1 2 3 4 5 
Вы хорошо знаете, что я непрестанно осуществляю то, о чем  сейчас говорю, и вы еще сомневаетесь в моем благоразумии! Ну, так вспомните то  время, когда вы только начали за мной ухаживать. Ничье внимание не льстило мне  так, как ваше. Я жаждала вас еще до того, как увидела. Ваша слава обольстила  меня, и мне казалось, что только вас не хватает славе моей. Я горела  нетерпением вступить с вами в единоборство. Вы — единственное из моих  увлечений, которое на миг приобрело надо мною власть. И все же, пожелай вы меня  погубить, какие средства удалось бы вам пустить в ход? Пустые, не оставляющие  никаких следов разговоры, которые именно благодаря вашей репутации вызвали бы  подозрения, да ряд не слишком правдоподобных фактов, даже правдивый рассказ о  которых показался бы плохо сотканным романом.    

Правда, с тех пор я стала поверять вам все свои тайны, но вы  знаете, какие интересы нас связывают, и меня ли из нас двоих можно обвинять в  неосторожности? [[39]]    

Раз уж я даю вам отчет, то хочу, чтобы он был точным. Я так  и слышу, как вы говорите мне, что уж, во всяком случае, я завишу от своей  горничной. И правда, если она не посвящена в тайну моих чувств, то поступки мои  ей хорошо известны. Когда в свое время вы мне это говорили, я вам только  ответила, что уверена в ней. Доказательством, что этот мой ответ вас тогда  вполне успокоил, служит то, что с тех пор вы не раз доверяли ей свои  собственные и довольно опасные тайны. Теперь же, когда Преван внушает вам  подозрения и у вас от этого голова идет кругом, я думаю, что вы не поверите мне  на слово. Итак, надо вам все объяснить.    

Прежде всего девушка эта — моя молочная сестра, а эта связь,  которой мы не признаём, имеет известное значение для людей ее звания. Вдобавок  я владею ее тайной, и даже больше того: став жертвой любовного увлечения, она  погибла бы, если бы я ее не спасла. Ее родители со своим высоким понятием о  чести кипели гневом и хотели ни более ни менее, как заточить ее. Они обратились  ко мне. Я в один миг сообразила, какую выгоду могу извлечь из их ярости. Я  поддержала их, исходатайствовала приказ об аресте и получила его. Затем я  внезапно перешла на сторону милосердия, склонила к нему родителей и, пользуясь  своим влиянием на старого министра, убедила их всех вручить этот приказ мне на  хранение, дав мне право оставить его без последствий или же потребовать его  исполнения, в зависимости от того, как я стану в будущем судить о поведении  девушки. Она, следовательно, знает, что участь ее в моих руках, и если бы — что  совершенно невероятно — даже столь мощное средство не удержало бы девушку, не  очевидно ли, что огласка ее поведения и наказание, которое она непременно  понесла бы, вскоре лишило бы ее разговоры обо мне всякого доверия?    

К этим предосторожностям, которые я считаю основными, можно  присовокупить великое множество других, местного или случайного характера,  которые мне по мере надобности подсказывают сообразительность и привычка.  Подробно излагать их вам было бы слишком кропотливо, но уметь пользоваться ими  очень важно, и если вам так хочется знать, в чем они заключаются, вы уже не  поленитесь извлечь их из моего поведения в целом.    

Но как вы могли решить, что я, приложив столько стараний,  допущу, чтобы они остались бесплодными; что, тяжкими усилиями высоко поднявшись  над другими женщинами, я соглашусь, подобно им, пресмыкаться, то делая  глупости, то излишне робея; что — это самое главное — я способна буду настолько  испугаться какого-нибудь мужчины, чтобы видеть единственное свое спасение в  бегстве? Нет, виконт, никогда! Или победить, или погибнуть! Что же касается  Превана, то я хочу, чтобы он оказался в моих руках, и он в них попадет. Он  хочет сказать то же самое обо мне, но не скажет: вот, в двух словах, наш роман.  Прощайте.    

Из ***, 20 сентября 17...     

 Письмо 82    

     

     От Сесили Воланж к кавалеру Дансени    

     

Боже мой, до чего огорчило меня ваше письмо! Стоило с таким  нетерпением его ждать! Я надеялась найти в нем хоть какое-нибудь утешение, а  теперь мне еще тяжелее, чем до него. Читая его, я горько заплакала. Но не за  это я вас упрекаю: я уж и раньше, бывало, плакала из-за вас, но это не было для  меня мукой. Сейчас, однако, дело совсем другое.    

Что вы хотите сказать, когда пишете, что любовь становится  для вас пыткой, что вы больше не можете так жить и переносить такое положение?  Неужели вы перестанете любить меня потому, что это стало не так приятно, как  прежде? Кажется, я не счастливее вас, даже напротив того, и, однако, я люблю  вас еще больше. Если господин де Вальмон вам не написал, так это не моя вина. Я  не могла его попросить, потому что мне не довелось быть с ним наедине, а мы  условились, что никогда не будем говорить друг с другом при посторонних. И это  ведь тоже ради нас с вами, чтобы он поскорее смог устроить то, чего вы хотите.  Я не говорю, что сама не хотела бы того же, и вы должны этому поверить; но что  я могу поделать? Если вы думаете, что это так легко, придумайте способ, я  только этого и хочу.    

Как, по-вашему, приятно мне, что мама каждый день бранит  меня, — мама, которая мне прежде ни одного худого слова не говорила —  совсем напротив. А сейчас мне хуже, чем в монастыре. Я все-таки утешалась тем,  что все это — ради вас. Бывали даже минуты, когда мне от этого было радостно.  Но когда я вижу, что вы тоже сердитесь, и уж совсем ни за что, ни про что, я  огорчаюсь из-за этого больше, чем из-за всего, что перенесла до сих пор.    

Затруднительно даже получать ваши письма. Если бы господин  Вальмон не был такой любезный и изобретательный, я бы просто не знала, что  делать. А писать вам — еще того труднее. По утрам я не осмеливаюсь этого  делать, так как мама всегда поблизости и то и дело заходит ко мне в комнату.  Иногда удается в середине дня, когда я ухожу под предлогом, что хочу попеть или  поиграть на арфе. И то приходится все время прерывать писание, чтобы слышно  было, что я упражняюсь. К счастью, моя горничная иногда по вечерам рано ложится  спать, и я ей говорю, что отлично улягусь без ее помощи, чтобы она ушла и  оставила мне свет. А тогда надо забираться за занавеску, чтобы не видели огня,  и прислушиваться к малейшему шуму, чтобы все спрятать в постель, если придут.  Хотела бы я, чтобы вы все это видели! Вы бы поняли, что нужно уж очень крепко  любить, чтобы все это делать. Словом, святая правда, что я делаю все возможное  и хотела бы иметь возможность делать еще больше.    

Конечно же, я не отказываюсь говорить вам, что люблю вас и  всегда буду любить. Никогда я не говорила этого чистосердечнее, а вы сердитесь!  А ведь вы уверяли меня до того, как я это сказала, что этих слов вам было бы  достаточно для счастья. Вы не можете отрицать: так написано в ваших письмах.  Хоть их у меня сейчас и нет, но я помню их так, словно перечитываю каждый день.  А вы из-за того, что мы в разлуке, стали думать иначе! Но, может быть, разлука  наша — не навсегда? Боже, как я несчастна, и причина тому — вы!..    

Кстати, о ваших письмах: надеюсь, вы сохранили те, которые  мама забрала у меня и переслала вам; наступит же день, когда я не буду так  стеснена, как сейчас, и вы мне все их вернете. Как я буду счастлива, когда  смогу хранить их всегда и никто не сможет найти в этом ничего дурного! Новые  ваши письма я возвращаю господину де Вальмону, иначе можно попасть в беду;  несмотря на это, всякий раз, как я их ему отдаю, мне ужасно больно.    

Прощайте, мой дорогой друг. Я люблю вас всем сердцем.  Надеюсь, что теперь вы уже не сердитесь, и будь я в этом уверена, то и сама бы  не грустила. Напишите мне как можно скорее, ибо я чувствую, что до тех пор не  перестану грустить.    

Из замка ***, 21 сентября 17...     

     

Письмо 83    

     

     От виконта де Вальмона к президентше де Турвель    

     

Молю вас, сударыня, возобновим наш так давно прерванный  разговор! Пусть же дано мне будет окончательно доказать вам, насколько  отличаюсь я от того гнусного портрета, который вам с меня написали, а главное,  пусть дано мне будет и дальше пользоваться милым доверием, которое вы начали  мне оказывать! Какое очарование умеете вы придавать добродетели! Какими  прекрасными представляете вы все благородные чувства и как заставляете их  любить! Ах, в этом ваше главное очарование. Оно сильнее всех других. Только оно  и властно покоряет, и в то же время внушает почтение.    

Разумеется, достаточно увидеть вас, чтобы захотеть вам  понравиться, достаточно услышать вас в обществе, чтобы желание это усилилось.  Но тот, кому выпало счастье узнать вас ближе, кто хоть изредка может заглянуть  вам в душу, отдается вскоре более благородному пылу и, проникнувшись не только  любовью, но и благоговением, поклоняется в вашем лице образу всех добродетелей.  Может быть, более, чем кто другой, был я создан, чтобы любить их и следовать за  ними, хотя некоторые заблуждения и отдалили меня от них. Вы снова приблизили  меня к ним, вы снова заставили меня ощутить их прелесть. Неужто сочтете вы  преступной эту вновь обретенную любовь? Осудите ли дело своих же рук? Упрекнете  ли себя за участие, которое могли к нему проявить? Какого зла можно опасаться  от столь чистого чувства и неужто не сладостно его вкусить?    

Любовь моя вас пугает? Вы считаете ее бурной, неистовой?  Укротите ее более нежной любовью. Не отказывайтесь от власти, которую я вам  предлагаю, которой обязуюсь вечно покоряться и которая — смею в это верить —  отнюдь не несовместима с добродетелью. Какая жертва покажется мне слишком  тягостной, если я буду уверен, что сердце ваше знает ей цену? Есть ли человек  настолько несчастный, чтобы не суметь наслаждаться лишениями, которым он сам  себя подверг, и чтобы не предпочесть одного слова, одного добровольно данного  ему взгляда всем наслаждениям, которые он мог бы взять силой или обманом? И вы  подумали, что я такой человек! И вы меня опасались! Ах, почему не зависит от  меня ваше счастье? Как отомстил бы я вам, сделав вас счастливой! Но бесплодная  дружба не дарит этой власти: ею мы обязаны одной только любви.    

Это слово пугает вас? Но почему? Более нежная привязанность,  более тесный союз, единство мысли, общее счастье, как и общие страдания, —  разве есть во всем этом что-либо чуждое вашей душе? А ведь именно такова  любовь, во всяком случае, та, которую вы внушаете и которую я ощущаю. Но прежде  всего она, бескорыстно взвешивая наши деяния, умеет судить о них по их  истинному достоинству, а не по рыночной ценности. Она — неисчерпаемое сокровище  чувствительных душ, и все, содеянное ею или ради нее, становится драгоценным.    

Что же страшного в этих истинах, которые так легко уразуметь  и так сладостно осуществлять в жизни? И какие же опасения может вызвать у вас  чувствительный человек, которому любовь не позволяет и представить себе иного  счастья, кроме вашего? Ныне это единственное мое желание: чтобы оно исполнилось,  я готов пожертвовать всем, исключая чувство, которым оно вызвано, а раздели вы  это чувство — и вы станете руководить им по своему усмотрению. Но не допустим  же, чтобы оно отдаляло нас друг от друга, когда ему надлежало бы нас соединять.  Если предложенная вами дружба не пустое слово, если, как вы мне вчера говорили,  это самое нежное из чувств, доступных вашей душе, пусть оно и будет основой  нашего соглашения; я не отвергну его власти, но, будучи судьей любви, пусть оно  согласится выслушать любовь: отказ здесь был бы несправедливостью, а дружбе  несправедливость чужда.    

Для второго нашего разговора встретится не больше  препятствий, чем для первого; эту возможность нам мог бы предоставить случай, и  вы сами могли бы назначить подходящее время. Я готов поверить, что не прав. Но  неужто вы не предпочтете вразумить меня вместо того, чтобы изгонять, и неужто  вы сомневаетесь в моей покорности? Если бы не докучное появление третьего лица,  я, возможно, уже вполне согласился бы с вами. Кто знает, как далеко может  простираться ваша власть?    

Признаюсь ли вам? Эта неодолимая власть, которой я предаюсь,  не осмеливаясь ее измерить, это непобедимое очарование, которое сделало вас  владычицей моих мыслей и поступков, — иногда я начинаю их бояться. Увы! Не  мне ли опасаться беседы, о которой я вас прошу? Может быть, потом, связанный  обещаниями, я обречен буду сгорать от любви, которая — я это чувствую — не  сможет угаснуть, не дерзнув воззвать к вам о помощи! Ах, сударыня, будьте  милосердны, не злоупотребляйте своей властью. Но что я говорю! Любые страдания  мои, если вы от них станете счастливее и будете считать меня более достойным  вас, облегчит эта утешительная мысль! Да, я чувствую, что поговорить с вами еще  раз означает дать вам против меня еще более сильное оружие и еще полнее  отдаться на вашу волю. Легче сопротивляться вашим письмам. Они, конечно, то же,  что ваши речи, но тут нет вас самой, ибо ведь ваше присутствие и придает им  настоящую силу. Однако радость слышать ваш голос заставляет меня презирать эту  опасность. У меня по крайней мере останется счастливое сознание, что я все для  вас сделал, даже во вред себе, и жертвы, мною принесенные, будут выражением  моего благоговения. Я был бы беспредельно счастлив доказать вам тысячью  способов, — как я на тысячу ладов чувствую, — что вы являетесь и  навеки останетесь, даже больше, чем я сам, существом, наиболее дорогим моему  сердцу.    

Из замка ***, 23 сентября 17...     

 Письмо 84    

     

     От виконта де Вальмона к Сесили Воланж    

     

Вы видели, как нам вчера мешали. В течение всего дня я не  мог передать вам письмо, которое для вас получил. Не знаю, будет ли это легче  сделать сегодня. Боюсь подвести вас, проявив больше стараний, чем ловкости, и  не прощу себе какой-либо неосторожности, которая станет для вас роковой и,  сделав вас навеки несчастной, приведет в отчаяние моего друга. Мне, однако,  хорошо известно, как нетерпелива любовь. Я понимаю, как должна быть тягостна в  вашем положении малейшая отсрочка в получении единственного доступного для вас  теперь утешения. Непрестанно размышляя, какими способами можно было бы одолеть  препятствия, я придумал один, который легко осуществим, если и вы приложите  некоторые старания.    

Насколько мне удалось заметить, ключ от вашей двери,  выходящей в коридор, всегда находится на камине в комнате вашей матушки. Вы  сами понимаете, что завладей мы этим ключом — и все сразу станет легко. Но за  неимением этого я раздобуду для вас второй, точно такой же. Для этого мне  достаточно будет получить в свое распоряжение на час-другой тот первый ключ.  Вам, конечно, легко представится случай взять его, а чтобы не заметили его  отсутствия, прилагаю другой, принадлежащий мне ключ, довольно похожий на тот;  тогда разницы не заметят, если, конечно, не станут его пробовать, чего, однако,  не случится. Нужно только, чтобы вы привязали к нему голубую ленточку,  продернув ее таким же образом, как она продернута на вашем.    

Надо постараться добыть этот ключ завтра или послезавтра к  моменту, когда сядут за утренний завтрак. Тогда вам будет легче передать мне  его, и он сможет быть положен на место уже к вечеру, то есть ко времени, когда  ваша матушка, возможно, могла бы обратить на него больше внимания, чем обычно.  Я мог бы вернуть его вам перед самым обедом, если мы хорошо обо всем  договоримся.    

Вы знаете, что, когда мы направляемся из гостиной в столовую,  позади всех идет госпожа де Розмонд. Она будет идти под руку со мной. Вам надо  будет только помешкать за своими пяльцами или же обронить что-нибудь, чтобы  задержаться: тогда вы сможете взять ключ, который я буду держать в руке,  заложенной за спину. Только не забудьте тотчас же после того, как возьмете  ключ, подойти к моей тетушке и как-нибудь приласкаться к ней. Если вы случайно  оброните ключ, не теряйтесь: я сделаю вид, что обронил его я, и отвечаю за все.    

Вообще же эту маленькую хитрость вполне оправдывает  недоверие вашей матушки к вам и ее суровое обращение с вами. К тому же это  единственный способ получать и впредь письма Дансени и передавать ему ваши.  Всякие другие способы были бы действительно крайне опасны и могли бы  безвозвратно погубить вас обоих. Осторожность и дружеские чувства к вам не  дозволяют мне пользоваться ими в дальнейшем.    

Раз уж мы будем иметь ключ, нам останется лишь принять  кое-какие меры против скрипа двери и ключа в замке, но это дело простое. Под  тем же шкафом, куда я прятал для вас бумагу, вы найдете склянку с маслом и  перо. Иногда вы заходите к себе в комнату в такие часы, когда бываете там  совсем одна; надо воспользоваться этим и смазать замок и дверные петли. Только  позаботьтесь о том, чтобы не наделать пятен, которые могут вас выдать. Следует  также подождать наступления ночи, ибо если все будет сделано с должной  осмотрительностью, на которую вы вполне способны, утром уже никто ничего не  заметит.    

Если же все это будет замечено, говорите, не колеблясь, что  сделал это полотер замка. В этом случае надо будет точно указать время и даже  передать ваш с ним разговор — например, сказать, что он хотел предохранить от  ржавчины замки, которыми не пользуются. Вы сами понимаете, что было бы  неправдоподобно, если бы все это делалось в вашем присутствии, а вы бы не  спросили, в чем дело. Ведь как раз мелкие подробности способствуют  правдоподобию, а правдоподобие охраняет ложь от неприятных последствий, так как  не вызывает никакой потребности что-либо проверять.    

После того как вы прочтете это письмо, прошу вас перечитать  его и даже обдумать. Прежде всего надо основательно знать то, что собираешься  основательно сделать, а затем для того, чтобы убедиться, что я ничего не  упустил. Непривычный хитрить в своих личных интересах, я не имею в таких делах большого  опыта. И нужны были по меньшей мере моя горячая дружба к Дансени и сочувствие,  которое вы мне внушаете, чтобы я решился пользоваться подобными средствами,  сколь бы невинными они ни были. Мне ненавистно все, что напоминает обман, такой  уж у меня характер... Но несчастья ваши до того растрогали меня, что я все  сделаю для того, чтобы их облегчить.    

Вы хорошо понимаете, что раз уж между нами установится  возможность постоянного общения, мне гораздо легче будет устроить вам с Дансени  свидание, которого он так добивается. Однако пока вы ему обо всем этом не  сообщайте. Он только станет нетерпеливее, а между тем возможность удовлетворить  его нетерпение все же еще не наступила. По-моему, вы должны не раздражать его,  а успокаивать. Полагаюсь в этом отношении на вашу душевную тонкость. Прощайте,  моя прелестная подопечная, ибо я теперь как бы ваш опекун. Полюбите хоть  немного своего опекуна, а главное, будьте ему послушны, — и вы от этого  лишь выиграете. Я забочусь о вашем счастье и, верьте мне, найду в этих заботах  и свое.    

Из ***, 24 сентября 17...     

 Письмо 85    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Наконец-то вы успокоитесь, а главное — отдадите мне должное.  Слушайте же и не смешивайте меня с другими женщинами. Я довела до конца свое  приключение с Преваном. До конца! —  понимаете ли вы, что это  значит? Теперь вы сможете рассудить, кто же из нас — он или я — имеет право  хвалиться. Рассказ об этом будет не так забавен, как сама история. Но было бы  даже несправедливо, если бы вы, только рассуждавший — удачно или неудачно — обо  всем этом, получили такое же удовольствие, как я, отдавшая этому делу столько  времени и стараний.    

Впрочем, если вы задумали какое-нибудь большое предприятие,  если вы намереваетесь осуществить какой-нибудь замысел, при котором вы имели бы  основание опасаться этого соперника, приезжайте. Он оставил вам открытым поле  битвы, во всяком случае, на некоторое время. А может быть, он и никогда не  оправится от удара, который я ему нанесла.    

Как повезло вам, что вы имеете такого друга, как я! Я для  вас добрая фея. Вы томитесь вдали от прельстившей вас красавицы — я произношу  одно слово, и вот вы уже подле нее. Вы хотите отомстить женщине, которая вам  вредит, — я указываю, куда нанести удар, и отдаю ее в полную вашу власть.  Наконец, когда вам нужно удалить с ристалища опасного соперника, вы взываете ко  мне же, и я снисхожу. Право же, если вы не благодарите меня всю свою жизнь,  значит, вам чужда признательность. Но возвращаюсь к своему приключению и  расскажу о нем с самого начала.    

Свидание, назначенное так громко при выходе из Оперы  [[40]], было принято.  Преван явился, и когда маршальша любезно сказала ему, что она очень рада видеть  его два раза подряд в свои приемные дни, он не преминул ответить, что со  вторника он только и делал, что перетасовывал часы своих визитов, чтобы  освободить себе сегодняшний вечер. Имеющий уши да слышит!  Так как мне  хотелось с полной точностью знать, являюсь ли именно я объектом этого лестного  усердия, я решила заставить нового воздыхателя сделать выбор между мною и его  главной страстью и заявила, что не стану играть. И действительно, он, со своей  стороны, нашел тысячи предлогов, чтобы тоже не играть, и, таким образом, первая  победа одержана была мною над ландскнехтом [[41]].    

Для разговора я завладела епископом ***ским. Выбор мой  остановился на нем из-за близости его с героем дня, которому я всячески  старалась облегчить возможность подойти ко мне. Мне также очень удобно было  иметь уважаемого всеми свидетеля, который в случае необходимости мог бы дать  показания о моем поведении и речах. Все устроилось отлично. После первых  неопределенных и обычных фраз Преван вскоре завладел разговором и стал  придавать ему то один, то другой тон, ища того, который бы мне понравился. Я  отказалась от чувствительного тона, заявив, что не верю в чувства, и серьезностью  своей сдержала его веселость,  показавшуюся мне для начала слишком легкомысленной. Тогда он  ударился в заботливо-дружеский тон, и под этим затрепанным знаменем начали  мы вести атаку друг против друга.    

Ужинать епископ не пошел. Руку мне, следовательно, предложил  Преван, который, естественно, очутился и за столом рядом со мной. Надо отдать  ему справедливость, он с большим искусством поддерживал наш с ним частный  разговор, делая в то же время вид, будто занят лишь общей беседой и вдобавок  принимает в ней главное участие. За десертом зашла речь о новой пьесе, которую  должны были давать в ближайший понедельник во Французском театре. Я высказала  некоторое сожаление, что у меня там нет ложи. Он предложил мне свою, от чего я,  как принято, сперва отказалась. На это он довольно забавно ответил, что я его  не поняла, что он не пожертвовал бы своей ложей лицу малознакомому, а только  хотел предупредить меня, что ею будет располагать маршальша. Она благосклонно  приняла эту шутку, и я согласилась.    

Когда все снова поднялись в гостиную, он, как вы сами  понимаете, попросил и для себя место в ложе. Маршальша, которая всегда очень  добра к нему, обещала допустить его, если он будет умником.  Он  ухватился за эти слова и завел одну из тех двусмысленных бесед, за блестящую  способность к которым вы его так хвалили. Действительно, примостившись у ее  колен, как послушный мальчик, по его собственному выражению — для того, чтобы  спрашивать у нее советов и умолять о наставлениях, — он наговорил кучу  лестных вещей, не лишенных и нежности; мне нетрудно было принять их на свой  счет. Так как после ужина кое-кто перестал участвовать в игре, разговор стал  более общим и менее для нас интересным. Зато глаза наши говорили весьма  красноречиво. Я говорю — наши глаза, но должна была бы сказать — его, ибо мои  выражали только одно — удивление. По-видимому, он думал, что я удивлялась ему и  поглощена была исключительно произведенным им на меня необычайным впечатлением.  Кажется, он остался вполне удовлетворен. Я была не менее довольна.    

В следующий понедельник я, как и было условлено, отправилась  во Французский театр. Хотя вы и увлекаетесь литературой, я ничего не могу  сказать вам о представлении, кроме того, что у Превана необычайное искусство  улещивать и что пьеса провалилась. Вот все, что я узнала в театре. Мне жаль  было, что этот вечер, который мне так понравился, идет к концу, и, чтобы  продолжить его, предложила маршальше поужинать у меня, что дало мне возможность  предложить то же самое любезному льстецу, который попросил только дать ему  время съездить к графине де П*** [См. письмо 70] и освободиться от обещания  быть у них. Когда он произнес это имя, меня вновь охватил гнев. Я сразу  сообразила, что он начнет свои признания, но припомнила ваши мудрые советы и  дала себе слово... продолжать приключение в полной уверенности, что излечу его  от этой опасной нескромности.    

В собравшемся у меня обществе, в этот вечер  немногочисленном, он был чужим и должен был оказывать мне обычные знаки  внимания. Поэтому, когда пошли ужинать, он предложил мне руку. Принимая ее, я  имела коварство постараться, чтобы моя рука слегка дрогнула, и идти рядом с  ним, опустив глаза и глубоко вздыхая. Я напустила на себя такой вид, будто  предчувствую свое поражение и опасаюсь победителя. Он это отлично заметил,  предатель, и тотчас же изменил тон и манеру себя держать. Он был любезным, а  теперь стал нежным. Не в том дело, что речи наши сколько-нибудь заметно  изменились — в данных обстоятельствах это было бы невозможно, — но взгляд  его, сделавшись менее живым, стал более ласкающим, голос приобрел мягкость,  улыбка из проницательной превратилась в удовлетворенную. Наконец, и в речах его  огонь насмешки, остроумие уступили место чувствительности. Скажите мне, можно  ли было действовать лучше?    

Я со своей стороны впала в задумчивость, и притом настолько,  что окружающие это заметили. Когда же меня в этом упрекнули, я имела ловкость  защищаться довольно неловко и бросить на Превана взгляд быстрый, но робкий и  растерянный — так, чтобы он подумал, что боюсь я только одного: как бы он не  разгадал причину моего смущения.    

После ужина, воспользовавшись тем, что добрая маршальша  начала рассказывать одну из своих вечных историй, я раскинулась на оттоманке в  небрежной позе, свойственной нежной мечтательности. Я ничего не имела против  того, чтобы Преван увидел меня в таком положении, и он действительно удостоил  меня особым вниманием. Вы сами понимаете, что робкие мои взоры не осмеливались  встречаться с глазами моего победителя. Но когда я обратила их к нему более  смиренным образом, они вскоре открыли мне, что я добилась впечатления, которое  хотела произвести. Оставалось еще убедить его, что и я разделяю это  впечатление. Поэтому, когда маршальша объявила, что собирается уезжать, я  воскликнула мягким и нежным голоском: «Ах, боже мой, мне было здесь так  хорошо!» Все же я встала, но, прежде чем расстаться с ней, спросила о ее планах  на ближайшие дни, чтобы иметь предлог поговорить о моих и оповестить кого  следует, что послезавтра буду находиться дома. На этом все разошлись.    

Тут я принялась размышлять. Я не сомневалась в том, что  Преван обязательно воспользуется свиданием, которое я ему вроде как бы  назначила, что он явится достаточно рано, чтобы застать меня одну, и что  нападение будет энергичным. Но я была также уверена, что благодаря моей  репутации он не будет вести себя с  тем легкомыслием, которое человек  мало-мальски воспитанный позволяет себе лишь с искательницами приключений и  женщинами совершенно неопытными, и успех казался мне обеспеченным, если он  произнесет слово «любовь» и в особенности если он станет добиваться, чтобы его  произнесла я.    

Как удобно иметь дело с вами, людьми, у которых есть твердо  выработанные правила поведения!  Порой какой-нибудь сумасбродный поклонник  то смутит своей робостью, то приведет в замешательство своим бурным пылом  — это ведь своего рода лихорадка с ознобом, жаром,  имеющая иногда и другие симптомы. Но ваши размеренные  шаги так  легко угадать! Появление, манеру держаться, тон, разговоры  — я все знала еще накануне. Поэтому не стану передавать вам нашей беседы —  вы ее легко воссоздадите. Отметьте только, что, изображая сопротивление, я  помогала ему изо всех сил: терялась, чтобы он мог разговориться,  приводила жалкие доводы, чтобы их было легко опровергнуть, проявляла страх и  подозрительность, чтобы слышать беспрестанные заверения. А неизменный его припев: «Я  прошу у вас только одного слова», и мое молчание, которое как  будто заставляло его выжидать лишь для того, чтобы он сильнее ощутил желание, и  в продолжение всего этого — рука моя, которую он сто раз хватает и которую я  столько же раз вырываю, не отказывая в ней по-настоящему... Так можно провести  целый день. Мы  провели один смертельно скучный час и, может быть, еще и  теперь занимались бы тем же самым, если бы не услышали, как ко мне во двор въезжает карета. Эта своевременная помеха,  естественно, сделала его настойчивее, я же, видя, чти наступает момент, когда  меня уже нельзя  будет поймать врасплох, глубоко вздохнула в качестве подготовки, а  затем обронила драгоценное слово. Пришли доложить о гостях, и вскоре у меня  собрался довольно многочисленный круг знакомых.    

Преван попросил разрешения прийти завтра утром, и я дала  согласие, но, позаботившись о защите, велела горничной в продолжение всего его  визита оставаться в моей спальне, откуда, как вы знаете, видно все, что  происходит в туалетной, а приняла я его именно там. Имея возможность вполне  свободно говорить и охваченные оба одним и тем же желанием, мы скоро пришли к  полному согласию, но надо было избавиться от докучливой свидетельницы, и тут-то  я его и подстерегла.    

Нарисовав ему на свой лад картину моей домашней жизни, я без  труда убедила его, что мы никогда не найдем свободной минутки и что та, которой  мы воспользовались вчера, была настоящим чудом, да и тогда мне, в сущности,  нельзя было подвергаться такой опасности — ведь ко мне в гостиную в любой миг  кто-нибудь мог войти. Не преминула я и добавить, что все эти порядки  установились оттого, что до последнего времени они мне нисколько не мешали, и  настаивала на полной невозможности изменить их, не скомпрометировав себя в  глазах моих слуг. Он попробовал напустить на себя скорбный вид, сердиться,  говорить мне, что я мало его люблю, и вы сами понимаете, как меня это все  ужасно трогало. Но тут, желая нанести решительный удар, я призвала на помощь  слезы. Ну, в точности — «Вы плачете, Заира?» [[42]]  Власть надо мной, которой он в своем воображении обладал, и надежда, пользуясь  этой властью, погубить меня в любой миг, заменили ему всю любовь Оросмана [[43]].    

Разыграв эту сцену, мы вернулись к вопросу, как же нам быть.  Так как днем мы располагать не могли, то обратились к ночи. Но тут  непреодолимым препятствием оказался мой швейцар, а попытаться подкупить его я  не разрешала. Он предложил воспользоваться калиткой моего сада, но, предвидя  это, я придумала собаку, которая днем вела себя спокойно и не лаяла, зато ночью  превращалась в настоящего демона. Я входила во все эти подробности так охотно,  что он совсем осмелел и предложил мне самый нелепый из способов. На него-то я и  согласилась.    

Прежде всего он заявил, что на слугу его можно положиться,  как на него самого. Тут он говорил правду — один другого стоит. Я собираю  гостей на званый ужин, он на нем присутствует и устраивается так, чтобы уйти в  одиночестве. Находчивый и верный слуга позовет карету, откроет дверцу, а он,  Преван, вместо того чтобы войти в карету, ловко улизнет. Кучер не имел бы  никакой возможности заметить это. Таким образом, для всех он удалился бы от  меня, на самом же деле остался бы, и теперь надо было только решить, как ему  пробраться в мою спальню. Признаюсь, что сперва я затруднялась, как мне выдвинуть  против этого плана доводы достаточно нелепые, чтобы он не сомневался, что  успешно опроверг их. Он возражал, приводя примеры. Послушать его, так это было  самое обычное средство: и сам он им часто пользовался, даже чаще всего как  наименее опасным!    

Покоренная его неопровержимыми доводами, я чистосердечно  призналась, что у меня в доме очень близко от моего будуара есть потайная  лестница; я могу оставить в дверях будуара ключ, а ему легко будет запереться  там и ждать, не подвергая себя особому риску, пока мои горничные уйдут спать.  Затем, чтобы мое согласие показалось более правдоподобным, я через минуту пошла  на попятный и вновь согласилась лишь под условием полнейшей покорности с его  стороны, благоразумия... Ах, такого благоразумия! Словом, доказать ему свою  любовь  я соглашалась, но так, чтобы не удовлетворить его  любви.    

Забыла сказать вам, что уйти от меня он должен был через  садовую калитку. Надо было лишь дождаться рассвета: тогда цербер и не пикнет. В  этот час никто не входит и не выходит, люди мои спят мертвым сном. Если вас  удивит эта куча бессмыслиц, то вспомните о наших с ним настоящих  взаимоотношениях. Зачем нам было рассуждать умнее? Он только и хотел, чтобы все  об этом узнали, я же была уверена, что никто ничего не узнает. Свидание назначено  было через день.    

Заметьте, что дело наше уже совсем налажено, а между тем  никто не видел Превана в моем обществе. Я встречаюсь с ним за ужином у одной из  своих приятельниц, он предлагает ей воспользоваться его ложей на представлении  новой пьесы, а я принимаю ее приглашение в эту ложу. Затем я со своей стороны  приглашаю ее отужинать у меня, приглашаю во время спектакля и в присутствии  Превана, так что даже как будто нельзя не пригласить и его. Он принимает мое  приглашение, а затем через два дня наносит мне, как принято в обществе, визит.  Правда, он приехал ко мне и на следующее утро. Но, во-первых, утренние визиты  не считаются, а во-вторых, лишь от меня зависит счесть это излишней вольностью,  и действительно я причисляю Превана к кругу лиц, не слишком со мной близких,  ибо посылаю ему письменное приглашение на званый ужин. Я могу сказать, как  Аннетта: «Вот, однако, и всё!» [[44]]    

Наступил роковой день, день, когда мне предстояло потерять  свою добродетель и репутацию. Я дала все указания своей верной Виктуар, и, как  вы сейчас увидите, она их выполнила.    

Настал вечер. У меня собралось уже много народа, когда  доложили о Преване. Я приняла его с подчеркнутой учтивостью, явно  свидетельствующей, как мало мы с ним связаны, и усадила за игру вместе с  маршальшей, как той, через кого я с ним познакомилась. В течение вечера не  произошло ничего особенного, кроме разве того, что осторожный поклонник  изловчился передать мне записку, которую я по своей привычке сожгла. В ней  говорилось, что я могу на него рассчитывать, и это существенное сообщение было  окружено ничего не значащими словами насчет любви, счастья и т.п.; слова эти в  подобных торжественных случаях никогда не заставляют себя ждать.    

В полночь, когда игра за всеми столами кончилась, я  предложила коротенький маседуан [[45]].  При этом у меня была двойная цель: дать возможность Превану ускользнуть и  сделать так, чтобы это было замечено, что обязательно должно было случиться,  принимая во внимание его репутацию игрока. Меня также очень устраивало, чтобы  все могли в случае необходимости припомнить, что я отнюдь не торопилась  остаться одна.    

Игра затянулась дольше, чем я рассчитывала. Бес искушал  меня, и я едва не поддалась желанию поскорее утешить нетерпеливого пленника. И  я уже шла навстречу гибели, как вдруг меня осенило, что, раз отдавшись ему, я  уже настолько потеряю над ним власть, что не смогу принудить его оставаться все  время одетым по всем правилам приличия, а для моих планов это было совершенно  необходимо. Я уже было поднялась, но тут не без раздражения снова заняла свое место  за этой нескончаемой игрой. Однако вот она и кончилась, и все разошлись. Я  позвонила своим служанкам, поскорее разделась и быстро отослала их.    

Представляете вы себе, виконт, меня в легком ночном туалете,  идущей робкими, осторожными шагами открыть дрожащей рукой дверь своему  победителю? Он увидел меня — удар молнии не бывает стремительнее! Что вам  сказать? Я была побеждена, совсем побеждена, не успела и слова сказать, чтобы  остановить его и защититься. Затем он пожелал устроиться более удобным и  подходящим к случаю образом. Он проклинал, свое одеяние, которое, как он  уверял, отдаляло его от меня. Он хотел сразиться со мною равным оружием, но моя  крайняя робость воспротивилась этому, а нежные мои ласки не дали ему времени.  Он занялся другим.    

Теперь права его удвоились и притязания тоже возобновились.  Но тут я произнесла: «Послушайте-ка, что я вам скажу: до сих пор вы могли бы  рассказать обеим графиням де П*** и еще многим другим очень занятную историю.  Но мне любопытно знать, как вы станете рассказывать конец приключения?» И с  этими словами я принялась изо всех сил звонить. Теперь настала моя очередь, и  действия мои были быстрее его слов. Он еще только бормотал что-то, когда я  услышала, как ко мне бежит Виктуар, громко скликая слуг, которых она собрала у  себя, как я ей велела. Тогда, возвысив голос, я продолжала тоном королевы:  «Выйдите вон, сударь, и никогда больше не показывайтесь мне на глаза!» Как раз  в этот момент и вошла толпа моих слуг.    

Бедняга Преван потерял голову и, сочтя западней то, что, в  сущности, было не более чем шуткой, схватился за шпагу. Но сделал это на свою  беду, ибо мой лакей, храбрый и сильный парень, охватил его поперек туловища и  повалил. Тут я, признаюсь, смертельно перепугалась. Я закричала, чтобы ему не  причиняли вреда, дали свободно уйти, но только убедились бы, что он ушел из  дома. Слуги повиновались, но между ними поднялся ропот: они возмущены были, что  кто-то осмелился покуситься на их добродетельную госпожу.  Все, как я и  хотела, пошли с шумом и угрозами выпроваживать злосчастного кавалера. Со мной  осталась одна Виктуар, и мы поспешили привести в порядок мою постель. Слуги  снова поднялись ко мне, продолжая шумно возмущаться, а я, все еще  взволнованная,  стала расспрашивать их, каким чудом оказалось, что они еще  не спали, и Виктуар сообщила мне, что она пригласила к ужину двух приятельниц,  они у нее засиделись, словом, все то, о чем мы с ней заранее условились. Я  поблагодарила их всех и велела им идти спать, послав, однако, одного из них  привести немедленно врача. Я решила, что имею основание опасаться последствий своего  смертельного испуга,  и к тому же это был верный способ дать новости шумную  и широкую огласку.    

Врач явился, весьма посочувствовал мне и прописал отдых. Я  же вдобавок велела Виктуар с самого раннего утра судачить о случившемся по  соседству.    

Все так превосходно удалось, что еще до полудня и как только  у меня в доме начался день, моя набожная соседка уже сидела у моего изголовья,  чтобы узнать всю правду об этом приключении и все его подробности. Битый час  была я вынуждена сокрушаться вместе с нею об испорченности нашего века. Через  минуту мне принесли записку от маршальши, которую я прилагаю к этому письму.  Наконец, около пяти часов, к моему великому изумлению, появился М*** [[46]]. По его словам, он  приехал извиниться за то, что офицер, служащий под его начальством, осмелился  так оскорбить меня. Он узнал об этом только на обеде у маршальши и тотчас же  послал Превану приказание находиться под арестом. Я стала просить о его  помиловании, но мне было в этом отказано. Тогда я решила, что в качестве  сообщницы сама должна наложить на себя наказание и хотя бы пребывать в строгом  заключении. Я велела никого не принимать и всем говорить, что больна.    

Этим длинным письмом вы как раз и обязаны моему одиночеству.  Я напишу также госпоже де Воланж. Она, конечно, прочтет письмо мое вслух, и вы  познакомитесь с этой историей в том виде, в каком ее следует рассказывать.    

Забыла сказать вам, что Бельрош считает себя тоже  оскорбленным и во что бы то ни стало хочет драться с Преваном. Бедняга! К. счастью,  у меня будет время успокоить его горячую голову. Пока же я дам отдых своей  голове, уставшей от писания. Прощайте, виконт.    

Из замка***, 25 сентября 17.., вечером.     

 Письмо 86    

     

     От маршальши де *** к маркизе де Мертей (записка, вложенная в предыдущее письмо)    

     

Боже мой, что я слышу, дорогая маркиза? Возможно ли, чтобы  этот маленький Преван совершил подобные гнусности, да еще в отношении вас? Чему  только не приходится подвергаться! Даже у себя в доме нельзя чувствовать себя в  безопасности. Поистине, такие происшествия могут примирить со старостью! Но с  чем я никогда не примирюсь, так это с одним: я сама до некоторой степени  явилась виновницей того, что вы стали принимать это чудовище. Обещаю вам, если  все то, что о нем говорят, — правда, он не переступит больше порога моего  дома. И так должны будут поступить с ним все порядочные люди, если они захотят  поступать, как должно.    

Мне передавали, что вы очень плохо себя чувствуете, и я  крайне обеспокоена состоянием вашего здоровья. Прошу вас, дайте о себе дорогую для  меня весточку или пришлите кого-нибудь из ваших служанок, если сами вы не в  состоянии будете написать... Я прошу у вас только одного слова, чтобы мне быть  спокойной. Я бы сама приехала к вам нынче утром, если бы не мои ванны, которых  врач не разрешает мне прерывать, и, кроме того, сегодня днем придется поехать в  Версаль все по тому же делу моего племянника.    

Прощайте, дорогая маркиза, верьте в мою вечную и искреннюю  дружбу.    

Париж, 25 сентября 17...     

     

Письмо 87    

     

     От маркизы де Мертей к госпоже де Воланж    

     

Пишу вам, лежа в постели, мой дорогой, добрый друг.  Случилось крайне неприятное и совершенно непредвиденное происшествие, которое  потрясло и опечалило меня так, что я заболела. Разумеется, себя мне упрекнуть  не в чем, но женщине, привыкшей блюсти приличную своему полу скромность, всегда  так неприятно привлекать к себе внимание общества, что я отдала бы все на свете  за то, чтобы избежать этого злосчастного происшествия. Не знаю, может быть, в  конце концов приму решение уехать в деревню и жить там, пока о нем позабудут.  Вот что произошло.    

Я познакомилась у маршальши де *** с неким господином де  Преваном, о котором вы, наверно, слыхали, да и  я знала его понаслышке. Но, встретив его в таком доме, я,  кажется мне, имела основания считать его принадлежащим к хорошему обществу.  Внешность у него довольно приятная, и он мне показался неглупым. Случайно, не  желая участвовать в игре, я оказалась единственной женщиной между ним и  епископом ***ским, в то время как все другие заняты были ландскнехтом. Мы  беседовали втроем до ужина. За столом речь зашла об одной новой пьесе; он  воспользовался этим и предложил маршальше свою ложу — она согласилась, и мы  условились, что я тоже там буду. Представление назначено было на прошлый  понедельник во Французском театре. Так как маршальша ужинала у меня после  театра, я пригласила этого господина составить нам компанию, и он приехал.  Через день он явился ко мне с визитом, во время которого велся обычный разговор  и ничего примечательного не произошло. На следующий день он опять явился, притом  утром, что показалось мне несколько вольным, но я сочла, что лучше будет, если  я дам ему это понять не холодным приемом, а проявлю какую-нибудь официальную  любезность и тем самым покажу, что мы еще не так близко знакомы, как ему  кажется. С этой целью я в тот же день послала ему сухое и очень церемонное  приглашение на ужин, который назначен был у меня на позавчера. За весь вечер я  и четырех раз к нему не обратилась, он же, со своей стороны, удалился, как  только закончилась игра, в которой он участвовал. Согласитесь, что все это ни в  малейшей степени не похоже на завязку любовного приключения. После окончания  партий мы поиграли еще немного в маседуан, затянувшийся почти до двух часов, и,  наконец, я легла.    

После ухода моих служанок я еще с полчаса томилась без сна,  как вдруг услышала в своей спальне шум. Перепуганная, я откинула занавеску  кровати и увидела, как из дверей моего будуара появляется какой-то мужчина. Я  пронзительно закричала и тут же, при свете ночника, увидела этого господина де  Превана, который с невероятной наглостью сказал, чтобы я не тревожилась, что он  сейчас объяснит мне свое загадочное появление и умоляет меня не поднимать шума.  С этими словами он зажег свечу. Я была так поражена, что и слова не могла  вымолвить. Но не успел он сказать и двух фраз, как я поняла, что представляет  собой эта пресловутая загадка, и, как вы можете поверить, единственным моим  ответом было схватиться за звонок.    

На мое совершенно исключительное счастье, вся прислуга  находилась в гостях у одной из моих горничных — никто еще не ложился. Моя  горничная, подходя к двери, услышала, что я с кем-то очень запальчиво говорю,  испугалась и позвала всех на помощь. Можете себе представить, какой получился  скандал! Люди мои пришли в ярость. Один лакей едва не убил Превана. Признаюсь,  я тогда обрадовалась, что у меня оказалось много защитников. Но теперь,  поразмыслив, я предпочла бы, чтобы пришла только одна горничная. Ее было бы  вполне достаточно, и я, может быть, избежала бы огласки этого происшествия, мне  до крайности неприятной.    

Вместо этого шум разбудил соседей; люди мои стали повсюду  болтать, и со вчерашнего дня весь Париж только об этом и судачит. Господин де  Преван сидит под арестом по приказу командира своей части, который проявил  такое внимание, что приехал ко мне принести, как он выразился, свои извинения.  Арест этот вызовет еще больше толков, но я не могла добиться его отмены. Город  и двор — все явились ко мне, но я никого не могла принять. Те немногие, кого я  видела, говорили, что все мне отдают должное, а негодованию против Превана нет  предела. Конечно, он его вполне заслужил, но история эта тем не менее весьма  неприятна.    

К тому же у этого человека, наверно, имеются друзья, а они,  должно быть, злые люди; кто знает, кто может знать, чего только они не  выдумают, чтобы мне повредить! Боже мой, какое несчастье быть молодой женщиной!  Она еще ничего не достигла, если сумела стать недосягаемой для злословия. Ей  надо заставить молчать клеветников.    

Пожалуйста, сообщите мне, как бы вы поступили на моем месте,  что бы вы сделали, — словом, все, что вы об этом думаете. Ведь это от вас  получала я всегда самые ласковые утешения, самые благоразумные советы, и именно  от вас они мне особенно дороги.    

Прощайте, дорогой, добрый друг. Вы знаете чувства, которые  привязывают меня к вам навсегда. Целую вашу милую дочку.    

Париж, 26 сентября 17...     

 Письмо 88    

     

     От Сесили Воланж к виконту де Вальмону    

     

Несмотря на всю радость, которую доставляют мне, сударь,  письма кавалера Дансени, и хотя я не менее, чем он, желала бы, чтобы мы с ним  могли беспрепятственно увидеться, я не осмелилась сделать то, что вы мне  предлагаете. Во-первых, это слишком опасно. Ключ, который вы хотите, чтобы я  положила на место того, другого, правда, довольно похож на него, однако  различие все же есть, а мама за всем следит, все замечает. К тому же, хотя с  тех пор, как мы здесь находимся, им еще не пользовались, может произойти  какая-нибудь беда, а если заметят, что ключ подменен, я погибла навеки. А  затем, мне все-таки кажется, что это было бы очень дурно — подделать таким  образом ключ. Это уж слишком! Правда, вы так добры, что взяли бы это на себя,  но тем не менее, если бы все раскрылось, виноватой оказалась бы я: ведь сделали  бы вы это ради меня. Наконец, я уже два раза пыталась взять ключ; конечно, это  было бы очень легко, если бы речь шла о чем-либо другом, но, не знаю почему, я  всякий раз начинала дрожать, и у меня так и не хватило на это мужества. Мне  поэтому думается, что лучше уж пусть все остается по-прежнему.    

Если вы и впредь будете так же добры и любезны, как были до  сих пор, у вас всегда найдется возможность передать мне письмо. Даже в том, что  касается последнего письма, все обошлось бы очень удачно, если бы вы, на  несчастье, не отвернулись в самый подходящий момент. Я отлично понимаю, что вы  не можете, как я, думать только об этом, но я предпочитаю вооружиться  терпением, чем так рисковать. Я убеждена, что господин Дансени сказал бы то же  самое: ведь всякий раз, когда он хотел чего-нибудь, что мне было очень трудно,  он всегда соглашался, чтобы мы этого не делали.    

Вместе с этим письмом, сударь, я передам вам ваше письмо,  письмо от господина Дансени и ваш ключ. Это нисколько не уменьшает моей  благодарности за вашу доброту, и я прошу вас не лишать меня ее и впредь. Ведь,  право же, я очень несчастна, а без вас была бы еще несчастнее. Но в конце  концов это ведь моя мать, и надо набраться терпения. Лишь бы только господин  Дансени любил меня по-прежнему и вы не оставляли бы меня на произвол судьбы, и,  может быть, еще наступят лучшие времена.    

Остаюсь, сударь, покорнейше преданной вам...    

Из ***, 26 сентября 17...     

     

Письмо 89    

     

     От виконта де Вальмона к кавалеру Дансени    

     

Если дела ваши подвигаются не всегда так быстро, как вам  хотелось бы, друг мой, то не на меня одного следует вам пенять. Здесь мне  приходится преодолевать немало препятствий. И дело не в одной бдительности и  строгости госпожи де Воланж. Ваша юная подруга тоже чинит мне препятствия. То  ли по холодности, то ли из робости, но она не всегда делает то, что я ей  советую, а между тем я, по-моему, уж, наверно, лучше ее знаю, что надо делать.  Я нашел простой, удобный и верный способ передавать ей ваши письма и даже  облегчить впоследствии желанные вам свидания. Однако я не смог убедить ее  воспользоваться им. Мне это тем прискорбнее, что я не вижу иного способа  сблизить вас с нею и даже постоянно опасаюсь, как бы и в деле с вашей  перепиской мы не попались все трое. Вы, конечно, понимаете, что я не хочу и сам  подвергнуться этой опасности и вас обоих подвергнуть ей.    

Я был бы, однако, крайне огорчен, если бы недостаток доверия  со стороны вашей маленькой подруги помешал мне быть вам полезным. Может быть,  вы хорошо сделали бы, если бы написали ей об этом. Подумайте, как вам  поступить. Только вам одному и решать: ведь недостаточно служить друзьям, надо  служить им на их лад. Это могло бы также дать вам возможность убедиться в ее  чувствах к вам, ибо женщина, которая желает сохранить свою волю, любит не так  сильно, как уверяет.    

Не то, чтобы я сомневался в постоянстве вашей возлюбленной.  Но она еще очень юна и смертельно боится своей матушки, которая, как вы знаете,  только и делает, что старается вам повредить. И, может быть, было бы даже  небезопасно слишком долго не занимать ее  вашей особой. Пусть, однако,  то, что я вам говорю, не внушает вам каких-то чрезмерных опасений. В сущности,  у меня нет поводов к недоверию. Это лишь проявление моей дружеской  заботливости.    

Я кончаю свое письмо, так как у меня есть и кое-какие личные  дела. Я не настолько продвинулся, как вы, но люблю так же сильно, и это меня  утешает. А если бы я и не добился успеха для себя, но оказался бы полезен вам,  то считал бы, что не потерял времени даром. Прощайте, друг мой.    

Замок ***, 26 сентября 17...     

 Письмо 90    

     

     От президентши де Турвель к виконту де Вальмону    

     

Я очень хочу, сударь, чтобы это письмо вас не огорчило. Если  же вы все же будете огорчены, то пусть вашу боль смягчит та, которую испытываю  я, когда пишу. Теперь вы, наверно, знаете меня достаточно и можете быть вполне  уверены, что у меня нет никакого желания причинить вам страдание. Но и вы,  конечно, вы тоже не захотели бы погрузить меня в безысходное отчаяние. Во имя  нежной дружбы, которую я вам обещала, во имя даже тех, может быть, более  горячих, но уж, наверно, не более искренних чувств, которые вы питаете ко мне,  заклинаю вас, перестанем видеться. Уезжайте, а пока вы находитесь здесь,  будем избегать этих опасных бесед наедине, когда на меня находит  непонятное наваждение и, будучи не в состоянии высказать вам все, что хотела  бы, я все время слушаю то, чего не должна была бы слушать. И вчера еще, когда  вы подошли ко мне в парке, я хотела лишь одного — сказать вам то, что сейчас  пишу. А что я делала? Слушала о вашей любви... вашей любви, на которую не должна  отвечать! Ах, молю вас, оставьте меня.    

Не бойтесь, что мое отсутствие изменит когда-либо мои  чувства к вам: как могла бы я возобладать над ними, если у меня не хватает даже  мужества бороться? Вы видите, я вам все говорю. Я меньше опасаюсь признаться в  своей слабости, чем уступить ей; но, потеряв власть над своими чувствами, я  сохраню ее над поступками. Да, я сохраню ее, таково мое твердое решение,  сохраню, даже если бы для этого нужно было пожертвовать жизнью.    

Увы! Недавно еще я была уверена, что мне не придется вести  такую борьбу. Я радовалась этому, я, может быть, даже слишком тешилась этой  мыслью. Небо покарало, жестоко покарало эту гордыню. Но, полное милосердия,  оно, даже поражая нас, предупреждает о бездне, в которую мы можем упасть. И я  была бы вдвойне виновна, если бы продолжала упорствовать в неблагоразумии,  хорошо зная, что сил у меня остается мало.    

Сотни раз вы твердили мне, что не хотели бы счастья,  купленного ценою моих слез. Ах, не будем уж говорить о счастье, дайте мне вновь  обрести хоть немного покоя.    

Разве, удовлетворив мою просьбу, вы не приобрели бы новых  властных прав на мое сердце? И в этих правах, зиждущихся на добродетели, я не  стала бы вам отказывать. Как бы радовалась я своей благодарности! Я обязана  была бы вам наслаждением вкушать без угрызений совести сладостные чувства.  Теперь же, напротив, я, напуганная своими чувствами, своими мыслями, в равной  степени боюсь думать и о вас, и о самой себе. Одна только мысль о вас приводит  меня в ужас. Когда я не могу бежать от нее, то вступаю с нею в борьбу. Я не  отдаляю ее, а отталкиваю.    

Не лучше ли для нас обоих покончить с этим смятением и  тревогой? О, вы, чья душа, неизменно чувствительная, даже посреди заблуждений  осталась другом добродетели, — вы сжалитесь над моим горестным положением,  вы не отвергнете моей мольбы. Чувство более мягкое, но не менее нежное сменит  бурные волнения страсти. Тогда, свободно вздохнув благодаря вашей доброте, я  буду радоваться существованию и с умиротворенным сердцем скажу: этим я обязана  другу.    

Неужто считали бы вы, что слишком дорого купили для меня  освобождение от мук, если бы ради этого пошли на кое-какие лишения, которых я  от вас не требую, но о которых прошу. Ах, если бы для того, чтобы дать вам  счастье, я должна была бы согласиться лишь на то, чтобы стать несчастной, я не  колебалась бы ни одного мгновения... Но стать преступной!.. Нет, друг мой, нет,  тысячу раз лучше смерть.    

Уже снедаемая стыдом, уже готовясь к раскаянию, я опасаюсь и  других и себя самой. Я краснею, находясь в обществе, и трепещу в одиночестве.  Жизнь моя — сплошное мучение. И покой мне может вернуть только ваше согласие.  Собственных моих решений, даже самых похвальных, уже недостаточно для того,  чтобы меня успокоить. Уже вчера приняла я эти решения и тем не менее всю ночь  провела в слезах.    

Вы видите: ваш друг, та, кого вы любите, смущенная, молящая,  просит вас дать ей покой и невинность. О боже! Если бы не вы, разве пришлось бы  ей обращаться к кому-нибудь с этой унизительной просьбой! Я ни в чем вас не  упрекаю. Мне самой слишком хорошо известно, как трудно противиться властному  чувству. Жалоба ведь не ропот. Сделайте из великодушия то, что я делаю из  чувства долга, — и ко всем чувствам, которые вы мне внушили, я добавлю еще  вечную признательность. Прощайте, сударь, прощайте.    

Из ***, 27 сентября 17...     

 Письмо 91    

     

     От виконта де Вальмонл к пркзидентше де Турвель    

     

Расстроенный вашим письмом, сударыня, я не знаю даже, как  мне на него ответить. Конечно, если надо выбирать между вашим несчастьем и  моим, я должен принести себя в жертву, и я готов сделать это без колебаний. Но  дело это столь важное, что, мне кажется, оно заслуживает предварительного  обсуждения и выяснения. А как это сделать, если нам нельзя будет ни говорить  друг с другом, ни видеться?    

Подумайте только. Нас связуют самые нежные чувства, а между  тем достаточно будет какого-то пустого страха, чтобы разлучить нас и, может  быть, навсегда! Тщетно нежная дружба, пламенная любовь станут заявлять свои  права — голос их не будет услышан. А почему? Какая близкая опасность грозит  вам? Ах, поверьте мне, подобные опасения, притом возникающие даже без всякого  повода, сами по себе дают, на мой взгляд, достаточное основание для  безопасности.    

Позвольте мне сказать, что здесь я усматриваю признаки того  неблагоприятного представления обо мне, которое вам внушили. Если уважают  человека, то в его присутствии не дрожат, а главное — не гонят от себя того,  кого сочли достойным дружеских чувств. Страшатся и избегают человека опасного.    

А между тем был ли когда-нибудь человек более почтительный и  покорный, чем я? Вы видите, я уже слежу за собой, я не разрешаю себе  употреблять этих имен, столь нежных, столь дорогих моему сердцу, которыми оно  не перестает называть вас про себя! Я уже не тот верный и несчастный обожатель,  получающий советы и утешения от нежной и чувствительной подруги, я —  обвиняемый, представший перед судьей, раб перед лицом господина. В этом новом  положении у меня появились, конечно, и новые обязанности, и я даю слово все их  выполнять. Выслушайте, и, если вы осудите меня, я подчинюсь и уеду. Я обещаю и больше.  Предпочитаете вы деспотизм, который обвиняет, не выслушивая? Чувствуете ли вы в  себе мужество быть несправедливой? Прикажите, и я снова подчинюсь.    

Но это решение или этот приказ я должен услышать из ваших  уст. А почему? — спросите вы в свой черед. Ах, если вы зададите этот  вопрос, значит — вы плохо знаете любовь и мое сердце! Разве увидеть вас еще  хоть раз — это пустяк? Ах, когда вы внесете отчаяние в мою душу, может быть,  ваш взгляд-утешитель не даст ей окончательно погибнуть. Наконец, если я должен отказаться  от любви, от дружбы, для которых только и существую, вы по крайней мере увидите  дело рук своих, и мне останется ваша жалость. Даже если я не заслужил этой  незначительной милости, я все же могу на нее надеяться: ведь я готов заплатить  за нее дорогой ценой.    

Возможно ли? Вы удаляете меня от себя! Вы, стало быть,  согласны на то, чтобы мы стали чужими друг другу? Да что я говорю? Конечно, вы  этого хотите, и, уверяя меня, что мое отсутствие не изменит ваших чувств, вы  торопите меня с отъездом лишь для того, чтобы вам легче было их совсем  уничтожить.    

Вы уже говорите о замене их благодарностью. Значит, вы  предлагаете мне то, что получил бы от вас любой посторонний человек за самую  мелкую услугу, даже ваш враг за то, что он перестал бы вам вредить! И вы хотите,  чтобы мое сердце удовлетворилось этим? Но загляните в свое собственное сердце.  Если бы ваш возлюбленный или ваш друг пришли к вам когда-нибудь говорить о  своей признательности, разве не сказали бы вы с возмущением: уйдите,  неблагодарные!    

Я умолкаю и молю вас о снисходительности. Простите за порыв  скорби, вами же порожденной: она не умалит полной моей покорности вашей воле.  Но я заклинаю вас, в свою очередь, во имя тех же сладостных чувств, к которым и  вы взываете, не отказывайтесь выслушать меня и хотя бы из жалости к той  смертельной тоске, в которую вы меня погрузили, не отдаляйте этого мгновения.  Прощайте, сударыня.    

Из ***, 27 сентября 17.., вечером.     

 Письмо 92    

     

     От кавалера Дансени к виконту де Вальмону    

     

О, друг мой, ужас оледенил меня, когда я прочел ваше письмо!  Сесиль... Боже, возможно ли это? Сесиль больше не любит меня. Да, я вижу эту  страшную правду сквозь покров, в который облекло ее ваше дружеское чувство. Вы  хотели подготовить меня к этому смертельному удару; благодарю вас за заботу обо  мне, но можно ли ввести в заблуждение любовь? Она спешит навстречу тому, что ее  волнует, она не узнаёт о своей участи, она угадывает ее заранее. Теперь я уже  не сомневаюсь в моей судьбе — говорите со мной без обиняков, вы можете это  сделать, я вас об этом прошу. Сообщите мне все: и отчего у вас возникли  подозрения, и что их укрепило. Для меня драгоценны и самые ничтожные  подробности. Но в особенности постарайтесь запомнить ее слова. Заменив одно  слово другим, можно изменить смысл целой фразы, а порой одно и то же слово  имеет два смысла... Может быть, вы ошиблись: увы, я и теперь пытаюсь надеяться.  Что именно она вам сказала? Упрекает она меня в чем-либо? Не отрицает она хотя  бы и своей вины? Я должен был предвидеть эту перемену — ведь недаром она с  некоторых пор во всем находит затруднения. А для любви стольких препятствий не  существует.    

На что же должен я решиться? Что вы мне посоветуете? Не  попытаться ли увидеться с ней? Неужели это так невозможно? Разлука столь  жестока, столь пагубна... А она отвергла возможность увидеть меня! Вы не  сообщаете мне, что это была за возможность. Если действительно опасность была  слишком велика, Сесиль знает, что я не хотел бы, чтобы она чрезмерно рисковала.  Но я также знаю вашу осторожность и, к несчастью своему, не могу в ней сомневаться.    

Что же мне теперь делать? Как ей написать? Если я дам ей  понять, что у меня возникли подозрения, они, может быть, огорчат ее. А если они  несправедливы, простит ли она мне обиду? Если же я скрою их от нее, это  означает обман, а с ней я притворяться не умею.    

Ах, если бы она могла знать, как я страдаю, мои муки тронули  бы ее. Я знаю, как она чувствительна. У нее золотое сердце, и у меня тысячи  доказательств ее любви. Она чрезмерно робка, легко теряется, но это от того,  что она так молода! А мать обращается с ней так сурово! Я напишу ей. Буду  держать себя в руках и только попрошу ее во всем довериться вам. Даже если она  снова откажет, то уж, во всяком случае, не сможет рассердиться на мою просьбу,  а может быть, она и согласится.    

Что до вас, друг мой, то приношу вам тысячи извинений и за  нее и за себя самого. Уверяю вас, что она знает цену вашей заботливости и  благодарна вам за нее. С ее стороны нет недоверия, только робость. Имейте к ней  снисхождение — это ведь самое прекрасное свойство дружбы. Ваша дружба для меня  бесценна, и я не знаю, как отблагодарить вас за все, что вы для меня делаете.  Прощайте, сейчас я буду писать ей.    

Ко мне возвращаются все мои опасения; кто бы мог сказать,  что письмо к ней будет мне когда-нибудь стоить такого труда! Увы! Еще вчера это  было для меня сладостью и счастьем.    

Прощайте, друг мой. Не оставляйте меня и впредь своими  заботами и имейте жалость к моей участи.    

Париж, 27 сентября 17...     

     

Письмо 93    

     

     От кавалера Дансени к Сесили Воланж (приложено к предыдущему)    

     

Не могу скрыть от вас, как был я огорчен, узнав от Вальмона,  что вы ему по-прежнему так мало доверяете. Вы же знаете, что он мой друг, что  он единственный человек, который может сблизить нас друг с другом. Я полагал,  что этого для вас будет достаточно, но с грустью убеждаюсь, что ошибался. Могу  я надеяться, что вы хотя бы известите меня о причине? Или, может быть, и тут вы  найдете какие-нибудь препятствия, которые помешают вам это сделать? Однако без  вашего содействия я не могу разрешить загадку вашего поведения. Я не осмеливаюсь  заподозрить вашу любовь, и вы тоже, конечно, не решились бы обмануть мою. Ах,  Сесиль...    

Неужели вы и впрямь отказались от какой-то возможности  увидеть меня. От какого-то способа, простого, удобного и верного  [[47]]. Так-то вы меня любите.  Наша столь еще краткая разлука весьма изменила ваши чувства. Но зачем  обманывать меня? Зачем говорить, что вы любите меня по-прежнему, больше  прежнего? Неужели ваша матушка, убив в вас любовь ко мне, уничтожила и ваше  чистосердечие? Если она все же оставила в вас хоть немного жалости, вы не  сможете без боли узнать об ужасных муках, которые мне причинили. Ах, даже  смерть была бы для меня легче.    

Скажите мне все же, безвозвратно ли закрыто для меня ваше  сердце? Безнадежно ли я забыт? Из-за вашего отказа я даже не знаю, когда дойдут  до вас мои жалобы и когда вы на них ответите. Дружеская помощь Вальмона  обеспечивала нам переписку, но вы ее не захотели, вы нашли ее тягостной, вы  предпочли, чтобы мы реже обменивались письмами. Нет, не могу я больше верить  любви, искренности. Да и кому можно верить, если Сесиль меня обманула?    

Ответьте же мне: правда ли, что вы меня больше не любите?  Нет, это невозможно. Вы сами себя вводите в заблуждение, вы клевещете на  собственное сердце. Был мимолетный страх, минута отчаяния, но любовь вскоре  рассеяла их — ведь правда, моя Сесиль? Ах, это, без сомнения, так, и я не имею  права обвинять вас. Как счастлив был бы я, если бы оказался не прав. Как  сладостно было бы мне принести вам самые нежные извинения и искупить эту  минутную несправедливость целой вечностью любви!    

Сесиль, Сесиль, сжальтесь надо мной! Согласитесь повидаться  со мной, согласитесь на любые для этого средства! Видите, до чего доводит  разлука? Страхи, подозрения, может быть, охлаждение! Но один только взгляд,  одно лишь слово, и мы будем счастливы. Но что я говорю? Может ли еще быть речь  о счастье? Уж не потеряно ли оно для меня, потеряно навсегда? Истерзанный  страхом, мучительно разрываясь между напрасными подозрениями и еще более  мучительной правдой, я не могу остановиться ни на одной мысли — живу лишь своим  страданием и любовью к вам. Ах, Сесиль, от вас одной зависит сделать мне жизнь  милой, и первое же слово, которое вы произнесете и которого я так жду, вернет  мне счастье или же повергнет в вечное отчаяние.    

Париж, 27 сентября 17...     

 Письмо 94    

     

     От Сесили Воланж к кавалеру Дансени    

     

Кроме горя, которое причинило мне ваше письмо, я ничего в  нем не поняла. Что такое сообщил вам господин де Вальмон и почему вы  вообразили, будто я вас больше не люблю? Может быть, это было бы и лучше для  меня, так как тогда бы я, наверно, меньше страдала. Очень ведь тяжело, когда я  вас так крепко люблю, видеть, что вы всегда считаете меня неправой, и вместо  утешения получать от вас только самые для меня мучительные страдания. Вы  думаете, что я вас обманываю и говорю вам не то, что есть на самом деле!  Хорошего же вы мнения обо мне! Но даже если бы я и была лжива, в чем вы меня  упрекаете, то с какой целью стала бы лгать? Уж, наверно, если бы я вас больше  не любила, мне стоило бы только сказать об этом, и все стали бы меня хвалить.  Но, к несчастью, любовь сильнее меня, да вдобавок еще любовь к человеку,  который мне за это нисколько не признателен!    

Что же я сделала, чтобы так вас рассердить? Я не посмела  взять ключ — я боялась, что мама это заметит и получится только новая беда и  для меня и для вас из-за меня, и еще потому, что мне это казалось очень уж  дурным. Но ведь об этом говорил со мной только господин де Вальмон. Я не могла  знать, хотите вы этого или нет, раз вам ничего об этом не было известно.  Теперь, когда я знаю, что вы так хотите, разве я отказываюсь взять ею, этот  самый ключ? Завтра же возьму его, и тогда посмотрим, что еще вздумается вам  говорить.    

Пусть господин де Вальмон вам друг. Мне кажется, я люблю вас  уж, во всяком случае, не меньше, чем он. А по-вашему, выходит, что он всегда  прав, а я всегда виновата. Уверяю вас, что очень на вас сердита. Вам-то это  безразлично, вы ведь знаете, что я очень отходчива. Но теперь, когда у меня  будет ключ, я смогу видеться с вами, когда захочу; так вот, знайте, что я не  захочу, если вы будете так поступать. Я предпочитаю самой быть причиной своих  горестей, чем переносить их от вас. Подумайте только, до чего вы доводите.    

Если бы вы только хотели, как бы мы любили друг друга! И, во  всяком случае, горе причиняли бы нам только другие! Уверяю вас, если бы я была  сама себе хозяйка, вам бы не пришлось на меня жаловаться. Но если вы не станете  мне верить, мы всегда будем несчастны, и не по моей вине. Надеюсь, что вскоре  мы сможем увидеться, и тогда у нас не будет таких поводов для огорчений, как  сейчас.    

Если бы я могла это предвидеть, я сразу же взяла бы тот  ключ. Но, право же, я думала, что поступаю, как надо. Так прошу вас, не  сердитесь на меня. Не грустите больше и любите меня всегда так же, как я вас  люблю. Тогда я буду счастлива. Прощайте, милый мой друг.    

Из замка ***, 28 сентября 17...     

     

Письмо 95    

     

     От Сесили Воланж к виконту де Вальмону    

     

Прошу вас, сударь, будьте добры, передайте мне тот ключик,  который вы мне уже давали, чтобы положить на место ключа от моей комнаты. Раз  уж все этого хотят, приходится и мне согласиться.    

Не знаю, почему вы сообщили господину Дансени, будто я его  больше не люблю: кажется, я никогда не давала вам повода так думать. А его это  ужасно огорчило и меня тоже. Я знаю, что вы его друг, но это ведь не причина,  чтобы огорчать его, да заодно и меня. Пожалуйста, в первом же своем письме к  нему сообщите, что это совсем неверно, и добавьте, что вы в этом убеждены, ибо  он доверяет вам больше, чем кому-либо другому. Я же сама не знаю уж, что и  делать, если говорю что-нибудь, а мне не верят. Что касается ключа, то будьте  совершенно спокойны: я отлично запомнила все, что вы мне советовали делать в  своем письме. Однако, если это письмо вы сохранили и пожелали бы передать мне  его вместе с ключом, обещаю вам отнестись к нему с величайшим вниманием. Если  бы вы смогли это сделать, когда мы все будем идти к обеду, я бы передала вам  другой ключ послезавтра за утренним завтраком, а вы вернули бы мне его тем же  способом, что и первый ключ. Я хотела бы, чтобы проволочек было как можно  меньше, — тогда меньше будет и опасность, что мама все это заметит.    

Затем, раз уж этот ключ останется у вас, будьте так добры,  воспользуйтесь им, чтобы брать мои письма, и тогда господин Дансени чаще станет  получать от меня известия. Верно, что так будет гораздо удобнее, но сперва я  очень уж боялась. Прошу вас простить меня и надеюсь, что вы, несмотря ни на  что, по-прежнему будете так же любезны, как и раньше. Я же, со своей стороны,  тоже буду всегда вам признательна.    

Остаюсь, сударь, покорнейше преданной вам...    

Из ***, 28 сентября 17...     

 Письмо 96    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Держу пари, что после своего приключения вы каждый день  ждете от меня похвал и славословий. Не сомневаюсь даже, что мое долгое молчание  вас несколько рассердило. Но что делать? Я всегда считал, что, когда женщина  заслуживает только похвал, она уж сама о себе позаботится, и можно заняться  другими делами. Однако поздравляю вас с тем, что вы сделали для себя, и  благодарю за услугу, оказанную мне. Чтобы вас совсем осчастливить, готов даже  признать, что на этот раз вы превзошли мои ожидания. А затем посмотрим, не  оправдал ли я хотя отчасти ваших.    

Я намереваюсь говорить с вами не о госпоже де Турвель.  Слишком медленный ход этого дела вам не нравится. Вы любите только законченные  дела. Тягучие сцены внушают вам скуку. Я же никогда не испытывал такого  удовольствия, как в этих мнимых проволочках.    

Да, мне нравится видеть, наблюдать, как эта благоразумная  женщина, сама того не замечая, вступила на тропу, с которой возврата нет, как  крутой и опасный склон невольно увлекает ее, заставляя следовать за мной. Вот,  испугавшись грозящей гибели, она хотела бы остановиться, но уже не в состоянии  удержаться на месте. Благодаря своим стараниям и ловкости она может двигаться медленней,  но ей все же неизбежно приходится идти вперед. Иногда, не смея взглянуть в лицо  опасности, она закрывает глаза и перестает бороться, всецело полагаясь на меня.  Но чаще какое-нибудь новое опасение заставляет ее возобновить усилия: в  смертельном ужасе она еще хочет сделать попытку возвратиться вспять, изнемогает  в мучительных стараниях проползти хоть немного вверх, но вскоре какая-то  таинственная сила опять приближает ее к опасности, которой она тщетно пыталась  избежать. Тогда, не имея никого, кроме меня, в качестве поводыря и опоры и уже  не помышляя о каких-либо упреках за свое неизбежное падение, она умоляет меня  хотя бы отсрочить его. Горячие мольбы, смиренные просьбы — все, с чем  устрашенные смертные обращаются к божеству, получаю от нее я. А вы хотите,  чтобы, оставаясь глухим к ее мольбам, я собственноручно разрушил культ, который  она создала вокруг меня, и для ускорения ее гибели использовал ту власть, от  которой она ждет поддержки. Ах, дайте же мне по крайней мере время понаблюдать  эту трогательную борьбу между любовью и добродетелью.    

Неужели же зрелище, ради которого вы жадно спешите в театр,  которому вы так пылко рукоплещете, представляется вам менее увлекательным в  жизни? Вы ведь с восторгом внимаете чувствам чистой и нежной души, страшащейся  желанного ей счастья и не перестающей обороняться даже после того, как она  прекратила сопротивление. Так не драгоценны ли эти чувства для того, кто  виновник их появления? Но именно подобные восхитительные услады, именно их  дарит мне каждодневно это божественное создание. А вы упрекаете меня за то, что  я ими наслаждаюсь! Ах, слишком скоро наступит время, когда, униженная своим  падением, она станет для меня лишь самой обыкновенной женщиной.    

Но, говоря о ней, я забываю, что совсем не собирался вам о  ней говорить. Какая-то непонятная сила приковывает меня, беспрестанно  возвращает к ней даже тогда, когда я ее оскорбляю. Отгоним же опасные думы об  этой женщине. Надо мне стать самим собой, чтобы заговорить на более веселую  тему. Речь идет о вашей подопечной, ныне попавшей под мою опеку, и надеюсь, что  тут вы отдадите мне должное.    

Так как за последние несколько дней моя нежная святоша стала  обращаться со мной несколько лучше и, следовательно, мне не пришлось так много  заниматься ею, я заметил, что маленькая Воланж и впрямь очень хорошенькая. Тут  я сообразил, что если влюбиться в нее, подобно Дансени, было бы глупостью, то,  может быть, с моей стороны не менее глупо не поразвлечься с нею, ибо я в своем  одиночестве весьма нуждаюсь в развлечении. Справедливым казалось мне также  вознаградить себя за хлопоты, которых она мне стоит, к тому же я вспомнил, что  вы мне предлагали ее еще до того, как у Дансени появились какие-то притязания.  И я счел, что имею некоторые основания предъявлять кое-какие права на добро,  которым он завладел лишь вследствие моего отказа и пренебрежения. Хорошенькое  личико юной особы, ее ротик, такой свежий, ее ребяческий вид и даже сама  неловкость — все это укрепило меня в моих мудрых размышлениях. Я решил  действовать в соответствии с ними, и предпринятое мною увенчалось  успехом. Вы уже, наверное, стараетесь угадать, какие средства избрал я,  чтобы так скоро подменить собою столь нежно любимого избранника, какие способы  обольщения более всего подходят для такого возраста и неопытности. Не утруждайте  себя, никакого обольщения не было. В то время как вы, ловко пользуясь оружием  своего пола, восторжествовали благодаря хитрости, я, вернув мужчине его  непререкаемые права, покорил силой. Уверенный, что завладею добычей, если смогу  ее настичь, я применил хитрость лишь для того, чтобы к ней приблизиться, и, в  сущности, даже хитрость, к которой я прибег, почти не заслуживает этого  названия.    

Я воспользовался первым же письмом, которое получил от  Дансени для его красотки. Предупредив ее о получении письма условленным между  нами знаком, я принялся стараться не о том, как поскорее вручить его, а  напротив — как бы не находить для этого удобных способов. Порождая в ней  нетерпение, я делал вид, что разделяю его, и, причинив зло, сам указал на  лекарство.    

Молоденькая особа помещается в комнате, у которой одна дверь  выходит в коридор. Вполне естественно, что ключ от этой двери забрала себе  мать. Все дело сводилось к тому, чтобы завладеть этим ключом. А завладеть им  было пустяком: мне он нужен был лишь часа на два, и я ручался, что буду иметь  другой точно такой же. Тогда все — и переписка, и свидания, и ночные  посещения, — все становилось удобным и вполне осуществимым. Однако —  поверите ли? Робкая девица испугалась и отказала. Любой другой расстроился бы.  Я же усмотрел в этом лишь возможность получить еще более тонкое удовольствие. Я  написал Дансени, пожаловался на ее отказ, да так успешно, что неосмотрительный  поклонник не угомонился, пока не убедил свою робкую возлюбленную согласиться на  мое требование и полностью мне во всем довериться.    

Признаюсь, мне очень понравилось, что мы с молодым человеком  поменялись таким образом ролями и что он сделает для меня то, что, по его  расчетам, я должен был сделать для него. Эта мысль, на мой взгляд, делала  приключение вдвое более приятным. И вот, едва заполучив драгоценный ключ, я  поспешил воспользоваться им — случилось это прошлой ночью.    

Убедившись, что в замке все тихо, я вооружился потайным  фонарем и в туалете, соответствовавшем позднему часу и подходящем к данным  обстоятельствам, отправился с первым визитом к вашей подопечной. Я все  подготовил (ее же руками) так, чтобы войти бесшумно. Она спала первым самым  крепким сном и к тому же так, как спят в ее возрасте, и потому не проснулась  даже тогда, когда я подошел к самой ее постели. Сперва меня соблазняла мысль  сразу же приступить к действиям и постараться сойти за сновидение. Но, боясь  последствий неожиданности и шума, который она вызвала бы, я предпочел осторожно  разбудить спящую красотку, и действительно, мне удалось предотвратить крик, которого  я опасался.    

Я успокоил ее первые проявления испуга, но, придя сюда не  для разговоров, решился на некоторые вольности. В монастыре ей, несомненно, не  разъяснили, каким разнообразным опасностям может подвергнуться робкая  невинность и что именно она должна охранять, чтобы ее не застигли врасплох.  Ибо, собрав все свое внимание и все силы на защиту от поцелуя, который был лишь  отвлекающим маневром, все прочее она оставила незащищенным. Как можно было не  воспользоваться этим! Поэтому я переменил направление удара и тотчас же занял  позиции. Тут мы оба едва не погибли: девочка, перепугавшись по-настоящему,  подняла было крик. К счастью, голос ее заглушили слезы. Она схватилась также и  за шнурок звонка, но мне удалось вовремя задержать ее руку.    

«Что вы хотите сделать? — сказал я ей тогда. —  Погубить себя навсегда? Пусть приходят, мне-то что? Кого убедите вы, что я  здесь не с вашего согласия? Кто, кроме вас, дал бы мне возможность проникнуть  сюда? А ключ, который я получил от вас и ни от кого другого не мог получить, —  вы станете объяснять, для какой цели он предназначался?» Эта краткая речь не  успокоила ни ее огорчения, ни ее негодования, но привела к покорности. Не знаю,  был ли красноречив мой тон, но жесты мои, во всяком случае, красноречием не  отличались. Какой оратор может притязать на изящество в положении, когда одна  его рука — рука насильника, а другая — рука любви? Если вы ясно представляете  себе это положение, то согласитесь, что оно по крайней мере благоприятствует  нападению. Но ведь я совершенный несмышленыш, и, как вы сами говорите,  последняя простушка, пансионерка может обращаться со мной как с младенцем.    

Данная же простушка, в каком отчаянье она ни была, все же  уразумела, что надо на что-то решиться и идти на соглашение. Так как мольбы  оставляли меня непреклонным, ей пришлось перейти к предложениям. Вы, может  быть, думаете, что я за дорогую цену уступил эту важную позицию? Нет, я все  обещал за один поцелуй. Правда, когда поцелуй был получен, я не сдержал  обещания; но на то у меня имелись основательные причины. Как мы условились —  будет ли он принят или дан? Торговались мы, торговались и пришли к соглашению  насчет второго поцелуя, с тем, что он будет ею принят. Тогда я обвил ее  несмелые руки вокруг своего тела, а своей рукой любовно прижал ее к себе, и поцелуй  мой был действительно принят, принят самым настоящим, самым исправным образом,  так что даже с любовью нельзя было бы сделать это лучше.    

Такая добросовестность заслуживала награды, поэтому я тотчас  же исполнил ее просьбу. Рука моя отдернулась, но, не знаю уж, как это  получилось, — сам я очутился на ее месте. Вы полагаете, что тут я стал  стремителен, пылок — не правда ли? Ничего подобного. Уверяю вас, у меня  появился вкус к медлительности. Раз ты уверен, что придешь к цели, для чего  торопиться в пути?    

Нет, кроме шуток, я не прочь был понаблюдать, какова может  быть сила случайности, и здесь она предстала мне в чистом виде, без всякой  посторонней примеси. А ведь ей пришлось преодолеть любовь, и к тому же любовь,  поддержанную целомудрием или стыдливостью, а главное — подкрепленную мною же  вызванным и весьма сильным раздражением. У случайности не было союзников. Но  она все время представлялась, все время присутствовала, а любовь была далеко.    

Чтобы обеспечить себе свободу наблюдения, я схитрил и  пользовался силой только в той мере, в какой лишь ею можно было чего-то  достичь. Но если мой прелестный противник, злоупотребляя моим попустительством,  готов был от меня ускользнуть, я удерживал его тем же самым страхом, который,  как я мог уже убедиться, имел столь благоприятное воздействие. Так вот, безо  всякого иного принуждения, нежно влюбленная, позабыв свои клятвы, сперва  уступила, а затем согласилась. Правда, после этого первого мгновения снова  дружно хлынули упреки и слезы. Не знаю, искренни они были или притворны, но,  как всегда бывает, они прекратились, как только я занялся тем, что  действительно стал давать к ним повод. Так слабость сменялась упреками, упреки  — слабостью, но в конце концов расстались мы вполне довольные друг другом и в  столь же полном согласии насчет свидания на сегодняшний вечер.    

Я удалился к себе лишь на рассвете, изнемогая от усталости и  желания спать. Однако и тем и другим я пожертвовал стремлению встать к  утреннему завтраку. Я до страсти люблю наблюдать, какой вид имеет женщина на  другой день после события. Вы и не представляете, какой он был у Сесили! Она с  трудом передвигала ноги, все жесты были неловкие, растерянные, глаза все время  опущенные, опухшие, с темными кругами! Круглое личико так вытянулось! Ничто не  могло быть забавнее. И мать ее, встревоженная этой сильной переменой, впервые  проявила к ней довольно ласковое внимание! И президентша тоже хлопотала вокруг  нее. О, что касается ее забот, то она отпускает их лишь в долг. Наступит день,  когда ей можно будет вернуть их, и день этот недалек. Прощайте, прелестный  друг.    

Из замка ***, 1 октября 17...     

 Письмо 97    

     

     От Сесили Воланж к маркизе де Мертей    

     

Ах, боже мой, сударыня, как я огорчена, как я несчастна! Кто  утешит меня в моих страданиях? Кто поможет мне советом в моей растерянности и  смятении? Этот господин де Вальмон... а Дансени! Нет, мысль о Дансени приводит  меня в отчаяние... Как рассказать вам? Как вымолвить?.. Не знаю, что и делать.  А между тем сердце мое переполнено... Мне надо с кем-нибудь поговорить, а вы —  единственная, кому я могла бы, кому я осмелилась бы довериться. Вы ко мне так  добры! Но сейчас вам не следует быть доброй: я этого недостойна. Больше того: я  даже не хотела бы этого. Сегодня здесь все оказали мне столько внимания... но  из-за него мне стало только хуже, настолько ощущала я, что не заслужила его!  Напротив, браните меня, браните меня хорошенько, ибо я очень виновна.    

Но потом спасите меня. Если вы не будете так добры, чтобы  дать мне совет, я умру от горя.    

Узнайте же... рука моя дрожит, как вы сами видите, я почти  не в силах писать, лицо у меня все в огне... Ах, это и впрямь краска стыда. Что  ж, я пересилю стыд: пусть это будет первым наказанием за мой грех. Да, я вам  расскажу все. Итак, знайте, что господин де Вальмон, который до сих пор  передавал мне письма господина Дансени, вдруг нашел, что это слишком трудное  дело, и захотел иметь ключ от моей комнаты. Могу уверить вас, что я не  соглашалась; но он об этом написал Дансени, и Дансени потребовал того же. А я —  ведь мне так больно отказывать ему в чем-либо, особенно с тех пор, как мы в  разлуке, от которой он так несчастен, — я в конце концов согласилась. Я не  предвидела несчастья, которое из-за этого произошло.    

Вчера господин де Вальмон, воспользовавшись этим ключом,  пришел ко мне в комнату, когда я спала. Для меня это было такой неожиданностью,  что я страшно испугалась, когда он меня разбудил. Но он сразу заговорил, я  узнала его и не стала кричать. И, кроме того, сперва мне пришло в голову, что  он принес мне письмо от Дансени. Однако это было далеко не так. Вскоре он захотел  поцеловать меня, и в то время как я, вполне естественно, стала защищаться, он  изловчился и сделал то, на что я не согласилась бы ни за что на свете... Он  стал требовать вместо этого поцелуя. Пришлось уступить. Что я могла сделать? Я  попыталась звать на помощь. Но, во-первых, у меня не хватило сил, а во-вторых,  он убедил меня, что, если кто-нибудь придет, он сумеет свалить всю вину на  меня. И, правда, легко было бы это сделать из-за ключа. После этого он все-таки  не ушел. Он захотел второго поцелуя, который — уж не знаю как и почему — всю  меня взволновал. А потом стало еще хуже, чем вначале. О, это, разумеется, очень  дурно. Ну, а под конец... избавьте меня от необходимости досказывать, но я  несчастна так, что несчастнее быть нельзя.    

В одном я себя больше всего упрекаю и все же обязана вам об  этом сказать — боюсь, я защищалась не так решительно, как могла бы. Не знаю,  как это получилось. Разумеется, я не люблю господина де Вальмона, совсем  наоборот. И все же были мгновения, когда я вроде как бы любила его. Вы сами  понимаете, что это не мешало мне все время говорить: «Нет», но я чувствовала,  что поступаю не так, как говорю. И это было как бы вопреки моей воле. И ко  всему еще я была в таком смятении! Если в подобных случаях всегда так трудно  защищаться, надо выработать привычку к этому! Правда и то, что господин де  Вальмон умеет говорить таким образом, что просто не знаешь, как ему ответить.  Словом — поверите ли, когда он ушел, я даже как будто жалела об этом и имела  слабость согласиться, чтобы он пришел и сегодня вечером; и это расстраивает  меня больше всего прочего.    

О, несмотря на это, будьте уверены, что я не позволю ему  прийти. Он еще не успел выйти из комнаты, как я поняла, что мне ни в коем  случае не следовало этого обещать. А потому я до самого утра проплакала. Больше  же всего я страдаю из-за Дансени. Каждый раз, как я вспоминала о нем, рыдания  мои усиливались до того, что я просто задыхалась, а не думать о нем я не  могла... Вот и сейчас, вы сами видите, к чему это приводит: бумага вся мокрая  от слез. Нет, я никогда не утешусь, хотя бы из-за него одного. Словом, я совсем  изнемогла и все же ни на одну минуту не уснула. А утром, встав с постели, я  посмотрелась в зеркало: можно было в ужас прийти, так я изменилась.    

Мама заметила это, как только увидела меня, и тотчас же  спросила, что со мной. Я же сразу начала плакать. Я думала, она станет бранить  меня, и, может быть, мне от этого было бы легче. А она, напротив, стала  говорить со мной ласково! Я этого совсем не заслужила. Она сказала, чтобы я не  огорчалась до такой степени! Она ведь не знала причину моего горя. Не знала,  что я от этого больна! Бывают минуты, когда мне хотелось бы не жить. Я не  смогла удержаться. Я бросилась в ее объятья, рыдая и повторяя: «Ах, мама, мама,  ваша дочка очень несчастна!» Мама тоже не смогла удержаться от слез, от всего  этого горе мое только усилилось. К счастью, она не спросила меня, почему я до  такой степени несчастна, я ведь не смогла бы ей ничего сказать.    

Умоляю вас, сударыня, напишите мне как можно скорее и  скажите, что я должна делать. Ибо у меня нет мужества собраться с мыслями, и я  только страдаю и страдаю. Письмо свое пошлите через господина де Вальмона, но  прошу вас, если вы будете писать и ему, не говорите, что я вам хоть что-нибудь  рассказала.    

Остаюсь, сударыня, покорнейше и с самыми дружескими  чувствами глубоко преданной вам...    

Я не осмеливаюсь подписать это письмо.    

Из замка ***, 1 октября 17...     

 Письмо 98    

     

     От госпожи де Воланж к маркизе де Мертей    

     

Еще немного дней назад вы, прелестный друг мой, просили у  меня утешений и советов — пришла моя очередь, и я обращаюсь к вам с той же  просьбой, с какой вы обращались ко мне. Я по-настоящему удручена и боюсь, что  приняла далеко не самые лучшие меры для того, чтобы избежать своих нынешних  горестей.    

Причина моего беспокойства — моя дочь. После нашего отъезда  в деревню я, конечно, заметила, что она все время грустит и хандрит, но ожидала  этого и вооружила свое сердце строгостью, которую считала необходимой. Я  надеялась, что разлука, развлечения вскоре уничтожат любовь, которая, на мой  взгляд, являлась скорее детским заблуждением, чем настоящей страстью. Однако за  время моего пребывания здесь я не только ничего подобного не добилась, но  замечаю даже, что девочка все глубже и глубже погружается в пагубную  меланхолию, и начинаю всерьез опасаться, как бы ее здоровье не пострадало.  Особенно за последние дни она меняется просто на глазах. Но сильнее всего она  поразила меня вчера, и все кругом были тоже весьма встревожены. Сейчас ей до  крайности тяжело. И доказательство этого я вижу в том, что она готова даже  преодолеть свою обычную робость по отношению ко мне. Вчера утром я только  спросила ее, не больна ли она, и в ответ на это она бросилась в мои объятия,  говоря, что она очень несчастна, и при этом навзрыд плакала. Не могу передать  вам, как это меня расстроило. На глазах у меня тотчас же выступили слезы, и я  успела только отвернуться, чтобы она не заметила их. К счастью, я благоразумно  не стала ее расспрашивать, а она не решилась сказать мне больше, тем не менее  совершенно очевидно, что ее мучит эта злосчастная страсть.    

Что же предпринять, если так будет продолжаться? Сделаюсь ли  я виновницей несчастья моей дочери? Обращу ли я против нее драгоценнейшие  качества души — чувствительность и постоянство? Для того ли я — ее мать? А если  я заглушу в себе естественное чувство, внушающее нам желать счастья своих  детей, если я стану расценивать как слабость то, что, напротив, считаю самым  первым, самым священным долгом, если я насильно заставлю ее сделать выбор, не  придется ли мне отвечать за пагубные последствия, которые он может иметь? Разве  поставить дочь свою между преступлением и несчастьем — это правильно применить  материнскую власть?    

Друг мой, я не стану подражать тому, что так часто порицала.  Конечно, я могла попытаться сделать выбор и за свою дочь: в этом я лишь  помогала ей своей опытностью, не пользовалась правом, а выполняла долг. Но я  изменила бы долгу, если бы принуждала ее вопреки склонности, зарождения которой  я не сумела предотвратить, а глубину и длительность ни она сама, ни я еще не  можем предвидеть. Нет, я не потерплю, чтобы она вышла замуж за одного для того,  чтобы любить другого, и предпочитаю поступиться своей властью, чем пожертвовать  ее добродетелью.    

Итак, думаю, что надо будет принять наиболее мудрое решение  и взять назад слово, данное господину де Жеркуру. Я только что изложила вам  свои доводы: по-моему, они должны взять верх над данным мною обещанием. Скажу  даже больше: при настоящем положении вещей выполнить это обязательство означало  бы, по существу, нарушить его. Ибо в конце концов если я не имею права  открывать господину де Жеркуру тайну своей дочери, то по отношению к нему я не  имею также права злоупотребить неведением, в котором оставляю его, и должна  сделать за него все, что, как я полагаю, он сам сделал бы, если бы был осведомлен.  Могу ли я, наоборот, недостойным образом предать его, когда он доверился мне и  в то время как он оказал мне честь, избрав меня своей второй матерью, —  обмануть его при выборе им матери для своих будущих детей? Все эти столь  правдивые размышления, от которых я не могу отмахнуться, расстраивают меня до  такой степени, что я не в силах вам даже передать.    

Бедам, которые они мне рисуют, я противопоставляю счастье  моей дочери с мужем, избранником ее сердца, в супружеских обязанностях  обретающей одну лишь сладость, счастье моего зятя, ежечасно радующегося своему  выбору. Вижу, наконец, как каждый из них обретает свое счастье в счастье  другого и как общее их счастье лишь увеличивает мое. Можно ли надежду на столь  сладостное будущее приносить в жертву всяким пустым соображениям? А что же  удерживает  меня? Исключительно соображения расчета. Но какое же преимущество даст моей  дочери то, что она родилась богатой, если она, несмотря на это, должна стать  рабой денег?    

Согласна, что господин де Жеркур, может быть, даже лучшая  партия, чем я смела надеяться, для моей дочери. Признаюсь даже, что я была  крайне польщена тем, что он остановил на ней свой выбор. Но в конце концов  Дансени такого же хорошего рода, как и он, ничем не уступает ему по личным  своим качествам и даже имеет перед ним преимущество любить и быть любимым.  Правда, он не богат. Но разве дочь моя не достаточно богата для обоих? Ах,  зачем отнимать у нее сладостное удовлетворение принести богатство любимому  существу?    

И разве эти браки, заключающиеся по расчету, а не по  взаимной склонности, браки, которые называются подходящими и в которых  действительно подходит друг к другу все, кроме вкусов и характеров, разве не  становятся они главным источником скандальных происшествий, случающихся все  чаще и чаще? Я предпочитаю обождать. По крайней мере у меня будет время изучить  мою дочь, которой я по-настоящему не знаю. У меня вполне хватит мужества  причинить ей мимолетное огорчение, если благодаря этому она достигнет более  прочного счастья. Но пойти на риск обречь ее на вечное отчаяние — на это сердце  мое не способно.    

Вот, дорогой друг мой, мысли, которые меня волнуют и по  поводу которых я прошу у вас совета. Эти невеселые темы резко противостоят  вашей милой жизнерадостности и не очень-то соответствуют вашему возрасту; но рассудительность  ваша так его обогнала! К тому же благоразумию помогут в данном случае и  дружеские чувства ко мне. И я не боюсь, что и то и другое откажутся помочь  материнской заботливости, которая к ним взывает.    

Прощайте, мой милый друг. Никогда не сомневайтесь в  искренности моих чувств.    

Из замка ***, 2 октября 17...     

 Письмо 99    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Еще маленькое происшествие, мой прелестный друг, но только  сцены, без всякого действия. Так что вооружитесь терпением, его понадобится много,  ибо в то время как моя президентша подвигается вперед мелкими шажками, ваша  подопечная отступает, а это еще хуже. Так вот, я настолько благодушен, что эти  пустяки меня просто забавляют. Право же, я отлично привыкаю к своей здешней  жизни и могу сказать, что в унылом замке своей старой тетушки не скучал ни  минуты. И верно ведь — разве нет у меня здесь услад, лишений, надежды,  неуверенности? Что еще можно иметь и на более обширной сцене? Зрителей? Э,  дайте мне только время, и их будет достаточно. Если они не видят меня за  работой — я покажу им все, когда мой труд будет завершен. Им останется лишь  восхищаться и рукоплескать. Да, они станут рукоплескать. Ибо я могу, наконец, с  полной уверенностью предсказать, когда именно совершится падение моей суровой святоши.  Сегодня вечером я присутствовал при агонии добродетели. На ее месте воцарится  нежная слабость. Я назначаю для этого срок не позднее нашего ближайшего  свидания, но уже слышу, как вы кричите о моей гордыне. Объявлять о своей  победе, хвастать наперед! Ну, ну, успокойтесь! Чтобы доказать, насколько я  скромен, начну с рассказа о своем поражении.    

Правду говоря, подопечная ваша — презабавная молодая особа.  Это действительно ребенок, с которым и надо обращаться, как с ребенком:  поставить ее в угол — самое милостивое обхождение, какого она заслуживает.  Вообразите себе только, что после всего имевшего место позавчера между нею и  мною, после того, как вчера утром мы так по-дружески расстались, сегодня  вечером, когда я хотел, как было условлено, прийти к ней в комнату, я нашел  дверь запертой изнутри! Что вы на это скажете? Подобное ребячество позволяют  себе иногда накануне, но на другой день! Не забавно ли?    

Однако сперва мне было не до смеха. Никогда еще характер мой  не управлял мною так властно. Разумеется, я шел на это свидание без особого  удовольствия: я лишь отдавал дань обычаю. Мое ложе, в котором я очень нуждался,  казалось мне в тот момент желаннее всякого другого, и я покинул его с  сожалением. И тем не менее, едва встретилось мне препятствие, как я уже горел желанием  преодолеть его. Унизительнее всего было то, что меня провела девчонка. Поэтому  удалился я в сильном раздражении. И, решив не возиться больше с этой глупой  девчонкой и со всеми ее делами, тотчас же написал ей записку, которую  намеревался передать нынче же утром и в которой давал ей подобающую оценку. Но,  как говорится, утро вечера мудренее. Утром я рассудил, что здесь выбирать  развлечения не приходится и надо не упускать хоть этого, а потому уничтожил  суровую записку. Теперь, хорошенько поразмыслив, я диву даюсь, как это могло  прийти мне в голову закончить приключение, не имея в руках ничего, что давало  бы мне возможность погубить его героиню. Куда, однако, может завести нас первый  порыв! Счастлив тот, кто, подобно вам, прелестный мой друг, приучил себя  никогда ему не поддаваться! Словом, я отсрочил свое мщение, принес эту жертву  вашим намерениям относительно Жеркура.    

Теперь, когда гнев мой остыл, поведение вашей подопечной  кажется мне всего-навсего смешным. Право же, хотел бы я знать, что она рассчитывает  таким образом выиграть? Никак не уразумею: если это лишь самозащита, то надо  признать — несколько запоздалая. Необходимо, чтобы она когда-нибудь разъяснила  мне эту загадку. Очень уж хочется знать, в чем тут дело. А может быть, все дело  лишь в том, что она ощущала переутомление. Право, это вполне возможно. Ибо ей,  несомненно, еще невдомек, что стрелы любви, подобно копью Ахилла [[48]], несут с собою и  лекарство для тех ран, которые наносят. Но нет, весь день у нее была кислая  мина, и на этом основании я, пожалуй, готов поручиться, что тут не без  раскаянья... да... чего-то вроде добродетели... Добродетели!.. Вот уж кому  пристало ее иметь! Ах, пусть она предоставит добродетель единственной рожденной  для этого женщине, единственной, которая способна украсить добродетель и даже,  пожалуй, заставить ее полюбить!.. Простите, прелестный мой друг, но как раз в  тот же вечер между госпожой де Турвель и мною произошла сцена, о которой я  должен дать вам отчет, и я все еще чувствую некоторое волнение. Мне необходимо  сделать над собой усилие, чтобы рассеялось впечатление, которое она на меня  произвела. Я и писать-то вам начал для того, чтобы себе в этом помочь. Это  первое мгновение все же простительно.    

Вот уже несколько дней, как мы с госпожой де Турвель пришли  к полному согласию насчет наших чувств и спорим теперь только о словах. Правда,  на мою любовь  по-прежнему отвечала ее дружба,  но этот условный  язык не менял сути вещей. И если бы мы на том и оставались, я все же шел бы к  цели, может быть, более медленным, но не менее верным путем. Уже больше не  поднимался вопрос о моем удалении, как она того сперва хотела. А что касается  наших ежедневных бесед, то, если я стараюсь предоставить ей возможность вести  их, она, со своей стороны, старается этой возможности не упустить.    

Так как наши свиданьица обычно происходят во время прогулки,  а сегодня стояла отвратительная погода, я уже ни на что не надеялся. Я был даже  по-настоящему расстроен и отнюдь не предвидел, какой удачей обернется для меня  это препятствие.    

Так как гулять было нельзя, все, встав из-за стола, сели за  игру. Поскольку я не бог весть какой игрок и теперь уже без меня можно  обойтись, я на это время ушел к себе в комнату, без определенной цели — только  подождать окончания партии.    

Я уже возвращался в гостиную, как вдруг увидел эту  очаровательную женщину в тот миг, когда она входила в свою комнату. То ли по  неосторожности, то ли по слабости, она сказала мне своим мягким голосом: «Куда  это вы идете? В гостиной никого нет». Как вы сами понимаете, этого мне было  вначале достаточно, чтобы попытаться войти к ней, причем я встретил гораздо  меньше сопротивления, чем ожидал. Правда, я предусмотрительно начал разговор  еще у двери, и притом разговор самый безразличный. Но едва только мы уселись,  как я перешел к настоящей теме и начал говорить своему другу о любви к нему.   Первый же ответ ее, хотя ничего особенного в нем как будто не было,  показался мне весьма выразительным. «О, послушайте, — сказала она, —  не будем говорить об этом здесь». При этом она дрожала. Бедная женщина! Она предчувствует  свою гибель.    

Однако опасения ее были напрасны. Уверенный с некоторых пор,  что не сегодня, так завтра меня ожидает полный успех, и видя, что она тратит в  тщетной борьбе столько сил, я решил беречь свои и спокойно ждать, чтобы она  сдалась, устав бороться. Вы понимаете, что в данном случае мне нужна полная  победа, и я ничем не хочу быть обязанным случаю. Следуя именно этому плану и  для того, чтобы проявлять настойчивость, не слишком себя утруждая, я вернулся к  этому слову «любовь», в котором мне так упорно отказывали. Не сомневаясь, что в  мой пыл вполне верят, я испробовал более нежный тон: отказ-де не сердит меня, а  огорчает, неужто мой чувствительный друг не считает, что я заслужил хоть  некоторое утешение?    

И вот, чтобы утешить меня, ручка ее задержалась в моей  ладони, прелестный стан опирался на мою руку, и мы оказались в самой тесной  близости друг к другу. Вы, несомненно, замечали, как в таком положении, когда  защита слабеет, промежутки между просьбами и отказами становятся все короче,  как отворачивают голову, как опускают очи долу и как слова, произносимые тем же  слабым голосом, делаются все реже и прерывистей. Драгоценные эти признаки  недвусмысленным образом свидетельствуют, что душа уже уступила, но согласия  чувств большей частью еще нет. Я даже считаю, что в таких случаях всегда опасно  проявлять чрезмерную решительность. Ибо подобная расслабленность всегда  сопровождается неким сладостным ощущением и вывести из него невозможно, не  вызвав раздражения, которое неизменно идет на пользу защите.    

В данном же случае осторожность была тем необходимее, что  мне следовало опасаться, главным образом страха, который должно было вызвать  это самозабвение у моей нежной мечтательницы. Поэтому, моля ее о признании, я  не требовал даже, чтобы оно высказано было в словах: меня удовлетворил бы даже  взгляд. Один только взгляд — и я счастлив.    

Милый друг мой, прекрасные очи и впрямь обратились на меня,  небесные уста даже произнесли: «Ну да, да я...» Но внезапно взгляд померк,  голос прервался, и эта восхитительная женщина упала в мои объятия. Но не успел  я обхватить ее, как она, вырвавшись судорожным порывом, вскричала с блуждающим  взором и подняв руки к небу: «Боже... о боже, спаси», — и тотчас же  быстрее молнии упала на колени шагах в десяти от меня. Я слышал, как рыдания душили  ее. Я приблизился, чтобы помочь ей, но она схватила меня за руки, омывая их  слезами, порою даже обнимая мои колени, и при этом твердила: «Да, это вы, это  вы меня спасете! Вы не хотите моей смерти, оставьте меня, спасите меня,  оставьте меня во имя божие, оставьте меня!» И эти бессвязные речи с трудом  вырывались из ее уст, так часто прерывали их все усиливающиеся рыдания. Между  тем она удерживала меня с такой силой, что я просто не мог бы удалиться. Тогда,  собрав все силы, я поднял ее на руки. Тотчас же рыдания прекратились, она  умолкла, но все члены ее словно одеревенели, и буря эта сменилась жестокими  судорогами.    

Признаться, я был очень взволнован и, кажется, исполнил бы  ее просьбу, даже если бы не был вынужден к тому обстоятельствами. Во всяком  случае, оказав ей кое-какую помощь, я оставил ее, как она просила, и очень  этому рад. Я уже почти вознагражден за это.    

Я ожидал, что, как и в день первого моего признания, она не  появится в течение всего вечера. Однако часам к восьми она спустилась в  гостиную и только сообщила собравшимся, что чувствовала себя очень плохо. Вид у  нее был подавленный, голос слабый, все движения — какие-то принужденные. Но  взгляд был мягкий и часто останавливался на мне. Так как она отказалась играть,  я должен был занять ее место, и она подсела ко мне. Во время ужина она одна  оставалась в гостиной. Когда все туда возвратились, мне показалось, что она  плакала. Чтобы выяснить это, я сказал ей, что, по-моему, у нее опять приступ  нездоровья, на что она не преминула ответить: «Эта болезнь проходит не так  скоро, как появляется». Наконец, когда все стали расходиться, я подал ей руку,  и у своей двери она с силой пожала ее. Правда, в этом движении мне почудилось  что-то непроизвольное; но тем лучше: лишнее доказательство моей власти.    

Бьюсь об заклад, сейчас она очень рада, что все так обстоит:  все положенное сделано, остается лишь пользоваться достигнутым. Может быть,  пока я вам пишу, она уже тешится этой сладостной мыслью! А даже если бы ее,  напротив, занимал какой-нибудь новый план самозащиты, разве мы не знаем, чего  стоят все подобные планы? Я вас спрашиваю, продержатся ли они дольше нашего  ближайшего свидания? Конечно, я готов к тому, что со мной поломаются, прежде  чем уступить. Но — ладно! Труден лишь первый шаг, а потом этих святош и не остановить!  Их любовь — настоящий взрыв: от сопротивления он только сильнее. Моя святоша и  недотрога побежала бы за мной, если бы я перестал бегать за нею.    

И, наконец, прелестный мой друг, я немедленно явлюсь к вам  потребовать исполнения данного вами слова. Вы, наверно, не забыли того, что  обещали мне после моего успеха — измены вашему кавалеру? Готовы ли вы? Я-то жду  этого так, словно мы никогда друг друга не знали. К тому же знать вас, может  быть, — лишняя причина желать.    

Я справедлив, а не любезник льстивый. [[49]]    

Это у меня будет первая неверность моей суровой добыче. И  обещаю вам воспользоваться первым же попавшимся предлогом, чтобы на сутки от  нее отлучиться. Это будет ей кара за то, что она так долго держала меня в  отдалении от вас. Знаете ли вы, что я занят этим приключением уже больше двух  месяцев? Да, два месяца и три дня. Правда, я считаю и завтрашний день, так как  по-настоящему завершится оно только тогда. Это напоминает мне, что госпожа де  Б*** сопротивлялась полных три месяца. Я очень рад убедиться, что откровенное  кокетство защищается лучше, чем суровая добродетель.    

Прощайте, прелестный мой друг. Пора с вами расставаться, ибо  уже поздно. Письмо это завело меня дальше, чем я рассчитывал. Но так как завтра  утром я посылаю в Париж курьера, то хотел воспользоваться этим и дать вам  возможность на один день раньше разделить радость вашего друга.    

Из замка ***, 2 октября 17.., вечером.     

 Письмо 100    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Друг мой, меня одурачили, предали, погубили. Я в отчаянии:  госпожа де Турвель уехала. Она уехала, а я об этом не знал. Я не был при этом и  не смог воспротивиться ее отъезду, укорить ее за гнусное предательство! Нет, не  думайте, что я отпустил бы ее. Она бы не уехала, да, она осталась бы, даже если  бы мне пришлось применить силу. Но что получилось? Доверчиво, ни о чем не  тревожась, я спокойно спал, я спал, а в это время меня поразила молния. Нет,  ничего не пойму я в этом отъезде. Женщин так никогда и не узнаешь.    

Вспомнить только вчерашний день! Да что я говорю: хотя бы  вчерашний вечер! Взгляд ее — такой ласковый, голос —  такой нежный. А пожатие руки! И в это самое время она замышляла  побег от меня! О женщины, женщины! Вы еще жалуетесь, что вас  обманывают! А на деле каждый наш вероломный поступок  — это кража из ваших же запасов.    

С каким наслаждением стану я мстить! Я разыщу эту коварную  женщину, я восстановлю свою власть над нею. Если одной любви достаточно было,  чтобы достичь этого, чего же любовь не сможет добиться с помощью мести! Я снова  увижу ее у своих ног, дрожащую, заплаканную, молящую о пощаде своим лживым  голосом. Но я буду безжалостен.    

Что она сейчас делает? О чем думает? Может быть, радуется,  что обманула меня, и, верная вкусам своего пола, находит это удовольствие самым  сладостным. Хитрость без всякого труда совершила то, что не удавалось  пресловутой добродетели. Безумец! Я опасался ее целомудрия, а надо было бояться  коварства.    

И вдобавок я вынужден подавлять свой гнев! Не осмеливаться  выказывать ничего, кроме нежной грусти, когда сердце полно ярости! Я вынужден снова  умолять непокорную женщину, ускользнувшую из-под моей власти! Неужто должен был  я испытать такое унижение? И от кого? От робкой женщины, совершенно неопытной в  борьбе. Какая польза мне в том, что я воцарился в ее сердце, распалил ее  пламенем любви, довел до исступления ее смятенные чувства, если сейчас она,  спокойная в своем уединении, может гордиться бегством больше, чем я победами? И  я это стерплю? Друг мой, вы не можете так думать, вы не столь низкого мнения  обо мне!    

Но какой же рок привязывает меня к этой женщине? Разве сотня  других не жаждет моего внимания? Разве они не поспешат отозваться на него? Даже  если бы каждая из них не стоила этой, разве прелесть разнообразия, очарование  новых побед, слава их множества не обеспечивают достаточно сладостных утех?  Зачем же преследовать ту, что убегает, и пренебрегать теми, что идут к тебе  сами. Да, зачем? Не знаю, но этот разлад мучит меня.    

Нет мне ни счастья, ни покоя, пока я не буду обладать этой  женщиной, которую ненавижу так же пылко, как и люблю. С судьбой своей я  примирюсь лишь в ту минуту, когда стану распорядителем ее судьбы. Тогда,  спокойный, удовлетворенный, я увижу, как она, в свою очередь, отдана во власть  тех же бурь, которые играют мною в этот миг. И я нашлю на нее еще тысячи  других. Я хочу, чтобы надежда и страх, подозрение и уверенность, все беды,  изобретенные ненавистью, все блага, даруемые любовью, наполняли ее сердце,  сменяясь в нем по моей воле. Такое время настанет... Но сколько еще предстоит  труда! А вчера я уже был так близок к цели! Сегодня же так далек от нее! Как  теперь приблизиться к ней? Я не знаю, на что решиться. Я чувствую, что, для  того чтобы принять какое-то решение, нужно быть спокойнее, а у меня в жилах  кровь прямо кипит.    

Мои муки еще усиливаются от хладнокровия, с которым все отвечают  на мои вопросы об этом происшествии, о его причинах, обо всем, что в нем есть  необычайного... Никто ничего не знает, да и не хочет знать: об этом едва  упоминали бы, если бы я соглашался говорить о чем-либо другом. С утра, узнав  эту новость, я побежал к госпоже де Розмонд, но она с холодным спокойствием  своего возраста ответила, что это — естественное следствие вчерашнего  нездоровья госпожи де Турвель, что она испугалась серьезной болезни и предпочла  находиться дома. При этом тетушка добавила, что вполне ее понимает и сама  поступила бы точно так же. Как будто есть что-то общее между ними: одной только  и остается, что умереть, а в той, другой, вся радость и вся мука моей жизни.  Госпожа де Воланж, которую я сперва подозревал в сообщничестве, по-видимому,  несколько задета тем, что об этом шаге с ней не посоветовались. Признаюсь, я  очень рад, что она не доставила себе удовольствия навредить мне. Это мне  доказывает к тому же, что она пользуется доверием этой женщины не в той мере,  как я опасался: всегда лучше иметь одним врагом меньше. Как бы она радовалась,  если бы знала, что побег совершен из-за меня! Как бы она пыжилась от гордости,  если бы это сделано было по ее совету! Как бы она заважничала! Боже мой, до  чего я ее ненавижу! О, я возобновлю связь с ее дочерью, обработаю эту девицу на  свой лад! Поэтому я, по-видимому, на некоторое время задержусь здесь. Во всяком  случае, те немногие раздумья, на которые я «казался способен, приводят меня к  такому именно решению.    

Не кажется ли вам, что после столь решительного шага  неблагодарная должна опасаться моего приезда? Поэтому, если ей и приходила в  голову мысль, что я могу за нею последовать, она уже, наверно, распорядилась не  принимать меня. Я же не хочу ни приучать ее к таким приемам, ни терпеть столь  унизительное обращение. Я, наоборот, предпочитаю сообщить ей, что остаюсь  здесь, и даже не буду настаивать, чтобы она вернулась. Когда же она будет  твердо убеждена, что меня нет и не будет, я внезапно появлюсь, —  посмотрим, как перенесет она эту встречу. Но чтобы усилить впечатление, надо  обождать, а я не знаю, хватит ли у меня выдержки: сегодня я раз двадцать  собирался потребовать лошадей. Однако я сумею с собой совладать и обязуюсь  ждать вашего ответа здесь. Я только прошу вас, мой прелестный друг, не  заставлять меня ждать слишком долго.    

Больше всего меня удручало бы не знать, что у нее  происходит; но мой егерь, находящийся сейчас в Париже, имеет некоторые права на  доступ к ее горничной и может мне помочь. Я посылаю ему указания и деньги.  Прошу вас благосклонно отнестись к тому, что и то и другое я присовокуплю к  этому письму, а также взять на себя заботу отослать их ему с кем-либо из ваших  слуг, приказав передать все ему лично. Я принимаю эту предосторожность, потому  что бездельник всегда делает вид, будто не получает писем, которые я ему пишу,  если в них содержатся распоряжения, которые его затрудняют, и еще потому, что,  сдается мне, он не так сильно увлечен своей победой, как мне того хотелось бы.    

Прощайте, прелестный друг. Если вам придет в голову  какая-нибудь удачная мысль, какой-нибудь способ ускорить мое продвижение к  цели, сообщите мне их. Я уже не раз убеждался, как может быть полезна ваша  дружба, убеждаюсь и в настоящую минуту, ибо несколько успокоился с тех пор, как  начал вам писать: по крайней мере, я говорю с человеком, который меня понимает,  а не с автоматами, рядом с которыми прозябаю с сегодняшнего утра. Право же, чем  дальше, тем более расположен я считать, что в мире только вы да я чего-нибудь  стоим.    

Из замка ***, 3 октября 17...     

 Письмо 101    

     

     От виконта де Вальмона к Азолану, егерю (приложено к предыдущему)    

     

Надо быть таким дурнем, как вы, чтобы, уезжая отсюда сегодня  утром, не заметить, что госпожа де Турвель тоже уезжает, или, если вы это  знали, не предупредить меня. Какой же смысл в том, чтобы вы тратили мои деньги,  пьянствуя с лакеями, а то время, которое должны были служить мне, проводили,  любезничая с горничными, если я от этого нисколько не лучше осведомлен о  происходящем? А все — ваше нерадение! Но предупреждаю вас, что, если в этом  деле вы допустите еще какую-нибудь небрежность, она будет последней, которую вы  совершите у меня на службе.    

Вы должны осведомлять меня обо всем, что происходит у  госпожи де Турвель: здорова ли она, спит ли, грустна или весела, часто ли  выезжает и к кому, принимает ли у себя гостей и кто у нее бывает; как она  проводит время; раздражительна ли со служанками, особенно с той, которую  привозила сюда; что она делает, когда у нее никого нет; если она занимается  чтением, то читает ли все время или прерывает чтение, чтобы помечтать; то же  самое — если она пишет. Позаботьтесь также о том, чтобы подружиться с тем из  слуг, кто относит ее письма на почту. Почаще предлагайте ему выполнять это  поручение вместо него, и в тех случаях, когда он будет соглашаться, отправляйте  только те письма, которые покажутся вам незначительными, другие же пересылайте  мне, в особенности письма к госпоже де Воланж, если такие попадутся.    

Устройтесь таким образом, чтобы еще некоторое время  оставаться счастливым любовником вашей Жюли. Если у нее есть кто-нибудь другой,  как вы полагали, уговорите ее делить свою благосклонность и не вздумайте  проявлять нелепую щепетильность: в таком положении бывают многие другие и  получше вас. Если, однако, ваш сотоварищ оказался бы слишком докучливым, если  вы, например, заметите, что он отнимает у Жюли слишком много времени днем и она  из-за этого менее часто бывает со своей хозяйкой, устраните его каким-либо  способом или заведите с ним хорошую ссору; последствий не бойтесь, я вас  поддержу. Главное же — не покидайте этого дома, ибо только постоянные посещения  дают возможность все видеть, и притом хорошо видеть. Если случайно кто-нибудь  из слуг будет уволен, предложите заменить его, как если бы вы больше у меня не  служили. В этом случае скажите, что вы меня оставили, чтобы найти место в более  спокойном и порядочном доме. Словом, постарайтесь сделать так, чтобы вас  приняли. Одновременно вы будете состоять на службе и у меня, как было у  герцогини де***, а впоследствии госпожа де Турвель тоже вознаградит вас.    

При достаточной ловкости и рвении с вашей стороны этих  указаний вам было бы вполне достаточно. Но чтобы возместить недостаток того и  другого, посылаю вам деньги. Прилагаемая записка даст вам право, как вы  увидите, получить у моего поверенного двадцать пять луидоров, ибо я не сомневаюсь,  что у вас нет ни гроша. Из этой суммы вы употребите, сколько будет нужно, на  то, чтобы склонить Жюли вступить со мной в переписку. Остальное — на попойки со  слугами. Постарайтесь, елико возможно, чтобы они происходили у швейцара — тогда  ему приятно будет видеть вас в этом доме. Но не забывайте, что стремлюсь я  оплачивать не удовольствия ваши, а услуги.    

Приучите Жюли все подмечать и обо всем сообщать, даже о том,  что покажется ей пустяками. Лучше пусть она напишет десять бесполезных фраз,  чем опустит одну существенную: зачастую то, что кажется безразличным, на самом  деле совсем не таково. Если бы случилось что-либо, на ваш взгляд стоящее  внимания, необходимо, чтобы я был немедленно предупрежден; поэтому, как только  вы получите это письмо, пошлите Филиппа на наемной лошади в *** [[50]]. Пусть он поселится там  до новых распоряжений: это будет у нас подстава на случай нужды. Для текущей  переписки достаточно будет почты.    

Смотрите не потеряйте этого письма. Перечитывайте его  ежедневно как для того, чтобы убедиться, что вы ничего не забыли, так и для  того, чтобы удостовериться, что оно при вас. Словом, делайте все, что должен  делать человек, которому оказана честь моего доверия. Вы знаете, что, если я  буду доволен вами, вы будете довольны мною.    

Из замка ***, 3 октября 17...     

 Письмо 102    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд    

     

Вы будете очень удивлены, сударыня, узнав, что я покинула  вас столь внезапно. Поступок этот покажется вам крайне  странным, но как возрастет ваше изумление, когда вы  узнаете его причину. Может быть, вы найдете, что,  поверяя ее вам, я недостаточно уважаю необходимый в вашем возрасте покой и даже  пренебрегаю благоговейной почтительностью, на которую у вас столько неоспоримых  прав? Ах, сударыня, простите, но сердцу моему очень  тяжело, оно должно излить свою муку на груди друга, и нежного, и в то же время  благоразумного. Кого же было избрать ему, как не вас? Смотрите на меня, как на  свою дочь. Отнеситесь ко мне с материнской добротой, молю вас о ней. Быть  может, у меня есть и некоторое право на нее из-за моей любви к вам.    

Где то время, когда, всецело отдавшись этому похвальному  чувству, я не ведала тех, которые, внося в душу пагубное смятение, овладевшее  мною сейчас, лишают меня сил бороться и в то же время предписывают борьбу как  долг? Ах, эта роковая поездка погубила меня!    

Словом, что мне сказать вам? Я люблю, да, люблю безумно.  Увы! За это слово, которое я пишу впервые, слово, которого у меня так часто и  тщетно добивались, за сладость хоть один раз сказать его тому, кто его внушил,  я готова была бы заплатить жизнью, а между тем беспрестанно должна в нем ему  отказывать. Он опять усомнится в моих чувствах, сочтет, что у него есть  основания пенять на меня. Как я несчастна! Почему он, царящий в моем сердце, не  может читать в нем? Да, я меньше страдала бы, если бы он знал, как я страдаю.  Но даже вы, которой я говорю об этом, можете составить себе лишь слабое  представление о моих муках.    

Через несколько минут я покину его и этим причиню ему горе.  Он будет еще думать, что находится подле меня, а я буду уже далеко: в час,  когда я обычно виделась с ним каждый день, я буду в тех местах, где он никогда  не был и куда я не должна его допускать. Все приготовления уже закончены: всё  здесь, у меня на глазах; я не могу остановить взгляда ни на чем, что не предвещало  бы этого жестокого отъезда. Все готово, кроме самой меня!.. И чем больше сердце  мое противится ему, тем очевиднее доказывает оно мне необходимость подчиниться.    

Я, разумеется, подчинюсь. Лучше умереть, чем жить во грехе.  Я чувствую, что и без того достаточно грешна. Я сохранила лишь свое целомудрие,  добродетели больше нет. Признаться ли вам: тем, что у меня еще осталось, я  обязана ему. Опьяненная радостью видеть его, слышать, сладостным ощущением  близости, еще большим счастьем сделать его счастливым, я уже не имела ни  власти, ни силы над собой. Едва хватило сил для борьбы, но их было  недостаточно, чтобы устоять. Я трепетала перед опасностью и не могла от нее  бежать. Так вот, он увидел, как я страдаю, и сжалился надо мной. Как же мне не  любить его? Я обязана ему больше, чем жизнью.    

Ах, неужто думаете вы, что я когда-нибудь согласилась бы  удалиться от него, если бы, оставаясь с ним, опасалась только за жизнь? Что мне  она без него, я была бы безмерно счастлива пожертвовать ею. Я обречена быть  вечным источником мук его, беспрерывно защищаться от него, от себя самой,  отдавать все свои силы на то, чтобы доставлять ему страдания, когда я хотела бы  посвятить их только его счастью, — разве жить так, это не значит без конца  умирать? И, однако, такой будет отныне моя участь. Тем не менее я перенесу ее,  у меня хватит на это мужества. О вы, которую я избрала своей матерью, примите  от меня эту клятву. Примите также клятву в том, что я никогда не скрою от вас  ни единого своего поступка. Примите ее, заклинаю вас об этом, как о помощи, в  которой нуждаюсь; дав обещание все нам говорить, я привыкну считать, что вы  всегда со мной. Ваша добродетель заменит мою. Никогда, разумеется, не соглашусь  я на то, чтобы краснеть перед вами. И, сдерживаемая этой мощной уздой, я буду любить  в вас снисходительного друга, наперсницу моей слабости и в то же время чтить  ангела-хранителя, спасающего меня от позора.    

Достаточно стыда и в том, что мне приходится обращаться к  вам с этой просьбой. Роковое следствие самонадеянности! Почему не остереглась я  этой склонности раньше, едва почувствовала, что она возникает? Почему льстила  себя мыслью, что могу по воле своей обуздать ее или одолеть? Безумная! Как мало  я знала любовь! Ах, если бы я боролась с нею более рьяно, может быть, она не  завладела бы мною с такой силой. Может быть, тогда и отъезд мой не оказался бы  необходимым. Или даже, если бы я все-таки приняла это горестное решение, мне  можно было бы не порывать окончательно этой связи — достаточно было бы реже  встречаться. Но все сразу потерять! И навсегда! О друг мой!.. Но что это я?  Даже в письме к вам я еще блуждаю во власти этих преступных желаний! Ах,  уехать, уехать, и пусть, по крайней мере, этот невольный грех искуплен будет  принесенными мною жертвами.    

Прощайте, уважаемый друг мой. Любите меня, как свою дочь,  возьмите меня в дочери и будьте уверены, что, несмотря на мою слабость, я  предпочла бы умереть, чем оказаться недостойной вашего выбора.    

Из замка ***, 3 октября 17.., час пополуночи.     

 Письмо 103    

     

     От госпожи де Розмонд к президентше де Турвель    

     

Меня больше огорчил ваш отъезд, красавица вы моя милая, чем  удивила его причина. Долгого жизненного опыта и участия к вам, которое вы мне  внушили, достаточно было, чтобы я поняла, что творится в вашем сердце. И если  все досказывать до конца, то письмо ваше не сообщило мне ничего или почти  ничего нового. Если бы я узнала обо всем только из него, мне бы не было  известно, кто вами любим. Ибо, говоря мне все время о нем , вы ни одного  раза не написали его имени. Но я в этом не нуждалась. Я хорошо знаю, кто он.  Отметила я это лишь потому, что язык любви всегда таков. Я вижу, что и теперь  влюбленные говорят так же.    

Я отнюдь не думала, что мне когда-либо придется возвращаться  к воспоминаниям, столь далеким от меня и столь не свойственным моим летам.  Однако со вчерашнего дня я часто погружалась в эти воспоминания, так как очень  хотела найти в них что-либо для вас поучительное. Но что я могу сделать? Лишь  восхищаться вами и жалеть вас. Я одобряю принятое вами мудрое решение. Но оно  же и пугает меня, ибо из него я делаю вывод, что вы сочли его необходимым. А  если уж дело зашло так далеко, очень трудно находиться все время вдали от того,  к кому нас беспрерывно влечет сердце.    

И все-таки не отчаивайтесь. Для вашей благородной души не  может быть ничего невозможного. И если когда-либо вас постигнет несчастье пасть  в борьбе (от чего упаси вас бог!), поверьте мне, красавица моя, пусть у вас  остается все же утешение, что боролись вы изо всех сил. И к тому же, разве  милость господа нашего по святой его воле не совершает того, что недоступно  человеческой мудрости? Может быть, уже завтра он окажет вам свою помощь. И ваша  добродетель, испытанная в этих тяжких битвах, выйдет из них еще более чистой и  сияющей. Надейтесь на то, что силы, которых вам сейчас не хватает, вы обретете  завтра. И рассчитывайте на это не для того, чтобы только на них положиться, а  для того, чтобы мужественно их использовать.    

Пусть провидение позаботится о вас и окажет вам помощь,  перед лицом опасности, от которой я не могу вас уберечь! Я же берусь поддерживать  вас и утешать в меру своих возможностей. Я не облегчу ваших горестей, но  разделю их. Ради этого я охотно буду выслушивать ваши признания. Я понимаю, что  ваше сердце испытывает потребность излиться. Мое же вам открыто: годы не  настолько оледенили его, чтобы оно оказалось недоступно дружбе. Оно всегда  готово будет принять ваши признания. Это небольшое утешение в ваших страданиях,  но, по крайней мере, плакать вы будете не одна. И когда злосчастная эта любовь,  забрав над вами слишком большую власть, заставит вас говорить о ней, лучше,  чтобы разговор был со мною, а не с ним.  Вот я и заговорила, как вы.  Кажется даже — мы с вами вместе не решимся назвать его по имени. Впрочем, мы же  отлично понимаем друг друга.    

Не знаю, правильно ли я поступаю, рассказывая вам, что он,  по-видимому, был глубоко взволнован вашим отъездом. Может быть, благоразумнее  было бы умолчать об этом, но я не люблю благоразумия, причиняющего боль  друзьям. Однако я вынуждена больше об этом не говорить. Зрение у меня слабое,  рука дрожит, и я не в состоянии писать длинных писем, когда я должна делать это  без посторонней помощи.    

Прощайте же, красавица моя, прощайте, любимое мое дитя. Да, я  охотно удочерю вас: вы обладаете всем, что нужно материнской гордости и  радости.    

Из замка ***, 3 октября 17...     

     

Письмо 104    

     

     От маркизы де Мертей к госпоже де Воланж    

     

Поистине, дорогой и добрый друг мой, с большим трудом  поборола я чувство гордости, читая ваше письмо. Как! Вы удостаиваете меня  полного своего доверия настолько, что даже спрашиваете у меня совета? Ах, я  бесконечно счастлива, если заслужила с вашей стороны столь благосклонное  мнение, если не обязана им только дружескому предубеждению в мою пользу.  Впрочем, какова бы ни была причина, оно в равной степени драгоценно моему  сердцу. И если я удостоилась его, это в глазах моих будет лишним побуждением  еще больше стараться быть его достойной. Поэтому я (без всяких притязаний  давать вам совет) свободно выскажу все, что думаю. Я не очень доверяю себе, так  как мое мнение расходится с вашим. Но когда я изложу вам свои доводы, вы их  рассмотрите, и, если не одобрите, я заранее подписываюсь под вашим решением. Во  всяком случае, у меня хватит разумения не считать себя разумнее вас.    

Если же, однако, — и притом лишь в данном случае — мое  мнение вы предпочтете своему, причину мы, по-видимому, найдем в иллюзиях  материнской любви. Чувство это — похвальное, и поэтому его не может не быть у  вас. Как, действительно, сказывается оно в решении, которое вы намереваетесь  принять? Таким образом, если вам порою и случается заблуждаться, то лишь в  выборе добродетелей.    

Предусмотрительность — на мой взгляд, та из них, которую  следует предпочитать, когда решаешь судьбу ближнего, и в особенности — когда  скрепляешь ее такими неразрывными и священными узами, как узы брака. Именно тогда  мать, в равной мере мудрая и любящая, должна, как вы прекрасно выразились,  «помочь дочери своим жизненным опытом». Но, спрошу я вас, что она должна  сделать для достижения этой цели, если не установить ради нее различие между  тем, что больше по сердцу, и тем, что должно?    

Разве мы не роняем материнский авторитет, разве мы не  уничтожаем его, если подчиняем легкомысленной склонности, кажущуюся мощь  которой испытывают лишь те, кто ее опасается, но которая исчезает, как только  решаешь не придавать ей значения? Что до меня, то, признаюсь, я никогда не  верила в эти непреодолимые, страстные увлечения, в которых мы, словно  сговорившись, готовы, по-видимому, находить оправдание своему неблаговидному  поведению. Не понимаю, каким образом склонность, внезапно возникающая и столь  же внезапно исчезающая, может значить больше, чем непоколебимые правила  целомудрия, честности и скромности. И так же точно непонятно мне, почему  женщина, поправшая  их, может быть оправдана своей так называемой страстью  с большим правом, чем вор — страстью к деньгам, а убийца — жаждой мести.    

Кто может сказать, что ему никогда не приходилось бороться?  Но я всегда старалась убедить себя, что для того, чтобы устоять, достаточно  захотеть этого, и до сих пор, по крайней мере, опыт мой всегда подтверждал это  убеждение. Чего стоила бы добродетель без налагаемых ею обязанностей? Служение  ей — в приносимых нами жертвах, а награду мы обретаем в своем сердце. Истины  эти могут отрицаться лишь теми, кому выгодно их обесценить и кто, будучи уже  развращен, рассчитывает хоть ненадолго обмануть других, пытаясь дурными  доводами оправдать свое дурное поведение.    

Но можно ли опасаться этого со стороны простого и робкого  ребенка, со стороны ребенка, рожденного вами и воспитанного в чистоте и  скромности, что должно было лишь укрепить его благие природные качества? А ведь  именно из-за таких опасений, которые я осмелилась бы назвать унизительными для  вашей дочери, хотите вы отказаться от выгодного, замужества, которое уготовано  ей вашим благоразумием. Мне очень нравится Дансени, а с господином де Жеркуром  я, как вы знаете, с довольно давних пор редко встречаюсь. Но дружеское чувство  к одному и безразличие к другому не мешают мне понимать, как велика разница  между двумя этими партиями.    

Согласна, что по рождению они равны. Но один без состояния,  а другой настолько богат, что даже и без родовитости достиг бы чего угодно.  Готова признать, что счастье — не в деньгах, но следует согласиться и с тем,  что они весьма ему способствуют. Мадемуазель де Воланж, как вы говорите,  достаточно богата для двоих. Однако шестидесяти тысяч ливров дохода, которые у  нее будут, не так уж много, когда носишь имя Дансени и надо в соответствии с  этим поставить и содержать дом. Мы живем не во времена госпожи де Севинье. [[51]] Роскошь поглощает все: ее  порицают, но приходится за нею тянуться, и в конце концов излишества лишают  необходимого.    

Что касается личных качеств, которым вы с полным основанием  придаете большое значение, то с этой стороны господин де Жеркур несомненно  безупречен, и он уже это доказал. Я хочу верить и верю, что Дансени ему ни в  чем не уступает, но имеем ли мы тому доказательства? Правда, до сих пор он как  будто бы свободен был от свойственных его возрасту недостатков и вопреки духу  нашего времени стремился вращаться в хорошем обществе, что является  благоприятным для него предзнаменованием. Но кто знает — не обязан ли он этим  скромным поведением лишь ограниченности своих средств? Даже если не боишься  прослыть игроком или распутником, для игры и для распутства нужны деньги, и  можно любить пороки, даже остерегаясь их крайностей. Словом, он не первый и не  последний из тех, кто вращается в приличном обществе лишь потому, что не имеет  возможности жить по-другому.    

Я не говорю (упаси боже!), что так о нем думаю. Но здесь  есть известный риск, и как вы стали бы упрекать себя, если бы все сложилось  неудачно! Что ответили бы вы дочери, если бы она сказала вам: «Матушка, я была  молода, неопытна, поддалась даже простительному в моем возрасте заблуждению. Но  небо, предвидя мою слабость, даровало мне в помощницы и хранительницы мудрую  мать. Почему же, позабыв свою предусмотрительность, согласились вы на то, что  сделало меня несчастной? Разве мне подобало самой выбирать себе супруга, когда  я понятия не имела о том, что такое брачная жизнь? Даже если я и хотела этого,  разве вы не должны были воспрепятствовать? Но у меня и не было никогда этого  безумного желания. Твердо решив повиноваться вам, я почтительно и безропотно  ждала вашего выбора. Я никогда не отступала от должной покорности вам и,  однако, переношу теперь страдания, выпадающие на долю непокорных детей. Ах,  меня погубила ваша слабость...» Может быть, уважение к вам заглушило бы ее  жалобы, но материнская любовь догадается о них, как бы дочь ни скрывала своих  слез. Они все равно попадут в ваше сердце. Где тогда станете вы искать  утешение? Не в безрассудной ли любви, против которой должны были вооружить ее и  которой, напротив, допустили ее соблазниться?    

Не знаю, друг мой, не слишком ли во мне сильно предубеждение  против этой самой страсти, но я считаю ее опасной даже в браке. Не то чтобы я  не одобряла достойного и нежного чувства, которое украшает брачные узы и  облегчает налагаемые ими обязанности, но не ему подобает скреплять их: не этому  преходящему наваждению решать при выборе, определяющем всю нашу жизнь. И  действительно, для того чтобы выбирать, надо сравнивать, а как это возможно,  если мы увлечены одним лишь предметом, если и его-то нельзя по-настоящему  узнать, находясь в состоянии опьянения и ослепления?    

Поверьте мне, я не раз встречала женщин, зараженных этим  пагубным недугом, и некоторые из них делали мне немало признаний. Послушать их,  так нет ни одною возлюбленного, который не являлся бы образцом совершенства. Но  совершенства эти существуют только в их воображении. Их взбудораженные головы  только и грезят, что о прелестях и добродетелях: они наслаждаются, украшая ими  своих избранников. Это — облачение божества, надетое часто на отвратительных  идолов. Но каким бы он ни был, раз уж они облачили его таким образом, то,  одураченные творением своих же рук, падают пред ним ниц и поклоняются. Или дочь  ваша не любит Дансени, или испытывает тот же обман чувств; они оба подпали ему,  если их чувство взаимно. Итак, ваше основание для того, чтобы соединить их  навеки, сводится к уверенности, что они друг друга не знают и знать не могут.  Но, скажете мне вы, разве ваша дочь и господин де Жеркур лучше знают друг  друга? Нет, конечно, но тут нет хотя бы самообмана, они просто совсем друг  друга не знают. Что в таком случае происходит между супругами, которые, как я  полагаю, люди порядочные? То, что каждый из них изучает другого, наблюдает за  самим собой и сравнивает, старается выяснить и вскоре соображает, какими из  своих вкусов и желаний ему надо пожертвовать, чтобы совместная жизнь была  спокойна. Эти небольшие жертвы отнюдь не тягостны, ибо приносятся взаимно и  были заранее предусмотрены. Вскоре они порождают взаимную доброжелательность, а  привычка, укрепляющая те склонности, которых она не разрушает, постепенно  приводит мужа и жену к той сладостной дружбе, к тому нежному доверию, которые в  сочетании с уважением и составляют, по-моему, подлинное и прочное супружеское  счастье.    

Увлечения любви, может быть, и более сладостны. Но кому не  известно, что они зато менее устойчивы, и каких только опасностей не таит  мгновение, которое их разрушает. Именно тогда малейшие недостатки  представляются убийственными, непереносимыми из-за полной своей  противоположности покорившему нас образу совершенства. Каждый из супругов,  однако, думает, что изменился лишь другой, сам же он, как и раньше, стоит того,  во что был оценен минутным заблуждением. Он уже не ощущает былого очарования,  но удивляется тому, что сам его не порождает. Это унижает его, оскорбленное  тщеславие ожесточает души, усиливает взаимные обиды, вызывает раздражение, а  затем и ненависть, и в конце концов за мимолетные наслаждения приходится  платить годами несчастья.    

Вот, дорогой друг, мой образ мыслей по поводу того, что нас  занимает. Я не защищаю его, а лишь излагаю. Решать должно вам. Но если вы  останетесь при своем мнении, прошу вас сообщить мне доводы, оказавшиеся сильнее  моих. Я была бы рада поучиться у вас, а главное — успокоиться относительно  судьбы вашей милой дочери, ибо горячо желаю ей счастья и из дружеских чувств к  ней, и из тех, которые навеки соединили меня с вами.    

Париж, 4 октября 17...     

 Письмо 105    

     

     От маркизы де Мертей к Сесили Воланж    

     

И так, малютка, вы очень огорчены, вам ужасно стыдно!  А этот господин де Вальмон очень злой человек, не так ли? Как! Он смеет  обращаться с вами, как с женщиной, как с самой любимой женщиной! Он учит  вас тому, что вам до смерти хотелось узнать! Вот это уж, поистине,  непростительно. А вы со своей стороны, вы хотите сохранить  целомудрие для своего возлюбленного (который на него не посягает); в любви вам  дороги одни лишь страдания, а не радости. Лучшего не придумаешь, вы годитесь  прямо в героини романа. Страсть, несчастье, а ко всему еще и добродетель —  сколько превосходных вещей! Среди этого блеска, правда, порой становится  скучно, но он так благородно выглядит в романе.    

Посмотрите-ка на эту бедную девочку, как ее жалко! На  следующий день у нее были темные круги под глазами! А что вы скажете, когда это  будут глаза вашего любимого? Полноте, ангел мой, не всегда у вас: будут такие  глаза, не все мужчины — Вальмоны. А потом — не осмеливаться поднимать таких  глаз! О, на этот раз вы были правы: все прочитали бы в них, что именно с вами  приключилось. Однако, поверьте мне, что, если бы это было так, у наших женщин и  даже у наших девиц взоры были бы поскромнее.    

Несмотря на похвалы, которые, как видите, я все-таки  вынуждена вам расточать, надо признать, что самого лучшего вы не сделали: не  сказали всего своей мамаше. Вы же так хорошо начали: бросились в ее объятия,  рыдали, она тоже плакала. До чего трогательная сцена! И как жаль, что она  осталась недоконченной. Ваша нежная мать вне себя от радости: она на всю жизнь  заточила бы вас в монастырь, чтобы помочь вам сохранить добродетель. А уж там  вы любили бы Дансени, сколько вам было бы угодно, без соперников и без греха.  Вы бы предавались скорби, сколько могли, и уж, наверно, Вальмон не явился бы,  чтобы нарушать вашу печаль докучными наслаждениями.    

Но, кроме шуток, можно ли на шестнадцатом году жизни быть  таким ребенком, как вы? Вы совершенно правы, когда говорите, что не  заслуживаете моего доброго отношения. А ведь я хотела быть вам другом: с такой  матерью, как ваша, и с таким мужем, как тот, которого она собирается вам дать,  вы, пожалуй, нуждаетесь в друге. Но если вы не станете взрослее, что прикажете  с вами делать? На что можно надеяться, когда то, что обычно приводит девушек в  разум, у вас его, по-видимому, отнимает?    

Если бы вы способны были поразмыслить хоть минутку, вы бы  сразу поняли, что вам надо радоваться вместо того, чтобы хныкать. Но вы ведь  стыдитесь, и вам это неприятно! Ну так успокойтесь: стыд, порождаемый любовью,  все равно что ее боль; его испытываешь только один раз. Потом можно изображать  его, но уже его не ощущаешь. Между тем наслаждение остается, а это чего-нибудь  да стоит! Сквозь вашу болтовню я, кажется, разобрала, что вы, может быть, очень  способны оценить его. Ну же, проявите немного искренности. Скажите, волнение,  которое мешало вам поступать так, как вы говорили, заставляло защищаться не  так решительно, как вы могли бы, и  даже как будто жалеть , что  Вальмон удалился, — волнение это было вызвано стыдом или наслаждением? А  уменье Вальмона говорить таким образом, что просто не знаешь, как ему  ответить , не следствие ли его уменья действовать?  Ах, малютка, вы  лжете и притом лжете своему другу! Это нехорошо. Но хватит об этом.    

То, что для всех было бы удовольствием и могло бы только им  и остаться, в вашем положении — настоящее счастье. В самом деле, находясь между  матерью, чья любовь вам необходима, и возлюбленным, чью любовь вы хотели бы  сохранить навсегда, вы сами должны понять, что единственная возможность достичь  этих двух противоположных целей — это заняться кем-то третьим. Новое  приключение отвлечет вас, в глазах вашей мамы все будет иметь такой вид, будто  из покорности ее воле вы пожертвовали неугодной ей склонностью, а возлюбленный  станет высоко чтить вас за способность доблестно от него защищаться.  Беспрестанно уверяя его в своей любви, вы не дадите ему последних ее  доказательств. Отказ ваш, столь нетрудный в вашем положении, он не преминет  отнести за счет вашей добродетели. Может быть, он станет сетовать на него, но  полюбит вас еще сильнее. А за то, что вы обретете двойную заслугу — в глазах  одной, пожертвовав любовью, а в глазах другого, сопротивляясь любви, — вам  придется заплатить недорогой ценой: вкушать наслаждения любви. О, скольким  женщинам пришлось потерять свою добрую славу, которую они отлично сохранили бы,  если бы могли поддержать ее подобным способом!    

Разве выход, который я вам предлагаю, не кажется вам самым  разумным, равно как и самым приятным? А знаете, чего вы добились нынешним своим  поведением? Мама ваша, приписавшая усиление вашей тоски усилению любовного  чувства, крайне разгневана этим и, чтобы наказать вас, ждет только случая  окончательно в этом убедиться. Мне она сообщила, что, может быть, пойдет даже  на то, чтобы предложить вам выйти за него, — с единственной целью вырвать  у вас признание. И если, поддавшись на эту коварную нежность, вы ответите  согласно велению сердца, то вас вскоре надолго, может быть даже навсегда,  заточат, и уже тогда вы наплачетесь из-за своей слепой доверчивости.    

На хитрость, которую она намерена против вас применить, надо  ответить хитростью. Начните же с того, что, выказывая меньше грусти, заставьте  ее поверить, будто вы меньше думаете о Дансени. Она тем легче убедится в этом,  что таково обычно действие разлуки. И она будет тем более довольна вами, что  усмотрит в этом лишний повод порадоваться своему благоразумию, подсказавшему ей  такое средство. Но если, сохраняя еще кое-какие сомнения, она все же решит  испытать вас, сделайте вид, что вы, как девушка из благородной семьи, готовы ей  во всем повиноваться. Да и чем вы в таком случае рискуете? В отношении того,  что вообще представляет собою муж, один другого стоит. Самый нудный и  назойливый не так докучен, как мать.    

Успокоившись насчет вас, ваша мама наконец-то выдаст вас  замуж. И тогда, обладая уже большей свободой действий, вы сможете — по желанию  — оставить Вальмона и взять Дансени или даже сохранить их обоих. Ибо советую  вам быть осмотрительной: ваш Дансени очень мил, но он из тех мужчин, которых  можно иметь, когда вздумается, и на столько времени, на сколько  вздумается, — с ним поэтому можно не стесняться. С Вальмоном дело обстоит  иначе: сохранить его нелегко, а бросить опасно. С ним надо вести себя очень  ловко, а если ловкости нет, нужна большая податливость. Но зато, если бы вы  сумели привязать его к себе, как друга, это было бы большим счастьем! Он тотчас  бы выдвинул вас в первые ряды наших самых модных женщин. Вот каким образом  достигают положения в обществе, а не краснея и плача, как тогда, когда ваши  монахини заставляли вас обедать, стоя на коленях.    

Итак, если вы будете умницей, то постараетесь помириться с  Вальмоном, который, наверно, очень на вас рассержен. А так как надо уметь  исправлять свои оплошности, то не бойтесь первой пойти ему навстречу. Вскоре вы  сами узнаете, что если первые авансы делают мужчины, то затем почти всегда  наступает наша очередь. У вас для этого есть отличный предлог: вы не должны  оставлять у себя мое письмо, и я требую, чтобы вы передали его Вальмону, как  только прочтете. Однако не забудьте сперва запечатать его снова. Во-первых, вам  надо оставить за собою заслугу первого шага к примирению с ним, чтобы не  получилось, будто вы действуете по моему совету. А во-вторых, на всем свете  нет, кроме вас, никого, с кем бы я была настолько дружна, чтобы говорить так,  как с вами.    

Прощайте, ангел мой. Следуйте моим советам и сообщите мне,  пошли ли они вам на благо.    

P.S.  Кстати, забыла... еще одно слово. Вам надо  обратить сугубое внимание на свой стиль. Вы продолжаете писать по-детски. Я  понимаю, отчего это происходит: вы говорите все, что думаете, и ничего такого,  чего бы не думали. Между нами двумя это вполне допустимо: ведь мы не должны  ничего скрывать друг от друга. Но со всеми прочими! Особенно с вашим  возлюбленным! Вы всегда будете казаться дурочкой. Поймите, что когда вы  кому-нибудь пишете, то делаете это для него, а не для себя. Поэтому вам надо  стараться говорить ему не столько то, что вы думаете, сколько то, что ему  больше понравится.    

Прощайте, мой ангелочек, целую вас, вместо того чтобы  бранить, в надежде, что вы станете благоразумнее.    

Париж, 4 октября 17...     

 Письмо 106    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Замечательно, виконт, и на этот раз я от вас просто без ума!  Впрочем, после первого из ваших двух писем можно было  ожидать второго, поэтому оно меня не удивило. Уже  гордясь своим будущим успехом, вы требовали награды и спрашивали, готова ли я  расплачиваться, но я-то отлично видела, что мне вовсе незачем торопиться. Да,  честное слово, читая ваш изумительный рассказ об этой нежной сцене, которая вас  так взволновала , при виде вашей сдержанности, достойной самых  лучших времен нашего рыцарства, я раз двадцать подумала:  дело проиграно!    

Но ведь иначе и быть не могло. Как же, по-вашему, должна  поступить несчастная женщина, которая отдается, а ее не берут? Право же, в  подобных случаях надо спасать хотя бы честь, что и сделала ваша президентша.  Относительно себя могу сказать, что, на мой взгляд, ее образ действий  производит известное впечатление, и, что касается меня, я намерена применить  его при первом же достойном того случае. Но даю себе слово, что если тот, ради  кого я потрачу усилия, не воспользуется обстоятельствами лучше, чем вы, он уж,  наверно, должен будет навсегда от меня отказаться.    

Так, значит, вы остались решительно ни при чем? И это с  двумя женщинами, из которых одна уже пережила великое событие, а другая только  о нем и мечтала! Знайте же — хотя вы будете считать, что я хвастаю, и скажете,  что легко пророчествовать задним числом, — могу поклясться, что я этого ожидала.  Дело в том, что вы лишены настоящей одаренности в своем искусстве: вы умеете  лишь то, чему научились, а сами ничего изобрести не способны. Поэтому, как  только обстоятельства не укладываются в рамки того, что вы считаете обычным  правилом, и вам надо сойти с привычной дороги, вы становитесь беспомощным, как  школьник. Словом, для того чтобы вы растерялись, оказалось достаточно, с одной  стороны, ребяческой выходки, а с другой — нового приступа целомудрия, и все  только потому, что это случается не каждый день. И вы не сумели ни предвидеть  их, ни устранить. Ах, виконт, виконт! Вы учите меня не судить о мужчинах по их  успехам. Вскоре придется о вас говорить: вот тогда-то он был молодец. И теперь,  нагромоздив глупость на глупость, вы обращаетесь за советом ко мне! Словно у  меня только и дел, что исправлять ваши глупости. Право, это может потребовать  очень много времени.    

Как бы то ни было, но одно из этих приключений начато  вопреки моему желанию, и в него я вмешиваться не стану. Что касается другого,  то в нем вы и мне хотели сделать приятное, и потому я считаю его своим делом.  Прилагаемого к сему письма, которое вы сперва прочтете, а потом передадите  малютке Воланж, будет более чем достаточно, чтобы она вернулась в ваши объятия.  Но, прошу вас, уделите этой девочке настоящее внимание, и сделаем сообща так,  чтобы она довела до отчаяния свою мать и Жеркура. Можете, не опасаясь,  увеличивать дозы. Я вполне ясно вижу, что ими юную особу не испугаешь. А когда  мы добьемся того, что нам нужно, пусть уж из нее выходит то, что выйдет.    

Меня она уже совершенно не интересует. Сперва мне хотелось  сделать из нее интриганку хотя бы второго разряда и взять ее на вторые роли  при  себе. Но теперь я вижу, что материал неподходящий. В ней есть какое-то глупое  простодушие, которое не поддалось даже лекарству, примененному вами, а уж  оно-то обычно производит должное действие. На мой взгляд, это самая опасная для  женщин болезнь. Она прежде всего свидетельствует о почти неизлечимой и все  портящей слабохарактерности. Поэтому, пытаясь выработать из этой девочки  интриганку, мы сделаем из нее всего-навсего доступную женщину. А я считаю, что  нет ничего более пошлого, чем легкомыслие по глупости, когда отдаешься, не зная  как и почему, лишь потому, что тебя атакуют, а ты не умеешь обороняться. Такого  рода женщины — только инструменты для удовольствия.    

Вы скажете, что из нее только это и требуется сделать и что  для наших целей этого вполне достаточно. Пусть так. Но не надо забывать, что  все очень скоро узнают, какие пружины и двигатели приводят в действие такого  рода инструменты. Поэтому, чтобы использовать этот без опасности для самих  себя, мы должны поспешить, остановиться вовремя, а затем сломать его. По правде  сказать, у нас не будет недостатка в средствах избавиться от нее: Жеркур без  труда добьется ее заточения, когда мы того пожелаем. И действительно, раз уж он  убедится, что надежды его обмануты, раз это станет всем известно, не все ли нам  будет равно, если он захочет ей мстить, лишь бы он оставался безутешен? То, что  я говорю о муже, вы, наверно, думаете о матери, — значит, игра стоит свеч!    

Это решение, которое я в конце концов приняла, так как  считаю его наилучшим, побудило меня повести молодую особу быстрым темпом, как  вы увидите из моего письма к ней. Поэтому очень важно не оставлять у нее в  руках ничего такого, что могло бы нас выдать, и я прошу вас быть в этом  отношении внимательным. При соблюдении этой предосторожности я беру на себя  заботу о нравственном воздействии, а остальное — ваше дело. Если, однако,  впоследствии мы обнаружим, что простодушие поддается лечению, то всегда успеем  переменить план. Все равно рано или поздно нам пришлось бы заняться тем, что мы  собираемся сделать, так что ни при каких обстоятельствах труды наши даром не  пропадут.    

Знаете ли вы, что с моими трудами это едва не случилось и  что звезда Жеркура едва не оказалась сильнее моей предусмотрительности. Ведь у  госпожи де Воланж в некий момент проявилась вдруг материнская слабость! Она  возымела желание выдать свою дочь за Дансени! Вот что означало это более нежное  внимание к ней, которое вы заметили на другой день.  И это опять вы  оказались бы причиной такого венчающего дело конца! К счастью, нежная мать мне  об этом написала, и я надеюсь, что мой ответ отрезвит ее. В нем я так  распространяюсь о добродетели, а главное, так льщу ей самой, что она должна  уверовать в мою правоту.    

Мне очень жаль, что у меня не было времени снять копию со  своего письма, чтобы вы убедились в строгости моих нравственных правил. Вы  увидели бы, до чего я презираю женщин, достаточно испорченных, чтобы завести  себе любовника! Как легко быть строгой на словах! Это вполне безвредно для  других и нисколько не стесняет нас. К тому же мне небезызвестно, что милейшая  дама, как и всякая другая, обладала в молодые годы кое-какими маленькими  слабостями, и я ничего не имела против того, чтобы она почувствовала себя  униженной хотя бы перед своей собственной совестью: меня это несколько  вознаграждало за похвалы, которые я расточала ей против совести моей. Точно так  же и в том же самом письме мысль, что я причиняю зло Жеркуру, дала мне мужество  хорошо о нем отозваться.    

Прощайте, виконт. Я весьма одобряю ваше решение задержаться  на некоторое время там, где вы находитесь. Я не имею никакой возможности  ускорить ваше продвижение, но советую вам развлечься с общей нашей подопечной.  Что же касается меня, то, несмотря на вашу любезную цитату, вы сами  видите, — придется обождать и, без сомнения, согласитесь — не по моей  вине.    

Париж, 4 октября 17...     

 Письмо 107    

     

     От Азолана к виконту де Вальмону    

     

Сударь! Согласно вашему приказанию, я, как только получил  ваше письмо, отправился к господину Бертрану, который и передал мне двадцать  пять луидоров, как вы распорядились. Я попросил его дать мне еще два  для Филиппа, которому я велел тотчас же выезжать, как вы изволили мне написать,  и у которого денег не было. Но господин ваш поверенный отказал мне в этом,  сказав, что на этот счет от вас распоряжения нет. Поэтому я вынужден  был дать Филиппу из своих денег, и если на то будет ваша милость, вы мне  их зачтете.    

Филипп уехал вчера вечером. Я строго-настрого наказал ему не  отлучаться из придорожного кабачка, чтобы его всегда можно было найти, ежели бы  он понадобился.    

После того я немедленно отправился к госпоже президентше,  чтобы повидать мадемуазель Жюли, но ее не было дома, и я поговорил только с  Ла-Флером, от которого ничего узнать не смог, так как после своего приезда он  бывал в доме лишь в часы трапез. Всю службу нес второй лакей, а вам, сударь,  известно, что его я не знаю. Но сегодня я снова занялся этим делом.    

Утром я опять зашел к мадемуазель Жюли, и она, по-видимому,  была мне очень рада. Я спросил ее о причине возвращения ее хозяйки, но она  сказала, что ничего об этом не знает, и я думаю, что она говорит правду. Я  упрекнул ее за то, что она не предупредила меня о своем отъезде, но она стала  уверять, что сама узнала о нем лишь накануне вечером, когда пришла помочь своей  госпоже раздеться на ночь. Таким образом, бедняжка всю ночь укладывала вещи и  спала не более двух часов. Из комнаты госпожи она вышла лишь во втором часу  ночи, и в это время та еще только принималась что-то писать.    

Утром перед самым отъездом госпожа де Турвель вручила  привратнику замка какое-то письмо. Мадемуазель Жюли не знает, кому оно было  адресовано. Она говорит, что, может быть, вашей милости, но вы ничего не  изволили мне сказать.    

В дороге лицо у госпожи де Турвель все время скрыто было  капюшоном, и поэтому его не было видно. Но мадемуазель Жюли почти уверена, что  она часто плакала. Пока они ехали, она не произнесла ни слова и не пожелала  остановиться в *** [[52]],  как сделала на пути в замок, что не очень-то понравилось мадемуазель Жюли,  которая уехала, не позавтракав. Но, как я ей сказал, на то уж господская воля.    

По приезде госпожа де Турвель тотчас же легла, но оставалась  в постели всего часа два. Встав, она вызвала к себе швейцара и велела никого не  принимать. Одеваться она не стала. Она вышла к обеду, но съела только немного  супа и тотчас же встала из-за стола. Кофе ей подали в спальню, и тогда же к ней  зашла мадемуазель Жюли. Она застала свою хозяйку за разборкой бумаг в секретере  и увидела, что это все были письма. Готов поручиться — письма вашей милости. А  из трех, которые пришли днем, одно она не выпускала из рук до самого вечера! Я  уверен, что и оно от вашей милости. Но почему же она тогда взяла да уехала?  Меня это удивляет. Впрочем, ваша милость, наверно, изволите это знать, и к тому  же это не мое дело.    

После обеда госпожа президентша прошла в библиотеку, взяла  две книги и отнесла их в свой будуар. Но мадемуазель Жюли уверяет, что за весь  день она и пятнадцати минут не смотрела в книгу, а все перечитывала то письмо  да мечтала, подперев щеку рукой. Так как мне пришло в голову, что вашей милости  приятно было бы знать, что это за книги, а мадемуазель Жюли сказать мне не  сумела, я попросил сегодня провести меня в библиотеку под тем предлогом, будто  я хочу ее осмотреть. На полках не хватает лишь двух книг: одна — это второй том  «Христианских мыслей» [[53]],  а другая — первый том произведения под названием «Кларисса» [[54]]. Пишу так, как там значится. Вы, может  быть, сами изволите догадаться, что это такое.    

Вчера вечером госпожа де Турвель не ужинала, она пила только  чай.    

Сегодня утром она очень рано позвонила, велела тотчас же  подать лошадей, и не было еще девяти часов, как она слушала у Фельянов обедню [[55]]. Хотела также исповедоваться,  но духовник ее отсутствовал; он вернется только через неделю или через десять  дней. Мне кажется, что и об этом следует доложить вашей милости.    

Потом она вернулась домой, позавтракала, а затем села что-то  писать и занималась этим около часа. Вскоре мне представился случай сделать то,  что так желательно было вашей милости: письма на почту отнес я. Писем госпоже  де Воланж не обнаружилось, но одно я все же посылаю вам, сударь, — письмо  господину президенту; мне казалось, что оно должно быть наиболее интересным.  Имелось и письмо на имя госпожи де Розмонд, но я подумал, что ваша милость  всегда сможете прочесть его, если пожелаете, и потому отправил. Впрочем, вашей  милости и без того все станет известно, так как госпожа президентша написала и  вам. В дальнейшем я смогу получать все письма, с которыми пожелает ознакомиться  ваша милость. Ибо слугам почти всегда их передает мадемуазель Жюли, а она  уверяет меня, что из симпатии ко мне, а также к вашей милости охотно сделает  все, что я захочу.    

Она даже не захотела брать денег, которые я ей предложил. Но  я думаю, ваша милость не откажетесь сделать ей какой-нибудь подарочек, и, если  вам будет угодно, я без труда узнаю, что доставило бы ей удовольствие.    

Надеюсь, ваша милость не скажете, что я нерадиво служу вам,  и мне очень хотелось бы оправдаться от упреков, которые вы изволили мне  сделать. Если я не знал об отъезде госпожи президентши, то как раз по причине  моего пылкого желания послужить вашей милости, — оно-то и заставило меня  выехать в три часа пополуночи, и я не смог повидать мадемуазель Жюли накануне  вечером, как обычно, так как отправился ночевать во флигель для приезжей  прислуги, чтобы не разбудить никого в замке.    

Что до упрека вашей милости насчет моего частого безденежья,  так оно происходит оттого, что, во-первых, я люблю, как вы сами изволите  видеть, содержать себя в чистоте, а во-вторых, надо же поддерживать честь  ливреи, которую носишь. Я, конечно, знаю, что мне следовало бы хоть немножко  откладывать на черный день, но я целиком полагаюсь на щедрость вашей милости,  как очень доброго господина.    

Что же до того, чтобы поступить на службу к госпоже де  Турвель, оставаясь в то же время и на службе у вашей милости, то я уповаю, что  ваша милость не станете этого от меня требовать. У госпожи герцогини было  совсем иное дело, но уж совсем не годится мне носить ливрею судейского  дворянина, после того как я имел честь быть егерем вашей милости. Во всем же  прочем вы, сударь, можете располагать тем, кто имеет честь пребывать со всем  почтением и любовью нижайшим вашим слугой    

Ру Азолан, егерь.     

Париж, 5 октября 17...,     

одиннадцать часов вечера.     

 Письмо 108    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд    

     

О моя снисходительная матушка, как я вам благодарна и как  нужно мне было ваше письмо! Я читала и перечитывала его без конца, будучи не в  силах от него оторваться. Ему обязана я единственными не столь уж тягостными  минутами, которые провела со времени отъезда. Как вы добры! Значит, мудрость и  добродетель могут сочувствовать слабости! Вы сжалились над моими страданиями!  О, если бы вы их знали!.. Они невыносимы. Я думала, что уже изведала все муки  любви, но самая неизъяснимая мука, которую нужно ощутить, чтобы иметь о ней  представление, это разлучиться с любимым человеком, и разлучиться навсегда!..  Да, страдание, гнетущее меня сейчас,  возобновится завтра, будет длиться всю мою жизнь! Боже мой,  как я еще молода, сколько мне еще предстоит страдать!    

Самой стать виновницей своего несчастья, собственными руками  разрывать себе сердце и, испытывая эту невыносимую боль, ежесекундно ощущать,  что ее можно прекратить одним только словом, но слово это — преступно. Ах, друг  мой!    

Приняв столь тягостное для меня решение удалиться от него, я  надеялась, что разлука укрепит мое мужество и силы. Но как я ошиблась! Кажется,  она вместо этого окончательно их уничтожит. Правда, мне приходилось сильнее  бороться, но даже когда я сопротивлялась, то не была лишена всего: я с ним  иногда виделась. Часто даже не решаясь поднять на него глаза, я чувствовала,  как его взгляд пристально устремлен на меня. Да, друг мой, я его ощущала;  казалось, он согревал мне душу и, минуя даже мои глаза, доходил все же до моего  сердца. Теперь же в тяжком моем одиночестве, когда я разлучена с тем, кто мне  всего дороже, когда я наедине со своим горем, все мгновения моего безрадостного  существования насыщены слезами, и ничто не смягчает их горечь. Никакое утешение  не облегчает моих жертв, а жертвы, которые я до сих пор принесла, делают только  более мучительными те, которые мне осталось еще принести.    

Не далее как вчера я это очень живо почувствовала. Среди  полученных мною писем одно было от него. Слуга, который принес их, находился  еще в двух шагах от меня, а я уже узнала это письмо среди всех других. Я  невольно встала с места; я дрожала, с трудом подавляя волнение. Однако в этом  состоянии было нечто приятное. Но когда через мгновение я оказалась одна,  обманчивая эта сладость тотчас же улетучилась, и мне только пришлось принести  лишнюю жертву. И действительно, могла ли я распечатать это письмо, которое в то  же время жаждала прочесть. Меня преследует какой-то злой рок, по воле которого  все, что, казалось бы, могло утешить меня, превращается, напротив, в  необходимость переносить новые лишения, а они становятся еще более жестокими  из-за мысли о том, что их разделяет господин де Вальмон.    

Вот, наконец, это имя, которое владеет моими мыслями и  которое мне гак трудно было написать. Вы меня как будто упрекнули за это, и я  ужасно огорчилась. Умоляю вас не сомневаться, что ложный стыд не поколебал  моего к вам доверия. А почему бы мне стыдиться назвать его? Ах, я краснею за  свои чувства, а не за вызвавший их предмет. Кто более достоин внушать их, чем  он? И все же, не знаю, почему имя это с таким трудом выходит из-под моего пера.  И даже сейчас мне пришлось поразмыслить, прежде чем написать его. Но возвращаюсь  к нему.    

Вы сообщили мне, что он, по-видимому, был глубоко  взволнован моим отъездом.  Что же он сделал? Что сказал? Заговорил ли о  возвращении в Париж? Прошу вас, убеждайте его, как только сможете, не делать  этого. Если он правильно судит обо мне, то не должен пенять на меня за этот  шаг. Но он должен зато понять, что решение мое бесповоротно. Одно из самых  глубоких моих терзаний — то, что я не знаю, что он думает. Правда, у меня есть  его письмо... Но вы, наверно, согласны со мной, что мне не следует его  распечатывать.    

Лишь благодаря вам, снисходительный Друг мой, я не полностью  разлучена с ним. Я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я отлично понимаю,  что ваши письма не могут быть длинными, но не откажете же вы написать два слова  своей дочери: одно — чтобы поддержать в ней мужество, другое — чтобы ее  утешить. Прощайте, мой высокочтимый друг.    

Париж, 5 октября 17...     

 Письмо 109    

     

     От Сесили Воланж к маркизе де Мертей    

     

Лишь сегодня, сударыня, передала я господину де Вальмону  письмо, которое имела честь от вас получить. Я хранила его четыре дня, хотя  часто меня и брал страх, как бы его не обнаружили. Однако я очень старательно  прятала его, а когда мне становилось уж очень горько на душе, я запиралась и  перечитывала его.    

Теперь я вижу, что то, что я считала такой ужасной бедой,  почти даже и не беда. И надо признаться, что это доставляет большое  удовольствие, так что я даже почти уже не огорчаюсь. Вот только мысль о Дансени  иногда меня все же мучит. Но теперь очень часто бывают минуты, когда я о нем  вовсе не думаю! К тому же господин де Вальмон очень, очень мил!    

Я помирилась с ним уже два дня тому назад. Это было совсем  нетрудно: не успела я произнести и двух слов, как он мне сказал, что, если я  хочу с ним о чем-нибудь поговорить, он зайдет вечером в мою комнату, и мне  оставалось только ответить, что я согласна. А когда он пришел, то можно было  подумать, что он вовсе и не сердится, словно я ему ничего не сделала. Он  побранил меня только потом, да и то ласково и как-то так... Ну, совсем, как вы,  из чего я заключила, что он тоже ко мне очень хорошо относится.    

Не могу даже передать вам, сколько забавных вещей он мне  рассказал, таких, что я даже не поверила бы, особенно про маму. Я буду очень  рада, если вы напишете мне, правда ли все это. А что я не могла удержаться от  смеха, так это истинная правда. Дошло до того, что я один раз громко  расхохоталась, и мы очень испугались: мама ведь могла услышать, и чтобы со мной  сталось, если бы она пришла посмотреть, в чем дело! Тут уж она, наверно,  водворила бы меня обратно в монастырь.    

Приходится соблюдать величайшую осторожность, и, так как  господин де Вальмон сам сказал мне, что он ни за что не хотел бы меня  скомпрометировать, мы условились, что впредь он будет приходить только для  того, чтобы открыть дверь, а потом мы будем уходить в его комнату. Там-то уж  совсем нечего бояться. Я уже была там вчера, и сейчас, когда я вам пишу, я  опять жду, чтоб он пришел. Теперь, сударыня, я надеюсь, что вы больше не  станете меня бранить.    

В вашем письме меня очень удивило только одно: то, что вы  мне говорите относительно Дансени и господина де Вальмона, — как мне вести  себя с ними после замужества. Помнится мне, что как-то, когда мы с вами были в  Опере, вы мне говорили совсем обратное — что, выйдя замуж, я уже никого не  смогу любить, кроме своего мужа, и что мне даже придется забыть Дансени.  Впрочем, я, может быть, не так поняла, и я даже предпочла бы, чтобы это было  иначе, ибо теперь я уже не буду так бояться замужества. Я даже хочу, чтоб это  наступило, — ведь тогда у меня будет больше свободы. И я надеюсь, что  смогу устроиться таким образом, чтобы думать лишь о Дансени. Я уверена, что  по-настоящему счастлива буду только с ним. Ибо теперь меня постоянно мучит  мысль о нем, и я счастлива лишь тогда, когда могу о нем не думать. Но это очень  трудно, а стоит мне только подумать о нем, как мне тотчас же становится  грустно.    

Немножко утешает меня то, что, как вы уверяете, Дансени  будет меня от этого сильнее любить. Но вполне ли вы в этом уверены? О да, ведь  вы не стали бы меня обманывать. Забавно, однако, что люблю я Дансени, а между  тем с господином де Вальмоном... Но, как вы говорите, может быть, это к  лучшему! Словом, там будет видно.    

Я не очень уразумела то, что вы мне говорите насчет моей  манеры писать. Кажется, Дансени мои письма нравятся такими, какие они есть.  Однако я хорошо понимаю, что не должна ничего говорить ему о том, что у меня  происходит с господином де Вальмоном. Так что на этот счет не беспокойтесь.    

Мама еще не говорила со мной о замужестве. Но я готова:  когда она заговорит, даю вам слово, что сумею солгать, если она захочет поймать  меня.    

Прощайте, мой добрый друг. Я очень вам благодарна и обещаю,  что никогда не забуду всей вашей доброты ко мне. Пора кончать: уже около часу,  и господин де Вальмон скоро придет.    

Из замка ***, 10 октября 17...     

 Письмо 110    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Силы небесные, у меня хватило душевных сил для страдания,  дайте же мне душевные сипы для счастья.  [[56]]  Кажется, именно так изъясняется чувствительный Сен-Пре [[57]]. Природа одарила меня щедрее: я владею и  тем и другим бытием. Да, друг мой, я одновременно и очень счастлив, и очень  несчастен. И раз вы пользуетесь моим полным доверием, я расскажу вам повесть  моих страданий и моих радостей.    

Знайте же, что моя неблагодарная святоша ко мне  по-прежнему сурова: я получил обратно четвертое свое письмо. Может быть, не  следует говорить — четвертое. Ибо, когда я получил обратно первое, то сразу  догадался, что за этим последуют многие другие, и, не желая тратить даром  времени, решил изливать свои сетования в самых общих выражениях и не ставить  чисел, так что со второй почты туда и сюда ходит одно и то же письмо, и  меняется только конверт. Если прелестница моя кончит тем, чем обычно кончают  прелестницы, и в один прекрасный день смягчится хотя бы от усталости и оставит  у себя мое послание, — тогда и настанет время приглядеться к тому, как  обстоят дела. Вы сами понимаете, что при этом новом способе переписки я не могу  быть очень хорошо осведомлен.    

Впрочем, я обнаружил, что непостоянная эта особа переменила  наперсницу: во всяком случае, я смог убедиться, что со времени ее отъезда из  замка не было доставлено от нее ни одного письма госпоже де Воланж, но целых  два пришло на имя старухи де Розмонд. А так как та ничего нам об этом не  сказала, так как рта не раскрывает по поводу своей красавицы , о которой  прежде говорила без умолку, я вывел из этого заключение, что в наперсницы  попала именно она. Предполагаю, что эта великая перемена произошла, с одной  стороны, из-за потребности говорить обо мне, а с другой — из-за некоторого  стыда обнаружить перед госпожой де Воланж чувство, которое так долго  отрицалось. Боюсь, что от этой перемены я только проиграл, ибо чем старее  женщины, тем они жестче и строже. Первая наговорила бы ей, конечно, больше  дурного обо мне, эта наговорит больше дурного о любви. А чувствительная святоша  гораздо больше боится чувства, чем его предмета.    

Для меня единственный способ оказаться в курсе дел — это,  как вы сами видите, перехватить держащуюся в тайне переписку. Я уже послал  соответствующие распоряжения своему егерю и со дня на день жду их исполнения.  До тех же пор я могу действовать только наугад. Поэтому уже целую неделю я  тщетно перебираю в уме все известные способы, — и те, что содержатся в  романах, и те, что отмечены в моих секретных записках, — но не нахожу ни  одного, подходящего к данным обстоятельствам и к характеру героини. Трудность  для меня не в том, чтобы к ней проникнуть, хотя бы даже ночью, не в том даже,  чтобы усыпить ее и превратить в новую Клариссу. Но прибегать после более чем  двух месяцев забот и трудов к способам, мне совершенно чуждым! Рабски влачиться  по чужим следам и восторжествовать бесславно!.. Нет, ей не иметь утех порока  вместе со славою добродетели! [[58]]   Мне мало обладать ею — я хочу, чтобы она мне отдалась. А для этого надо не  только проникнуть к ней, но достигнуть этого с ее же согласия, застать ее одну  и готовую выслушать меня, а самое главное — закрыть ей глаза на опасность, ибо  если она ее увидит, то сумеет или победить ее, или умереть. Но чем лучше я  представляю себе, что именно следует делать, тем труднее мне это выполнять. И  даже если вы станете снова издеваться надо мной, я все же признаюсь вам, что  чем больше я занимаюсь этим делом, тем сильнее мое замешательство.    

Я думаю, что совсем потерял бы голову, если бы не приятные  развлечения, которыми дарит меня наша с вами общая подопечная. Ей обязан я тем,  что мне пришлось заняться еще кое-чем, помимо сочинения элегий.    

Поверите ли, эта девочка была до того перепугана, что прошло  целых три дня, прежде чем ваше письмо произвело должное действие! Вот как одно  только ложное представление может исказить самые благоприятные природные  наклонности!    

Словом, лишь в субботу девица эта стала вертеться около меня  и лепетать какие-то слова, сперва еле слышные — до того заглушал их стыд. Но они  вызывали краску на лице, и по этому признаку я догадался об их смысле. До тех  пор я держался надменно, но, поколебленный столь забавным раскаянием,  соблаговолил пообещать, что в тот же вечер приду отпустить красотке грехи. И  эта моя милость принята была со всей благодарностью, подобающей столь великому  благодеянию.    

Так как я никогда не упускаю из виду ни ваших замыслов, ни  своих, то решил воспользоваться этим случаем и узнать, чего по-настоящему стоит  эта девочка, а также поторопиться с завершением ее образования. Но для того  чтобы свободнее заняться этим делом, мне нужно было сначала переменить место  наших свиданий, ибо ее комнату от комнаты матери отделяет лишь чуланчик, и она  не чувствовала себя в достаточной безопасности, чтобы развернуться вовсю. Поэтому  я решил произвести якобы нечаянно какой-нибудь шум, который напугал бы ее  настолько, чтобы она решилась избрать на будущее какое-нибудь более надежное  убежище. Но она сама избавила меня и от этого труда.    

Малютка смешлива. Чтобы поощрить ее веселость, я решил  рассказывать ей в перерывах между нашими занятиями все скандальные приключения,  какие только приходили мне в голову. А чтобы они были поострее и произвели на  нее особенное впечатление, все их относил за счет ее мамаши, с большим  удовольствием наделяя эту даму всевозможными пороками и выставляя в смешном  виде.    

Выбор этот я сделал не без тайного умысла: подобные рассказы  лучше чего бы то ни было другого придавали смелость моей робкой ученице, в то  же время внушая ей глубочайшее презрение к ее матери. А я давно заметил, что,  если это средство не всегда необходимо для того, чтобы соблазнить девушку, оно  незаменимо и часто наиболее действенно, если хочешь ее развратить. Ибо та, кто  не уважает своей матери, потеряет и всякое уважение к себе — вот нравственное  правило, которое я считаю настолько назидательным, что очень рад был найти  пример для его подтверждения. Между тем ваша подопечная, отнюдь не думая о  нравственности, беспрестанно подавляла смех и, наконец, не выдержала и громко  расхохоталась. Мне без труда удалось уверить ее, что она наделала ужасающий  шум . Я притворился, что перепуган, и мой страх тотчас же передался ей.  Чтобы она получше это запомнила, я не допустил возобновления удовольствий и  покинул ее на три часа раньше обычного. Итак, расставаясь, мы условились, что с  завтрашнего дня будем встречаться у меня.    

Я принимал ее в своей комнате уже дважды. За этот короткий  срок ученица стала почти такой же сведущей, как ее учитель. Да, это  правда, — я обучил ее всему, вплоть до утонченностей. Исключил лишь  предосторожности.    

Занятый таким образом по ночам, я выгадываю то, что могу  спать значительную часть дня. А так как общество, находящееся сейчас в замке,  для меня нисколько не привлекательно, я за весь день появляюсь в гостиной на  какой-нибудь час. С сегодняшнего дня я решил даже обедать у себя в комнате и  намерен покидать ее лишь для коротких прогулок. Странности эти относят за счет  моего нездоровья. Я объявил, что у меня приступы ипохондрии,  а также  сказал, что меня слегка лихорадит. Для убедительности мне приходится только  говорить медленно, упавшим голосом. Что же до изможденного вида, то уж  доверьтесь своей подопечной. Любовь об этом позаботится.  [[59]]    

На досуге я раздумываю, какими способами вновь приобрести те  преимущества над своей неблагодарной, которые я утратил, а также сочиняю своего  рода «катехизис распутства» для своей ученицы. Мне доставляет удовольствие  называть там все специальными терминами, и я заранее веселюсь при мысли о  занятной беседе, которая должна будет произойти между ней и Жеркуром в их  первую брачную ночь. Нет ничего забавнее непосредственности, с которой она уже  пользуется тем немногим, что знает на этом языке! Она и представления не имеет,  что можно выражаться иначе. Девочка и впрямь обольстительна! Этот контраст  наивного простодушия с бесстыдством в речах производит впечатление, а — я уж не  знаю почему — мне теперь нравятся только необычные вещи.    

Может быть, я уж чересчур увлекся этим приключением, на  которое трачу и время и здоровье. Но я надеюсь, что моя мнимая болезнь не только  спасает меня от скуки, царящей в гостиной, но и сослужит мне службу у моей  суровой святоши, чья свирепая добродетель уживается, однако, с нежной  чувствительностью! Я не сомневаюсь, что ее уже осведомили о сем великом  событии, и мне ужасно хочется знать, что она о нем думает, тем более, что —  ручаюсь в этом — она не преминет приписать себе честь быть его причиной.  Состояние моего здоровья будет теперь зависеть от впечатления, которое оно  станет на нее производить.    

Теперь, прелестный друг мой, вы знаете о моих делах не  меньше меня самого. Хотел бы в ближайшее время сообщить вам более интересные  новости, и прошу вас верить, что среди наслаждений, которые я надеюсь от них  вкусить, большое место занимает ожидаемая от вас награда.    

Из замка ***, 11 октября 17...     

 Письмо 111    

     

     От графа де Жеркура к госпоже де Воланж    

     

В наших краях, сударыня, все, кажется, уже успокоилось, и мы  со дня на день ожидаем разрешения вернуться во Францию. Надеюсь, вы не  сомневаетесь, что я по-прежнему стремлюсь очутиться на родине и скрепить там  узы, которые должны соединить меня с вами и с мадемуазель де Воланж. Между тем  герцог де ***, мой двоюродный брат, которому, как вы знаете, я столь многим  обязан, только что известил меня о своем отозвании из Неаполя. Он сообщает мне  также, что намеревается проследовать через Рим и по дороге осмотреть ту часть  Италии, с которой он еще не знаком. Он предлагает мне сопровождать его в этом  путешествии, которое продлится полтора-два месяца. Не скрою от вас, что мне  было бы приятно воспользоваться этим случаем, ибо я отлично понимаю, что,  будучи женат, лишь с трудом смогу выбрать время для каких бы то ни было  отлучек, кроме служебных. Может быть, было бы также более удобно повременить со  свадьбой до зимы, поскольку лишь к тому времени в Париж съедутся все мои  родственники, и прежде всего маркиз де ***, которому я обязан надеждой  породниться с вами. Несмотря, однако, на все эти соображения, планы мои в  данном случае я полностью подчиняю вашим. И если вы хотя бы в самой малой  степени были склонны предпочесть свои прежние намерения, я готов отказаться от  своих. Прошу вас только сообщить мне как можно скорее ваше на этот счет  решение. Я буду ждать здесь вашего ответа, и лишь он один определит мои  действия.    

Остаюсь, сударыня, с глубоким уважением и всеми чувствами,  подобающими сыну, вашим покорнейшим и проч.    

Граф де Жеркур Бастиа,     

10 октября 17...     

     

Письмо 112    

     

     От госпожи де Розмонд к президентше де Турвель (написано под диктовку)    

     

Только сейчас, красавица вы моя, получила я ваше письмо от  11-го [[60]], полное нежных упреков.  Признайтесь, вам хотелось бы упрекнуть меня посильнее, и если бы вы не  вспомнили, что вы моя дочь,  то побранили бы меня по-настоящему. Но как  это было бы несправедливо! Если я откладывала письмо со дня на день, то лишь  потому, что хотела и надеялась ответить вам собственноручно; однако, как вы  сами можете убедиться, я и теперь вынуждена пользоваться для этого услугами  моей камеристки. Злосчастный ревматизм одолел меня: на этот раз он забрался в  мою правую руку, и я сейчас — совершенная калека. Вот что значит, для вас, юной  и свежей, иметь другом старуху! Приходится страдать от ее недугов.    

Как только боли дадут мне передышку, я даю себе слово  обстоятельно побеседовать с вами. Пока же знайте только, что я получила оба  ваши письма, что они лишь увеличили бы, если бы это было возможно, мои нежные  чувства к вам и что я никогда не перестану живейшим образом входить во все, что  вас касается.    

Племянник мой тоже не совсем здоров, но ничего сколько-нибудь  опасного у него нет, и беспокоиться по этому поводу не приходится. Это совсем  легкое недомогание, и, на мой взгляд, оно больше отражается на его расположении  духа, чем на здоровье. Мы его почти совсем не видим. Его  отчужденность и ваш отъезд не делают наше маленькое общество веселее. Особенно  же недостает вас малютке Воланж: она весь день так зевает, что вот-вот  проглотит свои кулачки. А в самые последние дни она оказывает нам честь  погружаться после обеда в глубокий сон.    

Прощайте, красавица моя дорогая. Я неизменно остаюсь вашим  любящим другом, вашей мамой,  даже сестрой, если бы называться так  позволял мне мой возраст. Словом, я привязана к вам самыми нежными чувствами.    

Подписано Аделаидой за госпожу де Розмонд.    

Из замка ***, 14 октября 17...     

 Письмо 113    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Считаю себя обязанной предупредить вас, виконт, что в Париже  вами уже начинают заниматься, что ваше отсутствие замечено и о причине его уже  догадались. Вчера я была на очень многолюдном званом ужине, и там самым  определенным образом говорилось, что в деревне вас задерживает романтическая  несчастная любовь; тотчас же на лицах всех мужчин, завидующих вашим успехам, и  всех покинутых вами женщин изобразилась радость. Послушайтесь моего совета — не  давайте укрепиться этим опасным слухам и немедленно приезжайте, чтобы своим  присутствием прекратить их.    

Подумайте, если хоть раз будет поколеблено представление,  что перед вами нельзя устоять, вы вскоре увидите, что вам и действительно  начнут гораздо успешнее сопротивляться, что соперники ваши тоже утратят  уважение к вам и наберутся смелости для борьбы с вами, ибо кто из них не  воображает, что он уж, во всяком случае, сильнее добродетели? В особенности же  подумайте хорошенько, что из множества женщин, связью с которыми вы  похвалялись, те, которых вы в действительности не имели, будут стараться  рассеять заблуждение общества на свой счет, а другие сделают все, чтобы его  обмануть. Словом, будьте уж готовы к тому, что вас, быть может, станут в такой  же мере недооценивать, в какой доныне переоценивали.    

Возвращайтесь же, виконт, не жертвуйте своей славой  ребяческому капризу. С малюткой Воланж вы сделали все, как мы хотели, а что до  вашей президентши, то уж, конечно, оставаясь в десяти лье от нее, вы ее из  головы не выбросите. Уж не считаете ли вы, что она устремится за вами? Может  быть, она и думать-то о вас забыла, а если и вспоминает, то лишь для того,  чтобы порадоваться вашему унижению. Здесь же, по крайней мере, вы сможете найти  случай с блеском проявить себя, в чем сильно нуждаетесь. А если бы вы стали  упорствовать в желании продолжать свое нелепое приключение, то не вижу, чем  возвращение может вам повредить... — даже напротив.    

Право же, если ваша президентша обожает  вас, о чем  вы мне так много говорили, но что так мало доказывали, — единственным ее  утешением, единственной радостью должна быть сейчас возможность беседовать о  вас, знать, что вы делаете, что говорите, что думаете, знать, наконец, о вас  все до мельчайших подробностей. Все эти пустяки приобретают цену из-за лишений,  которые испытываешь. Это крохи хлеба, упавшие со стола богача: тот ими  пренебрегает, но бедняк жадно подбирает их и поглощает. Так вот,  бедняжка-президентша и питается теперь этими крохами. И чем больше она их  получит, тем меньше будет стремиться насытиться остальным. К тому же, с тех пор  как вы знаете, кто наперсница, вы можете не сомневаться, что в каждом письме от  нее содержится по меньшей мере одна небольшая проповедь и все назидания,  способные, по ее мнению, содействовать укреплению целомудрия и поддержанию  добродетели [[61]].  Зачем же предоставлять одной средства для защиты, а другой — возможность  вредить вам?    

Я не сказала бы, что разделяю ваше мнение относительно  ущерба, который вы якобы потерпели от перемены наперсницы. Во-первых, госпожа  де Воланж вас ненавидит, ненависть же всегда проницательнее и изобретательнее,  чем симпатия, а вся добродетель вашей старой тетки не заставит ее хотя бы  один-единственный раз сказать что-либо дурное о любимом племяннике, ибо и  добродетели свойственны слабости. А во-вторых, ваши страхи основаны на  совершенно неверном наблюдении.    

Неправда, что чем женщины старше, тем они жестче и  строже.  Между сорока и пятьюдесятью годами, когда женщины с отчаянием  видят, как увядает их лицо, и с бешенством убеждаются, что надо отказаться от  притязаний и наслаждений, Которые им еще так дороги, они действительно почти  всегда становятся желчными ханжами. Этот длительный промежуток времени им  необходим для того, чтобы примириться с неизбежностью великой жертвы. Но как  только жертва полностью принесена, они разделяются на две категории.    

К первой относится большая часть женщин: это те, у которых  не было ничего, кроме привлекательной внешности и молодости, — они впадают  в тупую апатию, из которой их выводят лишь карты да какие-либо проявления  благочестия. Такие женщины почти всегда скучны, зачастую ворчливы, иногда  придирчивы, но редко бывают злы. Нельзя также сказать, строги они или нет:  лишенные собственных мыслей и чувств, они повторяют безо всякого понимания и  без разбора все, что слышат от других, сами же остаются полными ничтожествами.    

Вторую категорию, гораздо более редкую, но поистине  драгоценную, составляют женщины, обладавшие характером и заботившиеся о том,  чтобы давать пищу своему уму, а потому умеющие создать себе жизнь даже тогда,  когда им уже нечего ждать от природы: они принимаются украшать свои духовные  качества, как раньше украшали свою внешность. Такие женщины обычно весьма  здраво рассуждают, а ум у них твердый, веселый и изящный. Чары внешней прелести  они заменяют привлекающей к ним добротой, а также оживленностью, которая тем  пленительнее, чем они старше; таким образом и удается им в какой-то мере  сблизиться с молодежью, заслуживая ее любовь. Но в таких случаях они весьма  далеки от того, чтобы, как вы говорите, быть жесткими и строгими:  привычка  к снисходительности, длительные размышления о человеческих слабостях, в  особенности же воспоминания о своей молодости, — единственное, что  привязывает их к жизни, — делают их скорее даже чрезмерно терпимыми.    

Словом, я хочу сказать вам, что постоянно стараюсь бывать в  обществе старух, ибо очень рано поняла, как важно им понравиться, и среди них  мне встречалось немало таких, к которым меня влекли не только соображения  выгоды, но и склонность. Тут я останавливаюсь. Ибо теперь вы загораетесь так  быстро и в то же время увлечения ваши так целомудренны, что я опасаюсь, как бы  вы не влюбились внезапно в свою старую тетушку и не сошли бы вместе с нею в  могилу, где, впрочем, уже давно пребываете. Возвращаюсь поэтому к делу.    

Несмотря на то, что вы, по-видимому, в восторге от своей  ученицы, я не могу представить себе, чтобы она занимала хоть какое-нибудь место  в ваших планах. Она оказалась под рукой, и вы ею овладели: превосходно! Но ведь  это же не может быть увлечением. По правде сказать, даже и обладание тут не  полное: ведь вы завладели только ее телом. Я не говорю о сердце ее, ибо не  сомневаюсь, что оно вам глубоко безразлично; но даже и помыслы ее заняты отнюдь  не вами. Не знаю, заметили ли вы это, но у меня есть доказательство в последнем  полученном от нее письме [[62]];  посылаю вам его, чтобы вы сами могли судить. Обратите внимание, она всегда  говорит о вас — «господин де Вальмон»: все мысли ее, даже те, которые  пробуждены вами, в конце концов устремлены к Дансени, а его-то она не величает  «господином»; он всегда просто Дансени.  Этим она отличает его от всех  других и, даже отдаваясь вам, близость ощущает только к нему. Если такая  любовница кажется вам обольстительной,  если наслаждения, которые она  вам дарит, вас привлекают,  вы действительно скромны и нетребовательны!  Если вам хочется сохранить ее — согласна: это даже соответствует моим планам.  Но мне кажется, что все это не стоит даже пятиминутных хлопот и что надо все же  проявить некоторую власть и, к примеру, не допускать ее увидеться с Дансени до  тех пор, пока вы ее не заставите хоть немного позабыть его.    

Прежде чем я перестану заниматься вами и перейду к себе,  должна вам еще сказать, что прием, к которому вы, по вашим словам,  намереваетесь прибегнуть, — болезнь — хорошо известен и очень  распространен. Право же, виконт, вы не особенно изобретательны! Я, как вы  сейчас увидите, тоже иногда повторяюсь, но стараюсь при этом разнообразить хотя  бы подробности, а главное — меня оправдывает успех. Я намереваюсь еще раз  попытать счастья и затеваю новое приключение. Признаю, что трудностей здесь не  представится и славы будет немного. Но, по крайней мере, это меня  развлечет, — а я умираю от скуки.    

Не знаю уж почему, но после приключения с Преваном Бельрош  стал мне просто невыносим. Он до того усугубил внимание, нежность, поклонение,   что нет сил терпеть. Сперва гнев его показался мне забавным. Пришлось,  однако, успокоить его, ибо предоставить ему свободу действий означало бы —  скомпрометировать себя; Но урезонить его не было никакой возможности. Поэтому я  решила проявить побольше чувств, чтобы легче было с ним справиться. Но он  принял все за чистую монету и с тех пор бесит меня своей беспрерывной  восторженностью. Особенное раздражение вызывает его оскорбительное доверие ко  мне и уверенность, что теперь я принадлежу ему навсегда. Я чувствую себя  поистине униженной. Недорого же он меня ценит, если считает себя достойным  того, чтобы я остановила на нем свой окончательный выбор! Однажды он даже  заявил мне, что я-де и не могла бы полюбить никого, кроме него. Ну, уж на этот  раз потребовалось все мое благоразумие, чтобы я сразу же не разуверила его и не  рассказала, как все обстоит на самом деле. Ведь вот чудак: подавай ему  исключительные права! Охотно признаю, что он хорошо сложен и внешность у него  довольно привлекательная, но в конце концов он в любви не более чем  ремесленник. Словом, пришло время нам расставаться.    

Вот уже две недели, как я начала осуществлять этот замысел и  поочередно испробовала холодность, капризы, дурное настроение, ссоры. Но  упрямец вцепился в меня мертвой хваткой. Придется прибегнуть к более сильному  средству, и для этого я увожу его к себе в деревню. Мы отправляемся  послезавтра. С нами там будет всего несколько посторонних лиц — не  любопытствующих и не слишком проницательных, и мы будем почти так же свободны,  как если бы находились в полном одиночестве. Там я уж до такой степени  перегружу его любовью и ласками и мы будем так исключительно жить друг для  друга, что, ручаюсь, — он еще больше, чем я, захочет положить конец этому  путешествию, которое сейчас представляет себе как величайшее счастье. И если он  вернется не пресыщенным мною еще больше, чем я им, можете говорить — разрешаю  вам это, — что я смыслю в подобных вещах так же мало, как вы.    

Предлогом для этого, некоторым образом, затворничества  служит намерение по-настоящему заняться моим большим процессом, который  действительно будет наконец-то слушаться в начале зимы. Я чрезвычайно этому  рада, ибо и впрямь крайне неприятно, когда все твое благосостояние, можно  сказать, висит в воздухе. Не то чтобы меня беспокоил исход тяжбы; прежде всего  правда на моей стороне — так уверяют все мои адвокаты, а если бы даже все  обстояло иначе, я была бы уж очень неловкой, когда не сумела бы выиграть  процесс, в котором против меня одни малолетние да их старый опекун! Но так как  в столь важном деле ничего нельзя упускать из виду, со мною будут оба мои  адвоката. Как, по-вашему, — веселенькое путешествие? Однако, если оно  поможет мне выиграть дело и избавиться от Бельроша, я не пожалею о потерянном  времени.    

А теперь, виконт, угадайте, кто будет преемником. Даю вам сто  очков форы. А впрочем, разве я не знаю, что вы не способны что-либо угадать?  Так вот: это Дансени. Вы удивлены, не правда ли? Ведь я еще не дошла до того,  что мне остается лишь воспитывать детей. Но этот ребенок заслуживает стать  исключением: он обладает только прелестью юности, без ее легкомыслия.  Сдержанность, с которой он ведет себя в обществе, Устраняет всякие подозрения,  и она же делает его особенно приятным, когда остаешься с ним наедине.  Разумеется, у меня лично с ним таких свиданий еще не было: сейчас я всего лишь  его наперсница, но, сдается мне, под покровом дружбы у него заметно очень  острое влечение ко мне. Жаль было бы, если бы весь этот ум и тонкость чувств  оказались принесенными в жертву и отупели подле этой дурочки Воланж. Надеюсь,  он ошибается, воображая, что любит ее: она этого далеко не заслуживает. Я  отнюдь не ревную к ней, — но ведь это было бы убийством, а я хочу спасти  Дансени. Прошу вас поэтому, виконт, приложить все усилия к тому, чтобы он не  смог увидеться со своей Сесилью  (у него еще сохранилась дурная привычка  называть ее так). Первое увлечение всегда сохраняет над нами большую власть,  чем думаешь, и я ни в чем не буду уверена, если он увидится с нею теперь,  особенно же в мое отсутствие. По возвращении же я беру на себя все и за все  ручаюсь.    

Я сперва было думала взять молодого человека с собой, но  принесла эту мысль в жертву своему привычному благоразумию. Кроме того, я  боялась бы, что он заметит что-нибудь между мною и Бельрошем, и была бы в  отчаянии, если бы у него возникло хоть малейшее  представление о том,  что происходит. Пусть — по крайней мере, в его воображении — я останусь чистой  и незапятнанной, словом, такой, какой следует быть, чтобы оказаться достойной  его.    

Париж, 15 октября 17...     

 Письмо 114    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд    

     

Дорогой друг мой, я не в силах побороть беспокойства и, не  зная даже, будете ли вы в состоянии ответить мне, не могу не расспросить вас.  Хотя вы и считаете, что у господина де Вальмона нет ничего опасного, я  не  разделяю той уверенности в хорошем его состоянии, какой, видимо, проникнуты вы.  Нередко случается, что меланхолия и стремление уклониться от общения с людьми  оказываются предвестниками серьезного заболевания. Телесные страдания так же,  как и душевные, вызывают потребность в одиночестве, и часто мы упрекаем за  дурное расположение духа тех, кого можно только жалеть, как больных.    

Мне кажется, что ему все же следовало бы с кем-нибудь  посоветоваться. Как это вы сейчас, тоже болея, не имеете подле себя врача? Мой  врач, который был у меня сегодня утром и с которым — не скрою от вас — я  косвенным образом посоветовалась, полагает, что внезапной апатией у людей от  природы деятельных пренебрегать не следует. Он же добавил, что болезнь, если ее  вовремя не захватить, не поддается лечению. Зачем же подвергать такому риску  столь дорогое вам существо?    

Беспокойство мое усиливается тем, что вот уже четыре дня,  как я не получаю от него известий. Боже мой! Уж не обманываете ли вы меня  насчет его состояния? Почему бы он вдруг перестал писать мне? Если только из-за  того, что я неизменно возвращала ему письма, то мне кажется, что он гораздо  раньше принял бы такое решение. Наконец, хотя смешно верить предчувствиям, я  уже в течение нескольких дней погружена в такую тоску, что мне просто страшно  становится. Ах, может быть, я накануне величайшей беды!    

Вы не поверили бы — и мне стыдно вам в этом  признаться, — какое для меня огорчение не получать больше тех писем,  которые я сама же отказывалась читать. Я все-таки имела уверенность в том, что  он обо мне думает! И я хотя бы видела что-то, исходящее от него. Я не  распечатывала этих писем, но я плакала, глядя на них; слезы мои текли легче и  были не столь горькими, и только эти слезы хоть немного рассеивали уныние, в  котором я нахожусь со дня возвращения. Заклинаю вас, снисходительный друг мой,  напишите мне своей рукой, как только сможете, а пока распорядитесь, чтобы мне  ежедневно сообщали о вас и о нем.    

Я вижу, что почти ни слова не сказала лично вам, но вы  знаете мои чувства, мою безграничную привязанность, мою нежную благодарность за  вашу чувствительную дружбу. Вы простите мне смятение, в котором я нахожусь, мои  смертельные страдания, ужаснейшую муку — страшиться бедствий, причина которых,  возможно, я же сама. Великий боже! Эта доводящая до отчаяния мысль преследует  меня, раздирает мне сердце. Не хватало мне только этого несчастья, и я  чувствую, что рождена лишь для того, чтобы испытать их все.    

Прощайте, дорогой друг, любите меня,  жалейте меня. Получу ли я сегодня от вас письмо?    

Париж, 16 октября 17...     

     

Письмо 115    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Удивительная вещь, прелестный друг мой: стоит только  расстаться — и сразу как-то перестаешь понимать друг друга. Пока я был подле  вас, у нас всегда было полное единство чувств и взглядов. А из-за того, что вот  уже около трех месяцев я вас не вижу, мы по поводу всего расходимся во мнениях.  Кто из нас двоих не прав? Разумеется, вы-то ответили бы, не колеблясь, но я,  более рассудительный или более вежливый, не могу решиться. Ограничусь тем, что  отвечу на ваше письмо и сообщу вам о дальнейшем своем поведении. Прежде всего  благодарю вас за совет, который вы даете мне по поводу распространяющихся обо  мне слухов. Но пока я на этот счет не тревожусь, ибо, кажется, могу с  уверенностью сказать, что вскоре у меня будет полная возможность заставить их  смолкнуть. Будьте спокойны: в свете я появлюсь не иначе, как завоевав еще  большую славу и будучи еще более достоин вас. Надеюсь, что мне зачтут даже в  какой-то степени приключение с малюткой Воланж, к которому вы относитесь столь  пренебрежительно. Как будто это такие уж пустяки — за один вечер отбить девушку  у ее возлюбленного, которого она любит, тут же попользоваться ею сколько тебе  угодно и совершенно беспрепятственно, как будто это твоя собственность,  получить от нее то, чего осмелишься потребовать не у каждой девицы, сделавшей  себе из этих вещей ремесло, и при этом ни в малейшей степени не нарушить ее  нежной любви, не сделать ее ни непостоянной, ни даже неверной, ибо я и впрямь  нисколько не занимаю ее мыслей! Таким образом, когда эта прихоть у меня  пройдет, я возвращу ее в объятия возлюбленного, и при этом окажется, что она  ничего, если можно так выразиться, не заметила. Уж такое ли это обычное дело? К  тому же, поверьте мне, раз уж она прошла через мои руки, начала, внушенные  мной, получат дальнейшее развитие, и могу предсказать, что робкая ученица  вскоре так покажет себя, что сделает честь учителю. Тем же, кто предпочитает  героический жанр, я покажу президентшу — сей признанный образец  добродетели! — уважаемую даже отъявленными распутниками, словом, ту, на  кого покуситься никто бы и не подумывал. Я, повторяю вам, покажу ее женщиной,  забывшей свой долг и добродетель, жертвующей своей репутацией и двумя годами  целомудренного супружества ради счастья понравиться мне, ради опьянения  счастьем любить меня и считающей, что за все эти жертвы она достаточно  вознаграждена одним словом, одним взглядом, которых ей к тому же и не всегда  удается добиться. Я сделаю больше — я ее брошу, и, если у меня окажется  преемник, значит, я не знаю эту женщину. Она устоит и перед потребностью в  утешении, и перед привычкой к наслаждению, и даже перед жаждой мести. Словом,  она будет существовать лишь для меня, и каков бы ни был этот ее путь — короток  или длинен, никто, кроме меня, не откроет и не закроет перед ней шлагбаума. А  достигнув этого триумфа, я скажу своим соперникам: «Взгляните на содеянное мною  и найдите в наше время второй такой же пример!»    

Вы спросите, откуда у меня сейчас такая безграничная  самоуверенность? Дело в том, что уже с неделю я проник в тайны моей  прелестницы: она мне их не открывает, но я их похищаю. Два письма от нее к  госпоже де Розмонд сказали мне вполне достаточно, и все прочие я стану читать  только из любопытства. Чтобы достигнуть своего, мне надо только увидеться с  ней, а способ я уже нашел и тотчас же пущу его в ход.    

Вам, кажется, любопытно?.. Нет, в наказание за неверие в мою  изобретательность вы его не узнаете. Право же, вы заслуживаете, чтобы я  перестал с вами быть откровенным, во всяком случае на время этого приключения.  И знайте, что, если бы не сладостная награда, которую вы обещали мне за успех в  этом деле, я бы перестал вам о нем говорить. Как видите, я рассержен. Однако в  надежде на то, что вы исправитесь, я готов ограничиться этим легким наказанием  и, вновь обретя снисходительность, забываю на миг свои великие планы, чтобы  обсудить с вами ваши.