1 2 3 
— А не с брюшиной, так с усердием. [То есть с осердием.  Арестанты в насмешку выговаривали: с усердием. (Прим. автора)]    

— Вот хоть бы еще взять это усердие. Брюшина да  усердие, только одно и наладили. Это какая еда! Есть тут правда аль нет?    

— Да, корм плохой.    

— Карман-то набивает небось.    

— Не твоего ума это дело.    

— А чьего же? Брюхо-то мое. А всем бы миром сказать  претензию, и было бы дело.    

— Претензию?    

— Да.    

— Мало тебя, знать, за ефту претензию драли. Статуй!    

— Оно правда, — прибавляет ворчливо другой, до сих  пор молчаливый, — хоть и скоро, да не споро. Что говорить-то на претензии  будешь, ты вот что сперва скажи, голова с затылком?    

— Ну и скажу. Коли б все пошли, и я б тогда со всеми  говорил. Бедность, значит. У нас кто свое ест, а кто и на одном казенном сидит.    

— Ишь, завидок востроглазый! Разгорелись глаза на чужое  добро.    

— На чужой кусок не разевай роток, а раньше вставай да  свой затевай.    

— Затевай!.. Я с тобой до седых волос в ефтом деле  торговаться буду. Значит, ты богатый, коли сложа руки сидеть хочешь?    

— Богат Ерошка, есть собака да кошка.    

— А и вправду, братцы, чего сидеть! Значит, полно ихним  дурачествам подражать. Шкуру дерут. Чего нейти?    

— Чего! Тебе небось разжуй да в рот положи; привык  жеваное есть. Значит, каторга — вот отчего!    

— Выходит что: поссорь, боже, народ, накорми воевод.    

— Оно самое. Растолстел восьмиглазый. Пару серых купил.    

— Ну, и не любит выпить.    

— Намеднись с ветеринаром за картами подрались.    

— Всю ночь козыряли. Наш-то два часа прожил на кулаках.  Федька сказывал.    

— Оттого и щи с усердием.    

— Эх, вы, дураки! Да не с нашим местом выходить-то.    

— А вот выйти всем, так посмотрим, какое он оправдание  произнесет. На том и стоять.    

— Оправдание! Он тебя по идолам, [по зубам. (Прим.  автора)] да и был таков.    

— Да еще под суд отдадут…    

Одним словом, все волновались. В это время действительно у  нас была плохая еда. Да уж и все одно к одному привалило. А главное — общий  тоскливый настрой, всегдашняя затаенная мука. Каторжный сварлив и подымчив уже  по природе своей; но подымаются все вместе или большой кучей редко. Причиной  тому всегдашнее разногласие. Это всякий из них сам чувствовал: вот почему и  было у нас больше руготни, нежели дела. И, однако ж, в этот раз волнение не  прошло даром. Начали собираться по кучкам, толковали по казармам, ругались,  припоминали со злобой все управление нашего майора; выведывали всю подноготную.  Особенно волновались некоторые. Во всяком подобном деле всегда являются  зачинщики, коноводы. Коноводы в этих случаях, то есть в случаях  претензий, — вообще презамечательный народ, и не в одном остроге, а во  всех артелях, командах и проч. Это особенный тип, повсеместно между собою  схожий. Это народ горячий, жаждущий справедливости и самым наивным, самым  честным образом уверенный в ее непременной, непреложной и, главное, немедленной  возможности. Народ этот не глупее других, даже бывают из них и очень умные, но  они слишком горячи, чтоб быть хитрыми и расчетливыми. Во всех этих случаях если  и бывают люди, которые умеют ловко направить массу и выиграть дело, то уж эти  составляют другой тип народных вожаков и естественных предводителей его, тип  чрезвычайно у нас редкий. Но эти, про которых я теперь говорю, зачинщики и  коноводы претензий, почти всегда проигрывают дело и населяют за это потом  остроги и каторги. Через горячку свою они проигрывают, но через горячку же и  влияние имеют на массу. За ними, наконец, охотно идут. Их жар и честное  негодование действуют на всех, и под конец самые нерешительные к ним примыкают.  Их слепая уверенность в успехе соблазняет даже самых закоренелых скептиков,  несмотря на то что иногда эта уверенность имеет такие шаткие, такие  младенческие основания, что дивишься вчуже, как это за ними пошли. А главное  то, что они идут первые, и идут, ничего не боясь. Они, как быки, бросаются  прямо вниз рогами, часто без знания дела, без осторожности, без того  практического езуитизма, с которым нередко даже самый подлый и замаранный  человек выигрывает дело, достигает цели и выходит сух из воды. Они же  непременно ломают рога. В обыкновенной жизни это народ желчный, брюзгливый,  раздражительный и нетерпимый. Чаще же всего ужасно ограниченный, что, впрочем,  отчасти и составляет их силу. Досаднее же всего в них то, что, вместо прямой  цели, они часто бросаются вкось, вместо главного дела — на мелочи. Это-то их и  губит. Но они понятны массам; в этом их сила… Впрочем, надо сказать еще два  слова о том, что такое значит претензия?    

     

* * *    

     

     

В нашем остроге было несколько человек таких, которые пришли  за претензию. Они-то и волновались наиболее. Особенно один, Мартынов, служивший  прежде в гусарах, горячий, беспокойный и подозрительный человек, впрочем  честный и правдивый. Другой был Василий Антонов, человек как-то хладнокровно  раздражавшийся, с наглым взглядом, с высокомерной саркастической улыбкой,  чрезвычайно развитой, впрочем тоже честный и правдивый. Но всех не переберешь;  много их было. Петров, между прочим, так и сновал взад и вперед, прислушивался  ко всем кучкам, мало говорил, но, видимо, был в волнении и первый выскочил из  казармы, когда начали строиться.    

Наш острожный унтер-офицер, исправлявший у нас должность  фельдфебеля, тотчас же вышел испуганный. Построившись, люди вежливо попросили  его сказать майору, что каторга желает с ним говорить и лично просить его  насчет некоторых пунктов. Вслед за унтер-офицером вышли и все инвалиды и  построились с другой стороны, напротив каторги. Поручение, данное  унтер-офицеру, было чрезвычайное и повергло его в ужас. Но не доложить  немедленно майору он не смел. Во-первых, уж если поднялась каторга, то могло  выйти и что-нибудь хуже. Все начальство наше насчет каторги было как-то  усиленно трусливо. Во-вторых, если б даже и ничего не было, так что все бы  тотчас же одумались и разошлись, то и тогда бы унтер-офицер немедленно должен  был доложить о всем происходившем начальству. Бледный и дрожащий от страха,  отправился он поспешно к майору, даже и не пробуя сам опрашивать и увещевать  арестантов. Он видел, что с ним теперь и говорить-то не станут.    

Совершенно не зная ничего, и я вышел строиться. Все  подробности дела я узнал уже потом. Теперь же я думал, происходит какая-нибудь  поверка; но, не видя караульных, которые производят поверку, удивился и стал  осматриваться кругом. Лица были взволнованные и раздраженные. Иные были даже  бледны. Все вообще были озадачены и молчаливы в ожидании того, как-то придется  заговорить перед майором. Я заметил, что многие посмотрели на меня с  чрезвычайным удивлением, но молча отворотились. Им было, видимо, странно, что я  с ними построился. Они, очевидно, не верили, чтоб и я тоже показывал претензию.  Вскоре, однако ж, почти все бывшие кругом меня стали снова обращаться ко мне.  Все глядели на меня вопросительно.    

— Ты здесь зачем? — грубо и громко спросил меня  Василий Антонов, стоявший от меня подальше других и до сих пор всегда  говоривший мне вы и обращавшийся со мной вежливо.    

Я посмотрел на него в недоумении, все еще стараясь понять, что  это значит, и уже догадываясь, что происходит что-то необыкновенное.    

— В самом деле, что тебе здесь стоять? Ступай в  казарму, — проговорил один молодой парень, из военных, с которым я до сих  пор вовсе был незнаком, малый добрый и тихий. — Не твоего ума это дело.    

— Да ведь строятся, — отвечал я ему, — я  думал, поверка.    

— Ишь, тоже выполз, — крикнул один.    

— Железный нос, — проговорил другой.    

— Муходавы! — проговорил третий с невыразимым  презрением.    

Это новое прозвище вызвало всеобщий хохот.    

— При милости на кухне состоит, — прибавил еще  кто-то.    

— Им везде рай. Тут каторга, а они калачи едят да  поросят покупают. Ты ведь собственное ешь; чего ж сюда лезешь.    

— Здесь вам не место, — проговорил Куликов,  развязно подходя ко мне; он взял меня за руку и вывел из рядов.    

Сам он был бледен, черные глаза его сверкали, и нижняя губа  была закусана. Он не хладнокровно ожидал майора. Кстати: я ужасно любил  смотреть на Куликова во всех подобных случаях, то есть во всех тех случаях,  когда требовалось ему показать себя. Он рисовался ужасно, но и дело делал. Мне  кажется, он и на казнь бы пошел с некоторым шиком, щеголеватостью. Теперь,  когда все говорили мне ты и ругали меня, он, видимо, нарочно удвоил свою  вежливость со мною, а вместе с тем слова его были как-то особенно, даже высокомерно  настойчивы, не терпевшие никакого возражения.    

— Мы здесь про свое, Александр Петрович, а вам здесь  нечего делать. Ступайте куда-нибудь, переждите… Вон ваши все на кухне, идите  туда.    

— Под девятую сваю, где Антипка беспятый живет! —  подхватил кто-то.    

Сквозь приподнятое окно в кухне я действительно разглядел  наших поляков; впрочем, мне показалось, что там, кроме их, много народу.  Озадаченный, я пошел на кухню. Смех, ругательства и тюканье (заменявшее у  каторжных свистки) раздались вслед.    

— Не понравились!.. тю-тю-тю! бери его!..    

Никогда еще я не был до сих пор так оскорблен в остроге, и в  этот раз мне было очень тяжело. Но я попал в такую минуту. В сенях в кухне мне  встретился Т-вский, из дворян, твердый и великодушный молодой человек, без  большого образования и любивший ужасно Б. Его из всех других различали  каторжные и даже отчасти любили. Он был храбр, мужествен и силен, и это как-то  выказывалось в каждом жесте его.    

— Что вы, Горянчиков, — закричал он мне, —  идите сюда!    

— Да что там такое?    

— Они претензию показывают, разве вы не знаете? Им,  разумеется, не удастся: кто поверит каторжным? Станут разыскивать зачинщиков, и  если мы там будет, разумеется, на нас первых свалят обвинение в бунте.  Вспомните, за что мы пришли сюда. Их просто высекут, а нас под суд. Майор нас  всех ненавидит и рад погубить. Он нами сам оправдается.    

— Да и каторжные выдадут нас головою, — прибавил  М-цкий, когда мы вошли на кухню.    

— Не беспокойтесь, не пожалеют! — подхватил  Т-вский.    

В кухне, кроме дворян, было еще много народу, всего человек  тридцать. Все они остались, не желая показывать претензию, — одни из  трусости, другие по решительному убеждению в полной бесполезности всякой  претензии. Был тут и Аким Акимыч, закоренелый и естественный враг всех подобных  претензий, мешающих правильному течению службы и благонравию. Он молча и  чрезвычайно спокойно выжидал окончания дела, нимало не тревожась его исходом,  напротив, совершенно уверенный в неминуемом торжестве порядка и воли  начальства. Был тут и Исай Фомич, стоявший в чрезвычайном недоумении, повесив  нос, жадно и трусливо прислушиваясь к нашему говору. Он был в большом  беспокойстве. Были тут все острожные полячки из простых, примкнувшие тоже к  дворянам. Было несколько робких личностей из русских, народу всегда молчаливого  и забитого. Выйти с прочими они не осмелились и с грустью ожидали, чем кончится  дело. Было, наконец, несколько угрюмых и всегда суровых арестантов, народу  неробкого. Они остались по упрямому и брезгливому убеждению, что все это вздор  и ничего, кроме худого, из этого дела не будет. Но мне кажется, что они  все-таки чувствовали себя теперь как-то неловко, смотрели не совсем  самоуверенно. Они хоть и понимали, что совершенно правы насчет претензии, что и  подтвердилось впоследствии, но все-таки сознавали себя как бы отщепенцами,  оставившими артель, точно выдали товарищей плац-майору. Очутился тут и Елкин,  тот самый хитрый мужичок-сибиряк, пришедший за фальшивую монету и отбивший  ветеринарную практику у Куликова. Старичок из Стародубовских слобод был тоже  тут. Стряпки решительно все до единого остались на кухне, вероятно по  убеждению, что они тоже составляют часть администрации, а следовательно, и  неприлично им выходить против нее.    

— Однако, — начал я, нерешительно обращаясь к  М-му, — кроме этих, почти все вышли.    

— Да нам-то что? — проворчал Б.    

— Мы во сто раз больше их рисковали бы, если б вышли; а  для чего? Je hais ces brigands [Я ненавижу этих разбойников. (франц.)]. Неужели  вы думаете хоть одну минуту, что их претензия состоится? Что за охота соваться  в нелепость?    

— Ничего из этого не будет, — подхватил один из  каторжных, упрямый и озлобленный старик. Алмазов, бывший тут же, поспешил  поддакнуть ему в ответ.    

— Окроме того, что пересекут с полсотни, — ничего  из этого не будет.    

— Майор приехал! — крикнул кто-то, и все жадно бросились  к окошкам.    

Майор влетел злой, взбесившийся, красный, в очках. Молча, но  решительно подошел он к фрунту. В этих случаях он действительно был смел и не  терял присутствия духа. Впрочем, он почти всегда был вполпьяна. Даже его  засаленная фуражка с оранжевым околышком и грязные серебряные эполеты имели в  эту минуту что-то зловещее. За ним шел писарь Дятлов, чрезвычайно важная особа  в нашем остроге, в сущности управлявший всем в остроге и даже имевший влияние  на майора, малый хитрый, очень себе на уме, но и не дурной человек. Арестанты  были им довольны. Вслед за ним шел наш унтер-офицер, очевидно уже успевший  получить страшнейшую распеканцию и ожидавший еще вдесятеро больше; за ним  конвойные, три или человека, не более. Арестанты, которые стояли без фуражек,  кажется, еще с того самого времени, как послали за майором, теперь все  выпрямились, подправились; каждый из них переступил с ноги на ногу, а затем все  так и замерли на месте, ожидая первого слова или, лучше сказать, первого крика  высшего начальства.    

Он немедленно последовал; со второго слова майор заорал во  все горло, даже с каким-то визгом на этот раз: очень уже он был разбешен. Из  окон нам видно, как он бегал по фрунту, бросался, допрашивал. Впрочем, вопросов  его, равно как и арестантских ответов, нам за дальностью места не было слышно.  Только и расслышали мы, как он визгливо кричал:    

— Бунтовщики!.. Сквозь строй… Зачинщики! Ты зачинщик!  Ты зачинщик! — накинулся он на кого-то.    

Ответа не было слышно. Но через минуту мы увидели, как  арестант отделился и отправился в кордегардию. Еще через минуту отправился  вслед за ним другой, потом третий.    

— Всех под суд! я вас! Это кто там на кухне? —  взвизгнул он, увидя нас в отворенные окошки. — Всех сюда! гнать их сейчас  сюда!    

Писарь Дятлов отправился к нам на кухню. В кухне сказали  ему, что не имеют претензии. Он немедленно воротился и доложил майору.    

— А, не имеют! — проговорил он двумя тонами ниже,  видимо обрадованный. — Все равно, всех сюда!    

Мы вышли. Я чувствовал, что как-то совестно нам выходить. Да  и все шли, точно понурив голову.    

— А, Прокофьев! Елкин тоже, это ты, Алмазов…  Становитесь, становитесь сюда, в кучку, — говорил нам майор каким-то  уторопленным, но мягким голосом, ласково на нас поглядывая. — М-цкий, ты  тоже здесь… вот и переписать. Дятлов! Сейчас же переписать всех довольных особо  и всех недовольных особо, всех до единого, и бумагу ко мне. Я всех вас  представлю… под суд! Я вас, мошенники!    

Бумага подействовала.    

— Мы довольны! — угрюмо крикнул вдруг один голос  из толпы недовольных, но как-то не очень решительно.    

— А, довольны! Кто доволен? Кто доволен, тот выходи.    

— Довольны, довольны! — прибавилось несколько  голосов.    

— Довольны! значит, вас смущали? значит, были  зачинщики, бунтовщики? Тем хуже для них!..    

— Господи, что ж это такое! — раздался чей-то голос  в толпе.    

— Кто, кто это крикнул, кто? — заревел майор,  бросаясь в ту сторону, откуда послышался голос. — Это ты, Расторгуев, ты  крикнул? В кордегардию!    

Расторгуев, одутловатый и высокий молодой парень, вышел и  медленно отправился в кордегардию. Крикнул вовсе не он, но так как на него  указали, то он и не противоречил.    

— С жиру беситесь! — завопил ему вслед  майор. — Ишь, толстая рожа, в три дня не…! Вот я вас всех разыщу!  Выходите, довольные!    

— Довольны, ваше высокоблагородие! — мрачно  раздалось несколько десятков голосов; остальные упорно молчали. Но майору  только того и надо было. Ему, очевидно, самому было выгодно кончить скорее  дело, и как-нибудь кончить согласием.    

— А, теперь все довольны! — проговорил он  торопясь. — Я это и видел… знал. Это зачинщики! Между ними, очевидно, есть  зачинщики! — продолжал он, обращаясь к Дятлову. — Это надо подробнее  разыскать. А теперь… теперь на работу время. Бей в барабан!    

Он сам присутствовал на разводке. Арестанты молча и грустно  расходились по работам, довольные по крайней мере тем, что поскорей с глаз  долой уходили. Но после разводки майор немедленно наведался в кордегардию и  распорядился с «зачинщиками», впрочем не очень жестоко. Даже спешил. Один из  них, говорили потом, попросил прощения, и он тотчас простил его. Видно было,  что майор отчасти не в своей тарелке и даже, может быть, струхнул. Претензия во  всяком случае вещь щекотливая, и хотя жалоба арестантов в сущности и не могла  назваться претензией, потому что показывали ее не высшему начальству, а самому  же майору, но все-таки было как-то неловко, нехорошо. Особенно смущало, что все  поголовно восстали. Следовало затушить дело во что бы то ни стало. «Зачинщиков»  скоро выпустили. Назавтра же пища улучшилась, хотя, впрочем, ненадолго. Майор в  первые дни стал чаще навещать острог и чаще находил беспорядки. Наш  унтер-офицер ходил озабоченный и сбившийся с толку, как будто все еще не мог  прийти в себя от удивления. Что же касается арестантов, то долго еще после  этого они не могли успокоится, но уже не волновались по-прежнему, а были молча  растревожены, озадачены как-то. Иные даже повесили голову. Другие ворчливо,  хоть и несловоохотливо отзывались о всем этом деле. Многие как-то озлобленно и  вслух подсмеивались сами над собою, точно казня себя за претензию.    

— На-тко, брат, возьми, закуси! — говорит, бывало,  один.    

— Чему посмеешься, тому и поработаешь! —  прибавляет другой.    

— Где ты мышь, чтоб коту звонок привесила? —  замечает третий.    

— Нашего брата без дубины не уверишь, известно. Хорошо  еще, что не всех высек.    

— А ты вперед больше знай, да меньше болтай, крепче  будет! — озлобленно замечает кто-нибудь.    

— Да ты что учишь-то, учитель?    

— Знамо дело, учу.    

— Да ты кто таков выскочил?    

— Да я-то покамест еще человек, а ты-то кто?    

— Огрызок собачий, вот ты кто.    

— Это ты сам.    

— Ну, ну, довольно вам! чего загалдели! — кричат  со всех сторон на спорящих…    

В тот же вечер, то есть в самый день претензии, возвратясь с  работы, я встретился за казармами с Петровым. Он меня уж искал. Подойдя ко мне,  он что-то пробормотал, что-то вроде двух-трех неопределенных восклицаний, но  вскоре рассеянно замолчал и машинально пошел со мной рядом. Все это дело еще  больно лежало у меня на сердце, и мне показалось, что Петров мне кое-что  разъяснит.    

— Скажите, Петров, — спросил я его, — ваши на  нас не сердятся?    

— Кто сердится? — спросил он, как бы очнувшись.    

— Арестанты на нас… на дворян.    

— А за что на вас сердиться?    

— Ну, да за то, что мы не вышли на претензию.    

— Да вам зачем показывать претензию? — спросил он,  как бы стараясь понять меня, — ведь вы свое кушаете.    

— Ах, боже мой! Да ведь и из ваших есть, что свое едят,  а вышли же. Ну, и нам надо было… из товарищества.    

— Да… да какой же вы нам товарищ? — спросил он с  недоумением.    

Я поскорее взглянул на него: он решительно не понимал меня,  не понимал, чего я добиваюсь. Но зато я понял его в это мгновение совершенно. В  первый раз теперь одна мысль, уже давно неясно во мне шевелившаяся и меня  преследовавшая, разъяснилась мне окончательно, и я вдруг понял то, о чем до сих  пор плохо догадывался. Я понял, что меня никогда не примут в товарищество, будь  я разарестант, хоть на веки вечные, хоть особого отделения. Но особенно остался  мне в памяти вид Петрова в эту минуту. В его вопросе: «Какой же вы нам  товарищ?» — слышалась такая неподдельная наивность, такое простодушное недоумение.  Я думал: нет ли в этих словах какой-нибудь иронии, злобы, насмешки? Ничего не  бывало: просто не товарищ, да и только. Ты иди своей дорогой, а мы своей; у  тебя свои дела, а у нас свои.    

И действительно, я было думал, что после претензии они  просто загрызут нас и нам житья не будет. Ничуть не бывало: ни малейшего  упрека, ни малейшего намека на упрек мы не слыхали, никакой особенной злобы не  прибавилось. Просто пилили нас понемногу при случае, как и прежде пилили, и  больше ничего. Впрочем, не сердились тоже нимало и на всех тех, которые не  хотели показывать претензию и оставались на кухне, равно как и на тех, которые  из первых крикнули, что всем довольны. Даже и не помянул об этом никто.  Особенно последнего я не мог понять.    

 VIII. ТОВАРИЩИ    

     

Меня, конечно, более тянуло к своим, то есть к «дворянам»,  особенно в первое время. Но из троих бывших русских дворян, находившихся у нас  в остроге (Акима Акимыча, шпиона А-ва и того, которого считали отцеубийцею), я  знался и говорил только с Акимом Акимычем. Признаться, я подходил к Акиму  Акимычу, так сказать, с отчаяния, в минуты самой сильной скуки и когда уже ни к  кому, кроме него, подойти не предвиделось. В прошлой главе я было попробовал  рассортировать всех наших людей на разряды, но теперь, как припомнил Акима Акимыча,  то думаю, что можно еще прибавить один разряд. Правда, что он один его и  составлял. Это — разряд совершенно равнодушных каторжных. Совершенно  равнодушных, то есть таких, которым было бы все равно жить что на воле, что в  каторге, у нас, разумеется, не было и быть не могло, но Аким Акимыч, кажется,  составлял исключение. Он даже и устроился в остроге так, как будто всю жизнь  собирался прожить в нем: все вокруг него, начиная с тюфяка, подушек, утвари,  расположилось так плотно, так устойчиво, так надолго. Бивачного, временного не  замечалось в нем и следа. Пробыть в остроге оставалось ему еще много лет, но  вряд ли он хоть когда-нибудь подумал о выходе. Но если он и примирился с  действительностью, то, разумеется, не по сердцу, а разве по субординации, что,  впрочем, для него было одно и то же. Он был добрый человек и даже помогал мне  вначале советами и кой-какими услугами; но, иногда, каюсь, невольно он нагонял  на меня, особенно в первое время, тоску беспримерную, еще более усиливавшую и  без того уже тоскливое расположение мое. А я от тоски-то и заговаривал с ним.  Жаждешь, бывало, хоть какого-нибудь живого слова, хоть желчного, хоть  нетерпеливого, хоть злобы какой-нибудь: мы бы уж хоть позлились на судьбу нашу  вместе; а он молчит, клеит свои фонарики или расскажет о том, какой у них смотр  был в таком-то году, и кто был начальник дивизии, и как его звали по имени и  отчеству, и доволен был он смотром или нет, и как застрельщикам сигналы были  изменены и проч. И все таким ровным, таки чинным голосом, точно вода капает по  капле. Он даже почти совсем не воодушевлялся, когда рассказывал мне, что за  участие в каком-то деле на Кавказе удостоился получить «святыя Анны» на шпагу.  Только голос его становился в эту минуту как-то необыкновенно важен и солиден;  он немного понижал его, даже до какой-то таинственности, когда произносил  «святыя Анны», и после этого минуты на три становились как-то особенно молчалив  и солиден… В этот первый год у меня бывали глупые минуты, когда я (и всегда  как-то вдруг) начинал почти ненавидеть Акима Акимыча, неизвестно за что, и  молча проклинал судьбу свою за то, что она поместила меня с ним на нарах голова  с головою. Обыкновенно через час я уже укорял себя за это. Но это было только в  первый год; впоследствии я совершенно примирился в душе с Акимом Акимычем и  стыдился моих прежних глупостей. Наружно же мы, помнится, с ним никогда не  ссорились.    

Кроме этих троих русских, других в мое время перебывало у  нас восемь человек. С некоторыми из них я сходился довольно коротко и даже с  удовольствием, но не со всеми. Лучшие из них были какие-то болезненные,  исключительные и нетерпимые в высшей степени. С двумя из них я впоследствии  просто перестал говорить. Образованных из них было только трое: Б-ский, М-кий и  старик Ж-кий, бывший прежде где-то профессором математики, — старик  добрый, хороший, большой чудак и, несмотря на образование, кажется, крайне  ограниченный человек. Совсем другие были М-кий и Б-кий. С М-ким я хорошо  сошелся с первого раза; никогда с ним не ссорился, уважал его, но полюбить его,  привязаться к нему я никогда не мог. Это был глубоко недоверчивый и озлобленный  человек, но умевший удивительно хорошо владеть собой. Вот это-то слишком  большое уменье и не нравилось в нем: как-то чувствовалось, что он никогда и ни  перед кем не развернет всей души своей. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь. Это  была натура сильная и в высшей степени благородная. Чрезвычайная, даже  несколько иезуитская ловкость и осторожность его в обхождении с людьми  выказывала его затаенный, глубокий скептицизм. А между тем это была душа,  страдающая именно этой двойственностью: скептицизма и глубокого, ничем  непоколебимого верования в некоторые свои особые убеждения и надежды. Несмотря,  однако же, на всю житейскую ловкость свою, он был в непримиримой вражде с Б-м и  с другом его Тским. Б-кий был больной, несколько наклонный к чахотке человек,  раздражительный и нервный, но в сущности предобрый и даже великодушный.  Раздражительность его доходила иногда до чрезвычайной нетерпимости и капризов.  Я не вынес этого характера и впоследствии разошелся с Б-м, но зато никогда не  переставал любить его; а с М-ким и не ссорился, но никогда его не любил.  Разойдясь с Б-м, так случилось, что я тотчас же должен был разойтись и с  Т-ским, тем самым молодым человеком, о котором я упоминал в предыдущей главе, рассказывая  о нашей претензии. Это было мне очень жаль. Т-ский был хоть и необразованный  человек, но добрый, мужественный, славный молодой человек, одним словом. Все  дело было в том, что он до того любил и уважал Б-го, до того благоговел перед  ним, что тех, которые чуть-чуть расходились с Б-м, считал тотчас же почти  своими врагами. Он и с М-м, кажется, разошелся впоследствии за Б-го, хотя долго  крепился. Впрочем, все они были больные нравственно, желчные, раздражительные,  недоверчивые. Это понятно: им было очень тяжело, гораздо тяжелее, чем нам. Были  они далеко от своей родины. Некоторые из них были присланы на долгие сроки, на  десять, на двенадцать лет, а главное, они с глубоким предубеждением смотрели на  всех окружающих, видели в каторжных одно только зверство и не могли, даже не  хотели, разглядеть в них ни одной доброй черты, ничего человеческого, и что  тоже очень было понятно: на эту несчастную точку зрения они были поставлены  силою обстоятельств, судьбой. Ясное дело, что тоска душила их в остроге. С черкесами,  с татарами, с Исаем Фомичом они были ласковы и приветливы, но с отвращением  избегали всех остальных каторжных. Только один стародубский старовер заслужил  их полное уважение. Замечательно, впрочем, что никто из каторжных в продолжение  всего времени, как я был в остроге, не упрекнул их ни в происхождении, ни в  вере их, ни в образе мыслей, что встречается в нашем простонародье относительно  иностранцев, преимущественно немцев, хотя, впрочем, и очень редко. Впрочем, над  немцами только раз смеются; немец представляет собою что-то глубоко комическое  для русского простонародья. С нашими же каторжные обращались даже уважительно,  гораздо более, чем с нами, русскими, и нисколько не трогали их. Но те, кажется,  никогда этого не хотели заметить и взять в соображение. Я заговорил о Т-ском.  Это он, когда их переводили из места первой их ссылки в нашу крепость, нес Б-го  на руках в продолжение чуть не всей дороги, когда тот, слабый здоровьем и  сложением, уставал почти с полэтапа. Они присланы были прежде в У-горс. Там, рассказывали  они, было им хорошо, то есть гораздо лучше, чем в нашей крепости. Но у них  завелась какая-то, совершенно, впрочем, невинная, переписка с другими ссыльными  из другого города, и за это троих нашли нужным перевести в нашу крепость, ближе  на глаза к нашему высшему начальству. Третий товарищ их был Ж-кий. До их  прибытия М-кий был в остроге один. То-то он должен был тосковать в первый год  своей ссылки!    

Этот Ж-кий был тот самый вечно молившийся богу старик, о  котором я уже упоминал. Все наши политические преступники были народ молодой,  некоторые даже очень; один Ж-кий был лет уже с лишком пятидесяти. Это был  человек, конечно, честный, но несколько странный. Товарищи его, Б-кий и Т-кий,  его очень не любили, даже не говорили с ним, отзываясь о нем, что он упрям и  вздорен. Не знаю, насколько они были в этом случае правы. В остроге, как и во  всяком таком месте, где люди сбираются в кучу не волею, насильно, мне кажется,  скорее можно поссориться и даже возненавидеть друг друга, чем на воле. Много  обстоятельств тому способствует. Впрочем, Ж-кий был действительно человек  довольно тупой и, может быть, неприятный. Все остальные его товарищи были тоже  с ним не в ладу. Я с ним хоть и никогда не ссорился, но особенно не сходился.  Свой предмет, математику, он, кажется, знал. Помню, он все мне силился  растолковать на своем полурусском языке какую-то особенную, им самим выдуманную  астрономическую систему. Мне говорили, что он это когда-то напечатал, но над  ним в ученом мире только посмеялись. Мне кажется, он был несколько поврежден  рассудком. По целым дням он молился на коленях богу, чем снискал общее уважение  каторги и пользовался им до самой смерти своей. Он умер в нашем госпитале после  тяжелой болезни, на моих глазах. Впрочем, уважение каторжных он приобрел с  самого первого шагу в острог после своей истории с нашим майором. В дороге от  У-горска до нашей крепости их не брили, и они обросли бородами, так что когда  их прямо привели к плац-майору, то он пришел в бешеное негодование на такое  нарушение субординации, в чем, впрочем, они вовсе не были виноваты.    

— В каком они виде! — заревел он. — Это  бродяги, разбойники!    

Ж-кий, тогда еще плохо понимавший по-русски и подумавший,  что их спрашивают: кто они такие? бродяги или разбойники? — отвечал:    

— Мы не бродяги, политические преступники.    

— Ка-а-к! Ты грубить? грубить! — заревел  майор. — В кордегардию! сто розог, сей же час, сию же минуту!    

Старика наказали. Он лег под розги беспрекословно, закусил  себе зубами руку и вытерпел наказание без малейшего крика или стона, не  шевелясь. Б-кий и Т-кий тем временем уже вошли в острог, где М-кий уже поджидал  их у ворот и прямо бросился к ним на шею, хотя до сих пор никогда их не  видывал. Взволнованные от майорского приема, они рассказывали ему все о Ж-ком.  Помню, как М-кий мне рассказывал об этом: «Я был вне себя, — говорил  он, — я не понимал, что со мною делается, и дрожал, как в ознобе. Я ждал  Ж-го у ворот. Он должен был прийти прямо из кордегардии, где его наказывали.  Вдруг отворилась калитка: Ж-кий, не глядя ни на кого, с бледным лицом и с дрожавшими  бледными губами, прошел между собравшихся на дворе каторжных, уже узнавших, что  наказывают дворянина, вошел в казарму, прямо к своему месту, и, ни слова не  говоря, стал на колени и начал молиться богу. Каторжные были поражены и даже  растроганы. „Как увидал я этого старика, — говорил М-кий, — седого,  оставившего у себя на родине жену, детей, как увидал я его на коленях, позорно  наказанного и молящегося, — я бросился за казармы и целых два часа был как  без памяти; я был в исступлении…“ Каторжные стали очень уважать Ж-го с этих пор  и обходились с ним всегда почтительно. Им особенно понравилось, что он не  кричал под розгами.    

Надобно, однако ж, сказать всю правду: по этому примеру  отнюдь нельзя судить об обращении начальства в Сибири с ссыльными из дворян,  кто бы они ни были, эти ссыльные, русские или поляки. Этот пример только  показывает, что можно нарваться на лихого человека, и, конечно, будь этот лихой  человек где-нибудь отдельным и старшим командиром, то участь ссыльного, в  случае, если б его особенно невзлюбил этот лихой командир, была бы очень плохо  обеспечена. Но нельзя не признаться, что самое высшее начальство в Сибири, от  которого зависит тон и настрой всех прочих командиров, насчет ссыльных дворян  очень разборчиво и даже в иных случаях норовит дать им поблажку в сравнении с  остальными каторжными, из простонародия. Причины тому ясные: эти высшие  начальники, во-первых, сами дворяне; во-вторых, случалось еще прежде, что  некоторые из дворян не ложились под розги и бросались на исполнителей, отчего происходили  ужасы; а втретьих, и, мне кажется, это главное, уже давно, еще лет тридцать  пять тому назад, в Сибирь явилась вдруг, разом, большая масса ссыльных дворян,  и эти-то ссыльные в продолжение тридцати лет умели поставить и зарекомендовать  себя так по всей Сибири, что начальство уже по старинной, преемственной  привычке поневоле глядело в мое время на дворян-преступников известного разряда  иными глазами, чем на всех других ссыльных. Вслед за высшим начальством  привыкли глядеть такими же глазами и низшие командиры, разумеется заимствуя  этот взгляд и тон свыше, повинуясь, подчиняясь ему. Впрочем, многие из этих  низших командиров глядело тупо, критиковали про себя высшие распоряжения и  очень, очень рады бы были, если б им только не мешали распорядиться по-своему.  Но им не совсем это позволяли. Я имею твердое основание так думать, и вот  почему. Второй разряд каторги, в котором я находился и состоявший из крепостных  арестантов под военным начальством, был несравненно тяжеле остальных двух  разрядов, то есть третьего (заводского) и первого (в рудниках). Тяжеле он был  не только для дворян, но и для всех арестантов именно потому, что начальство и  устройство этого разряда — все военное, очень похожее на арестантские роты в  России. Военное начальство строже, порядки теснее, всегда в цепях, всегда под  конвоем, всегда под замком: а этого нет в такой силе в первых двух разрядах.  Так по крайней мере говорили все наши арестанты, а между ними были знатоки  дела. Они все с радостью пошли бы в первый разряд, считающийся в законах  тягчайшим, и даже много раз мечтали об этом. Об арестантских же ротах в России  все наши, которые были там, говорили с ужасом и уверяли, что во всей России нет  тяжеле места, как арестантские роты по крепостям, и что в Сибири рай  сравнительно с тамошней жизнью. Следовательно, если при таком строгом  содержании, как в нашем остроге, при военном начальстве, на глазах самого  генерал-губернатора, и, наконец, ввиду таких случаев (иногда бывавших), что  некоторые посторонние, но официозные люди, по злобе или по ревности у службе,  готовы были тайком донести куда следует, что такого-то, дескать, разряда  преступникам такие-то неблагонамеренные командиры дают поблажку, — если в  таком месте, говорю я, на преступников-дворян смотрели несколько другими  глазами, чем на остальных каторжных, то тем более смотрели на них гораздо  льготнее в первом и третьем разряде. Следственно, по тому месту, где я был, мне  кажется, я могу судить в этом отношении и о всей Сибири. Все слухи и рассказы,  доходившие до меня на этот счет от ссыльных первого и третьего разрядов,  подтверждали мое заключение. В самом деле, на всех нас, дворян, в нашем острога  начальство смотрело внимательнее и осторожнее. Поблажки нам насчет работы и  содержания не было решительно никакой: те же работы, те же кандалы, те же замки  — одним словом, все то же самое, что и у всех арестантов. Да и облегчить-то  нельзя было. Я знаю, что в этом городе в то недавнее давнопрошедшее время было  столько доносчиков, столько интриг, столько рывших друг другу яму, что  начальство, естественно, боялось доноса. А уж чего страшнее было в то время  доноса о том, что известного разряда преступникам дают поблажку! Итак, всякий  побаивался, и мы жили наравне со всеми каторжными, но относительно телесного  наказания было некоторое исключение. Правда, нас бы чрезвычайно удобно высекли,  если б мы заслужили это, то есть проступились в чем-нибудь. Этого требовал долг  службы и равенства — перед телесным наказанием. Но так, зря, легкомысленно нас  все-таки бы не высекли, а с простыми арестантами такого рода легкомысленное  обращение, разумеется, случалось, особенно при некоторых субалтерных командирах  и охотниках распорядиться и внушить при всяком удобном случае. Нам известно  было, что комендант, узнав об истории с стариком Ж-ким, очень вознегодовал на  майора и внушил ему, чтоб он на будущее время изволил держать руки покороче.  Так рассказывали мне все. Знали тоже у нас, что сам генерал-губернатор,  доверявший нашему майору и отчасти любивший его как исполнителя и человека с  некоторыми способностями, узнав про эту историю, тоже выговаривал ему. И майор  наш принял это к сведению. Уж как, например, ему хотелось добраться до М-го,  которого он ненавидел через наговоры А-ва, но он никак не мог его высечь, хотя  и искал предлога, гнал его и подыскивался к нему. Об истории Ж-го скоро узнал  весь город, и общее мнение было против майора; многие ему выговаривали, иные  даже с неприятностями. Вспоминаю теперь и мою первую встречу с плац-майором.  Нас, то есть меня и другого ссыльного из дворян, с которым я вместе вступил в каторгу,  напугали еще в Тобольске рассказами о неприятном характере этого человека.  Бывшие там в это время старинные двадцатипятилетние ссыльные из дворян,  встретившие нас с глубокой симпатией и имевшие с нами сношения все время, как  мы сидели на пересыльном дворе, предостерегали нас от будущего командира нашего  и обещались сделать все, что только могут, через знакомых людей, чтоб защитить  нас от его преследования. В самом деле, три дочери генерал-губернатора,  приехавшие из России и гостившие в то время у отца, получили от них письма и,  кажется, говорили ему в нашу пользу. Но что он мог сделать? Он только сказал  майору, чтоб он был несколько поразборчивее. Часу в третьем пополудни мы, то  есть я и товарищ мой, прибыли в этот город, и конвойные прямо повели нас к  нашему повелителю. Мы стояли в передней, ожидая его. Между тем уже послали за  острожным унтер-офицером. Как только явился он, вышел и плац-майор. Багровое,  угреватое и злое лицо его произвело на нас чрезвычайно тоскливое впечатление:  точно злой паук выбежал на бедную муху, попавшуюся в его паутину.    

— Как тебя зовут? — спросил он моего товарища. Он  говорил скоро, резко, отрывисто и, очевидно, хотел произвести на нас  впечатление.    

— Такой-то.    

— Тебя? — продолжал он, обращаясь ко мне, уставив  на меня свои очки.    

— Такой-то.    

— Унтер-офицер! сейчас их в острог, выбрить в  кордегардии по-гражданскому, немедленно, половину головы; кандалы перековать  завтра же. Это какие шинели? откуда получили? — спросил он вдруг, обратив  внимание на серые капоты с желтыми кругами на спинах, выданные нам в Тобольске  и в которых мы предстали пред его светлые очи. — Это новая форма! Это,  верно, какая-нибудь новая форма… Еще проектируется… из Петербурга… —  говорил он, повертывая нас поочередно. — С ними нет ничего? — спросил  он вдруг конвоировавшего нас жандарма.    

— Собственная одежда есть, ваше  высокоблагородие, — отвечал жандарм, как-то мгновенно вытянувшись, даже с  небольшим вздрагивание. Его все знали, все о нем слышали, он всех пугал.    

— Все отобрать. Отдать им только одно белье, и то  белое, а цветное, если есть, отобрать. Остальное все продать с аукциона. Деньги  записать в приход. Арестант не имеет собственности, — продолжал он, строго  посмотрев на нас. — Смотрите же, вести себя хорошо! чтоб я не слыхал! Не  то… телес-ным на-казанием! За малейший проступок — р-р-розги!..    

Весь этот вечер я с непривычки был почти болен от этого  приема. Впрочем, впечатление усилилось и тем, что я увидел в остроге; но о  вступлении моем в острог я уже рассказывал.    

Я упомянул сейчас, что нам не делали и не смели делать  никакой поблажки, никакого облегчения перед прочими арестантами в работе. Но  один раз, однако, попробовали сделать: я и Б-кий целых три месяца ходили в  инженерную канцелярию в качестве писарей. Но это сделали шито-крыто, и сделало  инженерное начальство. То есть прочие все, пожалуй, кому надо было, знали, но  делали вид, что не знали. Это случилось еще при командире команды Г-ве.  Подполковник Г-ков упал к нам как с неба, пробыл у нас очень недолго, —  если не ошибаюсь, не более полугода, даже и того меньше, — и уехал в  Россию, произведя необыкновенное впечатление на всех арестантов. Его не то что  любили арестанты, его они обожали, если только можно употребить здесь это  слово. Как он это сделал, не знаю, но он завоевал их с первого разу. «Отец,  отец! отца не надо!» — говорили поминутно арестанты во все время его управления  инженерною частью. Кутила он был, кажется, ужаснейший. Небольшого роста, с  дерзким, самоуверенным взглядом. Но вместе с тем он был ласков с арестантами,  чуть не до нежностей, и действительно буквально любил их, как отец. Отчего он  так любил арестантов — сказать не могу, но он не мог видеть арестанта, чтоб не  сказать ему ласкового, веселого слова, чтоб не посмеяться с ним, не пошутить с  ним, и, главное, — ни капли в этом не было чего-нибудь начальственного,  хоть чего-нибудь обозначавшего неравную или чисто начальственную ласку. Это был  свой товарищ, свой человек в высочайшей степени. Но, несмотря на весь этот  инстинктивный демократизм его, арестанты ни разу не проступились перед ним в какой-нибудь  непочтительности, фамильярности. Напротив. Только все лицо арестанта  расцветало, когда он встречался с командиром, и, снявши шапку, он уже смотрел  улыбаясь, когда тот подходил к нему. А если тот заговорит — как рублем подарит.  Бывают же такие популярные люди. Смотрел он молодцом, ходил прямо, браво.  «Орел!» — говорят, бывало, о нем арестанты. Облегчить их он, конечно, ничем не  мог; заведовал он только одними инженерными работами, которые и при всех других  командирах шли в своем всегдашнем, раз заведенном законном порядке. Разве  только, встретив случайно партию на работе, видя, что дело кончено, не держит,  бывало, лишнего времени и отпустит до барабана. Но нравилась его доверенность к  арестанту, отсутствие мелкой щепетильности и раздражительности, совершенное  отсутствие иных оскорбительных форм в начальнических отношениях. Потеряй он  тысячу рублей — я думаю, первый вор из наших, если б нашел их, отнес бы к нему.  Да, я уверен, что так было бы. С каким глубоким участием узнали арестанты, что  их орел-командир поссорился насмерть с нашим ненавистным майором. Это случилось  в первый же месяц по его прибытии. Наш майор был когда-то его сослуживец. Они  встретились после долгой разлуки и закутили было вместе. Но вдруг у них  порвалось. Они поссорились, и Г-в сделался ему смертельным врагом. Слышно было  даже, что они подрались при этом случае, что с нашим майором могло случиться:  он часто дирался. Как услышали это арестанты, радости их не было конца.  «Осьмиглазому ли с таким ужиться! тот орел, а наш…», и тут обыкновенно  прибавлялось словцо, неудобное в печати. Ужасно интересовались у нас тем, кто  из них кого поколотил. Если б слух об их драке оказался неверным (что, может  быть, так и было), то, кажется, нашим арестантикам было бы это очень досадно.  «Нет, уж наверно командир одолел, — говорили они, — он маленький, да  удаленький, а тот, слышь, под кровать от него залез». Но скоро Г-ков уехал, и  арестанты опять впали в уныние. Инженерные командиры были у нас, правда, все  хорошие: при мне сменилось их трое или четверо; «да все не нажить уж  такого, — говорили арестанты, — орел был, орел и заступник». Вот  этот-то Г-ков очень любил всех нас, дворян, и под конец велел мне и Б-му ходить  иногда в канцелярию. По отъезде же его это устроилось более правильным образом.  Из инженеров были люди (из них особенно один), очень нам симпатизировавшие. Мы  ходили, переписывали бумаги, даже почерк наш стал совершенствоваться, как вдруг  от высшего начальства последовало немедленное повеление поворотить нас на  прежние работы: кто-то уж успел донести! Впрочем, это и хорошо было: канцелярия  стала нам обоим очень надоедать. Потом мы года два почти неразлучно ходили с Бм  на одни работы, чаще же всего в мастерскую. Мы с ним болтали; говорили об наших  надеждах, убеждениях. Славный был он человек; но убеждения его иногда были  очень странные, исключительные. Часто у некоторого разряда людей, очень умных,  устанавливаются иногда совершенно парадоксальные понятия. Но за них столько  было в жизни выстрадано, такою дорогою ценою они достались, что оторваться от  них уже слишком больно, почти невозможно. Б-кий с болью принимал каждое  возражение и с едкостью отвечал мне. Впрочем, во многом, может быть, он был и  правее меня, не знаю; но мы наконец расстались, и это было мне очень больно: мы  уже много разделили вместе.    

Между тем М-кий с годами все как-то становился грустнее и  мрачнее. Тоска одолевала его. Прежде, в первое мое время а остроге, он был  сообщительнее, душа его все-таки чаще и больше вырывалась наружу. Уже третий  год жил он в каторге в то время, как я поступил. Сначала он многим  интересовался из того, что в эти года случилось на свете и об чем он не имел  понятия, сидя в остроге; расспрашивал меня, слушал, волновался. Но под конец, с  годами, все это как-то стало в нем сосредоточиваться внутри, на сердце. Угли  покрывались золою. Озлобление росло в нем более и более. «Je hais ces  brigands», — повторял он мне часто, с ненавистью смотря на каторжных,  которых я уже успел узнать ближе, и никакие доводы мои в их пользу на него не  действовали. Он не понимал, что я говорю; иногда, впрочем, рассеянно  соглашался; но назавтра же опять повторял: «Je hais ces brigands». Кстати: мы с  ним часто говорили по-французски, и за это один пристав над работами,  инженерный солдат Дранишников, неизвестно по какому соображению, прозвал нас  фершелами. М-кий воодушевлялся, только вспоминая про свою мать. «Она стара, она  больная, — говорил он мне, — она любит меня более всего на свете, а я  здесь не знаю, жива она или нет? Довольно уж для нее того, что она знала, как  меня гоняли сквозь строй…» М-кий был не дворянин и перед ссылкой был наказан  телесно. Вспоминая об этом, он стискивал зубы и старался смотреть в сторону. В  последнее время он все чаще и чаще стал ходить один. Раз поутру, в двенадцатом  часу, его потребовали к коменданту. Комендант вышел к нему с веселой улыбкой.    

— Ну, М-кий, что ты сегодня во сне видел? —  спросил он его.    

«Я так и вздрогнул, — рассказывал, воротясь к нам,  М-кий. — Мне будто сердце пронзило».    

— Видел, что письмо от матери получил, — отвечал  он.    

— Лучше, лучше! — возразил комендант. — Ты  свободен! Твоя мать просила… просьба ее услышана. Вот письмо ее, а вот и приказ  о тебе. Сейчас же выйдешь из острога.    

Он воротился к нам бледный, еще не очнувшийся от известия.  Мы его поздравляли. Он жал нам руки своими дрожащими, похолодевшими руками.  Многие арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.    

Он вышел на поселенье и остался в нашем же городе. Вскоре  ему дали место. Сначала он часто приходил к нашему острогу и, когда мог,  сообщал нам разные новости. Преимущественно политические очень интересовали  его.    

Из остальных четырех, то есть кроме М-го, Т-го, Б-го и Ж-го,  двое были еще очень молодые люди, присланные на короткие сроки,  малообразованные, но честные, простые, прямые. Третий, А-чуковский, был уже  слишком простоват и ничего особенного не заключал в себе, но четвертый, Б-м,  человек уже пожилой, производил на всех нас прескверное впечатление. Не знаю,  как он попал в разряд таких преступников, да и сам он отрицал это. Это была  грубая, мелкомещанская душа, с привычками и правилами лавочника, разбогатевшего  на обсчитанные копейки. Он был безо всякого образования и не интересовался  ничем, кроме своего ремесла. Он был маляр, но маляр из ряду вон, маляр  великолепный. Скоро начальство узнало о его способностях, и весь город стал  требовать Б-ма для малеванья стен и потолков. В два года он расписал почти все  казенные квартиры. Владетели квартир платили ему от себя, и жил он таки  небедно. Но всего лучше было то, что на работу с ним стали посылать и других  его товарищей. Из троих, ходивших с ним постоянно, двое научились у него  ремеслу, и один из них, Т-жевский, стал малевать не хуже его. Наш плац-майор,  занимавший тоже казенный дом, в свою очередь потребовал Б-ма и велел расписать  ему все стены и потолки. Тут уж Б-м постарался: у генерал-губернатора не было  так расписано. Дом был деревянный, одноэтажный, довольно дряхлый и чрезвычайно  шелудивый снаружи: расписано же внутри было, как во дворце, и майор был в  восторге… Он потирал руки и поговаривал, что теперь непременно женится. «При  такой квартире нельзя не жениться», — прибавлял он очень серьезно. Б-ом  был он все более и более доволен, а чрез него и другими, работавшими с ним  вместе. Работа шла целый месяц. В этом месяце майор совершенно изменил свое  мнение о всех наших и начал им покровительствовать. Дошло до того, что однажды  вдруг он потребовал к себе из острога Ж-го.    

— Ж-кий! — сказал он, — я тебя оскорбил. Я  тебя высек напрасно, я знаю это. Я раскаиваюсь. Понимаешь ты это? Я, я, я —  раскаиваюсь!    

Ж-кий отвечал, что он это понимает.    

— Понимаешь ли ты, что я, я, твой начальник, призвал  тебя с тем, чтоб просить у тебя прощения! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо  мной? червяк! меньше червяка: ты арестант! а я — божьею милостью [Буквальное  выражение, впрочем в мое время употреблявшееся не одним нашим майором, а и  многими мелкими командирами, преимущественно вышедшими из нижних чинов. (Прим.  автора)] майор. Майор! понимаешь ли ты это?    

Ж-кий отвечал, что и это понимает.    

— Ну, так теперь я мирюсь с тобой. Но чувствуешь ли,  чувствуешь ли это вполне, во всей полноте? Способен ли ты это понять и  почувствовать? Сообрази только: я, я, майор… и т.д.    

Ж-кий сам рассказывал мне всю эту сцену. Стало быть, было же  и в этом пьяном, вздорном и беспорядочном человеке человеческое чувство. Взяв в  соображение его понятия и развитие, такой поступок можно было считать почти  великодушным. Впрочем, пьяный вид, может быть, тому много способствовал.    

Мечта его не осуществилась: он не женился, хотя уж  совершенно было решился, когда кончили отделывать его квартиру. Вместо женитьбы  он попал под суд, и ему велено было подать в отставку. Тут уж и все старые  грехи ему приплели. Прежде в этом городе он был, помнится, городничим… Удар  упал на него неожиданно. В остроге непомерно обрадовались известию. Это был  праздник, торжество! Майор, говорят, ревел, как старая баба, и обливался  слезами. Но делать нечего. Он вышел в отставку, пару серых продал, потом все  имение и впал даже в бедность. Мы встречали его потом в штатском изношенном  сюртуке, в фуражке с кокардочкой. Он злобно смотрел на арестантов. Но все  обаяние его прошло, только что он снял мундир. В мундире он был гроза, бог. В  сюртуке он вдруг стал совершенно ничем и смахивал на лакея. Удивительно, как  много составляет мундир у этих людей.    

 IX. ПОБЕГ    

     

Вскоре после смены нашего плац-майора случились коренные  изменения в нашем остроге. Каторгу уничтожили и вместо нее основали  арестантскую роту военного ведомства, на основании российских арестантских рот.  Это значило, что уже ссыльных каторжных второго разряда в наш острог больше не  приводили. Начал же он заселяться с сей поры единственно только арестантами  военного ведомства, стало быть, людьми, не лишенными прав состояния, теми же  солдатами, как и все солдаты, только наказанными, приходившими на короткие  сроки (до шести лет наибольше) и по выходе из острога поступавшими опять в свои  батальоны рядовыми, какими были они прежде. Впрочем, возвращавшиеся в острог по  вторичным преступлениям наказывались, как и прежде, двадцатилетним сроком. У  нас, впрочем, и до этой перемены было отделение арестантов военного разряда, но  они жили с нами потому, что им не было другого места. Теперь же весь острог  стал этим военным разрядом. Само собою разумеется, что прежние каторжные,  настоящие гражданские каторжные, лишенные всех своих прав, клейменые и обритые  вдоль головы, остались при остроге до окончания их полных сроков; новых не  приходило, а оставшиеся помаленьку отживали сроки и уходили, так что лет через  десять в нашем остроге не могло остаться ни одного каторжного. Особое отделение  тоже осталось при остроге, и в него все еще от времени до времени присылались  тяжкие преступники военного ведомства, впредь до открытия в Сибири самых  тяжелых каторжных работ. Таким образом, для нас жизнь продолжалась в сущности  по-прежнему: то же содержание, та же работа и почти те же порядки, только  начальство изменилось и усложнилось. Назначен был штаб-офицер, командир роты и,  сверх того, четыре обер-офицера, дежуривших поочередно по острогу. Уничтожены  были тоже инвалиды; вместо них учреждены двенадцать унтер-офицеров и  каптенармус. Завелись разделы по десяткам, завелись ефрейтора из самих  арестантов, номинально разумеется, и уж само собою Аким Акимыч тотчас же  оказался ефрейтором. Все это новое учреждение и весь острог со всеми его чинами  и арестантами по-прежнему остались в ведомстве коменданта как высшего  начальника. Вот и все, что произошло. Разумеется, арестанты сначала очень  волновались, толковали, угадывали и раскусывали новых начальников; но когда  увидели, что в сущности все осталось по-прежнему, тотчас же успокоились, и  жизнь наша пошла постарому. Но главное то, что все были избавлены от прежнего  майора; все как бы отдохнули и ободрились. Исчез запуганный вид; всяк знал  теперь, что в случае нужды мог объясняться с начальником, что правого разве по  ошибке накажут вместо виновного. Даже вино продолжало продаваться у нас точно  так же и на тех же основаниях, как и прежде, несмотря на то что вместо прежних  инвалидов настали унтер-офицеры. Эти унтер-офицеры оказались большею частью  людьми порядочными и смышлеными, понимающими свое положение. Иные из них,  впрочем, выказывали вначале поползновение куражиться и, конечно по неопытности,  думали обращаться с арестантами, как с солдатами. Но скоро и эти поняли, в чем  дело. Другим же, слишком долго не понимавшим, доказали уж сущность дела сами  арестанты. Бывали довольно резкие столкновения: например, соблазнят, напоят  унтер-офицера да после того и доложат ему, по-свойски разумеется, что он пил  вместе с ними, а следственно… Кончилось тем, что унтер-офицеры равнодушно  смотрели или, лучше, старались не смотреть, как проносят пузыри и продают  водку. Мало того: как и прежние инвалиды, они ходили на базар и приносили  арестантам калачей, говядину и все прочее, то есть такое, за что могли взяться  без большого зазору. Для чего это все так переменилось, для чего завели  арестантскую роту, этого уж я не знаю. Случилось уже это в последние годы моей  каторги. Но два года еще суждено мне было прожить при этих новых порядках…    

Записывать ли всю эту жизнь, все мои годы в остроге? Не думаю.  Если писать по порядку, кряду, все, что случилось и что я видел и испытал в эти  годы, можно было, разумеется, еще написать втрое, вчетверо больше глав, чем до  сих пор написано. Но такое описание поневоле станет наконец слишком  однообразно. Все приключения выйдут слишком в одном и том же тоне, особенно  если читатель уже успел, по тем главам, которые написаны, составить себе хоть  несколько удовлетворительное понятие о каторжной жизни второго разряда. Мне  хотелось представить весь наш острог и все, что я прожил в эти годы, в одной  наглядной и яркой картине. Достиг ли я этой цели, не знаю. Да отчасти и не мне  судить об этом. Но я убежден, что на этом можно и кончить. К тому же меня  самого берет иногда тоска при этих воспоминаниях. Да вряд ли я и могу все припомнить.  Дальнейшие годы как-то стерлись в моей памяти. Многие обстоятельства, я убежден  в этом, совсем забыты мною. Я помню, например, что все эти годы, в сущности  один на другой так похожие, проходили вяло, тоскливо. Помню, что эти долгие,  скучные дни были так однообразны, точно вода после дождя капала с крыши по  капле. Помню, что одно только страстное желание воскресенья, обновления, новой  жизни укрепило меня ждать и надеяться. И я наконец скрепился: я ждал, я  отсчитывал каждый день и, несмотря на то что оставалось их тысячу, с  наслаждением отсчитывал по одному, провожал, хоронил его и с наступлением  другого дня рад был, что остается уже не тысяча дней, а девятьсот девяносто  девять. Помню, что во все это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном  уединении, и я полюбил наконец это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал  всю прошлую жизнь мою, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое  прошедшее, судил себя один неумолимо и строго и даже в иной час благословлял  судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы  ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими  надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже  не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были  прежде. Я начертал себе программу всего будущего и положил твердо следовать ей.  Во мне возродилась слепая вера, что я все это исполню и могу исполнить… Я ждал,  я звал поскорее свободу; я хотел испробовать себя вновь, на новой борьбе. Порой  захватывало меня судорожное нетерпение… Но мне больно вспоминать теперь о  тогдашнем настроении души моей. Конечно, все это одного только меня касается…  Но я оттого и записал это, что, мне кажется, всякий это поймет, потому что со  всяким то же самое должно случиться, если он попадет в тюрьму на срок, в цвете  лет и сил.    

Но что об этом!.. Лучше расскажу еще что-нибудь, чтоб уж не  кончить слишком резким отрубом.    

Мне пришло в голову, что, пожалуй, кто-нибудь спросит:  неужели из каторги нельзя было никому убежать и во все эти года никто у нас не  бежал? Я писал уже, что арестант, пробывший два-три года в остроге, начинает  уже ценить эти годы и невольно приходит к расчету, что лучше дожить остальные  без хлопот, без опасностей и выйти наконец законным образом на поселение. Но  такой расчет помещается только в голове арестанта, присланного не на долгий  срок. Долголетний, пожалуй бы, и готов рискнуть… Но у нас как-то этого на  делалось. Не знаю, трусили ль очень, присмотр ли был особенно строгий, военный,  местность ли нашего города во многом не благоприятствовала (степная, открытая)  — трудно сказать. Я думаю, все эти причины имели свое влияние. Действительно,  убежать от нас было трудновато. А между тем и при мне случилось одно такое  дело: двое рискнули, и даже из самых важных преступников…    

После смены майора А-в (тот, который шпионил ему на острог)  остался совершенно один, без протекции. Он был еще очень молодой человек, но  характер его укреплялся и устанавливался с летами. Вообще это был человек  дерзкий, решительный и даже очень смышленый. Он хоть бы и продолжал шпионить и  промышлять разными подземными способами, если б ему дали свободу, но уж не  попался бы теперь так глупо и нерасчетливо, как прежде, поплатившись за свою  глупость ссылкой. Он упражнялся у нас отчасти и в фальшивых паспортах. Не  говорю, впрочем, утвердительно. Так слышал я от наших арестантов. Говорили, что  он работал в этом роде, еще когда ходил к плац-майору на кухню, и, разумеется,  извлек из этого посильный доход. Одним словом, он, кажется, мог решиться на  все, чтоб переменить свою участь. Я имел случай узнать его душу: цинизм его  доходил до возмутительной дерзости, до самой холодной насмешки и возбуждал  непреодолимое отвращение. Мне кажется, если б ему очень захотелось выпить  шкалик вина и если б шкалик можно было получить не иначе, как зарезав  кого-нибудь, то он непременно зарезал, если б только это можно было сделать  втихомолку, чтоб никто не узнал. В остроге он научился расчету. Вот на этого-то  человека и обратил внимание особого отделения арестант Куликов.    

Я уже говорил о Куликове. Человек он был немолодой, но  страстный, живучий, сильный, с чрезвычайными и разнообразными способностями. В  нем была сила, и ему еще хотелось пожить; таким людям до самой глубокой  старости все еще хочется жить. И если б я стал дивиться, отчего у нас не бегут,  то, разумеется, подивился бы на первого Куликова. Но Куликов решился. Кто на  кого из них имел больше влияния: А-в на Куликова, или Куликов на А-ва? —  не знаю, но оба друг друга стоили и для этого дела были люди взаимно  подходящие. Они сдружились. Мне кажется, Куликов рассчитывал, что А-в  приготовит паспорты. А-в был из дворян, был хорошего общества — это сулило  некоторое разнообразие в будущих приключениях, только бы добраться до России.  Кто знает, как они сговорились и какие у них были надежды; но, уж верно,  надежды их выходили из обыкновенной рутины сибирского бродяжничества. Куликов  был от природы актер, мог выбирать многие и разнообразные роли в жизни; мог на  многое надеяться, по крайней мере на разнообразие. Таких людей должен был  давить острог. Они сговорились бежать.    

Но без конвойного бежать было невозможно. Надо было  подговорить с собой вместе конвойного. В одном из батальонов, стоявших в  крепости, служил один поляк, энергический человек и, может быть, достойный  лучшей участи, человек уже пожилой, молодцеватый, серьезный. Смолоду, только  что придя на службу в Сибирь, он бежал от глубокой тоски по родине. Его  поймали, наказали и года два продержали в арестантских ротах. Когда его  поворотили опять в солдаты, он одумался и стал служить ревностно, изо всех сил.  За отличие его сделали ефрейтором. Это был человек с честолюбием, самонадеянный  и знавший себе цену. Он так и смотрел, так и говорил, как знающий себе цену. Я  несколько раз в эти годы встречал его между нашими конвойными. Мне кое-что  говорили о нем и поляки. Мне показалось, что прежняя тоска обратилась в нем в  ненависть, скрытую, глухую, всегдашнюю. Этот человек мог решиться на все, и  Куликов не ошибся, выбрав его товарищем. Фамилия его была Коллер. Они сговорились  и назначили день. Это было в июне месяце, в жаркие дни. Климат в этом городе  довольно ровный; летом погода стоит постоянная, горячая: а это и на руку  бродяге. Разумеется, они никак не могли пуститься прямо с места, из крепости:  весь город стоит на юру, открытый со всех сторон. Кругом на довольно далекое  пространство нет леса. Надо было переодеться в обывательский костюм, а для  этого сначала пробраться в форштадт, где у Куликова издавна был притон. Не  знаю, были ли форштадтские благоприятели их в полном секрете. Надо полагать,  что были, хотя потом, при деле, это не совсем объяснилось. В этот год в одном  углу форштадта только что начинала свое поприще одна молодая и весьма пригожая  девица, по прозвищу Ванька-Танька, подававшая большие надежды и отчасти  осуществившая их впоследствии. Звали ее тоже: огонь. Кажется, и она тут  принимала некоторое участие. Куликов разорялся на нее уже целый год. Наши  молодцы вышли утром на разводку и ловко устроили так, что их отправили с  арестантом Шилкиным, печником и штукатурщиком, штукатурить батальонные пустые  казармы, из которых солдаты давно уже вышли в лагери. А-в и Куликов отправились  с ним в качестве подносчиков. Коллер подвернулся в конвойные, а так как за  троими требовалось двух конвойных, то Коллеру, как старому служивому и  ефрейтору, охотно поручили молодого рекрутика в видах наставления и обучения  его конвойному делу. Стало быть, имели же наши беглецы сильнейшее влияние на  Коллера и поверил же он им, когда после долголетней и удачной в последние годы  службы он, человек умный, солидный, расчетливый, решился за ними следовать.    

Они пришли в казармы. Было часов шесть утра. Кроме их,  никого не было. Поработав с час, Куликов и А-в сказали Шилкину, что пойдут в  мастерскую, во-первых, чтоб повидать кого-то, а во-вторых, кстати уж и захватят  какой-то инструмент, который оказался в недостаче. С Шилкиным надо было вести  дело хитро, то есть как можно натуральнее. Он был москвич, печник по ремеслу,  из московских мещан, хитрый, пронырливый, умный, малоречистый. Наружностью он  был щедушный и испитой. Ему бы век ходить в жилетке и халате, помосковски, но  судьба сделала иначе, и после долгих странствий он засел у нас навсегда в  особом отделении, то есть в разряде самых страшных военных преступников. Чем он  заслужил такую карьеру, не знаю; но особенного недовольства в нем никогда не  замечалось; вел он себя смирно и ровно; иногда только напивался как сапожник,  но вел себя и тут хорошо. В секрете, разумеется, он не был, а глаза у него были  зоркие. Само собою, что Куликов мигнул ему, что они идут за вином, которое  припасено в мастерской еще со вчерашнего дня. Это тронуло Шилкина; он расстался  с ними без всяких подозрений и остался с одним рекрутиком, а Куликов, А-в и  Коллер отправились в форштадт.    

Прошло полчаса; отсутствующие не возвращались, и вдруг,  спохватившись, Шилкин начал задумываться. Парень прошел сквозь медные трубы.  Начал он припоминать: Куликов был как-то особенно настроен. А-в два раза как  будто с ним пошептался, по крайней мере Куликов мигнул ему раза два, он это  видел; теперь он это все помнит. В Коллере тоже что-то замечалось: по крайней  мере, уходя с ними, он начал читать наставления рекрутику, как вести себя в его  отсутствие, а это было как-то не совсем естественно, по крайней мере от  Коллера. Одним словом, чем дальше припоминал Шилкин, тем подозрительнее он  становился. Время между тем шло, они не возвращались, и беспокойство его  достигло крайних пределов. Он очень хорошо понимал, сколько он рисковал в этом  деле: на него могли обратиться подозрения начальства. Могли подумать, что он  отпустил товарищей зазнамо, по взаимному соглашению, и, если б он промедлил  объявить об исчезновении Куликова и А-ва, подозрения эти получили бы еще более  вероятия. Времени терять было нечего. Тут он вспомнил, что в последнее время  Куликов и А-в были как-то особенно близки между собою, часто шептались, часто  ходили за казармами, вдали от всех глаз. Вспомнил он, что и тогда уж что-то  подумал про них… Пытливо поглядел он на своего конвойного: тот зевал,  облокотясь на ружье, и невиннейшим образом прочищал пальцем свой нос, так что  Шилкин и не удостоил сообщить ему своих мыслей, а просто-запросто сказал ему,  чтоб он следовал за ним в инженерную мастерскую. В мастерской надо было  спросить, не приходили ль они туда? Но оказалось, что там их никто не видал.  Все сомнения Шилкина рассеялись: «Если б они просто пошли попить да погулять в  форштадт, что иногда делал Куликов, — думал Шилкин, — то даже и этого  тут быть не могло. Они бы сказали ему, потому этого не стоило бы от него  таить». Шилкин бросил работу и, не заходя в казарму, отправился прямо в острог.    

Было уже почти девять часов, когда он явился к фельдфебелю и  объявил ему в чем дело. Фельдфебель струхнул и даже верить не хотел сначала.  Разумеется, и Шилкин объявил ему все это только в виде догадки, подозрения.  Фельдфебель прямо кинулся к майору. Майор немедленно к коменданту. Через  четверть часа уже взяты были все необходимые меры. Доложили самому  генерал-губернатору. Преступники были важные, и за них мог быть сильнейший  нагоняй из Петербурга. Правильно или нет, но А-в причислялся к преступникам  политическим; Куликов был особого отделения, то есть архипреступник, да еще  военный вдобавок. Примеру еще не было до сих пор, чтоб бежал кто-нибудь из  особого отделения. Припомнили кстати, что по правилам на каждого арестанта из  особого отделения полагалось на работе по два конвойных или по крайней мере  один за каждым. Правила этого не было соблюдено. Выходило, стало быть,  неприятное дело. Посланы были нарочные по всем волостям, по всем окрестным  местечкам, чтоб заявить о бежавших и оставить везде их приметы. Послали казаков  в догоню, на ловлю; написали и в соседние уезды и губернии… Одним словом,  струхнули очень.    

Между тем у нас в остроге началось другого рода волнение.  Арестанты, по мере того как подходили с работ, тотчас же узнавали в чем дело.  Весть уже облетела всех. Все принимали известие с какою-то необыкновенною,  затаенною радостью. У всех как-то вздрогнуло сердце… Кроме того, что этот  случай нарушил монотонную жизнь острога и раскопал муравейник, — побег, и  такой побег, как-то родственно отозвался во всех душах и расшевелил в них давно  забытые струны; что-то вроде надежды, удали, возможности переменить свою участь  зашевелилось во всех сердцах. «Бежали же ведь люди: почему ж?..» И каждый при  этой мысли приободрялся и с вызывающим видом смотрел на других. По крайней мере  все вдруг стали какие-то гордые и свысока начали поглядывать на унтер-офицеров.  Разумеется, в острог тотчас же налетело начальство. Приехал и сам комендант.  Наши приободрились и смотрели смело, даже несколько презрительно и с какой-то  молчаливой, строгой солидностью: «Мы, дескать, умеем дела обделывать». Само  собой, что о всеобщем посещении начальства у нас тотчас же предугадали.  Предугадали тоже, что непременно будут обыски, и заранее все припрятали. Знали,  что начальство в этих случаях всегда крепко задним умом. Так и случилось: была  большая суматоха; все перерыли, все переискали и — ничего не нашли, разумеется.  На послеобеденную работу отправили арестантов под конвоем усиленным. Ввечеру караульные  наведывались в остроге поминутно; пересчитали людей лишний раз против  обыкновенного; при этом обсчитались раза два против обыкновенного. От этого  вышла опять суетня: выгнали всех на двор и сосчитали сызнова. Потом просчитали  еще раз по казармам… Одним словом, много было хлопот.    

Но арестанты и в ус себе не дули. Все они смотрели  чрезвычайно независимо и, как это всегда водится в таких случаях, вели себя  необыкновенно чинно во весь этот вечер: «Ни к чему, значит, придраться нельзя».  Само собою, начальство думало: «Не остались ли в остроге соумышленники  бежавших?» — и велело присматривать, прислушиваться к арестантам. Но арестанты  только смеялись. «Таково ли это дело, чтоб оставлять по себе соумышленников!»  «Дело это тихими стопами делается, а не как иначе». «Да и такой ли человек  Куликов, такой ли человек А-в, чтоб в этаком деле концов не сохранить?» Сделано  мастерски, шито-крыто. Народ сквозь медные трубы прошел; сквозь запертые двери  пройдут!» Одним словом, Куликов и А-в возросли в своей славе; все гордились  ими. Чувствовали, что подвиг их дойдет до отдаленнейшего потомства каторжных,  острог переживет.    

— Народ мастер! — говорили одни.    

— Вот думали, что у нас не бегут. Бежали же!.. —  прибавляли другие.    

— Бежали! — выискался третий, с некоторою властью  озираясь кругом. — Да кто бежал-то?.. Тебе, что ли, пара?    

В другое время арестант, к которому относились эти слова,  непременно отвечал бы на вызов и защитил свою честь. Но теперь он скромно  промолчал. «В самом деле, не все ж такие, как Куликов и А-в; покажи себя  сначала…»    

— И чего это мы, братцы, взаправду живет здесь? —  прерывает молчание четвертый, скромно сидящий у кухонного окошка, говоря  несколько нараспев от какого-то расслабленного, но втайне самодовольного  чувства и подпирая ладонью щеку. — Что мы здесь? Жили — не люди, померли —  не покойники. Э-эх!    

— Дело не башмак. С ноги не сбросишь. Чего э-эх?    

— Да вот же Куликов… — ввязался было один из  горячих, молодой и желторотый паренек.    

— Куликов! — подхватывает тотчас же другой,  презрительно скосив глаза на желторотого парня. — Куликов!..    

То есть это значит: много ли Куликовых-то?    

— Ну и А-в же, братцы, дошлый, ух, дошлый!    

— Куды! Этот и Куликова между пальцами обернет. Кольцов  не найти концов!    

— А далеко ль они теперь ушли, братцы, желательно  знать…    

И тотчас же пошли разговоры, далеко ль они ушли? и в какую  сторону пошли? и где бы им лучше идти? и какая волость ближе? Нашлись люди,  знающие окрестности. Их с любопытством слушали. Говорили о жителях соседних  деревень и решили, что это народ неподходящий. Близко к городу, натертый народ;  арестантам не дадут потачки, изловят и выдадут.    

— Мужик-от тут, братцы, лихой живет. У-у-у мужик!    

— Неосновательный мужик!    

— Сибиряк соленые уши. Не попадайся, убьет.    

— Ну, да наши-то…    

— Само собой, тут уж чья возьмет. И наши не такой  народ.    

— А вот не помрем, так услышим.    

— А ты что думал? изловят?    

— Я думаю, их ни в жисть не изловят! —  подхватывает другой из горячих, ударив кулаком по столу.    

— Гм. Ну, тут уж как обернется.    

— А я вот что, братцы, думаю, — подхватывает  Скуратов, — будь я бродяга, меня бы ни в жисть не поймали!    

— Тебя-то!    

Начинается смех, другие делают вид, что слушать-то не хотят.  Но Скуратов уже расходился.    

— Ни в жисть не поймают! — подхватывает он с  энергией. — Я, братцы, часто про себя это думаю и сам на себя дивлюсь:  вот, кажись, сквозь щелку бы пролез, а не поймали б.    

— Небось проголодаешься, к мужику за хлебом придешь.    

Общий хохот.    

— За хлебом? врешь!    

— Да ты что языком-то колотишь? Вы с дядей Васей  коровью смерть убили*, оттого и сюда пришли.    

=============    

[* То есть убили мужика или бабу, подозревая, что они  пустили по ветру порчу, от которой падает скот. У нас был один такой убийца.  (Прим. автора)]    

=============    

Хохот подымается сильнее. Серьезные смотрят еще с большим  негодованием.    

— Ан врешь! — кричит Скуратов, — это Микитка  про меня набухвостил, да и не про меня, а про Ваську, а меня уж так заодно  приплели. Я москвич и сыздетства на бродяжестве испытан. Меня, как дьячок еще  грамоте учил, тянет, бывало, за ухо: тверди «Помилуй мя, боже, по велицей милости  твоей и так дальше…» А я и твержу за ним: «Повели меня в полицию по милости  твоей и так дальше…» Так вот я как с самого сызмалетства поступать начал.    

Все опять захохотали. Но Скуратову того и надо было. Он не  мог не дурачиться. Скоро его бросили и принялись опять за серьезные разговоры.  Судили больше старики и знатоки дела. Люди помоложе и посмирнее только  радовались, на них глядя, и просовывали головы послушать; толпа собралась на  кухне большая; разумеется унтер-офицеров тут не было. При них бы всего не стали  говорить. Из особенно радовавшихся я заметил одного татарина, Маметку,  невысокого роста, скулистого, чрезвычайно комическую фигуру. Он почти не  говорил по-русски и почти ничего не понимал, что другие говорят, но, туда же,  просовывал голову из-за толпы и слушал, с наслаждением слушал.    

— Что, Маметка, якши? — пристал к нему от нечего  делать отвергнутый всеми Скуратов.    

— Якши! ух, якши! — забормотал, весь оживляясь,  Маметка, кивая Скуратову своей смешной головой, — якши!    

— Не поймают их? йок?    

— Йок, йок! — и Маметка заболтал опять, на этот  раз уже размахивая руками.    

— Значит, твоя врала, моя не разобрала, так, что ли?    

— Так, так, якши! — подхватил Маметка, кивая  головою.    

— Ну и якши!    

И Скуратов, щелкнув его по шапке и нахлобучив ее ему на  глаза, вышел из кухни в веселейшем расположении духа, оставив в некотором  изумлении Маметку.    

Целую неделю продолжались строгости в остроге и усиленные  погони и поиски в окрестностях. Не знаю, каким образом, но арестанты тотчас же  и в точности получали все известия о маневрах начальства вне острога. В первые  дни все известия были в пользу бежавших: ни слуху и духу, пропали, да и только.  Наши только посмеивались. Всякое беспокойство о судьбе бежавших исчезало.  «Ничего не найдут, никого не поймают!» — говорили у нас с самодовольствием.    

— Нет ничего; пуля!    

— Прощайте, не стращайте, скоро ворочусь!    

Знали у нас, что всех окрестных крестьян сбили на ноги,  сторожили все подозрительные места, все леса, все овраги.    

— Вздор, — говорили наши подсмеиваясь, — у  них, верно, есть такой человек, у которого они теперь проживают.    

— Беспременно есть! — говорили другие, — не  такой народ; все вперед изготовили.    

Пошли еще дальше в предположениях: стали говорить, что  беглецы до сих пор, может, еще в форштадте сидят, где-нибудь в погребе  пережидают, пока «трелога» пройдет да волоса обрастут. Полгода, год проживут, а  там и пойдут…    

Одним словом, все были даже в каком-то романтическом  настроении духа. Как вдруг, дней восемь спустя после побега, пронесся слух, что  напали на след. Разумеется, нелепый слух был тотчас же отвергнут с презрением.  Но в тот же вечер слух подтвердился. Арестанты начали тревожиться. На другой  день поутру стали по городу говорить, что уже изловили, везут. После обеда  узнали еще больше подробностей: изловили в семидесяти верстах, в такой-то  деревне. Наконец получилось точное известие. Фельдфебель, воротясь от майора,  объявил положительно, что к вечеру их привезут, прямо в кордегардию при  остроге. Сомневаться уже было невозможно. Трудно передать впечатление,  произведенное этим известием на арестантов. Сначала точно все рассердились,  потом приуныли. Потом проглянуло какое-то поползновение к насмешке. Стали  смеяться, но уж не над ловившими, а над пойманными, сначала немногие, потом  почти все, кроме некоторых серьезных и твердых, думавших самостоятельно и  которых не могли сбить с толку насмешками. Они с презрением смотрели на  легкомыслие массы и молчали про себя.    

Одним словом, в той же мере как прежде возносили Куликова и  А-ва, так теперь унижали их, даже с наслаждением унижали. Точно они всех чем-то  обидели. Рассказывали с презрительным видом, что им есть очень захотелось, что  они не вынесли голоду и пошли в деревню к мужикам просить хлеба. Это уже была  последняя степень унижения для бродяги. Впрочем, эти рассказы были неверны.  Беглецов выследили; они скрылись в лесу; окружили лес со всех сторон народом.  Те, видя, что нет возможности спастись, сдались. Больше им ничего не оставалось  делать.    

Но когда их повечеру действительно привезли, связанных по  рукам и по ногам, с жандармами, вся каторга высыпала к палям смотреть, что с  ними будут делать. Разумеется, ничего не увидали, кроме майорского и  комендантского экипажа у кордегардии. Беглецов посадили в секретную, заковали и  назавтра же отдали под суд. Насмешки и презрение арестантов вскоре упали сами  собою. Узнали дело подробнее, узнали, что нечего было больше и делать, как  сдаться, и все стали сердечно следить за ходом дела в суде.    

— Пробуравят тысячу, — говорили одни.    

— Куда тысячу! — говорили другие, — забьют.  А-ву, пожалуй, тысячу, а того забьют, потому, братец ты мой, особого отделения.    

Однако ж не угадали. А-ву вышло всего пятьсот; взяли во  внимание его удовлетворительное прежнее поведение и первый проступок. Куликову  дали, кажется, полторы тысячи. Наказывали довольно милосердно. Они, как люди толковые,  никого перед судом не запутали, говорили ясно, точно, говорил, что прямо бежали  из крепости, не заходя никуда. Всех больше мне было жаль Коллера: он все  потерял, последние надежды свои, прошел больше всех, кажется две тысячи, и  отправлен был куда-то арестантом, только не в наш острог. А-ва наказали слабо,  жалеючи; помогали этому лекаря. Но он куражился и громко говорил в госпитале,  что уж теперь он на все пошел, на все готов и не то еще сделает. Куликов вел  себя по-всегдашнему, то есть солидно, прилично, и, воротясь после наказания в  острог, смотрел так, как будто никогда из него отлучался. Но не так смотрели на  него арестанты: несмотря на то что Куликов всегда и везде умел поддержать себя,  арестанты в душе как-то перестали уважать его, как-то более запанибрата стали с  ним обходиться. Одним словом, с этого побега слава Куликова сильно померкла.  Успех так много значит между людьми…    

 X. ВЫХОД ИЗ КАТОРГИ    

     

Все это случилось уже в последний год моей каторги. Этот  последний год почти так же памятен мне, как и первый, особенно самое последнее  время в остроге. Но что говорить о подробностях. Помню только, что в этот год,  несмотря на все мое нетерпение поскорей кончить срок, мне было легче жить, чем  во все предыдущие годы ссылки. Во-первых, между арестантами у меня было уже  много друзей и приятелей, окончательно решивших, что я хороший человек. Многие  из них мне были преданны и искренно любили меня. Пионер чуть не заплакал,  провожая меня и товарища моего из острога, и когда мы потом, уже по выходе, еще  целый месяц жили в этом городе, в одном казенном здании, он почти каждый день  заходил к нам, так только, чтоб поглядеть на нас. Были, однако, и личности  суровые и неприветливые до конца, которым, кажется, тяжело было сказать со мной  слово — бог знает от чего. Казалось, между нами стояла какая-то перегородка.    

В последнее время я вообще имел больше льгот, чем во все  время каторги. В том городе между служащими военными у меня оказались знакомые  и даже давнишние школьные товарищи. Я возобновил с ними сношения. Через них я  мог иметь больше денег, мог писать на родину и даже мог иметь книги. Уже  несколько лет как я не читал ни одной книги, и трудно отдать отчет о том  странном и вместе волнующем впечатлении, которое произвела во мне первая  прочитанная мною в остроге книга. Помню, я начал читать ее с вечера, когда  заперли казарму, и прочитал всю ночь до зари. Это был нумер одного журнала.  Точно весть с того света прилетела ко мне; прежняя жизнь вся ярко и светло  восстала передо мной, и я старался угадать по прочитанному: много ль я отстал  от этой жизни? много ль прожили они там без меня, что их теперь волнует, какие  вопросы их теперь занимают? Я придирался к словам, читал между строчками,  старался находить таинственный смысл, намеки на прежнее; отыскивал следы того,  что прежде, в мое время, волновало людей, и как грустно мне было теперь на деле  сознать, до какой степени я был чужой в новой жизни, стал ломтем отрезанным.  Надо было привыкать к новому, знакомиться с новым поколеньем. Особенно бросался  я на статью, под которой находил имя знакомого, близкого прежде человека… Но  уже звучали и новые имена: явились новые деятели, и я с жадностью спешил с ними  познакомиться и досадовал, что у меня так мало книг в виду и что так трудно  добираться до них. Прежде же, при прежнем плац-майоре, даже опасно было носить  книги в каторгу. В случае обыска были бы непременно запросы: «Откуда книги? где  взял? Стало быть, имеешь сношения?..» А что мог я отвечать на такие запросы? И  потому, живя без книг, я поневоле углублялся в самого себя, задавал себе  вопросы, старался разрешить их, мучился им иногда… Но ведь всего этого так не  перескажешь!..    

Поступил я в острог зимой и потому зимой же должен был выйти  на волю, в то самое число месяца, в которое прибыл. С каким нетерпением я ждал  зимы, с каким наслаждением смотрел в конце лета, как вянет лист на дереве и  блекнет трава в степи. Но вот уже и прошло лето, завыл осенний ветер; вот уже  начал порхать первый снег… Настала наконец эта зима, давно ожидаемая! Сердце  мое начинало подчас глухо и крепко биться от великого предчувствия свободы. Но  странное дело: чем больше истекало время и чем ближе подходил срок, тем  терпеливее и терпеливее я становился. Около самых последних дней я даже  удивился и попрекнул себя: мне показалось, что я стал совершенно хладнокровен и  равнодушен. Многие встречавшиеся мне на дворе в шабашное время арестанты  заговаривали со мной, поздравляли меня:    

— Вот выйдете, батюшка Александр Петрович, на слободу,  скоро, скоро. Оставите нас одних, бобылей.    

— А что, Мартынов, вам-то скоро ли? — отвечаю я.    

— Мне-то! ну, да уж что! Лет семь еще и я промаюсь…    

И вздохнет про себя, остановится, посмотрит рассеянно, точно  заглядывая в будущее… Да, многие искренно и радостно поздравляли меня. Мне  казалось, что и все как будто стали со мной обращаться приветливее. Я, видимо,  становился им уже не свой; они уже прощались со мной. К-чинский, поляк из  дворян, тихий и кроткий молодой человек, тоже, как и я, любил много ходить в  шабашное время по двору. Он думал чистым воздухом и моционом сохранить свое  здоровье и наверстать весь вред душных казарменных ночей. «Я с нетерпением жду  вашего выхода, — сказал он мне с улыбкою, встретясь однажды со мной на  прогулке, — вы выйдете, и уж я буду знать тогда, что мне ровно год  остается до выхода».    

Замечу здесь мимоходом, что вследствие мечтательности и  долгой отвычки свобода казалась у нас в остроге как-то свободнее настоящей  свободы, то есть той, которая есть в самом деле, в действительности. Арестанты  преувеличивали понятие о действительной свободе, и это так естественно, так  свойственно всякому арестанту. Какой-нибудь оборванный офицерский денщик  считался у нас чуть не королем, чуть не идеалом свободного человека  сравнительно с арестантами, оттого что он ходил небритый, без кандалов и без  конвоя.    

Накануне самого последнего дня, в сумерки, я обошел в  последний раз около паль весь наш острог. Сколько тысяч раз я обошел эти пали  во все эти годы! Здесь за казармами скитался я в первый год моей каторги один,  сиротливый, убитый. Помню, как я считал тогда, сколько тысяч дней мне остается.  Господи, как давно это было! Вот здесь, в этом углу, проживал в плену наш орел;  вот здесь встречал меня часто Петров. Он и теперь не отставал от меня. Подбежит  и, как бы угадывая мысли мои, молча идет подле меня и точно про себя чему-то  удивляется. Мысленно прощался я с этими почернелыми бревенчатыми срубами наших  казарм. Как неприветливо поразили они меня тогда, в первое время. Должно быть,  и они теперь постарели против тогдашнего; но мне это было неприметно. И сколько  в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь  даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь  это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа  нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно,  безвозвратно. А кто виноват?    

То-то, кто виноват?    

На другое утро рано, еще перед выходом на работу, когда  только еще начинало светать, обошел я все казармы, чтоб попрощаться со всеми  арестантами. Много мозолистых, сильных рук протянулось ко мне приветливо. Иные  жали их совсем по-товарищески, но таких было немного. Другие уже очень хорошо  понимали, что я сейчас стану совсем другой человек, чем они. Знали, что у меня  в городе есть знакомство, что я тотчас же отправляюсь отсюда к господам и рядом  сяду с этими господами как ровный. Они это понимали и прощались со мной хоть и  приветливо, хоть и ласково, но далеко не как с товарищем, а будто с барином.  Иные отвертывались от меня и сурово не отвечали на мое прощание. Некоторые  посмотрели даже с какою-то ненавистью.    

Пробил барабан, и все отправились на работу, а я остался  дома. Сушилов в это утро встал чуть не раньше всех и из всех сил хлопотал, чтоб  успеть приготовить мне чай. Бедный Сушилов! он заплакал, когда я подарил ему  мои арестантские обноски, рубашки, подкандальники и несколько денег. «Мне не  это, не это! — говорил он, через силу сдерживая свои дрожавшие  губы, — мне вас-то каково потерять, Александр Петрович? на кого без вас-то  я здесь останусь!» В последний раз простились мы и с Акимом Акимычем.    

— Вот и вам скоро! — сказал я ему.    

— Мне долго-с, мне еще очень долго здесь быть-с, —  бормотал он, пожимая мою руку. Я бросился ему на шею, и мы поцеловались.    

Минут десять спустя после выхода арестантов вышли и мы из  острога, чтоб никогда в него не возвращаться, — я и мой товарищ, с которым  я прибыл. Надо было идти прямо в кузницу, чтоб расковать кандалы. Но уже  конвойный с ружьем не сопровождал нас: мы пошли с унтер-офицером. Расковывали  нас наши же арестанты, в инженерной мастерской. Я подождал, покамест раскуют  товарища, а потом подошел и сам к наковальне. Кузнецы обернули меня спиной к  себе, подняли сзади мою ногу, положили на наковальню… Они суетились, хотели  сделать ловчее, лучше.    

— Заклепку-то, заклепку-то повороти  перво-наперво!.. — командовал старший, — установь ее, вот так, ладно…  Бей теперь молотом…    

Кандалы упали. Я поднял их… Мне хотелось подержать их в  руке, взглянуть на них в последний раз. Точно я дивился теперь, что они сейчас  были на моих же ногах.    

— Ну, с богом! с богом! — говорили арестанты  отрывистыми, грубыми, но как будто чем-то довольными голосами.    

Да, с богом! Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых…  Экая славная минута!