1 2 3 4 5 6 

Парень вышел из сарая; за ним в тщательно отглаженной рубашке без галстука шагал Сэрат. Он кивнул Баярду, и оба скрылись в высоких, до пояса, зарослях дурмана. Баярд догнал их в ту минуту, когда парень, держа в руках кувшин, ловким движением пролез между двумя слабо натянутыми кусками колючей проволоки. Сэрат немного замешкался, потом натянул верхнюю проволоку и, наступив на нижнюю, помог пройти Баярду. За сараем земля уходила под уклон, в тень густых, как джунгли, зарослей ивняка и бузины, а рядом несколько молодых деревьев кучкой пестрых призраков окружали огромный бук, и из зарослей им навстречу повеяло прохладным сырым дыханьем. Источник, вытекавший из-под корней бука, изливался в деревянный желоб, до краев вкопанный в белый песок, который слегка колебался под беспокойным напором прозрачной струи, уходившей в ивняк и бузину.

Земля вокруг источника была плотно утрамбована, как гладкий глиняный пол. Рядом на четырех кирпичах стоял закопченный чугунный котел, под ним виднелась кучка светлой древесной золы, потухших головешек и обуглившихся щепок. К котлу была прислонена стиральная доска с металлической рифленой поверхностью, а над источником на вбитом в дерево гвозде висела ржавая жестяная банка. Парень поставил кувшин на землю, и они с Сэратом уселись на корточки.

– Боюсь, как бы нам не попасть в беду, если мы дадим мистеру Баярду виски, Хаб, – сказал Сэрат. – Правда, сам док Пибоди дал ему хлебнуть глоточек, так я думаю, ничего, если и мы дадим ему немножко. Правильно, мистер Баярд?

Он поднял на Баярда свою добродушную умную физиономию. Хаб вытащил из кувшина пробку, сделанную из кукурузной кочерыжки, передал кувшин Сэрату, и тот протянул его Баярду.

– Я знал мистера Баярда, еще когда он в коротких штанишках бегал, – доверительно сообщил Сэрат Хабу, – но выпиваем мы вместе первый раз. Верно, мистер Баярд? Может, вам стакан нужен?

Однако Баярд уже пил прямо из кувшина, положив его поперек поставленного горизонтально предплечья и по всем правилам науки той же рукой поддерживал горлышко.

– Смотри-ка, он умеет пить из кувшина. Я всегда знал, что он настоящий парень, – одобрительно заметил Сэрат. Баярд опустил кувшин, вернул Сэрату, и тот церемонно протянул его Хабу.

– Валяй, – сказал Хаб. – Глотни.

Сэрат приложился к кувшину, размеренно двигая кадыком. Над источником в низком луче солнца золотистыми чешуйками мякины кружила и вилась мошкара. Сэрат опустил кувшин, отдал его Хабу и тыльной стороной ладони вытер рот.

– Ну, а теперь как вы себя чувствуете, мистер Баярд? – спросил он и смущенно добавил: – Вы уж меня простите, вас, наверно, капитаном называть надо.

– Это еще зачем? – спросил Баярд. Он тоже сидел на корточках, прислонившись к стволу бука. Поднимавшийся позади них склон скрывал сарай и хижину, и все трое сидели как бы в маленькой чаше тишины, отдаленной от времени и пространства и до краев наполненной прохладным и чистым дыханием источника и тонкими струйками солнечного света, который, как разбавленное вино, просачивался сквозь заросли ивняка и бузины. На водной глади источника лежало отраженное небо, а на нем красовался узор из неподвижных в безветрии листьев бука. Худощавый Хаб охватил руками колени; из-под полей его заломленной набекрень шляпы торчала папироса. Сэрат сидел напротив, по другую сторону источника. На фоне выцветшей голубой рубашки его лицо и руки выделялись ровными темно-коричневыми пятнами, наподобие красного дерева. Толстопузый благодушный кувшин стоял между ними.

– Да, – повторил Сэрат, – я всегда считал, что виски – лучшее, лекарство от любой раны. Новомодные молодые доктора, они, конечно, другое говорят, а вот когда старый док Пибоди отрезал моему дедушке ногу, дедушка лежал на кухонном столе и в руках у него была бутыль, а на ноги ему положили тюфяк и стул, и четыре человека его держали, а он ругался и пел такую похабщину, что женщины и дети ушли на луг за сараем и там дожидались, пока все кончится. Выпейте еще, – добавил он, протягивая кувшин через источник, и Баярд выпил снова. – Вам теперь намного лучше, верно?

– Черт его знает, – отвечал Баярд. – Это настоящий динамит, ребята.

Держа кувшин на весу, Сэрат хмыкнул, потом пригубил, и кадык его снова стал подниматься и опускаться на фоне ивняка и бузины. Бузина скоро зацветет бледными мелкими соцветиями. Мисс Дженни каждый год делает из них вино. Хорошее вино, если знать рецепт и набраться терпения. Вино из цвета бузины. Похоже на детскую считалку из игры, в которую играют девочки в светлых платьицах вечером после ужина. Над чашей, куда еще проникали низкие лучи солнца, как пылинки в пустой заброшенной комнате, кружила и вилась мошкара. Приятный голос Сэрата снова и снова учтиво восхищался тем, какая крепкая у Баярда голова и как здорово, что они с Баярдом первый раз вместе выпивают.

Они выпили еще, Хаб попросил у Баярда папиросу и сочным деревенским языком принялся рассказывать разные неприличные истории про девчонок, виски и игру в кости, и вскоре они с Сэратом затеяли добродушный спор насчет работы. Казалось, они могут сколько угодно сидеть наг корточках, не испытывая ни малейшего неудобства, тогда как у Баярда ноги вскоре онемели, и он сел на землю, прислонился спиною к дереву, вытянул свои длинные ноги, по которым, покалывая, побежала застоявшаяся кровь, и сидел так, слушая голос Сэрата, но не вникая в смысл его слов.

Голова теперь причиняла ему одно лишь неудобство; временами у него возникало такое ощущение, будто она совсем отделилась от тела и висит над зеленой стеной как прозрачный шар, в котором или за которым никак не хочет ни проясниться, ни окончательно исчезнуть, а только назойливо, с каким-то смуглым отчаянием маячит все то же лицо – два округлившихся от изумления глаза, две поднятые кверху руки – они мелькают за белой рубашонкой и короткими синими штанишками, а потом грохот, треск, удар и черная тьма…

Мягкий, обволакивающий голос Сэрата все звучал и звучал – ровно, медленно, ничуть не раздражая. Казалось, он легко вписывается в окружающий пейзаж своим рассказом о немудреных земных делах.

– Знаете, как старший брат учил меня хлопок разрежать? Он пустил меня перед собой в борозду и велел начинать. Не успею я борозду пройти, а он уж тут как тут. И только я в землю разок мотыгой ударю – слышу, он уже два раза ударил. У меня в те времена даже и башмаков еще не было. Вот мне и пришлось научиться побыстрее орудовать, чтобы его мотыга мне голые пятки не обдирала. И вот тогда я дал себе клятву – будь что будет, а только я в землю ничего сажать не стану. Это хорошо, у кого своя земля есть, а у нас никогда своей земли не было, и всякий раз, как мы борозду вспахивали, значит, для кого-то чужого грязь месили.

Мошкара еще пуще прежнего вилась и плясала на укромных уголках над источником, а пробивавшиеся сквозь густую листву лучи солнца отливали теперь цветом темной бронзы. Сэрат встал.

– Ну, ребята, мне, пожалуй, пора обратно в город. – Он снова повернул к Баярду свое умное доброе лицо. – Я думаю, вы, мистер Баярд, теперь уже совсем забыли, как вы расшиблись?

– Перестанешь ты называть меня мистером Баярдом или нет, черт тебя побери! – отозвался тот.

Сэрат поднял с земли кувшин.

– Я всегда думал, что он хороший парень, стоит только поближе с ним познакомиться, – сказал он Хабу. – Я его еще с тех пор знаю, когда он под стол пешком ходил, да только нам с ним никогда вместе бывать не приходилось. Я, ребята, вырос среди бедняков, а родные мистера Баярда жили в большой усадьбе, хранили деньги в банке, а черномазые на них работали. Но он парень что надо. Он никому не скажет, кто его тут напоил.

– Да хоть бы и сказал, мне-то что, – отозвался Хаб.

Они снова выпили. Солнце уже почти скрылось, и в темных болотистых уголках по берегам ручья словно в сказке тонкими голосами квакали молодые лягушки. Со стороны сарая донеслось мычанье невидимой тощей коровы. Хаб засунул кочерыжку в горлышко кувшина, ударом ладони загнал ее поглубже, и все трое поднялись на холм и перелезли через изгородь. Корова стояла в дверях сарая и при виде их снова замычала, меланхолично и уныло. Гуси вылезли из пруда и чинно прошествовали по двору к хижине, у дверей которой в обрамлении двух лагерстремий стояла женщина.

– Хаб, – негромко окликнула она.

– Еду в город, – отозвался Хаб. – Пускай Сью подоит корову. Женщина спокойно стояла в дверях. Хаб понес кувшин в сарай. Корова пошла за ним, он обернулся, пнул ее в бок и беззлобно выругался. Вскоре он вышел из сарая, направился к воротам, открыл их, и Сэрат вывел автомобиль. Хаб закрыл ворота, снова прикрутил их проволокой и вскочил на подножку. Баярд подошел к автомобилю и стал уговаривать Хаба сесть в кабину. Женщина все еще стояла в дверях и спокойно на них смотрела. Гуси толклись у крыльца и нестройно гоготали, вытягивая шеи, словно в какой-то заученной пантомиме.

Длинные тени фруктовых деревьев легли на заросшие сорняками поля, и автомобиль тронулся, толкая перед собою свою собственную продолговатую тень, похожую на тень огромной горбатой птицы. Взобравшись на песчаный холм, освещенный последними лучами заходящего солнца, они покатились вниз, в сиреневые сумерки. Бесшумно приминая разъезженную песчаную колею, автомобиль выбрался на шоссе.

Высоко в небе стоял молодой месяц. Он еще не давал света, и они помчались к городу, время от времени встречая возвращающиеся домой деревенские повозки. Сэрат, знавший почти всех жителей округа, приветственно махал им загорелой рукой. В том месте, где дорога проходила через деревянный мост в зарослях ивняка и бузины и где сумерки казались густыми и почти осязаемыми, он остановился и вылез из автомобиля.

– Вы, ребята, посидите минутку. Я сейчас – только залью воды в радиатор, – сказал он. Они услышали возню где-то сзади, потом он появился с жестяным ведром в руках и осторожно полез вниз по откосу возле моста. Под мостом журчала и звенела невидимая в сумерках вода, и ее журчанье смешивалось с кваканьем лягушек и стрекотом кузнечиков. Над ивами, росшими по берегам ручья, все еще кружилась и вилась мошкара, а появившиеся неведомо откуда козодои стремительно падали вниз, исчезали и вновь возникали, проносясь по безмятежно спокойному небосклону, тихие, словно капли воды на оконном стекле, сосредоточенные, бесшумные и быстрые, как будто их крылья были оперены сумерками и тишиной.

Сэрат взобрался на дорогу с ведром, снял пробку с радиатора и наклонил над ним ведро. Луна, стоявшая высоко в небе, едва теплилась, но легкая тень головы и плеч Сэрата падала на капот, а на бледном фоне дощатой обшивки моста слегка вырисовывались тонкие очертания склонившихся ивовых ветвей. Когда остатки воды, вылитой из ведра, тихонько заурчали в чреве автомобиля, Сэрат убрал ведро на место, перелез через левый борт машины[38] и включил фары. Они работали от генератора и при движении на малой скорости ослепительно сверкали, но когда он разогнал машину и перешел на прямую передачу, стали испускать слабое мерцание не ярче светящейся тени.

Когда они добрались до города, была уже ночь. Над верхушками деревьев, словно желтые четки, светились часы на здании суда, а на фоне зеленой вечерней зари вертикальным пером поднимался в небо столб дыма. Сэрат высадил их у кафе и поехал дальше. Когда они вошли, хозяин, сидевший за фонтанчиком с содовой, поднял яйцеобразную лысую голову, на которой блестели круглые глаза.

– Господи, вы еще не уехали домой? – воскликнул он. – Док Пибоди с четырех часов за вами гоняется, а мисс Дженни поехала в коляске искать вас в город. Вы же себя убьете.

– Ступай ко всем чертям на кухню, Дикон, и принеси мне и Хабу на два доллара яичницы с ветчиной, – отвечал ему Баярд.

Потом Баярд, Хаб и третий молодой человек – клерк багажного отделения железнодорожной станции по имени Митч – отправились на автомобиле Баярда обратно за кувшином, посадив на заднее сиденье трех негров с контрабасом. На краю поля над хижиной они остановились, и Хаб пешком пошел вниз по песчаной дороге к сараю. Высоко в небе стоял холодный бледный месяц, а кругом, в пыльных кустах, пронзительно стрекотали насекомые. Негры на заднем сиденье тихонько переговаривались.

– Прекрасная ночь, – заметил Митч.

Баярд ничего не ответил. Он мрачно курил; на голове его, словно шлем, белела плотная повязка. Месяц и насекомые слились воедино – в нечто видимое и слышимое, но лишенное источника и измерений.

Через некоторое время на смутном полотне дороги возник увенчанный серебристой шляпой Хаб. Он приблизился, поднес кувшин к дверце и вытащил пробку. Митч передал кувшин Баярду.

– Пей, – сказал Баярд, и Митч выпил. Выпили и остальные.

– А черномазых-то нам напоить не из чего, – сказал Хаб.

– Верно, – согласился Митч и, обернувшись, спросил: – Есть у вас кружка, ребята?

Негры озабоченно забормотали.

– Обождите, – сказал Баярд. Он вышел, открыл капот и снял крышку сапуна. – Вначале будет отдавать маслом, но стоит сделать несколько глотков – и вы привыкнете.

– Да, сэр, – хором согласились негры.

Один из них взял крышку, обтер ее полой куртки, и все трое по очереди выпили, громко причмокивая. Баярд поставил крышку на место и влез в автомобиль.

– Кто-нибудь хочет еще? – спросил Хаб, помазав вал кочерыжкой.

– Дай Митчу, – сказал Баяда. – Он должен нас догнать.

Митч выпил еще. Потом Баярд взял кувшин и запрокинул его у себя над головой. Остальные почтительно за ним наблюдали.

– Будь я трижды проклят, если он не выпьет все до дна, – пробормотал Митч. – Только я бы на вашем месте побоялся так много пить.

– Это все голова проклятая. – Баярд опустил кувшин и передал его Хабу.

– Я все думаю, может, мне от спиртного лучше станет.

– Док сделал слишком тугую повязку, – сказал Хаб. – Хотите, мы ее немножко ослабим?

– Не знаю. – Баярд закурил папиросу, бросил спичку. – Пожалуй, пора ее снимать. Поносил – и хватит.

Он поднял руки и начал распутывать бинт.

– Вы ее лучше не трогайте, – предостерегающе заметил Митч.

Но Баярд продолжал распутывать повязку, потом сунул пальцы под бинт и изо всех сил его дернул. Один из негров нагнулся вперед, разрезал бинт карманным ножом, и все смотрели, как Баярд сдирает и выбрасывает повязку.

– Зря вы это сделали, – сказал Митч.

– Оставьте его, пускай снимает, если хочет. Он уже здоров, – сказал Хаб. Он забрался в автомобиль, зажал кувшин между коленями, и Баярд развернулся. Песчаная дорога зашуршала под широкими шинами и, осыпаясь, стала подниматься в лес, где обманчивые лунные блики, дрожа, растворялись в туманных далях. В перемежающихся узорах света и тени мягкой флейтой лились голоса невидимых, непонятно откуда взявшихся козодоев. Выйдя из леса, дорога пошла под уклон среди бесшумно осыпающихся песков, и они свернули на дорогу к долине и поехали в сторону, противоположную городу.

Автомобиль несся вперед под сухой свист глушителя. Негры тихонько переговаривались между собой, и временами сзади вспыхивал их мелодичный смех, который, словно клочки бумаги, уносило ветром. Они миновали железные ворота, безмятежно спящий под луной среди деревьев дом Баярда, безмолвную коробку станционного здания и стоящую у запасного пути хлопкоочистительную фабрику под металлической крышей.

Наконец дорога стала подниматься на холмы. Она была гладкая, извилистая и пустынная, и когда Баярд резко увеличил скорость, негры замолкли. Впрочем, это были пустяки по сравнению с тем, чего можно было от него ожидать Еще дважды автомобиль останавливался и все выпивали, а потом с вершины последнего холма они увидели еще одно скопление огней, напоминавшее нитку четок в глубокой впадине, по которой проходила железная дорога. Хаб снял крышку сапуна, и они выпили снова.

По улицам, точно таким же, как в их родном городе, они медленно подъехали к точно такой же площади. Проходившие по площади люди оборачивались и с любопытством провожали их взглядом. Автомобиль пересек площадь, поехал по другой улице между широкими газонами и занавешенными окнами, и вскоре за железным забором в глубине двора среди серебристо-черных деревьев перед ними возникли ровные ряды освещенных окон, словно гирлянды четырехугольных фонариков, подвешенные среди ветвей.

Здесь в тени они остановились. Негры вышли из автомобиля, и двое вытащили контрабас и гитару. Третий держал в руках тонкую трубу, и на ее глазированных клапанах блестел и переливался бледный лунный свет; все трое стояли, склонив друг к другу головы, тихонько переговаривались и, касаясь струн, извлекали приглушенные жалобные аккорды. Потом один из негров поднес к губам кларнет.

Мелодии были старинные. Некоторые отличались сложной замысловатой формой, но в исполнении это терялось, и все они становились простыми, жалобными и протяжными. Густые печальные звуки плыли по серебристому воздуху, замирая и растворяясь в обманчивых лунных просторах. Потом негры заиграли старинный вальс. По испещренному бликами газону к ограде подошел швейцар колледжа, он прислушался и облокотился об ограду – грузная тень среди множества других теней. В тени на противоположной стороне улицы стояли слушатели. Какой-то автомобиль подъехал, затормозил, выключил мотор и фары, а в освещенных окнах на всех этажах появились окруженные сияющим ореолом головы, похожие друг на друга, женственные, далекие, нежные и божественно юные.

Негры сыграли «Дом, мой милый дом»[39], и когда грустные мягкие звуки затихли, до них донеслись легкие хлопки тонких ладоней. Митч своим приторно-сладким тенорком спел «Доброй ночи, дамы»; и юные руки захлопали смелее, а когда они двинулись дальше, из освещенных окон высовывались изящные головки в ореоле блестящих волос, и легкие хлопки еще долго плыли им вслед, становясь все слабее и слабее в серебристом безмолвии бесконечных лунных просторов.

Выехав из города, они остановились на вершине ближайшего холма, и Хаб опять снял крышку с сапуна. Среди деревьев мелькали огни, и затихающий мир, казалось, все еще доносил рукоплесканья молодых ладоней, словно нежные цветы, брошенные в дань их мужественности и юности, и они молча пили, охваченные неуловимым волшебством этого скоротечного мгновенья. Митч тихонько напевал про себя; автомобиль замурлыкал и покатился вниз. Дорога, пустынная и белесая, закругляясь, шла под уклон.

– Отключи глушитель, Хаб, – хрипло и отрывисто скомандовал Баярд.

Хаб наклонился, просунул руку под щиток с приборами, и автомобиль понесся вниз с глухим и ровным гулом, словно разбуженная грозою птица, а потом дорога изогнулась, распростершись перед новым подъемом, гул мотора взмыл до немыслимого крещендо, и автомобиль с головокружительной скоростью устремился вперед. Негры умолкли, но вскоре один из них жалобно заскулил.

– У Рено улетела шляпа, – обернувшись, сказал Хаб.

– Обойдется без нее, – отвечал Баярд. Автомобиль с ревом взлетел на холм и, миновав его вершину, вошел в крутой вираж.

– О господи! – скулил негр. – Мистер Баярд! Его слова, словно листья, уносило воздушной волной.

– Выпустите меня, мистер Баярд!

– Прыгай! – крикнул Баярд ему в ответ. Дорога уходила из-под колес, словно накренившийся пол, потом выпрямилась, как натянутая бечева, и пошла наискосок через долину. Негры, вцепившись в свои инструменты, держались друг за друга. Стрелка спидометра показала 55, 60 и неуклонно двигалась дальше. Мимо проносились редкие сонные домишки, поля и похожие на туннели перелески.

Дорога вилась по серебристо-черной земле. С обеих сторон доносились протяжно-вопросительные крики козодоев, а порою, когда фары вырывали из тьмы какой-нибудь крутой поворот, откуда-то из-под радиатора выскакивала ослепленная птица и в пыли вспыхивали два бледных огонька. Гряда холмов поднималась все выше; по обеим сторонам спускались лесистые склоны. На склонах и у самой дороги торчали вросшие в землю одинокие негритянские хижины.

Дорога нырнула вниз, потом снова устремилась вверх по длинному пологому склону, переломанному надвое еще одним спуском, и вдруг крутою стеной встала прямо перед ними. Автомобиль взлетел наверх, пронесся по спуску, потом совершенно оторвался от дороги, снова с оглушительным ревом помчался вперед, и дружный отчаянный вопль негров рассеялся где-то позади. На гребне горы рев мотора утих, и автомобиль остановился. Негры, сбившись в кучку, сидели на дне кузова.

– Мы уже в раю? – спустя некоторое время пробормотал один.

– Как бы не так, пустят тебя в рай, когда от тебя разит спиртным, к тому же ты без шляпы, – отозвался другой.

– Если Господь Бог будет заботиться обо мне так, как об этой шляпе, я и сам туда не захочу, – возразил первый негр.

– Ммм-да-а, – согласился второй, – когда мы с последнего холма съезжали, у меня не то что шляпа – кларнет чуть из рук не вырвался.

– А когда мы перепрыгнули через то бревно, или что там на дороге валялось, я думал, весь этот автомобиль у меня из рук вырвется, – вставил третий.

Они выпили еще раз. Здесь, на большой высоте, веяло мирной прохладой. По обе стороны простирались долины, полные серебристых туманов и козодоев, а за долинами сливалась с небом серебристая земля. Где-то вдалеке завыла собака. Голова у Баярда стала холодной и ясной, как колокол без языка. Внутри этого колокола наконец отчетливо вырисовалось то самое лицо: два округлившихся от изумления серьезных глаза, безмятежно оттененных двумя темными, как крылья, прядями волос. Так это же девица Бенбоу, – сказал он себе, после чего некоторое время сидел, уставившись в небо. В туманной дали ровным желтым огнем, не мигая, светились городские часы, а кругом опаловыми кряжами холмов катилась к горизонту объятая глубоким сном земля.

За ужином у Нарциссы пропал аппетит, и тетушка Сэлли Уайэт, перемалывая деснами специально приготовленную для нее размягченную пищу, ворчливо выговаривала ей за то, что она ничего не ест.

– Когда я, бывало, за столом куксилась и ничего не ела, мама заставляла меня выпить большую чашку настойки сассафраса, – заявила тетушка Сэлли, – а нынче люди воображают, что об их здоровье должен заботиться Господь Бог, а сами и палец о палец ударить не хотят.

– Я совершенно здорова, – уверяла ее Нарцисса. – Просто мне не хочется ужинать.

– Знаю я эти штучки. Вот заболеешь, а у меня, видит бог, нет сил за тобою ухаживать. В прежние времена старших больше уважали.

Вспоминая прошлое, она неаппетитно, сердито и размеренно двигала беззубыми челюстями, между тем как Нарцисса нервно ковыряла вилкой внушавшую ей отвращение еду. После ужина тетушка Сэлли продолжила свой монолог, сидя в качалке с бесконечным рукодельем на коленях. Она никогда не говорила, что именно и для кого она мастерит, и уже пятнадцать лет возилась с этой таинственной вещью, таская ее за собой в грязной бесформенной сумке из потертой парчи, набитой пестрыми лоскутками самой разнообразной формы. Она никак не могла составить из них какой-нибудь узор и потому без конца раскладывала и перекладывала, размышляла и снова передвигала лоскутки, словно части хитроумной головоломки, стараясь без помощи ножниц уложить их в определенном порядке, потом разглаживала разноцветные кусочки вялыми серыми пальцами и снова принималась передвигать их с места на места. Из иголки, приколотой у нее на груди, тонкой паутинкой свисала продетая Нарциссой нитка.

В другом конце комнаты сидела с книгой Нарцисса, пытаясь читать под аккомпанемент бесконечного ворчливого бормотания тетушки Сэлли. Вдруг она стремительно встала, отложила книгу и прошла через комнату в нишу, где стоял рояль, но, не сыграв и четырех тактов, уронила руки на клавиши, которые нестройно загудели, закрыла рояль и направилась к телефону.

Мисс Дженни ехидно поблагодарила ее за внимание, однако же взяла на себя смелость заметить, что Баярд совершенно здоров и все еще является деятельным представителем так называемого рода человеческого, – во всяком случае постольку, поскольку они не получали официального уведомления от коронера. Нет, она ничего не слышала о нем с тех пор, как Люш Пибоди в четыре часа пополудни известил ее по телефону, что Баярд разбил себе голову и едет домой. Что касается разбитой головы, то это она вполне допускает, но вот вторая часть его известия внушает ей большие сомнения, ибо, прожив восемьдесят лет с этими распроклятыми Сарторисами, она знает, что дом – последнее место, куда вздумается поехать Сарторису, который разбил себе голову. Нет, ее ничуть не интересует, где он может находиться в данный момент, но она надеется, что при этом не пострадала лошадь. Лошади стоят дорого.

Нарцисса вернулась в гостиную и рассказала тетушке Сэлли, с кем и о чем она говорила по телефону, потом подвинула низкое кресло к лампе и снова взялась за книгу.

– Что ж, – спустя некоторое время промолвила тетушка Сэлли, – если ты не желаешь разговаривать… – Она скомкала свои лоскутки и затолкала их в сумку. – И вообще вы с Хоресом ведете такой образ жизни, что я иногда благодарю бога, что вы мне не родня. Но может, ты все-таки согласишься попить настойку сассафраса, хотя я не знаю, кто тебе его нарвет, – мне трудно, а ты сама не отличишь его от собачьей ромашки или коровяка.

– Но ведь я же здорова, – возразила Нарцисса.

– Будешь продолжать в том же духе – непременно сляжешь, и мне с этой черномазой лентяйкой придется за тобой ухаживать. Я точно знаю, что она за последние полгода ни с одной картины пыль не вытерла. Только я одна тут работаю.

Она поднялась, пожелала Нарциссе доброй ночи и, прихрамывая, вышла из комнаты. Нарцисса сидела, переворачивала страницы, слушала, как старуха тяжелым шагом взбирается по лестнице, размеренно постукивая палкой, потом еще немного посидела, листая книгу.

Однако вскоре она бросила книгу и снова подошла к роялю, но наверху громко стучала палкой об пол тетушка Сэлли, и Нарцисса, отказавшись от своего намерения, опять вернулась к книге. Поэтому она с искренним удовольствием встретила доктора Олфорда, который появился несколько минут спустя.

– Я проезжал мимо и услышал, как вы играете, – объяснил он. – Почему вы перестали?

Нарцисса отвечала, что тетушка Сэлли легла спать, и он чинно уселся и часа два педантично и чопорно толковал о скучных ученых материях. Потом он откланялся, и Нарцисса, стоя в дверях, смотрела, как он едет по аллее. Высоко над головою стояла луна, и можжевельники по обе стороны аллеи четко вырисовывались на бледном, усыпанном неяркими звездами небе.

Она вернулась в гостиную, взяла книгу, потушила свет и поднялась наверх. Через площадку доносилось аристократически безмятежное похрапыванье тетушки Сэлли, и Нарцисса с минуту постояла, прислушиваясь к уютным домашним звукам. «Скорее бы Хорри вернулся», – подумала она.

Она зажгла свет, разделась, взяла в постель книгу и снова решительно подавила свои мысли – так человек держит под водою щенка, пока тот не перестанет биться. Наконец ей удалось сосредоточиться на книге, и она принялась читать, время от времени останавливаясь, с удовольствием думая о том, что скоро уснет, и опять погружаясь в чтение. Поэтому, когда негры начали настраивать инструменты у нее под окном, она не обратила на них почти никакого внимания. «Чего ради этим бездельникам вздумалось петь мне серенаду?» – посмеиваясь, подумала она и тотчас представила себе, как тетушка Сэлли в ночном чепце высовывается из окошка и кричит, чтоб они убирались. И она продолжала лежать с книгой в руках, видя на раскрытой странице придуманную ею самой картину, между тем как жалобные звуки струн и кларнета вливались в открытое окно.

Потом она села, резко выпрямилась и, уже ни в чем не сомневаясь, захлопнула книгу, встала с постели, вышла в соседнюю комнату и посмотрела вниз.

Негры кучкой сбились на лужайке – глазированный кларнет, гитара, забавный пузатый контрабас. В тени, там, где аллея выходила на улицу, стоял автомобиль. Музыканты исполнили одну пьесу, потом чей-то голос окликнул их из автомобиля, они пошли обратно по лужайке, и автомобиль, не зажигая фар, уехал. Теперь она уже не сомневалась – никто другой не станет исполнять под окном у дамы одну-единственную мелодию только для того, чтобы разбудить ее и сразу же уехать.

Она вернулась в свою комнату. Книга обложкой кверху лежала на кровати, но она подошла к окну, постояла между раздвинутыми занавесями, любуясь серебристо-черной землей и мирной ночью. Прохладный ветерок ласково обдувал ее лицо и темные сложенные крылья волос. «Дикий зверь, дикий зверь», – прошептала она, задернула занавеси, неслышными шагами спустилась по лестнице, нащупала в темноте телефон и, прикрыв ладонью звонок, позвонила.

Голос мисс Дженни прозвучал в ночи, как всегда, энергично и резко, ничуть не удивленно и без тени любопытства. Нет, домой он не вернулся, потому что теперь-то его наверняка благополучно заперли в тюрьму, если только городская полиция еще не разложилась до такой степени, что перестала выполнять просьбы дам. Серенады? Это еще что за чушь? Зачем бы ему вздумалось исполнять серенады? Ведь, исполняя серенады, он не может сломать себе шею, если только кто-нибудь не прикончит его утюгом или будильником. И с какой стати она вообще о нем беспокоится?

Нарцисса повесила трубку и с минуту постояла в темноте, стуча кулаками по безгласному ящику телефона. Дикий зверь, дикий зверь.

В этот вечер у нее было три гостя. Один явился с визитом официально, второй – неофициально, а третий – инкогнито.

Гараж, в котором стоял ее автомобиль, представлял собой небольшое кирпичное строение, окруженное вечнозелеными растениями. Одна его стенка была продолжением садовой стены. За ней начиналась заросшая травою тропинка, которая вела на другую улицу. Гараж стоял ярдах в пятнадцати от дома, и крыша его была на уровне окоп второго этажа, причем окна Нарциссиной спальни выходили прямо на его шиферную крышу.

Третий гость прошел по тропинке, забрался на стену, а с нее – на крышу гаража и теперь лежал там в тени можжевельника, спрятавшись от лунного света. Когда он явился, в комнате над гаражом было темно, и он лежал в своем укрытии тихо, как животное, и с терпением животного, лишь изредка поднимая голову и украдкой изучая окружающее.

Прошел целый час, а в комнате было темно. Вскоре на аллее появился автомобиль (он узнал его – он знал все автомобили в городе), и в дом вошел мужчина. Прошел еще час, но в комнате все еще было темно, а автомобиль так и стоял на аллее. Потом мужчина вышел из дома и уехал, и через минуту внизу погас свет, а окно, под которым он лежал, осветилось, и сквозь прозрачные занавеси ему было видно, как она ходит по комнате и раздевается. Потом она исчезла из поля его зрения. Но свет все еще горел, и он тихо, с бесконечным терпением лежал на крыше; лежал, когда еще через час возле дома остановился другой автомобиль, и трое мужчин с каким-то громоздким предметом прошли по аллее и выстроились в лунном свете под окном; лежал, пока они проиграли свою мелодию и ушли. Когда автомобиль уехал, она подошла к окну, раздвинула занавеси и постояла немного, повернув к нему лицо, обрамленное темными крыльями распущенных волос, и глядя прямо в его невидимые глаза.

Потом занавеси снова закрылись, и он опять мог только угадывать ее смутные движенья. Потом погас свет, но он еще долго лежал ничком на крутом скате крыши, неустанно бросая во все стороны быстрые, цепкие и ухватливые взгляды, подобные взгляду животного.

Дом Нарциссы был последним на их пути. Один за другим они объехали дома всех остальных девиц и сидели в автомобиле, пока негры, стоя на газоне, играли на своих инструментах. В затемненных окнах показывались головы, иногда зажигался свет, один раз их пригласили зайти, но Хаб и Митч скромно отказались; из одного дома им вынесли закуску, а в другом их крепко обругал молодой человек, сидевший с девушкой на темной веранде. По дороге они потеряли крышку сапуна, и теперь, продвигаясь от дома к дому, все по-братски выпивали вкруговую прямо из горлышка. Наконец они подъехали к дому Бенбоу и, стоя под можжевельниками, сыграли свою мелодию. В одном окне еще горел свет, но никто не показывался.

Луна уже опустилась низко над горизонтом. Теперь она отбрасывала на все предметы холодный серебристый отблеск, тусклый и немного вялый, и когда они, не зажигая фар, катились по улице, застывшей в безжизненном узоре серебра и черни, словно улица где-то на самой луне, мир казался необитаемым и пустынным. Они проезжали по очерченным четким пунктиром перемежающимся теням, минуя растворяющиеся в тумане тихие перекрестки или одинокий автомобиль где-нибудь на обочине перед домом. Все кругом застыло в неподвижности, и только в одном месте собака пробежала по улице, пересекла газон и скрылась.

Впереди распахнулась просторная площадь, в центре которой стояло окруженное вязами здание суда. В полынно-сером тумане их листвы шары уличных фонарей больше чем когда-либо напоминали огромные бледные виноградины.

В каждом окне банка горело по лампочке, и еще одна лампа светилась в холле гостиницы, перед которой выстроилось в ряд несколько автомобилей. Других огней не было.

Когда они объезжали здание суда, от дверей гостиницы отделилась какая-то тень, кто-то подошел к краю тротуара, между полами расстегнутого пиджака забелела рубашка, и как только автомобиль стал медленно сворачивать в одну из улиц, человек их окликнул. Баярд затормозил, и человек, приминая белесую пыль, подошел и взялся рукою за дверцу автомобиля.

– Хелло, Бак, – приветствовал его Митч. – Поздно ты нынче не спишь.

У человека была спокойная, добродушная лошадиная физиономия. На расстегнутом жилете поблескивала металлическая звезда. Пиджак слегка топорщился на бедре.

– Вы, ребята, что тут делаете? На танцы ездили? – спросил он.

– Мы серенады пели, – отвечал Баярд. – Выпить не хочешь. Бак?

– Нет, благодарю покорно, – отозвался Бак, все еще держась рукою за дверцу, серьезный, добродушный и важный. – А вам не кажется, что уже поздновато?

– Пожалуй, – согласился Митч. Полицейский поставил ногу на подножку. На глаза его падала тень от шляпы. – Мы уже домой едем.

Бак молча призадумался, и Баярд подтвердил:

– Да, да, мы уже направляемся к дому. Полицейский слегка повернул: голову и обратился к неграм:

– А вам, ребята, наверняка уже спать пора.

– Так точно, сэр, – отвечали негры. Они вышли из автомобиля и вытащили контрабас. Баярд дал Рено банкноту, они поблагодарили, пожелали доброй ночи, взяли контрабас и тихонько свернули в боковую улицу. Полицейский снова обернулся.

– Это твоя машина стоит перед кафе Роджера, Митч? – спросил он.

– Наверно. Во всяком случае, я ее там оставил.

– Ну, вот, ты отвези Хаба домой, если он не собирается ночевать в городе. А Баярд поедет со мной.

– Какого черта, Бак? – возмутился Митч.

– За что? – поинтересовался Баярд.

– Его родные беспокоятся, – отвечал полицейский. – С тех пор как этот жеребец его сбросил, они его в глаза не видели. Где ваша повязка, Баярд?

– Снял, – буркнул Баярд. – Послушай, Бак, мы с Хабом высадим Митча, а потом поедем прямо домой.

– Ты уже с четырех часов домой едешь, – невозмутимо отвечал полицейский, – но все никак не доберешься. Ты лучше поезжай со мной, как твоя тетушка велела.

– Разве тетя Дженни велела тебе посадить меня под арест?

– Она о тебе беспокоится, сынок. Мисс Дженни сейчас мне звонила и просила до утра за тобой присмотреть. Вот я и думаю, что мы с тобой сейчас поедем. Тебе сегодня надо было сразу домой ехать.

– Помилосердствуй, Бак, – вступился Митч.

– По мне пусть лучше злится Баярд, а не мисс Дженни, – терпеливо отвечал тот. – Вы, ребята, идите себе с Богом, а Баярд пусть лучше со мной едет.

Митч и Хаб вылезли из машины, Хаб захватил свой кувшин, и они, пожелав спокойной ночи, пошли к кафе, где стояла машина Митча. Полицейский сел рядом с Баярдом. До тюрьмы было недалеко. Вскоре над тюремной стеною показалось ее здание, угловатое и неумолимое, с узкими ощеренными окнами верхнего этажа, грубыми, как рубцы от ударов шпаги. Автомобиль свернул в переулок, полицейский вылез, открыл ворота, и Баярд въехал на утоптанный неметеный двор и остановился, а полицейский подошел к маленькому гаражу, в котором стоял «форд». Он выгнал его задом из гаража и знаком велел Баярду заезжать. Гаражик был построен специально для «форда», и автомобиль Баярда почти на треть торчал из дверей.

– Лучше чем ничего, – заметил полицейский. – Пойдем.

Через кухню они вошли в квартиру тюремного надзирателя, и Баярд, стоя в темном коридоре, ждал, пока Бак нащупает выключатель. Потом он вошел в мрачную, скудно обставленную, но чистую комнату, где валялись разные предметы мужского туалета.

– Послушай, ты, кажется, хочешь уступить мне свою постель? – запротестовал Баярд.

– До утра она мне не понадобится, а к этому времени ты уже уедешь, – отвечал полицейский. – Может, помочь тебе раздеться?

– Сам справлюсь, – проворчал Баярд, потом более вежливым тоном добавил: – Спокойной ночи, Бак. Премного благодарен.

– Спокойной ночи, – отозвался полицейский.

Он закрыл за собою дверь, и Баярд снял башмаки, пиджак и галстук, потушил свет и пег на кровать. В комнату сочился преломленный неосязаемый свет невидимой луны. Стояла глухая ночь. За окном на фоне плоского опалового неба низкими уступами поднимался карниз. Голова была холодной и ясной – выпитое виски совершенно испарилось. Или, вернее, казалось, будто его голова – это и есть Баярд и будто он лежит на чужой кровати, а его притупленные алкоголем нервы ледяными нитями прошили все его тело, которое он обречен вечно влачить за собой по унылому бесплодному миру.

– Проклятье, – проговорил он, лежа на спине и глядя в окно, из которого ничего не было видно, ожидая сна, который еще неизвестно, придет или нет, на что ему было, впрочем, абсолютно наплевать. Ничего не видно, а впереди длинная-предлинная человеческая жизнь. Трижды два десятка и еще десять лет влачить по миру упрямое тело, ублажая его ненасытную утробу.

Трижды два десятка и еще десять – так сказано в Библии[40]. Семьдесят лет. А ему всего только двадцать шесть. Чуть побольше одной трети. Проклятье.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Хорес Бенбоу в чистой нескладной гимнастерке, которая лишь подчеркивала производимое им впечатление неуловимой утонченной ущербности, нагруженный невероятным количеством ранцев, вещевых мешков и бумажных пакетов, сошел с поезда два тридцать. Сквозь густую толпу входящих и выходящих пассажиров до него донесся чей-то голос, который звал его по имени, и его рассеянный взгляд, словно лунатик, лавирующий в уличной давке, стал блуждать по скоплению лиц. «Хелло, хелло», – пробормотал он, выбрался из толпы, сложил на краю платформы все свои мешки и пакеты и устремился вдоль состава к багажному вагону.

– Хорес! – снова крикнула бежавшая вдогонку за ним Нарцисса.

Дежурный по станции вышел из своей конторы, остановил его, удержал, как норовистого породистого копя, пожал ему руку, и только благодаря этому сестра смогла его догнать. Он обернулся на ее голос, собрался с мыслями, схватил ее на руки, поднял так, что ее ноги оторвались от земли, и поцеловал в губы.

– Милая старушка Нарси, – сказал он, еще раз целуя сестру, потом поставил ее на землю и, как ребенок, стал гладить ее по лицу. – Милая старушка Нарси, – твердил он, касаясь ее лица тонкими узкими ладонями и глядя на нее так пристально, как будто хотел глазами вобрать в себя ее неизменную безмятежность. – Милая старушка Нарси, – повторял он снова и снова, продолжая гладить ее лицо и совершенно забыв об окружающем.

– Куда ты шел? – вернул его к действительности голос Нарциссы.

Он отпустил сестру, помчался вперед, и она бросилась вслед за ним к багажному вагону, где проводник и носильщик принимали чемоданы и ящики, которые подавал им из дверей служащий багажного отделения.

– Разве нельзя потом прислать за вещами? – спросила Нарцисса.

Но Хорес стоял, пристально вглядываясь в глубину вагона и снова позабыв об ее присутствии. Оба негра вернулись обратно, и он отошел в сторону, все еще заглядывая в вагон и по-птичьи вытягивая шею.

– Давай пошлем кого-нибудь за вещами, – снова предложила ему сестра.

– Что? Ах, да. Я следил за ними на каждой пересадке, – сообщил он, совершенно забыв, о чем она говорила. – Будет ужасно, если у самого дома что-нибудь пропадет.

Негры подняли сундук и снова ушли, и он опять шагнул вперед и уставился внутрь вагона.

– Между прочим, так уже и случилось – в М. какой-то служащий забыл погрузить его на поезд… ага, вот он, – перебил он самого себя и, по местному обычаю назвав служащего капитаном, в ужасе возопил: – Эй, капитан, нельзя ли полегче! Тут стекло! – когда тот принялся с грохотом выталкивать из дверей какой-то заграничный ящик, на котором по трафарету был выведен адрес воинской части.

– Все в порядке, полковник, – отозвался служащий. – Надеюсь, мы ничего не разбили. А если разбили, вы можете предъявить нам иск.

Оба негра подошли к дверям вагона, и когда служащий поставил ящик стоймя, чтобы вытолкать его наружу, Хорес ухватился за него обеими руками.

– Полегче, ребята, – встревожено повторил он и побежал рядом с ними по платформе. – Поставьте его на землю, только осторожно. Сестренка, иди сюда, помоги немножко.

– Все в порядке, капитан, – сказал носильщик, – не бойтесь, мы его не уроним.

Но Хорес продолжал ощупывать ящик, а когда его поставили на землю, приложился к нему ухом.

– Ну как, все цело? – спросил носильщик.

– Конечно, цело, – уверил его проводник, поворачивая обратно. – Пошли.

– Да, кажется, цело, – согласился Хорес, не отнимая уха от ящика. – Я ничего не слышу. Очень хорошо упаковано.

Раздался свисток, Хорес вздрогнул и, роясь в кармане, помчался к поезду. Проводник уже закрывал дверь вагона, но успел наклониться к Хоресу, затем выпрямился и приложил руку к козырьку. Хорес вернулся к своему ящику и дал другую монету второму негру.

– Пожалуйста, поосторожнее. Я сию минуту вернусь, – приказал он.

– Слушаю, сэр, мистер Бенбоу. Я за ним пригляжу.

– Один раз я совсем было решил, что он потерялся, – рассказывал Хорес, под руку с сестрой направляясь к ее автомобилю. – В Бресте его задержали, и он прибыл только на следующем пароходе. У меня тогда был с собой аппарат, который я купил вначале – маленький такой, – так он тоже чуть не погиб. Я выдувал у себя в каюте небольшую вазу, как вдруг все загорелось, и сама каюта тоже. Капитан тогда решил, что мне лучше дождаться высадки на берег, а то на борту слишком много народу. А ваза получилась очень хорошо – такая прелестная штучка, – безостановочно болтал он. – Я теперь здорово навострился, правда. Венеция. Роскошная мечта, хотя и несколько мрачная. Мы с тобой непременно туда съездим.

Крепко сжав ей руку, он опять принялся твердить: «Милая старушка Нарси», – словно этот уютный домашний звук возбуждал у него на языке незабытый вкус какого-то любимого блюда. На станции еще оставалось несколько человек. Кое-кто заговаривал с ним и пожимал ему руку, а какой-то морской пехотинец с эмблемой 2-й дивизии «Голова индейца» на погонах заметил треугольник на рукаве Хореса и, надув губы, презрительно фыркнул.

– Здорово, приятель, – сказал Хорес, испуганно бросив на него застенчивый взгляд.

– Добрый вечер, генерал, – ответил морской пехотинец и плюнул – не совсем под ноги Хоресу, но и не совсем в сторону.

Нарцисса прижала к себе руку брата.

– Давай поедем скорее домой, чтобы ты мог надеть приличный костюм, – вполголоса сказала она, прибавляя шагу.

– Снять форму? А я думал, что она мне идет, – слегка обиженно заметил Хорес. – По-твоему, у меня в ней смешной вид?

– Конечно нет, – быстро отозвалась она, сжимая его руку, – конечно нет. Прости, что я это сказала. Носи свою форму сколько тебе хочется.

– Это прекрасная форма, – убежденно сказал он и, указывая на свою нарукавную эмблему, добавил: – Конечно, я не эту штуку имею в виду.

Они шли вперед.

– Люди постигнут это лет через десять, когда истерическая неприязнь к нестроевикам выдохнется, и отдельные солдаты поймут, что разочарование изобрел отнюдь не Американский экспедиционный корпус.

– А что он изобрел? – спросила Нарцисса, прижимая к себе его руку и обволакивая его ласковой безмятежностью своей любви.

– А Бог его знает… Милая старушка Нарси, – повторил он и, пройдя вместе с нею по платформе, направился к автомобилю. – Значит, военная форма тебе уже приелась.

– Да нет же, – повторила она и, выпуская его руку, легонько ее тряхнула. – Носи ее сколько хочешь.

Она открыла дверцу автомобиля. Кто-то их окликнул, и, обернувшись, они увидели, что за ними плетется носильщик с ручной кладью, которую Хорес, уходя, бросил на платформе.

– О господи! – воскликнул он. – Таскаю ее за собой четыре тысячи миль, а потом теряю у дверей своего дома. Большое спасибо, Сол.

Носильщик погрузил вещи в автомобиль.

– Это мой первый аппарат и ваза, которую я выдул на пароходе. Когда мы приедем, я тебе покажу, – сказал Хорес сестре.

– Где твоя одежда? – спросила она, садясь за руль. – В ящике?

– У меня ее нет. Пришлось почти все выбросить, чтобы освободить место для других вещей. Не было места ни для чего.

Нарцисса с ужасом посмотрела на брата.

– Что случилось? – наивно спросил он. – Ты что-нибудь забыла?

– Да нет же. Садись. Тетя Сэлли тебя ждет.

Они тронулись и вскоре поднялись на отлогий тенистый холм, откуда дорога вела к площади, и Хорес счастливыми глазами смотрел на знакомые картины. Товарные вагоны на запасных путях; платформа – осенью она будет уставлена плотными рядами увесистых кип хлопка; городская электростанция – кирпичное здание, из которого постоянно доносится ровный гул и вокруг которого весною узловатые адамовы деревья развешивают свои лохматые сиреневые соцветия на фоне красновато-желтых глинистых откосов. Дальше улица небогатых, большей частью новых домов. Одинаковые тесные домики с крохотными газонами, построенные выходцами из деревни и по деревенскому обычаю поставленные вплотную к улице; кое-где дом, возводимый на участке, пустовавшем шестнадцать месяцев назад, когда он уезжал. Еще дальше под зелеными сводами показались другие улицы – более тенистые, с домами все более старыми и внушительными по мере удаления от вокзала; пешеходы – в этот час обычно слоняющиеся без дела молодые негры или старики, которые после обеда успели вздремнуть, а теперь направляются в центр города, чтобы в тихой бесцельной сосредоточенности провести остаток дня.

Холм плавно перешел в плато, на котором более ста лет назад и был, собственно говоря, построен этот город, и улица сразу приняла типично городской вид – показались гаражи, лавчонки с торговцами без пиджаков, покупатели; кинотеатр с вестибюлем, сплошь заклеенным яркими цветными литографиями, изображающими разнообразные сцены пестрой современной жизни.

Наконец, площадь – низкие сплошные ряды старинных обветшалых кирпичных зданий, вывески с поблекшими мертвыми именами, упрямо проступающими из-под облупившейся краски; негры и негритянки в потрепанной неряшливой одежде защитного цвета; фермеры – тоже иногда в хаки – и снующие в их ленивой толпе бойкие горожане, ловко обходящие мужчин на складных стульях перед лавками.

Здание суда тоже было из кирпича, с каменными арками под сенью вязов, а посреди площади, окруженный деревьями, стоял памятник – солдат армии южных штатов с ружьем к ноге каменной рукою прикрывал высеченные из камня глаза. Под портиками суда и на скамейках среди зелени сидели, толковали и дремали отцы города, некоторые тоже в военной форме. Но это были серые мундиры Старого Джека, Борегара и Джо Джонстона[41], и они сидели с невозмутимой степенностью обладателей мелких политических синекур, курили, поплевывали и играли в шахматы. В плохую погоду они перебирались в контору секретаря суда.

Здесь же околачивались молодые парни. Они метали в цель серебряные доллары, перебрасывались бейсбольными мячами или просто валялись на траве в ожидании вечера, когда надушенные щемящими сердце дешевыми духами девицы в пестрых нарядах стайками двинутся в аптеку. В плохую погоду эти молодые парни околачивались в аптеке или в парикмахерской.

– Все еще много народу в военной форме, – заметил Хорес. – К июню все будут дома. А молодые Сарторисы уже вернулись?

– Джон погиб, – отвечала Нарцисса. – Разве ты не знаешь?

– Нет, – огорченно отозвался он. – Несчастный старый Баярд. Им чертовски не везет. Удивительное семейство. Всегда уходят на войну, и всегда их там убивают. Жена молодого Баярда тоже умерла, ты мне об этом писала.

– Да. А он здесь. Купил себе гоночный автомобиль и с утра до вечера носится по округе. Мы каждый день ждем, что он разобьется насмерть.

– Бедняга, – сказал Хорес и снова повторил: – Несчастный старый полковник. Он всегда терпеть не мог автомобили. Интересно, что он об этом думает.

– Он сам с ним ездит.

– Что? Старый Баярд в автомобиле?

– Да. Чтоб молодой Баярд не перевернулся. Так мисс Дженни говорит. Она уверена, что молодой Баярд все равно сломает шею им обоим, только полковник Сарторис этого не знает. Она проехала по площади мимо привязанных фургонов и поставленных где попало автомобилей.

– Ненавижу Баярда Сарториса, – вдруг ни с того ни с сего ожесточенно выговорила она. – Ненавижу всех мужчин.

Хорес быстро на нее взглянул.

– Что такое? Что он тебе сделал? Или нет, наоборот, что ты ему сделала?

Но Нарцисса ничего не ответила. Она свернула в другую улицу, по обеим сторонам которой стояли одноэтажные негритянские лавчонки; возле них, в тени железных навесов, сидели негры, снимая шкурки с бананов и разноцветные обертки с печенья, а в конце находилась мукомольня, приводимая в движение спазматическим бензиновым мотором. Мякина и сыпучие пылинки, словно мошки, кружились в солнечных лучах, а над дверью красовалась вывеска, на которой чья-то неумелая рука вывела: «Мельница В.-Д. Бирда». Между мукомольней и запертой молчаливой хлопкоочистительной фабрикой, увешанной клочьями грязной ваты, грохотала наковальня кузницы, расположенной в конце короткого переулка, забитого фургонами, лошадьми и мулами, где в тени шелковиц сидели на корточках фермеры в комбинезонах.

– Не мешало бы ему больше считаться со стариком, – досадливо сказал Хорес. – Впрочем, они только что прошли через такое испытание, которое поколебало все истины и все человеческие чувства, а впереди – знают они об этом или нет – их ждет еще одно испытание, которое вообще положит конец всему. Дай только срок… Но лично я не вижу, зачем мешать Баярду ломать себе шею, если он так к этому стремится. Хотя, разумеется, жалко мисс Дженни.

– Да, – миролюбиво согласилась Нарцисса. – Их еще очень беспокоит сердце полковника Сарториса. То есть оно беспокоит всех, кроме него самого и Баярда. Как хорошо, что у меня ты, а не один из этих Сарторисов, Хорри.

Быстрым легким движением она коснулась его худощавого колена.

– Милая старушка Нарси, – с улыбкой отозвался он, но лицо его тотчас же омрачилось снова. – Ну и мерзавец. Впрочем, это уж их забота, А как здоровье тетушки Сэлли?

– Хорошо… Как я рада, что ты вернулся, Хорри.

Захудалые лавчонки остались позади, и теперь улица раздалась вширь между старинными тенистыми лужайками, просторными и тихими. Дома здесь были очень старые – по крайней мере с виду; они стояли вдалеке от улицы и уличной пыли и излучали ласковую тишину и покой, неколебимые, как безветренный вечер в мире, где нет ни движенья, ни звука. Хорес огляделся вокруг и глубоко вздохнул.

– Может быть, это и есть причина войн, – сказал он. – Смысл мира.

Они свернули в боковую улицу, более узкую, ко более тенистую и даже еще более тихую, погруженную в золотистую пасторальную дрему, и въехали в ворота, замыкавшие обсаженную жимолостью железную ограду. От ворот начиналась посыпанная гарью аллея, изгибавшаяся дутой между двумя рядами виргинских можжевельников. Можжевельники посадил в 40-х годах прошлого века английский архитектор, который построил дом в погребальном стиле Тюдоров[42] (с одним лишь незначительным отступлением в виде веранды), распространившемся с благословения молодой королевы Виктории, и даже в самые солнечные дни под можжевельниками царил бодрящий смолистый сумрак. Их облюбовали пересмешники, снегири и дрозды, чье скромное сладкозвучное пенье ласкало слух по вечерам; но под ними почти не росла трава и не водились насекомые, и только в сумерках появлялись светлячки.

Аллея поднималась к дому, изгибалась перед ним и снова спускалась на улицу двумя рядами можжевельников. В центре дуги рос одинокий дуб – густой, развесистый и низкий, а вокруг него была деревянная скамья. Внутри полумесяца, образованного аллеей, и за нею густо разрослись древние как мир высокие кусты лагерстремии и спиреи. В одном углу забора росла диковинная купа низкорослых банановых пальм, а в другом – лантана со своими запекшимися ранами – Фрэнсис Бенбоу в 1871 году вывез ее с Барбадоса в футляре из-под цилиндра.

От корней дуба и от изогнувшейся ятаганом погребальной аллеи спускался к улице отличный дерновый газон, испещренный тут и там группами нарциссов, жонкилей и гладиолусов. Некогда газон был разбит террасами и на верхней террасе располагалась цветочная клумба. Затем Билл Бенбоу, отец Хореса и Нарциссы, велел эти террасы срыть, что и было сделано плугом и мотыгой. При этом землю заново засеяли травой, и он считал, что клумба уничтожена. Но следующей весной разбросанные луковицы снова пустили ростки, и с тех пор каждый год газон был усыпан беспорядочным пунктиром белых, желтых и розовых цветов. Несколько молодых девиц получили разрешение каждую весну рвать здесь цветы, а под можжевельниками мирно резвились соседские дети. В верхней точке дуги, которую образовывала аллея перед тем, как снова спуститься вниз, стоял кирпичный кукольный дом, в котором жили Хорес и Нарцисса, постоянно окутанные прохладным, чуть терпким запахом виргинских можжевельников.

Белые украшения и вывезенные из Англии стрельчатые окна придавали дому нарядный вид. По карнизу веранды и над дверью вилась глициния, ствол которой, толщиною с мужское запястье, напоминал крепко просмоленный канат. В открытых окнах нижнего этажа легко колыхались занавески. На подоконнике впору было красоваться выскобленной деревянной чаше или хотя бы безупречно вылизанному надменному коту. Однако на нем стояла всего лишь плетеная рабочая корзинка, из которой наподобие вьющейся пуансетии свисал конец коврика, сшитого из розовых и белых лоскутков, а в дверях, опираясь на трость черного дерева с золотым набалдашником, стояла тетушка Сэлли, вздорная старушонка в кружевном чепце.

Все как тому и следует быть. Хорес обернулся и посмотрел на сестру – она шла по аллее с пакетами, которые он опять забыл в автомобиле.

Довольный и счастливый, Хорес шумно плескался в ванне, громко разговаривая через дверь с сестрой, которая сидела на его кровати. Снятая форма валялась на стуле, и от долгого общения с ним складки грубого коричневато-желтого сукна все еще хранили четкий отпечаток его утонченной ущербности. На мраморной доске туалетного столика лежали трубки и тигель его первого стеклодувного аппарата, а рядом стояла ваза, которую он выдул на пароходе – тонкая, стройная вещица из прозрачного стекла высотою около четырех дюймов, незавершенная и хрупкая, как серебряная лилия.

– Они работают в пещерах, – кричал он из ванной, – к ним надо спускаться под землю по лестнице. Когда нащупываешь ступеньку, под ногами сочится вода, а когда хватаешься рукой за стену, чтобы опереться, рука становится мокрой. Ощущение такое, будто это кровь.

– Хорес!

– Да, да, это великолепно! И ты уже издали видишь сияние. Вдруг неизвестно откуда возникает мерцающий туннель, потом ты видишь горн, а перед ним поднимаются и опускаются какие-то предметы; они закрывают свет, и стены снова начинают мерцать. Сначала они кажутся просто какими-то горбатыми бесформенными телами. Совершенно фантастическими, а на кровавых стенах, как в волшебном фонаре, пляшут их тени, красные тени. Потом вспыхивает яркий свет, и перед горном, поднимаясь и опускаясь, словно бумажные куклы, начинают мелькать черные фигурки. И вдруг появляется физиономия, она дует, а из красной тьмы выплывают другие лица, похожие на раскрашенные воздушные шары.

А какие вещи! Абсолютно, трагически прекрасные. Знаешь, совсем как засушенные цветы. Мертвые и нетленные, безупречно чистые, очищенные огнем, как бронза, но хрупкие, как мыльные пузыри. Кристаллизованные звуки труб. Звуки флейт и гобоев или, пожалуй, пенье свирели. Свирели из овсяной соломы. Черт возьми, они, как цветы, распускаются прямо на глазах. Сон в летнюю ночь, приснившийся саламандре[43].

Дальше ничего нельзя было разобрать – невнятные размеренные фразы взмывали вверх, но по высоте и напряженности звучания Нарцисса поняла, что это с звонкогласными песнопеньями низвергаются в преисподнюю мильтоновские архангелы[44].

Наконец он вышел – в белой рубашке и саржевых брюках, но все еще парящий на пламенных крыльях своего красноречия, и под звуки его голоса, выпевающего эти размеренные слоги, она вытащила из чулана пару туфель, остановилась с туфлями в руках, и тогда он прекратил свои песнопения и снова, как ребенок, коснулся руками ее лица.

За ужином тетушка Сэлли перебила его отрывистую болтовню вопросом:

– А своего Сноупса ты тоже привез?

Этот Сноупс был членом, казалось, совершенно неистощимого семейства, которое в течение последних десяти лет тонкими струйками просачивалось в город из маленького поселка, известного под названием Французова Балка. Первый Сноупс, Флем, однажды без всякого предупреждения появился за стойкой излюбленного фермерами маленького кафе в одной из боковых улиц.

Утвердившись здесь, он, подобно библейскому Аврааму[45], начал переселять в город своих родственников и свойственников – семью за семьей, одного человека за другим – и устраивать их на такие места, где они могли зарабатывать деньги. Сам Флем теперь был управляющим городской электростанцией и водопроводом и уже несколько лет состоял чем-то вроде чиновника особых поручений при местном муниципалитете, а три года назад, к изумлению и нескрываемой досаде старого Баярда, который по этому поводу не раз отпускал крепкое словцо, сделался вице-президентом сарторисовского банка, где один из его родственников уже служил бухгалтером.

Он все еще владел кафе и брезентовой палаткой на его заднем дворе, где они с женой и ребенком жили первые месяцы после переезда в город, и ныне эта палатка служила как бы перевалочной станцией для приезжающих Сноупсов, откуда те расползались по всевозможным третьеразрядным заведеньицам вроде бакалейных лавок и парикмахерских (один из них, какой-то инвалид, жарил земляные орехи на купленной у старьевщика жаровне), размножались и процветали. Джефферсонские старожилы, наблюдая за ними из своих домов, солидных магазинов и контор, вначале посмеивались. Но им уже давно стало не до смеха.

Сноупса, о котором спрашивала тетушка Сэлли, звали Монтгомери У орд. В 1917 году, незадолго до вступления в силу закона о воинской повинности, он явился к офицеру, ведавшему набором рекрутов в Мемфисе, но тот не взял его на военную службу из-за больного сердца. Позднее, к удивлению всех, а в особенности друзей Хореса Бенбоу, он вместе с Хоресом отправился в Христианскую ассоциацию молодых людей и получил там какую-то должность. Еще позже стали поговаривать, будто в тот день, когда он поступал на военную службу, он всю дорогу в Мемфис держал под мышкой плитку жевательного табака. Но этот слух появился уже после того, как он со своим покровителем уехал.

– А своего Сноупса ты тоже привез? – спросила тетушка Сэлли.

– Нет, – отвечал он, и на его тонком нервном лице появилось легкое облачко холодного отвращения. – Я в нем совершенно разочаровался. Я даже и говорить о нем не хочу.

– Каждый мог тебе сказать, что это за человек, еще когда ты уезжал.

Тетушка Сэлли неторопливо и размеренно жевала, сидя над своею тарелкой Хорес на минуту задумался, и рука его медленно сжала вилку.

– Именно подобные типы, паразиты… – начал было он, но тут его перебила сестра:

– Кого интересует какой-то там Сноупс? И вообще, сейчас слишком поздний час, чтобы говорить об ужасах войны.

Полным ртом тетушка Сэлли издала какой-то сырой звук, выражающий некое мстительное превосходство.

– Это все нынешние генералы, – проговорила она. – Генерал Джонстон или генерал Форрест[46] – вот уж те бы ни за что ни одного Сноупса в свою армию не взяли.

Тетушка Сэлли ни в каком родстве с семейством Бенбоу не состояла. Она жила через дом с двумя незамужними сестрами, из которых одна была старше ее, а другая моложе. С тех пор как Хорес и Нарцисса себя помнили, она постоянно бывала у них в доме и еще до того, как они начали ходить, присвоила себе какие-то права на их жизнь, привилегии, которые никогда не были точно определены и которыми она никогда не пользовалась, но никогда и не допускала, чтобы кто-либо подверг сомнению обоюдное признание того факта, что они существуют. Она без предупреждения входила во все комнаты в доме и любила нудно и несколько бестактно толковать о детских болезнях Хореса и Нарциссы. Ходили слухи, будто она некогда «строила глазки» Биллу Бенбоу, хотя ко времени его свадьбы ей было уже лет тридцать пять. Она до сих пор говорила о нем с некоторой снисходительностью, словно о ком-то, лично ей принадлежащем, и всегда тепло отзывалась об его жене.

– Джулия была премилой девочкой, – частенько говаривала она.

Когда Хорес уехал на войну, тетушка Сэлли перебралась к Нарциссе, чтобы та не скучала, – никому из них троих даже в голову не приходило, что можно устроить все как-нибудь иначе, и то, что Нарцисса должна держать у себя в доме тетушку Сэлли в течение неопределенного срока – год, два или три, – казалось столь же неизбежным, как и то, что Хорес должен идти на войну. Тетушка Сэлли была славной старушкой, но она жила главным образом прошлым, мягко, но бесповоротно отгородившись от всего, что произошло после 1901 года. Для нее жизнь шла на конной тяге, и скрип автомобильных тормозов ни разу не проник в ее упрямый и безмятежный вакуум. У нее было много неприятных причуд, свойственных старикам. Она любила звук собственного голоса, не любила оставаться одна ни в какое время суток, а так как она ни за что не могла привыкнуть к вставной челюсти, купленной двенадцать лет назад, и прикасалась к ней лишь для того, чтобы раз в неделю сменить воду, в которой челюсть сохранялась, она весьма неаппетитно поглощала свою немудреную, но легко поддающуюся пережевыванию пищу.

Нарцисса опустила под стол руку и снова погладила колено Хореса.

– Я так рада, что ты вернулся, Хорри.

Он быстро взглянул на нее, и облачко исчезло с его лица так же внезапно, как и появилось, а дух его, подобно пловцу в спокойном море, медленно погрузился в безмятежную неизменность ее любви.

Он был адвокатом – главным образом из уважения к семейной традиции и, хотя отнюдь не питал особой склонности к юриспруденции, если не считать любви к печатному слову, к местам, где хранятся книги, думал о возвращении в свою затхлую контору с оттенком… не столько нетерпения, сколько глубоко укоренившейся покорности и даже почти удовольствия. Смысл мира. Дни, неизменные как встарь, быть может, без порывов, но и без катастроф. Этого не видишь, не ощущаешь – разве что на большом расстоянии. Светлячки еще не появились, и по обе стороны аллеи вытекала на улицу сплошная полоса виргинских можжевельников, словно изгибающаяся черная волна с уходящими в небо резными гребешками. Свет падая из окна на веранду и на клумбу с каннами, стойкими как бронза – вот уж в чем нет ни тени хрупкости, свойственной цветку, – а в комнате слышалось невнятное монотонное бормотание тетушки Сэлли. Нарцисса тоже была там – она сидела возле лампы с книгой, и от всего ее существа веяло неизменным покоем, он наполнял комнату, словно запах жасмина, – сидела и смотрела на дверь, через которую вышел Хорес, а он со своей нераскуренною трубкой стоял на веранде, овеваемый терпкою прохладой можжевельников, словно дыханием какого-то неведомого живого существа.

«Смысл мира», – еще раз произнес он про себя, задумчиво роняя два этих слова в прохладный колокольчик тишины, куда он наконец возвратился опять, и слушая, как они медленно замирают в пространстве, подобно прозрачному и чистому звону от удара серебра о хрусталь.

– Как поживает Белл? – спросил он в первый же вечер по приезда.

– У них все хорошо, – отвечала Нарцисса. – Они купили новый автомобиль.

– Вот как, – рассеянно заметил Хорес. – По крайней мере хоть какая-нибудь польза от войны.

Тетушка Сэлли наконец оставила их наедине и потихоньку проковыляла к себе в спальню. Хорес с наслаждением вытянул ноги в саржевых брюках, перестал чиркать спичками, тщетно пытаясь раскурить свою упрямую трубку, и устремил взор на сестру, которая сидела, склонен темноволосую голову над раскрытым на коленях журналом, как бы отгородившись ото всего мелкого и преходящего. Ее волосы, гладкие, словно крылья отдыхающей птицы, двумя безмятежными воронеными волнами вливались в низкий простой узел на затылке.

– Белл совершенно не способна писать письма, – сказал он, – Как все женщины.

Не поднимая головы, она перевернула страницу.

– Ты часто ей писал?

– А почему? Они отлично понимают, что письма годятся лишь на то, чтобы служить мостками, соединяющими интервалы между поступками – как интерлюдии в пьесах Шекспира, – рассеянно продолжал он. – Ты знаешь хоть одну женщину, которая читала бы Шекспира, не пропуская интерлюдий? Шекспир и сам это знал, и потому женщин у него в интерлюдиях нет. Пускай себе мужчины перебрасываются напыщенными словесами – женщины будут в это время мыть за кулисами посуду и укладывать спать детей.

– Я не знаю ни одной женщины, которая вообще читала бы Шекспира, – поправила его Нарцисса. – Он слишком много говорит.

Хорес встал и погладил ее по темным волосам.

– О, глубина, – сказал он. – Всю, всю мудрость к одной лишь фразе ты свела и меряешь свой пол по высоте звезды.

– Да, они его не читают, – повторила она, поднимая голову.

– Не читают? Почему?

Он чиркнул еще одной спичкой и поднес ее к трубке, глядя на сестру сквозь сложенные чашечкой ладони, серьезно и с напряженным вниманием, как устремленная в полет птица.

– Твои Арлены и Сабатини[47] тоже много говорят, а уж больше говорить, и тому же с таким трудом, как старик Драйзер[48], вообще никто никогда не ухитрялся.

– Но у них есть тайны, – пояснила она, -Шекспира тайн нет. Он говорит все.

– Понятно. Шекспиру не хватало сдержанно такта. Иначе говоря, он не был джентльменом.

– Да… Пожалуй, это я и хотела сказать.

– Итак, чтобы быть джентльменом, надо тайны.

– Ах, ты меня утомляешь.

Она снова начала читать, а он сел рядом с нею на диван и, взяв ее руку, принялся гладить ею свою щеку и растрепанные волосы.

– Это похоже на прогулку по саду в сумерках, – сказал он. – Все цветы стоят на своих местах, в ночных сорочках и причесанные на ночь, но все они хорошо тебе знакомы. Поэтому ты их не тревожишь, а просто проходишь дальше, но иной раз останавливаешься, переворачиваешь какой-нибудь листок, которого ты раньше не заметил, – быть может, под ним окажется фиалка, колокольчик или светлячок, а быть может, всего-навсего другой листок или травинка. Но всегда будет капелька росы.

Он продолжал гладить ее рукою свое лицо. Другой рукой она медленно листала журнал, слушая его с невозмутимой и ласковой отчужденностью.

– Ты часто писал Белл? – снова спросила она. – Что ты ей писал?

– Я писал ей то, что ей хотелось прочитать. Все то, что женщины хотят видеть в письмах. Люди ведь и в самом деле имеют право хотя бы на половину того, что, по их мнению, им причитается.

– Что же ты ей все-таки писал? – настойчиво спрашивала Нарцисса, медленно переворачивая страницы, а рука ее, покорно следуя его движениям, продолжала гладить его по лицу.

– Я писал ей, что я несчастлив. Возможно, так оно и было, – добавил он.

Нарцисса тихонько высвободила свою руку и положила ее на журнал.

– Я преклоняюсь перед Белл, – продолжал он. – Она так благоразумно глупа. Когда-то я ее боялся. Быть может… Но нет, теперь нет. Я защищен от гибели, у меня есть талисман. Верный признак того, что она мне уготована, как говорят мудрецы. Впрочем, благоприобретенная мудрость суха, она рассыпается в прах там, где слепой поток бессмысленных соков жизни победоносно движется вперед.

Он сидел, не прикасаясь к ней, на мгновенье погрузившись в блаженное состояние покоя.

– В отличие от твоей, о Безмятежность, – проговорил он, возвращаясь к действительности, и снова принялся твердить: – Милая старушка Нарси.

Он опять взял ее руку. Рука не сопротивлялась, но и не совсем покорилась.

– По-моему, тебе не следует так часто повторять, что я глупа, Хорри.

– По-моему, тоже, – согласился он. – Но должен же я взять хоть какой-то реванш за совершенство.

Потом она лежала в своей темной спальне. По другую сторону коридора спокойно и размеренно похрапывала тетушка Сэлли; а в соседней комнате лежал Хорес, между тем как его ущербный дух, причудливый и неуемный, совершал свои странствия по пустынным далям заоблачных сфер, где на лунных пастбищах, пригвожденных остриями звезд к тверди небес у последней кровли вселенной, галопом скакали, оглашая гулкий воздух раскатистым ржаньем, паслись или безмятежно покоились в дреме золотокопытые единороги.

Хоресу было семь лет, когда родилась Нарцисса. На заднем плане ее благополучного детства присутствовали три существа – мальчуган с тонкой озорной физиономией и неистощимой склонностью к злоключениям; романтически загадочная доблестная личность, контрабандой раздобывающая пищу, с сильными твердыми руками, от которых всегда исходил волнующий запах карболового мыла – существо, чем-то напоминающее Всемогущего, но не внушающее благоговейного трепета, и, наконец, нежная фигурка без ног или какого-либо намека на способность к передвижению, своего рода миниатюрная святыня, постоянно окруженная ореолом нежной меланхолии и бесконечными тонкими извивами цветной шелковой нити. Это третье существо, нежное и меланхолическое, никогда ни на чем не настаивало, между тем как второе вращалось по орбите, которая периодически выносила его во внешнее пространство, а затем снова возвращала его бодрую и энергичную мужественность в ее беспокойный мир. Что же до первого существа, то его Нарцисса с непреклонной материнской настойчивостью захватила в свою собственность, и к тому времени, когда ей было лет пять или шесть, Хореса заставляли слушаться старших, пригрозив пожаловаться на него Нарциссе.

Джулия Бенбоу благовоспитанно отошла в мир иной, когда Нарциссе исполнилось семь лет, она была удалена из их жизни, словно маленькое саше с лавандой из комода, где хранится белье, и в период беспокойного созревания, между семью и девятью годами от роду. Нарцисса улещала и терроризировала оставшихся двоих. Затем Хорес уехал учиться в Сивони[49], а позднее в Оксфорд[50], и вернулся домой как раз в тот самый день, когда Билл Бенбоу присоединился к жене, покоящейся среди остроконечных можжевельников, высеченных из камня голубков и прочих безмятежных мраморных изваяний, а потом Хореса опять разлучили с сестрой нелепые и несообразные дела людские.

Но сейчас он лежал в соседней комнате, совершая странствия по безбурным мерцающим далям заоблачных сфер, а она лежала в своей темной постели очень тихо и мирно, пожалуй, чуть более мирно, чем требуется, чтобы уснуть.

2

Он очень легко и быстро вошел в ритм и делил свои дни между конторой и домом. Привычная торжественность переплетенных в телячью кожу затхлых фолиантов, к которым никогда не прикасался никто, кроме Билла Бенбоу, чьи отпечатки пальцев еще, вероятно, можно было обнаружить на их пыльных переплетах; партия тенниса, обычно на корте Гарри Митчелла; вечером карты – тоже, разумеется, в обществе Гарри и Белл, или, даже еще лучше, всегда легко доступное и никогда не изменяющее очарование печатных страниц, между тем как сестра сидела за столом напротив или тихонько наигрывала на рояле в полутемной комнате по другую сторону прихожей. Иногда к ней приходили в гости мужчины; Хорес принимал их с неизменной любезностью и с некоторой досадой и вскоре отправлялся бродить по улицам или ложился в постель с книгой. Раза два в неделю являлся с визитом чопорный доктор Олфорд, и Хорес, будучи отчасти казуистом-любителем часок-другой забавлялся, притупляя свои тонко оперенные метафизические стрелы о гладкую ученую шкуру доктора, после чего оба вдруг замечала, что за все эта шестьдесят, семьдесят или восемьдесят минут Нарцисса не проронила ни единого слова.

– За этим-то они к тебе и ходят, – говорил Хорес, – им нужна эмоциональная грязевая ванна.

Тетушка Сэлли удалилась к себе домой, забрав свою корзинку с разноцветными лоскутками и искусственную челюсть и оставив за собой неуловимое, но неизгладимое напоминание о туманных, однако же вполне определенных обязательствах, выполненных ею ценой некоей личной жертвы, а также слабый запах старого женского тела, который медленно вывешивался из комнат, временами возникая в самых неожиданных местах, так что порою, просыпаясь и лежа без сна в темноте, Нарцисса, увивавшаяся счастьем от возвращения Хореса, казалось, все еще слышала в темной беспредельной тишине дома мерное аристократичное похрапыванье тетушки Сэлли.

Порою оно становилось настолько отчетливым, что Нарцисса вдруг останавливалась и произносила имя тетушки Сэлли в совершенно пустой комнате. А иной раз старушка и в самом деле отзывалась, вновь воспользовавшись своей прерогативой входить в дом в любой час, когда ей взбредет в голову, без всякого предупреждения – просто для того, чтобы узнать, как они поживают, и ворчливо пожаловаться на своих домашних. Она была стара, слишком стара для того, чтобы легко отзываться на перемены, и после долгого пребывания в семье, где ей уступали во всех домашних делах, с трудом заново приспосабливалась к привычкам своих сестер. Дома ее старшая сестра вела хозяйство расторопно и сварливо, и они вместе с третьей сестрою упорно продолжали обращаться с тетушкой Сэлли так же, как шестьдесят пять лет назад, когда она была маленькой девочкой, за чьим питанием, режимом и гардеробом необходим неукоснительный и строгий надзор.

– Я даже в ванную не могу спокойно зайти, – ворчливо жаловалась тетушка Сэлли. – У меня сильное желание собрать свои вещи и снова переехать сюда, а они там пусть как хотят.

Она капризно качалась в кресле – по молчаливому соглашению ее право на таковое никем никогда не оспаривалось – и потускневшими старыми глазами недовольно оглядывала комнату.

– Эта черномазая после моего ухода ни разу тут толком не прибрала. Эта пыльная мебель… мокрая тряпка…

– Я бы очень хотела, чтобы вы взяли ее обратно, – сказала Нарциссе старшая сестра, мисс София. – С тех пор, как она вернулась от вас, она стала такой придирой, что с ней просто невозможно сладить. А правду говорят, будто Хорес стал стеклодувом?

Главные тигли и реторты прибыли в целости и сохранности. Сначала Хорес требовал, чтоб ему отдали подвал, для чего нужно было выбросить оттуда газонокосилку, садовый инструмент, всю скопившуюся там рухлядь и замуровать окна, превратив помещение в каземат. Однако Нарцисса в конце концов уговорила его использовать под мастерскую чердак над гаражом, где он и установил свои горн, однажды чуть было не сжег все здание и после четырех неудачных попыток создал почти безукоризненную вазу цвета прозрачного янтаря, более крупную, роскошную и целомудренно безмятежную, чем первая, которую постоянно держал у себя на ночном столике, окрестив по имени сестры Нарциссой, а произнося свои выспренние тирады о смысле мира и безупречных средствах достижения оного, адресовался равно к обеим со словами: «О ты, нетронутая дева тишины»[51].

С непокрытой головой, с вышитой на кармане эмблемой Оксфордского клуба, в фланелевых брюках и с ракеткой под мышкой, Хорес обошел вокруг дома, и перед ним открылся теннисный корт, по которому неистово метались два игрока. Под аркадой с белыми пилястрами и увитыми плющом перекладинами, словно бабочка, устроилась Белл в окружении приличествующего случаю хрупкого гармоничного реквизита. С ней сидели две дамы, чьи силуэты четко вырисовывались на фоне темной листвы еще не успевшей расцвести лагерстремии. Вторая дама (третьей была молодая девица в белом платье с аккуратной челкой цвета темной патоки и с теннисной ракеткой на коленях) с ним заговорила, а Белл протянула ему руку с томным видом собственницы. Рука ее, теплая и цепкая, с тонкими костями и надушенной мягкою плотью, словно ртуть, жадно влилась в его ладонь. Глаза ее напоминали тепличный виноград, а полные, ярко накрашенные, подвижные губы скривились в недовольной гримасе.

Она сообщила ему, что лишилась Мелони.

– Несмотря на весь ваш аристократизм, Мелони видела вас насквозь, – заметил Хорес. – Вы, очевидно, стали слишком небрежны. Она неизмеримо изысканнее вас. Неужели вы полагали, что вам удастся вечно обманывать человека, который умеет обставить прием пищи такими невыносимыми церемониями, как это делала Мелони? Или она опять вышла замуж?

– Она занялась бизнесом, – капризно отвечала Белл. – Открыла косметический салон. Я только никак не пойму зачем. Подобные затеи недолговечны, особенно здесь. Можете ли вы представить себе, что жительницы Джефферсона будут посещать косметический салон – конечно, кроме нас троих?

Впрочем, если мне и миссис Мардерс он еще может понадобиться, то уж Франки он совершенно ни к чему.

– Что мне любопытно, так это откуда у нее взялись деньги, – сказала миссис Мардерс. – Люди думают, что это вы ей дали, Белл.

– С каких это пор я стала дамой-благотворительницей? – холодно отозвалась Белл.

Хорес слегка усмехнулся. Миссис Мардерс сказала:

– Ну, Белл, мы же все знаем, какая вы добрая. Не скромничайте.

– Я сказала: дамой-благотворительницей, – повторила Белл.

– Я думаю, Гарри в любой момент готов сменять служанку на вола, – быстро вставил Хорес. – По крайней мере, он сэкономит на содержимом своего винного погреба – ведь ему не придется нейтрализовать воздействие вашего чая на многострадальные мужские желудки. Полагаю, что без Мелони чай здесь больше подавать не будут?

– Не болтайте глупостей, – отвечала Белл. Хорес сказал:

– Теперь я понимаю, что ходил сюда вовсе не ради тенниса, а ради того бесконечного и весьма неприятного сознания собственного превосходства, которое я всегда испытывал, когда Мелони подавала мне чай… Кстати, по дороге сюда я встретил вашу дочь.

– Да, она где-то тут поблизости, – равнодушно отозвалась Белл. – А вы все еще не подстриглись. Почему мужчины не понимают, когда им пора идти к парикмахеру? – философски вопросила она.

Выставив вперед рыхлый двойной подбородок, старшая гостья устремила на Хореса и Белл холодный проницательный взгляд. Девица в простом, целомудренно белом одеянье спокойно сидела и загорелой рукой, похожей на спящего рыжего щенка, придерживала на коленях ракетку. Она смотрела на Хореса, как смотрят дети – со спокойным интересом, но без грубого любопытства.

– Они либо вообще не ходят к парикмахеру, либо напомаживают волосы всякой дрянью, – добавила Белл.

– Хорес – поэт, – сказала старшая гостья. Кожа небрежно свисала с ее скул, как тяжелая грязноватая бархатная драпировка, а в немигающих глазах, словно в глазах старой индюшки, было что-то хищное и слегка непристойное. – Поэтам многое прощается. Вы не должны этого забывать, Белл.

Хорес отвесил поклон в ее сторону.

– Такт никогда не изменял женскому полу, Белл, – сказал он. – Миссис Мардерс принадлежит к числу тех немногих известных мне людей, которые по достоинству оценивают профессию юриста.

– Полагаю, что этот бизнес не хуже всякого другого, – сказала Белл. – Что вы сегодня так поздно? И почему не пришла Нарцисса?

– Я имею в виду то, что меня назвали поэтом, – пояснял Хорес. – Юриспруденция, как и поэзия, – последнее прибежище хромых, увечных, слабоумных и слепых. Осмелюсь доложить, что Цезарь изобрел юристов, дабы оградить себя от поэтов.

– Вы так умны, – сказала Белл. Девица вдруг заговорила:

– Какая вам разница, чем мужчины мажут себе волосы, мисс Белл? Мистер Митчелл ведь лысый.

Миссис Мардерс засмеялась жирным, липким, длинным смешком и, не сводя с Хореса и Белл холодных, лишенных век глаз, продолжала звонко хохотать.

– Устами младенцев… – сказала она.

Девица переводила с одного на другого свои ясные, спокойные глаза.

– Пойду погляжу, нельзя ли мне сыграть сет, – сказала она, вставая.

Хорес тоже встал.

– Давайте мы с вами… – начал он, но Белл, не поворачивая головы, взяла его за руку.

– Садитесь, Франки, – скомандовала она. – Они еще не кончили. А вам вредно столько смеяться на пустой желудок, – обратилась она к миссис Мардерс. – Да садитесь же, Хорес.

Девица, стройная, с несколько угловатой грацией, все еще стояла, не выпуская из рук ракетку. Она бросила быстрый взгляд на хозяйку, потом опять повернула голову к корту. Хорес опустился на стул за спиною Белл. Рука ее незаметным движением скользнула в его руку и безвольно застыла, словно быстро выключив электричество, – так человек в поисках какого-нибудь предмета входит в темную комнату и, найдя то, что искал, тотчас же снова выключает свет.

– Разве вам не нравятся поэты? – спросил он как бы сквозь Белл.

– Они не умеют танцевать, – отвечала девица, не поворачивая головы. – Впрочем, они, пожалуй, ничего. Они пошли на войну – хорошие, по крайней мере. Один здорово играл в теннис, так его убили[52]. Я видела его портрет, а вот фамилию не помню.

– Ах, ради Бога, не говорите о войне, – сказала Белл, и рука ее шевельнулась в руке Хореса. – Мне пришлось два года подряд выслушивать Гарри – он объяснял, почему не мог пойти на войну. Как будто мне не все равно, был он там или нет.

– Он должен был содержать семью, – с готовностью вставила миссис Мардерс.

Белл полулежала, откинув голову на спинку кресла, и ее рука, спрятанная в руке Хореса, тихонько двигалась, словно изучая его руку, беспрерывно поворачиваясь, как самостоятельное, наделенное независимой волей существо, любопытное, но холодное.

– Некоторые из них были авиаторами, – продолжала девица. Прижавшись к столу худеньким невыразительным бедром, она стояла, держа под мышкой ракетку, и перелистывала журнал. Потом закрыла журнал и снова принялась наблюдать две стройные фигуры, метавшиеся по корту. – Я как-то раз танцевала с одним из молодых Сарторисов. С перепугу даже не спросила, который это из двух. Я тогда была еще совсем девчонкой.

– Они были поэтами? – спросил Хорес. – То есть тот, который вернулся? Второй, которого убили, насколько мне известно, действительно был поэтом.

– Автомобиль он, во всяком случае, водит здорово, – отвечала девица, продолжая смотреть на теннисистов. Курносая, с прямыми стрижеными волосами (она подстриглась первой в городе) – не темными, но и не золотистыми, она твердой загорелой рукой сжимала ракетку.

Белл шевельнулась и высвободила свою руку.

– Ну ладно, ступайте играть, – сказала она. – Вы мне оба действуете на нервы.

Хорес с живостью вскочил.

– Пошли, Франки. Сыграем с ними один сет.

Они вдвоем стали играть против обоих молодых людей. Хорес играл великолепно, безрассудно, но с блеском. Любой хороший теннисист, обладающий еще и хладнокровием, мог бы тотчас его обыграть – для этого достаточно было предоставить ему полную свободу действий. Но его противникам это было не по плечу. Фрэнки частенько просчитывалась, но Хорес всякий раз ухитрялся спасти положение, прибегнув к стратегии настолько дерзкой, что она скрывала слабость его тактики.

Когда Хорес выигрывал последнее очко, появился Гарри Митчелл в узких фланелевых брюках, в белой шелковой рубашке и новых шикарных спортивных туфлях ценою в двадцать долларов. Совершенно лысый, с круглой Как яйцо головой, гнилыми зубами и выступающей вперед челюстью, он остановился возле сидевшей в картинной позе жены, держа в руках новую ракетку в лакированном футляре с прессом. Выпив обязательную чашку чая, он немедленно соберет всех присутствующих мужчин, поведет их через дом к себе в ванную и угостит там виски, а на обратном пути нальет стакан для Рейчел и отнесет ей на кухню. Последнюю рубашку готов отдать. Гарри весьма удачно торговал хлопком, был уродлив, как смертный грех, добродушен, догматичен и болтлив, и пока Белл его не отучила, называл ее мамочкой.

Хорес вместе с Франки ушел с корта и приблизился к Белл.

Миссис Мардерс теперь сидела, погрузив свои дряблые подбородки в поднесенную ко рту чайную чашку.

Девица вежливо и решительно обернулась к Хоресу.

– Спасибо, что вы со мной сыграли. Надеюсь, я когда-нибудь научусь играть лучше. А вообще-то мы их побили.

– Вы с барышней дали им жару, старина? – спросил Гарри Митчелл, обнажив желтые зубы. Его тяжелая выдающаяся челюсть слегка сужалась книзу, а потом, словно обрубленная, задиристо уходила назад.

– Это все мистер Бенбоу, – уточнила своим ясным голосом Франки, садясь рядом с Белл. – Я все время пропускала их мячи.

– Хорес, – сказала Белл, – ваш чай стынет. Чай подавал человек, объединявший в одном лице функции садовника, конюха и шофера, временно втиснутый в белую куртку и издававший запах вулканизированной резины и аммиака. Миссис Мардерс вынула из чашки свои подбородки.

– Хорес играет очень хорошо, я бы даже сказала, слишком хорошо. Другие мужчины просто ни в какое сравнение с ним не идут. Вам повезло с партнером, детка, – произнесла она.

– Да, мам, – согласилась девица. – Вряд ли он еще раз рискнет со мной играть.

– Чепуха! – отозвалась миссис Мардерс. – Ему было приятно играть с такой молоденькой, свеженькой девочкой. Разве вы не заметили, Белл?

Белл промолчала. Она налила Хоресу чаю, и в эту минуту на лужайке появилась ее дочь в платье цвета желтого крокуса. Глаза у нее были как звезды, мягче и нежнее, чем у лани, и она окинула Хереса быстрым сияющим взглядом.

– Как дела, Титания?[53] – сказал он.

Белл полуобернулась, держа чайник на весу над чашкой, а Гарри поставил свою чашку на стол, пошел навстречу дочери и, словно подманивая щенка, опустился на одно колено. Девочка приблизилась и, все еще не отрывая от Хореса сияющих, застенчивых и нежных глаз, позволила отцу обнять и погладить себя короткими толстыми руками.

– Доченька моя, – сказал Гарри.

Она ласково, хотя и с некоторым беспокойством позволила ему смять свое тщательно отглаженное платьице. Глаза ее снова засияли.

– Смотри не сомни платье, милочка, – заметила Белл. Девочка осторожно выскользнула из рук отца. – Ну, чего тебе? Почему ты не играешь?

– Ничего. Я просто вернулась домой.

Она подошла к матери и робко остановилась возле ее стула.

– Поздоровайся с гостами, – сказала Белл. – Разве ты не знаешь, что со старшими надо здороваться?

Девочка робко и вежливо поздоровалась со всеми по очереди, и тогда мать обернулась, притянула ее к себе и погладила по мягким прямым волосам.

– А теперь беги играй. Почему тебя всегда тянет к взрослым? Тебе с ними совершенно нечего делать.

– Ах, позволь ей остаться, мама, – вступился Гарри. – Она хочет посмотреть, как папа с дядей Хоресом будут играть в теннис.

– Беги, беги, – повторила Белл, последний раз погладив девочку по головке, – И смотри не запачкай платье.

– Да, мэм, – отвечала девочка и, послушно повернувшись, еще раз бросила на Хореса быстрый сияющий взгляд. Хорес смотрел, как она подошла к кухонному крыльцу, как Рейчел открыла ей дверь, что-то ей сказала, и она поднялась по ступенькам на кухню.

– Какая воспитанная девочка, – заметила миссис Мардерс.

– С ними так трудно, – отозвалась Белл. – Она унаследовала некоторые черты своего отца. Допей свой чай, Гарри.

Гарри ваял со стола чашку и принялся шумно и добросовестно втягивать ее содержимое.

– Как вы насчет партии, дружище? Эта милашка воображает, будто может нас обыграть.

– Франки хочет еще поиграть, – вмешалась Белл. – Дай девочке немножко побегать по корту, Гарри.

Гарри уже вынимал из футляра ракетку. Он остановился, подняв свирепую физиономию с выдающейся челюстью и тусклыми добрыми глазами.

– Нет, нет, – быстро возразила Фрэнки. – Я уже наигралась. Я лучше посмотрю.

– Глупости! Они могут играть в любое время. Пусть она поиграет, Гарри, – сказала Белл.

– Конечно, барышня может поиграть, – отозвался Гарри. – Пожалуйста, играйте сколько хотите.

Он снова наклонился, сунул ракетку обратно в затейливый футляр и принялся завинчивать гайки, сердито нахохлившись, как обиженный мальчишка.

– Пожалуйста, мистер Митчелл, – настаивала девица.

– Валяйте, – повторил Гарри. – Эй вы, бездельники, как насчет того, чтоб пригласить барышню на сет?

– Не обращайте на него внимания, – сказала Белл девице. – Они с Хересом могут сыграть как-нибудь в другой раз. Он все равно будет четвертым.

Двое игроков вежливо остановились и ждали.

– Конечно, мистер Гарри, идемте. Мы с Фрэнки сыграем против вас и Джо, – предложил один из них.

– Играйте без меня, ребята, – повторил Гарри. – Мне надо кое о чем поговорить с Хересом. А вы валяйте сами.

Он отклонил вежливые протесты молодых людей, и они снова заняли корт. Гарри многозначительно подмигнул Хересу.

– Ступайте с ним, – сказала Белл. – Он ведь как маленький. – Не глядя на Хореса, не прикасаясь к нему, она обдала его волною жарких обещаний. Миссис Мардерс сидела со своей чашкой по другую сторону стола, наблюдая за ними любопытным, проницательным и холодным взглядом. – Если, конечно, вам не хочется еще раз сыграть с этой глупышкой.

– Глупышкой? – повторил Хорес. – Она слишком молода, чтобы быть бессознательно глупой.

– Ступайте и скорее возвращайтесь, – сказала ему Белл. – Мы с миссис Мардерс уже порядком друг другу надоели.

Хозяин, блестя своей упрямой лысиной, короткими шажками пошел в дом, и Хорес двинулся вслед за ним. Из кухни доносился ровный голосок маленькой Белл, рассказывающей о каком-то чудесном происшествии, и время от времени – в виде антистрофы[54] – звучное восклицание Рейчел. В ванной Гарри вытащил из шкафа бутылку, и тотчас, предшествуемая тяжелым топотом усталых ног по лестнице, в дверях без стука появилась Рейчел с кувшином ледяной воды.

– Не понимаю, чего вы не идете играть, если вам хочется? – возмущенно спросила она. – И вообще, почему вы позволяете, чтоб эта женщина так обращалась с вами и с девочкой? Взяли бы палку и надавали ей как следует. Устраивает мне на кухне кавардак в четыре часа дня. Да и от вас тоже никакого толку, – заявила она Хересу. – Налейте мне глоточек, мистер Гарри, пожалуйста, сэр.

Рейчел протянула стакан, Гарри налил ей виски, и она, тяжело переваливаясь, вышла, они услышали, как она медленно и тяжело спускается с лестницы на своих отекших ногах.

– Белл не может обойтись без Рейчел, – сказал Гарри. Он ополоснул ледяной водой два стакана и поставил их на крышку унитаза. – Она слишком много болтает – как все черномазые. – Наполнив оба стакана, он поставил бутылку на пол. – Послушать ее, так Белл просто дикий зверь. Тигрица какая-то. Но мы с Белл отлично друг друга понимаем. Женщинам надо во многом уступать. Они ведь не такие, как мужчины. Дух противоречия от природы: не угодишь им – жалуются, угодишь – все равно жалуются. – Долив себе немного воды, он вдруг ни с того ни с сего сказал: – Если кто-нибудь попробует разрушить мой семейный очаг, я убью его, как ядовитую змею. Ну, давайте по одной, старина.

После этого он плеснул в пустой стакан воды, проглотил ее и вернулся к своим прежним обидам:

– Никак не доберусь до собственного корта. Белл ежедневно собирает здесь всю эту дурацкую компанию. Что мне надо – так это корт, на котором я, придя с работы, каждый вечер мог бы сыграть пару хороших сетов. Перед ужином, для аппетита. Но каждый божий день я прихожу домой и натыкаюсь на банду девчонок и мальчишек, которые ведут себя так, словно это общественный корт в каком-нибудь дурацком парке.

Хорес пил более умеренно. Гарри закурил сигарету, бросил спичку на пол и поставил ногу на унитаз.

– Не иначе как мне придется сделать для собственного пользования еще один корт, обнести его колючей проволокой и повесить крепкий замок, чтобы Белл не могла устраивать на нем пикники. Там у забора еще много места. И деревьев нет. Устрою его на самом солнцепеке – может, тогда Белл позволит мне на нем поиграть. Ну ладно, пошли отсюда.

Он повел Хореса через свою спальню, остановился, чтобы похвастаться новым ружьем, которое он только что приобрел, и навязать ему пачку папирос, выписанных из Южной Америки, после чего они спустились вниз и увидели, что день уже клонится к вечеру. Солнце светило теперь прямо на корт, по которому, мягко шлепая резиновыми подошвами, во всю прыть носились трое игроков, следуя за стремительным полетом мяча. Миссис Мардерс, утопая в своих бесконечных подбородках, сидела на прежнем месте, хотя собиралась уходить, еще когда они поднимались наверх Белл повернула к ним голову, откинутую на спинку кресла, но Гарри потащил Хореса дальше.

– Мы пойдем искать место для теннисного корта. Я, пожалуй, сам начну играть в теннис, – с тяжеловесной иронией сообщил он миссис Мардерс.

Позже, когда они вернулись, миссис Мардерс уже не было, а Белл сидела в одиночестве с журналом в руках. За девицей по имени Франки приехал молодой человек в потрепанном «форде», потом явился еще один, и когда Хорес и Гарри подошли к корту, все трое гостей принялись вежливо приглашать Гарри сыграть с ними сет.

– Возьмите Хореса, – сказал Гарри, явно весьма польщенный. – Он вам даст жару.

Но Хорес отказался, и все трое продолжали приставать к Гарри.

– Ладно, пойду возьму ракетку, – согласился он наконец, и Хорес пошел через корт, следуя за его суетливо виляющим толстым задом.

Белл на мгновенье подняла голову.

– Ты нашел место?

– Нашел, – отвечал Гарри, вынимая ракетку. – Там можно будет иногда самому поиграть. Подальше от улицы, чтоб каждый встречный и поперечный не мог увидеть и зайти.

Но Белл уже снова погрузилась в чтение. Гарри отвинтил пресс и снял его с ракетки.

– Сыграю с ними один сет, а потом мы с вами сыграем еще один, пока не стемнело, – сказал он Хоресу.

– Ладно, – согласился Хорес. Он молча наблюдал, как Гарри тяжелым шагом входит на корт и занимает позицию. После первой подачи журнал в руках Белл зашуршал и шлепнулся на стол.

– Пошли, – сказала она, вставая.

Хорес встал и вслед за нею двинулся по лужайке в дом. На кухне возилась Рейчел. Они прошли по комнатам, куда все звуки доносились смутно и приглушенно и где в сгущающихся вечерних сумерках мирно поблескивала еле различимая мебель. Белл взяла Хореса за руку, прижала его руку к своему шелковому бедру и через темный коридор ввела его в музыкальную комнату. Здесь тоже было пусто и тихо, и она остановилась, вполоборота повернулась к нему, поцеловала, но тотчас отняла губы и пошла дальше. Он выдвинул из-под рояля скамейку, и, усевшись на ней, они поцеловались еще раз.

– Ты не говорил мне, что любишь, уже давно не говорил, – сказала Белл, касаясь кончиками пальцев его лица и спутанных мягких волос.

– Верно, со вчерашнего дня, – согласился Хорес, но тут же начал говорить, и она, прижавшись к нему грудью, слушала с каким-то жадным сладострастным невниманием, словно большая тихая кошка, а когда он кончил и нервными топкими пальцами принялся гладить ее по лицу и волосам, отодвинулась, открыла рояль и ударила по клавишам. Она играла наизусть популярные слащавые мелодии, которые можно услышать в любой оперетте, играла поверхностно, с пристрастием к приторным нюансам. Они долго сидели в полумраке, и Белл, снова погрузившись в вакуум мимолетной неудовлетворенности, воздвигала в нем искусственный мир, в котором двигалась она – романтичная, тонкая, несколько трагичная Белл, а Хорес сидел с нею рядом, наблюдая одновременно и Белл в придуманной ею самой трагической роли, и себя, Хореса, исполняющего свою собственную роль подобно старому актеру, у которого волосы поредели, уходящий в подбородок профиль расплылся, но который умеет молниеносно отозваться на любую реплику, между тем как актеры помоложе с черной завистью кусают себе пальцы за кулисами.

Вскоре до них донесся тяжелый топот в нечленораздельные раскаты голоса Гарри, который в сопровождении очередного гостя поднимался по лестнице к себе в ванную. Белл перестала играть, опять прильнула к Хоресу и впилась в его губы долгим поцелуем.

– Это невыносимо, – сказала она, быстрым движением головы отнимая губы от его рта. Оттолкнув от себя его руку, она громко ударила по клавишам, потом оторвалась от рояля и, запустив пальцы в волосы Хореса, с силой притянула его к себе, поцеловала, но тотчас снова отняла губы и проговорила:

– Пересядь подальше.

Хорес послушно отошел. Было уже почти совсем темно, и в полумраке виднелись только очертания ее фигуры – склоненная голова, трагическая неподвижная спина, и, глядя на нее, он вновь почувствовал себя молодым. «Мы все время неожиданно выскакиваем из-за угла, – подумал он. – Как подозрительные старые дамы, шпионящее за служанками. Или нет, скорее как мальчишки, которые пытаются перегнать марширующих солдат».

– Всегда остается развод, – сказал он.

– Как, еще раз выйти замуж?

Руки ее упали на клавиши, и аккорды слились и снова затихли в миноре. Над головой грохотали тяжелым стаккато шаги Гарри, от которых содрогался весь дом.

– Ты будешь никуда не годным мужем.

– Не буду, пока не женюсь, – возразил Хорес. Она сказала:

– Иди сюда, – и он подошел к ней, и в сумерках она показалась ему трагически юной и близкой и снова пробудила в нем щемящее чувство утраты, и он познал печальное плодородие мира и полную надежд безнадежность времени, обманывающую самое себя.

– Я хочу иметь от тебя ребенка. Хорес, – сказала она, и в эту самую минуту ее собственный ребенок прошел по коридору и робко остановился в дверях.

На мгновение Белл превратилась в безобразное, обезумевшее от страха животное. Стремительным грубым движением оторвавшись от Хореса, она изо всех сил ударила по клавишам, и инстинктивный порыв к самозащите охватил ее с такой безумной силой, что неотвратимо нарастающая волна отчаянной злобы, затопив вечерние сумерки, задела даже и Хореса.

– Поди сюда, Титания, – сказал он. Силуэт девочки вырисовывался в дверях.

– Ну, чего тебе? – В голосе Белл явственно зазвучали нотки облегчения.

– Пересядьте подальше! – зашипела она на Хореса. – Чего тебе, Белл?

Хорес отодвинулся от нее, но не встал, – У меня есть для тебя новая сказка, – проговори» он.

Но маленькая Белл все еще робко стояла на месте, словно ничего не слышала, и мать сказала ей:

– Ступай играть, Белл. Почему ты вернулась? Ужин еще не готов.

– Все ушли домой, – отвечала девочка, – мне не с кем играть.

– Тогда отправляйся на кухню и поболтай с Рейчел, – сказала Белл, снова ударив по клавишам. – Ты до смерти мне надоедаешь, слоняясь без деда по дому.

Девочка постояла еще немного, догом послушно повернулась и ушла.

– Пересядь подальше, – еще раз повторила Белл. Хорес сел на стул, и Белл снова заиграла – громко, быстро, с каким-то холодным остервенением.

Над головой снова раздался топот Гарри – они с гостем теперь спускались по лестнице. Гарри что-то говорил, потом голоса удалились и смолили. Белл продолжала играть; в темной комнате все еще витал слепой порыв к самозащите – так судорога мышцы держится еще долгое время после того, как исчез вызвавший ее импульс страха. Не оборачиваясь, Белл спросила:

– Ты останешься ужинать?

– Нет, – отвечал он, внезапно возвращаясь к действительности.

Она не встала вместе с ним, не повернула головы, и он через парадную дверь вышел в поздние летние сумерки и увидел, что над неподвижными деревьями уже мерцает бледная звезда. На дорожке возле самого гаража стоял новый автомобиль Гарри. Сам Гарри копался в моторе, а дворецкий – он же садовник, он же конюх – держал над его нависшей, словно утес, годовой переносную лампу, освещавшую мягким синеватым сиянием склоненную спину Гарри, а также его дочь и Рейчел, которые, держа в руках инструменты и извлеченные из чрева автомобиля детали, с сосредоточенным вниманием на несхожих лицах стояли рядом с ним. Хорес направился к своему дому. Не успел он дойти до угла, где ему надо было сворачивать, как уличные фонари зашипели, мигнули, погасли и снова вспыхнули под сводами листвы на перекрестках.

3

В этот вечер состоялся концерт маленькой Белл – торжественное завершение ее музыкального учебного года. В течение всего вечера Белл ни разу на него не взглянула, не сказала ему ни слова – даже в прощальной суматохе у дверей, когда Гарри пытался зазвать его наверх выпить стаканчик на сон грядущий и когда он на мгновенье ощутил ее близость и почувствовал крепкий запах ее духов. Но она не сказала ему ни слова даже и тогда, и он наконец отодвинул Гарри в сторону, закрыл дверь, за которой осталась маленькая Белл и полированный купол Гарри, шагнул в темноту и убедился, что Нарцисса его не дождалась. Она была уже на полдороге к улице.

– Если тебе со мною по пути, пойдем вместе, – крикнул он ей вслед.

Она не ответила, не замедлила шаг, и когда Хорес ее догнал, продолжала идти в том же темпе.

– Интересно, почему взрослые создают себе столько хлопот, заставляя своих детей делать нелепые вещи? – начал он. – Белл собрала полный дом людей, которые ей совершенно ни к чему и большинству которых она не нравится, заставила маленькую Белл сидеть три часа после того, как ей пора ложиться спать, и в результате Гарри напился, Белл в дурном настроении, маленькая Белл так возбуждена, что не сможет уснуть, а мы с тобой жалеем, что не остались дома.

– Зачем же ты тогда к ней ходишь? – спросила Нарцисса.

Хорес внезапно умолк. Они шли через тьму к следующему фонарю, на фоне которого ветви деревьев казались отростками черных кораллов в желтом море.

– Ах, вот оно что, – сказал Хорес. – Я видел, как ты разговаривала с этой старой кошкой.

– Почему ты называешь миссис Мардерс старой кошкой? Потому, что она сообщила мне нечто интересующее меня и, по-видимому, давно известное всем?

– Вот кто, значит, тебе рассказал… А я-то думал… – Он взял ее под руку, но рука ее осталась безответной. – Милая старушка Нарси.

Миновав сквозистые тени под фонарем, они снова вошли в темноту.

– Это правда? – спросила она.

– Ты забываешь, что ложь – это борьба за существование, – сказал он, – способ, при помощи которого слабый человечек приспосабливает обстоятельства к предвзятому понятию о самом себе как о личности, играющей значительную роль в мире. Месть злобным богам, – Это правда? – настаивала Нарцисса.

Они шли под руку; она мрачно настаивала и ждала, а он мысленно составлял и отбрасывал фразы, при этом ухитряясь еще находить время, чтобы посмеяться над собственным фантастическим бессилием перед лицом ее постоянства.

– Люди обычно не говорят неправду о том, что их не касается, – устало отвечал он. – Они глухи к миру, даже если они не глухи к жизни. За исключением тех случаев, когда действительность оказывается намного интереснее их представления о ней.

Она мрачно и решительно высвободила свою руку.

– Нарси…

– Не смей, – сказала она. – Не смей меня так называть.

На следующем углу, под следующим фонарем, им надо будет сворачивать. Над сводчатым каньоном улицы бледными немигающими глазами смотрели вниз злобные боги. Хорес сунул руки в карманы и некоторое время шел молча, между тем как его пальцы изучали обнаруженный ими в кармане незнакомый предмет.

Он вытащил его – это оказался листок толстой почтовой бумаги, сложенный потопам и пропитанный уже начинавшими выдыхаться крепкими духами. Этот запах, так хорошо ему знакомый, на минуту сбил его с толку – как лицо, которое смотрит на вас с гобелена. Он понимал, что лицо сейчас всплывет, но пока он держал в руке записку, пытаясь отыскать это лицо в лабиринтах охватившей его рассеянности, рядом неожиданно и жестко заговорила его сестра:

– Ты весь пропитался ее запахом. О, Хорри, она такая грязная!

– Знаю, – удрученно отозвался он. – Знаю.

Была уже середина июня, и запах пересаженного мисс Дженни жасмина, волна за волною вливаясь в дом, оставался в нем постоянно, как затихающие отзвуки виолы. Ранние цветы уже отошли, птицы склевали вею землянику и теперь целыми днями сидели па фиговых деревьях, ожидая, когда поспеют плоды; дельфиниум и циннии цвели без всякого участия Айсома, которого, поскольку Кэспи более или менее вернулся в нормальное состояние, а до сбора урожая было еще далеко, можно было найти на теневой стороне живой изгороди, где он огромными садовыми ножницами по одному срезал листья с веток, а когда мисс Дженни возвращалась в дом, уходил из сада и остаток дня лежал на берегу ручья, надвинув на глаза шляпу и придерживая пальцами ног бамбуковую удочку.

Саймон ворчливо слонялся по усадьбе. Его полотняный пыльник в цилиндр собирали пыль и мякину на гвозде в конюшне, а лошадь нагуливала жир, лень и дерзость на лугу. Теперь пыльник и цилиндр снимали с гвоздя, а лошадей запрягали в коляску только раз в неделю – по воскресеньям – для поездки на богослужение в город. Мисс Дженни сказала, что она слишком стара, чтобы ставить под угрозу вечное блаженство, гоняя в церковь со скоростью пятьдесят миль в час, что грехов у нее уже столько, сколько она может позволить себе при нормальном образе жизни, и к тому же она должна еще как-то водворить на небеса и душу старого Баярда, особенно теперь, когда они с молодым Баярдом носятся по округе, ежедневно рискуя сломать себе шею. О душе молодого Баярда мисс Дженни не беспокоилась – у него души не было.

Он между тем ездил по ферме и в своей обычной холодной манере подгонял арендаторов-негров или, надев штаны цвета хаки ценою в два доллара и высокие сапоги стоимостью в четырнадцать гиней, возился с сельскохозяйственными машинами и с трактором, который по его настоянию приобрел старый Баярд, – словом, временно превратился в почти цивилизованного человека. В город он теперь ездил лишь изредка и по большей части верхом и в общем проводил свои дни настолько благонравно, что его дед с тетушкой даже немного нервничали, полагая, что это не к добру.

– Попомните мои слова, – сказала мисс Дженни Нарциссе, когда та снова приехала к ней с визитом. – Он до поры до времени держит свои дьявольские штучки при себе, но в один прекрасный день они все вырвутся наружу, и тогда хлопот не оберешься. Бог знает, что это будет – может, они с Айсомом сядут на автомобиль и на трактор и устроят скачки с препятствиями… А вы зачем к нам пожаловали? Еще письмо получили?

– Я получила еще несколько, – рассеянно отвечала Нарцисса. – Я коплю их, пока не наберется достаточно для книги, и тогда привезу вам все сразу.

Мисс Дженни сидела напротив, прямая, как заправский гвардеец, с присущей ей холодной деловитостью, которая заставляла незнакомых людей и коммивояжеров заикаться в предчувствии неудачи еще до того, как они начинали излагать свои предложения. Гостья сидела неподвижно, положив на колени мягкую соломенную шляпу.

– Я просто заехала вас навестить, – добавила она, и в лице ее на какую-то долю секунды мелькнуло выражение такого глубокого и безнадежного отчаяния, что мисс Дженни выпрямилась еще больше и устремила на гостью пронизывающие серые глаза.

– Что случилось, дитя мое? Надеюсь, этот человек не явился к вам в дом?

– Нет, нет.

Выражение исчезло, но мисс Дженни все еще смотрела на нее своими проницательными старыми глазами, которые, казалось, видят гораздо больше, чем вы думаете – или хотите.

– Может быть, я немного поиграю на рояле? Я уже давно не играла.

– Ну что ж, – согласилась мисс Дженни, – сыграйте, если вам хочется.

Рояль был покрыт пылью. Нарцисса изящным движением открыла крышку.

– Если вы дадите мне тряпку…

– Ничего, я сама вытру, – заявила мисс Дженни и, задрав подол юбки, принялась яростно тереть клавиши. – Ну вот, теперь все в порядке.

После этого она выдвинула из-за рояля стул и уселась. Задумчиво и с некоторым любопытством она продолжала смотреть на профиль гостьи, но вскоре старинные мелодии разбередили ей память, глаза ее смягчились, и воспоминания о безвозвратно ушедших в небытие днях и все еще не побежденных заботах самой мисс Дженни поглотили и гостью, и тревогу, на мгновенье промелькнувшую в ее лице, и она не сразу заметила, что, играя, Нарцисса тихонько плачет.

Мисс Дженни наклонилась вперед и коснулась ее руки.

– А теперь расскажите мне, что случилось, – скомандовала она. И Нарцисса, все еще плача, своим низким контральто рассказала ей все.

– Гм, – произнесла мисс Дженни. – Этого следовало ожидать от человека вроде Хореса, которому больше нечего делать. Не понимаю, почему вы так огорчаетесь.

– Но эта женщина! – Нарцисса вдруг всхлипнула, как ребенок, и закрыла лицо руками. – Она такая грязная!

Мисс Дженни вытащила из кармана юбки мужской носовой платок и протянула его гостье.

– Что вы этим хотите сказать? Она что – не любит умываться?

– Да нет, совсем не то. Она… она… – Нарцисса вдруг отвернулась и опустила голову на рояль.

– Ах, вот оно что. Все женщины таковы, если вы это хотите сказать. – Мисс Дженни сидела все так же подчеркнуто прямо, созерцая опущенные плечи гостьи. – Гм. Хорес потратил на свое образование столько времени, что так ничему и не научился… Но почему вы его не остановили? Неужели вы не видели, к чему все это клонится?

Нарцисса немного успокоилась, перестала плакать, подняла голову и вытерла глаза платком мисс Дженни.

– Это началось еще до его отъезда. Разве вы не помните?

– Верно. Я теперь припоминаю всевозможные бабьи сплетни. Кто же вам все-таки сказал? Хорес?

– Сначала миссис Мардерс. А потом Хорес. Но я никогда не думала, что он… Я никогда не думала… – Она опять закрыла голову руками, уронила ее на рояль и, всхлипывая, произнесла: – Я бы с Хоресом так не поступила.

– Ах, это Сара Мардерс? Можно было бы догадаться… Я ценю сильный характер, даже если он скверный. Однако слезами горю не поможешь, – объявила она, решительно вставая. – Мы подумаем, что тут можно сделать.

Только я бы предоставила ему полную свободу – ему пойдет на пользу, если она возьмет да и сделает из него коврик для вытирания ног. Жаль, что у Гарри не хватает твердости, чтобы… Впрочем, я думаю, что он только обрадуется, я бы на его месте была очень рада… Ну полно, полно, – добавила она, заметив, что Нарцисса встревожилась. – Гарри его не обидит. А теперь утрите слезы, ступайте в ванную и приведите себя в порядок. Скоро вернется Баярд, а вы ведь не хотите, чтоб он видел, как вы плачете, правда?

Нарцисса быстро взглянула на дверь и приложила к лицу платок мисс Дженни.

Потом он будет искать ее по всему дому, выйдет на аллею и в лучах вечернего солнца зашагает через лужайку туда, где она в одном из его любимых белых платьев сидит под дубом, на который каждый вечер прилетает петь свои песни пересмешник. Он принесет ей последнее произведение своего стеклодувного искусства. Теперь их было уже пять – все разных цветов, все доведенные почти до совершенства, и у каждого было свое имя. И всякий раз, закончив их и даже не дав им как следует остынуть, он непременно должен был пройти с ними по лужайке и отнести их туда, где она сидела с книгой или, быть может, со смущенным гостем; он приходил в грязной расстегнутой рубашке, с черным от дыма лицом, чуть-чуть одержимым, одухотворенным и прекрасным, с измазанными сажей руками, в которых покоилась ваза, хрупкая и скромная, как пузырек.

4

Земля на какое-то время приняла его в свое лоно, и оп познал то, что называется удовлетворенностью. Он поднимался на рассвете, сажал растения, наблюдал за их ростом и ухаживал за ними; бранил и погонял черномазых и мулов, не давая им стоять без дела; наладил и пустил в ход мельницу, научил Кэспи управлять трактором, а в обод и по вечерам приносил с собой в дом запах машинного масла, конюшни и перегноя; ложился в постель с приятным ощущением отдыха в благодарных мышцах, со здоровым ритмом природы во всем теле и так засыпал. Но порой он вдруг ни с того ни с сего просыпался в мирной темноте своей спальни, весь в поту и натянутый как струна от давнего страха. И тогда мир мгновенно отступал, и он снова превращался в загнанного, попавшего в ловушку зверя высоко в синеве, полного безумной жажды жизни, запутавшегося в той самой коварной материи, которая предала его – того, кто слишком часто испытывал судьбу, и в голове опять всплывала мысль: о, если б только, когда тебя настигнет пуля, ты мог бы разорваться, взлететь наверх – куда угодно, лишь бы не на землю. Нет, нет, это не смерть наполняет твою глотку блевотиной, а то ощущение взрыва, которое тебе суждено испытать бессчетное множество раз еще до того, как ты будешь сражен.

Но во всяком случае дни его были полны до краев, и он снова открыл в себе гордость. Теперь он ездил на автомобиле в город за дедом лишь по привычке и, хотя по-прежнему считал, что сорок пять миль в час – всего только крейсерская скорость, уже не упивался холодным дьявольским наслаждением, когда срезал на двух колесах виражи или, ударив бампером в оглоблю фургона, выбивал из упряжки мулов. Старый Баярд все еще требовал, чтобы в поездки он брал его с собой, но теперь чувствовал себя гораздо спокойнее и как-то раз даже поделился с мисс Дженни своей растущей уверенностью в том, что молодой Баярд уже не ищет насильственной смерти.

Мисс Дженни – она была настоящей оптимисткой, то есть всегда ожидала худшего и потому ежедневно испытывала приятное удивление – быстро разрушила его иллюзии. Впрочем, она заставляла молодого Баярда пить побольше молока и вообще со свойственным ей педантизмом следила за его питанием и режимом и иногда по ночам, когда он уже спал, заходила к нему в комнату и сидела у его постели.

Как бы то ни было, молодой Баярд изменился к лучшему. Совершенно не замечая течения дней, он, однако же, полностью погрузился в их монотонную смену, был захвачен ритмом повседневных обязанностей, которые повторялись и повторялись до тех пор, пока его мускулы настолько привыкли к работе, что тело его проводило день за днем без всякого участия сознания. Ловко обманутый этой древней Далилой-землею[55], он даже не знал, что ему остригли волосы, не знал, что мисс Дженни и старый Баярд гадают, скоро ли они отрастут опять.

«Ему нужна жена, – думала мисс Джении, – и тогда он, быть может, останется стриженым. Молодая женщина, которая делила бы с ним его заботы. Баярд слишком стар, а у меня слишком много дела, чтобы делить заботы с этим долговязым дьяволом».

Время от времени он встречал в доме Нарциссу, иногда за столом, и все еще чувствовал, что она его избегает и испытывает к нему неприязнь, и порою мисс Дженни наблюдала за ними – задумчиво и с некоторой досадой оттого, что они явно не замечают друг друга.

«Он обращается с вей как собака с хрустальным кувшином, а она смотрят на него, как хрустальный кувшин мог бы смотреть на собаку», – говорила она про себя.

Потом время сева прошло, наступило лето, и он вдруг обнаружил, что ему совершенно нечего делать. Так человек, изумление восстав ото сна, из теплых, солнечных, населенных людьми долин вдруг попадает в края, где средь пустынных пространств громоздятся холодные мрачные пики исступленного горя, а над ними сияют исступленные черные звезды.