1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Верно.
   
Морозов обхватил рукой кадку с чахлой пальмой. Она слегка покачнулась.
   
— Жить — значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплится огонек доброты… Не надо отказываться от нее.
   
Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется.
   
— Ладно. Зайду завтра к ней.
   
— Вот и прекрасно, — сказал Морозов. — Этого-то мне и хотелось. А теперь хватит разглагольствовать. Кто играет белыми?
  
  
   
    
V
   
   
Хозяин отеля сразу узнал Равика.
   
— Дама у себя в номере, — сказал он.
   
— Вы не предупредите ее по телефону, что я пришел?
   
— В комнате нет телефона. Можете спокойно подняться наверх.
   
— Какой номер?
   
— Двадцать седьмой.
   
— Я запамятовал ее имя… Как ее зовут?
   
Хозяин не выказал и тени удивления.
   
— Маду… Жоан Маду, — уточнил он. — Не думаю, что это ее настоящее имя. Вероятно, артистический псевдоним.
   
— Почему артистический?
   
— Когда въехала, записалась актрисой. И имя вроде такое, звучит по-актерски. Не правда ли?
   
— Не уверен. Я знал одного актера, который выступал под именем Густав Шмидт. А на самом деле его звали граф Александр Мария фон Цамбона. Густав Шмидт — его псевдоним и, как видите, звучит совсем не по-актерски, не правда ли?
   
Хозяин не сдавался.
   
— В наши дни много чего случается, — заявил он.
   
— Не так уж много. Обратитесь к истории, и вы увидите, что мы живем в относительно спокойное время.
   
— Благодарю, с меня хватает.
   
— С меня тоже. Но нужно искать себе утешение в чем только можно… Двадцать седьмой, вы сказали?
   
— Да, мсье.
   
Равик постучал в дверь. Никто не откликнулся. Он постучал снова и услышал невнятный ответ. Он открыл дверь и увидел на кровати у стены женщину. Она медленно подняла на него глаза. На ней был синий английский костюм, тот же, что и в первый раз. Она казалась бы менее одинокой, если бы лежала на постели непричесанная и в халате. Но она оделась неведомо для кого и для чего, просто по привычке, потерявшей уже всякий смысл, и у Равика защемило сердце. Это было ему знакомо — он видел сотни людей, эмигрантов, заброшенных на чужбину, — они сидели так же. Крохотные островки призрачного существования, они сидели, не зная, что делать, и только сила привычки поддерживала в них жизнь.
   
Он прикрыл за собой дверь.
   
— Надеюсь, не помешал, — сказал он и тут же почувствовал всю бессмысленность своих слов. Что, собственно, могло помешать этой женщине? Ей уже ничего не могло помешать.
   
Он положил шляпу на стул.
   
— Вам все удалось уладить? — спросил он.
   
— Да. Хлопот было немного.
   
— Обошлось без трудностей?
   
— Да.
   
Равик сел в единственное кресло, стоявшее в комнате. Пружины заскрипели, и он почувствовал, что одна из них сломана.
   
— Вы собирались куда-нибудь уходить? — спросил он.
   
— Да. Не сейчас… попозже… В общем, никуда… Просто так. Что мне еще делать?
   
— Ничего. На первых порах так и надо. У вас нет знакомых в Париже?
   
— Нет.
   
— Никого?
   
Женщина устало подняла голову.
   
— Никого… кроме вас, хозяина отеля, кельнера и горничной. — Она невесело улыбнулась. — Не так уж много, правда?
   
— Да, немного. А мсье… — Равик силился вспомнить фамилию покойного. Он забыл ее.
   
— Нет, — сказала она. — У Рачинского в Париже не было знакомых, а может быть, я просто ничего о них не знала. Он заболел сразу после нашего приезда.
   
Равик не собирался засиживаться у нее. Теперь, увидев ее состояние, он изменил свое намерение.
   
— Вы ужинали?
   
— Нет. Я не голодна.
   
— Вы сегодня вообще что-нибудь ели?
   
— Да. Днем. Днем это проще. А вот вечером…
   
Равик осмотрелся. От маленькой пустой комнаты веяло безнадежностью, тоской и ноябрем.
   
— Вам пора выбираться отсюда, — сказал он. — Пойдемте. Поужинаем вместе.
   
Он ожидал возражений. Женщина выглядела совершенно равнодушной ко всему. Казалось, ничто не способно ее расшевелить. Но она сразу встала и взяла свой плащ.
   
— Этого недостаточно, — сказал он. — Плащ слишком тонок. Нет ли чего-нибудь поплотнее? На улице холодно.
   
— Днем шел дождь…
   
— Он и сейчас идет. Но все равно холодно. Наденьте что-нибудь под плащ — легкое пальто или хотя бы свитер.
   
— Свитер у меня есть.
   
Она подошла к большому чемодану, — Равик заметил, что она почти ничего не вынула из него, — достала оттуда черный свитер и, сняв жакет, натянула на себя. У нее были прямые красивые плечи. Потом взяла берет, надела жакет и плащ.
   
— Так лучше?
   
— Намного.
   
Они спустились по лестнице. Хозяина внизу не было. Перед доской с ключами сидел портье и сортировал письма. От него разило чесноком. Рядом неподвижно сидела пятнистая кошка и глядела на него.
   
— Еще не захотели есть? — спросил Равик на улице.
   
— Не знаю. Разве что чуть-чуть…
   
Равик подозвал такси.
   
— Хорошо. Тогда поедем в «Бель орор». Там можно быстро поужинать.
   
В этот поздний час ресторан «Бель орор» был почти пуст. Они выбрали столик на втором этаже, в узком зале с низким потолком. Кроме них, за столиком у окна сидели мужчина и женщина и ели сыр, а неподалеку от них тощий мужчина уплетал целую гору устриц. Подошел кельнер, критически оглядел клетчатую скатерть и, поразмыслив, решил заменить ее свежей.
   
— Две рюмки водки, — сказал Равик. — Похолоднее. — И, обратившись к своей спутнице: — Мы немного выпьем и приналяжем на закуски. Думаю, для вас это будет лучше всего. «Бель орор» славится своими Hors d'oeuvres.[5] Да тут вряд ли и есть что-либо еще. Во всяком случае, начав с закусок, ничего другого уже не захочешь. Их здесь уйма — горячие и холодные, и все очень хороши. Давайте попробуем.
   
Кельнер принес водку и достал блокнот.
   
— Графин Vin rose,[6] — сказал Равик. — Есть у вас «анжу»?
   
— «Анжу» разливное розовое, Слушаюсь, мсье.
   
— Большой графин на льду. И закуски.
   
Кельнер ушел. В дверях его едва не сбила с ног быстро взбежавшая по лестнице женщина в красной шляпке с пером. Она оттолкнула его и подошла к тощему мужчине, истреблявшему устриц.
   
— Альбер, — сказала она. — Ты подлец…
   
— Тсс… — прошипел Альбер, оглядываясь.
   
— Никаких тсс!
   
Женщина положила мокрый зонтик поперек стола и с решительным видом уселась. На Альбера это не произвело особого впечатления.
   
— Cherie[7]… — начал он и перешел на шепот.
   
Равик улыбнулся и поднял рюмку.
   
— Давайте выпьем до дна. Салют!
   
— Салют! — сказала Жоан Маду и выпила. Появился кельнер с закусками — они доставлялись к столикам на маленьких тележках.
   
— Что будете есть? — Равик посмотрел на Жоан. — Самое простое — взять всего понемногу. Он наполнил ее тарелку.
   
— Не беда, если не понравится. Прикатят другие тележки. Это только начало.
   
Равик набрал и себе различных закусок и, не обращая на нее внимания, принялся за еду. Вдруг он почувствовал, что она тоже ест. Он очистил небольшого омара и подал ей.
   
— Попробуйте. Это вкуснее, чем лангусты… А теперь Pate Maison.[8] С корочкой белого хлеба… Вот видите, как хорошо… Еще немного вина. Легкого, терпкого и холодного.
   
— Я доставляю вам слишком много беспокойства, — сказала Жоан.
   
— Да, стараюсь, как обер-кельнер, — рассмеялся Равик.
   
— Нет, но все-таки вы слишком беспокоитесь.
   
— Не люблю есть один. Вот и все. Так же, как и вы.
   
— Я плохой партнер.
   
— Нет, хороший, — сказал Равик. — За столом вы партнер первоклассный. Не выношу болтливых людей. И тех, кто слишком громко разговаривает.
   
Он посмотрел в сторону Альбера. Красная шляпка с пером, ритмично постукивая зонтиком по столу, во всеуслышание растолковывала ему, почему именно он подлец. Альбер слушал ее терпеливо и довольно равнодушно.
   
Жоан едва заметно улыбнулась.
   
— Этого я не умею.
   
— А вот и еще одна тележка с провиантом. Продолжим программу или вы сперва покурите?
   
— Сперва покурю.
   
— Вот, пожалуйста. Сегодня у меня другие. Не с черным табаком.
   
Он дал ей огня. Жоан откинулась на спинку стула и глубоко затянулась. Потом открытым, прямым взглядом посмотрела на Равика.
   
— Хорошо сидеть вот так, — сказала Жоан, и ему вдруг показалось, что она вот-вот разрыдается.
   
   
Кофе они пили в «Колизее». Большой зал, выходящий окнами на Елисейские Поля, был переполнен, но они нашли столик внизу, в баре; верхняя половина стен была облицована стеклянными панелями, за которыми сидели попугаи и порхали пестрые тропические птички.
   
— Вы уже подумали, что вам делать дальше? — спросил Равик.
   
— Нет, еще не подумала.
   
— Вы приехали сюда с определенной целью?
   
Она помедлила с ответом.
   
— Нет, без особых намерений.
   
— Я спрашиваю не из любопытства.
   
— Знаю. Вы считаете, что я должна чем-то заняться. И я хочу того же. Твержу себе об этом каждый день. Но вот…
   
— Хозяин отеля сказал мне, что вы актриса. Я его не спрашивал. Сам сказал, когда я справился о вашей фамилии.
   
— А разве вы уже забыли?
   
Равик взглянул на нее. Она спокойно смотрела на него.
   
— Забыл, — сказал он. — Записку оставил в отеле, а без нее никак не мог вспомнить.
   
— А теперь помните?
   
— Да. Жоан Маду.
   
— Я не бог весть какая актриса, — сказала она. — Раньше играла только небольшие роли. А в последнее время вообще не играла. К тому же я недостаточно хорошо говорю по-французски.
   
— А какой язык ваш родной?
   
— Итальянский. Я выросла в Италии. Говорю еще немного по-английски и по-румынски. Отец румын. Он умер. Мать англичанка. Она сейчас в Италии, не знаю только где.
   
Ее слова почти не доходили до Равика. Ему было скучно, и он не знал толком, о чем еще говорить с ней.
   
— А, кроме этого, вы чем-нибудь занимались? — спросил он, чтобы о чем-то спросить. — Не считая маленьких ролей, о которых вы говорили?
   
— Да, пустяками в том же роде. Немного пела, немного танцевала.
   
Он с сомнением посмотрел на нее. Пела? Танцевала? Глядя на нее, этого не скажешь. Было в ней что-то блеклое, стертое, отнюдь не привлекательное. И на актрису она ничуть не походила, хотя это слово можно толковать очень широко.
   
— Петь и танцевать вы могли бы попробовать и здесь, — сказал он. — Для этого не нужно в совершенстве владеть французским.
   
— Да, но сперва надо найти какое-то место. А когда никого не знаешь…
   
Морозов! — внезапно осенило Равика. «Шехерезада». Ну конечно! Морозов должен быть в курсе таких дел. При этой мысли Равик оживился. Ведь именно Морозову он обязан сегодняшним унылым вечером. Вот он и сплавит ему эту женщину, пусть Борис покажет, на что он способен.
   
— Вы говорите по-русски? — спросил он.
   
— Немного. Знаю несколько песен. Цыганских. Они похожи на румынские. А что?
   
— Я знаком с человеком, который кое-что смыслит во всем этом. Может быть, он сумеет вам помочь. Я дам его адрес.
   
— Боюсь, ничего из этого не получится. Антрепренеры все на один манер. Тут рекомендации мало помогают.
   
Как видно, Жоан угадала его желание отделаться от нее под благовидным предлогом. И так как это была правда, он запротестовал.
   
— Человек, о котором я говорю, не антрепренер. Он швейцар в «Шехерезаде». Это русский ночной клуб на Монмартре.
   
— Швейцар? — Жоан подняла голову. — Это другое дело. Швейцары знают больше антрепренеров. Может быть, тут что-нибудь и получится. Вы его хорошо знаете?
   
— Да.
   
Равик был удивлен: она вдруг заговорила деловым тоном! Быстро это у нее получается, подумал он.
   
— Мы с ним друзья. Его зовут Борис Морозов, — сказал он. — Уже целых десять лет служит в «Шехерезаде». У них там всегда большая программа. Номера часто меняются. Морозов на дружеской ноге с распорядителем. Если не выйдет с «Шехерезадой», он наверняка еще что-нибудь придумает. Хотите попробовать?
   
— Да. Когда?
   
— Лучше всего зайти часов в девять вечера. В эту пору ему еще нечего делать, и он сможет вами заняться. Я его предупрежу.
   
Равик уже предвкушал, какое лицо сделает Морозов. Он вдруг испытал облегчение. Слабое чувство ответственности, которое он все еще испытывал, исчезло. Он сделал все, что мог, и теперь пусть она действует сама.
   
— Вы устали? — спросил он.
   
Жоан Маду посмотрела ему прямо в глаза.
   
— Я не устала. Но я знаю: сидеть со мной — не большое удовольствие. Вы приняли во мне участие, и я вам благодарна. Вы вытащили меня из отеля, развлекли разговором. Это для меня много, ведь все эти дни я ни с кем слова толком не сказала. Теперь я пойду. Вы сделали для меня более чем достаточно. И все еще делаете. Не знаю, что сталось бы со мной без вас!
   
Господи, подумал Равик, начинается! Раздосадованный, он отвел взгляд и уставился прямо перед собой в стеклянную перегородку. Голубка пыталась изнасиловать какаду. Того одолевала такая скука, что он даже не сопротивлялся, а продолжал клевать корм, не обращая на голубку никакого внимания.
   
— Разве это участие? — сказал Равик.
   
— А что же еще?
   
Голубка утихомирилась. Она соскочила с широкой спины какаду и принялась охорашиваться. Какаду равнодушно задрал хвост и опорожнился.
   
— Выпьем доброго старого «арманьяка», — сказал Равик. — Вот вам лучший ответ. Поверьте, не так уж я человеколюбив. Немало вечеров я провожу где попало, совсем один. По-вашему, это очень интересно?
   
— Нет, но я плохой партнер. Это еще хуже.
   
— Я разучился искать себе партнеров. Вот ваш «арманьяк». Салют!
   
— Салют!
   
Равик поставил рюмку.
   
— Так, а теперь прочь из этого зверинца. Вам, наверно, не хочется в отель?
   
Жоан отрицательно покачала головой.
   
— Ладно. Тогда в путь. Поедем в «Шехерезаду». Там выпьем. Это, видимо, необходимо нам обоим, а вы заодно посмотрите, что там делается.
   
Было около трех часов ночи. Они стояли перед отелем «Милан».
   
— Вы достаточно выпили? — спросил Равик.
   
Жоан ответила не сразу.
   
— Там, в «Шехерезаде», мне казалось, что достаточно. Но теперь, когда я вижу эту дверь… недостаточно.
   
— Дело поправимое. Может быть, тут в отеле еще найдется что-нибудь. А то зайдем в кабачок и купим бутылку. Пойдемте.
   
Она посмотрела на него. Потом на дверь.
   
— Хорошо, — сказала она, решившись, но не сдвинулась с места. — Подняться одной наверх… в пустую комнату…
   
— Я провожу вас, и мы захватим с собой бутылку.
   
Портье проснулся.
   
— У вас еще можно что-нибудь выпить? — спросил Равик.
   
— Коктейль с шампанским угодно? — тут же деловито осведомился он, хотя его все еще одолевала дремота.
   
— Благодарю покорно. Нам бы чего-нибудь покрепче. Коньяку, например. Бутылку.
   
— «Курвуазье», «мартель», «хэннесси», «бискюи дюбушэ»?
   
— «Курвуазье».
   
— Слушаюсь, мсье. Откупорю и принесу в номер.
   
Они поднялись по лестнице.
   
— Ключ у вас есть? — спросил Равик.
   
— Комната не заперта.
   
— Если будете оставлять открытой, могут украсть деньги и документы.
   
— Украсть можно и при запертой двери…
   
— Тоже верно… с такими замками. И все-таки тогда это не так просто.
   
— Может быть. Но я не люблю возвращаться одна, доставать ключ и отпирать пустую комнату… точно гроб открываешь. Достаточно и того, что входишь туда… где тебя не ждет ничего, кроме нескольких чемоданов.
   
— Нигде ничто не ждет человека, — сказал Равик. — Всегда надо самому приносить с собой все.
   
— Возможно. Но и тогда это только жалкая иллюзия. А здесь и ее нет…
   
Жоан бросила пальто и берет на кровать и посмотрела на Равика. Ее светлые большие глаза словно в гневном отчаянии застыли на бледном лице. С минуту она оставалась неподвижной. Потом, заложив руки в карманы жакета, принялась ходить небольшими шагами из угла в угол маленькой комнаты, упруго и резко поворачиваясь на носках. Равик внимательно глядел на нее: в ней вдруг появилась сила и какая-то стремительная грациозность. Казалось, комната для нее мала.
   
Раздался стук в дверь. Портье принес коньяк.
   
— Не желают ли господа закусить? Курица, сэндвичи…
   
— Это было бы излишней тратой времени, дорогой мой. — Равик расплатился и выпроводил его. Затем налил две рюмки. — Вот! Конечно, это по-варварски примитивно… но в затруднительных ситуациях именно примитив самое лучшее. Утонченность хороша лишь в спокойные времена. Вылейте.
   
— А потом?
   
— А потом еще одну рюмку.
   
— Пробовала. Не помогает. Хмель не приносит облегчения, когда ты одна.
   
— Надо только достаточно опьянеть. Тогда дело пойдет на лад.
   
Равик присел на узкий шаткий шезлонг, стоявший у стены под прямым углом к кровати. Раньше он его не замечал.
   
— Здесь был шезлонг, когда вы въезжали? — спросил он.
   
Она отрицательно покачала головой.
   
— Его поставили специально для меня. Я не хотела спать на кровати. Мне это казалось бессмысленным: кровать, раздеваться и все такое. Зачем? Утром и днем я еще кое-как держалась. А вот ночью…
   
— Вам необходимо чем-то заняться. — Равик закурил сигарету. — Жаль, что мы не застали Морозова. Не знал, что сегодня он свободен. Сходите к нему завтра вечером. К девяти. Он что-нибудь для вас подыщет. В крайнем случае, работу на кухне. Тогда будете заняты по ночам. Ведь вы этого хотите?
   
— Да.
   
Жоан остановилась. Она выпила рюмку и села на кровать.
   
— Каждую ночь я ходила по улицам. Пока ходишь, все вроде бы легче. Но когда сидишь и потолок падает тебе на голову…
   
— С вами ничего не случилось во время этих прогулок? Вас ни разу не обокрали?
   
— Нет. Вероятно, по мне видно, что много у меня не украдешь. — Она протянула Равику пустую рюмку. — Ну, а остальное? Довольно часто мне очень хотелось, чтобы кто-то хотя бы заговорил со мной! Лишь бы не чувствовать себя пустым местом, шагающим автоматом! Лишь бы на тебя взглянули чьи-то глаза — глаза, а не камни! Лишь бы не метаться по городу, как отверженная, словно ты попала на чужую планету! — Она отбросила назад волосы и взяла у Равика полную рюмку. — Не знаю, почему я говорю об этом. Мне этого вовсе не хочется. Может быть, оттого, что последние дни я была немой. Может быть, оттого, что сегодня в первый раз… — она запнулась. — Не слушайте меня…
   
— Я пью, — ответил Равик. — Говорите все, что хотите. Сейчас ночь. Никто вас не слышит. Я слушаю самого себя. Утром все позабудется.
   
Он откинулся на спинку шезлонга. Где-то шумел водопровод. Изредка пощелкивало в батарее отопления. В окно мягкими пальцами стучался дождь.
   
— Когда возвращаешься и гасишь свет… и темнота оглушает тебя, словно маска с хлороформом… Тогда снова включаешь свет и смотришь, смотришь в одну точку…
   
Я уже, конечно, пьян, подумал Равик. Сегодня почему-то раньше обычного. В чем дело? Полумрак? Или и то и другое? Но это уже не прежняя женщина — невзрачная и поблекшая. Она какая-то другая. Вдруг появились глаза. И лицо. Что-то на меня глядит… Должно быть, тени… Их озаряют сполохи нежного пламени в моей голове… Первые отблески хмеля.
   
Равик не слушал, что говорила Жоан Маду. Он все это знал и не хотел больше знать. Одиночество — извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нем лишь чересчур много говорят. Человек одинок всегда и никогда. Вдруг где-то в мглистой дымке зазвучала скрипка. Загородный ресторан на зеленых холмах Будапешта. Удушливый аромат каштанов. Вечер. И, — как юные совы, примостившиеся на плечах, — мечты с глазами, светлеющими в сумерках. Ночь, которая никак не может стать ночью. Час, когда все женщины красивы. Вечер, как огромная бабочка, распластал широкие коричневые крылья…
   
Он поднял глаза.
   
— Спасибо, — сказала Жоан.
   
— За что?
   
— За то, что вы дали выговориться, не слушая меня. Это было хорошо. Я в этом нуждалась.
   
Равик кивнул, он заметил, что ее рюмка снова пуста.
   
— Хорошо, — сказал он. — Я оставлю вам бутылку.
   
Он встал. Комната. Женщина. Больше ничего. Бледное лицо, в котором уже ничто не светилось.
   
— Вы хотите идти? — спросила Жоан. Она оглянулась, точно в комнате кто-то прятался.
   
— Вот адрес Морозова. И его имя, чтобы вы не забыли. Завтра вечером, в девять. — Равик записал все на бланке для рецепта, вырвал листок из блокнота и положил на чемодан.
   
Жоан встала и взяла плащ и берет. Равик посмотрел на нее.
   
— Можете меня не провожать.
   
— Я не собираюсь. Только не хочу оставаться здесь. Не сейчас. Поброжу еще немного.
   
— Все равно придется вернуться. И опять будет то же самое. Не лучше ли остаться? Ведь самое трудное осталось позади.
   
— Скоро утро. Когда я вернусь, уже будет утро, и жить станет проще.
   
Равик подошел к окну. Дождь лил не переставая. В желтом свете фонарей его мокрые серые нити извивались на ветру.
   
— Вот что, — сказал он. — Выпьем еще по рюмке, и ложитесь спать. Погода не для прогулок.
   
Он взял бутылку. Неожиданно Жоан вплотную придвинулась к нему.
   
— Не оставляй меня здесь, — быстро и горячо заговорила она, и он почувствовал ее дыхание. — Не оставляй меня здесь одну… Только не сегодня. Я не знаю, что со мной такое, но только не сегодня! Завтра наберусь мужества, но сегодня не могу… Я измучена, надломлена, разбита и теряю последние силы… Не надо было уводить меня отсюда сегодня, именно сегодня… Теперь я не вынесу одиночества…
   
Равик осторожно поставил бутылку на стол и высвободил свою руку.
   
— Дитя, — сказал он. — Рано или поздно все мы должны привыкнуть к этому. — Он посмотрел на шезлонг. — Могу прилечь и здесь. Нет смысла идти куда-то еще. Для сна осталось несколько часов. В девять утра у меня операция. Тут можно спать не хуже, чем дома. Мне не впервые нести ночную вахту. Понимаете меня?
   
Она кивнула, но не отодвинулась от него.
   
— В половине восьмого мне надо уйти. Чертовски рано. Еще разбужу вас.
   
— Не важно. Я встану и приготовлю вам завтрак…
   
— Ничего вы не будете для меня готовить. Позавтракаю в ближайшем кафе. Как простой скромный рабочий. Кофе с ромом и булочка. Остальное — по приходе в клинику. Хорошо бы попросить Эжени приготовить ванну… Ладно, останемся здесь. Две души, затерявшиеся в ноябре. Спите на кровати. Если хотите, я побуду у старика портье, пока вы уляжетесь.
   
— Не надо, — сказала Жоан.
   
— Я не сбегу. К тому же нам нужно еще кое-что — подушки, одеяло и прочее.
   
— Я могу позвонить.
   
— И я могу. — Равик потянулся к звонку. — Лучше, если это сделает мужчина.
   
Портье не заставил себя долго ждать. В руке у него была бутылка коньяку.
   
— Вы переоцениваете наши возможности, — сказал Равик. — Премного благодарен. Но мы — люди послевоенного поколения. Принесите одеяло, подушку и пару простынь. Я вынужден заночевать здесь. На улице слишком холодно, и дождю конца не видно. А я только позавчера встал с постели после крупозного воспаления легких. Можете все это сделать?
   
— Разумеется, мсье. Я и сам хотел это предложить.
   
— Хорошо. — Равик закурил сигарету. — Я выйду в коридор. Произведу смотр обуви перед дверями. Мой любимый вид спорта. Не сбегу, — сказал он, уловив взгляд Жоан. — Я не Иосиф Прекрасный. Не брошу свое пальто на произвол судьбы.
   
   
Портье появился в коридоре с постельным бельем. Увидев Равика, он остановился. Его лицо просияло.
   
— Такое не часто встретишь, — сказал он.
   
— И со мною это не часто случается. Только в дни рождения и на Рождество. Давайте вещи. Отнесу их сам. А это что?
   
— Грелка. Ведь у вас было воспаление легких.
   
— Чудесно. Но я согреваю свои легкие коньяком. — Равик достал из кармана несколько кредиток.
   
— Мсье, у вас, конечно, нет пижамы. Могу одолжить.
   
— Спасибо, дорогой. — Равик посмотрел на старика. — Только она наверняка будет мне мала.
   
— Что вы, как раз впору придется. Совершенно новая. Скажу по секрету — получил в подарок от одного американца. А он — от одной дамы. Я таких вещей не ношу. Только ночные рубашки. А пижама совершенно новая, мсье.
   
— Ладно. Тащите. Посмотрим.
   
Равик ждал в коридоре. Перед дверями стояли три пары обуви. Пара закрытых ботинок с растяжным резиновым верхом. Из-за двери доносился могучий храп. У другой двери были выставлены коричневые мужские туфли и дамские лакированные полусапожки на высоких каблуках и с пуговками.
   
Они казались странно одинокими и покинутыми, хоть и стояли рядом.
   
Портье принес пижаму. Это была не пижама, а мечта. Синий искусственный шелк в золотых звездах. С минуту Равик, совершенно онемев, смотрел на нее. Он хорошо понимал американца.
   
— Роскошная вещь, правда? — с гордостью спросил портье.
   
Пижама в самом деле была новой и даже упакована в фирменную картонку «Магазэн дю Лувр», где ее купили.
   
— Жаль, — сказал Равик. — Хотелось бы мне увидеть даму, которая выбрала ее.
   
— На одну ночь пижама ваша, мсье. Вам вовсе не обязательно ее покупать.
   
— Сколько за прокат?
   
— Сколько дадите.
   
Равик сунул руку в карман.
   
— Ну что вы, мсье, слишком много, — сказал портье.
   
— Вы не француз?
   
— Француз. Из Сан-Назера.
   
— Значит, общение с американцами испортило вас. А кроме того, за такую пижаму сколько ни дай — все мало.
   
— Рад, что она вам понравилась; Спокойной ночи, мсье. Завтра спрошу ее у дамы.
   
— Сам верну завтра утром. Разбудите меня в половине восьмого. Только стучите тихо. Я услышу… Спокойной ночи.
   
   
— Видите, — обратился Равик к Жоан, показывая пижаму. — Костюм для Деда-Мороза. Ваш портье волшебник. Сейчас облачусь в эту штуку. Не надо бояться быть смешным. Впрочем, для этого требуется не только мужество, но и известная непринужденность.
   
Он постелил себе на шезлонге. Ему было безразлично, где спать — в своем отеле или здесь. В коридоре он обнаружил сносную ванную, а портье дал ему новую зубную щетку. Все остальное было не важно. Жоан была для него чем-то вроде пациентки.
   
Он налил полный стакан коньяку и вместе с рюмкой поставил у кровати.
   
— Надеюсь, вам этого хватит, — сказал он. — Так проще. Мне не придется вставать и наливать вам снова и снова. Бутылку и другую рюмку забираю себе.
   
— Рюмка мне не нужна. Могу пить из стакана.
   
— Тем лучше.
   
Равик улегся на шезлонге. Ему понравилось, что женщина перестала опекать его. Она добилась своего и теперь, слава Богу, не обременяла его чрезмерными проявлениями гостеприимства.
   
Он налил себе полную рюмку и поставил бутылку на пол.
   
— Салют!
   
— Салют! Благодарю вас.
   
— Все в порядке. Меня и так не очень-то тянуло под дождь.
   
— Он еще не кончился?
   
— Нет.
   
Сквозь тишину с улицы доносился тихий стук, словно в комнату пыталось пробраться нечто серое, безутешное, бесформенное, нечто более печальное, чем сама печаль… Какое-то далекое, безликое воспоминание, бесконечная волна, которая, прихлынув, хочет отнять и похоронить то, что когда-то выплеснула на маленький остров и забыла на нем, — крупицу человека, света, мысли.
   
— В такую ночь хорошо пить.
   
— Да. И плохо быть одному.
   
Равик немного помолчал.
   
— К этому всем нам пришлось привыкать, — сказал он затем. — То, что некогда связывало нас, теперь разрушено. Мы рассыпались, как стеклянные бусы с порвавшейся нитки. Ничто уже не прочно. — Он снова наполнил рюмку. — Мальчиком однажды ночью я спал на лугу. Было лето, на небе ни облачка. Перед тем как заснуть, я смотрел на Орион, он висел далеко на горизонте, над лесом. Потом среди ночи я проснулся и вдруг вижу — Орион прямо надо мной. Я запомнил это на всю жизнь. В школе я учил, что Земля — планета и вращается вокруг своей оси, но воспринял это отвлеченно, как-то по-книжному, никогда над этим не задумываясь. А тут я впервые ощутил, что это действительно так. Почувствовал, как Земля бесшумно летит в неимоверно огромном пространстве. Я почувствовал это с такой силой, что вцепился в траву, боялся — снесет. Видимо, это произошло потому, что, очнувшись от глубокого сна, на мгновение покинутый памятью и привычкой, я увидел перед собой громадное, сместившееся небо. Внезапно земля оказалась для меня недостаточно надежной… С тех пор она такой и осталась.
   
Он выпил свою рюмку.
   
— Это кое-что усложняет, но многое и облегчает. — Он посмотрел в сторону Жоан Маду. — Вы, вероятно, уже совсем спите. Если устали, не отвечайте.
   
— Еще не сплю. Но скоро засну. Какая-то часть во мне бодрствует. Она холодна и никак не заснет.
   
Равик поставил бутылку на пол. Тепло комнаты бурой усталостью просачивалось в него. Набегали тени. Взмахи крыльев. Чужая комната. Ночь… А на улице, как далекая барабанная дробь, монотонный стук дождя… слабо освещенная хижина на краю хаоса, крохотный огонек, бессмысленно мерцающий в пустыне, чье-то лицо, глядя в которое говоришь и говоришь…
   
— А вы это когда-нибудь чувствовали? — спросил он.
   
Она помолчала.
   
— Да. Только не так. По-другому. Когда я целыми днями ни с кем не разговаривала и бродила по ночам, и кругом были люди, и они чем-то занимались и куда-то шли, и у них был свой дом… Только у меня ничего… Тогда все постепенно становилось нереальным… будто я утонула и бреду под водой по чужому городу…
   
Кто-то поднялся по лестнице. Щелкнул замок, хлопнула дверь. Сразу же глухо загудел водопровод.
   
— Зачем оставаться в Париже, если у вас тут никого нет? — спросил Равик, почти засыпая.
   
— Не знаю. А куда мне деваться?
   
— Вам некуда вернуться?
   
— Нет. Возврата нет ни для кого. Никуда.
   
Порыв ветра швырнул тяжелые струи в стекло.
   
— Зачем же вы приехали в Париж? — спросил Равик.
   
Жоан ответила не сразу. Он решил, что она уже заснула.
   
— Рачинский приехал со мной в Париж, потому что мы хотели расстаться, — сказала она наконец.
   
Равик не удивился ответу. Есть часы, когда не удивляешься ничему. Человека, вернувшегося в номер напротив, начало рвать. Сквозь дверь доносились приглушенные стоны.
   
— С чего же было так отчаиваться? — спросил Равик.
   
— Потому что он умер! Умер! Был — и вдруг не стало! Не вернуть! Никогда! Умер! Уже никогда ничего не сделать!.. Неужели вы не понимаете? — Жоан приподнялась на локте, пристально всматриваясь в Равика.
   
Потому что он ушел прежде, чем ты смогла уйти от него, подумал Равик, потому что он оставил тебя одну прежде, чем ты была к этому подготовлена.
   
— Я… я должна была относиться к нему иначе… я была…
   
— Забудьте об этом. Раскаяние — самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее.
   
Жоан ничего не ответила. Равик увидел, что она отпила глоток и снова откинулась на подушку. Было что-то еще… но он слишком устал, чтобы думать. Впрочем, ему все было безразлично. Хотелось спать.
   
Утром предстояла операция. Остальное его не касалось. Он поставил пустую рюмку на пол, рядом с бутылкой. Странно, где только иной раз не приземлишься, подумал он.
  
  
   
    
VI
   
   
Когда Равик вошел, Люсьенна Мартинэ сидела у окна.
   
— Ну что? — спросил он. — Каково первый раз встать с постели?
   
Девушка посмотрела на него, потом в окно — на серый пасмурный день — и снова на него.
   
— Плохая погода, — сказал он.
   
— Нет, — ответила она. — Для меня хорошая.
   
— Почему?
   
— Потому что не надо выходить на улицу.
   
Она сидела в кресле, съежившись, накинув на плечи дешевенькое ситцевое кимоно, — щуплое, неказистое существо с плохими зубами, но для Равика она была в этот момент прекраснее Елены Троянской, кусочком жизни, спасенной его руками. Правда, гордиться особенно было нечем — ведь другую он совсем недавно потерял. Следующую он, наверно, тоже потеряет, в конце концов он потеряет их всех и самого себя. Но эта пока была спасена.
   
— Мало радости разносить шляпки в такую погоду, — сказала Люсьенна.
   
— А вы разносили шляпки?
   
— Да. Я работала у мадам Ланвер. Ателье на авеню Матиньон. Мы работали до пяти. А потом надо было разносить заказчицам картонки. Сейчас половина шестого. Самое время бегать со шляпками. — Она посмотрела в окно. — Жаль, дождь перестал. Вчера было лучше. Весь день лило как из ведра. А теперь кому-нибудь другому приходится бегать.
   
Равик сел против нее на подоконник. Странно, подумал он. Всегда ждешь, что человек, избежав смерти, будет безмерно счастлив. Но так почти никогда не бывает. Вот и Люсьенна. Свершилось маленькое чудо, а ей только и радости, что не надо выходить под дождь.
   
— Почему вы выбрали именно эту клинику, Люсьенна? — спросил он.
   
Она настороженно взглянула на него.
   
— Мне говорили о ней.
   
— Кто?
   
— Знакомая.
   
— Как ее зовут?
   
Девушка помедлила.
   
— Она тоже была здесь. Я проводила ее сюда, до самых дверей. Потому и знала адрес.
   
— Когда это было?
   
— За неделю до того, как пришла сама.
   
— Это та, что умерла во время операции?
   
— Да.
   
— И все-таки вы пришли сюда?
   
— Да, — равнодушно ответила Люсьенна. — А почему бы и нет?
   
Равик не сказал того, что хотел сказать. Он посмотрел на маленькое холодное лицо. Когда-то оно было нежным. Как быстро жизнь ожесточила его.
   
— Вы были у той же акушерки? — спросил он. Люсьенна молчала.
   
— Или у того же врача? Можете мне спокойно сказать. Я ведь не знаю, кто они.
   
— Сначала у нее была Мари. За неделю до меня. За десять дней.
   
— А потом пошли вы, хотя знали, что случилось с Мари?
   
Люсьенна пожала плечами.
   
— А что мне оставалось? Пришлось рискнуть. Никого другого я не знала. Ребенок… Куда мне с ребенком?
   
Она смотрела в окно. На балконе напротив стоял мужчина в подтяжках. Он держал над собой раскрытый зонтик.
   
— Сколько мне еще лежать здесь, доктор?
   
— Около двух недель.
   
— Целых две недели?
   
— Это не так уж долго. А что?
   
— Где же взять такие деньги?
   
— Может быть, вас удастся выписать немного раньше.
   
— Вы думаете, я смогу расплатиться? У меня нет таких денег. Очень уж дорого — тридцать франков в сутки.
   
— Кто вам сказал?
   
— Сестра.
   
— Какая? Конечно, Эжени…
   
— Да. Она сказала, что за операцию и бинты придется платить отдельно. Это дорого?
   
— За операцию вы уже заплатили.
   
— Сестра говорит, этого далеко не достаточно.
   
— Сестра не знает всего, Люсьенна. Лучше спросите как-нибудь у доктора Вебера.
   
— Мне хотелось бы узнать поскорее.
   
— Зачем?
   
— Тогда легче рассчитать, сколько придется отрабатывать. — Люсьенна посмотрела на свои тонкие, исколотые иглой пальцы. — Еще за комнату надо заплатить. За целый месяц. Я пришла сюда тринадцатого. Пятнадцатого надо было предупредить хозяйку, что я съезжаю. А так придется платить за целый месяц, и хоть бы было за что.
   
— Вам никто не помогает?
   
Люсьенна взглянула на него. Внезапно лицо ее постарело лет на десять.
   
— Сами ведь все понимаете, доктор! Он только злится. Сказал мне: «Не думал, что ты такая дура! А то не стал бы связываться».
   
Равик кивнул. Все это было не ново.
   
— Люсьенна, — сказал он. — Попробуем получить что-нибудь с женщины, которая сделала вам аборт. Виновата она. Вы только должны назвать ее.
   
Девушка встрепенулась. Всем своим существом она приготовилась к отпору.
   
— Полиция? Нет! Еще сама влипну.
   
— Никакой полиции. Мы только пригрозим этой женщине.
   
Она горько усмехнулась.
   
— Угрозами ничего не добьетесь. Она железная. Пришлось уплатить ей триста франков. А что получилось?.. — Люсьенна оправила кимоно. — Некоторым просто не везет, — спокойно добавила она, словно говорила не о себе, а о ком-то постороннем.
   
— Неправда, — ответил Равик. — Вам здорово повезло.
   
В операционной он застал Эжени. Она до блеска начищала никелированные инструменты. Это было одно из ее любимых занятий. Работа поглотила ее настолько, что она не услышала, как он вошел.
   
— Эжени, сказал он.
   
Она вздрогнула и обернулась.
   
— Ах, это вы! Вечно вы пугаете меня!
   
— Не думал, что я такая важная персона. А вот вам не следовало бы пугать пациентов разговорами о гонорарах и плате за лечение.
   
Эжени выпрямилась и застыла с тряпкой в руке.
   
— Ах, вот оно что! Эта паршивая проститутка уже насплетничала вам…
   
— Эжени, — сказал Равик. — Среди женщин, ни разу не спавших с мужчиной, больше проституток, чем среди тех, для кого это стало горьким куском хлеба. Я уже не говорю о замужних. Кроме того, девушка не насплетничала. Просто вы испортили ей день, вот и все.
   
— А хотя бы и так! Какие нежности! При ее-то образе жизни…
   
Эх ты, ходячий катехизис морали, подумал Равик. Омерзительная спесивая ханжа. Что знаешь ты об одиночестве этой маленькой модистки, которая отважилась прийти к акушерке, погубившей ее подругу, — прийти в ту же клинику, где подруга умерла? А сейчас она твердит лишь одно: «А что мне оставалось?» и «Как мне за все расплатиться?..»
   
— Вышли бы вы замуж, Эжени, — сказал Равик. — За вдовца с детьми. Или за владельца похоронного бюро.
   
— Мсье Равик, — с достоинством произнесла сестра. — Не угодно ли вам не вмешиваться в мою личную жизнь? Иначе мне придется пожаловаться доктору Веберу.
   
— Вы это и так делаете с утра до вечера. — Равик не без радости заметил, что на скулах у нее проступили красные пятна. — Эжени, почему набожные люди так нетерпимы? Самый легкий характер у циников, самый невыносимый — у идеалистов. Не наталкивает ли это вас на размышления?
   
— Слава Богу, нет.
   
— Так я и думал. А теперь отправлюсь к дочерям греха. В «Озирис». Сообщаю об этом на всякий случай, — вдруг понадоблюсь доктору Веберу.
   
— Сомневаюсь, чтобы вы могли ему понадобиться.
   
— Быть девственницей еще не значит быть ясновидящей. А вдруг я ему понадоблюсь? Пробуду там примерно до пяти. Затем отправлюсь к себе в отель.
   
— Тоже мне отель, еврейская лавочка!
   
Равик обернулся.
   
— Эжени, не все беженцы евреи. И даже не все евреи — евреи. А иной раз евреем оказывается тот, о ком этого и не подумаешь. Я даже знавал одного негра-еврея. Ужасно одинокий был человек. Любил только одно — китайскую кухню. Вот как бывает на свете.
   
Сестра ничего не ответила. Она продолжала нещадно надраивать никелированный поднос, и без того уже начищенный до блеска.
   
   
Равик сидел в бистро на улице Буасьер и смотрел сквозь мокрое от дождя стекло, когда внезапно заметил на улице человека. Это было словно удар кулаком в живот. В первое мгновение он ощутил только шок, еще не понимая толком, что произошло… Но в следующую же секунду, резко отодвинув столик, он вскочил и опрометью ринулся через переполненный зал к выходу.
   
Кто-то схватил его за руку. Равик обернулся.
   
— Что? — непонимающе спросил он. — Что?
   
Это был кельнер.
   
— Вы не расплатились, мсье.
   
— Что?.. Ах, да… Я вернусь… — он вырвал руку.
   
Кельнер залился краской.
   
— У нас так не полагается!..
   
— Вот…
   
Равик выхватил из кармана кредитку, сунул ее кельнеру и распахнул дверь. Выбравшись из толпы, он свернул направо за угол и бросился бегом по улице Буасьер.
   
Кто-то выругался ему вдогонку. Он опомнился, перешел на шаг и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел быстро, как только мог. Это невозможно, думал он, совершенно невозможно, я сошел с ума. Это невозможно! Лицо, его лицо… видимо, просто случайное сходство, какое-то дьявольское, проклятое сходство, нелепая игра больного воображения… Он не может быть в Париже! Его лицо… он в Германии, в Берлине; оконное стекло залито дождем, ничего нельзя было разглядеть толком — я ошибся, наверняка, ошибся…
   
Он спешил дальше и дальше, проталкивался сквозь толпу, хлынувшую из кино, всматривался в лицо каждого мужчины, которого обгонял, заглядывал под шляпы… Ему отвечали кто недоуменным, кто возмущенным взглядом… Дальше, дальше… другие лица, другие шляпы, серые, черные, синие, он обгонял их, он оборачивался, он пристально вглядывался…
   
На перекрестке авеню Клебер Равик остановился. Женщина… Женщина с пуделем, внезапно вспомнил он. Этот шел следом за ней.
   
Женщину с пуделем он давно уже обогнал. Он повернул обратно. Еще издалека завидев женщину с собакой, он остановился на краю тротуара. Сжав в карманах кулаки, он впивался взглядом в каждого прохожего. Пудель задержался у фонарного столба, обнюхал его и медленно задрал заднюю ногу. Потом основательно поскреб мостовую и побежал дальше. Равик вдруг почувствовал, что от напряжения у него взмок затылок. Он осмотрел машины на стоянке. Они были пусты. Тогда он возвратился на авеню Клебер и вошел в метро. Сбежав по лестнице, взял билет и направился вдоль платформы, на которой было довольно много народу. Прежде чем он успел пройти ее до конца, на станцию вкатил поезд, забрал пассажиров и снова исчез в туннеле. Платформа опустела.
   
Медленным шагом Равик вернулся в бистро и сел за свой столик, на котором все еще стояла недопитая рюмка кальвадоса. Было странно видеть ее на прежнем месте…
   
Появился кельнер.
   
— Извините, мсье. Я не знал.
   
— Ничего, — сказал Равик. — Принесите еще рюмку.
   
— Еще? — Кельнер взглянул на недопитую рюмку. — Вы не хотите сначала выпить эту?
   
— Нет. Принесите другую.
   
Кельнер взял рюмку и поднес ее к носу.
   
— Плохой кальвадос?
   
— Нет, напротив. Просто дайте другую рюмку.
   
— Слушаюсь, мсье.
   
Я ошибся, подумал Равик. Залитое дождем, запотевшее стекло — разве разглядишь что-нибудь? Он уставился в окно. Сторожким взглядом, как охотник в засаде, всматривался в каждого прохожего, а в памяти серыми, резкими тенями проносились кадры фильма, клочья воспоминаний…
   
Берлин. Летний вечер 1934 года; здание гестапо; кровь; комната с голыми стенами без окон; яркие электрические лампы без абажуров; в красных пятнах стол с пристяжными ремнями; ночная ясность возбужденного мозга, десятки раз вздыбленного, вырванного из обморока полуудушающими погружениями головы в ведро с водой; почки, совершенно отбитые и уже не чувствующие боли; искаженное, полное отчаяния лицо Сибиллы; несколько палачей в мундирах держат ее; и другое лицо — улыбающееся, и голос, любезно разъясняющий, что с ней произойдет, если она не сознается… Через три дня Сибиллу вынули из петли… Она якобы повесилась…
   
Появился кельнер с кальвадосом.
   
— Другой сорт, мсье. От Дидье из Кана. Большей выдержки.
   
— Хорошо, хорошо. Благодарю.
   
Равик выпил кальвадос, достал пачку сигарет и закурил. Руки по-прежнему дрожали. Он бросил спичку на пол и заказал еще рюмку кальвадоса.
   
Это лицо, это улыбающееся лицо, которое, как ему показалось, только что мелькнуло перед ним. Нет, видимо, он ошибся! Невозможно, чтобы Хааке был в Париже. Невозможно! Равик отогнал воспоминание. Бессмысленно изводить себя, раз ничего нельзя сделать. Его время придет, когда там Все рухнет и можно будет вернуться. А пока…
   
Он подозвал кельнера и расплатился. Выйдя на улицу, он невольно продолжал вглядываться в каждого встречного.
   
   
Равик сидел с Морозовым в «катакомбе».
   
— Ты думаешь, это не он? — спросил Морозов.
   
— Нет, но так похож… Просто чертовски похож. А может, память стала сдавать.
   
— Жаль, что ты сидел в бистро.
   
— Жаль.
   
Морозов немного помолчал.
   
— Это ужасно волнует, верно? — спросил он затем.
   
— Нет. А почему, собственно?
   
— Потому что не знаешь толком.
   
— Я все знаю.
   
Морозов ничего не ответил.
   
— Призраки, — сказал Равик. — Я думал, что уже избавился от них…
   
— От них не избавиться. Со мной это было. Особенно вначале. Первые пять-шесть лет. Хочу добраться еще до троих в России. Их было семеро.
   
Четверых уже нет в живых, двое из них расстреляны своими же. Жду вот уже больше двадцати лет. С 1917 года. Одному из троих, оставшихся в живых, — под семьдесят. Двум другим между сорока и пятьюдесятью. Надеюсь, с ними я еще сведу счеты. За отца.
   
Равик посмотрел на Бориса. Этому здоровяку-великану было уже за шестьдесят.
   
— Ты доберешься до них, — сказал он.
   
— Да. — Морозов сжал свою большую руку в кулак. — Этого я и жду. Ради этого стараюсь жить осмотрительнее. Пью уже не так часто. Может быть, ждать придется еще долго. Мне надо быть сильным. Ведь я не стану ни стрелять, ни колоть.
   
— И я тоже.
   
Некоторое время они сидели молча.
   
— Сыграем в шахматы? — предложил Морозов.
   
— Да, но я не вижу свободной доски.
   
— А вон там профессор кончил. Он играл с Леви. Выиграл, как всегда.
   
Равик пошел за шахматной доской и фигурами.
   
— Вы долго играли, профессор, — сказал он. — Почти весь день.
   
Старик кивнул.
   
— Отвлекает. Шахматы гораздо совершеннее карт. В картах все зависит от случая. Они недостаточно отвлекают. А шахматы — это мир в себе. Покуда играешь, он вытесняет другой, внешний мир. — Профессор поднял воспаленные глаза. — А внешний мир не так уж совершенен.
   
Леви, его партнер, забормотал что-то невразумительное. Потом умолк, испуганно огляделся и пошел за профессором.
   
Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.
   
— Надо идти — распахивать двери перед сливками общества. Почему ты перестал показываться у нас?
   
— Не знаю. Просто случайность.
   
— Зайдешь завтра вечером?
   
— Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К «Максиму».
   
Морозов ухмыльнулся.
   
— Для беспаспортного беженца ты ведешь себя довольно нахально — посещаешь самые элегантные рестораны Парижа.
   
— Только в них и чувствуешь себя в полной безопасности, Борис. Если вести себя как беженец, попадешься в два счета. Уж кто-кто, а ты, обладатель нансеновского паспорта, мог бы это знать.
   
— Верно. С кем ты будешь ужинать? Уж не с германским ли послом? В качестве его протеже?
   
— С Кэт Хэгстрем.
   
Морозов присвистнул.
   
— Кэт Хэгстрем? — сказал он. — Разве она здесь?
   
— Приезжает завтра утром. Из Вены.
   
— Хорошо. Тогда я наверняка увижу тебя у нас.
   
— Может, и не увидишь.
   
Морозов развел руками.
   
— Исключено! Когда Кэт Хэгстрем в Париже, ее штаб-квартира «Шехерезада».
   
— На сей раз дело обстоит иначе. Она приезжает, чтобы лечь в клинику. В ближайшие дни ей предстоит операция.
   
— Тогда тем более придет. Ты ничего не понимаешь в женщинах. — Морозов сощурил глаза. — А может, не хочешь, чтобы она пришла?
   
— С чего ты взял?
   
— Только сейчас мне пришло в голову, что ты не был у нас с тех пор, как направил ко мне ту самую женщину. Жоан Маду. Думается, тут не простое совпадение.
   
— Ерунда. Я даже не знаю, устроилась ли она здесь, она вам пригодилась?
   
— Да. Сначала пела в хоре. А теперь у нее маленький сольный номер. Две-три песенки.
   
— Ну как она, освоилась?
   
— Конечно. Почему бы нет?
   
— Она была в совершенном отчаянии, бедняжка.
   
— Как ты сказал?
   
— Я сказал: бедняжка.
   
Морозов улыбнулся.
   
— Равик, — проговорил он отеческим тоном, и на его лице внезапно отразились степи, дали, луга и вся мудрость мира. — Не говори глупостей. Она порядочная стерва.
   
— Как-как? — переспросил Равик.
   
— Стерва. Не б…, а именно стерва. Был бы ты русским, понял бы.
   
Равик рассмеялся.
   
— Ну, тогда она, наверно, очень изменилась. Прощай, Борис. И да благословит тебя Бог.
  
  
   
    
VII
   
   
— Когда я должна лечь на операцию, Равик? — спросила Кэт Хэгстрем.
   
— Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем раньше — не имеет значения.
   
Она стояла перед ним, по-мальчишески стройная, уверенная в себе, хорошенькая и уже не очень молодая.
   
Два года назад Равик удалил ей аппендикс. Это была его первая операция в Париже. Она принесла ему удачу. С тех пор у него все время была работа, и полиция ни разу не беспокоила его. Он считал Кэт Хэгстрем своего рода талисманом.
   
— На этот раз мне страшно, — сказала она. — Не знаю почему, но страшно.
   
— Пустяки. Обычная операция.
   
Она подошла к окну и посмотрела во двор отеля «Ланкастер». Могучий старый каштан простер к мокрому небу свои старые руки.
   
— Дождь, — проговорила она. — Я выезжала из Вены — шел дождь. Проснулась в Цюрихе — по-прежнему дождь. А теперь здесь… — она задернула портьеры. — Не знаю, что со мной творится. Наверно, старею.
   
— Так кажется всегда, когда ты еще молод.
   
— Почему мне так не по себе? Ведь две недели назад я развелась. Надо бы радоваться. А я такая усталая. Все повторяется, Равик. Почему?
   
— Ничто не повторяется. Повторяемся мы, вот и все.
   
Она улыбнулась и присела на диван около искусственного камина.
   
— Хорошо, что я снова здесь, — сказала она. — Вена стала безрадостной казармой. Немцы растоптали город. Австрийцы им помогли. И австрийцы тоже, Равик. Австрийский нацист — мне это казалось противоестественным. Но я сама видела их.
   
— Ничего удивительного. Власть — самая заразная болезнь на свете.
   
— Да, и сильнее всего уродующая людей. Потому-то я и развелась. Очаровательный бездельник, за которого я вышла замуж два года назад, вдруг превратился в рычащего штурмфюрера. Он заставлял старого профессора Бернштейна мыть улицы, а сам смотрел и хохотал. Того самого Бернштейна, который год назад излечил его от воспаления почек. И все потому, что гонорар был якобы слишком велик. — Кэт скривила губы. — Гонорар, уплаченный мною, а не им.
   
— Вот и радуйтесь, что избавились от него.
   
— Он требовал двести пятьдесят тысяч шиллингов за развод.
   
— Дешево, — сказал Равик. — Все, что можно уладить с помощью денег, обходится дешево.
   
— Он ничего не получил. — Кэт подняла голову. У нее было узкое, безукоризненно очерченное лицо. — Я высказала ему все, что думаю, о нем, о его партии, о его фюрере и предупредила, что теперь буду говорить это открыто. Он пригрозил мне гестапо и концентрационным лагерем. Я высмеяла его. Сказала, что, пока я американка и нахожусь под защитой посольства, со мной ничего не случится, а вот ему не поздоровится, ведь он на мне женат. — Она рассмеялась. — Об этом он не подумал. А тут испугался и перестал чинить мне препятствия.
   
Посольство, защита, протекция, подумал Равик. Словно речь шла о какой-то другой планете.