1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
    
И вы принимаете решение…
    
Груздев закашлялся, а может, засмеялся — не понять было, — отер глаза носовым платком и сказал, зло скривив рот:
    
— Все это было бы смешно…
    
— Когда бы не было чистой правдой, — перебил Жеглов уверенно. — Вы принимаете решение избавиться от Ларисы да еще заработать на этом. Угрожающей запиской, вот этой, — Жеглов достал из планшета листок, обнаруженный при осмотре, и помахал им перед глазами Груздева, — вы заставляете ее пойти наконец навстречу вашим интересам… в обмене и еще кое в чем… Приходите к ней с вашим любимым вином, с шоколадом, пьете чай, беседуете и, улучив момент, стреляете… Потом, создав видимость ограбления, — похищены самые ценные вещи, даже кольца с рук! — тихо захлопываете дверь и убываете в Лосинку, где договариваетесь с Желтовской, что весь вечер были дома. Алиби!
    
Жеглов намертво вцепился своим тяжелым, требовательным, пронзительным взглядом в глаза Груздева, и тот, не выдержав, отвернулся, сказал глухо:
    
— Вся эта дурацкая басня — плод вашего воспаленного воображения. Я еще не знаю, как мне доказать… Я растерялся что-то… Но вы не думайте…
    
— Да вы, оказывается, упрямец… — посетовал Жеглов. — Ну что ж, придется с вами разговаривать шершавым языком… протокола, коли вы нормальных слов не понимаете. Шарапов, возьми-ка бланк постановления. Пиши…
    
Разгуливая по кабинету, Жеглов неторопливо продиктовал суть дела, анкетные данные Груздева, потом, остановившись около него и неотрывно глядя ему в глаза, перешел к доказательствам. Я старательно записывал: «…Помимо изложенного, изобличается: запиской угрожающего содержания (вещественное доказательство N 1); показаниями Надежды Колесовой, сестры потерпевшей; продуктами питания (вещественное доказательство N 2); окурками папирос «Дели», обнаруженными на месте происшествия, которые курит и гр. Груздев (вещественное доказательство N 3); показаниями свидетеля Липатникова, видевшего Груздева выходящим с места происшествия в период времени, когда была убита Груздева Лариса; показаниями свидетельницы Никодимовой, квартирохозяйки Груздева, опровергающими его алиби; пулей, выстреленной из оружия типа пистолета «байярд» (вещественное доказательство N 4), каковой пистолет, по признанию подозреваемого, хранился у жены…»
    
Жеглов остановился, крутанулся на каблуке, подошел к своему столу, достал из ящика исписанный лист бумаги, протянул Груздеву:
    
— Ознакомьтесь, это протокол обыска у вас в Лосинке… Подпись Желтовской узнаете?
    
— Д-да, — выдавил из себя Груздев. — Это ее рука…
    
— Читайте, — сказал Жеглов и незаметно для Груздева достал из того же ящика «байярд» и полис.
    
— Что за чертовщина?.. — всматриваясь в протокол, сипло сказал Груздев, у него совсем пропал голос. — Какой пистолет? Какой полис?..
    
Жеглов, не обращая на него внимания, сказал мне:
    
— Пиши дальше: «…и пистолетом «байярд», обнаруженным при обыске у Груздева в Лосиноостровской (вещественное доказательство N 5); страховым полисом на имя Ларисы Груздевой, оформленным за день до убийства, обнаруженным там же (вещественное доказательство N 6)…» — И, повернувшись к Груздеву, держа оружие на раскрытой ладони правой руки, а полис — пальцами левой, крикнул: — Вот такой пистолет! Вот такой полис! А? Узнаете?!
    
Лицо Груздева помертвело, он уронил голову на грудь, и я скорее догадался, чем услышал:
    
— Все… Боже мой!..
    
Жеглов сказал отрывисто и веско, словно гвозди вколотил:
    
— Я предупреждал… Доказательств, сами видите, на десятерых хватит! Рассказывайте!
    
Долгая, тягучая наступила пауза, и я с нетерпением ждал, когда нарушится эта ужасная тишина, когда Груздев заговорит наконец и сам объяснит, за что и как он убил Ларису. В том, что это сейчас произойдет, сомнений не было, все было ясно. Но Груздев молчал, и поэтому Жеглов поторопил его почти дружески:
    
— Время идет, Илья Сергеевич… Не тяни, чего там…
    
В кабинете по-прежнему было холодно, но Груздев расстегнул пальто, пуговицы на сорочке — воротничок душил его, на лбу выступила испарина. Острый кадык несколько раз судорожно прыгнул вверх-вниз, вверх-вниз, он даже рот раскрыл, но выговорить не мог ни слова.
    
Жеглов сказал задушевно:
    
— Я понимаю… Это трудно… Но снимите груз с души — станет легче. Поверьте мне — я зна-аю…
    
— Вы знаете… — выдохнул наконец Груздев с тоской и ненавистью. — Боже мой, какая чудовищная провокация! — И вдруг, повернувшись почему-то ко мне, закричал, что было силы: — Я не убива-ал!! Не убива-ал я, поймите, изверги!..
    
Я съежился от этого крика, он давил меня, бил по ушам, хлестал по нервам, и я впал совершенно в панику, не представлял себе, что будет дальше. А Жеглов сказал спокойно:
    
— Ах так, провокация… Ну-ну… Хитер бобер… Пиши дальше, Шарапов: «…Принимая во внимание… изощренность… и особую тяжесть содеянного… а также… что, находясь на свободе… Груздев Илья Сергеевич… может помешать расследованию… либо скрыться… избрать мерой пресечения… способов уклонения от суда и следствия… содержание под стражей…»
    
Груздев сидел, ни на кого не глядя, ко всему безучастный, будто и не слышал слов Жеглова. Глеб взял у меня постановление, бегло прочитал его и, не присаживаясь за стол, расписался своей удивительной подписью — слитной, наклонной, с массой кружков, закорючек, изгибов и замкнутой плавным округлым росчерком. Помахал бумажкой в воздухе, чтобы чернила просохли, и сказал Пасюку:
    
— В камеру его…
   
   
    
     
* * *
    
    
     
Ленинград, 11 октября, ТАСС
     
В Ленинград из Свердловска прибыли два эшелона, в которых доставлены все экспонаты сокровищницы мирового искусства — Государственного Эрмитажа, эвакуированные в начале войны.
    
    
Следователь Панков позвонил ровно в десять и осведомился, как идут дела с Груздевым.
    
— Да куда он денется?.. — сказал Жеглов беззаботно и снова заверил Панкова, что все будет как надо.
    
Положил трубку, закурил, подумал, потом велел мне и Тараскину пойти проведать арестованного.
    
— В беседы всякие вы с ним не пускайтесь, — сказал он. — Напомните про суровую кару и зачитайте из Уголовного кодекса насчет смягчения оной при чистосердечном раскаянии. В общем, пощупайте, чем он дышит, но интереса особого не надо. Как, мол, хочешь, тебе отвечать…
    
Тараскин охотно оторвался от какой-то писанины — всякий раз, когда требовалось написать даже пустяковый рапорт, он норовил сбагрить эту работу кому-нибудь другому, — и мы пошли к черной лестнице, ведущей во двор, где находится КПЗ. Еще в кабинете он начал рассказывать постоянному и верному своему слушателю Пасюку содержание новой картины, а по дороге решил приобщить и меня. Обгоняя меня на лестнице, он заглядывал мне в лицо и торопливо, словно боялся, что я остановлю его, излагал:
    
— А тут приходит Грибов, ну, этот… Шмага, в общем, и говорит: «Пошли, Гришка! Наше место, — говорит, — в буфете!» — Тараскин залился счастливым смехом, быстрые серые глазки его возбужденно блестели. — В буфете! Понял? И Дружников его обнимает, понимаешь, за талию, и они гордо выходят. А Тарасова — в обморок, но они все равно уходят и ноль внимания!..
    
Мы вышли во внутренний дворик, слабо освещенный вялым осенним солнцем, успевшим, однако, подсушить с утра лужи на асфальте, прошли мимо собачника, из которого доносились визг, лай, глухое басовитое рычание — собак, видно, кормили, потому что в другое время они ведут себя тише. Подошли к кирпичному подслеповатому — из-за того что окна наполовину были прикрыты жестяными «намордниками» — зданию КПЗ.
    
— И чего же ты радуешься? — спросил я Колю.
    
— Как чего? — удивился он. — Тарасова-то думала, что он запрыгает от счастья, а они — на тебе — в буфэ-эт…
    
Лязгнула железными запорами тяжелая дверь, надзиратель проверил документы, пропустил внутрь. В караулке он отобрал пистолеты, положил их в сейф и провел нас на второй этаж, открыл одну из камер:
    
— Груздев! На выход!
    
Я впервые видел камеру изнутри и с любопытством оглядывал ее. Небольшая, довольно чистая комната с зарешеченным окном и двумя нарами — деревянными крашеными полатями. На одной из них лежал Груздев, повернувшись к нам спиной. Еще по дороге сюда я размышлял о том, с каким напряженным ожиданием вслушивается, должно быть, Груздев в каждый звук, в каждый шорох из коридора — не за ним ли идут, нет ли новостей с воли?..
    
На окрик надзирателя Груздев отозвался не сразу, зашевелился, медленно поднял голову и только потом повернулся к нам. И тут я понял, что он спал. Спал! Даже мне после вчерашнего далеко не сразу удалось уснуть, а уж насчет него-то и сомнений никаких не было: где ж ему хоть глаза сомкнуть? И вот тебе — спит как сурок, будто ничего не случилось. Ну и нервы! От такого действительно всего можно ожидать…
    
— Собирайтесь, Груздев, на допрос, — повторил надзиратель, замкнул дверь камеры и проводил нас в следственный кабинет — узкую тесную каморку с подслеповатым оконцем, маленьким колченогим столиком и привинченными к полу стульями — это чтобы их нельзя было использовать как оружие, догадался я.
    
Вошел Груздев, неприветливо мазнул сонным взглядом по моему лицу, даже не кивнул. А на Тараскина он вообще внимания не обратил. Но я решил волю чувствам не давать: что ни говори, он сейчас все одно что военнопленный, считай — лежачий, так что надо быть повежливей. Я и сказал ему культурно:
    
— Здравствуйте, Илья Сергеевич. Как вы себя чувствуете?
    
Он усмехнулся недобро, да я и сам понял, что глупость сморозил — какое уж тут самочувствие! А он сказал, скривив рот:
    
— Вашими молитвами. Ну-с, что скажете?
    
— Да вот спросить вас хотели: может, облегчите душу-то? Пора бы, вам же лучше станет…
    
Он посмотрел на меня — глазки маленькие, со сна припухшие, а тут совсем в щелочки превратились:
    
— Тоже мне, исповедник с наганом… — И скрипуче засмеялся.
    
Но не стал я на него обижаться, я ему просто разъяснил статью сорок восьмую — о чистосердечном раскаянии и так далее, — а он все слушал, не перебивал, пока я не закончил. Потом сказал и ладонью по столу постучал, будто припечатал:
    
— Вы, молодой человек, уясните себе наконец, что не на такого напали — каяться, в чем не виноват, во имя ваших милостей. Правда — она себя покажет. И лучше всего будет, если вы от меня отвяжетесь, и будете искать настоящего убийцу, а не того, кто к вам поближе оказался, для следствия поудобней, ясно? — Он подумал немного, потер ладонью лоб, будто соображал, не забыл ли чего. Видно, сообразил, потому что заулыбался даже, и говорит: — Я придумал, как самому себе помочь. Официально вам заявляю, что больше давать вам никаких показаний не буду, сюда напрасно не ходите. Может быть, хотя бы это побудит вас оглядеться окрест себя повнимательней. Все!..
    
И сколько я ему ни объяснял после этого, что он себе же делает хуже, что на суде не обрадуются такому его неправильному поведению и так далее, и тому подобное, он даже бровью не повел, отвернулся от нас к окну, будто его не касается, и больше ни слова не произнес, как глухонемой.
    
Я бы еще, может, поразорялся, но Тараскину надоело, он зевнул пару раз и сказал:
    
— Ну ладно, Володь, чего там. Не хочет человек говорить — не надо. Пожалеет потом, да поздно будет. Как Дружников вон — не сказал матери сразу, что к чему, а потом какая некрасивая история получилась! Пошли…
    
И мы вернулись в Управление. Я пересказал Жеглову наш с Груздевым разговор, если, конечно, это можно назвать разговором. Думал, он ругаться будет, но Жеглов ругаться не стал, а наоборот, ухмыльнулся криво этак — он один, по-моему, только так и умеет — и сказал:
    
— Вольному воля, не в обиду Груздеву будь сказано. По нашим законам обвиняемый имеет право на защиту. Хочет молчать — его право, это ведь тоже способ защиты. — Наверное, на моем лице выразилось удивление, потому что Глеб пояснил: — Ты не удивляйся, орел, у нас ведь не только рукопашная. Приходится частенько, как бы это сказать, умом, понимаешь, хитростью схватываться. И когда обвиняемый молчит, он как бы приглашает: валяйте вы свои карты на стол, а я свои приберегу, имею право не в очередь ходить, понял? Я ваши карты погляжу, а потом свои козыри обмозгую. Так что пусть молчит…
    
— А как же мы будем? — спросил я.
    
— А очень просто. У нас свое дело — будем с уликами работать. Панков сейчас приедет — даст указания. А Груздев пусть сидит себе, думает. Денечков пять его совсем трогать не надо — пусть поварится в собственном соку. Он всю свою жизнь за это время переберет, все свои прегрешения вспомнит! Да еще прикинет, в чем мог ошибиться, промашку дать, что мы еще вынюхали, что ему на стол выложим завтра. Это он сейчас от нервного шока спал, а вскорости спать перестанет, это уж будь спок…
    
Приехал Панков. Жеглов отрядил меня в его распоряжение, а сам умчался куда-то с Тараскиным.
    
Панков поставил в угол свои шикарные галоши, на гвоздь повесил зонтик и посмотрел на меня поверх стекол очков, и снова вид у него был такой, будто он прикидывает, боднуть меня посильнее или можно повременить.
    
Видимо, решил не бодать меня пока, потому что пожевал усердно верхнюю губу и распорядился:
    
— Дайте мне протокол осмотра…
    
Я принес ему дело, раскрыл на первой странице, а Панков снял с переносицы и принялся тщательно протирать очки. Делал он это очень неспешно, чистеньким ветхим носовым платком, и я снова подумал, что очки у него какие-то совсем старинные, таких теперь и не носит никто: круглые, без оправы, с желтенькой пружинкой и шнурком. Нацепил он окуляры, рассеянно махнул мне рукой — рядом, мол, садись — и принялся читать протокол, делая маленьким золоченым карандашиком какие-то непонятные отметочки на полях. Дочитав, сказал:
    
— Классическое корыстное убийство. Обратите внимание, молодой человек: при эмоциональных преступлениях, то есть под воздействием сильных страстей, виновные откровенны. Напротив, при корыстных мотивах они зачастую отрицают вину до последней возможности. Вчера я уже говорил об этом нашему другу Глебу Георгиевичу, но он был несколько… э… самонадеян. Отсюда следует, что, не дожидаясь признания обвиняемого, мы должны доказать его вину при помощи улик, прямых, а также косвенных. Вы ведь только начинаете? — Он снял очки, и на переносице от пружинки остался глубокий красный след. Я кивнул, а он, не глядя на меня, продолжил: — Это дело мне кажется достаточно хрестоматийным для того, чтобы вы могли получить первое глубокое впечатление об основных признаках работы, которой собираетесь посвятить себя…
    
— Сергей Ипатьич, а почему вы считаете это дело хрестоматийным?
    
— Да потому, что преступление совершено человеком неопытным и он оставил нам улики, достаточные для трех убийств. Нам остается только исследовать их, закрепить и законным порядком привязать, так сказать, к данному делу. И тогда можно его направлять в суд, даже если обвиняемый и не соизволит сознаться: улики обвинят его сами!
    
— А если улики не подтвердятся? — спросил я.
    
— Как это «не подтвердятся»? — удивился Панков. — Должны подтвердиться!.. Впрочем… э… не будем загадывать, мы же не на семинаре.
    
Но я человек дотошный и, несмотря на то что Жеглов уже не раз ругал меня за въедливость, все-таки переспросил:
    
— Хорошо, как все сойдется, а если нет? А Груздев не колется…
    
Панков покашлял, пожал узкими плечиками, словно я бог весь какой глупый вопрос задал:
    
— Гм… Гм… Ну-у… если не сойдется… и обвиняемый отрицает вину… Суд тогда оправдает его.
    
— А как же убийство? — допытывался я. — Кто отвечать-то будет?
    
— Видите ли, молодой человек, наука считает, что не существует нераскрываемых преступлений… Так сказать, теоретически. Так что нам с вами надо поднатужиться…
    
— Так давайте поднатужимся, — сказал я, потому что и мне эта волынка уже начала надоедать. — Какие будут указания?
    
Панков, словно обрадовавшись, что я отстал от него со своими дурацкими вопросами, удовлетворенно покивал головой и сказал:
    
— Берите бумагу, ручку, пишите…
    
Ручки я не нашел, но в планшете у меня — я его с войны привез — был командирский карандаш, взял я его наизготовку, а Панков начал диктовать.
    
— Баллистическая экспертиза. Вопросы. Являются ли пуля и гильза, обнаруженные на месте происшествия, частями одного патрона? Можно ли выстрелить этим патроном из пистолета «байярд», обнаруженного в Лосиноостровской? Выстрелена ли пуля из того же пистолета? Выброшена ли гильза из того же пистолета? Пригоден ли к стрельбе тот же пистолет? Следственным и оперативным путем искать ответ на вопрос, почему преступник при наличии фирменных патронов «байярд» воспользовался патроном другой марки…
    
Я торопливо записывал, боясь упустить хоть одно слово, хотя мне и непонятно было, кому нужны эти тонкости, и без того очевидные. Но Панкову, думаю я, лучше известно, что надо делать.
    
— Медицинская экспертиза, — диктовал он. — Вопросы. Возможно более точное установление времени смерти… Стоматологически — изготовить слепок следа укуса на шоколаде для последующего сравнения с контрольными образцами… Получить таковой у обвиняемого Груздева… Далее. Исследовать групповую принадлежность слюны на окурках папирос «Дели»… Дактилоскопическая экспертиза. Проявить все обнаруженные отпечатки пальцев, сравнить с отпечатками потерпевшей, ее мужа, сестры на предмет идентификации… Комплексная химическая и органолептическая экспертиза. Выявить тождественность жидкости в бутылке с этикеткой «Азербайджанское вино. Кюрдамир» этому вину, установить наличие либо отсутствие каких-либо примесей в исследуемой жидкости, в положительном случае исследовать примеси…
    
Я так много и так быстро писать не привык — пальцы замлели, и я потряс ими. Панков пообещал:
    
— Скоро закончим. Пишите: графическая экспертиза. Установить, кем исполнена — не Груздевым ли? — записка угрожающего содержания. Для чего изъять образцы произвольного письма Груздева, контрольный текст свободного письма и текст, исполненный обвиняемым под диктовку… Дальше: следственным путем проверить содержание всех письменных документов, изъятых с места происшествия. Допросить сослуживцев потерпевшей и обвиняемого, его сожительницу. Оперативным и следственным путем — активные и неотложные меры розыска имущества потерпевшей, похищенного из ее дома… Все. — И Панков с облегчением, хотя и не без самодовольства, посмотрел на меня.
    
— Более или менее понятно, — сказал я. — Это мы будем исполнять?
    
— Со мной в контакте. Для начала я вынесу постановление об экспертизах, а вы свяжитесь с экспертами.
    
Оставив для нас целый список неотложных «оперативных и следственных мероприятий», Панков положил в футлярчик очки, надел свои резиновые броненосцы, взял зонтик, отбыл; и почти сразу же пришел Жеглов, чем-то весьма довольный. Но расспрашивать его я не стал: захочет — сам расскажет, а показал ему панковский списочек.
    
— Солидно, — хмыкнул Жеглов. — Но все правильно. Черт старый, следственные дела мог бы и себе оставить, нам оперативных выше головы хватает. Да ладно уж, у них дел по тридцать на одного следователя в производстве. Если мы станем дожидаться, пока он сам сделает… Э-эх, ладно. Пошли питаться?
    
Питаться — это хорошо! Я питаться в любой момент был готов, прямо ненормально есть все время хотелось, как троглодиту какому-то. Я уж и курить побольше старался, — говорят, аппетит отбивает, но у кого, может, и отбивает, да только не у меня. Американцы, когда мы с ними на Эльбе встретились, все время резинку жевали. Не от голода, конечно, мы все там сытые были, куда уж, а от баловства; привычка это у них такая. Эх, сейчас бы иметь запас такой резинки, я бы ее все время жевал, все ж не так голодно. Да чего там, где она, та резинка, да и харчи наши фронтовые вспоминать не хочется…
    
— Есть, товарищ начальник, питаться. Разрешите идти?
    
Не успел Жеглов рта раскрыть, в дверь постучали. Вошел генерал, летчик, плащ на руках. И орденов тьма-тьмущая, — у летчиков-то их всю жизнь больше всех было! — и Звезда Героя. Мы оба по стойке «смирно»:
    
— Здравия желаем, товарищ генерал!
    
А он сказал:
    
— Вольно. Это МУР?
    
— Так точно, товарищ генерал, — сказал Глеб и представился: — Старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан Жеглов!
    
— Очень приятно, — улыбнулся генерал. — Моя фамилия Ляховский.
    
— А-а, как же, как же, товарищ генерал… — тоже заулыбался Глеб, а я сразу вспомнил, что он мне на дежурстве рассказывал, да не дорассказал про украденную у генерала «эмку». — Нашли вашу голубушку, уж постарались как положено…
    
— Точно. Все в полном порядочке. А я-то расстроился — привык к ней, и вообще обидно: из-под носа увели, мерзавцы. Но доблестная милиция оказалась на высоте…
    
— Иначе невозможно, товарищ генерал, — гордо сказал Жеглов. — Неужели дадим распоясаться преступному элементу в нашей славной столице? Да еще машины у наших замечательных героев воровать? Никогда!
    
Ляховский подошел, взял Жеглова за руку, сказал с чувством:
    
— Вот я и зашел — дай, думаю, лично поблагодарю товарищей. Молодцы.
    
— Правильно, Александр Васильевич! — одобрил Жеглов. — А то у нас работают ребята как звери, а благодарности сроду не дождешься. Конечно, мы не за «спасибо» работаем, но слово доброе, а уж от такого человека, как вы, особенно дорого.
    
Генерал добродушно улыбался, и было видно, что слова Глеба ему приятны. А тот уже совсем обжился:
    
— Александр Васильевич, нам ничего такого — ни письма в газету, ни разных там других подобных вещей — не нужно. А вот зашли — и это нам исключительно радостно и приятно…
    
В лице Ляховского появились сразу и озабоченность и облегчение:
    
— Слушайте, да ведь это мысль — насчет газеты! Мне самому как-то в голову не пришло. У вас своя газета?
    
— Да, «На боевом посту», здесь же и находится.
    
— Прекрасно. Просто прекрасная мысль. Вы меня извините, я не расслышал — ваша как фамилия?
    
— Жеглов, капитан милиции, — скромно сказал Глеб.
    
— А ваша? — повернулся генерал ко мне.
    
— Старший лейтенант Шарапов, товарищ генерал-майор, — по-уставному ответил я и добавил: — Только, разрешите доложить, я к этому делу ни малейшего отношения не имею…
    
— Ясно, — кивнул генерал, что-то записал в маленькую книжечку в алюминиевой обложке, попрощался с нами за руку и ушел.
    
— Глеб, ты что? — спросил я. — Мы-то здесь при чем? Ведь машину, как я понимаю, ребята из розыскного отделения ОРУДа нашли, нет?
    
Жеглов удивленно посмотрел на меня:
    
— Ну и что? Как это «мы здесь при чем»? Что ж, по-твоему, ребята из ОРУДа посторонние нам? Ты эти закидоны брось, Шарапов, мы одно дело делаем. Нас хвалят, — значит, их хвалят. Их ругают, — значит, нас ругают. И я не знаю, где ты привык, Владимир, вот так выставляться — на разведчика даже и не похоже…
    
Мне как-то совестно стало, но потом я вспомнил про газету и сказал:
    
— Вот напишет он в газету, что ты его «эмку» нашел, тогда покрутишься…
    
— Кабы ты чуток умнее был, Шарапов, то знал бы, что фамилии оперативных работников газета не оглашает. Напечатают заметку, вырежут и направят кому следует. А Жеглов, коли надо будет, пригласит на комсомольское собрание героя-летчика Ляховского — это всем полезно и интересно. Уразумел?
    
Все это он произнес уже по дороге в столовую, и мне оставалось только подивиться находчивости Жеглова и его быстромыслию. Я ему так и сказал и добавил, что у нас в разведке очень не хватало такого парня, как он. А Глеб засмеялся, ему мои слова понравились, он обнял меня по-дружески за плечи и сказал:
    
— Ладно уж, мыслитель! Давай подзаправимся — и марш к экспертам, нам с груздевским делом телиться нечего, закончим его по-быстрому и пора всерьез «кошками» заняться, что-то надоедать они мне стали…
   
   
    
     
* * *
    
    
     
ТОВАРЫ ДЛЯ НАСЕЛЕНИЯ. НОВЫЕ ИЗДЕЛИЯ
     
В продукции артели «Метпромсоюз» видное место занимают врезные дверные замки, инструменты, металлоизделия, алюминиевая посуда. Освоены стулья, шкафы, пружинные матрасы. Среди новинок, которые появятся еще в текущем году — металлические детские сани, трехколесные велосипеды, электропроигрыватели, шашки и домино из пластмассы.
     «Труд»
    
    
На другое утро, едва мы вошли в дежурную часть, Соловьев бросил телефонную трубку на рычаг и крикнул:
    
— По коням, ребята! «Черная кошка» опять магазин взяла…
    
И пока наш старый верный «фердинанд» катил в сторону Савеловского вокзала, я думал о том, что у Жеглова наверняка есть дар предчувствия — только вчера перед вечером он говорил со мной о «кошках». Сейчас он сидел впереди у окна, нахохлившийся, сердитый, мрачно смотрел на нас. Тараскин спросил у Гриши:
    
— А почему картина называется «Безвинно виноватая»?..
    
Гриша захохотал, а Жеглов сказал сердито:
    
— Вот если я еще раз узнаю, что ты сторублевку от жены в ствол пистолета заначиваешь, я тебя сделаю по вине виноватым…
    
— А как быть, Глеб Георгиевич? — взмолился Коля. — Ей бы с нюхом-то ее у нас работать! В прошлый раз в кобуре спрятал — нашла! А пистолет трогать она все-таки опасается…
    
Я устроился на задней скамейке и куском проволоки силился прикрепить подметку — ботинок вовсю просил каши. Проволока, к сожалению, была сталистая — она пружинила, вылезала из шва и держала неважно. Но я надеялся дотянуть хоть так до вечера, а дома уже разобраться с подметкой всерьез…
    
Это был, собственно говоря, не магазин, а склад: мелкооптовая продбаза на Башиловке, недалеко от милицейского общежития. Старый двухэтажный кирпичный дом без окон, длинный навес для машин и подвод, небольшой грязный двор, огороженный для блезиру хлипким забором. Во дворе, около забранной жестью двери, ведущей в склад, толпились люди в телогрейках поверх белых халатов, их сердито расспрашивал о чем-то небольшого роста мужчина в кожаном пальто и комсоставской фуражке. По тому, как почтительно ему отвечали, я сообразил, что сытый кожаный дядя и есть какое-то высокое продовольственное начальство. Рядом с дверью стоял участковый с безучастным, скучающим лицом — охранял место происшествия.
    
— Сторож где? — спросил Жеглов участкового, и тот кивнул на древнего дедка с зеленой от махорки бородой. Жеглов подозвал его, и дед, шамкая, непрерывно сморкаясь из-под руки, начал длинно и путано объяснять, что шел дождь, что он укрылся от него под навесом — с фасада, — что он недослышит по старости — «вот они, жулики, знать, сзаду и подобрались». Ни того, как вошли в склад воры, ни как вышли, дед не слышал, по-видимому, крепко спал и покражу обнаружил, когда рассвело и он увидел вырванный вместе с петлями навесной амбарный замок.
    
Пасюк остался осматривать дверь и замок, остальные в сопровождении директора прошли внутрь базы. Еще на двух дверях были взломаны замки: вскрыли винно-бакалейную и мясную секции. Сначала осмотрели мясную, внутри которой от холодильных установок был декабрьский мороз.
    
На перевернутом ящике сидел совершенно окоченевший котенок; маленький, черный, он разевал красный треугольный рот и жалобно мяукал.
    
Директор сказал растерянно:
    
— Вот он — их бандитский знак…
    
Глупость, конечно: ну какой там знак — обычный маленький котишка! Но оттого, что подбросили этот жалкий мяукающий комочек бандиты, все смотрели на него с удивлением, интересом, а некоторые — просто со страхом, будто был этот несчастный котенок ядовитым.
    
Жеглов поднял его за шкирку и вглядывался в него, будто прикидывал, нельзя ли получить от него какие-нибудь сведения. Но кот только мяукал, судорожно поводя растопыренными лапками.
    
— А не мог кто-нибудь из сотрудников его здесь оставить? — спросил Глеб.
    
— Что вы, товарищ начальник! — взмахнул блестящими кожаными рукавами директор. — Санинспекция запрещает, да и некому тут…
    
Жеглов сунул котенка Тараскину, Коля спрятал его за пазуху, и кот сразу затих.
    
— Тогда считать мы стали раны… — сказал Жеглов. — Давайте смотрите, что взяли…
    
Завсекцией, здоровенный красноносый мужик с медвежьими глазками, оглядываясь по сторонам, бормотал:
    
— Так, вроде все на месте… Ага… Ага… Вторая камера и была отпертая, нет в ей ничего… Ага… — И вдруг голос его упал; он повернулся к директору, и на лице его был испуг: — Вартан Иваныч, меланж!
    
— Что «меланж»? — раздраженно спросил директор — Украли?!
    
— Украли… — тихо сказал завсекцией и пояснил нам: — Банка здесь была, двадцатикилограммовая, к праздникам держали…
    
— Меланж — это что? — спросил Жеглов.
    
— Яичный порошок, — торопливо сказал директор. — Высшего качества, импортный… Ай-ай-ай, для госпиталя приготовили, а они, сволочи…
    
— Консервов нет, — объявил завсекцией. — Три ящика американских, с ключами…
    
— Мясо? — коротко спросил директор.
    
— Не, бекон, мясо уже распределили…
    
— Ящики большие? — спросил Жеглов. — Тяжелые?
    
— Метровые, — буркнул завсекцией. — В ширину по полметра будут. Примерно, конечно. А вес брутто я вам точно сейчас скажу… — Он достал из кармана пачку накладных, пошелестел ими. — Вот… Двенадцать дюжин банок… так… нетто… Вот, брутто — семьдесят два кило, без ящика…
    
— Понятно, — кивнул Жеглов. — Остальные в сохранности?
    
— Да вроде… — неуверенно протянул завсекцией. — Инвентаризацию надо делать…
    
В винно-бакалейной секции преступники взяли ящик наливки «Спотыкач», коробку шоколада «Серебряный ярлык», ящик сахарина — тридцать пять килограммов, пять пачек папирос «Герцеговина Флор».
    
— А почему вы думаете, что пять пачек? — спросил Жеглов молоденькую заведующую, испуганно глядевшую на оперативников.
    
— Я не думаю, я точно… — сказала она уверенно. — В одной вязке — двадцать пачек. Всего вязок было три, две вон лежат, а одна была начатая, я лично десять пачек в Наркомат заготовок отпустила. Значит, десять еще оставалось, а в наличии — видите? — только пять.
    
— Так-так… — Жеглов походил по секции, обратился ко мне: — Ну, орел, какие есть соображения?
    
Мне сделалось неловко, потому что никаких особых соображений не было и я уже пару раз ловил себя на пустом мечтании, что если бы можно было залететь на место происшествия в тот момент, когда там жулики шуруют, вот тут бы я себя показал, я бы им, сволочам, устроил! Но поскольку все это было несерьезно, я для солидности покашлял в кулак:
    
— Я так полагаю, что жуликов человек пять было: каждый себе взял по пачке «Герцеговины». А больше брать не стали, потому — баловство и руки товаром, понимаешь, заняты… Так? — И поскольку Жеглов ничего не говорил, сам себе ответил: — Я полагаю, так. Теперь: им тут ночевать некогда, а ящики тяжелые, вдвоем еле унесешь… сколько их, мест, значит, постой… Три да одно — четыре, да еще три — семь мест, семь ходок, значит, если вдвоем. А сюда ходить, что ни говори, — риск, в любой момент могут застукать. Значит, вчетвером — всего три-четыре ходки… Надо во дворе следы искать, они от тяжести должны быть глубокие, да пролом в заборе — там, где добро вынесли…
    
Когда, выйдя во двор, мы обнаружили близ забора четыре пары явственных следов, а в конце их цепочки три доски, выбитые из забора, а потом аккуратно вставленные обратно, Жеглов сказал, усмехаясь:
    
— Следопыт! Везет тебе — вон какая погода стоит сырая, земля каждый отпечаток сохраняет. Только вот с асфальтом как будем?..
    
Действительно, с асфальтовым тротуаром за забором оказалось сложнее: был он грязен, безнадежно затоптан сотнями с утра прошедших здесь людей и о том, куда двинулись отсюда воры, судить было трудно. Впрочем, мы все сошлись на одном, наиболее вероятном: жулики прямо к пролому в заборе подогнали машину, быстро погрузили похищенное и скрылись.
    
Пока эксперт гипсовал следы во дворе, Жеглов в кабинете директора базы провел небольшое собрание.
    
— Значитца, так, товарищи, — сказал он коротко и ясно. — О том, как вы охраняете народное добро, об этом будет отдельный разговор, и виновные ответят по всей строгости. Я тут прикинул — взяли у вас товаров тысяч на восемьдесят. По рыночным ценам, конечно. Это раз. Дальше: организуйте комиссию, чтобы снять остатки и навести учет — все ли похищенное зафиксировали и так далее. Без обид и, как говорится, без личностей хочу предупредить: не дай вам бог — кому-нибудь из матерьяльщиков — вздумать примазать чего-нито к похищенному: воры, они ведь все как есть покажут, когда возьмем мы их…
    
И столько было несокрушимой уверенности у Жеглова в том, что он возьмет воров, будто за угол выйдет и из соседнего дома дворника приведет, что кладовщики враз и согласно закивали, прижимая к сердцу руки: мол, дело ясное, всем понятное и как же может быть иначе?
    
А он продолжал свою речь:
    
— Это, значитца, два. И третье: нынче же обеспечьте охрану социалистической собственности должным образом, а то вас вчерашние гости по новой оглоушат! Все…
    
Я приехал в Управление около шести часов и сразу же направился в столовую. Я уже заметил, что все последнее время испытываю неутихающее чувство голода — даже не голода, а какой то хронической несытости. Наверное, мой здоровый организм бунтовал против скудного городского пайка, привыкнув к доброму армейскому приварку, который к тому же разведчики ухитрялись усиливать и разнообразить за счет «боевой подвижности и тактического маневра по тылам врага», как выражался старшина Форманюк.
    
Над окошком кассы клочок бумаги доводил до сведения сотрудников: «Имеются в продаже белковые дрожжи (суфле) в качестве дополнительного бескарточного блюда». Я охотно выбил чек на три порции суфле, рассудив, что после долгого пребывания на воздухе полезно поддержать гаснущие силы любыми средствами, и пошел в зал. У раздачи назревал скандал; красный от возмущения Пасюк, держа на огромной ладони тарелку, допрашивал молоденькую веснушчатую повариху:
    
— Шо це таке за суп, перший раз бачу — холодная вода с рисом та сухохфруктамы? Як его исты?!
    
— Да вы поймите, — оправдывалась курносая, — это заграничное ресторанное блюдо, очень вкусное и полезное, — фруктовый суп!
    
— Та плювать мени на заграныцю, я ее усю ногами пройшов! Якой то суп, як вин сладкий, то не суп, а компот! А з рыса гарна каша, а не компот, тю… Борщ мени давайте! — И Пасюк решительно сунул девушке тарелку.
    
— Вот народ несознательный, — посетовала повариха, но спорить не стала и налила Пасюку полную до краев тарелку борща; и он пошел, довольный, за столик, а несознательный народ вокруг, досыта насмеявшись, стал просить девушку выдавать борщ на первое, а новомодный суп — на третье.
    
Мне удалось получить у нее оба супа, у другой раздатчицы я взял гуляш и три стакана суфле — густой серой жидкости с фиолетовым оттенком, не слишком аппетитной на вид, — и пристроился на освободившееся место у окна, рядом с Пасюком, который, покончив с борщом, сообщил мне последние новости. По заданию Жеглова он побывал на работе у Ларисы Груздевой, в драмтеатре, и узнал, что за день до убийства она уволилась. В костюмерной она говорила, что собирается для начала отдохнуть на юге.
    
— А где именно, с кем? — поинтересовался я.
    
— Вона казала, що у Крым пойдет, чи как… Або з кем — невидомо. Кажуть ти костюмеры, шо дуже гарная була вона баба, добра та несварлива. Принесла, кажуть, на прощание торт, та була дуже в гарном настроении…
    
Я обсосал мослы, которые назывались гуляшом, подумал вслух:
    
— Странно… Надя ничего насчет ее увольнения и поездки на юг не говорила. Надо бы ее переспросить — не могла же она не знать о таких планах Ларисы?
    
— Должна була знаты, — согласился Пасюк. — Тем более шо у тот же день Лариса сняла со сберкнижки уси свои гроши…
    
— Какие гроши? — удивился я. — У нее разве были деньги?
    
— Булы, — подтвердил Пасюк. — Жеглов по телефону разузнав, иде воны булы, в якой касси, а я поехав. Кассирша справку дала — от, бачь…
    
Пасюк вынул из кармана гимнастерки сложенный вчетверо листок — справку сберкассы. Счет Ларисы был заведен в тридцать девятом году, постепенно пополнялся и достиг к двадцатому октября восьми тысяч пятисот рублей, которые в этот день были получены полностью.
    
— Сразу все деньги сняла?.. — удивился я.
    
— От и кассирша мени казала, шо просыла ее счет нэ закрывать, хоть пьять червонцив оставить… Алэ Груздева отказалась…
    
Попробовал суфле — это было довольно вкусно, и я с удовольствием выпил все три стакана. Пасюк дождался меня, и мы поднялись в кабинет. Пасюк устроился за столом писать рапорт о проделанной работе, а я, сытый и вполне удовлетворенный сегодняшним обедом, который был одновременно и ужином, принялся расхаживать по кабинету, размышляя о новостях, добытых Иваном. Мне казалось, что они имеют какую-то связь с происшедшими событиями, но уловить эту связь я пока не мог…
   
   
    
     
* * *
    
    
     
НУЖЕН УКСУС — БЕРИ «КАБУЛЬ»!
     
Странные порядки существуют в продмаге N3 (Старопетровский пр.) Если потребителю нужен уксус, то его можно купить только в комплекте с соусом «кабуль». Витаминная паста продается с таким же количеством фруктово-овощного повидла (по карточкам). На протесты потребителей, завмаг отвечает: «У нас такой порядок. Не нравится — не берите!»
     Из письма в редакцию
    
    
К вечеру движение и суета в коридорах Управления усилились. Я уже начал ощущать внутренние ритмы своего непростого учреждения и поэтому сообразил, что готовится очередная городская операция. Жеглов в таких случаях объяснял: «Изменилась оперативная обстановка в городе». Его самого с полчаса назад вызвали к руководству, и я видел, как по длинному коридору, ведущему к кабинету начальника МУРа, потянулись начальники отделов, бригад и опергрупп.
    
Тараскин сидел за большим столом, писал какие-то запросы. То ли бумага была дрянная, то ли перо царапало, а скорее всего, с письменностью у Коли было не слава богу, но строки на листе расплывались, задирались буквы, помарки и кляксы росли, пока, чертыхаясь, Коля не взял новую страничку и не принялся писать запрос заново.
    
Иван Пасюк читал учебник истории. Время от времени он, поднимая голову и раздумчиво чмокая сухими губами, говорил, ни к кому не обращаясь:
    
— Елки палки, це ж надо — Столетняя война! Це ж надо — сто лет воевать! С глузду зъихать можно…
    
Пасюк учился в шестом классе вечерней школы, учился безнадежно плохо, и его грозились перевести обратно в пятый класс. По литературе учительница уже отказалась аттестовать его в первой четверти, потому что в домашнем сочинении «Почему мы любим Гринева и ненавидим Швабрина?» Пасюк написал: «Я не люблю Гринева, потому что он бестолковый барчук, и не скажу, что ненавижу Швабрина, потому как он хотя бы вместе с Пугачевым стоял против ненавистного царизма». Жеглов, узнав об этом сочинении, хохотал до слез и сказал, что Пасюка правильно выгонят из школы — если ты такой умный, то ходи в Академию наук, а не в шестой класс…
    
Шесть-на-девять рассказывал мне какую-то невероятную историю, о том, как его безумно любила известная укротительница зверей, но ее отбил у него поляк фокусник, обращавшийся к дрессировщице не иначе как «наипенькнейшая паненка»… Врал Гриша безыскусно, но вдохновенно, и, глядя сейчас на его толстые очки, запотевшие от возбуждения, вздымающуюся цыплячью грудь и широкие взмахи тощих рук, я не сомневался, что фотограф и сам верит в эту небывалую любовь с укротительницей. Гриша наверняка бы еще многое припомнил из их замечательного романа, но пришел ухмыляющийся Жеглов и скомандовал:
    
— Подъем, братва! Общегородская операция… Начальство распорядилось проверить опергруппами — при поддержке территориальной милиции — все неблагополучные места, где имеет обыкновение собираться преступный элемент, «безопределенщики» и девицы сомнительного поведения.
    
Жеглов похохатывал своим звонким баритончиком и мотал головой, будто его кто-то щекотал.
    
— Ничего смешного не бачу, — сказал Пасюк. — Опэрация як опэрация. Нормальная прочистка…
    
— Это-то точно, но вот другое смешно, — веселился Жеглов. — Поп из церкви у Покровки, епископ Филимон, вчера двух девок домой пригласил, уж не знаю, каким макаром он их там исповедовал, только издергались они сливянки. Поп, естественно, так жрать наливку не может, как эти девицы, и заснул. А они махнули у него наперсный крест золотой и подорвали оттуда когти…
    
— Что же это, выходит, из-за попа какого-то блудного весь сыр-бор загорелся? — возмущенно вздыбился за столом Тараскин, которому уже до смерти надоела писанина.
    
Жеглов резко оборвал смех, будто швейной машинкой губы сострочил. Посмотрел на Тараскина сверху вниз, потом, избочась, словно разглядеть хотел, откуда этот фрукт тропический здесь взялся, сказал не спеша и каждое словечко, как семечко, через губу сплевывал:
    
— А по-вашему, товарищ Тараскин, выходит, что если он не токарь, а культовый служитель, то ему в нашей стране и правозащита не гарантирована?
    
— Пусть с бабами срамными не валандается, — мрачно сказал Коля.
    
— Твоя забота, Тараскин, преступление раскрывать, а не за моральным обликом епископов следить. А уж синод ихний пусть разбирается по части блуда… Мы же с тобой должны разыскать вещь, имеющую огромную художественную ценность, понял? Они завтра этот византийский крест сплавят барыгам, а те его в лом перемнут, им наши культурные ценности до лампочки.
    
Мне было не очень понятно, чего это так Глеб сердцем ударяется об украденный епископский крест, но я уже научился улавливать оттенки жегловских интонаций, особенно когда тот «воспитывал» опергруппу, и мне показалось, что весь этот разговор — просто так. Еще утром я видел в дежурной части попа — дряблого тряпочного мужичишку с постным благостным лицом, без признаков возраста или особых примет. И мне показалось неправдоподобным, чтобы такой невзрачный человек еще интересовался женщинами.
    
А сейчас, слушая Жеглова, я понял, что уж конечно не из-за неудачных похождений попа руководство назначило общегородскую операцию. Видимо, по чьей-то разработке ищут какого-то преступника, связанного с женщинами, а информировать аппарат шире считают нецелесообразным. А уж заодно велено приглядеться к девкам, которые могли украсть крест.
    
И окончательно убедился я в своем предположении, когда Жеглов сообщил приметы — приметы трех женщин. Взглянул я на Пасюка и по его спокойному и невыразительному лицу понял, что тот думает так же, как я. Тараскин еще бурчал что-то себе под нос, но его уже поволок за собой увлеченный азартом предстоящей облавы Шесть-на-девять…
    
В коммерческом ресторане «Нарва» было намечено закончить наши бесполезные вечерние странствия — попадалась все больше мелочь, шушера. Мы подошли к дверям, и швейцар с красным костистым лицом закричал сердито, так, что жилы веревками надулись на висках:
    
— Заняты все места! И не ломитесь, граждане! Имейте совесть и честь!
    
Жеглов засмеялся:
    
— Вот как раз у тебя и займем маленько! Открывай, мы из МУРа…
    
Опали жилы на висках, и засветился масляной улыбкой, душой возрадовался, желто оскалился швейцар, будто папа родной забежал на огонек, стопку дернуть, о дорогом поговорить:
    
— Заходите, товарищи, заходите, для вас местечко мигом сорганизуем…
    
Тараскин гордо сказал:
    
— Наше место давно без вас сорганизовано!
    
Жеглов покосился на него, хмыкнул, сказал негромко и веско:
    
— Дверь на замок, никого не выпускать — проверка документов. Ты, Шарапов, стой у дверей…
    
Плотной литой группой ввалились они в зал. Жеглов махнул рукой оркестру, наяривавшему модную «Роза-мунду», и музыканты послушались его сразу, как хорошего дирижера. Еще мгновение глухо бубнил и бился о потолок ресторанный волглый шум и в углу сильно хмельной мордач орал блажным голосом: «О-о, Роза-мунда!..»
    
— Граждане, прошу прощения, — сказал Жеглов. — Простая формальность — приготовьте свои документы и сидите спокойненько на своих местах…
    
Он быстро обходил столики небольшого ресторана и, внимательно прочитав документы, тщательно осматривал владельцев паспортов и удостоверений; и взгляд его был так плотен и тяжел, что даже мне со стороны казалось, будто Жеглов ощупывает лица людей. И чувствовали они себя под его взглядом, наверное, неуютно, потому что, получив назад документ, многие облегченно вздыхали и говорили «спасибо».
    
Тем, у кого документов не было, Жеглов вежливо и бесповоротно твердо предлагал отходить в сторону, где их ждал безмолвный и несокрушимый Пасюк. Все они возмущались и доказывали Пасюку, что задерживать их не имеют права. Пасюк кивал головой согласно:
    
— Совершенно верно. Абсолютно справедливо. Але документы трэба носить с собой.
    
Я так увлекся этим зрелищем, что подошел к дверям в зал и не сразу услышал, как позади скрипнула входная дверь. Мгновенно я обернулся и увидел, что костистый швейцар тихонько задвигает вновь щеколду, а дверь в дамский туалет еще приоткрыта. Я крикнул громко:
    
— Тараскин, на мое место! — оттолкнул швейцара и выскочил на Самотеку. Впереди меня через Садовое кольцо бежала женщина. Я рванул за ней, но у скоса тротуара зацепился левым ботинком за камень, и проклятая подошва, которая все эти дни дышала на ладан, с треском отлетела. Бежать с оторванной подметкой было очень неловко, но я ведь все равно бежал гораздо быстрее женщины — смешно и говорить, непонятно, на что она рассчитывает!
    
— Гражданка, остановитесь! — крикнул я сердито, но она побежала еще быстрее, и судя по скорости, это была совсем молодая и очень здоровая женщина.
    
Из музыкальной детской школы на углу высыпала целая толпа детворы с родителями. Я почему-то подумал о том, что дети занимаются в три смены — до позднего вечера, — и эта совершенно неуместная сейчас мысль меня разозлила. Девица, которая и так была плохо видна в темноте, врезалась в толпу людей со скрипичными футлярами и папками. Но мои глаза уже привыкли к сумраку, и я разглядел ее светлую косынку и еще увидел, что она схватила за руку какого-то пацана, взяла у него нотную папку и чинно зашагала рядом. Проволакивая за собой совсем отлетающую подошву, я догнал их и схватил ее за плечо:
    
— Эй, мадам, вас касается! Я вам кричу!
    
— Мне? — подняла она белесые, подкрашенные карандашом брови. — А чего надо?
    
Мальчишка с футляром, обалдевший от происходящего, онемело смотрел на нас.
    
— Отдайте ребенку папку и следуйте за мной! — строго сказал я.
    
Девица посмотрела на меня с прищуром, видимо соображая, что открутиться не удастся и номер ее не выгорел, хрипло засмеялась и сказала:
    
— Вот же суки, консерваторию кончить не дадут!.. — сунула папку в руки мальчику и пошла вместе со мной.
    
Я ввел ее в вестибюль ресторана, держа за руку, и грозно придвинулся к швейцару, пятившемуся к своей тумбочке у входа в туалет:
    
— Вы почему выпустили отсюда эту женщину?
    
— Так я… значит… думал… я не понял… решил, что с вами… — млел и блеял старик, и лысая хрящеватая голова его, как китайский фонарик, меняла постепенно цвета от блекло-серого до воспаленно-багрового. В это время вышел из зала Жеглов и, как ни в чем не бывало, сказал:
    
— Молодец, Шарапов, хорошо бегаешь. Маленько внимательности еще — цены тебе не будет. Ба! Да это же знакомые мне лица! — воскликнул он, широко разводя руки, словно хотел обняться с задержанной девицей, но обниматься и не подумал, а сказал жестко: — Я вижу, Маня, мои разговоры на тебя не действуют, ты все такая же попрыгунья-стрекоза. Считай, что лето красное ты уже отпела, пора тебя за сто первый километр выселять…
    
Я только сейчас как следует рассмотрел Маню: хорошенькое круглое личико с круглыми же кукольными глазами, губы накрашены сердечком, и завитые желтые локоны уложены в модную сеточку с мушками. Под круглым зеленым глазом светился наливной глянцевитый фингал, переливающийся, словно елочная игрушка.
    
Жеглов обернулся в зал и скомандовал:
    
— Пасюк, Тараскин, усаживайте беспаспортных в автобус! — Потом повернулся ко мне: — Вот, Володя, довелось тебе поручкаться с Манькой Облигацией — дамой, приятной во всех отношениях. Только работать не хочет, а наоборот, ведет антиобщественный образ жизни…
    
— А ты меня за ноги держал, мент проклятый, чтобы про мой образ жизни на людях рассуждать?! — бешено крикнула Манька Облигация и выругалась матом так, что я, глядя на эти губы сердечком, выбросившие в один миг залп выражений, не всякому артиллерийскому ездовому посильных, просто ахнул от неожиданности.
    
Жеглов рассмеялся и сказал:
    
— Ох, Маня, Маня, ты мне так молодого человека совсем испортишь…
    
Он огляделся, нашёл взглядом швейцара, тулившегося в тени около раздевалки, кивнул ему:
    
— Я о тебе, старик, чуть не позабыл в суматохе. — Подошёл к его тумбочке, бесцеремонно открыл шкафчик и стал выгребать оттуда обеими руками пачки американских сигарет «Кэмел», запечатанные маленькие бутылочки одеколона, заграничные презервативы, похабные открыточки. — Да-а, у тебя тут целый склад. Магазин для кобелирующих личностей. Всё, собирайся, старик, поедешь с нами…
    
Около нашего «фердинанда» Манька Облигация поскользнулась, я подхватил её под руку и, подсаживая в машину, наткнулся рукой на браслет, плотно охватывавший запястье. В тусклом свете внутри машины было его не разглядеть как следует, но мне показалось, что браслет по форме сделан в виде змеи.
    
Жеглов встал на подножку, огляделся, махнул рукой:
    
— Трогай, Копырин. Наш паровоз, вперёд лети…
    
Задержанные возбуждённо переговаривались. Манька глянула на них с полным пренебрежением:
    
— Эй вы, фраера битые, чего трясётесь? — Захохотала и запела непристойную песню.
    
Копырин прислушался к словам, оторопело покачал головой и задумчиво сказал:
    
— Странный народ эти шлюхи — ни дома им не надо, ни семьи, ни покоя, ни достатка, а надобен им один срам!
    
Я пересел к Жеглову на переднее сиденье и негромко сказал:
    
— Мне кажется, что на руке у Маньки браслет в виде змеи.
    
— Да? — заинтересовался Жеглов и нагнулся к девице: — Маня, а не скажешь мне по старой дружбе, с кем это ты так красиво отдыхала?
    
— А тебе что? Неужто меня ревнуешь? Так ты только скажи, я тебе всё время буду верная. Ты парень хоть куда! Губы у тебя толстые, а зад поджарый, — значит, в любви ты горячий…
    
— Про нас с тобой мы ещё поговорим, а покамест ты мне про кавалера скажи. Может, я его знаю?
    
Манька засмеялась:
    
— Ты-то, может, и знаешь, а я вот имени-отчества его спросить не успела…
    
— А чего же ты побежала тогда?
    
— Так я только выходить из уборной стала, как и вы в дверь насунулись. Ну, думаю, пусть пройдут — мне с тобой лишний раз здоровкаться мало радости.
    
— А чего же ты со мной поздороваться не хотела? — И добро, почти ласково, взяв её за руку, погладил по рукаву Жеглов и, словно забыв, оставил её ладонь в своей руке, только чуток, совсем еле-еле, потянул на себя — и вылезло из рукава запястье.
    
Даже здесь, в полумраке, я отчётливо разглядел червлёную жёлтую ящерку с мерцающим зелёным глазком.
    
— Больно надо! Ты же обещал меня ещё в прошлый раз упечь? — удивилась Манька очевидной глупости жегловского вопроса.
    
Жеглов отпустил её руку и встал.
    
— Да, Маня, это ты, пожалуй, права. На сей раз я тебя точно упеку…
    
Толпой ввалились в дежурную часть, и Манька привычно направилась вслед за остальными задержанными к барьеру, но Жеглов остановил её:
    
— Маня, с тобой у нас разговор особый, идём пошепчемся. — А дежурному крикнул: — Соловьёв, проверишь этих пятерых, если в порядке — пусть гуляют. Швейцара не отпускай, мы с ним ещё потолкуем про разные всякости. Рапорт тебе мои ребята принесут…
    
Махнул рукой мне — давай, мол, за мной, — вместе с Манькой мы поднялись на притихший и опустевший второй этаж, пришли в кабинет, не спеша расселись, и Жеглов сказал невзначай, будто случайно на глаза попалось:
    
— Красивый, Маня, у тебя браслетик…
    
— Ещё бы! Вещь старинная, цены немалой!
    
— Сколько платила?
    
Манька подумала немного, глянула Жеглову в лицо своими кукольными нежными глазками:
    
— Не покупная вещь-то. Наследство это моё. Память мамочкина…
    
— Ну-у? — удивился Жеглов. — Маня, ты же в прошлый раз говорила, что матери своей и не помнишь?
    
Манька сморгнула начернёнными длинными ресницами, а глаза остались неподвижными, пустыми, без выражения:
    
— И чего из этого? Не отказываюсь! Память мамочкину папа мне передал, погибший на фронте, и сказал, уезжая на войну: «Береги, доченька, единственная память по маме нашей дорогой». И сам тоже погиб, и осталась я сироткой — одна-единственная, как перст, на всем белом свете. И ни от кого нет мне помощи или поддержки, а только вы стараетесь меня побольнее обидеть, совсем жуткой сделать жизнь мою, и без того задрипанную…
    
Жеглов поморщился:
    
— Маня, не жми из меня слезу! Про маму твою ничего не скажу — не знаю, а папашку твоего геройского видеть доводилось. На фронте он, правда, не воевал, а шниффер был знаменитый, сейфы громил, как косточки из компота.
    
— Выдумываете вы на нашу семью, — сказала горько Маня. — Грех это, дуролом ты хлебаный… — И снова круто заматерилась.
    
— Ну ладно, — сказал Жеглов. — Надоело мне с тобой препираться.
    
Маня открыла сумочку, достала оттуда кусок сахару и очень ловко бросила его с ладони в рот, перекатила розовым кошачьим языком за щеку и так, похожая на резинового хомячка в витрине «Детского мира» на Кировской, сидела против оперативников, со вкусом посасывая сахар и глядя на них прозрачными глазами. Жеглов устроился рядом с ней, наклонив чуть набок голову, и со стороны они казались мне похожими на раскрашенную открытку с двумя влюбленными и надписью: «Люблю свою любку, как голубь голубку». И совсем нежно, как настоящий влюбленный, Жеглов сказал Мане:
    
— Плохи твои дела, девочка. Крепко ты вляпалась…
    
И Маня спокойно, без всякой сердитости сказала:
    
— Это почему еще? — И бросила в рот новый кусок сахару и при этом отвернулась слегка, словно стеснялась своей любви к сладкому.
    
— Браслетик твой, вещицу дорогую, старинную… третьего дня с убитой женщины сняли.
    
Жеглов встал со стула, прошел к себе за стол и стал с отсутствующим видом разбирать на нем бумажки, и лицо у него было такое, будто он сообщил Маньке, что сейчас дождик на дворе — штука пустяковая и всем известная, — и никакого ответа от нее он не ждет, да и не интересуют его ни в малой мере ее слова.
    
А я вытащил из ботинка эту поганую проволоку и стал прикручивать бечевкой отрывающуюся подметку, но и с бечевкой она не держалась; я показал Жеглову ботинок и сказал:
    
— Наверное, выкинуть придется. Сапоги возьму на каждый день…
    
— А ты съезди на склад — тебе по арматурному списку полагается две пары кожаных подметок в год.
    
— Где склад-то находится?
    
— На Шелепихе, — сказал Жеглов и объяснил, как туда лучше добраться. — Заодно получишь зимнее обмундирование.
    
Мы поговорили еще о каких-то пустяках, потом Жеглов встал, потянулся и сказал Маньке:
    
— Ну, подруга, собирайся, переночуешь до утра в КПЗ, а завтра мы тебя передадим в прокуратуру…
    
— Это зачем еще? — спросила она, перестав на мгновение сосать сахар.
    
— Маня, ты ведь в наших делах человек грамотный. Должна понимать, что мы, уголовный розыск, в общем-то пустяками занимаемся. А подрасстрельные дела — об убийствах — расследует прокуратура.
    
— По-твоему, выходит, что за чей-то барахловый браслет мне подрасстрельную статью? — сообразила Маня.
    
— А что же тебе за него — талоны на усиленное питание? Угрохали вы человека, теперь пыхтеть всерьез за это придется.
    
— Не бери на понт, мусор, — неуверенно сказала Маня, и я понял, что Жеглов уже сломал ее.
    
— Маня, что за ужасные у тебя выражения? — пожал плечами Жеглов. — Я ведь тебе сказал, что это вообще нас не касается. Ты все это в прокуратуре говори, нам — до фонаря…
    
— Как до фонаря?! — возмутилась Маня. — Ты меня что, первый день знаешь? Ты-то знаешь, что я сроду ни с какими мокрушниками дела не имела…
    
— Знаю, — кивнул Жеглов. — Было. Но время идет — все меняется. А кроме того, я ведь оперативник, а не твой адвокат. Кто тебя знает, может, на самом деле убила ты женщину, а браслетик ее — на руку. Как говорят среди вашего брата, я за тебя мазу держать не стану.
    
— Да это мне Валька Копченый вчера подарил! — закричала Манька. — Что мне у него, ордер из Ювелирторга спрашивать, что ли? Откуда мне знать, где он браслет взял?..
    
— Перестань, Маня, это не разговор. Ну, допустим, мог бы я за тебя заступиться. И что я скажу? Маньке Облигации, по ее словам, уголовник Валька Копченый подарил браслет? Ну кто это слушать станет? Сама подумай, пустая болтовня…
    
— А что же мне делать? — спросила Манька, тараща круглые бестолковые глаза.
    
— Ха! Что делать! Надо вспомнить, что ты не Манька, а Мария Афанасьевна Колыванова, что ты человек и что ты гражданка, а не черт знает что, и сесть вот за этот стол и внятно написать, как, когда, при каких обстоятельствах вор-рецидивист Валентин Бисяев подарил тебе этот браслет…
    
— Да-а, написать… — протянула она. — Он меня потом за это письмо будет бить до потери пульса!
    
— Ты напиши, а я уж обеспечу, чтобы пульс твой он оставил в покое. Ему в этом кабинете обижать тебя будет затруднительно.
    
— Ему-то затруднительно, а дружки его? Они как узнают, что я его завалила, так сразу меня на ножи поставят…
    
— Поставят на ножи — это как пить дать, — согласился Жеглов. — Правда, они тебя могут поставить на ножи, если ты его и не завалишь. Это в том случае, если ты по прежнему будешь шляться по их хазам и малинам, по вокзалам и ресторанам. Тебе работать надо — смотреть на тебя срамотно: молодая здоровая девка ведет себя черт те как! Паскудство сплошное…
    
— Ты меня не совести и не агитируй! Не хуже тебя и не меньше твоего понимаю…
    
— Вот и видать, допонималась. Ну ладно, мне домой пора. Ты будешь писать заявление, как я тебе сказал?
    
Манька подумала и твердо кивнула:
    
— Буду! Чего мне за них отвечать? Он меня чуть под тюрьму не подвел, а я тут за него пыхти!..
    
    
Она удобно устроилась за столом Жеглова, глубокомысленно глядела в лист бумаги перед собой и, начав писать, вытянула губы трубочкой, словно ловила кусок сахару, который должен был прыгнуть со строки.
    
Жеглов подошел ко мне и сказал тихонько:
    
— Дуй в дежурную часть, приведи двух понятых — будем оформлять изъятие браслета… И найди Пасюка и Тараскина — пусть они едут на квартиру брать Копченого…
   
   
    
     
* * *
    
    
     
Рим, 30, ТАСС
     
По сообщениям печати со склада в города Комо похищены находившиеся там на хранении 27 ящиков содержавших архив Муссолини, в частности его обширную переписку с Гитлером, Чиано, Черчиллем.
    
    
Валентина Бисяева, по кличке Копченый, доставить ночью в МУР не удалось — у себя дома он не был две недели, и Пасюк с Тараскиным, объехав несколько дам, у которых он мог, по их предположению, ночевать, вернулись ни с чем.
    
Его розыски могли бы затянуться, кабы не Манька Облигация, уже начавшая томиться от одиночества — ее пугало, что все никак не привозят Копченого, дабы он подтвердил и опознал свой подарок, освободив ее тем самым от обвинения в убийстве и грабеже; вот Манька и сказала утром Жеглову:
    
— А вы бы съездили в Парк культуры, он там часто ошивается, в бильярд катает…
    
Жеглов, взявший уже старые розыскные дела на Копченого, чтобы наметить план поиска, поднял на нее взгляд и сказал задумчиво:
    
— Вот это дельная мысль, Маня. Я вижу, что в тебе просыпается гражданское сознание!
    
— Чихала я на твое сознание! Он там закопался промеж картежников, как клоп в ковре, а я за него отдувайся! Мне тоже нет резона за чужие дела здеся париться!
    
Жеглов выписал из дел несколько адресов и имен, дал листочек Пасюку и велел им с Тараскиным объехать кандидатов.
    
— Вызывайте Копырина и жарьте на «фердинанде». А мы с Шараповым и Гришей на место прокатимся. Часа через два вернемся, ты с дороги позвони — какие там вести…
    
Пока мы катили в вагоне, шли через Крымский мост и по набережной, срезая наискосок выставку трофейной фашистской техники, Шесть-на-девять рассказывал о том, как он замечательно играл раньше на бильярде — «ну, если по честному, просто жил с этого заработка»… Рассказ был очень длинный, запутанный, и краем уха я слышал, что оторвала его от этой игры любимая женщина-лилипутка, которая жила на Новослободской и имела постоянную прописку.
    
— А на кой тебе была лилипутка? — лениво, с ухмылкой спрашивал Жеглов.
    
— Так она, собственно, была не лилипутка, а такая ма-а-а-ленькая женщина и сложена была как богиня…
    
Я смотрел на разбитые немецкие машины, и меня не покидало удивление, что эти уродливые неповоротливые обгоревшие груды металла в аляповатой пятнистой раскраске, бессильные и отвратительные, еще полгода назад могли меня убить.
    
И не стало для меня больше ничего — ни этого серого, мягкого осеннего дня, которым мы шли ловить рецидивиста Копченого, ни дремлющего полуоблетевшего парка и свинцовой неподвижной воды в реке, по которой бежал белоснежный речной трамвай с голубой надписью на узкой рубке «МОЛОКОВ». А был апрельский вечер в берлинском районе Панков, где мы лежали под эстакадой городской железной дороги и в тыл к нам неожиданно прорвались «пантера» и два тупорылых бронетранспортера с эсэсовцами и огнем своим смели нас с гранитной эстакады, как метлой. Я тогда сразу понял, что они прорываются к Шенхаузераллее, там у немцев еще было мощное опорное укрепление. И если проскочат, то с ходу ударят в тыл нашей еще не развернувшейся противотанковой батарее и «пантера» передавит за минуту все орудия вместе с прислугой. Вместе с якутом Митрофаном Захаровым мы быстро поползли по обе стороны эстакады к перекрестку навстречу танку — он ведь, проклятый, уже разворачивался, готовясь нырнуть в переулок. Хлестко, с дробным грохотом ударила над нашими головами по рельсам очередь из крупнокалиберного пулемета, и я невольно припал к шпалам, а когда поднял голову, увидел, что из витрины разбитого магазинчика на углу выскочил Парахин, тихий немолодой солдат, вологодский конюх, вечно озабоченный человечек с бледным отечным лицом. И бежал он наискосок, через улицу, прямо к танку, и в руке у него не было автомата, а держал он только связку, и я сообразил, что Парахину больше автомат не понадобится — он знал это и бежал, чуть пригнувшись, клонясь вперед от страха и ожидания страшного удара, но бежал, ни на миг не задерживаясь, дерганой нервной рысцой, и была в Парахине, тщедушном и сгорбленном, решимость и готовность умереть такая, что я уже не сомневался: «пантера» не налетит сзади на батарейцев, не примнет стволы к лафетам, не намотает человеческое мясо на гусеницы.
    
С бронетранспортера заметили Парахина, и пулемет развернулся к нему злым острым рыльцем, плюнул огнем, и пули, казалось, подкинули в воздух солдата, и в последнем этом мучительном парении он бросил связку в упор в ведущее колесо гусеницы…
    
— …Шарапов, пошли! Чего ты тут застрял — танка, что ли, не видел? — услышал я крик Гриши. В самом деле, танка, что ли, я не видел? И побежал догонять.
    
В бильярдной, несмотря на ранний час, народу было немало. От порога Жеглов внимательно осмотрел играющих и сказал мне:
    
— Вон там, в углу, за четвертым столом — Копченый…
    
Матерчатые квадратные абажуры нависали над зелеными столами, и лица были скрыты в дымном полумраке. Наклонился, примеривая кий для удара, парень, нырнул в колодец света, ударил и, выпрямившись, опять растворился в багрово-серой темноте. Я рассмотрел чистое смуглое лицо, «политический зачес», худые руки и значок ГТО на лацкане. В светлый квадрат вплыл узбек в тюбетейке, ударил. Прилив темноты смыл и его со стола. Парень со значком ГТО фальцетом выкрикивал перед ударами:
    
— От двух бортов в угол!.. Чужого режу в угол направо, своего в середину!.. Клопштосс!
    
Узбек проиграл, заплатил и стал снова расставлять шары, но Жеглов заявил непререкаемо:
    
— Одну минуточку! Проигравший выбывает. Теперь моя очередь…
    
Парень со значком взглянул на Жеглова, усмехнулся:
    
— Мое почтение, гражданин начальник. Что это вы, катать начали?
    
— А что же делать? Если гора не идет к Магомету…
    
— Никак, я вам понадобился?
    
— Понадобился — партнера хорошего ищу…
    
— Так вы бы мне свистнули — я бы сам к вам пришел.
    
— Тебе, пожалуй, досвистишься. — Жеглов смотрел с прищуром. — С тобой как в детской считалочке: Валька — дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует…
    
— Спички я сроду не воровал, — серьезно сказал Копченый.
    
— Это я знаю, — кивнул Жеглов. — Ты ведь наверняка правила бильярдной нарушаешь: игра на деньги? А-а?
    
— Так это только дети на шелобаны играют, а настоящие игроки — на интерес, — засмеялся Копченый. — По полкосой скатаем?
    
Жеглов брезгливо оттопырил нижнюю губу:
    
— Это ты с Жегловым хочешь по полсотенке играть? Сморкач!
    
— А по скольку? — заинтересовался Копченый.
    
— По тысяче.
    
— По куску? Идет, — охотно согласился вор.
    
Наверное, его в принципе согревала перспектива ободрать на бильярде знаменитого Жеглова — эта легенда годами передавалась бы блатными как образец уголовной доблести.
    
— Ты прежде, чем на тысячу примазывать, покажи мне — есть она у тебя или ты со мной в долг играть собираешься?
    
Копченый обиделся:
    
— Что же я, порядка не знаю? — И выволок из кармана пачку денег.
    
— Тогда ладно. Разбивай.
    
— Пирамиду или американку?
    
— Пирамиду.
    
Жеглов взял кусок мела, аккуратно натер набойку кия, плавными круговыми движениями намелил его и вытянул перед собой, примерил на глазок прямизну, потом повернулся к Грише и сказал:
    
— Иди к директору бильярдной, там есть телефон, позвони к нам в контору и скажи, чтобы Пасюк с Тараскиным ехали сюда, как только объявятся. Встретишь их у входа…
    
— Вы бы, гражданин Жеглов, скинули пиджачок, а то вам не с руки играть-то будет. Или вы за пушку свою опасаетесь? — вежливо спросил Копченый.
    
— Не учи ученого, — дипломатично отозвался Жеглов. — И о пушке моей не заботься. Давай начинай…
    
Копченый не ударил шаром в пирамиду, а толкнул его о борт, шар плавно откатился и еле-еле растолкал укладку. Жеглов присел, глазом прикинул линию к средней лузе и бархатным неощутимым толчком направил туда шестерку.
    
— С почином вас, Глеб Георгиевич, — сказал Копченый. — Мне надо было у вас фору попросить…
    
— А мне безразлично, просил бы ты али нет, — я по пятницам не подаю. — Жеглов снова ударил, но на этот раз довольно сильно, и бил он поперек стола с левой руки и, вкатив крученый шар, довольно засмеялся: — Очень глубоко смири свою душу, ибо будущее человека тлен…
    
Я завороженно смотрел, как свой шар, крестовик, оттянулся обратно к Жеглову, на свободную сторону стола, так, чтобы ему бить было удобнее. Но третий удар не вышел — желтый колобок шара прокатился по ослепительной зелени сукна, ткнулся в жерло лузы и вылетел обратно.
    
Копченый нырнул в освещенный квадрат над бильярдом и почти лег на стол, стараясь достать дальний шар — такой соблазнительно прямой перед узким устьицем лузы.
    
— Ноги с бильярда! — скомандовал Жеглов. — Ты в валенках сюда ходи, не видно будет, что у тебя копыта над полом висят!
    
Копченый сполз со стола и заново стал умащиваться удобнее и уже совсем было пристроился ударить, когда Жеглов негромко сказал у него над ухом:
    
— Ты где взял браслетик?
    
Вздрогнул Копченый, рука сорвалась, кий скользнул по шару — тот мимо лузы прокатился, тюкнулся о борт и замер.
    
— Какой браслетик?
    
— Что ж ты киксуешь? Я тебе покиксую! Туза в угол направо! — заказал Жеглов, очень мягко вкатил шар и пояснил: — Золотой браслетик в виде ящерицы червленой с одним изумрудным глазом.
    
— Понятия не имею, о чем вы говорите, начальник! — ответил Копченый, светя своими голубыми доверчивыми глазами; и, встреть я его здесь случайно, голову дал бы наотрез, что это не вор «жуковатый», а студент-заочник, отличник, скромный производственник и спортсмен-общественник.
    
— Понятия, значит, не имеешь?.. — протянул Жеглов. — Ну, тогда поедем мы сейчас к нам, и я с тобой вот так поговорю! — И он вдруг чудовищной силы ударом с треском загнал шар в середину. — Вот какой у меня с тобой сейчас разговор произойдет! — приговаривал Жеглов, скользя мягко в своих сияющих сапогах вокруг стола и нанося новый ужасный удар, от которого зазвенела и затряслась луза. — Десятку в угол! Поговорю я с тобой вот так, сердечно, вразумительно, чтобы до тебя дошел мой вопрос — до ума, до сердца, до печенок, до почек и всего остального твоего гнилого ливера! Поиграешь со мной — сразу сообразишь, что это тебе не Маньку Облигацию до потери пульса лупить… Абриколь семеркой налево!
    
Семерка сильно ткнулась в борт, отлетев, ударилась о другой шар и юркнула в лузу. Копченый побледнел, сильнее заострилось его тонкое лицо, вспотевшей ладонью он гладил свою роскошную шевелюру.
    
— Гражданин Жеглов, я чего-то не пойму, про что вы толкуете…
    
Жеглов остановился, передохнул, сочувственно поглядел на Копченого, покачал сокрушенно головой:
    
— Не понимаешь?
    
— Честное вам благородное слово даю — не понимаю!
    
— Слушай, Копченый, а может быть, ты не виноват? Это, наверное, про тебя в учебнике судебной психиатрии написано: «Идиотия — самая сильная степень врожденного слабоумия»? Ты что, не того? — И покрутил пальцем у виска.
    
Удары у Копченого были волглые, мятые, шары катились как попало, зато перед каждым его ударом Жеглов задавал очередной вопрос, что никак не придавало Копченому собранности и меткости.
    
— Да ты не киксуй, твое дело хана! — зло усмехнулся Жеглов. — У меня в последнем шаре — партия…
    
Он подошел к Копченому, словно нечаянно наступил ему на ногу своим хромовым сапогом и, близко наклонившись, сказал:
    
— Ты же ведь чердачник, Копченый, а не мокрушник, поэтому, пока не поздно, колись — где взял золотой браслет? И если ты надумаешь мне забивать баки, то про наш предстоящий разговор я тебе все объяснил…
    
Так они разговаривали негромко, наклонившись друг к другу, словно два приятеля-партнера, сделавшие перекур после трудной и неинтересной партии; и с соседнего стола игроки, кабы было у них время и желание, могли бы залюбоваться на таких дружков, которые и в перерыве шепчутся — оторваться не могут.
    
Они стояли на противоположной от меня стороне стола, и я не все слышал, долетали до меня только обрывки фраз. Я видел только, как Копченый прижимал к груди руки, таращил свои ясные глаза, даже рукавом слезу смахнул и для убедительности перекрестился. И слова, как брызги, вылетали из горячей каши их разговора:
    
— …В карты… бура и очко… Котька Кирпич… денег не… у Модистки… не знаю его… вор в законе… Костя — щипач… век свободы не видать…
    
Что отвечал Жеглов, я не слышал, пока тот не повернулся ко мне и не сказал с кривой ухмылкой:
    
— Божится, гад, что выиграл браслет в карты у Кирпича. Что будем делать, Шарапов? Идеи есть?
    
— Есть, — кивнул я. — Надо Кирпича брать.
    
— Замечательно остроумная идея! Главное, что неожиданная! — Потом спросил Копченого: — Слушай, Бисяев, а где «работает» Кирпич?
    
— Он в троллейбусах щиплет — на «втором», на «четверке», на «букашке»…
    
Жеглов стоял в глубокой задумчивости, раскачиваясь медленно с пятки на мысок. Появился Шесть-на-девять, за ним шли Пасюк и Тараскин.
    
— «Фердинанд» здесь? — спросил Жеглов.
    
— Да, мы на нем прикатили, — ответил Пасюк.
    
— Это хорошо, хорошо, хорошо, — бормотал Жеглов, явно думая о чем-то другом, потом неожиданно сказал Бисяеву: — Слушай, Валентин, а ты не хочешь со мной покататься на троллейбусе?
    
— Зачем это еще?
    
— Ну, может, встретим Кирпича, — познакомишь, дружбу сведем, — блеснул белым оскалом Жеглов.
    
— Вы уж меня совсем за ссученного держите! — обиделся Копченый. — Чтобы я блатного кореша уголовке сдал — да ни в жисть!
    
— А ты его уже и так сдал, — радостно засмеялся Жеглов. — Эх ты, босóта! Я ведь Кирпича не сегодня завтра прихвачу и обязательно подробно расскажу, как я тебя на испуг взял, словно сявку сопливого расколол…
    
Копченый горько, со слезой вздохнул:
    
— Эх, гражданин Жеглов, злой вы человек! Я вам рассказал по совести, можно сказать, как своему, а вы мне вот как ответили…
    
— Не ври, не ври! С каких это пор Жеглов уголовникам своим человеком стал? Душил я вас всю жизнь по мере сил и впредь душить буду — до полного искоренения! А рассказал ты мне, потому что знаешь — за браслетом мокрое дело висит. И я с тебя подозрения пока не снимаю, буду с тобой дальше работать, коли ты мне помочь не хочешь. Поваляйся пока на нарах, про жизнь подумай…
    
Копченый гордо поднял голову:
    
— Ничего, жизнь, она покажет… — Залез в карман, достал деньги, отсчитал тысячу рублей и протянул Жеглову: — Проигрыш получите, а в остальном сочтемся… со временем.
    
Копченый стоял, протягивая Жеглову деньги, а тот, подбоченясь, все перекатывался с пятки на мысок и внимательно смотрел ему в лицо, и от этого казалось, что жулик не расплатиться хочет, а словно подаяния просит.
    
Выждав долгую паузу, будто закрепив ею их положение, Жеглов хрипло засмеялся:
    
— Я вижу, ты и впрямь без ума, Копченый! Ты что же, думал, Жеглов возьмет твои поганые воровские деньги? Ну о чем мне с тобой разговаривать в таком случае? — Жеглов обернулся к Пасюку: — Иван, у него полный карман денег — оформите актом изъятия за нарушение правил игры в бильярдной. А самого окуните пока в КПЗ, я приеду — разберемся…
    
Когда оперативники увезли Копченого, Жеглов сказал мне:
    
— Глупостями мы с тобой занимаемся! Ерунда и пустая трата времени!..
    
— Почему?
    
— Потому, что нам надо искать доказательства вины Груздева, а не с этими ничтожествами возиться!
    
— Но ведь браслет…
    
— Что «браслет»? Пойми, тебе это трудно пока усвоить: щипач, карманник — это самая высокая уголовная квалификация, она оттачивается годами, и поэтому никогда в жизни ни один из них близко к мокрому делу не подойдет. Они с собой на кражи даже бритву безопасную не берут, а пользуются отточенной монетой! Поэтому заранее можно сказать: Кирпич никакого отношения к убийству Ларисы Груздевой не имеет…
    
— А браслет как к нему попал?
    
— Но откуда тебе известно, что браслет пропал до убийства? Она могла его потерять, продать, подарить, выменять на сливочное масло, его могли у нее украсть, — может быть, тот же Кирпич!
    
— Тогда мы должны постараться найти его — Кирпича, значит!
    
— Но для удовлетворения твоего любопытства нам придется потратить черт знает сколько времени — это ведь я только Копченому так лихо пообещал найти завтра Кирпича. А кабы это было так просто, мы бы их давно уже всех переловили!
    
Я помолчал, подумал, потом сказал медленно:
    
— Знаешь, Глеб, тебе пока от меня толку все равно на грош. Если ты не возражаешь, я сам попробую найти Кирпича…
    
Жеглов разозлился:
    
— Слушай, Шарапов, вот чего я не люблю, просто терпеть не могу в людях, так это упрямства. Упрямство — первый признак тупости! А человек на нашей работе должен быть гибок, он должен уметь применяться к обстоятельствам, событиям, людям! Ведь мы же не гайки на станке точим, а с людьми работаем, а упрямство в работе с людьми — последнее дело…
    
— Это не упрямство, — сказал я, стараясь изо всех сил не показать, что обиделся. — Но ты вот сам говоришь, что мы с людьми работаем, и я считаю, что нельзя человека лишать последнего шанса…
    
— Это какого же человека мы лишаем последнего шанса?
    
— Груздева.
    
— А ты что, не веришь, что это он убил жену? — удивился Жеглов.
    
— Не знаю я, как ответить. Вроде бы он, кроме него некому. Но этот браслетик — его шанс на справедливость.
    
— Как прикажешь понимать тебя?
    
— А так: если он убил жену и унес из дома все ценности, то он не побежит на другое утро продавать браслет. Лично мне этот Груздев — неприятный человек, но он же не уголовник, не Копченый и не Кирпич, чтобы назавтра пропить и прогулять награбленное. Тут что-то не клеится у нас. Поэтому я и хочу разыскать этого карманника и узнать, как попал к нему браслет.
    
— Я бы мог привести сто возражений на твои слова, но допустим, что ты прав. И вот ты нашел Кирпича — дальше что?
    
— Допрошу его — откуда взял браслет?
    
— И если он тебе скажет, то прекрасно. А если он облокотится на тебя? И пошлет подальше?
    
— Как это?! — возмутился я. — А показания Валентина Бисяева?
    
— А Валентину Бисяеву Кирпич просто плюнет в рожу и скажет, что впервые видит его. Дальше что?
    
— Дальше? — задумался я. Дальше действительно ничего не получалось, но, как говорится, печенкой я ощущал, что и после этого тупика должен существовать какой-то следующий ход, приближающий меня к правде, но догадаться сам я не мог, потому что знание этого хода зависело не от моей сообразительности или находчивости, а определялось точными законами игры, мне еще неведомыми и называющимися оперативным мастерством.
    
И еще я понимал, что Жеглов должен знать такой ход, я был просто уверен в этом. Но Жеглов не считал его целесообразным, делать не хотел, и мне оставалось поблагодарить его за то, что он не запрещал мне самому подумать над ним. Так мы и разъехались по своим делам, недовольные друг другом, и на прощание я лишь спросил:
    
— Глеб, а кто занимается в МУРе карманниками?
    
Жеглов засмеялся:
    
— О, это могучая фигура — майор Мурашко! Зайди к нему, посоветуйся, — может, что дельное тебе скажет…
    
Майор Кондрат Филимонович Мурашко выслушал меня с сочувствием и пониманием. Но конкретной помощи не обещал.
    
— Мы с реальными делами не управляемся, где уж нам Кирпича искать по хлипкому подозрению, — разводил он маленькими сухонькими руками. И весь он был седенький, чистенький, невзрачный, в тщательно заштопанной сатиновой рубашке с белесыми пятнами на локтях. — И работа у нас стала сильно бестолковая…
    
— Это почему же?
    
— Да как вам объяснить, молодой человек, вы же у нас в МУРе личность новая, старые дела вам неведомы…
    
— А вы расскажите — станут ведомы! — плотнее уселся я на стуле.
    
— Вот работаю я на этом месте двадцать два года — на моих глазах, считайте, все этапы борьбы с преступностью проходили. Так что перед войной мы с полным основанием говорили, что организованная преступность у нас совершенно разгромлена. До тла вывели шнифферов, ликвидировали сонников, клюквенников следа не осталось…
    
— Что такое клюквенники?
    
— А это воришки, которые церкви грабили. Ух, лютые ребята были!.. Значит, в основном покончили с прихватчиками. А вот с моей публикой, со щипачами, — никак; тут штука тонкая, настоящий щипач — всегда воровской аристократ, специалист высшей квалификации…
    
— Забавно, — покачал я головой. — Я раньше думал, что карманники — это самые ничтожные воришки, низший сорт…
    
— Ошибочка! — Кондрат Филимонович вздернул острый птичий носик. — Вот подумайте сами, какая должна быть отточенная техника, ловкость пальцев, точность движений и нервная выдержка, — какая! — глазом дабы не моргнуть и у нормального человека, который не спит, не пьяный, не под наркозом, вытащить все из карманов! А он при этом — ни сном, ни духом.
    
— А почему же вы говорите, что работа сейчас стала бестолковая?
    
— Потому что совесть меня ест. Война, голод, безотцовщина, сиротство горькое — подались в карманники люди, которым подчас просто есть охота. Вот они-то главным образом и попадают к нам, и так их много, что делами руки завалены — настоящих щипачей ловить нет времени…
    
— Как же это так получается?
    
— Так и получается — людей у меня совсем мало, и тех-то уголовщина в лицо наперечет знает…
    
— Так это же хорошо?! — удивился я. — Хорошо, что в лицо знают?
    
— Чего ж хорошего? Вот патрулирует свою зону сотрудник в троллейбусе, заскочил туда щипач. Он первую остановку вообще ничего не делает, а только осматривается. Пригляделся, увидел нашего сотрудника, раскланивается с ним чинно — здрасьте, Петр Иваныч — и на следующей остановке выскочил…
    
— И вы их отпускаете?
    
— А что прикажете делать? Иногда задерживаем на полдня, беседу проводим — он несколько дней после такой встречи таится. А потом снова вылазит на охоту.
    
— А у вас есть фотография Кирпича?
    
— Конечно. Это Константин Сапрыкин, двадцатого года рождения, трижды судим, пять месяцев назад за паразитический образ жизни и отсутствие определенных занятий выслан из Москвы за сто первый километр, но, по имеющимся у меня данным, он регулярно обитает в городе…
    
— Кондрат Филимонович, а почему у него такое прозвище?
    
Майор Мурашко пожал щуплыми плечиками:
    
— Трудно сказать. Может быть, потому, что у него голова такая — прямоугольная. Длинная, бруском… — Он перелистал толстый альбом, потом на несколько страниц вернулся назад. — Вот он, полюбуйтесь на красавца…
    
По фотографии было не видать, что у Сапрыкина голова бруском: просто длинное лошадиное лицо с тяжелой челюстью, маленькими глазами, полностью смазанными с лица тяжелыми скулами и нависающими бровями. Курносый нос с широкими ноздрями…
    
Напоследок Мурашко пообещал:
    
— Я своим ребятам скажу. Коли попадется кому Кирпич, к вам доставим…
    
Когда я вернулся в отдел, Жеглов встретил меня весело:
    
— Ну, как успехи, сыскной орел?
    
— Да успехов пока никаких. Я с Мурашко разговаривал…
    
— И что тебе рассказал наш Акакий Акакиевич? — засмеялся Жеглов, и, видимо, ему самому понравилась эта шутка, потому что он повторил: — Майор милиции Акакий Акакиевич…
    
А мне шутка не понравилась, и я сказал, глядя в сторону:
    
— Мне он не показался Акакием Акакиевичем. Он человек порядочный. И за дело болеет. По-моему, он хороший человек…
    
И совершенно неожиданно вдруг подал голос Пасюк:
    
— Я с Акакием Акакиевичем не знався, но Мурашко свое дело добре робыть. Я знаю, што его щипачи як биса боятся, хочь он и есть такой чоловик малэнький. Это ты, Глеб Георгиевич, с него зря смеешься…
    
— Если он так замечательно робит, что же ты к нему не пойдешь в бригаду? — спросил Жеглов, поглядев на Пасюка искоса.
    
— Бо у мене пальцы товстые! — протянул к нам свою огромную ладонь Пасюк. — Мне шо самому в щипачи, шо ловить их — невможно, бо я ловкости не маю.
    
Мы с Жегловым расхохотались.