1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
 Эпизод 5[288]    

     

По  набережной сэра Джона Роджерсона шагал собранным шагом мистер Блум: мимо ломовых  подвод, мимо маслобойни Лиска (льняное масло, жмыхи), мимо Уиндмилл-лейн и мимо  почтово-телеграфного отделения. На этот адрес тоже было бы можно. И мимо  богадельни для моряков. С шумливой утренней набережной он повернул на  Лайм-стрит. У коттеджей Брэди шатался мальчишка-свалочник, примкнув ведерко с  требухой, сосал жеваный окурок.    

Девчонка  помладше, с изъеденным коростой лбом, глазела на него, вяло придерживая ржавый  обруч. Сказать ему, если курит – перестанет расти. Да ладно, оставь в покое! И  так житье у него не рай. Ждать у трактира, тащить папашу домой. Тять, ну  пойдем, мамка ждет. Как раз затишье: не будет много народу. Он перешел  Таунсенд-стрит, миновал хмурый фасад Бетеля[289].  Да, Эль.    

Его дом:  Алеф, Бет. Потом похоронное бюро Николса. В одиннадцать. Времени хватит. Ей-ей,  Корни Келлехер подкинул эту работенку О'Нилу. Напевает, прикрыв глаза. Корни. Повстречал  я в темном парке. Одну пташку. Возле арки. Работает на полицию. Свое имя мне  сказала и мои труляля труляля там там. Ясное дело, он подкинул. Схороните-ка по  дешевке в сухом-немазаном. И мои труляля труляля труляля труляля.    

На  Уэстленд-роу он остановился перед витриной Белфастской и Восточной чайной компании,  прочел ярлыки на пачках в свинцовой фольге: отборная смесь, высшее качество,  семейный чай. Жарко становится. Чай. Надо бы им разжиться у Тома Кернана[290].  Хотя похороны – неподходящий случай. Покуда глаза его невозмутимо читали, он  снял не торопясь шляпу, вдохнув запах своего брильянтина, и плавным  неторопливым жестом провел правой рукой по лбу и по волосам. Какое жаркое утро.  Глаза из-под приспущенных век отыскали чуть заметную выпуклость на кожаном ободке  внутри его шляпы-лю.    

Вот она.  Правая рука погрузилась в тулью. Пальцы живо нащупали за ободком карточку, переместили  в карман жилета.    

До того  жарко. Правая рука еще раз еще неторопливей поднялась и прошлась: отборная  смесь, из лучших цейлонских сортов. На дальнем востоке.    

Должно  быть, чудесный уголок: сад мира[291],  огромные ленивые листья, на них можно плавать, кактусы, лужайки в цветах,  деревья-змеи, как их называют.    

Интересно,  там вправду так? Сингалезы валяются на солнышке, в doice far niente[292], за  целый день пальцем не шевельнут.    

Шесть  месяцев в году спят. Слишком жарко для ссор. Влияние климата.    

Летаргия.  Цветы праздности[293].  Главная пища – воздух. Азот. Теплицы в Ботаническом саду. Хрупкие растения,  водяные лилии. Листья истомились без.    

Сонная  болезнь в воздухе. Ходишь по розовым лепесткам. Навернуть рубцов, студню, это и  в голову не взбредет. Тот малый на картинке, в каком же он месте был? Ах да, на  мертвом море, лежит себе на спине, читает газету под зонтиком. При всем желании  не утонешь: столько там соли. Потому что вес воды, нет, вес тела в воде равен  весу, весу чего же? Или объем равен весу?    

Какой–  то закон такой, Вэнс нас учил в школе. Вечно крутил пальцами. Учение и  кручение. А что это, в самом деле, вес? Тридцать два фута в секунду за секунду.  Закон падения тел: в секунду за секунду. Все они падают на землю.    

Земля.  Сила земного тяготения, вот это что такое, вес.    

Он  повернулся и неспешно перешел через улицу. Как это она вышагивала с сосисками?  Примерно так вот. На ходу он вынул из бокового кармана сложенный «Фримен»,  развернул его, скатал в трубку по длине и начал похлопывать себя по брюкам при  каждом неспешном шаге. Беззаботный вид: заглянул просто так. В секунду за  секунду. Это значит в секунду на каждую секунду. С тротуара он метнул цепкий  взгляд в двери почты. Ящик для опоздавших писем. Опускать сюда. Никого. Пошел.    

Он  протянул свою карточку через медную решетку.    

– Нет  ли для меня писем? – спросил он.    

Пока  почтовая барышня смотрела в ячейке, он разглядывал плакат вербовочной службы:  солдаты всех родов войск на параде; и, держа конец своей трубки у самых  ноздрей, вдыхал запах свежей типографской краски.    

Нет,  наверно, ответа. В последний раз зашел слишком далеко.    

Барышня  сквозь решетку подала ему карточку и письмо. Он поблагодарил, бросив быстрый  взгляд на конверт, заадресованный на машинке:    

Здесь    

Почтовое  Отделение Уэстленд-роу, до востребования    

Генри  Флауэру[294],  эсквайру.    

Ответила  все-таки. Сунув письмо и карточку в боковой карман, он вернулся к параду всех  родов войск. А где тут полк старины Твиди?    

Отставной  вояка. Вон они: медвежьи шапки с султаном. Нет, он же гренадер.    

Остроконечные  обшлага. Вот: королевские дублинские стрелки. Красные мундиры. Эффектно. Потому  женщины за ними и бегают. Военная форма. Легче и вербовать и муштровать. Письмо  Мод Гонн[295],  чтобы их не пускали по вечерам на О'Коннелл-стрит: позор для столицы Ирландии.  Сейчас газета Гриффита трубит о том же[296]:  армия, где кишат венерические болезни, империя Венерия. Какой-то вид у них  недоделанный: как будто одурманенные. Смирно. Равняйсь. Сено-солома. Сено –  солома. Полк Его Величества. А вот форму пожарника или полисмена он никогда не  наденет[297].  Масон, да.    

Беспечной  походкой он вышел с почты и повернул направо. Говорильня; как будто этим что-то  исправишь. Рука его опустилась в карман; указательный палец просунулся под  клапан конверта и вскрыл его несколькими рывками. Не думаю, чтобы женщины особо  обращали внимание. Пальцы вытащили письмо и скомкали в кармане конверт. Что-то  подколото: наверно, фотография. Прядь волос? Нет.    

Маккой.  Как бы поскорей отвязаться. Одна помеха. Чужое присутствие только злит, когда  ты.    

– Здравствуйте,  Блум. Куда направляетесь?    

– Здравствуйте,  Маккой. Да так, никуда.    

– Как  самочувствие?    

– Прекрасно.  А вы как?    

– Скрипим  помаленьку, – сказал Маккой.    

Бросая  взгляд на черный костюм и галстук, он спросил, почтительно понизив голос:    

– А  что-нибудь… надеюсь, ничего не случилось? Я вижу, вы…    

– Нет-нет, –  сказал Блум. – Это Дигнам, бедняга. Сегодня похороны.    

– Ах  да, верно. Печальная история. А в котором часу?    

Нет, и  не фотография. Какой-то значок, что ли.    

– В  оди… одиннадцать, – ответил мистер Блум.    

– Я  попытаюсь выбраться, – сказал Маккой. – В одиннадцать, вы говорите? Я  узнал только вчера вечером. Кто же мне сказал? А, Холохан[298]. Прыгунчик, знаете?    

– Знаю.    

Мистер  Блум смотрел через улицу на кэб, стоявший у подъезда отеля «Гровнор». Швейцар  поставил чемодан между сиденьями. Она спокойно стояла в ожидании, а мужчина,  муж, брат, похож на нее, искал мелочь в карманах.    

Пальто  модного фасона, с круглым воротником, слишком теплое для такой погоды, на вид  как байка. Стоит в небрежной позе, руки в карманы, накладные, сейчас так носят.  Как та надменная дамочка на игре в поло. Все женщины свысока, пока не  раскусишь. Красив телом красив и делом.    

Неприступны  до первого приступа. Достойная госпожа и Брут весьма достойный человек[299].  Разок ее поимеешь, спеси как не бывало.    

– Я  был с Бобом Дореном[300],  он снова сейчас в загуле, и с этим, как же его, с Бэнтамом Лайонсом[301]. Да  мы тут рядом и были, у Конвея.    

Дорен  Лайонс у Конвея. Она поднесла к волосам руку в перчатке. И тут заходит  Прыгунчик. Под мухой. Немного откинув голову и глядя вдаль из-под приспущенных  век, он видел заплетенные крендельки, видел, как сверкает на солнце ярко-желтая  кожа. Как ясно сегодня видно. Может быть, из-за влажности. Болтает о том о сем.  Ручка леди. С какой стороны она будет садиться?    

– И  говорит: Грустная весть насчет бедного нашего друга Падди! Какого Падди? Это  я говорю. Бедняжечки Падди Дигнама, это он говорит.    

За город  едут – наверно, через Бродстоун. Высокие коричневые ботинки, кончики шнурков  свисают. Изящная ножка. Чего он все возится с этой мелочью? А она видит, что я  смотрю. Всегда примечают, если кто клюнул. На всякий случай. Запас беды не  чинит.    

– А  что такое? я говорю. Чего это с ним стряслось? говорю.    

Надменная  – богатая – чулки шелковые.    

– Ага, –  сказал мистер Блум.    

Он  отодвинулся слегка вбок от говорящей Маккоевой головы. Будет сейчас садиться.    

– Чего  стряслось? говорит. Помер он, вот чего. И, мать честная, тут же  наливает себе. Как, Падди Дигнам? Это я говорю. Я просто ушам своим не  поверил. Я же с ним был еще в прошлую пятницу, нет, в четверг, в «Радуге» мы  сидели. Да, говорит. Покинул он нас. Скончался в понедельник, сердяга.    

Гляди!  Гляди! Шелк сверкнул, чулки дорогие белые. Гляди!    

Неуклюжий  трамвай, трезвоня в звонок, вклинился, заслонил.    

Пропало.  Чтоб сам ты пропал, курносая рожа. Чувство как будто выставили за дверь. Рай и  пери[302].  Вот всегда так. В самый момент. Девица в подворотне на Юстейс-стрит. Кажется, в  понедельник было, поправляла подвязку. Рядом подружка, прикрывала спектакль.  Esprit de corps[303].  Ну что, что вылупился?    

– Да-да, –  промолвил мистер Блум с тяжким вздохом. – Еще один нас покинул.    

– Один  из лучших, – сказал Маккой.    

Трамвай  проехал. Они уже катили в сторону Окружного моста, ручка ее в дорогой перчатке  на стальном поручне. Сверк-блеск – поблескивала на солнце эгретка на ее шляпе –  блеск-сверк.    

– Супруга  жива-здорова, надеюсь? – спросил Маккой, сменив тон.    

– О  да, – отвечал мистер Блум, – спасибо, все в лучшем виде.    

Он  рассеянно развернул газетную трубку и рассеянно прочитал:    

Как  живется в доме Без паштетов Сливи?    

Тоскливо.    

А с ними  жизнь словно рай.    

– Моя  дражайшая как раз получила ангажемент. То есть, уже почти.    

Опять  насчет чемодана закидывает[304].  И что, пусть. Меня больше не проведешь.    

Мистер  Блум приветливо и неторопливо обратил на него свои глаза с тяжелыми веками.    

– Моя  жена тоже, – сказал он. – Она должна петь в каком-то сверхшикарном  концерте в Белфасте, в Ольстер-холле, двадцать пятого.    

– Вот  как? – сказал Маккой. – Рад это слышать, старина. А кто это все  устраивает?    

Миссис  Мэрион Блум. Еще не вставала. Королева в спальне хлеб с вареньем. Не за книгой.  Замусоленные карты, одни картинки, разложены по семеркам вдоль бедра. На темную  даму и светлого короля. Кошка пушистым черным клубком. Полоска распечатанного  конверта.    

Эта  старая    

Сладкая    

Песня    

Любви    

Раз–  да-ется…    

– Видите  ли, это нечто вроде турне, – задумчиво сказал мистер Блум. – Песня  любви. Образован комитет, при равном участии в прибылях и расходах.    

Маккой  кивнул, пощипывая жесткую поросль усиков.    

– Понятно, –  произнес он. – Это приятная новость.    

Он  собрался идти.    

– Что  же, рад был увидеть вас в добром здравии, – сказал он. – Встретимся  как-нибудь.    

– Конечно, –  сказал мистер Блум.    

– Знаете  еще что, – решился Маккой. – Вы не могли бы меня вписать в список  присутствующих на похоронах? Я бы хотел быть сам, только, возможно, не  получится. В Сэндикоуве кто-то утонул, и может так выйти, что мне со  следователем придется туда поехать, если тело найдут. А вы просто вставьте мое  имя, если меня не будет, хорошо?    

– Я  это сделаю, – сказал мистер Блум, собираясь двигаться. – Все будет в  порядке.    

– Отлично, –  сказал бодро Маккой. – Большое спасибо, старина. Может, я еще и приду. Ну,  пока. Просто Ч.П. Маккой, и сойдет.    

– Будет  исполнено, – твердо пообещал мистер Блум.    

Не вышло  меня обойти. А подбивал клинья. На простачка. Но я себе на уме. К этому чемодану  у меня своя слабость. Кожа. Наугольники, клепаные края, замок с предохранителем  и двойной защелкой. В прошлом году Боб Каули ему одолжил свой, для концерта на регате  в Уиклоу, и с тех пор о чемоданчике ни слуху ни духу.    

С  усмешкою на лице мистер Блум неспешно шагал в сторону Брансвик-стрит.    

Моя  дражайшая как раз получила. Писклявое сопрано в веснушках. Нос огрызком. Не без  приятности, в своем роде: для небольшого романса. Но жидковато. Вы да я, мы с  вами, не правда ли? Как бы на равных. Подлиза.    

Противно  делается. Что он, не слышит разницы? Кажется, он слегка таков. Не по мне это. Я  так и думал, Белфаст его заденет. Надеюсь, в тех краях с оспой не стало хуже. А  то вдруг откажется еще раз делать прививку. Ваша жена и моя жена.    

Интересно,  а он за мной не следит?    

Мистер  Блум стоял на углу, глаза его блуждали по красочным рекламным плакатам. Имбирный  эль (ароматизированный), фирма Кантрелл и Кокрейн.    

Летняя  распродажа у Клери. Нет, пошел прямо. Всех благ. Сегодня «Лия»[305]: миссис Бэндмен Палмер[306].  Хотелось бы еще раз посмотреть ее в этой роли.    

Вчера  играла в «Гамлете». Мужская роль. А может, он был женщина[307]. Почему Офелия и  покончила с собой. Бедный папа! Так часто рассказывал про Кейт Бейтмен[308] в  этой роли! Простоял целый день у театра Адельфи в Лондоне, чтобы попасть. Это  за год до моего рождения: в шестьдесят пятом. А в Вене Ристори[309]. Как же она правильно  называется? Пьеса Мозенталя. «Рахиль»[310]?  Нет.    

Всегда  говорил про ту сцену, где старый ослепший Авраам узнает голос и ощупывает его  лицо пальцами.    

– Голос  Натана! Голос сына его! Я слышу голос Натана, который оставил отца своего умирать  от горя и нищеты на моих руках, и оставил дом отчий, и оставил Бога отцов  своих.    

Здесь каждое  слово, Леопольд, полно глубокого смысла.    

Бедный  папа! Бедный! Хорошо, что я не пошел в комнату и не видел его лицо. В тот день!  Боже! Боже! Эх! Кто знает, быть может, так было лучше для него.    

Мистер  Блум завернул за угол, прошел мимо понурых одров на извозчичьей стоянке. Что  толку об этом думать. Пора для торбы с овсом. Лучше бы я не встретил его, этого  Маккоя.    

Он  подошел ближе, услышал хруст золоченого овса, жующие мирно челюсти.    

Их  выпуклые оленьи глаза смотрели на него, когда он шел мимо, среди сладковатой  овсяной вони лошадиной мочи. Их Эльдорадо. Бедные саврасы!    

Плевать  им на все, уткнули длинные морды в свои торбы, знать ничего не знают и забот никаких.  Слишком сыты, чтоб разговаривать. И корм и кров обеспечены. Холощеные: черный  обрубок болтается, как резиновый, между ляжками. Что ж, может, они и так  счастливы. На вид славная, смирная животинка. Но как примутся ржать, это бывает  невыносимо.    

Он вынул  из кармана письмо и положил в газету, которую нес. Можно здесь натолкнуться на  нее. В переулке надежней.    

Он  миновал «Приют извозчика». Странная у извозчика жизнь, туда-сюда, в любую  погоду, в любое место, на время или в один конец, все не по своей воле. Voglio  e non. Люблю иногда их угостить сигареткой. Общительны. Катит мимо, покрикивает  на лету. Он замурлыкал:    

La ci  darem la mano    

Ла ла  дала ла ла.    

Он  повернул на Камберленд-стрит и, пройдя несколько шагов, остановился под стеной  станции. Никого. Лесосклад Мида. Кучи досок. Развалины и хибарки. Осторожно  пересек клетки классиков, в одной – позабытый камушек.    

Не  сгорел. Возле склада мальчик на корточках играл один в шарики, посылая главный  щелчком большого пальца. Пестрая и мудрая кошка, моргающий сфинкс, смотрела со  своей нагретой приступки. Жалко их беспокоить. Магомет отрезал кусок своего  плаща, чтобы не разбудить[311].  Вынимай. Я тоже играл в шарики, когда ходил в школу к той старой даме. Она  любила резеду. Миссис Эллис. А мистер где? Он развернул письмо под прикрытием  газеты.    

Цветок.  Кажется, это – Желтый цветочек с расплющенными лепестками.    

Значит,  не рассердилась? Чего она там пишет?    

Дорогой  Генри!    

Я  получила твое письмо, очень тебе благодарна за него. Жаль, что мое последнее  письмо тебе не понравилось. И зачем ты вложил марки? Я на тебя так сердилась.  Ужасно хочется, чтобы я могла как-нибудь тебя проучить за это. Я назвала тебя  противным мальчишкой, потому что мне совершенно не нравится тот свет.  Пожалуйста, объясни мне, что этот твой совет означает?    

Так ты  несчастлив в семейной жизни, мой бедненький противный мальчишка?    

Ужасно  хочется, чтобы я могла чем-нибудь помочь тебе. Напиши мне, пожалуйста, что ты  думаешь про меня, бедняжку. Я часто думаю о твоем имени, оно такое красивое.  Генри, милый, а когда мы встретимся? Ты просто представить себе не можешь, как  часто я о тебе думаю. У меня никогда еще не было такой привязанности к мужчине.  Я так страдаю. Пожалуйста, напиши мне длинное письмо, расскажи мне побольше. И  помни, если ты этого не сделаешь, я тебя проучу. Вот, знай теперь, что я тебе  сделаю, противный мальчишка, если ты не напишешь. Я так мечтаю, чтобы мы  встретились. Генри, милый, исполни эту мою просьбу, пока у меня еще есть  терпение. Тогда я скажу тебе все. А сейчас я с тобой прощаюсь, мой противный,  мой миленький.    

У меня  сегодня ужасно болит голова и напиши поскорее тоскующей по тебе Марте.    

P.S. Напиши  мне, какими духами душится твоя жена. Я хочу знать.    

С  глубокомысленным видом он отколол цветок от бумаги, понюхал его почти  исчезнувший запах и положил в кармашек у сердца. Язык цветов. Им это нравится,  потому что нельзя подслушать. Или отравленный букет, разделаться с ним. Шагая  медленно дальше, он перечел еще раз письмо, шепча отдельные слова про себя.  Сердились тюльпаны на тебя миленький мужецвет проучить твой кактус если ты  пожалуйста бедняжка незабудка я так мечтаю фиалки мой милый розы когда же мы  анемоны встретимся противный ночной пестик жена духи Марте[312]. Он перечел до конца,  вынул его из газеты и спрятал обратно в боковой карман.    

Тихая  радость приоткрыла его губы. Не сравнить с первым письмом.    

Интересно,  сама писала? Разыгрывает возмущение: я девушка из хорошей семьи, пример  добродетели. Могли бы встретиться в воскресенье после мессы.    

Большое  спасибо – не по моей части. Обычная любовная драчка. Потом разбегутся по углам.  Не лучше, чем сцены с Молли. Сигара успокаивает.    

Наркотик.  В следующий раз пойти еще дальше. Противный мальчишка, проучить: боится слов,  конечно. Что-нибудь шокирующее, а? Стоит попробовать. Каждый раз понемножку.    

Продолжая  ощупывать письмо в кармане, он вытащил из него булавку.    

Простая  булавка? Он бросил ее на землю. Откуда-нибудь из одежды: что-то закалывала. Это  немыслимо, сколько на них булавок. Нет розы без шипов.    

Грубые  дублинские голоса взвыли у него в голове. В ту ночь в Куме, две девки,  обнявшись под дождем:    

Эх, у  Мэри панталоны на одной булавке.    

А  булавка упадет -    

Как домой  она дойдет,    

Как  домой она дойдет?    

Кто?  Мэри. Ужасно болит голова. Наверно, их месячные розы. Или целый день за  машинкой. Вредно для нервов желудка. Зрительное напряжение. Какими духами  душится твоя жена? Додумалась, а?    

Как  домой она дойдет?    

Марта,  Мэри. Мария и Марфа. Где-то я видел эту картину, забыл уже, старого мастера или  подделка. Он сидит у них в доме, разговаривает[313].    

Таинственно.  Те девки из Кума тоже слушали бы.    

Как  домой она дойдет?    

Приятное  вечернее чувство. Скитанья кончены. Можешь расслабиться – мирные сумерки –  пусть все идет своим чередом. Забудь. Рассказывай о тех местах, где ты был, о  чужих обычаях. Другая, с кувшином на голове, готовила ужин: фрукты, маслины,  прохладная вода из колодца, хладнокаменного, как дырка в стене в Эштауне[314]. В следующий  раз, как пойду на бега, надо будет прихватить бумажный стаканчик. Она слушает с  расширенными глазами, темные ласковые глаза. Рассказывай – еще и еще – все  расскажи. И потом вздох: молчание. Долгий – долгий – долгий покой.    

Проходя  под железнодорожным мостом, он вынул конверт, проворно изорвал на клочки и  пустил по ветру. Клочки разлетелись, быстро падая вниз в сыром воздухе: белая  стайка, потом все попадали.    

Генри  Флауэр. Вот так можно разорвать и чек на сто фунтов. Простой листик бумаги.  Лорд Айви явился как-то в Ирландский банк с семизначным чеком, получил миллион  наличными. Вот и смотри, что можно взять на портере. Зато другой братец, лорд  Ардилон, говорят, должен менять рубашку четыре раза на день[315]. Какие-то вши, не то  черви. Миллион фунтов, минутку.    

Два  пенса – это пинта, четыре – кварта, значит, галлон портера восемь пенсов, хотя  нет, шиллинг четыре пенса. Двадцать поделить на один и четыре: примерно  пятнадцать. Так, точно. Пятнадцать миллионов бочонков портера.    

Что я  говорю, бочонков? Галлонов. Но все равно около миллиона бочонков.    

Прибывающий  поезд тяжело пролязгал над головой у него, один вагон за другим. В голове  стукались бочонки; плескался и переливался мутный портер.    

Затычки  вылетели, полился мощный мутный поток, растекаясь по грязной земле, петляя, образуя  озерки и водовороты хмельной влаги и увлекая с собой широколистые цветы ее  пены.    

Он  подошел к отворенным задним дверям церкви Всех Святых. Ступив на крыльцо, снял  шляпу, вытащил из кармана визитную карточку и снова засунул ее за кожаный  ободок. Тьфу ты. Ведь мог прощупать Маккоя насчет бесплатного проезда в  Моллингар.    

Прежнее  объявление на дверях. Проповедь высокопреподобного Джона Конми[316] О.И.[317], о святом Петре Клавере  О.И. и об африканской миссии. Спасать миллионы китайцев. Как они ухитряются это  растолковать косоглазым. Те предпочли бы унцию опиума. Жители Небесной Империи.  Для них первейшая ересь. За обращение Гладстона[318] молились, когда был уже  почти в беспамятстве. Протестанты такие же. Обратить в истинную веру Вильяма  Дж.Уолша, доктора Богословия. Ихний бог – Будда, что на боку в музее лежит[319].  Подложил руку под голову, прохлаждается. Возжигают курения.    

Непохоже  на «Ecce homo»[320].  Терновый венец и крест.    

Трилистник  – хорошая придумка святого Патрика[321].  А едят палочками? Конми:    

Мартин  Каннингем[322]  с ним знаком: почтенного вида. Надо было к нему пойти, когда устраивал Молли в  хор, а не к этому отцу Фарли, что на вид простачок, а на самом деле. Так учат  их. Уж этот не отправится крестить негритят: пот ручьями, солнечные очки. А те  дивились бы на очки, как сверкают. Забавно бы поглядеть, как они там сидят в  кружок, развесив толстые губищи, и в полном восторге слушают. Натюрморт.  Лакают, как молочко.    

Прохладный  запах святых камней влек его. Он поднялся по истертым ступеням, толкнул дверь и  тихонько вошел.    

Что– то  тут делается: служба какой-то общины. Жаль, что так пусто.    

Отличное  укромное местечко, где бы пристроиться рядом с приятной девушкой.    

Кто мой  ближний[323]?  Часами в тесноте, под тягучую музыку. Та женщина у вечерней мессы. На седьмом  небе. Женщины стали на колени у своих скамей, опустив головы, вокруг шей алые  ленточки[324].  Часть стала на колени у алтарной решетки. Священник обходил их, шепотом  бормоча, держа в руках эту штуку.    

Возле  каждой он останавливался, вынимал причастие, стряхивал одну-две капли (они что,  в воде?) и аккуратненько клал ей в рот. Ее шляпа и голова дернулись вниз. К  следующей: маленькая старушка. Священник наклонился, чтобы положить его ей в  рот, все время продолжая шептать. Латынь. К следующей. Закрой глаза, открой  рот. Что? Corpus[325].  Тело.    

Труп.  Хорошая находка, латынь. Первым делом их одурманить. Приют для умирающих. Кажется,  они это не жуют: сразу глотают. Дикая идея – есть куски трупа. То-то каннибалы  клюют на это.    

Он стоял  чуть поодаль, глядя, как их незрячие маски движутся вереницей по проходу, ищут  свои места. Потом подошел к скамье и сел с краю, продолжая держать свои газету  и шляпу. И что за горшки мы носим. Шляпы надо бы делать по форме головы. Они  были рассеяны вокруг, там и сям, головы все еще опущены, алые ленточки, ждут,  пока это растопится в их желудках. Вроде мацы, тот же сорт хлеба: пресные хлебы  предложения[326].  Только посмотреть на них. Так и видно, как счастливы. Конфетка. Счастливы до  предела. Да, это называется хлеб ангелов[327].  За этим большая идея, чувствуешь что-то в том роде, что Царство Божие внутри  нас. Первые причастники. Чудо для крошек леденец за грошик[328]. После этого они все  чувствуют себя как одна семья, то же самое в театре, все заодно. Конечно,  чувствуют, я уверен. Не так одиноко: мы все собратья. Потом в приподнятых  чувствах. Дает разрядку.    

Во что  веришь по-настоящему, это и существует. Исцеления в Лурде, воды забвения, явление  в Ноке[329],  кровоточащие статуи. Старикан заснул возле исповедальни. Оттуда и храп. Слепая  вера. Обеспечил местечко в грядущем царствии. Убаюкивает все страдания.  Разбудите в это же время через год.    

Он  увидел, как священник убрал чашу с причастием куда-то внутрь и на мгновение  стал на колени перед ней, выставив серую большую подметку из-под кружевного  балахона, что был на нем. А вдруг и у него на одной булавке.    

Как он  домой дойдет? Сзади круглая плешь. На спине буквы. И.Н.Ц.И.[330]? Нет: И.Х.С. Молли мне  как-то объяснила. Ищу храм святости – или нет: ищу храм страдания, вот как. А  те, другие? И нас целиком искупил.    

Встретиться  в воскресенье после мессы. Исполни эту мою просьбу.    

Появится  под вуалью и с черной сумочкой. В сумерках и против света[331]. Могла бы быть тут, с  ленточкой на шее, и все равно тайком проделывать такие делишки. Они способны.  Тот гусь, что выдал непобедимых[332],  он каждое утро ходил, Кэри его звали, к причастию. Вот в эту самую церковь.  Питер Кэри.    

Нет, это  у меня Петр Клавер в голове[333].  Дэнис Кэри. Представить только себе.    

Дома  жена и шестеро детей. И все время готовил это убийство. Эти святоши, вот самое  подходящее для них слово, в них всегда что-то скользкое. И в делах тоже они  виляют. Да нет, ее нет здесь – цветок – нет, нет. А кстати, конверт-то я  разорвал? Да-да, под мостом.    

Священник  ополоснул потир, потом залпом ловко опрокинул остатки[334]. Вино.    

Так  аристократичней чем если бы он пил что уж они там пьют портер Гиннесса или  что-нибудь безалкогольное дублинское горькое Уитли или имбирный эль  (ароматизированный) Кантрелла и Кокрейна. Им не дает: вино предложения: только  то, другое. Скупятся. Святые мошенники; но правильно делают: иначе бы все  пьянчужки сбегались клянчить. Странная атмосфера в этих. Правильно делают.  Совершенно правы[335].    

Мистер  Блум оглянулся на хоры. Музыки никакой не будет. Жаль. Кто у них органист? Старый  Глинн, вот тот умел заставить инструмент говорить, вибрато: по слухам,  пятьдесят фунтов в год ему платили на Гардинер-стрит. В тот день Молли была  очень в голосе, «Stabat mater»[336]  Россини. Сначала проповедь отца Бернарда Вохена[337].    

Христос  или Пилат? Да Христос, только не томи нас всю ночь. Вот музыку они хотели. Шарканье  прекратилось. Булавка упадет – слышно. Я ей посоветовал направлять голос в тот  угол. Волнение так и чувствовалось в воздухе, на пределе, все даже головы  подняли:    

Quis est  homo[338]!    

В этой  старой церковной музыке есть чудесные вещи. Меркаданте: семь последних слов[339].  Двенадцатая месса Моцарта, а из нее – «Gloria»[340]. Папы в старину знали  толк и в музыке и в искусстве, во всяческих статуях, картинах. Или Палестрина,  к примеру. Пока так было, в добрые старые времена, славная была жизнь. И для  здоровья полезно, пение, правильный режим, потом варили ликеры. Бенедиктин.  Зеленый шартрез. Но все-таки держать в хоре кастратов это уж что-то слишком. А  какие это голоса? Наверно, интересно было слушать после их собственных густых басов.    

Знатоки.  Должно быть, они после этого ничего не чувствуют. Некая безмятежность. Не о чем  беспокоиться. Жиреют, что им еще? Высокие длинноногие обжоры. Кто знает?  Кастрат. Тоже выход из положения.    

Он  увидел, как священник нагнулся и поцеловал алтарь, потом, повернувшись к  собравшимся, благословил их. Все перекрестились и встали.    

Мистер  Блум оглянулся по сторонам и тоже встал, глядя поверх поднявшихся шляп. Встают  – это конечно для евангелия. Потом все опять стали на колени, а он спокойно  уселся на скамью. Священник сошел с алтарного возвышения, держа перед собой  предмет, и они с прислужником стали друг другу отвечать по-латыни. Потом  священник стал на колени и начал читать по бумажке:    

– Господь  наше прибежище и сила наша…    

Мистер  Блум подался вперед, чтобы уловить слова. Английский. Бросить им кость. Еще  что-то помню. Когда был у мессы последний раз? Преславная и непорочная дева.  Супруг ее Иосиф. Петр и Павел. Так интересней, когда понимаешь, о чем все это.  Блестящая организация, это факт, работает как часы. Исповедь. Все стремятся.  Тогда я скажу тебе все. Раскаяние. Прошу вас, накажите меня. Сильнейшее оружие  в их руках. Сильней, чем у доктора или адвоката. Женщины просто с ума сходят. А  я шушушушушушу. А вы бубубубубубу? Зачем же это вы? Разглядывает свое кольцо,  ищет оправдание.    

Шепчущая  галерея, у стен есть уши. Муж, к своему изумлению, узнает.    

Господь  слегка подшутил. Потом она выходит. Раскаяние на пять минут. Мило пристыжена.  Молитва у алтаря. Аве Мария да святая Мария. Цветы, ладан, оплывающие свечи.  Прячет румянец. Армия спасения – жалкая подделка. Перед нашим собранием  выступит раскаявшаяся блудница. Как я обрела Господа. В Риме, должно быть,  головастые парни: это они ведь заправляют всей лавочкой. И денежки хорошие  загребают. Завещания: приходскому священнику в его полное распоряжение. Служить  мессы за упокой моей души всенародно при открытых дверях. Монастыри мужские и  женские. В деле о завещании Ферманы священник в числе свидетелей. Этого не собьешь.  Ответ заранее на все готов. Свобода и возвышение нашей святой матери церкви.  Учители церкви, они на это придумали целое богословие.    

Священник  молился:    

– Блаженный  архангеле Михаиле, огради нас в час бедствий[341].  Сохрани нас от злобы и козней диавола (смиренно молим, да укротит его Господь);  и властию Божией, о княже воинства небесного, низрини его, сатану, во ад, и с  ним купно прочих злых бесов, кои рыщут по свету погибели ради душ наших.    

Священник  с прислужником встали и пошли прочь. Кончено. Женщины еще остались: благодарение.    

Пора  убираться. Брат Обирало. Вдруг пойдет с блюдом. Вноси свою лепту.    

Он  поднялся. Эге. Это что же, две пуговицы на жилете так и были расстегнуты.  Женщины в таких случаях в восторге. Никогда не скажут тебе.    

Любят,  когда у тебя слегка растрепанный вид. А уж мы-то. Простите, мисс, тут у вас  (гмм!) крохотная (гмм!) пушинка. Или крючок расстегнется сзади на юбке.  Проблеск луны[342].  Досадуют, если ты не, Что же ты раньше не сказал?    

Хорошо  еще тут, а не дальше к югу. Он прошел меж скамей, незаметно застегиваясь на  ходу, и главною дверью вышел на свет. Зажмурясь, он остановился на миг возле  холодной черной мраморной чаши, покуда сзади и спереди от него две богомолки  окунали робкие руки в мелководье святой воды. Трамваи – фургон из красильни  Прескотта – вдовица в трауре. Замечаю, потому что сам в трауре. Он надел шляпу.  Сколько там набежало? Четверть?    

Хватает  времени. Стоит сейчас заказать лосьон. Где это? Ах да, в прошлый раз. Свени на  Линкольн-плейс. Аптекари редко переезжают. Эти бутыли их зеленые, золотые, не  очень сдвинешь. Аптека Гамильтона Лонга основана в год наводнения. Недалеко от  гугенотского кладбища. Зайти как-нибудь.    

Он  двинулся в южном направлении по Уэстленд-роу. А ведь рецепт-то в тех брюках.  Ох, да и ключ там же. Морока с этими похоронами. Ну ладно, он, бедный, не  виноват. Когда я заказывал это дело в последний раз? Постой-ка.    

Еще,  помню, разменял соверен. Должно быть, первого числа или второго. По книге  заказов можно найти.    

Аптекарь  перелистывал страницу за страницей назад. От него будто пахнет чем-то песочным,  ссохшимся. Сморщенный череп. Старик. Ищут философский камень. Алхимия.  Наркотики дают возбуждение, а потом старят. Потом летаргия. А почему? Реакция.  Целая жизнь за одну ночь. Характер постепенно меняется. Живешь постоянно среди  трав, мазей, лекарств. Все эти алебастровые горшочки. Ступка и пестик. Aq.  Dist. Fol. Laur. Te Virid[343]  Уже один запах почти вылечивает, как позвонить в дверь к зубному. Доктор  Коновал. Ему бы самому подлечиться. Лечебная кашка или эмульсия. Кто первый  решился нарвать травы и лечиться ею, это был храбрый малый. Целебные травы.  Нужна осторожность. Тут хватит всего вокруг, чтобы тебя хлороформировать.  Проверка: синяя лакмусовая бумажка краснеет.    

Хлороформ.  Чрезмерная доза опия. Снотворное. Приворотные зелья. Парегорик, маковый сироп,  вреден при кашле. Закупоривает поры или мокроту. Яды, вот единственные  лекарства. Исцеление там, где не ожидаешь. Мудрость природы.    

– Примерно  две недели назад, сэр?    

– Да, –  ответил мистер Блум.    

Он ждал  у конторки, вдыхая едкую вонь лекарств, сухой пыльный запах губок и люффы.  Долгая история выкладывать про свои болячки.    

– Миндальное  масло и бензойная настойка, – сказал мистер Блум, – и потом  померанцевая вода…    

От этого  лосьона кожа у нее делается нежная и белая, точно воск.    

– И  еще воск, – добавил он.    

Подчеркивает  темный цвет глаз. Смотрела на меня, натянув простыню до этих самых глаз,  испанских, нюхала себя, пока я продевал запонки. Домашние средства часто самые  лучшие: клубника для зубов, крапива и дождевая вода, а еще, говорят, толокно с  пахтаньем. Питает кожу. Один из сыновей старой королевы, герцог Олбани, кажется,  у него была всего одна кожа[344].  Да, у Леопольда. А у всех нас по три. В придачу угри, мозоли и бородавки. Но  тебе еще нужно и духи. Какими духами твоя? Peau d'Espagne[345]. Тот флердоранж. Чистое  ядровое мыло. Вода очень освежает.    

Приятный  у этого мыла запах. Еще успеваю в баню, тут за углом. Хаммам.    

Турецкая.  Массаж. Грязь скапливается в пупке. Приятней, если бы хорошенькая девушка это  делала. Да я думаю и я. Да, я. В ванне этим заняться. Странное желание я. Вода  к воде. Полезное с приятным. Жалко, нет времени на массаж. Потом весь день  чувство свежести. Похороны мраку нагонят.    

– Вот,  сэр, – отыскал аптекарь. – Это стоило два и девять. А склянка у вас  найдется с собой?    

– Нет, –  сказал мистер Блум. – Вы приготовьте, пожалуйста, а я зайду попоздней  сегодня. И я возьму еще мыло, какое-нибудь из этих. Они почем?    

– Четыре  пенса, сэр.    

Мистер  Блум поднес кусок к носу. Сладковато-лимонный воск.    

– Вот  это я возьму, – решил он. – Итого будет три и пенни.    

– Да,  сэр, – сказал аптекарь. – Вы можете заплатить за все сразу, когда  придете.    

– Хорошо, –  сказал мистер Блум.    

Он вышел  из аптеки, не торопясь, держа под мышкой трубку газеты и в левой руке мыло в  прохладной обертке.    

У самой  подмышки голос и рука Бэнтама Лайонса сказали:    

– Приветствую,  Блум, что новенького? Это сегодняшняя? Вы не покажете на минутку?    

Фу– ты,  опять усы сбрил. Длинная, холодная верхняя губа. Чтобы выглядеть помоложе. А  выглядит по-дурацки. Он моложе меня.    

Пальцы  Бэнтама Лайонса, желтые, с чернотой под ногтями, развернули газету. Ему бы тоже  помыться. Содрать корку грязи. Доброе утро, вы не забыли воспользоваться мылом  Пирса? По плечам перхоть. Череп бы смазывал.    

– Хочу  взглянуть насчет французской лошадки, что сегодня бежит, – сказал Бэнтам  Лайонс. – Черт, да где тут она?    

Он  шелестел мятыми страницами, ерзая подбородком туда-сюда по тугому воротничку.  Зуд после бритья. От такого воротничка волосы будут лезть.    

Оставить  ему газету, чтоб отвязался.    

– Можете  взять себе, – сказал мистер Блум.    

– Аскот.  Золотой кубок. Постойте, – бормотал Бэнтам Лайонс. – Один мо.    

Максим  Второй.    

– Я  здесь только рекламу смотрел, – добавил мистер Блум.    

Внезапно  Бэнтам Лайонс поднял на него глаза, в которых мелькнуло хитрое выражение.    

– Как-как  вы сказали? – переспросил он отрывисто.    

– Я  говорю: можете взять себе, – повторил мистер Блум. – Я все равно  хотел выбросить, только посмотрел рекламу.    

Бэнтам  Лайонс с тем же выражением в глазах поколебался минуту – потом сунул раскрытые  листы обратно мистеру Блуму.    

– Ладно,  рискну, – проговорил он. – Держите, спасибо.    

Едва не  бегом он двинулся в сторону Конвея. Прыть как у зайца.    

Мистер  Блум, усмехнувшись, снова сложил листы аккуратным прямоугольником и поместил  между ними мыло. Дурацкие стали губы. Играет на скачках. Последнее время просто  повальная зараза. Мальчишки-посыльные воруют, чтобы поставить шесть пенсов.  Разыгрывается в лотерею отборная нежная индейка. Рождественский ужин за три  пенса. Джек Флеминг играл на казенные деньги, а после сбежал в Америку. Теперь  владелец отеля. Назад никогда не возвращаются. Котлы с мясом в земле египетской.    

Бодрой  походкой он приблизился к мечети турецких бань. Напоминает мечеть, красные кирпичи,  минареты. Я вижу, сегодня университетские велогонки. Он рассматривал афишу в  форме подковы над воротами Колледж-парка: велосипедист, согнувшийся в три  погибели. Бездарная афишка.    

Сделали  бы круглую, как колесо. Внутри спицы: гонки – гонки – гонки; а по ободу: университетские.  Вот это бы бросалось в глаза.    

Вон и  Хорнблоуэр у ворот. С ним стоит поддерживать: мог бы туда пропускать за так.  Как поживаете, мистер Хорнблоуэр? Как поживаете, сэр?    

Погодка  прямо райская. Если бы в жизни всегда так. Погода для крикета.    

Рассядутся  под навесами. Удар за ударом. Промах. Здесь для крикета тесновато. Подряд шесть  воротцев. Капитан Буллер пробил по левому краю и вышиб окно в клубе на  Килдер-стрит. Таким игрокам место на ярмарке в Доннибруке. Эх, башки мы им  открутим, как на поле выйдет Джек[346].  Волна тепла. Не слишком надолго. Вечно бегущий поток жизни: ищет в потоке жизни  наш взгляд[347],  что нам доро-о-оже всего.    

А теперь  насладимся баней: чистая ванна с водой, прохладная эмаль, теплый, ласкающий поток.  Сие есть тело мое[348].    

Он видел  заранее свое бледное тело, целиком погруженное туда, нагое в лоне тепла, умащенное  душистым тающим мылом, мягко омываемое. Он видел свое туловище и члены,  покрытые струйной рябью, невесомо зависшие, слегка увлекаемые вверх,  лимонно-желтые; свой пуп, завязь плоти; и видел, как струятся темные спутанные  пряди поросли и струятся пряди потока вокруг поникшего отца тысяч[349],  вяло колышущегося цветка.    

 Эпизод 6[350]    

     

Мартин  Каннингем, первый, просунул оцилиндренную голову внутрь скрипучей кареты и,  ловко войдя, уселся. За ним шагнул мистер Пауэр, пригибаясь из-за своего роста.    

– Садитесь,  Саймон.    

– После  вас, – сказал мистер Блум.    

Мистер  Дедал надел живо шляпу и поднялся в карету, проговорив:    

– Да-да.    

– Все  уже здесь? – спросил Мартин Каннингем. – Забирайтесь, Блум.    

Мистер  Блум вошел и сел на свободное место. Потом взялся за дверцу и плотно притянул  ее, пока она не закрылась плотно. Продел руку в петлю и с серьезным видом  посмотрел через открытое окошко кареты на спущенные шторы соседских окон. Одна  отдернута: старуха глазеет. Приплюснула нос к стеклу: побелел. Благодарит небо,  что не ее черед. Поразительно, какой у них интерес к трупам. Рады нас проводить  на тот свет так тяжко родить на этот.    

Занятие  в самый раз по ним. Шушуканье по углам. Шмыгают неслышно в шлепанцах боятся еще  проснется. Потом прибрать его. Положить на стол.    

Молли и  миссис Флеминг стелют ложе[351].  Подтяните слегка к себе. Наш саван. Не узнаешь кто тебя мертвого будет трогать.  Обмыть тело, голову. Ногти и волосы, кажется, подрезают. Часть на память в  конвертик. Потом все равно отрастают. Нечистое занятие.    

Все  ждали, не говоря ни слова. Наверно, венки выносят. На что-то твердое сел. А,  это мыло в заднем кармане. Лучше убрать оттуда. Подожди случая.    

Все  ждали. Потом спереди донеслись звуки колес – ближе – потом стук копыт.  Тряхнуло. Карета тронулась, скрипя и покачиваясь. Послышались другие копыта и  скрипучие колеса, сзади. Проплыли соседские окна и номер девятый с открытой  дверью, с крепом на дверном молотке. Шагом.    

Они еще  выжидали, с подпрыгивающими коленями, покуда не повернули и не поехали вдоль  трамвайной линии. Трайтонвилл-роуд. Быстрей. Колеса застучали по булыжной  мостовой, и расшатанные стекла запрыгали, стуча, в рамах.    

– По  какой это он дороге? – спросил мистер Пауэр в оба окошка.    

– Айриштаун, –  ответил Мартин Каннингем. – Рингсенд. Брансвик-стрит.    

Мистер  Дедал, поглядев наружу, кивнул.    

– Хороший  старый обычай[352], –  сказал он. – Отрадно, что еще не забыт.    

С минуту  все смотрели в окна на фуражки и шляпы, приподнимаемые прохожими. Дань  уважения. Карета, миновав Уотери-лейн, свернула с рельсов на более гладкую  дорогу. Взгляд мистера Блума заметил стройного юношу в трауре и широкополой  шляпе.    

– Тут  мимо один ваш друг, Дедал, – сказал он.    

– Кто  это?    

– Ваш  сын и наследник.    

– Где  он там? – спросил мистер Дедал, перегибаясь к окну напротив.    

Карета,  миновав улицу с доходными домами и развороченной, в канавах и ямах, мостовой,  свернула, накренившись, за угол и снова покатила вдоль рельсов, громко стуча  колесами. Мистер Дедал откинулся назад и спросил:    

– А  этот прохвост Маллиган тоже с ним? Его fidus Achates[353]?    

– Да  нет, он один, – ответил мистер Блум.    

– От  тетушки Салли, надо думать, – сказал мистер Дедал. – Эта шайка  Гулдингов, пьяненький счетоводишка и Крисси, папочкина вошка-сикушка[354], то  мудрое дитя, что узнает отца[355].    

Мистер  Блум бесстрастно усмехнулся, глядя на Рингсенд-роуд. Братья Уоллес,  производство бутылок. Мост Доддер.    

Ричи  Гулдинг с портфелем стряпчего. Гулдинг, Коллис и Уорд, так он всем называет  фирму. Его шуточки уже сильно с бородой. А был хоть куда.    

Воскресным  утром танцевал на улице вальс с Игнатием Галлахером[356], на Стеймер-стрит,  напялив две хозяйкины шляпы на голову. Ночи напролет куролесил. Теперь начинает  расплачиваться: боюсь, что эта его боль в пояснице. Жена утюжит спину. Думает  вылечиться пилюльками. А в них один хлеб. Процентов шестьсот чистой прибыли.    

– Связался  со всяким сбродом, – продолжал сварливо мистер Дедал. – Этот  Маллиган, вам любой скажет, это отпетый бандит, насквозь испорченный тип. От  одного его имени воняет по всему Дублину. Но с помощью Божией и Пресвятой Девы,  я им особо займусь, я напишу его матери, или тетке, или кто она там ему такое  письмо, что у нее глаза полезут на лоб. Я тыл ему коленом почешу[357],  могу вас заверить.    

Он  силился перекричать громыханье колес:    

– Я  не позволю, чтобы этот ублюдок, ее племянничек, губил бы моего сына. Отродье  зазывалы из лавки. Шнурки продает у моего родича, Питера Пола Максвайни[358]. Не  выйдет.    

Он смолк.  Мистер Блум перевел взгляд с его сердитых усов на кроткое лицо мистера Пауэра,  потом на глаза и бороду Мартина Каннингема, которые солидно покачивались.  Шумливый человек, своевольный. Носится со своим сыном. И правильно. Что-то  после себя оставить. Если бы Руди, малютка, остался жить. Видеть, как он  растет. Слышать голосок в доме. Как идет рядом с Молли в итонской курточке[359]. Мой  сын. Я в его глазах. Странное было бы ощущение. От меня. Слепой случай. Это  видно тем утром на Реймонд-террас она из окна глядела как две собаки случаются  под стеной не содейте зла[360].  И сержант ухмылялся. Она была в том палевом халате с прорехой, так и не  собралась зашить. Польди, давай мы. Ох, я так хочу, умираю. Так начинается  жизнь.    

Потом в  положении. Пришлось отменить концерт в Грейстоуне. Мой сын в ней. Я мог бы его  поставить на ноги. Мог бы. Сделать самостоятельным. Немецкому научить.    

– Мы  не опаздываем? – спросил мистер Пауэр.    

– На  десять минут, – сказал Мартин Каннингем, посмотрев на часы.    

Молли.  Милли. То же самое, но пожиже. Ругается как мальчишка. Катись колбаской! Чертики  с рожками! Нет, она милая девчушка. Станет уж скоро женщиной. Моллингар.  Дражайший папулька. Студент. Да, да: тоже женщина, Жизнь. Жизнь.    

Карету  качнуло взад-вперед и с ней четыре их ту лова.    

– Корни  мог бы нам дать какую-нибудь колымагу поудобней, – заметил мистер Пауэр.    

– Мог  бы, – сказал мистер Дедал, – если бы он так не косил. Вы меня  понимаете?    

Он  прищурил левый глаз. Мартин Каннингем начал смахивать хлебные крошки со своего  сиденья.    

– Что  это еще, Боже милостивый? – проговорил он. – Крошки?    

– Похоже,  что кто-то тут устраивал недавно пикник, – сказал мистер Пауэр.    

Все  привстали, недовольно оглядывая прелую, с оборванными пуговицами, кожу сидений.  Мистер Дедал покрутил носом, глядя вниз, поморщился и сказал:    

– Или  я сильно ошибаюсь… Как вам кажется, Мартин?    

– Я  и сам поразился, – сказал Мартин Каннингем.    

Мистер  Блум опустился на сиденье. Удачно, что зашел в баню. Ноги чувствуешь совершенно  чистыми. Вот только бы еще миссис Флеминг заштопала эти носки получше.    

Мистер  Дедал, отрешенно вздохнув, сказал:    

– В  конце концов, это самая естественная вещь на свете.    

– А  Том Кернан появился? – спросил Мартин Каннингем, слегка теребя кончик  бороды.    

– Да, –  ответил мистер Блум. – Он едет за нами с Хайнсом[361] и с Недом Лэмбертом.    

– А  сам Корни Келлехер? – спросил мистер Пауэр.    

– На  кладбище, – сказал Мартин Каннингем.    

– Я  встретил утром Маккоя, – сообщил мистер Блум, – и он сказал, тоже  постарается приехать.    

Карета  резко остановилась.    

– Что  там такое?    

– Застряли.    

– Где  мы?    

Мистер  Блум высунул голову из окна.    

– Большой  канал, – сказал он.    

Газовый  завод. Говорят, вылечивает коклюш. Повезло, что у Милли этого не было. Бедные  дети. Сгибаются пополам в конвульсиях, синеют, чернеют.    

Просто  кошмар. С болезнями сравнительно легко обошлось. Одна корь. Чай из льняного семени.  Скарлатина, эпидемии инфлюэнцы Рекламные агенты смерти.    

Не  упустите такого случая. Вон там собачий приют. Старый Атос, бедняга!    

Будь  добрым к Атосу, Леопольд, это мое последнее желание. Да будет воля твоя. Слушаемся  их, когда они в могиле. Предсмертные каракули. Он себе места не находил,  тосковал. Смирный пес. У стариков обычно такие.    

Капля  дождя упала ему на шляпу. Он спрятал голову и увидел, как серые плиты моментально  усеялись темными точками. По отдельности. Интересно. Как через сито. Я так и  думал, пойдет. Помнится, подошвы скрипели.    

– Погода  меняется, – спокойно сообщил он.    

– Жаль,  быстро испортилась, – откликнулся Мартин Каннингем.    

– Для  полей нужно, – сказал мистер Пауэр. – А вон и солнце опять выходит.    

Мистер  Дедал, воззрившись через очки на задернутое солнце, послал немое проклятие небесам.    

– Не  надежнее, чем попка младенца, – изрек он.    

– Поехали.    

Колеса с  усилием завертелись снова, и торсы сидящих мягко качнуло.    

Мартин  Каннингем живее затеребил кончик бороды.    

– Вчера  вечером Том Кернан был грандиозен, – сказал он. – А Падди Леонард[362] его  передразнивал у него на глазах.    

– О,  покажите-ка нам его, Мартин, – оживился мистер Пауэр. – Сейчас вы,  Саймон, услышите, как он высказался про исполнение «Стриженого паренька»[363]  Беном Доллардом.    

– Грандиозно, –  с напыщенностью произнес Мартин Каннингем. – То, как он спел эту простую  балладу, Мартин, это самое проникновенное исполнение, какое мне доводилось  слышать при всем моем долгом опыте.    

– Проникновенное, –  со смехом повторил мистер Пауэр. – Это словечко у него просто пунктик. И  еще – ретроспективное упорядочение.    

– Читали  речь Дэна Доусона[364]? –  спросил Мартин Каннингем.    

– Я  нет, – сказал мистер Дедал. – А где это?    

– В  сегодняшней утренней.    

Мистер  Блум вынул газету из внутреннего кармана. Я еще должен поменять книгу для нее.    

– Нет-нет, –  сказал поспешно мистер Дедал. – Потом, пожалуйста.    

Взгляд  мистера Блума скользнул по крайнему столбцу, пробежав некрологи.    

Каллан,  Коулмен, Дигнам, Фоусетт, Лаури, Наумен, Пик, это какой Пик, не тот, что служил  у Кроссби и Оллейна? нет, Секстон, Эрбрайт. Черные литеры уже начали стираться  на потрепанной и мятой бумаге. Благодарение Маленькому Цветку[365]. Горькая утрата. К  невыразимой скорби его. В возрасте 88 лет, после продолжительной и тяжелой  болезни. Панихида на тридцатый день.    

Квинлен.  Да помилует Иисус Сладчайший душу его.    

Уж месяц  как Генри ушел без возврата    

В  обители вечной он пребывает    

Семейство  скорбит над жестокой утратой    

На  встречу в горнем краю уповая.    

А я  конверт разорвал? Да. А куда положил письмо, после того как перечитывал в бане?  Он ощупал свой жилетный карман. Тут. Генри ушел без возврата. Пока у меня еще  есть терпение.    

Школа.  Лесосклад Мида. Стоянка кэбов. Всего два сейчас. Дремлют.    

Раздулись,  как клещи. Мозгов почти нет, одни черепные кости. Еще один трусит с седоком.  Час назад я тут проходил. Извозчики приподняли шапки.    

Спина  стрелочника неожиданно выросла, распрямившись, возле трамвайного столба, у самого  окна мистера Блума. Разве нельзя придумать что-нибудь автоматическое чтобы  колеса сами гораздо удобней? Да но тогда этот парень потеряет работу? Да но  зато еще кто-то получит работу, делать то, что придумают?    

Концертный  зал Эншент. Закрыт сегодня. Прохожий в горчичном костюме, с крепом на рукаве.  Некрупная скорбь. Четверть траура. Женина родня, скажем.    

Они  проехали мрачную кафедру святого Марка, под железнодорожным мостом, мимо театра  «Куинз»: в молчании. Рекламные щиты. Юджин Стрэттон[366], миссис Бэндмен Палмер.  А не сходить ли мне на «Лию» сегодня вечером? Говорил ведь что. Или на «Лилию  Килларни»[367]?  Оперная труппа Элстер Граймс. Новый сенсационный спектакль. Афиши на будущую  неделю, еще влажные, яркие.    

«Бристольские  забавы»[368].  Мартин Каннингем мог бы достать контрамарку в «Гэйети». Придется ему поставить.  Шило на мыло.    

Он придет  днем. Ее песни.    

Шляпы  Плестоу. Бюст сэра Филипа Крэмптона у фонтана. А кто он был-то?    

– Как  поживаете? – произнес Мартин Каннингем, приветственно поднося ладонь ко  лбу.    

– Он  нас не видит, – сказал мистер Пауэр. – Нет, видит. Как поживаете?    

– Кто? –  спросил мистер Дедал.    

– Буян  Бойлан, – ответил мистер Пауэр. – Вон он, вышел проветриться.    

В  точности когда я подумал.    

Мистер  Дедал перегнулся поприветствовать. От дверей ресторана «Ред бэнк» блеснул ответно  белый диск соломенной шляпы – скрылся.    

Мистер  Блум осмотрел ногти у себя на левой руке, потом на правой руке.    

Да,  ногти. Что в нем такого есть что они она видит? Наваждение. Ведь хуже не сыщешь  в Дублине. Этим и жив. Иногда они человека чувствуют. Инстинкт.    

Но  этакого гуся. Мои ногти. А что, просто смотрю на них: вполне ухожены. А после:  одна, раздумывает. Тело не такое уже упругое. Я бы заметил по памяти. Отчего  так бывает наверно кожа не успевает стянуться когда с тела спадет. Но фигура  еще на месте. Еще как на месте. Плечи Бедра. Полные.    

Вечером,  когда одевалась на бал. Рубашка сзади застряла между половинок.    

Он зажал  руки между колен и отсутствующим, довольным взглядом обвел их лица.    

Мистер  Пауэр спросил:    

– Что  слышно с вашим турне, Блум?    

– О,  все отлично, – отвечал мистер Блум. – Мнения самые одобрительные. Вы  понимаете, такая удачная идея…    

– А  вы сами поедете?    

– Нет,  знаете ли, – сказал мистер Блум. – Мне надо съездить в графство Клэр  по одному частному делу. Идея в том, чтобы охватить главные города.    

Если в  одном прогоришь, в других можно наверстать.    

– Очень  правильно, – одобрил Мартин Каннингем. – Сейчас там Мэри Андерсон[369].    

– А  партнеры у вас хорошие?    

– Ее  импресарио Луис Вернер, – сказал мистер Блум. – О да, у нас все из  самых видных. Дж.К.Дойл и Джон Маккормак[370]  я надеюсь и. Лучшие, одним словом.    

– И  Мадам, – добавил с улыбкой мистер Пауэр. – Хоть упомянем последней,  все равно первая.    

Мистер  Блум развел руками в жесте мягкой учтивости и снова сжал руки.    

Смит  О'Брайен. Кто-то положил букет у подножия. Женщина. Наверно, годовщина смерти.  Желаем еще многих счастливых. Объезжая статую Фаррелла[371], карета бесшумно  сдвинула их несопротивляющиеся колени.    

Ркии:  старик в темных лохмотьях протягивал с обочины свой товар, разевая рот: ркии.    

– Шну-ркии,  четыре на пенни.    

Интересно,  за что ему запретили практику. Имел свою контору на Хьюм-стрит. В том же доме,  где Твиди, однофамилец Молли, королевский адвокат графства Уотерфорд. Цилиндр с  тех пор сохранился. Остатки былой роскоши. Тоже в трауре. Но так скатиться,  бедняга! Каждый пинает, как собаку. Последние деньки О'Каллахана[372].    

И Мадам.  Двадцать минут двенадцатого. Встала. Миссис Флеминг принялась за уборку.  Причесывается, напевает: voglio e non vorrei. Нет: vorrei e non[373].  Рассматривает кончики волос, не секутся ли. Mi trema un poco il[374].  Очень красиво у нее это tre: рыдающий звук.    

Тревожный.  Трепетный. В самом слове «трепет» уже это слышится.    

Глаза  его скользнули по приветливому лицу мистера Пауэра. Виски седеют.    

Мадам: и  улыбается. Я тоже улыбнулся. Улыбка доходит в любую даль. А может, просто из  вежливости. Приятный человек. Интересно, это правду рассказывают насчет его  содержанки? Для жены ничего приятного. Но кто-то меня уверял, будто бы между  ними ничего плотского. Можно себе представить, тогда у них живо бы все завяло.  Да, это Крофтон[375]  его как-то встретил вечером, он нес ей фунт вырезки. Где же она служила?  Барменша в «Джури».    

Или из  «Мойры»?    

Они  проехали под фигурой Освободителя[376]  в обширном плаще.    

Мартин  Каннингем легонько коснулся мистера Пауэра.    

– Из  колена Рувимова[377], –  сказал он.    

Высокий  чернобородый мужчина с палкой грузно проковылял за угол слоновника Элвери[378],  показав им за спиной скрюченную горстью ладонь.    

– Во  всей своей девственной красе, – сказал мистер Пауэр.    

Мистер  Дедал, поглядев вслед ковыляющей фигуре, пожелал кротко:    

– Чтоб  тебе сатана пропорол печенки!    

Мистер  Пауэр, зашедшись неудержимым смехом, заслонил лицо от окна, когда карета проезжала  статую Грэя.    

– Мы  все это испытали, – заметил неопределенно Мартин Каннингем.    

Глаза  его встретились с глазами мистера Блума. Погладив свою бороду, он добавил:    

– Ну,  скажем, почти все из нас.    

Мистер  Блум заговорил с внезапною живостью, вглядываясь в лица спутников.    

– Это  просто отличная история, что ходит насчет Рувима Дж. и его сына.    

– Про  лодочника? – спросил мистер Пауэр.    

– Да-да.  Отличная ведь история?    

– А  что там? – спросил мистер Дедал. – Я не слышал.    

– Там  возникла какая-то девица, – начал мистер Блум, – и он решил услать  его от греха подальше на остров Мэн, но когда они оба…    

– Что-что? –  переспросил мистер Дедал. – Это этот окаянный уродец?    

– Ну  да, – сказал мистер Блум. – Они оба уже шли на пароход, и тот вдруг в  воду…    

– Варавва  в воду[379]! –  воскликнул мистер Дедал. – Экая жалость, не утонул!    

Мистер  Пауэр снова зашелся смехом, выпуская воздух через заслоненные ноздри.    

– Да  нет, – принялся объяснять мистер Блум, – это сын…    

Мартин  Каннингем бесцеремонно вмешался в его речь.    

– Рувим  Дж. с сыном шли по набережной реки к пароходу на остров Мэн, и тут вдруг юный  балбес вырвался и через парапет прямо в Лиффи.    

– Боже  правый! – воскликнул мистер Дедал в испуге. – И утонул?    

– Утонул! –  усмехнулся Мартин Каннингем. – Он утонет! Лодочник его выудил багром за  штаны и причалил с ним прямиком к папаше, с полумертвым от страху. Полгорода  там столпилось.    

– Да, –  сказал мистер Блум, – но самое-то смешное…    

– И  Рувим Дж., – продолжал Мартин Каннингем, – пожаловал лодочнику флорин  за спасение жизни сына.    

Приглушенный  вздох вырвался из-под ладони мистера Пауэра.    

– Да-да,  пожаловал, – подчеркнул Мартин Каннингем. – Героически.    

Серебряный  флорин.    

– Отличная  ведь история? – повторил с живостью мистер Блум.    

– Переплатил  шиллинг и восемь пенсов, – бесстрастно заметил мистер Дедал.    

Тихий  сдавленный смех мистера Пауэра раздался в карете.    

Колонна  Нельсона.    

– Сливы,  восемь на пенни! Восемь на пенни!    

– Давайте-ка  мы примем более серьезный вид, – сказал Мартин Каннингем.    

Мистер  Дедал вздохнул:    

– Бедняга  Падди не стал бы ворчать на нас, что мы посмеялись. В свое время сам порассказывал  хороших историй.    

– Да  простит мне Бог! – проговорил мистер Пауэр, вытирая влажные глаза  пальцами. – Бедный Падди! Не думал я неделю назад, когда его встретил  последний раз и был он, как всегда, здоровехонек, что буду ехать за ним вот  так. Ушел от нас.    

– Из  всех, кто только носил шляпу на голове, самый достойный крепышок, –  выразился мистер Дедал. – Ушел в одночасье.    

– Удар, –  молвил Мартин Каннингем. – Сердце.    

Печально  он похлопал себя по груди.    

Лицо как  распаренное: багровое. Злоупотреблял горячительным. Средство от красноты носа.  Пей до чертиков, покуда не станет трупно-серым. Порядком он денег потратил,  чтоб перекрасить.    

Мистер  Пауэр смотрел на проплывающие дома со скорбным сочувствием.    

– Бедняга,  так внезапно скончался.    

– Наилучшая  смерть, – сказал мистер Блум.    

Они  поглядели на него широко открытыми глазами.    

– Никаких  страданий, – сказал он. – Момент, и кончено. Как умереть во сне.    

Все  промолчали.    

Мертвая  сторона улицы. Днем всякий унылый бизнес, земельные конторы, гостиница для  непьющих, железнодорожный справочник Фолконера, училище гражданской службы,  Гилл, католический клуб, общество слепых. Почему?    

Какая–  то есть причина. Солнце или ветер. И вечером то же. Горняшки да подмастерья.  Под покровительством покойного отца Мэтью[380].  Камень для памятника Парнеллу. Удар. Сердце.    

Белые  лошади с белыми султанами галопом вынеслись из-за угла Ротонды.    

Мелькнул  маленький гробик. Спешит в могилу. Погребальная карета.    

Неженатый.  Женатому вороных. Старому холостяку пегих. А монашке мышастых.    

– Грустно, –  сказал Мартин Каннингем. – Какой-то ребенок.    

Личико  карлика, лиловое, сморщенное, как было у малютки Руди. Тельце карлика, мягкое,  как замазка, в сосновом гробике с белой обивкой внутри.    

Похороны  оплачены товариществом. Пенни в неделю за клочок на кладбище.    

Наш.  Бедный. Крошка. Младенец. Несмышленыш. Ошибка природы. Если здоров, это от матери.  Если нет, от отца. В следующий раз больше повезет.    

– Бедный  малютка, – сказал мистер Дедал. – Отмаялся.    

Карета  медленно взбиралась на холм Ратленд-сквер. Растрясут его кости[381]. Свалят гроб на  погосте. Горемыка безродный. Всему свету чужой.    

– В  расцвете жизни[382], –  промолвил Мартин Каннингем.    

– Но  самое худшее, – сказал мистер Пауэр, – это когда человек кончает с  собой.    

Мартин  Каннингем быстрым движением вынул часы, кашлянул, спрятал часы обратно.    

– И  это такое бесчестье, если у кого-то в семье, – продолжал мистер Пауэр.    

– Временное  умопомрачение, разумеется, – решительно произнес Мартин Каннингем. –  Надо к этому относиться с милосердием.    

– Говорят,  тот, кто так поступает, трус, – сказал мистер Дедал.    

– Не  нам судить, – возразил Мартин Каннингем.    

Мистер  Блум, собравшись было заговорить, снова сомкнул уста. Большие глаза Мартина  Каннингема. Сейчас отвернулся. Гуманный, сострадательный человек. И умный. На  Шекспира похож[383].  Всегда найдет доброе слово. А у них никакой жалости насчет этого, и насчет  детоубийства тоже. Лишают христианского погребения. Раньше загоняли в могилу  кол, в сердце ему. Как будто и так уже не разбито. Но иногда те раскаиваются,  слишком поздно.    

Находят  на дне реки[384]  вцепившимися в камыши. Посмотрел на меня. Жена у него жуткая пьянчужка[385].  Сколько раз он заново обставит квартиру, а она мебель закладывает чуть ли не каждую  субботу. Жизнь как у проклятого. Это надо каменное сердце. Каждый понедельник  все заново. Тяни лямку. Матерь Божья, хороша же она была в тот вечер. Дедал  рассказывал, он там был. Как есть в стельку, и приплясывает с мартиновым зонтиком:    

На  Востоке слыву я первейшей    

Ах,  первейшей Красавицей гейшей[386].    

Опять  отвернулся. Знает. Растрясут его кости.    

В тот  день, дознание. На столе пузырек с красным ярлыком. Номер в гостинице, с  охотничьими картинками. Духота. Солнце просвечивает сквозь жалюзи. Уши  следователя крупные, волосатые. Показания коридорного. Сперва подумал, он спит.  Потом увидал на лице вроде как желтые потеки. Свесился с кровати. Заключение:  чрезмерная доза. Смерть в результате неосторожности.    

Письмо.  Моему сыну Леопольду.    

Не будет  больше мучений. Никогда не проснешься. Всему свету чужой.    

Лошади  припустили вскачь по Блессингтон-стрит. Свалят гроб на погосте.    

– А  мы разогнались, я вижу, – заметил Мартин Каннингем.    

– Авось,  он нас не перевернет, – сказал мистер Пауэр.    

– Надеюсь,  нет, – сказал Мартин Каннингем. – В Германии завтра большие гонки.  Кубок Гордона Беннета[387].    

– Да,  убей бог, – хмыкнул мистер Дедал. – Это бы стоило посмотреть.    

Когда  они свернули на Беркли-стрит, уличная шарманка возле Бассейна встретила и проводила  их разухабистым скачущим мотивчиком мюзик-холла. Не видали Келли[388]? Ка  – е два эл – и. Марш мертвых из «Саула»[389].  Этот старый негодник Антонио[390].  Меня бросил без всяких резонио. Пируэт! Скорбящая Божья Матерь. Экклс-стрит.  Там дальше мой дом. Большая больница. Вон там палата для безнадежных. Это  обнадеживает. Приют Богоматери для умирающих.    

Мертвецкая  тут же в подвале, удобно. Где умерла старая миссис Риордан[391]. Эти женщины, ужасно на  них смотреть. Ее кормят из чашки, подбирают ложечкой вокруг рта. Потом обносят  кровать ширмой, оставляют умирать. Славный был тот студент, к которому я пришел  с пчелиным укусом. Потом сказали, он перешел в родильный приют. Из одной  крайности в другую.    

Карета  завернула галопом за угол – и стала.    

– Что  там еще?    

Стадо  клейменого скота, разделившись, обтекало карету, тяжело ступая разбитыми копытами,  мыча, лениво обмахивая хвостами загаженные костлявые крупы. По бокам и в гуще  гурта трусили меченые овцы, блея от страха.    

– Эмигранты, –  сказал мистер Пауэр.    

– Гей!  Гей! – покрикивал голос скотогона, бич его щелкал по их бокам. – Гей!  С дороги!    

Конечно,  четверг. Завтра же день забоя. Молодняк. У Каффа шли в среднем по двадцать семь  фунтов. Видимо, в Ливерпуль. Ростбиф для старой Англии[392].    

Скупают  самых упитанных. И потом пятая четверть теряется: все это сырье, шерсть, шкуры,  рога. За год наберется очень порядочно. Торговля убоиной.    

Побочные  продукты с боен идут кожевникам, на мыло, на маргарин. Интересно, еще действует  этот трюк, когда можно было мясо с душком покупать прямо с поезда, в Клонзилле.    

Карета  пробиралась сквозь стадо.    

– Не  могу понять, почему муниципалитет не проложит линию трамвая от ворот парка к  набережным, – сказал мистер Блум. – Можно было бы весь этот скот  доставлять вагонами прямо на пароходы.    

– Чем  загораживать движение, – поддержал Мартин Каннингем. – Очень  правильно. Так и надо бы сделать.    

– Да, –  продолжал мистер Блум, – и еще другое я часто думаю, это чтобы устроили  похоронные трамваи, знаете, как в Милане. Провести линию до кладбища и пустить  специальные трамваи, катафалк, траурный кортеж, все как положено. Вы понимаете  мою идею?    

– Ну,  это уж анекдот какой-то, – молвил мистер Дедал. – Вагон спальный и  вагон-ресторан.    

– Печальные  перспективы для Корни, – добавил мистер Пауэр.    

– Почему  же? – возразил мистер Блум, оборачиваясь к мистеру Дедалу. – Разве не  будет это приличней, чем трястись вот так парами, нос к носу?    

– Ну  ладно, может, тут и есть что-то, – снизошел мистер Дедал.    

– И  к тому же, – сказал Мартин Каннингем, – мы бы избавились от сцен  вроде той, когда катафалк перевернулся у Данфи и опрокинул гроб на дорогу.    

– Совершенно  ужасный случай! – сказало потрясенное лицо мистера Пауэра.    

– И  труп вывалился на мостовую. Ужасно!    

– Первым  на повороте у Данфи, – одобрительно кивнул мистер Дедал. – На кубок  Гордона Беннета.    

– Господи  помилуй! – произнес набожно Мартин Каннингем.    

Трах! На  попа! Гроб грохается об мостовую. Крышка долой. Падди Дигнам вылетает и катится  в пыли как колода в коричневом костюме, который ему велик. Красное лицо –  сейчас серое. Рот разинут. Спрашивает, чего такое творится. Правильно закрывают  им. Жуткое зрелище с открытым. И внутренности быстрей разлагаются. Самое лучшее  закрыть все отверстия. Ага, и там. Воском. Сфинктер расслабляется. Все  заткнуть.    

– Данфи, –  объявил мистер Пауэр, когда карета повернула направо.    

Перекресток  Данфи. Стоят траурные кареты: залить горе. Придорожный привал. Для трактира  идеальное место. Наверняка заглянем на обратном пути пропустить за его  здоровье. Чаша утешения. Эликсир жизни.    

А  допустим правда случилось бы. Пошла бы у него кровь скажем если бы напоролся на  гвоздь? И да и нет, я так думаю. Смотря где. Кровообращение останавливается. Но  из артерии еще сколько-нибудь может вытечь. Было бы лучше хоронить в красном. В  темно-красном.    

Они  ехали молча по Фибсборо-роуд. Навстречу с кладбища пустой катафалк: с  облегченным видом.    

Мост  Кроссганс: королевский канал.    

Вода с  ревом устремлялась сквозь шлюзы. Человек стоял на опускающейся барже между  штабелями сухого торфа. У створа, на буксирной тропе, лошадь на длинной  привязи. Плавание на «Бугабу»[393].    

Глаза их  смотрели на него. По медленным тинистым каналам и рекам проплыл он в своем  дощанике через всю Ирландию к побережью на буксирном канате мимо зарослей  камыша, над илом, увязшими бутылками, трупами дохлых псов. Атлон, Моллингар,  Мойвэлли, я бы мог Милли навестить пешим ходом, шагай себе вдоль канала. Или на  велосипеде. Взять старенький напрокат, никакого риска. У Рена был как-то на  торгах, только дамский. Улучшать водные пути. У Джеймса Макканна[394]  хобби катать меня на пароме. Дешевый транспорт. Малыми расстояниями. Плавучие  палатки. Туризм. И катафалки можно. Водой на небо. А что, поехать вот так, без  предупреждения. Сюрприз.    

Лейкслип,  Клонзилла. Спустился, шлюз за шлюзом, до Дублина. С торфом из внутренних болот.  Привет. Он снял соломенную порыжелую шляпу, приветствуя Падди Дигнама.    

Проехали  дом Брайена Бороиме[395].  Близко уже.    

– Интересно,  как там наш друг Фогарти[396], –  сказал мистер Пауэр.    

– Спросите  у Тома Кернана, – отозвался мистер Дедал.    

– Как  так? – спросил Мартин Каннингем. – Я думал, он ему сделал ручкой.    

– Хоть  скрылся из глаз, но для памяти дорог[397], –  промолвил мистер Дедал.    

Карета  повернула налево по Финглас-роуд.    

Направо  камнерезные мастерские. Финишная прямая. На полоске земли столпились безмолвные  фигуры, белые, скорбные, простирая безгневно руки, в горе пав на колени, с  указующим жестом. Тесаные куски фигур. В белом безмолвии – взывают. Обширный  выбор. Том.Х.Деннани, скульптор и изготовитель надгробий.    

Проехали.    

Перед  домом Джимми Гири, могильщика, сидел на обочине старый бродяга и ворча вытряхивал  сор и камешки из здоровенного пропыленного башмака с зияющей пастью. После  жизненного странствия.    

Потянулись  угрюмые сады один за другим – угрюмые дома.    

Мистер  Пауэр показал рукой.    

– Вон  там был убит Чайлдс[398], –  сказал он. – В крайнем доме.    

– Там, –  подтвердил мистер Дедал. – Жуткая история. Братоубийство. Так считали, по  крайней мере. А Сеймур Буш его вытянул.    

– Улик  не было, – сказал мистер Пауэр.    

– Одни  косвенные, – сказал Мартин Каннингем. – Таков принцип правосудия.  Пусть лучше девяносто девять виновных ускользнут, чем один невиновный будет  приговорен[399].    

Они  смотрели. Земля убийцы. Зловеще проплыла мимо. Закрыты ставни, никто не живет,  запущенный сад[400].  Все пошло прахом. Невиновный приговорен.    

Убийство.  Лицо убийцы в зрачках убитого. Про такое любят читать. В саду найдена голова  мужчины. Одежда ее состояла из. Как она встретила смертный час. Знаки недавнего  насилия. Орудием послужило. Убийца еще на свободе. Улики. Шнурок от ботинок.  Тело решено эксгумировать. Убийство всегда откроется.    

Теснота  тут в карете. А вдруг ей не понравится если я нежданно-негаданно. С женщинами  надо поосторожней. Один раз застанешь со спущенными панталонами, всю жизнь не  простит. Пятнадцать.    

Прутья  высокой ограды Проспекта замелькали рябью в глазах. Темные тополя[401],  редкие белые очертания. Очертания чаще, белые силуэты толпою среди деревьев,  белые очертания, части их, безмолвно скользили мимо с тщетными в воздухе  застывшими жестами.    

Ободья  скрипнули по обочине: стоп. Мартин Каннингем потянулся к ручке, нажал, повернул  ее и распахнул дверцу, толкнув коленом. Он вышел. За ним мистер Пауэр и мистер  Дедал.    

Момент  переложить мыло. Рука мистера Блума проворно расстегнула задний брючный карман  и отправила мыло, слипшееся с оберткой, во внутренний карман с носовым платком.  Он вышел, сунув обратно газету, которую все еще держала другая рука.    

Убогие  похороны: три кареты и катафалк. Какая разница. Факельщики, золоченая сбруя, заупокойная  месса, артиллерийский салют. Смерть с помпой.    

У  последней кареты стоял разносчик с лотком фруктов и пирожков. Черствые пирожки  ссохлись вместе: пирожки для покойников. Собачья радость. Кто их ест? Те, кто  обратно с кладбища.    

Он шел  за своими спутниками, позади мистер Кернан и Нед Лэмберт, за ними Хайнс. Корни  Келлехер, стоявший у открытого катафалка, взял два венка и передал один  мальчику.    

А куда  же делись те детские похороны?    

Упряжка  лошадей со стороны Финглас-роуд натужно тащила в похоронном молчании скрипучую  телегу с глыбой гранита. Шагавший впереди возчик снял шапку.    

Теперь  гроб. Хоть мертвый, а поспел раньше[402].  Лошадь оглядывается на него, султан съехал. Глаза тусклые: хомут давит, зажало  ей вену или что там. А знают они что такое возят сюда каждый день? Верно что ни  день похорон двадцать – тридцать. Еще Иеронимова Гора для протестантов. Хоронят  везде и всюду каждую минуту по всему миру. Спихивают под землю возами, в  спешном порядке. Тысячи каждый час. Чересчур много развелось.    

Из ворот  выходили женщина и девочка в трауре. Тонкогубая гарпия, из жестких деловых баб,  шляпка набок. У девочки замурзанное лицо в слезах, держит мать за руку, смотрит  на нее снизу, надо или не надо плакать. Рыбье лицо, бескровное, синее[403].    

Служители  подняли гроб и понесли в ворота. Мертвый вес больше. Я сам себя чувствовал  тяжелей, когда вылезал из ванны. Сначала труп: потом друзья трупа. За гробом с  венками шли Корни Келлехер и мальчик. А кто это рядом с ними? Ах да, свояк.    

Все  двигались следом.