1 2 3 4 5 
– В   конце концов, – сказал Гюре, – я хочу знать, какой линии мне   держаться в моих статьях. Нам нужно договориться… Хотите вы вмешательства или   не хотите? Если мы отстаиваем принцип независимости наций, то по какому праву   мы будем соваться в дела Италии и Германии? Вы хотите открыть кампанию против   Бисмарка? Да! Во имя безопасности наших границ, которые находятся под угрозой.      

Но тут   Саккар, вне себя, вскочив со стула, снова разразился:      

– Чего   я хочу – это чтобы Ругон перестал на меня плевать! Как! После всего, что я сделал!..   Я покупаю газету злейшего его врага, я превращаю ее в орган, поддерживающий его   политику, целые месяцы я позволяю вам петь ему дифирамбы. И никогда-то эта   скотина ни в чем не помогла нам, до сих пор мы только еще ждем его услуг!      

Депутат   робко заметил, что там, на Востоке, поддержка министра чрезвычайно помогла инженеру   Гамлену, открыла ему все двери, оказала давление на определенных лиц.      

– Ах,   оставьте! Он не мог поступить иначе… А разве он хоть раз предупредил меня накануне   повышения или понижения курса? Ведь у него такое выгодное положение, и он   отлично знает все. Вспомните-ка! Двадцать раз я поручал вам позондировать его,   вы видите его каждый день и до сих пор все только собираетесь сообщить мне   какое-нибудь действительно полезное сведение… А ведь это совсем не так сложно передать   через вас два слова.      

– Конечно,   но он этого не любит, он говорит, что это темные дела и в них всегда потом   раскаиваешься.      

– Да   бросьте вы! Небось с Гундерманом он не так щепетилен! Со мной он разыгрывает   честного, а Гундермана информирует.      

– О,   Гундермана, конечно! Они все нуждаются в Гундермане, без него они не могли бы получить   ни одного займа.      

Тут   Саккар с торжеством захлопал в ладоши:      

– Вот   то-то оно и есть! Вы сами признаете! Империя продана евреям, грязным евреям.   Все наши деньги неминуемо попадут в их хищные лапы. Всемирному остается только   лопнуть перед их всемогуществом.      

И он   стал изливать свою наследственную ненависть; он опять принялся обвинять эту   расу, называя ее расой торговцев и ростовщиков, которая уже целые века сидит на   шее у народов, сосет их кровь, как паразиты лишая или чесотки, и, невзирая ни   на что, под плевками и ударами, идет к верной победе над миром, который она   когда-нибудь покорит неодолимой силой золота. Особенно он нападал на   Гундермана, поддаваясь давнишнему озлоблению, бешеному, неосуществимому желанию   свалить его, хотя он сам понимал, что Гундерман окажется для него камнем   преткновения, о который он разобьется, если когда-нибудь вступит с ним в   борьбу. Ах, этот Гундерман! Пруссак в душе, хоть и родился во Франции! Конечно,   он желал победы Пруссии и с радостью помог бы ей своими деньгами, а может быть,   втайне и помогает! Посмел же он сказать в одном салоне, что если вспыхнет война   между Пруссией и Францией, то Франция будет разбита!      

– Мне   это надоело, понимаете вы, Гюре! И зарубите себе на носу: если брат мне не будет   ни в чем полезен, то и я не буду ни в чем ему помогать… Когда вы передадите мне   от него доброе слово, я хочу сказать – информацию, которую мы сможем   использовать, я позволю вам продолжать ваши дифирамбы. Ясно?      

Это было   слишком ясно. Жантру, узнав прежнего Саккара под маской политического теоретика,   опять принялся расчесывать бороду кончиками пальцев. Но Гюре, у которого отнимали   возможность действовать со свойственной ему осторожной хитростью нормандского   крестьянина, казалось, был очень огорчен, так как основывал свое благополучие   на обоих братьях и не хотел ссориться ни с тем, ни с другим.      

– Вы   правы, – пробормотал он, – мы сбавим тон, к тому же посмотрим, как   будут развиваться события. Обещаю вам сделать все, чтобы добиться откровенности   великого человека. При первой же новости, которую он мне сообщит, я беру фиакр   и сейчас же к вам.      

Разыграв   свою роль, Саккар снова принял шутливый тон:      

– Ведь   я работаю для вас, дорогие мои друзья… Я-то сам всегда был разорен и все-таки   всегда тратил по миллиону в год.      

И,   возвращаясь к рекламе, он добавил:      

– Кстати,   Жантру, вам бы надо немного разнообразить ваш биржевой бюллетень… Да, знаете,   какие-нибудь остроты, каламбуры. Публика любит это, ничто так не помогает вбить   ей что-нибудь в голову, как остроумие. Ведь правда? Давайте каламбуры!      

На этот   раз остался недоволен редактор, так как его коньком была литературная изысканность.   Но он обещал исполнить желание Саккара. Он тут же придумал историю о том, как   весьма приличные женщины согласились вытатуировать объявление у себя на теле, в   самых сокровенных местах, и все трое, громко смеясь, опять стали лучшими в мире   друзьями.      

Тем   временем Жордан закончил свою хронику и с нетерпением ждал возвращения жены.   Пришли другие сотрудники; поболтав с ними, он вернулся в переднюю. И здесь он   остановился в смущении, заметив, что Дежуа подслушивает у кабинета редактора,   приложив ухо к замочной скважине, а его дочь Натали караулит у двери.      

– Не   входите, – пробормотал рассыльный, – господин Саккар все еще здесь…   Мне показалось, что меня зовут…      

В   действительности он мечтал о наживе с тех пор, как приобрел восемь акций Всемирного,   полностью выкупив их за четыре тысячи сбережений, оставленных ему женой, и теперь   жил только тем, что с радостным волнением следил за повышением курса; он боготворил   Саккара, ловил каждое его слово, точно изречение оракула, а когда Саккар был   здесь, горел желанием проникнуть в самую глубину его мыслей, подслушать то, что   бог тайно вещал в своем святилище. Впрочем, в этом не было никакого эгоизма –   он думал только о своей дочери; он ликовал, высчитав, что его восемь акций при   курсе в семьсот пятьдесят франков уже принесли ему тысячу двести франков   прибыли; вместе с капиталом это составляло пять тысяч двести франков. Если акции   поднимутся еще на сто франков, у него будут эти желанные шесть тысяч –   приданое, при наличии которого переплетчик соглашался на брак своего сына. При   этой мысли сердце его таяло, он со слезами смотрел на дочь, – ведь он   воспитал ее, заменил ей мать, и они так счастливо жили вместе с тех пор, как   она вернулась от кормилицы.      

Он был   сконфужен и, стараясь скрыть свое смущение, продолжал:      

– Натали   зашла навестить меня, она только что встретила вашу супругу, господин Жордан.      

– Да, –   объяснила девушка, – она свернула на улицу Фейдо. Ах, как она спешила!      

Отец   разрешал Натали выходить одной – он ей вполне доверял. И он был прав, рассчитывая   на ее хорошее поведение, так как а сущности она была очень холодна, твердо   решила устроить свое счастье и из-за какой-нибудь глупости не поставила бы под   угрозу так давно подготовлявшийся брак. Эта всегда улыбающаяся девушка с тонкой   талией и большими глазами на хорошеньком бледном личике была упрямой эгоисткой   и любила только себя.      

– Как,   на улицу Фейдо?      

У него   не было времени расспрашивать дальше, потому что в переднюю, вся запыхавшись,   вошла Марсель. Он тут же хотел увести ее в соседний кабинет, но там был   редактор судебного отдела, и им пришлось сесть на скамейку в глубине коридора.      

– Ну?      

– Ну,   милый, дело сделано, но это было не легко.      

Он   обрадовался, но сразу увидел, что она чем-то огорчена; быстро, вполголоса она   рассказала ему все: она не могла удержаться, хоть и собиралась сначала кое-что   от него скрыть.      

С   некоторого времени Можандры изменились по отношению к дочери. Они не так   ласково встречали ее, всегда были чем-то озабочены; их постепенно охватывала   новая страсть – биржевая игра. Это была обычная история: отец, толстый,   спокойный, лысый, с седыми бакенбардами, и мать, сухая, деятельная, помогавшая   ему наживать капитал; оба как сыр в масле катались на свои пятнадцать тысяч   франков годового дохода и скучали от безделья. У него оставалось только одно   развлечение – получать свои деньги. Тогда еще он громил спекулянтов, пожимал   плечами от негодования и жалости, говоря о бедных идиотах, которые позволяют   себя грабить, суются в темные дела, такие же глупые, как и нечистые. Но как-то   раз он получил доход, выразившийся в значительной сумме, и ему пришла мысль   пустить эти деньги в репорт, – это была не спекуляция, а просто помещение   капитала; и с тех пор он приобрел привычку после первого завтрака внимательно   читать в газете таблицу биржевых курсов и следить за ними. Так и началась его   болезнь; страсть охватывала его постепенно: живя в отравленной атмосфере игры,   он наблюдал за скачкой ценностей, в воображении его вставали миллионы,   завоеванные в течение одного часа, а ведь сам он целые тридцать лет копил свои   несколько сот тысяч франков. Он не мог удержаться, чтобы каждый раз, садясь за   стол, не сказать об этом жене: какие бы дела он повел, если бы не дал зарока   никогда не играть! И он объяснял какую-нибудь операцию: он маневрировал фондами   с умелой тактикой генерала, дающего сражение, не выходя из своей комнаты, и в   конце концов всегда с торжеством побеждал воображаемых противников, так как, по   его мнению, он собаку съел в вопросах премий и репортов. Жена его волновалась,   говорила, что лучше сейчас же утопиться, чем рискнуть хотя бы одним су, но он   успокаивал ее. За кого она его принимает? Да ни за что на свете! Но однажды   представился случай: обоим уже давно хотелось построить в саду маленькую оранжерею   за пять или шесть тысяч франков; и вот как-то вечером, руками, дрожащими от   сладостного волнения, он положив на рабочий столик жены шесть ассигнаций,   объявив, что только что выиграл их на бирже: в этой-то операции он был уверен,   но допустил такое легкомыслие в первый и последний раз, рискнув только из-за   оранжереи. Она, рассердившись и обрадовавшись одновременно, не решилась его   бранить. Через месяц он пустился играть на премиях, объяснив, что ему нечего   бояться, если он решил не проигрывать больше определенной суммы. И потом, черт   возьми! – в общей массе дел можно все-таки выбрать выгодные, глупо   уступать их другим. И роковая сила увлекла его в непрерывные биржевые операции.   Сначала он играл осторожно, потом все смелее, а у нее глаза загорались при   малейшем выигрыше, хоть она и терзалась сомнениями бережливой хозяйки и   предсказывала ему, что он умрет в нищете.      

Больше   всех порицал своего зятя капитан Шав, брат госпожи Можандр. Он сам играл на   бирже, так как ему не хватало его пенсии в тысячу восемьсот франков, но уж   его-то провести было невозможно: он ходил туда, как чиновник на службу, играл   только на наличные и был очень доволен, когда вечером уносил свои двадцать   франков; он действовал наверняка, так как эти ежедневные операции были   настолько незначительны, что катастрофы их не задевали. Его сестра предложила   ему поселиться у них в доме, – там было слишком пусто с тех пор, как   Марсель вышла замуж, – но он отказался, не желая стеснять себя: у него   были свои слабости, он занимал одну комнату в глубине сада на улице Нолле, куда   все время шмыгали какие-то юбки. Его выигрыши, конечно, шли на конфеты и   пирожные для его юных приятельниц. Он постоянно предостерегал Можандра,   уговаривая его оставить игру: уж лучше бы жил в свое удовольствие. И когда тот   восклицал: «А вы-то сами?» – он отвечал энергичным жестом: о! он – дело другое,   у него нет пятнадцати тысяч франков ренты, а то бы… В том, что он играет,   виновато это подлое правительство, которое не дает почтенным ветеранам спокойно   пожить на старости лет. Его главный аргумент против игры состоял в том, что, по   законам математики, всякий игрок обязательно должен потерять какую-то сумму:   если он выигрывает, у него удерживают плату за посредничество и гербовые сборы;   если проигрывает, ему нужно платить те же налоги; так что даже если предположить,   что он выигрывает так же часто, как и проигрывает, он все-таки приплачивает из   своего кармана за куртаж и за марки. Ежегодно эти налоги дают парижской бирже   громадную сумму в двадцать четыре миллиона. И он много раз с возмущением   повторял эту цифру – двадцать четыре миллиона, которые подбирают государство,   кулиса и маклеры!      

Марсель   рассказывала об этом мужу в коридоре на скамеечке.      

– Нужно   сказать, милый, что я пришла к ним не вовремя. Мама бранила папу за то, что он   проиграл на бирже… Да он, кажется, теперь все время там пропадает. Это так   странно, ведь раньше он не признавал ничего, кроме работы. Словом, они   ссорились, и там была газета, «Финансовый бюллетень», которую мама совала ему   под нос и кричала, что он ничего в этом не понимает, а она предвидела понижение   курса. Тогда он пошел за другой газетой, «Надеждой», и хотел показать ей   статью, откуда он взял свои сведения… Представь себе, у них масса газет, они   роются в них с утра до вечера, и я думаю, бог меня прости, что и мама тоже   начинает играть, хотя и сердится.      

Жордан   не мог удержаться от смеха, так забавно, хоть и с огорченным видом, изобразила   она ему эту сцену.      

– Словом,   я рассказала им о нашем положении и попросила одолжить нам двести франков,   чтобы приостановить преследование. И если бы ты слышал, как они возмутились:   двести франков, когда они только что проиграли две тысячи на бирже! Что я,   смеюсь над ними? Хочу их разорить?.. Никогда я их не видела такими. Они ведь   были так добры ко мне, готовы были все истратить мне на подарки! Они, должно   быть, в самом деле рехнулись, нельзя же так портить себе существование, когда   они могут счастливо жить в своем прекрасном доме и спокойно, без всяких   волнений проживать состояние, которое нажили с таким трудом.      

– Надеюсь,   ты не настаивала, – сказал Жордан.      

– Напротив,   я настаивала, и тогда они набросились на тебя… Видишь, я тебе все говорю, я   твердо решила оставить это при себе, а теперь выкладываю все… Они твердили, что   предвидели это, что писанием в газетах много не заработаешь, что мы кончим в   богадельне. Словом, я уже тоже рассердилась и хотела уходить, как вдруг пришел   капитан. Ты знаешь, он меня всегда обожал, дядюшка Шав. При нем они   образумились, тем более, что он торжествовал, спрашивая папу, долго ли он будет   позволять себя обкрадывать… Мама отозвала меня в сторону и сунула мне в руку   пятьдесят франков, говоря, что с этими деньгами мы получим отсрочку на   несколько дней, чтобы обернуться.      

– Пятьдесят   франков! Ведь это милостыня! И ты их взяла?      

Марсель   нежно пожала ему руку, уговаривая его со своим спокойным благоразумием:      

– Послушай,   не сердись. Да, я взяла их! Я отлично знала, что ты никогда не решишься отнести   их к приставу, и сразу же пошла туда сама, знаешь, на улицу Каде. Но представь   себе, он отказался принять их, сказав, что у него есть категорическое   предписание от господина Буша и что только господин Буш может остановить   преследование… О, этот Буш! Я ни к кому не питаю ненависти, но как он меня возмущает,   и как он мне противен, этот субъект! Ну, ничего, я побежала к нему на улицу   Фейдо, ему пришлось удовольствоваться пятьюдесятью франками. Вот! Теперь две   недели нас никто не будет мучить.      

От   сильного волнения Жордан изменился в лице, и слезы, помимо его воли, выступили   у него на глазах.      

– Ты   сделала это, женушка, ты это сделала!      

– Ну   да, я не хочу, чтобы тебе надоедали. Что мне стоит выслушать все эти глупости,   если тебе зато дадут спокойно работать.      

И она   уже смеялась, рассказывая, как она пришла к Бушу в комнату, заваленную грязными   папками, как грубо он принял ее, как он угрожал, что не оставит им ни одной   тряпки, если они сейчас же не заплатят ему всего долга. Смешнее всего было то,   что она доставила себе удовольствие взбесить его, оспаривая законность этого   долга, этих трехсот франков по векселям, выросших из-за судебных издержек до   семисот тридцати франков пятнадцати сантимов, причем сам-то Буш заплатил за   векселя, наверное, не больше ста су, купив их вместе с кучей старого хлама. Он   был вне себя: во-первых, он как раз купил их очень дорого, а потом, сколько он   потерял времени, как устал, два года бегая в поисках должника, и сколько   искусства пришлось ему приложить к этой охоте на человека, – должен же он   получить за все это какое-то вознаграждение? Тем хуже для тех, кого удалось   изловить! Наконец он все-таки взял пятьдесят франков, потому что из осторожности   всегда соглашался на сделки.      

– Ах,   женушка, какой ты молодец, и как я люблю тебя! – сказал Жордан и,   забывшись, поцеловал Марсель, хотя как раз в этот момент проходил секретарь   редакции.      

Затем,   понизив голос, он спросил:      

– Сколько   у тебя осталось дома?      

– Семь   франков.      

– Прекрасно! –   воскликнул он обрадовавшись. – Нам хватит, чтобы прожить два дня, и я не   буду просить аванса – все равно откажут. Это очень уж неприятно… Завтра я   предложу статью в «Фигаро»… Ах, если бы я закончил свой роман, если бы он   понемногу продавался!      

Марсель   тоже поцеловала его.      

– Ну   конечно, все устроится отлично!.. Мы пойдем домой вместе, правда? Будет очень мило,   и мы купим на завтрашнее утро копченую селедку на углу улицы Клиши, там продают   прекрасные селедки. А сегодня у нас картошка с салом.      

Жордан,   попросив товарища просмотреть его корректуры, ушел вместе с женой. Саккар и   Гюре тоже выходили из редакции. В это время у подъезда остановилась карета, и   из нее вышла баронесса Сандорф; улыбнувшись им, она легко взбежала наверх. Она   иногда заезжала к Жантру. Саккар, которого очень возбуждали ее большие,   окруженные синевой глаза, чуть было не вернулся обратно.      

Наверху,   в кабинете главного редактора, баронесса не захотела даже сесть. Она зашла мимоходом,   на минутку, просто узнать, нет ли у него каких-нибудь новостей. Несмотря на то,   что он неожиданно пошел в гору, она обращалась с ним все так же, как в то   время, когда он каждое утро, низко согнув спину, являлся к ее отцу, господину   де Ладрикуру, в качестве агента, надеясь получить поручение. Ее отец был   возмутительно груб, она не могла забыть, как однажды, придя в бешенство из-за   большого проигрыша, он пинком ноги выбросил его за дверь. Теперь, зная, что он   находится у самого источника новостей, она, приняв дружеский тон, пыталась   что-нибудь у него выведать.      

– Ну   как? Ничего нового?      

– Право   же, мне ничего не известно.      

Но она   все смотрела на него, улыбаясь, уверенная, что он просто не хочет говорить.      

Тогда,   чтобы вызвать его на откровенность, она завела речь об этой глупой войне между   Австрией, Италией и Пруссией, которая может начаться в любую минуту. Спекулянты   сходят с ума, началось ужасное понижение курса итальянских фондов, а также и   всех остальных ценностей. И она очень огорчена, так как не знает, долго ли   будет продолжаться понижение, а у нее на бирже вложены значительные суммы на   срок до следующей ликвидации.      

– Разве   муж вас не информирует? – шутливо спросил Жантру. – Ведь у него как   раз подходящее положение в посольстве.      

– О,   муж! – сказала она с презрительным жестом. – У него я теперь ничего   не могу вытянуть.      

Он еще   больше развеселился и даже позволил себе намекнуть на генерального прокурора   Делькамбра, ее любовника, который, как говорили, вносил за нее разницу, когда   ей волей-неволей приходилось платить.      

– А   ваши друзья, разве они тоже ничего не могут узнать, ни при дворе, ни в   Верховном суде?      

Она   сделала вид, что не поняла, и продолжала умоляющим тоном, не спуская с него глаз:      

– Послушайте,   будьте же полюбезнее… Вы наверное что-нибудь знаете.      

Как-то   раз, повинуясь своей страсти к любой юбке, какая бы ни задела его мимоходом,   как неопрятной, так и шикарной, он хотел, как он грубо выражался, купить ее,   эту отчаянно играющую женщину, которая держалась с ним так фамильярно. Но при   первом же слове, при первом его движении она выпрямилась с таким отвращением, с   таким презрением, что он твердо решил не возобновлять своих попыток. С этим   человеком, которого ее отец выпроваживал пинками? Нет, никогда. До этого она   еще не дошла.      

– С   какой стати я буду любезным? – сказал он со смущенным смехом. – Вы   ведь со мной совсем не любезны.      

Она   сразу стала серьезной, глаза ее приняли суровое выражение. И когда она уже повернулась,   чтобы уйти, он с досадой, стараясь уязвить ее, прибавил:      

– Вы   только что встретили в дверях Саккара, не правда ли? Почему вы его не расспросили,   ведь он вам ни в чем не отказывает?      

Она   резко повернулась:      

– Что   вы хотите этим сказать?      

– Ах,   боже мой, понимайте, как хотите… Послушайте, не скрывайте, я видел вас у него,   а я его знаю!      

Она   вспыхнула от возмущения, – остатки аристократической гордости поднялись с   темного дна, из грязи, куда страсть к игре с каждым днем затягивала ее. Однако   она сдержалась и просто сказала ясным и резким голосом:      

– Вы   что же, милый мой, за кого меня принимаете? Вы с ума сошли… Нет, я не любовница   вашего Саккара, потому что не захотела ею стать.      

Тогда он   поклонился ей с изысканной вежливостью хорошо воспитанного человека.      

– Сударыня!   Значит, вы поступили необдуманно. Поверьте, если это можно еще исправить, не   упускайте случая; ведь вы всегда охотитесь за информацией, так вы найдете ее,   не тратя много сил, под подушкой у этого господина… Да, да, там скоро соберутся   все сведения, вам останется только запустить туда ваши хорошенькие пальчики.      

Она   сочла за лучшее засмеяться, как бы примирившись с его цинизмом. Когда она прощалась   с ним, он почувствовал, что ее рука была холодна, как лед. Неужели правда, что   эта женщина с такими алыми губами и, говорят, ненасытная, довольствуется своими   скучными обязанностями по отношению к ледяному и костлявому Делькамбру?      

Был июнь[15];   пятнадцатого числа Италия объявила войну Австрии. С другой стороны, Пруссия без   объявления войны, меньше чем в две недели, молниеносным маршем оккупировала Ганновер,   заняла оба Гессена, Баден, Саксонию, захватив врасплох безоружное население.   Франция не шелохнулась, и хорошо осведомленные люди шептались на бирже о том,   что с тех пор, как Бисмарк ездил к императору в Биарриц, она была связана с   Пруссией секретным соглашением; шли также таинственные разговоры о   вознаграждении, которое она должна получить за нейтралитет. Однако курсы   продолжали катастрофически падать. Когда четвертого июля как удар грома   разразилась весть о Садовой, на бирже началась настоящая паника. Ожидали, что   война будет продолжаться с новым ожесточением, потому что если Австрия и была   разбита Пруссией, то она одержала победу над Италией при Кустоцце. Говорили,   что, выводя войска из Богемии, Австрия собирает остатки своей армии. На биржу   со всех сторон сыпались ордера на продажу, но покупателей не было.      

Четвертого   июля Саккар, зайдя в редакцию очень поздно, около шести часов, не застал там   Жантру, который теперь совсем от рук отбился: неожиданно исчезал, кутил по   нескольку дней и возвращался в изнеможении, с мутными глазами. Трудно было   сказать, что его больше разрушало – женщины или алкоголь. В этот час в редакции   никого не было, кроме Дежуа, который обедал на краешке стола в передней. И   Саккар, написав два письма, хотел уже уходить, как вдруг вихрем влетел Гюре,   весь красный, и, не успев даже закрыть дверь, заговорил:      

– Дорогой   мой, дорогой мой…      

Задыхаясь,   он схватился обеими руками за грудь.      

– Я   только что от Ругона… Я ужасно торопился, не было фиакра. Наконец попался один…   Ругон получил оттуда телеграмму. Я прочел ее… Потрясающая новость!      

Резким   движением Саккар остановил его и бросился закрывать дверь, заметив Дежуа, который   уже шнырял вокруг, навострив уши.      

– Но   что же, что? Говорите!      

– Так   вот! Австрийский император уступает Венецианскую область императору французов,   принимая его посредничество, и тот обратится к королям Пруссии и Италии по поводу   перемирия.      

С минуту   оба молчали.      

– Так   это мир?      

– Очевидно.      

Саккар,   пораженный, еще ничего не сообразив, невольно выругался:      

– Черт   побери, а биржа вся на понижении!      

Потом   спросил машинально:      

– Знает   ли об этом хоть одна живая душа?      

– Нет,   телеграмма секретная, и даже завтра утром она не будет напечатана в «Монитере».   Париж ничего не узнает раньше, чем через сутки.      

В голове   Саккара как будто блеснула молния, ему сразу стало ясно, что нужно делать. Он   опять бросился к двери, открыл ее, чтобы посмотреть, не подслушивает ли   кто-нибудь. Вне себя, он остановился перед депутатом и схватил его за отвороты   сюртука:      

– Молчите!   На так громко!.. Мы хозяева положения, если Гундерман и его шайка не предупреждены…   Слышите? Ни слова, никому на свете!.. Ни друзьям, ни жене! Какая удача! Жантру   здесь нет, мы одни знаем это, у нас будет время действовать. О, я не собираюсь   работать только на себя. Вы участвуете, наши коллеги из Всемирного тоже. Но   только нельзя сохранить тайну, когда о ней знают несколько человек. Все   пропало, если распространятся хоть какие-нибудь слухи до завтрашнего открытия   биржи.      

Гюре,   очень взволнованный, потрясенный грандиозной аферой, которую они замышляли,   обещал хранить полное молчание. И решив, что нужно действовать сейчас же, они   распределили роли. Саккар уже надел цилиндр, как вдруг ему пришло в голову   спросить:      

– Так   это Ругон поручил вам передать мне эту новость?      

– Конечно.      

Гюре   чуть не запнулся, он солгал: телеграмма просто лежала на столе у министра, и он   имел нескромность прочесть ее, когда остался на минуту один. Но в его интересах   было поддерживать доброе согласие между обоими братьями, и эта ложь ему самому   показалась очень удачной, тем более что братья совсем не стремились видеться   друг с другом и говорить об этих вещах.      

– Ну, –   объявил Саккар, – тут уж ничего не скажешь, на этот раз он поступил как   порядочный человек… Пойдем!      

В   передней по-прежнему был один Дежуа, который, как ни старался подслушать, не   мог ничего разобрать. Однако они заметили, что он взволнован, – очевидно,   он почуял огромную добычу, проносящуюся мимо него; возбужденный этим запахом   денег, он подошел к окну на площадке и стал смотреть, как они идут через двор.      

Трудность   состояла в том, чтобы действовать быстро и в то же время с величайшей осторожностью.   Поэтому на улице они разошлись: Гюре взял на себя «малую» вечернюю биржу, а   Саккар, несмотря на поздний час, бросился на поиски агентов, кулисье, маклеров,   чтобы раздать ордера на покупку. Но он хотел по возможности разделить, рассеять   эти поручения, а главное – встретить этих людей как бы случайно, а не ловить их   на дому, что могло бы показаться странным. Ему повезло – на бульваре он заметил   маклера Якоби, поговорил с ним о всяких пустяках и затем поручил ему крупную   операцию, так что тот не очень удивился. Пройдя шагов сто, он встретил высокую   белокурую девицу, любовницу другого маклера, Деларока, зятя Якоби; она сказала,   что как раз ждет Деларока сегодня на ночь, и он попросил ее передать записку,   которую написал карандашом на визитной карточке. Затем, зная, что Мазо идет   вечером на банкет, устраиваемый бывшими школьными товарищами, он специально   зашел к нему в ресторан и изменил ордера, которые дал еще сегодня. Но больше   всего ему повезло, когда он возвращался домой около полуночи: к нему подошел   Массиас, который как раз выходил из Варьете. Они дошли вместе до улицы   Сен-Лазар, он успел разыграть чудака, который надеется на повышение   курса, – о, разумеется, не сейчас, а через некоторое время, – и в   конце концов поручил ему многочисленные покупки через Натансона и других   частных агентов, сказав, что он действует от имени группы друзей, (что в сущности   соответствовало действительности). Когда он ложился спать, у него уже было   роздано ордеров на покупку больше чем на пять миллионов.      

На   следующее утро, около семи часов, Гюре уже был у Саккара и рассказывал ему о   том, как он действовал на «малой бирже», на тротуаре перед проездом Оперы, где   он постарался дать как можно больше ордеров на покупку, соблюдая, однако, меру,   чтобы не слишком поднять курс. Он поручил купить на сумму около миллиона; и   оба, сочтя, что это еще слишком скромная цифра, решили продолжать. В их   распоряжении было еще все утро. Но прежде всего они бросились к газетам, дрожа   от страха, что найдут там сообщение, заметку, хотя бы строчку, которая сразу разрушит   их комбинации. Нет, пресса еще ничего не знала, она целиком была занята войной,   газеты были полны телеграмм и пространных подробностей о битве при Садовой.   Если никаких слухов не просочится до двух часов, если в их распоряжении будет   хоть один час после открытия биржи, даже полчаса, тогда дело в шляпе, они   здорово оберут евреев, по выражению Саккара. И, расставшись, они опять кинулись   в разные стороны, чтобы бросить в бой новые миллионы.      

Все утро   Саккар рыскал по Парижу, прислушиваясь к разговорам, чувствуя такую потребность   в движении, что вскоре отослал свою карету домой. Он зашел к Кольбу, где звон   золота, лаская слух, звучал как обещание победы, и у него хватило сил ни слова   не проронить банкиру, который ничего не знал. Затем он поднялся к Мазо, но не   стал давать ему новых ордеров, а просто сделал вид, что беспокоится насчет   вчерашних. Здесь тоже еще ничего не знали. Один только юный Флори вызвал у него   некоторое беспокойство, так как настойчиво вертелся вокруг него; единственной   причиной этому было то, что юный конторщик искренно восхищался финансовым   гением директора Всемирного банка. С другой стороны, так как мадемуазель Шюшю   обходилась ему теперь недешево, он понемногу отважился на несколько мелких   спекуляций и старался узнать, какие ордера давал его кумир, чтобы самому   действовать в соответствии с этим.      

Наконец,   позавтракав на скорую руку у Шампо, где он с великой радостью услышал пессимистические   сетования Мозера и даже самого Пильеро, предсказывавших новое падение курсов,   Саккар уже в половине первого был на Биржевой площади. Он хотел, по его выражению,   поглазеть на народ. Жара была невыносимая, лучи солнца падали отвесно, отражаясь   от побелевших ступеней и нагревая воздух в колоннаде, тяжелый и раскаленный,   как в печи; пустые стулья потрескивали в этой жаре, и спекулянты старались   укрыться в узкую тень от колонн. В палисаднике под деревом он заметил Буша и   Мешен, которые, увидев его, оживленно заговорили о чем-то; ему даже показалось,   что они хотели подойти к нему, но потом передумали; неужели они что-то знали,   эти вечно рыщущие тряпичники, подбирающие выметенные в сточную канаву ценности?   При этой мысли его на мгновение охватила дрожь. Но кто-то окликнул его, и он   узнал на скамейке Можандра и капитана Шава – они ссорились, потому что Можандр   теперь подтрунивал над мелкой, жалкой игрой капитана, над этим луидором,   который тот выигрывал за наличный расчет, словно в провинциальном кафе после   сражения в пикет; неужели даже сегодня он не мог решиться на серьезную операцию,   которая наверняка будет удачной? Ведь курсы будут падать, это совершенно очевидно,   ясно как день. И он призывал Саккара в свидетели: правда, ведь курсы опять   упадут? Он солидно подготовился к понижению, он был так в нем уверен, что   вложил бы в игру все свое состояние. В ответ на его прямой вопрос Саккар   улыбнулся, неопределенно покачал головой, смущенный тем, что не предупреждает   беднягу, который был таким работящим и благоразумным в те времена, когда еще   торговал брезентом; но он поклялся хранить полное молчание, и жестокость   игрока, который боится спугнуть удачу, одержала верх. К тому же в этот момент   он отвлекся: проехала карета баронессы Сандорф, и он, проследив за ней глазами,   увидел, как она остановилась на этот раз на Банковской улице. Внезапно он   вспомнил о бароне Сандорфе, советнике при австрийском посольстве: баронесса,   конечно, знает и сейчас все погубит какой-нибудь женской оплошностью. Он уже   перешел улицу и бродил около кареты, неподвижной, безмолвной, с застывшим на   козлах кучером. Но вот одно из стекол опустилось, и он подошел с любезным поклоном.      

– Ну   как, господин Саккар, мы все еще на понижении?      

Он   заподозрил ловушку.      

– Конечно,   сударыня.      

Она   смотрела на него с тревогой, и по характерному для игроков блеску ее глазах он   понял, что она тоже ничего не знает. Кровь снова прилила ему к лицу, он   блаженствовал.      

– Так   значит, господин Саккар, вы мне ничего не скажете?      

– Право,   сударыня, я могу сказать только то, что вы сами, конечно, уже знаете.      

И он   отошел, подумав: «Ты была со мной не очень любезна, так пеняй на себя. Это тебе   будет наука». Никогда еще она не казалась ему такой желанной; он был уверен,   что придет время – и он добьется своего.      

Возвращаясь   на Биржевую площадь, он издали увидел Гундермана, выходившего с улицы Вивьен, и   снова сердце его затрепетало. И хотя он был еще очень далеко, Саккар все-таки   узнал его: это была его медлительная походка и мертвенно бледное лицо, его   манера прямо держать голову, ни на кого не глядя, как будто он был один,   царствуя среди покорной толпы. И Саккар со страхом следил за ним, стараясь   объяснить себе каждое его движение. Увидев, что к нему подошел Натансон, он   решил, что все погибло. Но агент отошел с обескураженным видом, и надежда опять   вернулась к Саккару. Решительно, банкир ведет себя совершенно так же, как   обычно. И вдруг сердце Саккара дрогнуло от радости: Гундерман вошел в   кондитерскую купить конфет для своих внучек; это был верный признак – никогда   он не заходил туда в дни кризисов.      

Пробило   час, колокол возвестил об открытии биржи. Это был памятный день – один из тех   крахов, вызванных повышением курсов, которые случаются чрезвычайно редко и остаются   в памяти, как легенда. Вначале, среди удручающей жары, курсы продолжали падать.   Но вдруг всех удивили неожиданные объявления о покупке, словно беспорядочные   выстрелы перед началом боя. Все же операции среди всеобщего недоверия шли вяло.   Покупки участились, стали вспыхивать со всех сторон, и в кулисе и в зале; в   колоннаде непрерывно раздавался голос Натансона, в зале – голоса Мазо, Якоби и   Деларока, кричавшие, что они берут все акции, по любым ценам; толпа дрогнула,   заволновалась, словно море перед бурей, но никто еще не решался рисковать, все   были сбиты с толку этим необъяснимым поворотом дела. Курсы слегка поднялись,   Саккар успел дать новые ордера Натансону через Массиаса. Он попросил также   юного Флори, пробегавшего мимо, передать Мазо записку, в которой поручал ему   покупать еще и еще, и Флори, прочитав эту записку, исполненный слепым доверием   к Саккару, последовал его примеру и купил на свою долю. И как раз в эту минуту,   без четверти два, в самый разгар биржи, разразился громовой удар: Австрия   уступает Венецианскую область императору, война кончена. Откуда взялось это   известие? Никто не знал. Но это говорили все, даже самые камни мостовой. Кто-то   принес эту весть, и все с криком повторяли ее, шум рос, как в равноденствие   рокот прилива. Среди этого ужасного гвалта курсы начали подниматься резкими   скачками, они поднялись на сорок, пятьдесят франков. Началась невыразимая   свалка, одна из тех битв, где ничего нельзя разобрать, где все, солдаты и   полководцы, бросаются спасать свою шкуру, оглушенные, ослепленные, потеряв   ясное представление о том, что происходит. По лицам струился пот, безжалостное   солнце нагревало ступени, и биржа превратилась в пекло.      

При   ликвидации, когда можно было подвести итоги катастрофы, она оказалась колоссальной.   Поле битвы было усеяно ранеными и обломками. Мозер, всегда игравший на понижение,   оказался в числе наиболее пострадавших. Пильеро дорого заплатил за свою слабость   в этот единственный раз, когда он отчаялся в возможности повышения. Можандр   проиграл пятьдесят тысяч франков, это была его первая крупная потеря. Баронессе   Сандорф пришлось платить такую большую разницу, что Делькамбр, говорят,   отказался дать ей на это денег, и она бледнела от гнева и ненависти при одном   упоминании о своем муже, советнике посольства, который держал телеграмму в   руках еще раньше Ругона и ничего ей не сказал. Но самое страшное поражение   потерпели крупные банки, особенно еврейские. Это был настоящий разгром.   Утверждали, что только один Гундерман поплатился восемью миллионами. Все были   поражены этим: как же его не предупредили? Его, бесспорного хозяина рынка,   который помыкал министрами и держал в подчинении целые государства? Это было   редкое стечение обстоятельств, игра случая, порождающего самые неожиданные   следствия. Это был непредвиденный, глупый крах, вне всякого разума и логики.      

Между   тем все заговорили об этой истории, и Саккар прослыл гением. Одним ударом он загреб   почти все деньги, потерянные теми, кто играл на понижение. Он сам положил себе   в карман два миллиона. Остальное должно было пойти в кассы Всемирного банка   или, вернее, растаять в руках членов правления. С большим трудом ему удалось   убедить Каролину, что часть Гамлена в этой добыче, справедливо отвоеванной у   евреев, составляла миллион. Гюре, непосредственно участвовавший в деле,   отхватил себе львиную долю. Остальных – Дегремона, маркиза де Боэна – тоже не   пришлось уговаривать. Все постановили выразить благодарность и принести поздравление   замечательному директору. Но одно сердце было особенно признательно Саккару –   сердце Флори, который выиграл десять тысяч франков, целое состояние, и мог   теперь поселиться с Шюшю в маленькой квартирке на улице Кондорсе и по вечерам   ходить в дорогие рестораны вместе с ней, Гюставом Седилем и Жерменой Кер. В   редакции пришлось дать наградные Жантру, который кипел негодованием оттого, что   его не предупредили. Один только Дежуа пребывал в меланхолии: он навсегда сохранил   горькие сожаления о том вечере, когда он почуял в воздухе богатство, таинственное   и неуловимое, и пропустил его мимо рук.      

Этот   первый триумф Саккара совпал с расцветом Империи, находившейся в зените своей   славы. Он был как бы участником ее величия, одним из ярких ее отблесков. В тот   вечер, когда он вознесся среди рухнувших состояний, в тот час, когда биржа   представляла собой мрачное поле, усеянное обломками, весь Париж был украшен   флагами, иллюминован, как по случаю крупной победы; и празднества в Тюильри,   гулянья на улицах прославляли Наполеона III, хозяина Европы, столь великого и   могущественного, что императоры и короли избирали его посредником в своих   распрях и вручали ему целые провинции, чтобы он разделил их между ними. Напрасно   в палате некоторые голоса протестовали, предсказывали какие-то страшные   бедствия, говоря об усилении Пруссии, которое допустила сама Франция, о   разгроме Австрии, о неблагодарности Италии. Смех и гневные крики заглушали эти   тревожные голоса, и на следующий день после Садовой Париж, центр мира, сиял   всеми своими проспектами и памятниками. А вскоре должны были наступить другие   ночи, темные и холодные, без газового освещения, озаряемые лишь алыми фитилями   снарядов.      

В этот   вечер Саккар, опьяненный успехом, бродил по улицам, по Площади Согласия, по   Елисейским Полям, по тротуарам, где горели плошки. Увлекаемый все растущим потоком   гуляющих, ослепленный яркой, как солнечный свет, иллюминацией, он готов был думать,   что торжество устроено в его честь, ведь он тоже неожиданно стал победителем,   вознесясь среди всеобщего разгрома. Одно только обстоятельство омрачало его   радость – Ругон, вне себя от гнева, в бешенстве прогнал Гюре, когда понял,   какова была причина этого биржевого успеха. Так, значит, великий человек не   хотел быть добрым братом, он и не думал передавать ему это известие? Так, значит,   Саккар должен обходиться без его высокого покровительства, быть может, даже ему   придется бороться против всемогущего министра? И внезапно, перед дворцом   Почетного Легиона, над которым высился гигантский огненный крест, пылающий на   темном небе, он принял смелое решение – пойти на борьбу, когда почувствует, что   достаточно силен. Опьяненный песнями толпы и хлопаньем флагов, он вернулся   через залитый огнями Париж на улицу Сен-Лазар.      

Два   месяца спустя, в сентябре, Саккар, осмелев от победы над Гундерманом, решил еще   расширить размах операций банка. На общем собрании, состоявшемся в конце   апреля, представленный за 1864 год баланс показал доход в девять миллионов,   включая двадцать франков премии на каждую из пятидесяти тысяч новых акций,   выпущенных при удвоении капитала. Расходы на первоначальное устройство банка   полностью окупились, акционерам выплатили причитающиеся им пять процентов, а   членам правления десять процентов, отнесли пять миллионов в резерв, сверх   обычных десяти процентов, и оставшийся миллион поделили в виде дивиденда по   десять франков на акцию. Это был блестящий результат для общества, не   просуществовавшего еще и двух лет. Но Саккар действовал лихорадочными темпами,   применяя к финансовой почве метод интенсивной культуры, нагревая, перегревая   ее, рискуя сжечь урожай; он заставил сначала совет правления, а потом и   чрезвычайное общее собрание, созванное пятнадцатого сентября, принять решение о   новой эмиссии: капитал опять должны были удвоить, выпустив сто тысяч новых   акций, предназначенных исключительно для прежних держателей, по одной на каждую   акцию первоначальных выпусков. Но только на этот раз акции выпускались по   шестьсот семьдесят пять франков, учитывая премию в сто семьдесят пять франков,   предназначенную для резервного фонда. Для оправдания этого громадного   увеличения капитала, который удваивался второй раз за короткий срок, были   приведены следующие основания: растущий успех, удачно проведенные операции и, в   особенности, грандиозные предприятия, которые банк вскоре должен был пустить в   ход, – ведь нужно придать банку значительность и солидность,   соответствующую представляемым им фирмам. И результат сказался немедленно: курс   акций, уже несколько месяцев остававшийся неизменным – около семисот пятидесяти   франков, – в три дня поднялся до девятисот.      

Гамлен   не мог приехать с Востока, чтобы председательствовать на чрезвычайном общем собрании,   он написал сестре тревожное письмо, где выражал опасения насчет Всемирного   банка; разве можно гнать его таким галопом, таким бешеным аллюром? Он догадывался,   что у нотариуса Лелорена опять были сделаны ложные заявления. Действительно, не   все новые акции были распределены законно, общество оставило за собой те, от   которых акционеры отказались, платежи за них не были произведены, и их фиктивно   отнесли за счет Сабатани. Кроме того, были и другие подставные лица, служащие,   члены правления, под чьим именем банк сам подписывался на акции собственного   выпуска, так что за ним оставалось к этому времени около тридцати тысяч своих   акций, представляющих сумму около семнадцати с половиной миллионов. Не говоря   уже о том, что такое положение было незаконно, оно могло стать и опасным, так   как опыт показал, что всякое кредитное общество, которое играет на своих   собственных ценностях, неминуемо гибнет. Однако Каролина ответила брату в   веселом тоне, подшучивая над ним и его опасениями: он стал так труслив, что ей,   прежде такой подозрительной, приходится его успокаивать. Она писала, что следит   за всем и не замечает ничего незаконного, что, напротив, она восхищена размахом   дела, ясными и разумными мероприятиями, совершающимися на ее глазах. Но она,   конечно, не знала того, что от нее скрывали, а ее восхищение Саккаром,   взволнованная симпатия, которую вызывали в ней энергия и ум этого маленького   человечка, ослепляли ее.      

В   декабре курс перешел за тысячу франков. И тогда торжество Всемирного банка   начало волновать крупных банкиров. На Биржевой площади нередко появлялся   Гундерман. Он шел своей автоматической походкой, с рассеянным видом заходил в   кондитерскую за конфетами. Он безропотно уплатил проигранные им восемь   миллионов, причем никто из близких не услышал из его уст ни слова гнева или   досады. Когда он проигрывал, а это случалось редко, он обычно говорил, что так   ему и надо, что это научит его не быть разиней, и все улыбались при этих   словах, так как трудно было представить себе Гундермана разиней. Но на этот раз   тяжелый урок, как видно, остался у него на сердце; мысль о том, что он побит   этим головорезом Саккаром, этим пылким сумасбродом, – он, такой холодный,   так искусно управляющий обстоятельствами и людьми, – была ему, конечно,   невыносима. И с того времени он стал подстерегать Саккара, уверенный, что рано   или поздно возьмет свое. Теперь, видя общее восторженное отношение к Всемирному   банку, он занял позицию наблюдателя, убежденный, что слишком быстрые успехи,   обманчивое процветание ведут к самым страшным крушениям. Впрочем, курс в тысячу   франков не был еще чрезмерным, и он выжидал, не начиная играть на понижение.   Его теория состояла в том, что на бирже нельзя искусственно вызвать события,   можно только их предвидеть и воспользоваться ими, когда они совершатся.   Царствует одна лишь логика; истина – всемогущая сила в биржевой игре, как и   всюду. Если курсы чрезмерно возрастут, они полетят вниз: снижение произойдет с   неизбежностью математического закона, и тогда ему останется только   констатировать правильность своих расчетов и положить в карман прибыль. И он   уже решил, что начнет битву, как только курс поднимется до тысячи пятисот   франков. Тут он начнет продавать акции Всемирного банка по плану, составленному   заранее, сначала понемногу, потом все больше и больше при каждой ликвидации. Он   не нуждался в коалиции игроков на понижение, уверенный, что его одного будет   достаточно, что благоразумные люди поймут положение и поддержат его игру. Он   хладнокровно ждал, что этот Всемирный банк, наделавший столько шуму, так быстро   наводнивший своими акциями рынок, создав угрозу для крупнейших еврейских   банков, сам собою даст трещину, и тогда он свалит его одним ударом.      

Впоследствии   рассказывали, что сам Гундерман втайне помог Саккару купить старое здание на   Лондонской улице, которое тот намеревался снести, чтобы на его месте построить   желанный особняк, дворец, где он хотел роскошно устроить свое детище. Саккару   удалось добиться согласия совета правления, и с середины октября начались   работы.      

В тот   самый день, когда торжественно был заложен первый камень, около четырех часов,   к Саккару в редакцию, где он ожидал Жантру, который пошел отнести отчет об этой   церемонии в дружественные газеты, явилась баронесса Сандорф. Сперва она   спросила главного редактора, но потом, как бы случайно, наткнулась на директора   Всемирного банка, который любезно отдал себя в ее распоряжение, предложив   сообщить все интересующие ее сведения, и провел ее в свой кабинет в глубине   коридора. И здесь, при первом же грубом натиске, она уступила, на диване, как   девка, заранее приготовившаяся к подобному приключению.      

Но тут   произошло осложнение. Каролина, случайно оказавшись в районе Монмартра, заглянула   в редакцию. Она иногда заходила сюда, чтобы передать Саккару какой-нибудь ответ   или просто узнать новости. К тому же она знала Дежуа, поступившего сюда по ее   рекомендации, и всегда останавливалась поговорить с ним, довольная его   признательностью. В этот день, не найдя Дежуа в передней, она прошла по   коридору и натолкнулась на него как раз в тот момент, когда он отошел от двери,   у которой только что подслушивал. Теперь это стало его болезнью, он дрожал, как   в лихорадке, и прикладывал ухо ко всем замочным скважинам, чтобы уловить   биржевые тайны. Но то, что он в этот раз услышал и понял, немного смутило его,   и он улыбался странной улыбкой.      

– Он   здесь? – спросила Каролина и хотела пройти в кабинет.      

Но Дежуа   остановил ее и, не имея времени что-нибудь придумать, пробормотал:      

– Да,   он здесь, но туда нельзя.      

– Как   нельзя?      

– Нельзя,   он там с дамой.      

Она   побледнела как полотно, а он, не будучи в курсе дела, подмигивая, вытягивая   шею, намекал выразительной мимикой на то, что там происходило.      

– Кто   эта дама? – спросила она отрывисто.      

У него   не было никаких причин скрывать это имя от нее, своей благодетельницы. Он   нагнулся к ее уху:      

– Баронесса   Сандорф… О, она давно уже вертится вокруг него!      

Каролина   мгновение стояла неподвижно. В темноте коридора нельзя было различить мертвенную   бледность ее лица. Она вдруг ощутила в самом сердце такую острую, такую жгучую   боль, какой она, кажется, никогда еще не испытывала, и неожиданность приковала   ее к месту. Что ей сделать сейчас: выломать дверь, броситься на эту женщину,   опозорить их обоих скандалом?      

Она   стояла так, пораженная, потерявшая всякую волю. Вдруг к ней весело обратилась   Марсель, которая как раз зашла за своим мужем. Молодая женщина недавно с ней   познакомилась.      

– А,   это вы, сударыня… Представьте себе, мы сегодня идем в театр. О, это целая   история, нужно устроить так, чтобы это обошлось подешевле… Поль как раз отыскал   маленький ресторанчик, где мы угощаемся за тридцать пять су с человека.      

Жордан,   подойдя, со смехом прервал жену:      

– Два   блюда, графинчик вина, хлеба сколько угодно.      

– И   мы не будем брать фиакра, – продолжала Марсель, – так забавно   возвращаться пешком поздно ночью!.. Сегодня мы разбогатели, на обратном пути мы   купим миндальный торт в двадцать су… Настоящий праздник, пир горой!      

И она ушла,   счастливая, под руку со своим мужем. У Каролины, вернувшейся вместе с ними в   переднюю, хватило сил улыбнуться.      

– Желаю   вам хорошо повеселиться, – прошептала она дрожащим голосом.      

Потом и   она ушла. Она любила Саккара, и это вызывало в ней удивление и боль, как постыдная   рана, которую она хотела скрыть ото всех.      

 7      

       

Спустя   два месяца, в мягкий и пасмурный ноябрьский день, Каролина сразу после завтрака   поднялась в чертежную, чтобы приняться за работу. Брат ее, находившийся в то   время в Константинополе, куда он уехал для осуществления своего грандиозного   замысла – сооружения сети железных дорог на Востоке, поручил ей пересмотреть   записи, сделанные им еще во время их первого путешествия, и составить по ним   нечто вроде исторического обзора этого вопроса; вот уже две недели, как она   пыталась забыться, углубляясь в эту работу. День был такой теплый, что она не   стала поддерживать огонь в камине, открыла окно и, перед тем как сесть за стол,   взглянула на высокие оголенные деревья в саду Бовилье, казавшиеся фиолетовыми   на бледном фоне неба.      

Она   писала около получаса, как вдруг ей понадобился какой-то документ, и она стала   искать его среди груды лежавших на столе папок. Затем она встала, посмотрела в   другом месте и вернулась к столу с полными руками бумаг. Перебирая разрозненные   листки, она вдруг увидела среди них картинки религиозного содержания –   раскрашенный гроб господень и молитву с изображенными вокруг орудиями страстей   христовых. Молитва эта рекомендовалась как верное средство спасения в минуты   отчаяния, когда душе угрожает опасность. И тут она вспомнила, что ее брат,   большой набожный ребенок, купил эти картинки в Иерусалиме. Ее охватило   внезапное волнение, по щекам покатились слезы. Ах, этот брат, такой   талантливый, так долго не получавший признания! Какое счастье для него, что он   верует, что это наивное изображение гроба господня, годное для бонбоньерки, не   вызывает у него улыбки, что он черпает спокойствие и силу в этой молитве,   рифмованной, как рекламные стишки в кондитерских. Да, он, пожалуй, чересчур   доверчив, он чересчур легко поддается обману, зато так прямодушен, так   безмятежен, так далек от возмущения и борьбы. А она, боровшаяся и страдавшая   уже два месяца, она, ни во что больше не верившая, очерствевшая по милости   книг, опустошенная размышлениями, – как она жаждала в минуты слабости быть   такой же простодушной и наивной, как он, чтобы усыплять свое истерзанное   сердце, трижды повторяя утром и вечером эту детскую молитву, обрамленную   гвоздями и копьем, терновым венцом и губкой – орудиями страстей христовых!      

На   следующий день после того, как грубая случайность открыла Каролине связь   Саккара с баронессой Сандорф, ей пришлось вооружиться всей своей волей, чтобы   устоять против потребности выследить их и узнать все. Она не была женой этого   человека и не желала быть его пылкой любовницей, готовой из-за ревности на   скандал; больше всего ее мучило то, что, встречаясь с ним постоянно, она   продолжала отдаваться ему. Причиной была спокойная привязанность, положившая   начало их связи; дружба, неизбежно закончившаяся даром своего «я», как это   обычно бывает в отношениях между мужчиной и женщиной. Юность ее уже давно   миновала, горький опыт замужества научил ее терпимости. Неужели в тридцать   шесть лет, при всем своем благоразумии, свободная как будто от всяких иллюзий,   она не могла закрыть глаза на все, стать не любовницей, а скорее матерью для   своего друга, которому она уступила на закате молодости, в минуту душевной   опустошенности, и который тоже намного пережил возраст героев романа? Иногда   она твердила себе, что люди преувеличивают значение этих отношений между полами   и часто из-за случайной встречи портят себе всю жизнь. Впрочем, она тотчас же   улыбалась безнравственности этой мысли – ведь в таком случае все проступки   дозволены, все женщины могут принадлежать всем мужчинам. А как много женщин   благоразумно соглашаются делить мужчину с соперницей! Как часто повседневный   опыт в своем счастливом простодушии торжествует над ревнивым стремлением к   полному и безраздельному обладанию!.. Но все это были лишь теоретические   рассуждения, придуманные с целью сделать жизнь сносной, – она тщетно   пыталась принудить себя к самоотречению, продолжать свое существование   преданной домоправительницы, высокоразвитой служанки, которая согласилась   отдать тело, раз уж она отдала сердце и ум: ее плоть, ее страсть возмутились в   ней, и она страшно мучилась от того, что знает не все, что не порвала   немедленно эту связь, не выкрикнула Саккару в лицо ужасную боль, которую он ей   причинил. Все же она обуздала себя, ей удавалось молчать, казаться спокойной и   улыбаться, но никогда еще за всю свою трудную жизнь она так не нуждалась в   мужестве.      

Охваченная   внезапной нежностью, она опять со скорбной улыбкой неверующей взглянула на   картинки, которые все еще держала в руках. Но она уже не видела их, она   мысленно представляла себе, что мог делать Саккар вчера, что он делал сегодня:   то была невольная и непрерывная работа ума, который инстинктивно возвращался к   слежке, когда она не занимала его чем-нибудь другим. Саккар между тем вел как   будто свой обычный образ жизни: утром хлопоты по управлению банком, после   полудня биржа, вечером – званые обеды, театральные премьеры, развлечения, актрисы,   к которым она ничуть не ревновала. И все же она ясно чувствовала в нем какой-то   новый интерес, нечто, отнимавшее у него часы, которые прежде он проводил   по-иному, – должно быть, та женщина, свиданья где-то, в каком-то месте, о   котором она запрещала себе узнавать. Это делало ее недоверчивой,   подозрительной, и она невольно снова превращалась в «жандарма», как ее в шутку   называл брат, даже в отношении Всемирного банка, за которым она совсем уже   перестала следить – так велико было одно время ее доверие. Некоторые нарушения   законов поражали и огорчали ее, но она сама удивлялась тому, что теперь ей, в   сущности говоря, не было до них никакого дела, что у нее уже не было сил ни   говорить, ни действовать – так близко принимала она к сердцу одну-единственную   тревогу, эту измену, с которой она хотела бы примириться, но которая терзала   ее. И чувствуя со стыдом, что глаза ее снова наполняются слезами, она спрятала   картинки, горько сожалея, что не может пойти в церковь и, опустившись на   колени, выплакать там все свои слезы.      

Успокоившись,   Каролина снова взялась за работу и писала уже минут десять, когда вошел слуга и   доложил, что Шарль, кучер, уволенный накануне, хочет непременно переговорить с   ней. Саккар, который сам его нанял, теперь прогнал, уличив в жульничестве при   покупке овса. Каролина колебалась, потом все-таки согласилась его принять.      

Высокий   красивый малый с бритым лицом и бритой шеей развязно вошел в комнату; у него   был уверенный и фатоватый вид мужчины, живущего на содержании у женщин.      

– Сударыня,   я пришел насчет моих двух рубашек. Прачка их потеряла, а теперь не хочет   рассчитаться за них. Вы, конечно, понимаете, что я не потерплю такого убытка…   Вы здесь распоряжаетесь всем, и я требую, чтобы вы заплатили мне за рубашки…   Да, я требую пятнадцать франков…      

Она была   очень строга в хозяйственных вопросах. Пожалуй, во избежание препирательств,   она и заплатила бы ему пятнадцать франков, но наглость этого человека, только   накануне пойманного с поличным, возмутила ее:      

– Я   вам ничего не должна и не дам ни одного су… К тому же господин Саккар   предупредил меня и категорически запретил давать вам деньги.      

Шарль   подошел к ней с угрожающим видом:      

– Ах,   вот как, запретил! Так я и думал! Господину Саккару не следовало поступать так,   он пожалеет об этом… Я не так глуп, чтобы не заметить, что вы, сударыня, его   любовница…      

Вспыхнув,   Каролина встала и хотела выгнать его, но он не дал ей возможности заговорить и   продолжал еще громче:      

– И,   быть может, вам, сударыня, будет интересно узнать, где бывает господин Саккар   от четырех до шести часов раза два или три в неделю, когда он уверен, что   застанет известную особу одну…      

Она   вдруг страшно побледнела, вся ее кровь отхлынула к сердцу. Она сделала резкое   движение, как бы пытаясь оттолкнуть от себя это известие, от которого убегала   вот уже два месяца.      

– Не   смейте!..      

Но он   кричал громче ее:      

– Это   баронесса Сандорф… Она на содержании у господина Делькамбра, и для удобства   свиданий он нанял маленькую квартирку в нижнем этаже на улице Комартен, почти   на самом углу улицы Сен-Никола, в том доме, где фруктовая лавка… Вот туда-то и   спешит господин Саккар, пока не остыла постель…      

Она   протянула было руку к звонку, чтобы слуги вытолкали отсюда этого человека, но   ведь он стал бы кричать и при слугах!      

– Да,   да, пока не остыла постель! У меня есть там подружка – горничная Кларисса. Она   подсматривала за ними и видела, как ее хозяйка, настоящая ледышка, проделывала   с ним всякие мерзости…      

– Замолчите,   негодяй!.. Возьмите! Вот ваши пятнадцать франков!      

И жестом   невыразимого отвращения она протянула ему деньги, понимая, что это единственный   способ отделаться от него. В самом деле, он сейчас же переменил тон:      

– Я,   сударыня, желаю вам только добра… Дом, где фруктовая лавка. Ход со двора… Сегодня   четверг, сейчас четыре часа, и если вам угодно застать их…      

Бледная,   не разжимая губ, она подталкивала его к дверям.      

– Тем   более что сегодня там, кажется, можно будет увидеть кое-что забавное…      

Кларисса   не намерена оставаться в подобном вертепе! А когда уходишь от хороших хозяев,   надо оставить им что-нибудь на память, не так ли?.. Счастливо оставаться,   сударыня.      

Наконец   он ушел. Несколько секунд Каролина стояла неподвижно, думая, как поступить,   понимая, что такая же сцена угрожает и Саккару. Потом, в полном изнеможении,   она с тяжелым стоном упала на стул перед своим рабочим столом, и слезы,   душившие ее так долго, полились ручьем.      

Эта   Кларисса, худощавая белокурая девица, попросту предала свою госпожу, предложив   Делькамбру накрыть его любовницу с другим мужчиной в той самой квартире,   которую оплачивал он. Сначала она потребовала пятьсот франков, но Делькамбр был   очень скуп, и ей пришлось, поторговавшись, удовлетвориться двумястами франков,   которые он должен был ей вручить, когда она откроет ему дверь спальни. Сама она   спала в маленькой комнатке рядом с туалетной баронессы. Баронесса наняла ее из   предосторожности, не желая пользоваться услугами привратницы. Чаще всего   девушка жила в полной праздности, ничем не занятая от свидания до свидания в пустой   квартире, скрываясь, исчезая, как только являлся Делькамбр или Саккар. В этом   доме она и познакомилась с Шарлем, который давно уже делил с ней по ночам   широкое ложе хозяев, еще измятое после дневных оргий, и именно она   рекомендовала его Саккару как хорошего, честного малого. После его увольнения   она разделила с ним и его злобу – тем более что хозяйка ее была очень   прижимиста, а она могла поступить на место, где платили на пять франков в месяц   больше. Сначала Шарль думал написать барону Сандорфу, но она решила, что будет   забавнее и прибыльнее устроить так, чтобы их застал Делькамбр. И в этот   четверг, подготовив все для решительного удара, она ждала.      

В четыре   часа, когда пришел Саккар, баронесса Сандорф была уже там и лежала на кушетке   перед камином. Она вообще являлась на свидания очень аккуратно, как и подобало   деловой женщине, знающей цену времени. Вначале Саккар был разочарован, не найдя   пылкой любовницы в этой жгучей брюнетке с синевой под глазами и вызывающими   манерами безумной вакханки. Она была словно из мрамора, эта женщина, утомленная   безуспешными поисками неизведанного ощущения, целиком захваченная биржевой   игрой, которая своим риском по крайней мере волновала кровь. Потом, почувствовав,   что она любопытна и готова в погоне за наслаждением подавить в себе чувство   брезгливости, он развратил ее и сумел добиться самых изощренных ласк. Она беседовала   с ним о бирже, вытягивала у него сведения, и так как, должно быть по воле   случая, со времени их связи ей везло в игре, она относилась к Саккару как к   фетишу, как к подобранному на улице талисману, который берегут и целуют за то,   что он приносит удачу, как бы он ни был грязен.      

В этот   день Кларисса развела такой огонь, что они не легли в постель и остались на   кушетке перед пылающим камином, что доставляло им особое, утонченное   удовольствие. На улице только начало темнеть, но ставни были закрыты, занавески   тщательно задернуты, и две лампы в больших матовых стеклянных шарах без абажура   освещали их ярким светом. Едва Саккар успел войти в подъезд, как к дому   подъехал экипаж Делькамбра.      

Генеральный   прокурор Делькамбр, личный приближенный императора и будущий министр, был   худощавый человек лет пятидесяти, высокий, важного вида, с гладко выбритым желтым   лицом, изрезанным глубокими морщинами. Острый нос, напоминавший орлиный клюв,   выражал непоколебимость и беспощадность. Поднимаясь по лестнице обычной   размеренной и солидной походкой, он сохранял все свое достоинство, всю   холодность, словно в дни судебных заседаний. В этом доме никто не знал его: он   всегда приходил только с наступлением темноты.      

Кларисса   ожидала его в тесной прихожей:      

– Пожалуйте   за мной, сударь, но только, прошу вас, – как можно тише.      

Он   колебался. Почему бы не войти в ту дверь, которая вела прямо в спальню? Но она   шепотом объяснила ему, что дверь заперта на задвижку, что придется ломать ее, и   тогда баронесса, услышав шум, успеет привести себя в порядок. Нет! Ей хотелось,   чтобы он застал баронессу в таком виде, в каком она сама видела ее однажды,   подсматривая в замочную скважину. Для этого девушка придумала очень простой   способ. Прежде ее комната сообщалась с туалетной баронессы дверью, ныне   запертой на ключ; ключ валялся в одном из ящиков, и горничной ничего не стоило   воспользоваться им. Таким образом, через эту заброшенную, забытую дверь теперь   можно было бесшумно проникнуть в туалетную, отделенную от спальни только   портьерой – баронесса, конечно, никого не ожидает с этой стороны.      

– Положитесь   на меня, сударь. Ведь я сама заинтересована в успехе, не так ли?      

Она   шмыгнула в полуоткрытую дверь и на миг исчезла, оставив Делькамбра одного в   своей конурке с неубранной постелью и с тазом мыльной воды; вещи свои она   вынесла еще утром, чтобы удрать, как только дело будет сделано. Вскоре она вернулась   и осторожно притворила за собой дверь:      

– Придется   немного подождать, сударь. Еще рано. Они разговаривают.      

Не теряя   своего достоинства, Делькамбр стоял молча и неподвижно под слегка насмешливым   взглядом рассматривавшей его девушки. Однако он начинал терять терпение:   сдерживаемая ярость ударяла ему в голову, и вся левая половина лица   подергивалась от нервного тика. Разъяренный и жадный самец, скрывавшийся в нем   под маской профессиональной ледяной суровости, глухо возмущался тем, что кто-то   крадет у него это принадлежавшее ему женское тело.      

– Скорее,   скорее, – повторял он, не помня, что говорит; руки его тряслись.      

Но   Кларисса опять исчезла и тотчас вернулась с таинственным видом:      

– Прошу   вас, сударь, потерпите еще немного, иначе вы упустите самое интересное…      

Через   минуту все будет в порядке.      

И   Делькамбр, у которого внезапно подкосились ноги, вынужден был присесть на узкую   постель горничной. Смеркалось, он молча сидел в полумраке, между тем как   Кларисса, прислушиваясь, жадно ловила легчайшие звуки, которые едва доносились   из спальни, а ему казались топотом целого полка солдат – так гудело у него в   ушах.      

Наконец   он почувствовал, что рука Клариссы нащупала в темноте его руку. Он понял и безмолвно   отдал ей конверт, где лежали обещанные двести франков. Она пошла вперед,   отдернула портьеру и втолкнула его в спальню со словами:      

– Вот   они! Смотрите!      

На   кушетке, перед ярким пламенем камина, Саккар лежал на спине в одной рубашке,   подобранной подмышки и обнажавшей от ног до плеч его смуглое тело, сделавшееся   с годами волосатым, как у зверя. Баронесса, совершенно нагая, вся розовая в   отблеске пылающих угольев, стояла на коленях. Две большие лампы освещали их   таким резким светом, что мельчайшие детали выступали с особенной рельефностью.      

Потрясенный   этой противоестественной сценой, Делькамбр остановился, задыхаясь, и те двое,   словно пораженные громом, оцепеневшие при неожиданном появлении этого человека,   тоже не шевелились, глядя на него широко раскрытыми безумными глазами.      

– Ах,   свиньи! – выговорил, наконец, генеральный прокурор. – Свиньи! Свиньи!      

Это было   единственное слово, которое пришло ему в голову, и он повторял его без конца,   сопровождая одним и тем же отрывистым жестом, придававшим ему еще большую силу.      

Наконец   женщина вскочила, растерявшись от своей наготы, и заметалась по комнате в поисках   одежды, остававшейся в туалетной, вход в которую загораживал прокурор. Схватив   случайно оказавшуюся здесь нижнюю юбку, она накинула ее на плечи и зажала   тесемки в зубах, стараясь прикрыть шею и грудь. Мужчина, с крайне недовольным   видом, тоже поднялся с кушетки и опустил рубашку.      

– Свиньи! –   еще раз повторил Делькамбр. – Свиньи! В комнате, за которую плачу я!      

И, грозя   Саккару кулаком, все больше распаляясь при мысли, что все эти гнусности совершались   на кушетке, купленной на его деньги, он пришел в полное неистовство:      

– Вы   здесь в моем доме, свинья вы этакая! И эта женщина тоже моя. А вы свинья и вор!      

Саккар,   сильно сконфуженный тем, что его застали в одной рубашке, и очень раздосадованный   всей этой историей, вначале нисколько не сердился и даже собирался успокоить   Делькамбра, но слово «вор» оскорбило его.      

– Видите   ли, сударь, – возразил он, – если хочешь, чтобы женщина принадлежала   тебе одному, нужно сперва дать ей все, в чем она нуждается.      

Этот   намек на скупость окончательно взбесил Делькамбра. Он стал неузнаваем, страшен,   словно все скотское, все гнусное, что таилось под его человеческой оболочкой,   внезапно вышло наружу. Его лицо, обычно такое холодное и полное достоинства,   налилось кровью и начало надуваться, пухнуть, превращаясь в морду разъяренного   зверя. Вспышка гнева разбудила спавшее в нем плотоядное животное, вся эта   развороченная грязь вызвала острую боль.      

– В   чем она нуждается, – повторил он, – в чем нуждается уличная девка…   Ах, потаскуха!      

И он   сделал такой угрожающий жест в сторону баронессы, что та испугалась. Она все   еще стояла неподвижно, пытаясь закрыться юбкой, но, прикрывая грудь, она только   открывала живот и бедра. Тогда, поняв, что эта преступная нагота, выставленная   таким образом напоказ, еще больше раздражает его, она добралась до стула и   скорчилась на нем, поджав ноги, стиснув колени, стараясь спрятать все, что   могла. Застыв в этой позе, не произнося ни слова, слегка нагнув голову, она   искоса поглядывала на перепалку, точно самка, из-за которой дерутся двое самцов   и которая ждет исхода драки, чтобы отдаться победителю.      

Саккар   храбро бросился вперед и заслонил ее собой:      

– Надеюсь,   вы не собираетесь бить ее!      

Мужчины   стояли теперь лицом к лицу.      

– Надо,   наконец, покончить с этим, – продолжал Саккар. – Не можем же мы браниться,   как извозчики… Совершенно верно, я любовник этой дамы. И повторяю: если вы   платили за мебель, то я платил…      

– За   что?      

– За   многое… Например, несколько дней назад я заплатал десять тысяч по ее старому   счету у Мазо, который вы наотрез отказались оплатить… У меня такие же права,   как у вас. Свинья? Возможно! Но вор? Ну, нет! Извольте взять назад это слово.      

– Вы   вор! – крикнул Делькамбр вне себя. – И я разобью вам башку, если вы   не уберетесь сию же минуту!      

Но тут   разозлился и Саккар.      

– Знаете   что, вы мне надоели! – заявил он, надевая брюки. – Я уйду тогда,   когда это будет мне угодно. Не вам испугать меня, милейший.      

И надев,   наконец, ботинки, он решительно топнул ногой по ковру со словами:      

– Ну-с,   теперь я прочно стою на ногах и никуда не уйду.      

Задыхаясь   от ярости, с красной физиономией, Делькамбр ринулся к нему:      

– Уберешься   ли ты отсюда, грязная свинья?!      

– Сначала   уберешься ты, старый распутник!      

– Смотри,   как бы я не дал тебе в морду!      

– Я   сам надаю тебе пинков!      

Лицом к   лицу, с оскаленными зубами, они кричали друг на друга. Совершенно забывшись,   утратив всякие следы воспитания перед этим мутным источником похоти, который   они оспаривали друг у друга, судейский чиновник и финансист, ощущая все   возрастающую потребность в грязи, бранились, как пьяные ломовые извозчики,   изрыгая чудовищные ругательства. Оба совершенно охрипли, на губах у них   выступила пена.      

Баронесса   по-прежнему сидела на стуле, ожидая, чтобы один из них вышвырнул за дверь   другого. Она уже успокоилась и мысленно устраивала свое будущее; теперь ее   стесняло лишь присутствие горничной, которая, как она догадывалась, стояла за   портьерой и наслаждалась происходящей сценой. В самом деле, когда девушка с   довольной усмешкой вытянула шею, чтобы лучше слышать, как ругаются господа, обе   женщины увидели друг друга: госпожа – голая, скорчившаяся на стуле; служанка –   в гладком отложном воротничке, корректная и прямая. Они обменялись сверкающим   взглядом, в котором выразилась извечная ненависть соперниц, уравнивающая   герцогиню и коровницу, когда на них нет рубашки.      

Но и   Саккар заметил Клариссу. Быстро заканчивая свой туалет, застегивая пуговицы   жилета, он подбегал к Делькамбру и бросал ему бранное слово; натягивая левый   рукав сюртука, выкрикивал другое; просовывая руку в правый, находил целый поток   новых ругательств, изобретая их на ходу, на лету. И вдруг, желая скорее   покончить с этим, крикнул:      

– Кларисса!   Подите-ка сюда… Откройте двери, окна, пусть весь дом, вся улица услышит нас…   Господину генеральному прокурору угодно, чтобы все узнали о его присутствии   здесь, – что ж, я помогу ему в этом!      

Видя,   что Саккар идет к окну, чтобы отворить его, Делькамбр побледнел и отступил   назад. Этот ужасный человек вполне способен был привести в исполнение свою   угрозу – ведь ему-то наплевать на скандал.      

– Ах,   негодяй, негодяй! – прошептал прокурор. – Вы как раз под пару этой   девке. Хорошо, я оставляю ее вам…      

– Вот,   вот! Проваливайте! Здесь вы никому не нужны… По крайней мере ее счета будут   оплачены, и ей не придется больше жаловаться на бедность… Постойте-ка, не дать   ли вам шесть су на омнибус?      

При этом   новом оскорблении Делькамбр на секунду остановился на пороге. Его высокая худощавая   фигура, бледное лицо, изборожденное суровыми складками, снова стали такими же,   как всегда.      

– Клянусь,   вы дорого заплатите мне за все это, – произнес он, протянув руку. –   Берегитесь, где бы вы ни были, я найду вас.      

С этими   словами он вышел. Вслед за ним сейчас же зашелестела юбка: это убегала горничная,   опасаясь объяснения и очень довольная тем, что проделка удалась.      

Все еще   взволнованный, громко топая, Саккар пошел закрыть двери, потом вернулся в   спальню, где баронесса по-прежнему, словно пригвожденная, сидела на стуле. Он   крупными шагами прошелся по комнате, бросил обратно в камин выпавшую головешку   и только теперь заметил баронессу в столь странном виде, почти голую, с юбкой   на плечах.      

– Оденьтесь   же, моя дорогая… – обратился он к ней самым вежливым тоном. – И не   волнуйтесь. История получилась глупая, но все это пустяки, совершенные пустяки…   Мы встретимся здесь послезавтра и договоримся о том, как быть, хорошо? А сейчас   я должен бежать, у меня свидание с Гюре.      

Она   надела, наконец, рубашку; уходя, он крикнул ей из прихожей:      

– Главное,   если будете покупать итальянские, не зарывайтесь – берите только с премией.      

В это   самое время, в этот же час, Каролина рыдала, уронив голову на свой рабочий   стол. Грубое разоблачение кучера, эта измена Саккара, с которой отныне она уже   не могла не считаться, пробудили в ее душе все подозрения, все опасения,   которые она хотела похоронить в себе. До сих пор она заставляла себя спокойно   относиться к делам банка и надеяться на успех, так как ослеплявшая ее нежность   делала ее сообщницей всего того, о чем ей не говорили и что она даже не пыталась   узнать. И вот теперь она жестоко упрекала себя за успокоительное письмо,   которое написала брату после недавнего собрания акционеров, потому что ревность   снова открыла ей глаза и уши и она ясно увидела, что злоупотребления   продолжаются, становятся все серьезнее. Так, например, счет Сабатани все   возрастал, общество под прикрытием этого подставного лица играло все чаще и   чаще, – не говоря уже о чудовищных и лживых рекламах, о фундаменте из   грязи и песка, на котором стояла эта колоссальная фирма, чье стремительное,   почти сказочное восхождение скорее ужасало, нежели радовало Каролину. Но больше   всего ее страшила эта непрерывная скачка, бешеный темп, каким велись дела   Всемирного банка, напоминавшего паровоз с набитой углем топкой, который мчится   по дьявольским рельсам до тех пор, пока все не взорвется и не взлетит на воздух   от последнего толчка. Она вовсе не была наивной дурочкой, которую легко обмануть.   Даже не разбираясь в технике банковских операций, она отлично понимала смысл   этой перегрузки, этой горячки, которая должна была одурманить толпу, вовлечь ее   в эту безумную пляску миллионов. Каждое утро должно было приносить с собой   новое повышение, надо было непрерывно поддерживать веру во все растущий успех,   в гигантские кассы, в волшебные кассы, поглощающие реки золота, чтобы   возвратить моря, возвратить океаны. Бедный доверчивый брат, его соблазнили,   увлекли! Неужели она предаст его, покинет в этом потоке, угрожавшем рано или   поздно поглотить их всех? Она была в отчаянии от своего бездействия и бессилия.      

Между   тем сумерки сгустились, огонь в камине погас, в чертежной стало совсем темно, и   в этом мраке Каролина плакала все сильнее. Она стыдилась своих слез, чувствуя,   что причиной их было вовсе не беспокойство о делах банка. Без сомнения, не зная   никаких моральных преград, Саккар один вел эту дикую скачку; он хлестал коня с   необыкновенной жестокостью и способен был загнать его насмерть. Он был   единственным виновником, и она содрогалась, пытаясь заглянуть в глубь его   существа, прочитать в этой мутной душе дельца, который и сам не знал себя, в   душе, где мрак таил мрак, бесконечную грязь множества падений. Не все еще было   для нее ясно в этой душе, но то, что она подозревала, внушало ей ужас. И   все-таки ни эти язвы, постепенно раскрывавшиеся перед нею, ни страх перед   возможной катастрофой – ничто не заставило бы ее закрыть лицо руками и   проливать бессильные слезы, – напротив, это вызвало бы в ней потребность в   исцелении, толкнуло бы на борьбу. Она знала себя, она всегда была воительницей.   Нет, если она рыдала так громко, рыдала, как слабый ребенок, то только потому,   что она любила Саккара, а Саккар в эту минуту был с другой. И это признание,   которое она вынуждена была сделать самой себе, наполняло ее чувством стыда,   рыдания душили ее.      

– О   боже, – прошептала она, – потерять всякую гордость!.. Быть такой   слабой и такой ничтожной! Не иметь сил сделать то, что считаешь нужным!      

В эту   минуту она с удивлением услыхала в темноте чей-то голос. Это был Максим,   который, как свой человек в доме, вошел без доклада:      

– Что   это? Вы сидите тут впотьмах и плачете!      

Смущенная   тем, что ее застали врасплох, она постаралась подавить рыдания.      

– Извините   меня, – добавил он. – Я думал, что отец уже вернулся с биржи… Одна   дама просила меня привезти его обедать.      

Слуга   принес лампу и, поставив ее на стол, вышел. Большая комната озарилась спокойным   светом, лившимся из-под абажура.      

– Это   пустяки… – начала было объяснять Каролина. – Маленькое женское огорчение…   Хоть я и не принадлежу к числу нервных дам.      

И   выпрямившись, с сухими глазами, она уже улыбалась с присущим ей решительным и мужественным   видом. С минуту молодой человек любовался ее горделивой осанкой, большими   светлыми глазами, резко очерченным ртом, добрым и в то же время энергичным   выражением лица, которому корона густых седых волос придавала особую мягкую   прелесть. Она показалась ему совсем еще молодой: с белой кожей, с ослепительно   белыми зубами, эта обворожительная женщина превратилась в настоящую красавицу.   Потом он представил себе отца и с презрительной жалостью пожал плечами:      

– Ведь   это он привел вас в такое состояние, не так ли?      

Она   хотела отрицать, но задохнулась от подступивших рыданий, и слезы снова   выступили у нее на глазах.      

– Ах,   бедняжка, ведь я говорил вам, что вы идеализируете отца и будете дурно вознаграждены   за это… Да, это было неизбежно – он должен был проглотить вас, и вас тоже! Тут   она вспомнила, как приходила к нему занимать две тысячи франков на выкуп   Виктора. Ведь Максим обещал, что расскажет ей все, когда она захочет его   слушать. И сейчас представлялся такой удобный случай расспросить его о прошлом   Саккара. Непреодолимая потребность узнать все завладела ею: теперь, когда она   уже начала спускаться, ей захотелось дойти до дна. Это было единственное   средство – мужественное, достойное ее, полезное для всех.      

Но мысль   об этом допросе была ей неприятна, и она пошла окольным путем, сделав вид, что   хочет переменить разговор.      

– Я   все еще должна вам эти две тысячи франков, – сказала она. – Вы не   очень сердитесь на меня за задержку?      

Он   махнул рукой, как бы говоря, что будет ждать сколько потребуется.      

– Кстати, –   внезапно вспомнил он, – а как этот урод, мой маленький братец?      

– Он   приводит меня в отчаяние, я все еще ничего не сказала вашему отцу… Мне так хотелось   бы хоть немного отмыть грязь с этого бедного создания, чтобы можно было   полюбить его.      

Смех   Максима вызвал в ней глухое беспокойство.      

– Черт   возьми! – ответил он на ее вопросительный взгляд. – Мне кажется, что   вы и тут берете на себя совершенно ненужную заботу. Отец даже не поймет всех   ваших стараний… Слишком много семейных неприятностей видел он на своем веку!      

Она   смотрела на этого человека, который столь эгоистически пользовался жизнью, не   нарушая при этом приличий, и был так изящно разочарован во всех человеческих   узах, даже и в узах, налагаемых наслаждением. Он улыбнулся, смакуя понятную ему   одному едкость своей последней фразы. И она почувствовала, что коснулась тайны   этих двух мужчин.      

– Вы   рано потеряли мать?      

– Да,   я почти не знал ее… Я был еще в Плассане, в коллеже, когда она умерла здесь, в   Париже… Наш дядя, доктор Паскаль, оставил там у себя мою сестру   Клотильду, – после этого я видел ее всего один раз.      

– Но   ведь ваш отец женился вторично?      

Максим   колебался. Его ясные и пустые глаза подернулись дымкой:      

– Да,   да… Он женился вторично… На дочери судьи, на некоей Беро дю Шатель… Ренэ. Она   была для меня скорее подругой, чем матерью.      

Он   непринужденно уселся рядом с Каролиной.      

– Видите   ли, отца надо знать. Он, право, не хуже других. Но его дети, жены, словом все,   что его окружает, имеет для него второстепенное значение, на первом плане у   него деньги… О нет, поймите меня, он любит деньги не как скупец, который   стремится набрать их кучу и спрятать в своем подвале, нет! Если он добывает их   всеми средствами, если он черпает их из любых источников, то это только для   того, чтобы видеть, как они потоками льются к нему, ради всего того, что они   могут ему дать, – ради роскоши, наслаждений, могущества…      

Ничего   не поделаешь – это у него в крови. Он продал бы вас, меня, кого угодно, если бы   на нас был спрос на каком-нибудь рынке. И все это он делает не задумываясь, как   человек особой породы, – это поистине поэт миллионов, и деньги превращают его   в безумца и мошенника, но мошенника высшего полета!      

Это   давно уже поняла и сама Каролина, и теперь, слушая Максима, она кивала головой,   соглашаясь с ним. Ах, эти деньги, растлевающие, отравляющие деньги! Из-за них   черствеет сердце, они убивают доброту, нежность, любовь к ближнему! Деньги –   вот единственный виновник всех человеческих жестокостей и подлостей. В эту   минуту она ненавидела, проклинала их, возмущаясь и негодуя в своем женском   благородстве и прямоте. Будь то в ее силах, она одним мановением руки   уничтожила бы все деньги, существующие в мире, раздавила бы все зло, чтобы   спасти землю от недуга.      

– Так   ваш отец женился вторично? – медленно и смущенно повторила она после   недолгой паузы, смутно припоминая что-то.      

Кто   намекал ей на эту историю? Она не могла вспомнить, кто именно, – должно   быть, какая-нибудь женщина, какая-нибудь приятельница, вскоре после того, как   новый жилец поселился на улице Сен-Лазар и занял второй этаж. Кажется, речь шла   о браке по расчету, о какой-то постыдной сделке. И, кажется, в скором времени   преступление спокойно вошло в эту семью и прочно поселилось там – чудовищная   связь, чуть ли не кровосмешение.      

– Ренэ, –   тихо, словно нехотя продолжал Максим, – была всего на несколько лет старше   меня…      

Он   поднял голову, взглянул на Каролину и вдруг, в порыве внезапной откровенности,   в порыве какого-то безотчетного доверия к этой женщине, казавшейся ему такой   здоровой и разумной, он рассказал о своем прошлом, но рассказал отрывистыми,   бессвязными фразами, неполными, как бы невольными признаниями, которые она   должна была связать сама. Зачем он сделал это? Быть может, он утолял таким   образом свою старинную злобу против отца, мстил за соперничество, когда-то   существовавшее между ними и делавшее их чужими даже сейчас, когда у них не было   общих интересов. Он не обвинял отца и, казалось, был неспособен на гнев, но его   усмешки переходили в ядовитый смех, и он с тайным злорадством чернил его,   рассказывая о всех этих гнусностях, вороша всю эту кучу грязи.      

И вот   Каролина узнала во всех подробностях эту страшную историю: о том, как Саккар продал   свое имя, женившись за деньги на обесчещенной девушке; о том, как Саккар своими   деньгами, своей безумной и блистательной жизнью окончательно развратил этого   бедного больного ребенка; о том, как Саккар, испытывая денежные затруднения,   получил у нее нужную ему подпись и допустил в своем доме любовную связь своей   жены со своим сыном, закрыв на нее глаза, как добрый патриарх, всем позволяющий   веселиться. Деньги, деньги-царь, деньги-бог, деньги превыше крови, превыше слез,   деньги, которым поклоняются за их безграничное могущество, забывая о пустых   человеческих упреках совести! И чем больше возвеличивались деньги, чем яснее   вырисовывался в этом ореоле дьявольского величия облик Саккара, тем сильнее   становился ужас Каролины, застывшей, растерявшейся при мысли о том, что она   принадлежит чудовищу, как до нее ему принадлежали столько других.      

– Вот   и все, – сказал, наконец, Максим. – Мне жаль вас, но лучше было вас   предупредить… Не ссорьтесь из-за этого с отцом. Это очень огорчило бы меня,   потому что и тут плакать пришлось бы вам, а не ему. Понимаете вы теперь, почему   я отказываюсь одолжить ему хоть одно су?      

Она не   отвечала, пораженная в самое сердце, чувствуя, что в горле у нее стоит комок.   Он встал и посмотрел в зеркало со спокойным самодовольством красивого мужчины,   уверенного в собственной безупречности; потом снова подошел к ней:      

– От   таких вещей можно быстро состариться, не правда ли?.. Я вот сразу остепенился,   женился на больной девушке, которая вскоре умерла, и уж теперь, могу поклясться   в этом, ни за что не примусь за прежние глупости… Но отец неисправим, у него,   знаете ли, нет нравственных устоев.      

Он взял   ее руку и, почувствовав, что она холодна как лед, на минуту задержал ее в   своей.      

– Отца   все еще нет, я ухожу… Но, бога ради, не огорчайтесь! Я считал вас такой   сильной! И поблагодарите меня, потому что нет ничего глупее, чем быть   одураченным.      

Уходя,   он остановился на пороге и добавил со смехом:      

– Да,   чуть не забыл, передайте ему, что его приглашает на обед госпожа де Жемон… Ну,   знаете, та самая госпожа де Жемон, которая за сто тысяч франков провела ночь с   императором… Не бойтесь, хоть мой папаша и остался таким же сумасбродом, каким   был, все-таки, полагаю, он недостаточно богат, чтобы купить женщину за такую   цену.      

Оставшись   одна, Каролина не тронулась с места. Она продолжала в оцепенении сидеть на   стуле, устремив неподвижный взгляд на лампу; большая комната наполнилась   тяжелым молчанием. Завеса внезапно разорвалась: то, над чем она до сих пор не   хотела задумываться, что она только подозревала, содрогаясь, теперь встало   перед ней во всей своей ужасной и неумолимой наготе. Она увидела Саккара таким,   каким он был в действительности, увидела опустошенную душу этого дельца,   сложную и непонятную в своем разложении. В самом деле, он не знал ни уз, ни   преград, удовлетворяя свои аппетиты и инстинкты с необузданностью человека, для   которого нет никаких границ, кроме собственного бессилия. Он делил свою жену со   своим сыном, продал сына, продал жену, продавал всех, кто попадался ему в лапы.   Он продавал и самого себя, как продал бы ее, ее брата, и стал бы чеканить   монеты из их сердец и мозгов. Теперь это был для нее человек, делающий деньги,   и только, человек, который бросает в горн все и вся, чтобы добывать деньги. И в   каком-то внезапном прозрении она вдруг увидела, как изо всех пор Всемирного   банка сочатся деньги, увидела озеро, океан денег, увидела, как здание со   страшным треском идет ко дну посреди этого океана. Ах, эти деньги, ужасные   деньги! Это они развращают и губят людей!      

Каролина   порывисто встала. Нет, нет, это чудовищно! Все кончено, она не может больше   оставаться с этим человеком. Она бы еще простила ему его измену, но ей претила   вся эта прошлая грязь, ее страшила мысль о преступлениях, которые угрожали в   будущем. Чтобы не попасть в эту грязь, чтобы не погибнуть под обломками, она   должна сейчас же уехать. И ей захотелось уехать далеко, очень далеко, к брату,   на Восток, – не столько для того, чтобы предупредить его, сколько для   того, чтобы скрыться. Да, да, уехать, сейчас же! Еще нет шести часов, она может   успеть на скорый марсельский поезд, который отходит в семь пятьдесят пять;   только бы не видеть Саккара – это свыше ее сил. В Марселе, перед тем как сесть   на пароход, она сделает все необходимые покупки. А пока – чемоданчик с бельем,   одно платье на смену, вот и все, что ей нужно. Она будет готова через четверть   часа. Но, взглянув на свою работу, на начатую статью, лежавшую на столе, она на   минуту задержалась. К чему брать это с собой, если все должно рухнуть, если   прогнило само основание? Все же она принялась заботливо складывать документы,   записи, повинуясь привычке хорошей хозяйки, которая не хочет оставить после   себя ни малейшего беспорядка. Это немного задержало ее, смягчило горячность, с   которой она приняла свое решение в первую минуту. И уже вполне овладев собой,   она окинула прощальным взглядом комнату, собираясь ее покинуть, как вдруг опять   вошел слуга с пачкой газет и писем.      

Каролина   машинально пересмотрела конверты и увидела среди них адресованное ей письмо от   брата. Оно прибыло из Дамаска, где Гамлен находился в то время по делам   проектируемой железнодорожной ветки из Дамаска в Бейрут. Стоя у лампы, она   торопливо пробегала письмо, собираясь прочитать его внимательнее потом, в   вагоне. Но каждая фраза приковывала ее внимание, и, наконец, не в силах больше   пропустить ни слова, она уселась за стол и целиком отдалась увлекательному   чтению этого длинного послания на двенадцати страницах.      

Гамлен   как раз был в этот день в прекраснейшем расположении духа. Он благодарил сестру   за добрые вести, которые она прислала ему в последнем письме из Парижа, и сам   посылал ей с Востока еще более радостные, так как дела там шли как нельзя   лучше. Первый баланс Всеобщей компании объединенного пароходства обещал быть   превосходным: новые пароходы, благодаря их комфортабельности и большой   скорости, привлекали множество пассажиров и приносили большой доход. Он писал   шутя, что на них ездят просто ради удовольствия, что прибрежные порты наводнены   пришельцами с Запада и что нельзя пройти по самой глухой тропинке, не встретясь   лицом к лицу с каким-нибудь завсегдатаем парижских бульваров. Как он и   предвидел, Восток был теперь действительно открыт для Франции. Скоро на   плодоносных склонах Ливана вырастут города. Но живописнее всего получилось   описание далекого кармильского ущелья, где полным ходом шла разработка   серебряной руды. Эта дикая местность приобщилась к цивилизации; в гигантских   скалах, загромождавших долину с севера, были обнаружены источники; там, где   росли мастиковые деревья, появились возделанные нивы; целый поселок возник близ   рудника – сначала скромные деревянные хижины-бараки, служившие убежищем для   рабочих, а теперь маленькие каменные домики с садами, зачаток города, который   будет расти, пока не истощатся серебряные жилы. Там уже около пятисот жителей;   только что закончена постройка дороги, соединившей поселок с Сен-Жан-д'Акром. С   утра до вечера грохочут буровые машины, катятся телеги, раздается звонкое   щелканье бичей, поют женщины, играют и смеются дети – и все это здесь, в этой пустыне,   в мертвой тишине, которая нарушалась прежде лишь легким шумом медлительных орлиных   крыл. А мирты и дрок по-прежнему наполняют теплый, восхитительно чистый воздух   своим ароматом. Особенно много Гамлен говорил о предстоящем открытии первой   железнодорожной линии от Бруссы до Бейрута через Ангору и Алеппо. Все   формальности в Константинополе были выполнены. Он был в восторге от того, что   удачно изменил направление трассы сквозь ущелья Тавра, облегчив этим прокладку   дороги. И он рассказывал об этих ущельях, о равнинах, простиравшихся у подножия   гор, с восхищением ученого, который нашел в них новые залежи каменного угля и   уже представляет себе весь этот край покрытым сетью заводов. Высотные столбы   уже установлены, места для станций выбраны, причем некоторые из них в настоящей   пустыне. Один город здесь, чуть подальше другой, – вокруг каждой из этих   станций, на скрещении естественных путей, вырастут города. Семена будущих   великих дел и поколений уже брошены в землю, они пустили ростки, не пройдет и   нескольких лет, как возникнет новый мир. В заключение Гамлен посылал нежный   поцелуй своей любимой сестре, радуясь, что приобщил ее к возрождению целого   народа, уверяя, что ее участие в этом возрождении очень велико, так как она   давно уже поддерживает его своей чудесной бодростью и мужеством.      

Каролина   кончила читать; раскрытое письмо осталось лежать перед ней на столе, и она   снова задумалась, устремив взор на лампу. Потом взгляд ее машинально поднялся   выше, обежал стены, останавливаясь на каждом чертеже, на каждой акварели. В   Бейруте среди обширных складов уже построен дом для директора Всеобщей компании   объединенного пароходства. У горы Кармил, в диком ущелье, заросшем кустарником   и загроможденном камнями, уже живут люди – гигантское гнездо зарождающегося   населения. В Тавре благодаря этим нивелировкам, изменению профиля местности   преображается лицо земли, открываются пути для свободной торговли. И раскрашенные,   исчерченные тонкими линиями листы, скромно, четырьмя кнопками приколотые к   стене, вызвали у нее в памяти знакомый край, который она так любила за его   прекрасное, вечно синее небо, за его плодоносную почву. Она снова видела перед   собой громоздящиеся уступами сады Бейрута, долины Ливана, одетые густыми рощами   оливковых и шелковичных деревьев, равнины Антиохии и Алеппо – громадные фруктовые   сады, полные чудесных плодов. Она вспоминала свои постоянные путешествия с   братом по этой сказочной стране, бесчисленные богатства которой, никому не   ведомые или не использованные вследствие лености и невежества, пропадали даром   из-за отсутствия дорог, промышленности, земледелия, школ. Но теперь все это   оживало под могучим напором свежих, молодых соков, и перед мысленным взором   Каролины уже вставал этот Восток будущего, его цветущие города, возделанные   поля, счастливые поколения. Она видела их, слышала веселый гул   строительства, – на ее глазах эта древняя, погруженная в сон земля,   наконец, пробудилась и начинала приносить обильные плоды.      

И вдруг   Каролина ощутила глубокую уверенность в том, что деньги были удобрением, помогающим   росту этого будущего человечества. Ей пришли на память какие-то фразы Саккара,   обрывки его теорий о спекуляции. Ей вспомнились его слова, будто без спекуляции   не было бы великих и плодотворных дел, так же как без сладострастия не было бы   детей. Этот избыток страсти, вся эта низменно расточаемая и погибающая жизнь   необходима для продолжения той же жизни. Если там, на Востоке, ее брат   радовался и торжествовал победу среди возникающих строек, среди вырастающих как   из-под земли зданий, то потому лишь, что здесь, в Париже, деньги сыпались   градом, растлевая все и всех в ажиотаже игры. Деньги, все отравляющие и   разрушающие деньги становились ферментом всякого социального роста, служили   перегноем, необходимым для успеха великих начинаний, которые должны были   сблизить между собой народы и принести земле мир. Только что она проклинала   деньги, а теперь преклонялась перед ними в каком-то боязливом восхищении: ведь   деньги, одни только деньги были той силой, которая срывает до основания горы,   засыпает морские рукава, делает землю обитаемой для людей, освобождая их от   непосильной работы, превращая эту работу в простое управление машиной. Деньги   порождают все добро и все зло. И, потрясенная до глубины души, Каролина не   знала, что думать, уже решив не уезжать, – ведь на Востоке успех был как   будто полным, и теперь сражение происходило здесь, в Париже, – но все еще   не в силах успокоиться, все с той же щемящей болью в сердце.      

Она   встала, подошла к окну, выходившему в сад Бовилье, и прижалась лбом к стеклу.   Было уже совсем темно, она различала слабый свет лишь в маленькой уединенной   комнатке, где жила графиня с дочерью, чтобы не мусорить в других комнатах и не   тратить лишних денег на отопление. За тонкими муслиновыми занавесками она   смутно различала силуэт графини, собственноручно чинившей какое-то старое   платье, между тем как Алиса писала плохонькие акварели, которые потом тайком   продавала. У них произошло несчастье – заболела лошадь, и это на две недели   приковало их к дому, так как они упорно не желали показываться на улице пешком,   а нанять экипаж были не в состоянии. Однако эту героически скрываемую нищету   освещал теперь луч надежды, поддерживавшей в них бодрость духа, –   непрерывное повышение акций Всемирного банка, та прибыль, которую эти акции   могли бы дать уже и сейчас, но которая обещала превратиться в сверкающий   золотой дождь в день реализации их по самому высокому курсу. Графиня собиралась   купить себе новое, совсем новое платье, давать зимой четыре званых обеда в   месяц, не сажая себя из-за них на хлеб и воду на целые недели, Алиса уже не   улыбалась с деланным равнодушием, когда мать заговаривала с ней о замужестве, и   слушала ее с легкой дрожью, начиная верить в то, что это может осуществиться,   что и у нее тоже могут быть муж и дети. И, глядя на освещавший их огонек   маленькой лампы, Каролина чувствовала, как на нее нисходит великое спокойствие   и умиление; значит, денег, опять-таки денег, одной только надежды на деньги довольно   было для счастья этих бедных созданий. Ведь они станут благословлять Саккара,   если он обогатит их, ведь для них он останется милосердным и добрым! Значит,   доброта свойственна всем, даже самым дурным людям, – они тоже бывают добры   к кому-нибудь, и среди проклятий толпы всегда найдутся чьи-то смиренные голоса,   выражающие благодарность и восхищение. И тут Каролина, уже ничего не различавшая   среди темного сада, вспомнила о Доме Трудолюбия. Накануне она, по поручению   Саккара, раздавала детям игрушки и лакомства по случаю годовщины основания Дома   и теперь невольно улыбнулась, вспомнив их шумную радость. За последний месяц   там было меньше жалоб на Виктора; она видела удовлетворительные отметки у   княгини Орвьедо, с которой дважды в неделю подолгу беседовала о приюте. Но,   внезапно подумав о Викторе, она поразилась, что забыла о нем, когда в припадке   отчаяния собиралась уехать из Париже. Разве могла она бросить его на произвол   судьбы, испортить доброе дело, налаженное с таким трудом? Какая-то мягкая и   нежная волна поднималась от высоких темных деревьев, проникая в глубь ее   существа, волна неизъяснимого самоотречения, божественной терпимости, от   которой ширилось ее сердце. А маленькая жалкая лампочка графини де Бовилье все   еще, как звезда, мерцала во мраке.      

Вернувшись   к столу, Каролина слегка вздрогнула. Что это? Ей холодно! И это развеселило ее –   не она ли хвалилась, что может прожить всю зиму, не топя печей? Она словно   вышла из ледяной ванны, помолодевшая и сильная, с совершенно спокойным пульсом.   Такою она чувствовала себя иногда по утрам, в свои лучшие дни. Потом ей   вздумалось подбросить дров в камин, и, видя, что огонь совсем погас, она решила   растопить его сама, без помощи прислуги. Это оказалось нелегким делом, у нее не   было щепок, но ей все-таки удалось развести огонь, подкладывая старые газеты.   Стоя на коленях перед очагом, она сама посмеивалась над своей затеей. С минуту   она стояла так, счастливая и удивленная. Значит, еще один из серьезнейших   кризисов ее жизни миновал, и она опять надеялась… на что? Она по-прежнему не   знала этого. На то вечное и неведомое, что стояло там, на краю жизни, на краю   человечества. Она жила, и этого было довольно, чтобы жизнь снова и снова   залечивала раны, наносимые жизнью. Она еще раз перебрала в памяти все катастрофы   своего существования – свое ужасное замужество, свою нищету в Париже, измену   единственного человека, которого любила. И после каждого крушения она вновь   обретала жизненную энергию, бессмертную радость, помогавшую ей снова стать на   ноги посреди развалин. Ведь все опять рухнуло вокруг нее! Потеряв уважение к   своему любовнику, она вынуждена созерцать его прошлое, подобно тому как   праведницы созерцают отвратительные язвы, перевязывая их утром и вечером без   всякой надежды когда-либо исцелить их. Она будет по-прежнему принадлежать ему,   зная, что он принадлежит другим женщинам, и даже не пытаясь бороться со своими   соперницами. Ей предстоит жить среди раскаленных углей, в пылающем горне   спекуляции, под непрерывной угрозой конечной катастрофы, которая может отнять   честь и жизнь у ее брата. И все-таки она крепко стоит на ногах, она почти   беззаботна, словно на заре солнечного дня, и готова встретить опасность лицом к   лицу, предвкушая радость битвы. Почему? Да без всякой причины, просто ради   удовольствия жить. Недаром же брат всегда говорил, что она – воплощение   несокрушимой надежды.      

Вернувшись   домой, Саккар застал Каролину за работой: своим уверенным почерком она заканчивала   страницу докладной записки о восточных железных дорогах. Подняв голову, она спокойно   улыбнулась ему, когда он прикоснулся губами к ее прекрасным, сияющим сединой   волосам.      

– Вам   пришлось много хлопотать, друг мой?      

– О   да, дел по горло! Был у министра общественных работ, встретился, наконец, с   Гюре, а потом пришлось еще раз зайти к министру, но я застал там только   секретаря… Впрочем, я добился обещания относительно Востока.      

Действительно,   расставшись с баронессой Сандорф, Саккар, ни на минуту не присаживаясь, со   своей обычной горячностью и увлечением отдался делам. Каролина показала ему   письмо Гамлена, и оно привело его в восторг. Видя, как он ликует при мысли о   близком триумфе, она мысленно дала себе слово на будущее время внимательнее   следить за ним и, по возможности, удерживать от безумств. Но ей так и не   удалось заставить себя быть с ним суровой.      

– Ваш   сын заходил пригласить вас на обед от имени госпожи де Жемон.      

– Ах   да, она писала мне!.. Я и забыл вам сказать, что иду туда сегодня… До чего это   скучно – я и без того страшно устал!      

И он   ушел, еще раз поцеловав ее седые волосы. С дружелюбной, снисходительной улыбкой   она снова села за работу. Ведь она только его подруга – подруга, которая отдает   себя целиком. Ей было стыдно теперь за свою ревность, ей казалось, что это   могло еще больше загрязнить их отношения. Ей хотелось победить в себе чувство   собственницы, освободиться от плотского эгоизма любви. Принадлежать ему, знать,   что он принадлежит другим, – все это не имеет значения. И все-таки она любила   его, любила всем своим мужественным и милосердным сердцем. Любовь торжествовала   вопреки всему. Саккар, этот бандит, этот прожженный финансист, был беспредельно   любим этой обворожительной женщиной, так как она верила, что он, деятельный и отважный,   строит новый мир, создает жизнь.      

 8      

       

Всемирная   выставка 1867 года открылась первого апреля с триумфальным блеском, среди   непрерывных празднеств. Начался самый шумный период Империи, период небывалых   увеселений, превративших Париж во всемирную гостиницу, разукрашенную флагами,   полную музыки и песен, гостиницу, в каждом уголке которой чревоугодничали и   предавались разврату. Никогда еще ни одно царствование в блеске своей славы не   созывало народы на такое грандиозное пиршество. К сверкающему огнями Тюильри со   всех концов земли направлялась в сказочном апофеозе длинная вереница   императоров, королей и князей.      

И как   раз в это время, двумя неделями позже, состоялось торжественное открытие монументального   особняка, настоящего дворца, построенного Саккаром для Всемирного банка. Его выстроили   за полгода, работая днем и ночью, не теряя ни одного часа, делая чудеса,   возможные только в Париже. Фасад вырос, сияя украшениями, напоминая и храм и   кафешантан, и его вызывающая роскошь останавливала прохожих на тротуаре.   Внутренняя отделка была особенно пышной; казалось, миллионы, лежавшие в кассах,   просачивались сквозь стены, струясь золотым потоком. Парадная лестница вела в   зал заседаний совета, красный с позолотой, великолепный, как зал оперного   театра. Повсюду ковры, дорогая обивка, кабинеты, обставленные с кричащей   роскошью. В подвальном этаже, где помещался отдел ценных бумаг, были вделаны в   стены огромные несгораемые шкафы; они раскрывали свои глубокие, как у печей,   пасти, и за прозрачными стеклами перегородок виднелись их стройные ряды,   напоминавшие сказочные бочки, где покоятся несметные сокровища волшебниц. И   народы, вместе со своими королями стекавшиеся к Выставке, имели возможность   войти сюда и осмотреть все: все было готово, новенький особняк ждал их, чтобы   ослепить, чтобы завлечь одного за другим в эти сверкавшие на солнце золотые   сети, которых никто не мог избежать.      

Саккар   восседал в самом роскошном кабинете, с мебелью в стиле Людовика XIV, позолоченной,   обитой генуэзским бархатом. Число служащих еще увеличилось, их стало свыше четырехсот,   и теперь Саккар командовал этой армией с помпой тирана, которого боготворили и   которому повиновались, потому что он не скопился на денежные награды.   Фактически, несмотря на скромное звание директора, он управлял всем, стоя выше   председателя совета, выше самого совета, который только утверждал его   распоряжения. Поэтому Каролина жила теперь в постоянной тревоге, всячески   стараясь узнавать все его решения, чтобы быть готовой воспротивиться им, если   бы это понадобилось. Ей не нравилось чрезмерное великолепие этого нового   здания, но она не могла привести против него никаких существенных возражений,   так как сама признала необходимость более обширного помещения в те счастливые   дни полного доверия, когда она еще подшучивала над беспокойством брата.   Высказанные ею вслух опасения, ее аргументы против всей этой роскоши сводились   к тому, что общество теряет из-за нее свой прежний характер скромной честности,   торжественной и достойной строгости. Что подумают клиенты, привыкшие к   монастырской тишине, к сосредоточенному полумраку первого этажа на улице   Сен-Лазар, когда войдут в этот дворец на Лондонской улице и поднимутся в его   высокие шумные залы, залитые морем света? Саккар отвечал на это, что они   преисполнятся восторгом и почтением, что тот, кто принес пять франков, вынет из   кармана десять, подталкиваемый самолюбием, опьяненный доверием. И, делая ставку   на эту грубую мишуру, Саккар оказался прав. Успех особняка был грандиозен, и   поднявшийся вокруг него шум произвел более сильное действие, чем самые экстравагантные   рекламы Жантру. Благочестивые мелкие рантье из тихих кварталов, бедные сельские   священники, приехавшие с утренним поездом, восхищенно разевали рты перед входом   и выходили с красными физиономиями, радуясь тому, что они имеют здесь свой   вклад.      

По   правде говоря, Каролину главным образом беспокоило то, что теперь она не могла   постоянно находиться в банке и наблюдать за всем происходящим… Она имела   возможность лишь изредка бывать на Лондонской улице, и то под каким-нибудь   предлогом. Теперь она целые дни проводила одна в чертежной и виделась с   Саккаром только по вечерам. Он сохранял за собой свою квартиру, но весь первый   этаж и конторы второго были закрыты, а княгиня Орвьедо, в глубине души   довольная тем, что избавилась от смутных угрызений совести, связанных с этим   банком, с этой денежной лавкой, разместившейся у нее в доме, не хотела снова   сдавать помещение, намеренно избегая всяких барышей, даже и законных. Пустой   дом, в котором гулко отдавался грохот каждого проезжавшего мимо экипажа,   казался каким-то склепом. От запертых касс, из-под пола, откуда в течение двух   лет непрерывно доносился тонкий звон золотых монет, теперь к Каролине   поднималась лишь томительная тишина. Дни казались ей более тягостными и более   длинными. Между тем она много работала, так как брат по-прежнему слал ей с   Востока различные деловые поручения. Но по временам, сидя за письменным столом,   она вдруг отрывалась от работы и прислушивалась, объятая инстинктивной   тревогой, чувствуя потребность узнать, что происходит внизу. Но нет, ничего, ни   малейшего звука не доносилось из опустевших, запертых комнат, темных и   заброшенных. Она слегка вздрагивала и на минуту задумывалась в тревоге. Что   делается на Лондонской улице? Что, если сейчас, в эту самую секунду, образуется   трещина, от которой рухнет потом все здание?      

Распространился   слух, пока еще смутный и неопределенный, будто Саккар подготовляет новое   увеличение капитала: вместо ста миллионов – сто пятьдесят. Это был момент   необычайного возбуждения, роковой момент, когда процветание империи, колоссальные   постройки, преобразившие город, бешеное обращение денег, неимоверные затраты на   роскошь должны были неизбежно привести к горячке спекуляции. Каждый хотел   получить свою долю и ставил на карту свое состояние, чтобы удесятерить его, а   потом наслаждаться жизнью, как многие другие, разбогатевшие за одну ночь.   Флаги, развевавшиеся в солнечном свете над Выставкой, иллюминация и музыка на   Марсовом поле, толпы людей, прибывших сюда со всех концов света и наводнявших   улицы, окончательно одурманили Париж мечтою о неисчерпаемых богатствах и о   безраздельном господстве. В ясные вечера от громадного праздничного города, от   столиков экзотических ресторанов, от этой колоссальной ярмарки, где наслаждение   свободно продавалось под ночным небом, поднималась волна безумия, ненасытного и   радостного безумия, которое охватывает великие столицы, когда им грозит   уничтожение. И Саккар своим нюхом ловкого мошенника так ясно почуял этот общий   порыв, эту всеобщую потребность швырять на ветер свои деньги, опустошать свои   карманы и свое тело, что он удвоил суммы, предназначенные для рекламы, побуждая   Жантру к самому оглушительному трезвону. Со времени открытия Выставки пресса   ежедневно била во все колокола, прославляя Всемирный банк. Каждое утро   приносило какую-нибудь новую рекламу, способную взбудоражить весь мир: то   рассказ о необыкновенном приключении дамы, забывшей сотню акций в фиакре; то   отрывок из путешествия в Малую Азию, в котором сообщалось, что банк на   Лондонской улице был предсказан еще Наполеоном; то большую передовицу, где   политическая роль этой фирмы рассматривалась в связи с близким разрешением   восточного вопроса, – не говоря уже о постоянных заметках в специальных   газетах, которые были завербованы все, как одна, и действовали в полном   единстве. Жантру придумал годичные контракты с мелкими финансовыми листками,   предоставлявшими ему по одному столбцу в номере, причем он умел использовать   эти столбцы с поразительной плодотворностью и изобретательностью; иной раз он   даже нападал на Всемирный банк, чтобы потом с торжеством опровергнуть   собственную выдумку. Пресловутая брошюра, которую он долго обдумывал, была   теперь разослана по всему свету в миллионе экземпляров. Создано было и новое   агентство, которое, рассылая провинциальным газетам финансовый бюллетень, стало   полным хозяином рынка во всех крупных городах. Наконец «Надежда», благодаря его   искусному руководству, с каждым днем приобретала все большее политическое   значение. Привлек внимание ряд статей о декрете 19 января, по которому адрес   палаты был заменен правом интерпелляции – новая уступка императора на пути к   свободе. Саккар, под чьим влиянием были написаны эти статьи, еще не нападал   открыто на своего брата, который все же остался министром и в своем стремлении   к власти вынужден был сегодня защищать то, против чего восставал вчера, но он   был настороже и зорко следил за ложным положением Ругона, находившегося в   палате между двух огней: с одной стороны, «третья партия», жаждавшая вырвать у   него портфель, а с другой – клерикалы, объединившиеся с крайними бонапартистами   против либерализма правительства. Уже начались инсинуации, газета снова   сделалась рупором воинствующего католицизма, высказывая недовольство по поводу   каждого действия министра. Перейдя в оппозицию, «Надежда» завоевала   популярность, и дух фронды довершил дело, помогая имени Всемирного банка   проникнуть во все концы Франции и всего мира.      

И вот в   этой раскаленной атмосфере, в этой среде, созревшей под могучим давлением   рекламы для любых безумств, разнесся слух о вероятном увеличении основного   капитала, о новом выпуске акций на пятьдесят миллионов, что совершенно   взбудоражило даже самых благоразумных. В скромных квартирках и в   аристократических особняках, в клетушке привратника и в салоне герцогини – у   всех закружилась голова, увлечение перешло в слепую веру, героическую и   воинствующую. Перечисляли великие деяния, уже совершенные Всемирным банком,   первые ошеломляющие успехи, нежданные дивиденды, каких никогда не распределяло   ни одно общество в начале своей деятельности. Вспоминали счастливую идею об   организации Всеобщей компании объединенного пароходства, так быстро достигшей   превосходных результатов, компании, чьи акции уже давали сто франков премии.   Вспоминали серебряные рудники в Кармиле, которые приносили такие сказочные   доходы, что один проповедник во время великого поста упомянул о них с кафедры   Собора Парижской богоматери, сказав, что это дар бога всему верующему   христианству. Говорили также об обществе, основанном для разработки огромных   залежей каменного угля; о другом обществе, собиравшемся заняться вырубкой   обширных лесов Ливана; об основании в Константинополе Турецкого Национального   банка несокрушимой прочности. Ни одного провала, все возрастающая удача,   превращавшая в золото все, к чему прикасался банк, целый ряд процветающих   предприятий – все это давало солидную базу для будущих операций и оправдывало   быстрый рост капитала. Разгоряченным умам представлялось в будущем такое   множество еще более значительных предприятий, что лишние пятьдесят миллионов   казались совершенно необходимыми, и одно объявление о них возбудило всеобщее   волнение. Слухам об этом на бирже и в салонах не было конца, но грандиозный   проект предстоявшего вскоре открытия Компании восточных железных дорог   выделялся из всех остальных и был постоянной темой разговоров; одни опровергали   его, другие горячо поддерживали. Особенно восторженно относились к нему дамы,   со страстью его пропагандировавшие. В тиши будуаров, на парадных обедах, среди   жардиньерок, за чайными столиками, даже в глубине альковов – повсюду   очаровательные создания ласково убеждали и поучали мужчин: «Как, у вас нет еще   акций Всемирного банка? Да что с вами! Скорее покупайте их, если хотите, чтобы   вас любили!» По их словам, это был новый крестовый поход, завоевание Азии,   которого не смогли добиться крестоносцы Петра Пустынника и Людовика Святого и   которое они, эти дамы, брали теперь на себя, потрясая своими маленькими   золотыми кошельками. Все они делали вид, будто отлично осведомлены обо всем, и,   щеголяя техническими терминами, говорили о главной линии Брусса – Бейрут,   которая будет открыта раньше других и пройдет через Ангору и Алеппо. Затем   будет проложена линия Смирна – Ангора, затем линия Трапезунд – Ангора через   Арзрум и Сиваш, и, наконец, наступит очередь линии Дамаск – Бейрут. Тут они   улыбались, бросали загадочные взгляды и шепотом говорили, что, может быть, в   будущем – о, в далеком будущем – возникнет еще и другая линия: из Бейрута в   Иерусалим через древние приморские города – Сайду, Сен-Жан-д'Акр, Яффу, а потом   – может быть, как знать? – из Иерусалима в Порт-Саид и в Александрию. Не   говоря уже о том, что Багдад находится недалеко от Дамаска, и если железная   дорога дойдет до тех мест, то Персия, Индия, Китай будут когда-нибудь   принадлежать Западу. Казалось, по одному слову, вылетавшему из их хорошеньких   губок, вновь открывались сверкающие сокровища калифов, словно в волшебной   сказке из «Тысячи и одной ночи». Золотые украшения, невиданные драгоценности   дождем сыпались в кассы на Лондонской улице, а фимиам Кармила, нежная и неясная   дымка библейских легенд освящала эту грубую погоню за наживой. Ведь это будет   новое завоевание Эдема, освобождение Святой земли, торжество религии в самой   колыбели человечества!.. Тут дамы умолкали, не желая ничего больше говорить, и   глаза их блестели, скрывая то, чего нельзя было поверить друг другу даже на   ушко. Многие из них ничего не знали и только делали вид, что знают. Это была   тайна, нечто такое, что могло никогда не осуществиться, а могло в один   прекрасный день поразить всех как громом; Иерусалим, выкупленный у султана,   отдадут папе, Сирия станет его королевством, папский бюджет будет опираться на   католический банк – «Сокровищницу гроба господня», который оградит его от   политических потрясений; словом, обновленный католицизм, не нуждаясь ни в каких   уступках, обретет новую силу и будет властвовать над миром с вершины горы, где   умер Христос.      

Теперь   Саккар, сидя по утрам в своем роскошном кабинете стиля Людовика XIV, вынужден   был запираться, если хотел спокойно работать, потому что его осаждала, словно   на утреннем выходе короля, целая толпа льстецов, просителей, деловых людей –   двор восторженных почитателей и нищих, поклоняющихся всемогущему властелину.   Однажды утром, в первых числах июля, он проявил особенную неумолимость,   категорически запретив впускать к нему кого бы то ни было. В то время как в   переполненной приемной посетители, не слушая швейцара, упорно не желали   уходить, все еще на что-то надеясь, он заперся с двумя помощниками, чтобы   закончить обсуждение нового выпуска акций. Рассмотрев несколько проектов, он   остановился на комбинации, полностью покрывавшей, благодаря этому новому   выпуску ста тысяч акций, двести тысяч прежних, за которые было внесено только   по сто двадцать пять франков. Для того чтобы добиться этого результата, акции,   предназначенные только для старых держателей, из расчета одной новой на две   прежних, выпускались по курсу в восемьсот пятьдесят франков, вносимые   немедленно; из них пятьсот франков прибавлялись к капиталу, а премия в триста   пятьдесят франков шла на предполагаемое покрытие старых акций. Но возникал ряд   осложнений, оставалась еще большая дыра, которую надо было заткнуть, и Саккар   был очень раздражен. Гул голосов в приемной выводил его из себя. Этот   пресмыкающийся Париж, это поклонение, которое он обычно принимал со   снисходительным благодушием деспота, на сей раз внушали ему презрение. И когда   Дежуа, который иногда заменял по утрам швейцара, осмелился через маленькую   боковую дверь войти в кабинет, он яростно накинулся на него:      

– Что   такое? Ведь сказано вам – никого, понимаете вы, никого!.. Вот, возьмите мою   трость, поставьте ее у дверей, и пусть они целуют ее!      

Но Дежуа   не смутился и позволил себе некоторую настойчивость:      

– Прошу   извинить, сударь, это графиня де Бовилье. Она очень просила меня, а так как я   знаю, что вы, сударь, всегда рады ей услужить…      

– А   ну ее к черту! – в гневе крикнул Саккар. – И всех остальных тоже!      

Но он   тут же передумал и сказал, сдерживая досаду:      

– Впустите   ее, видно мне все равно не дадут покоя!.. Но только через эту дверь, не то за   ней ворвется вся свора.      

Саккар   встретил графиню де Бовилье весьма нелюбезно: раздражение его еще не улеглось.   Он не успокоился, даже увидев сопровождавшую мать Алису с ее глубоким и   безмолвным взглядом. Выслав из комнаты своих двух помощников, он думал теперь   только о том, как бы поскорее позвать их и продолжить прерванную работу.      

– Прошу   вас, сударыня, говорите короче, я страшно занят.      

Графиня   остановилась, удивленная, по-прежнему медлительная, с грустным видом   низверженной королевы.      

– Право,   сударь, если я вам помешала…      

Он   вынужден был предложить им сесть, и девушка, более храбрая, решительно уселась   первая.      

– Я   пришла к вам за советом, сударь… Я переживаю мучительнейшие колебания и   чувствую, что мне ни за что не решиться самой…      

И она   напомнила ему, что сразу после основания банка она взяла сто акций, число   которых удвоилось после первого увеличения капитала и еще раз удвоилось после   второго, так что теперь у нее было уже четыреста акций, за которые она внесла,   включая премию, сумму в восемьдесят семь тысяч франков. Таким образом, помимо   двадцати тысяч ее собственных сбережений, ей пришлось, чтобы выплатить эти   деньги, взять семьдесят тысяч франков под залог фермы Обле.      

– Так   вот, – продолжала она, – сейчас у меня есть покупатель на Обле… Я   слышала, что готовится новый выпуск акций, не так ли? Если это правда, то я   могла бы, пожалуй, вложить в ваше предприятие все наши деньги.      

Польщенный   тем, что эти две бедные женщины, последние отпрыски благородного и старинного   рода, смотрят на него с таким доверием и с такой тревогой, Саккар постепенно   умиротворился. Он быстро растолковал им, как обстоит дело, привел цифры.      

– Да,   да, я как раз и занимаюсь сейчас этим новым выпуском. Акция будет стоить   восемьсот пятьдесят франков, включая и премию. У вас, стало быть, четыреста   акций. Значит, на вашу долю придется двести, если вы внесете сто семьдесят   тысяч франков. Зато все ваши акции покроются, у вас будет шестьсот собственных   акций, и вы никому не будете должны.      

Они не   сразу поняли его, пришлось объяснить им, что означало это покрытие акций с   помощью премии, и они слушали его, немного побледнев при упоминании об этих   огромных цифрах, подавленные мыслью о предстоящем риске.      

– Что   касается денег, – пробормотала, наконец, мать, – то это даст именно   такую сумму… Мне предлагают за Обле двести сорок тысяч франков, хотя прежде она   стоила четыреста тысяч. Таким образом, когда мы отдадим долг, у нас останется   ровно столько, сколько требуется для взноса… Но боже мой, как страшно поместить   так все свое состояние, поставить на карту всю нашу жизнь!      

У нее   дрожали руки. Наступила пауза. Она думала об этом сложном механизме, отнявшем у   нее сначала все ее сбережения, потом взятые в долг семьдесят тысяч франков, а   теперь угрожавшем отнять и самую ферму. Ее старинное почтение к наследственной   земельной собственности – к пашням, лугам, лесам, ее отвращение к денежным   спекуляциям – грязному делу, недостойному ее рода, проснулись в ней и наполнили   тревогой в эту решительную минуту, грозившую все поглотить. Дочь безмолвно   смотрела на нее своим горящим и чистым взглядом.      

Саккар   ободряюще улыбнулся.      

– Черт   возьми! Разумеется, для этого необходимо полное доверие к нам. Но цифры говорят   сами за себя. Вникните в них, и всякое колебание станет для вас невозможным…   Допустим, что вы произведете эту операцию, – тогда вы получите шестьсот   акций, которые, будучи покрыты, обойдутся вам в двести пятьдесят тысяч франков.   А сегодня, по среднему курсу, они уже достигли тысячи трехсот франков, что дает   вам общую сумму в семьсот восемьдесят тысяч франков… Стало быть, вы уже утроили   ваш капитал. И так пойдет дальше. Вот увидите, какое повышение начнется после   выпуска новых акций! Обещаю вам, что до конца этого года у вас будет миллион.      

– О,   мама! – невольно, точно вздох, вырвалось у Алисы.      

Миллион!   Особняк на улице Сен-Лазар избавится от залога, смоет с себя грязь нищеты! Дом   будет снова поставлен на широкую ногу, они забудут об этом кошмаре – кошмаре   людей, имеющих собственную карету и не имеющих куска хлеба! Дочь получит   порядочное приданое и выйдет замуж, у нее, наконец, будет семья, будут дети –   радость, которой не лишена последняя нищенка! Сыну, на которого убийственно   действует римский климат, будет оказана поддержка, он займет подобающее ему   место в обществе и сможет, наконец, послужить великой цели, для которой до сих   пор сделал так мало! Мать восстановит свое прежнее высокое положение в свете,   сможет платить жалованье своему кучеру и не будет дрожать над каждым лишним   блюдом к званому обеду по вторникам, а потом поститься целую неделю! Этот   миллион окружало сияние, он был спасением, мечтой.      

Не желая   взять на себя ответственность, графиня, уже наполовину покоренная, обратилась к   дочери:      

– Ну,   как ты думаешь?      

Но Алиса   ничего не ответила и медленно опустила ресницы, скрывая блеск глаз.      

– Ах   да, – промолвила графиня, в свою очередь улыбаясь, – я и забыла, что   ты предоставила мне неограниченные полномочия… Но я знаю, как ты мужественна,   знаю, что ты веришь в успех…      

И она   добавила, обращаясь к Саккару:      

– Ах,   сударь, о вас говорят так много лестного… Куда ни пойдешь, повсюду слышишь   такие прекрасные, такие трогательные вещи. И не только княгиня Орвьедо – все   мои приятельницы в восторге от вашего предприятия. Многие завидуют тому, что я   одна из первых ваших акционерок, и если послушать их, так надо продать все до   нитки и накупить ваших акций… Я-то считаю, что они помешались, – мягко   пошутила она, – ну, право же, чуточку помешались. Должно быть, я уже   слишком стара, чтобы так увлекаться. Но вот моя дочь – одна из ваших поклонниц.   Она верит в вашу миссию и пропагандирует ее во всех салонах, где мы бываем.      

Польщенный,   Саккар взглянул на Алису: она была в эту минуту так оживлена, излучала такую   веру, что, несмотря на желтый цвет лица и тонкую, уже увядшую шею, показалась   ему почти хорошенькой, положительно хорошенькой. И при мысли о том, что он   составил счастье этого бедного создания, которому уже одной надежды на   замужество достаточно было, чтобы похорошеть, он почувствовал себя великодушным   и добрым.      

– О, –   прошептала она едва слышным и словно доносившимся издалека голосом, – это   завоевание Востока так прекрасно… Да, это новая эра, торжество креста.      

Это была   тайна, об этом нельзя было говорить, и голос ее сделался еще тише, перешел в   восторженный, едва слышный вздох. Но Саккар остановил ее ласковым жестом: он не   допускал, чтобы кто-нибудь упоминал в его присутствии об этом великом деле, об   этой высокой и тайной цели. Его жест означал, что нужно по-прежнему стремиться   к ней, но никогда не произносить ни слова. Кадильницы курились перед алтарем в   руках немногих посвященных.      

После   растроганного молчания графиня, наконец, встала.      

– Хорошо,   сударь, вы меня убедили, я напишу моему нотариусу, что принимаю предложение   относительно Обле… Да простит мне бог, если я поступаю дурно!      

Саккар,   стоя, сказал взволнованным и торжественным тоном:      

– Уверяю   вас, сударыня, что сам бог внушил вам эту мысль.      

Провожая   их через коридор, чтобы не выходить в приемную, где все еще толпились люди, он   встретил Дежуа, который бродил там со смущенным видом.      

– Что   случилось? Уж не привели ли вы еще кого-нибудь?      

– Нет,   нет, сударь… Я хотел бы посоветоваться с вами, но не осмеливаюсь. Речь идет обо   мне самом…      

И говоря   это, Дежуа наступал на Саккара таким образом, что тот очутился у себя в   комнате, а старик почтительно остановился на пороге.      

– О   вас?.. Ах да, вы ведь тоже акционер… Ну что ж, милейший! Берите новые акции,   которые вам полагаются, продайте последнюю рубаху, но берите их – вот совет,   который я даю всем нашим друзьям.      

– Ну   нет, сударь, этот кусочек слишком жирен, мы с дочерью не залетаем так высоко…      

Когда   все это началось, я взял восемь акций на те четыре тысячи франков, что нам   оставила моя бедная жена, и кроме этих восьми у меня ничего нет, потому что при   следующих выпусках, когда капитал дважды увеличивался, у нас не было денег,   чтобы купить новые акции, приходившиеся на нашу долю. Нет, нет, речь идет не об   этом, нельзя быть таким жадным. Я только хотел спросить у вас, сударь… надеюсь,   вы не обидитесь на меня за это… спросить, не следует ли мне продать?      

– Как   так продать?      

Тут   Дежуа со множеством беспокойных и почтительных оговорок изложил свое дело.      

При   курсе в тысячу триста франков его восемь акций стоили десять тысяч четыреста   франков. Следовательно, он мог свободно дать Натали шесть тысяч приданого,   которых требовал переплетчик. Но видя непрерывное повышение акций, он вошел во   вкус; у него появилась мысль, сначала неопределенная, а потом неотступная –   взять и свою долю, нажить небольшую ренту в шестьсот франков, которая позволила   бы ему уйти на покой. Однако капитал в двенадцать тысяч франков вместе с шестью   тысячами франков дочери составит громадную сумму в восемнадцать тысяч франков,   и он не смеет надеяться когда-либо достигнуть такой цифры, так как для этого   курс должен дойти до двух тысяч трехсот франков.      

– Понимаете,   сударь, если акции больше не поднимутся, так лучше мне продать, потому что   счастье Натали прежде всего, не так ли?.. А если они поднимутся, у меня сердце   разорвется от того, что я продал…      

– Вот   что, милейший, – вспылил Саккар, – вы просто глупы! Неужели вы   думаете, что мы остановимся на тысяче трехстах? Разве я, я сам, продаю?.. Вы   получите свои восемнадцать тысяч, ручаюсь за это. А теперь убирайтесь! И   прогоните весь этот народ, скажите, что я ушел.      

Оставшись   один, Саккар позвал своих двух помощников и мог, наконец, спокойно закончить   работу.      

Постановили   созвать в августе чрезвычайное общее собрание, чтобы решить вопрос о новом   увеличении капитала. Гамлен, который должен был председательствовать, высадился   в Марселе в последних числах июля. В течение двух месяцев сестра в каждом   письме настойчиво советовала ему приехать. Несмотря на бурный успех, с каждым   днем все более очевидный, ее не покидало ощущение какой-то смутной опасности,   инстинктивный страх, который она не решалась высказать вслух. И ей хотелось,   чтобы брат был здесь, чтобы он сам разобрался во всем происходящем, так как она   стала сомневаться в самой себе, стала бояться, что у нее не хватит сил бороться   с Саккаром, что она невольно будет смотреть на все его глазами и, быть может,   даже окажется предательницей по отношению к брату, которого так любит. Не   следовало ли ей признаться ему в своей связи? Ведь этот человек, поглощенный   религией и наукой, живущий в каком-то сне наяву, в чистоте своей души, конечно,   ничего и не подозревает. Но эта мысль была для нее крайне мучительна, и она   кривила душой, вступала в спор с чувством долга, которое теперь, когда она   хорошо знала Саккара и его прошлое, громко повелевало ей рассказать брату все,   чтобы предостеречь его. Иногда, набравшись храбрости, она давала себе слово   пойти на решительное объяснение, не оставлять без контроля эти огромные суммы в   преступных руках, которые уже пустили по ветру столько миллионов, разорили   столько людей. Это был единственный достойный ее выход, мужественный и честный.   Но вслед за тем ясность ее мыслей нарушалась, решимость ослабевала, она   медлила, выжидала, не находила никаких погрешностей, кроме некоторых   отступлений от формы, обычных для всех кредитных учреждений, как уверял ее   Саккар. Пожалуй, он был прав, когда в шутку говорил, что чудовищем, пугавшим   ее, был успех, тот чисто парижский успех, оглушительный и поражающий, как удар   грома, от которого бросает в дрожь, словно от неожиданной и жуткой катастрофы.   Она уже ничего не понимала; бывали минуты, когда она больше прежнего   восхищалась Саккаром, исполненная бесконечной нежности, которую все еще   чувствовала к нему, хотя и перестала его уважать. Она никогда не думала, что ее   переживания могут быть так сложны, она почувствовала себя настоящей женщиной и   боялась, что уже не способна действовать. Вот почему она так обрадовалась   приезду брата. Саккар хотел сообщить Гамлену решения, которые должен был   принять совет до их утверждения общим собранием, в первый же вечер по приезде   Гамлена. Они условились встретиться в чертежной, где им никто не помешает, но   брат и сестра, по молчаливому соглашению, пришли раньше назначенного часа,   чтобы иметь возможность немного побыть вдвоем и поговорить. Гамлен приехал в   отличном настроении, радуясь, что ему удалось добиться успеха в сложном деле   постройки железных дорог на Востоке, в этой сонной и ленивой стране, где ему   пришлось столкнуться с такими затруднениями, политическими, административными и   финансовыми. Но теперь успех был полный; как только общество в Париже   окончательно сформируется, начнутся стройки и всюду закипит работа. Он был   полон такого воодушевления, такой веры в будущее, что Каролина опять решила   промолчать – так тяжело было омрачать эту радость. И все же она выразила   некоторые сомнения, предостерегла его против всеобщего увлечения. Он перебил   ее, заглянул ей в глаза. Уж не узнала ли она о каких-нибудь темных делах?   Почему же не сказать прямо? Но она ничего не сказала, так как не знала ничего   определенного.      

Саккар,   который еще не виделся с Гамленом после его возвращения, бросился к нему на шею   и расцеловал его со всем пылом южанина. Затем, когда Гамлен подтвердил ему   содержание своих последних писем и подробно рассказал о полном успехе своего   длительного путешествия, он пришел в восторг:      

– Ах,   дорогой мой, теперь мы станем хозяевами Парижа, королями рынка… Я тоже изрядно   поработал, у меня изумительная идея. Сейчас увидите.      

И он тут   же изложил свою комбинацию; он хотел, выпустив сто тысяч новых акций, довести   капитал до ста пятидесяти миллионов и тем самым покрыть все акции, как старые,   так и новые. Выпуская акции по восемьсот пятьдесят франков, он создавал из   премии в триста пятьдесят франков запасный фонд, который вместе с суммами, уже   откладывавшимися при каждом балансе, достигал двадцати пяти миллионов. Теперь   ему оставалось найти такую же сумму, чтобы получить пятьдесят миллионов,   необходимых для погашения двухсот тысяч старых акций. Вот тут-то он и выдвигал   свою изумительную идею. Она заключалась в том, чтобы подвести приблизительный   баланс прибылей текущего года, прибылей, которые, по его мнению, должны были   достигнуть минимум тридцати шести миллионов. Из них он спокойно почерпнет   недостающие двадцать пять миллионов, и таким образом к 31 декабря 1867 года   Всемирный банк будет обладать капиталом в сто пятьдесят миллионов, разделенным   на триста тысяч полностью покрытых акций. Все акции будут объединены и   переведены на предъявителя, что облегчит их свободное хождение на рынке. Победа   будет окончательной, это гениальная мысль.      

– Да,   именно гениальная! – повторил он. – И я не считаю, что употребил   слишком сильное выражение.      

Несколько   ошеломленный, Гамлен перелистывал проект, проверял цифры.      

– Мне   не по душе этот скороспелый баланс, – сказал он наконец. – Ведь,   погашая акции ваших акционеров, вы собираетесь дать им настоящие дивиденды, а   раз так, значит, надо быть уверенным, что все эти суммы действительно будут   получены. Иначе нас могут справедливо обвинить в том, что мы распределяем   фиктивные дивиденды.      

Саккар   вскипел:      

– Как!   Да ведь я даже преуменьшил расчет! Взгляните сами – разве мои цифры не были   вполне умеренны? Разве прибыль, которую дадут нам пароходство, Кармил, Турецкий   банк, не превысит того, что я здесь написал? Вы сами сообщили мне о ряде побед,   все идет на лад, все процветает, и вы же меня бесите неуверенностью в нашем   успехе!      

Улыбаясь,   Гамлен жестом успокоил его. Да, да, он верит в успех! Только он стоит за   правильное ведение дел.      

– В   самом деле, – мягко добавила Каролина, – к чему торопиться? Разве   нельзя отложить это увеличение капитала до апреля? А если уж вам так нужны эти   двадцать пять миллионов, почему бы не выпустить акции курсом в тысячу или в   тысячу двести франков немедленно? Тогда не нужно было бы забегать вперед и   тратить прибыли, которых еще нет.      

На миг   озадаченный, Саккар взглянул на нее, удивляясь, что она додумалась до такой   вещи.      

– Это   правда. Если выпустить сто тысяч акции не по восемьсот пятьдесят, а по тысяче   сто франков, то это даст как раз двадцать пять миллионов.      

– Ну   вот и отлично! – подхватила она. – Ведь вы не боитесь, что акционеры   начнут упираться. Они так же охотно дадут тысячу сто франков, как и восемьсот   пятьдесят.      

– О,   в этом можно не сомневаться! Они дадут сколько угодно, да еще будут спорить,   кому из них дать больше!.. Они совсем помешались и готовы разнести банк, лишь   бы отдать нам свои деньги.      

Но вдруг   он опомнился и горячо запротестовал:      

– Да   нет, что это вы еще выдумали! Я не стану просить у них тысячу сто франков, ни в   коем случае! Это было бы слишком глупо и слишком просто. Поймите же, что в этих   кредитных операциях нужно всегда действовать на воображение. Гениальность идеи   именно в том и состоит, чтобы вынуть у людей из карманов деньги, которых там   еще нет. Им сейчас же начинает казаться, что они ничего не дают, что, напротив,   это им делают подарок. А главное, вы не представляете себе, какое колоссальное   впечатление произведет этот предварительный баланс, когда он появится во всех   газетах, эти тридцать шесть миллионов прибыли, объявленные заранее, во весь   голос!.. Биржа придет в неистовство, мы перейдем за две тысячи и будем   поднимать все выше, выше, без конца!      

Он   жестикулировал, он вскочил на ноги и, казалось, даже стал выше ростом; с рукой,   поднятой к небу, он и в самом деле был велик, этот поэт денег, которого не   могли образумить крахи и банкротства. Таков был его врожденный метод вести   дела, инстинкт всего его существа – подхлестывать обстоятельства, гнать их   бешеным, лихорадочным галопом. Он силой взял успех, разжег вожделения толпы   этим молниеносным маршем Всемирного банка, три выпуска за три года, капитал,   подскакивавший от двадцати пяти до пятидесяти, до ста, до ста пятидесяти   миллионов, в прогрессии, предвещавшей, казалось, сказочное богатство. И дивиденды   тоже шли скачками: в первый год ничего, потом десять франков, потом тридцать   три франка, а потом тридцать шесть миллионов, полное обеспечение всех акций. И   все это при искусственном перегревании всей машины, при фиктивной подписке, при   наличии акций, которые общество оставляло за собой, желая убедить толпу в том,   что подписка производилась на весь капитал; при давлении, оказываемом   спекуляцией на биржу, где каждое увеличение капитала вызывало новое повышение.      

Гамлен,   все еще погруженный в изучение проекта, не поддержал сестру. Он покачал головой   и вернулся к обсуждению деталей:      

– Все   равно! Это неправильно. Нельзя составлять баланс, пока прибыли еще не получены…   Я уже не говорю о наших предприятиях, хотя они так же подвержены превратностям   судьбы, как и все человеческие начинания… Но вот я вижу счет Сабатани на три   тысячи с чем-то акций, что составляет больше двух миллионов. Вы ставите их в   кредит, а ведь их следовало бы отнести в дебет, поскольку Сабатани всего лишь   подставное лицо. Ведь мы свои люди и можем сказать это открыто, не так ли?.. А   это? Я вижу здесь имена многих наших служащих, даже некоторых членов   правления, – все это подставные лица. Можете ничего не говорить мне, я   догадался сам… Меня просто ужасает, что такое громадное количество наших акций   мы оставляем за собой. Мы не только не пополняем кассы – напротив, мы связываем   себе руки и кончим тем, что когда-нибудь сами себя съедим.      

Каролина   взглянула на него с одобрением: наконец-то он выразил все ее опасения, нашел   причину глухой тревоги, которая росла в ней вместе с успехом банка.      

– Ах,   эта игра! – прошептала она.      

– Да   мы вовсе не играем! – вскричал Саккар. – Ведь никому не запрещено   поддерживать курс своих акций, и мы были бы попросту глупы, если бы позволили   Гундерману и другим обесценивать наши бумаги игрою на понижение. Пока они еще   немного побаиваются, но это вполне может случиться. Вот почему я даже отчасти   доволен, что у нас в руках находится некоторое количество наших акций, и   предупреждаю – если меня вынудят к этому, я готов даже покупать их. Да, скорее   я буду покупать наши акции, чем позволю им упасть хоть на один сантим!      

Он   произнес эти слова с необычайной силой, словно давал клятву скорее умереть, чем   сдаться. Потом, сделав над собой усилие, он успокоился и рассмеялся с немного деланным   добродушием:      

– Ну   вот, опять недоверие! Я думал, что мы объяснились на этот счет раз и навсегда.   Вы согласились отдаться в мои руки, так предоставьте же мне поле действия! Ведь   я желаю вам только богатства, большого, большого богатства!      

Он   замолчал, потом продолжал, понизив голос, точно испугавшись и сам чрезмерности   своих желаний:      

– Знаете,   чего я хочу? Я хочу курса в три тысячи франков.      

Он   жестом нарисовал в воздухе эту цифру, она сияла перед ним, как звезда, она   воспламеняла горизонт биржи, победоносная цифра в три тысячи франков.      

– Это   безумие! – сказала Каролина.      

– Как   только курс превысит две тысячи франков, – заявил Гамлен, – всякое   новое повышение будет грозить опасностью, и предупреждаю вас, что касается   меня, я буду продавать, я не желаю участвовать в подобном сумасшествии.      

Но   Саккар не поверил ему. Как бы не так! Люди всегда говорят, что будут продавать,   а потом не продают. Он обогатит их против их воли. И он снова улыбнулся   ласковой, немного насмешливой улыбкой:      

– Положитесь   на меня. Кажется, до сих пор я неплохо вел ваши дела… Садовая дала вам миллион.      

В самом   деле, Гамлены и забыли об этом: они приняли этот миллион, выуженный в мутной   воде биржи. Они замолчали, побледнев, чувствуя ту смутную тревогу на сердце,   какая бывает у честных еще людей, когда они уже не уверены в том, что поступили   как должно. Неужели и они заболели проказой игры? Неужели и они заразились   денежной лихорадкой в той нездоровой атмосфере, где их вынуждали жить дела?      

– Это   правда, – пробормотал, наконец, инженер, – но если бы я был здесь…      

– Полноте, –   перебил его Саккар, – вам нечего стыдиться: ведь это деньги, отвоеванные у   евреев!      

Все трое   развеселились, и Каролина, сидевшая у стола, махнула рукой, как бы соглашаясь и   уступая. Приходится есть других, если не хочешь, чтобы съели тебя, –   такова жизнь. В противном случае надо обладать какой-то необыкновенной   добродетелью или уйти в монастырь, где нет искушений.      

– Да,   да, – весело продолжал Саккар, – не делайте вид, будто плюете на   деньги: во-первых, это глупо, а во-вторых – только слабые пренебрегают силой…   Было бы нелепо убивать себя на работе, чтобы обогащались другие, и не выкроить   себе своей законной доли. Уж лучше лежать на боку и ничего не делать!      

Он   завладел ими, он не давал вставить слово.      

– А   знаете ли вы, что скоро у вас будет в кармане кругленькая сумма?.. Постойте!      

С   живостью школьника он подбежал к столу Каролины, схватил карандаш, листок   бумаги и набросал на нем какие-то цифры.      

– Постойте!   Сейчас я составлю вам расчет. О, я знаю все наизусть… При основании банка у вас   было пятьсот акций, которые удвоились в первый раз, потом еще раз. Стало быть,   на сегодняшний день у вас имеется две тысячи. Значит, после нашего ближайшего   выпуска у вас их будет три.      

Гамлен   сделал попытку перебить его.      

– Нет,   нет! Я знаю, у вас есть чем заплатить – триста тысяч франков наследства, с   одной стороны, и миллион, заработанный на Садовой, – с другой… Посмотрите!   Первые две тысячи акций обошлись вам в четыреста тридцать пять тысяч франков,   эта третья тысяча будет стоить восемьсот пятьдесят тысяч, всего миллион двести   восемьдесят пять тысяч франков… Следовательно, у вас еще останется пятнадцать   тысяч франков на мелкие расходы, не считая тридцати тысяч жалованья, которые мы   доведем до шестидесяти тысяч.      

Ошеломленные,   брат и сестра слушали его, невольно заинтересовавшись этими цифрами.      

– Итак,   вы видите, что вы честные люди, что вы платите за все, что берете… Впрочем, все   это пустяки. Я хотел сказать вам другое…      

Он встал   и торжествующе помахал листком.      

– По   курсу в три тысячи ваши три тысячи акций дадут вам девять миллионов.      

– В   три тысячи! – вскричали они, протестуя жестами против этого сумасшедшего   упорства.      

– Именно   так! И я запрещаю вам продавать раньше, я сумею помешать вам в этом. Да, да,   силой, по праву друга, который не позволит своим друзьям делать глупости. Мне   нужен курс в три тысячи, и я добьюсь его!      

Что было   ответить этому страшному человеку, пронзительный голос которого, напоминавший   крик петуха, звенел победой? Они опять рассмеялись, с деланным равнодушием   пожимая плечами, и заявили, что ничуть не беспокоятся, так как такого курса   никогда не будет.      

А он   снова сел к столу и занялся другими вычислениями – своим собственным счетом.   Заплатил ли он, заплатит ли он в будущем за свои три тысячи акций? Это   оставалось сомнительным. Возможно даже, что у него было значительно больше   акций, но этого никто хорошенько не знал, так как он тоже служил Обществу   подставным лицом и трудно было различить в общей массе акций принадлежавшие   лично ему. Его карандаш чертил бесконечные ряды цифр. Потом он резко   перечеркнул все и смял бумагу. Это да еще два миллиона, подобранные им в грязи   и в крови Садовой, – такова была его доля.      

– У   меня деловое свидание, я вас покидаю, – сказал он, взявшись за   шляпу. – Но ведь все решено, не так ли? Через неделю – совет правления и   сразу после него чрезвычайное общее собрание, где мы будем голосовать.      

Оставшись   одни, растерянные и усталые, Каролина и Гамлен с минуту молча смотрели друг на   друга.      

– Ничего   не поделаешь, – заявил, наконец, Гамлен, отвечая на тайные мысли сестры. –   Мы взялись за дело, нельзя бросить его на полдороге. Он прав, было бы глупо с   нашей стороны отказываться от всех этих богатств… Я всегда смотрел на себя как   на человека науки, который только приводит воду к колесам мельницы. Мне   кажется, эта вода оказалась обильным прозрачным потоком, которому банк обязан   своим быстрым успехом. Так вот, поскольку мое поведение безупречно, не будем   терять мужество, будем работать.      

Она   встала со стула, пошатываясь, бормоча:      

– О,   эти деньги, эти деньги!..      

И,   задыхаясь от непреодолимого волнения, охватившего ее при мысли о всех этих   миллионах, которые должны были на них свалиться, она бросилась к нему на шею и   заплакала. Конечно, это были слезы радости, слезы счастья; наконец-то она   увидит брата справедливо вознагражденным за его ум, за его труд. Но к этим   чувствам примешивалась и горечь, причины которой она не понимала сама, горечь   смутного стыда и страха. Он начал подшучивать над ней, оба сделали вид, будто   им очень весело, но в душе осталось неприятное чувство, глухое недовольство   собой, словно их втайне мучила совесть за какое-то нечистое сообщничество.      

– Да,   он прав, – повторила Каролина. – Все поступают так. Такова жизнь.      

Совет   правления заседал в новом зале роскошного особняка на Лондонской улице. Это   была уже не сырая комната, где царил зеленоватый полумрак, бледный отсвет   соседнего сада, а просторное светлое помещение с четырьмя окнами на улицу, с   высоким потолком и величественными стенами, украшенными живописью, сверкавшими   позолотой. Кресло председателя было настоящим троном, возвышавшимся над   остальными креслами: великолепные и суровые, словно предназначенные для   заседания совета министров, они выстроились вокруг огромного стола, покрытого   красным бархатом. А с монументального камина из белого мрамора, где зимой весело   пылали дрова, смотрело приветливое и тонкое лицо папы, который, казалось,   лукаво посмеивался над тем, что находится в таком месте. Саккар окончательно   забрал в руки всех членов совета, попросту подкупив большинство из них. Маркиз   де Боэн, замешанный в какую-то грязную историю и уличенный чуть ли не в   мошенничестве, смог, благодаря Саккару, замять скандал, возместив убытки   обворованной фирме; таким образом он превратился в покорного слугу Саккара, но   не потерял при этом своей горделивой осанки и, как представитель высшей знати,   оставался лучшим украшением совета. Гюре, после того как Ругон выгнал его за   кражу сообщения об уступке Венецианской области, тоже отдал всего себя   Всемирному банку, защищая его интересы в Законодательном корпусе, ловя для него   рыбу в мутной воде политики и оставляя себе львиную долю барышей со своих   наглых плутней, которые могли в любую минуту привести его в Мазас. Виконт де   Робен-Шаго, заместитель председателя, получил сто тысяч франков секретного   вознаграждения за то, что не глядя давал свою подпись во время длительных   отлучек Гамлена. Банкир Кольб за свое любезное невмешательство в дела банка   также получил возможность заработать, умело используя за границей могущество   фирмы, а порой и компрометируя ее своими арбитражными операциями. Даже Седиль,   владелец фабрики шелка, понесший большие убытки при одной страшной ликвидации,   занял у банка солидную сумму, которую был не в состоянии вернуть. Один только   Дегремон сохранял полнейшую независимость по отношению к Саккару, что порой беспокоило   последнего, хотя этот любезный господин был по-прежнему мил, приглашал его на   свои вечера и тоже подписывал все без возражений, с готовностью скептически   настроенного парижанина, для которого все идет хорошо, пока он наживает деньги.   И на этот раз, несмотря на исключительную важность заседания совета, оно прошло   так же гладко, как обычно. Это превратилось в привычку; по-настоящему работали   только на узких совещаниях, пятнадцатого числа, а широкие совещания в конце   месяца лишь торжественно утверждали решения. Равнодушие членов совета дошло до   того, что, во избежание слишком большого однообразия протоколов, неизменно   отражавших всеобщее одобрение, приходилось приписывать участникам заседаний   сомнения, возражения, целые воображаемые дискуссии, которые выслушивались на   следующем заседании без всякого удивления и подписывались без тени улыбки.      

Дегремон   бросился навстречу Гамлену и пожал ему обе руки: он уже знал о хороших, о   чрезвычайно важных известиях, которые тот привез.      

– Ах,   дорогой председатель, как я счастлив поздравить вас!      

Все   окружили Гамлена, приветствуя его, в том числе и Саккар, словно они еще не   видались; и когда, объявив заседание открытым, Гамлен начал читать   приготовленный для общего собрания отчет, все слушали внимательно, вопреки   обыкновению. Блестящие результаты, которые были уже достигнуты обществом,   великолепные виды на будущее, остроумный способ увеличения капитала, при   котором одновременно покрывались и старые акции, – все было принято с   восторженным одобрением. Никому не пришло в голову требовать каких-либо   объяснений. Все шло отлично. Седиль нашел какую-то цифровую ошибку, но было   решено даже не вносить его замечания в протокол, чтобы не нарушать прекрасного   единодушия членов совета, которые поспешно, в порыве энтузиазма, подписались   все, один за другим, без единого возражения.      

Заседание   кончилось, все встали, смеясь, обмениваясь шутками среди ослепительной позолоты   зала. Маркиз де Боэн описывал охоту в Фонтенбло. Депутат Гюре, недавно ездивший   в Рим, рассказывал, каким образом он получил там благословение папы. Кольб   исчез; он спешил на свидание. Остальные члены правления, статисты, слушали   Саккара, шепотом дававшего им указания, как нести себя на общем собрании.      

Но   Дегремон, которому виконт де Робен-Шаго докучал преувеличенными восхвалениями   отчета Гамлена, взял директора под руку и шепнул ему на ухо:      

– Не   слишком ли мы увлекаемся, а?      

Саккар   умолк и взглянул на него. Он вспомнил, как сильно колебался вначале, собираясь   привлечь Дегремона к участию в деле и зная его как мало надежного человека.      

– Что   ж, кто верит мне, пусть следует за мной! – произнес он намеренно громко,   чтобы его услыхали все.      

Спустя   три дня в большом праздничном зале отеля «Лувр» состоялось экстренное общее   собрание акционеров. Для этого торжественного случая жалкий голый зал улицы   Бланш был признан неподходящим, понадобилось парадное помещение, еще не   остывшее от веселья полковых обедов и свадебных балов. Согласно уставу,   присутствовать на этом собрании разрешалось лицам, имевшим не менее двадцати   акций, и пришли более тысячи двухсот акционеров, представлявших четыре тысячи с   лишним голосов. Формальности, соблюдаемые при входе, проверка билетов и   регистрация отняли более двух часов. Радостный гул голосов наполнял зал, где   можно было увидеть всех членов правления и многих старших служащих банка.   Сабатани, стоя в центре одной из групп, вкрадчивым, ласкающим голосом   рассказывал о своей родине, о Востоке. Тем, кто слушал его удивительные   истории, казалось, будто там стоит только нагнуться, чтобы подобрать серебро,   золото и драгоценные камни, и Можандр, который, уверовав в повышение, решился в   июне купить пятьдесят акций Всемирного банке по курсу в тысячу двести франков,   смотрел на него, разинув рот, в восторге от своего чутья. А Жантру, который,   разбогатев, окончательно погряз в разврате, еще не пришел в себя после   вчерашней попойки и усмехался, иронически кривя рот. Назначили распорядительный   комитет, и председатель Гамлен открыл заседание. Лавиньер, вторично избранный в   наблюдательный совет и мечтавший стать в конце отчетного года членом правления,   сделал доклад о финансовом положении общества на 31 декабря; таков был   предписанный уставом способ заранее контролировать предварительный баланс. Он   привел баланс последнего отчетного года, представленный очередному собранию в апреле,   великолепный баланс, который выявил чистую прибыль в одиннадцать с половиной   миллионов и позволил сверх пяти процентов, отчисленных акционерам, десяти   процентов – членам правления и десяти процентов – в запасный фонд, выдать еще   тридцать три процента дивиденда. Затем, с помощью целого потока цифр, он   доказал, что сумма в тридцать шесть миллионов – приблизительный итог прибылей   текущего года – не только не преувеличена, но даже ниже самых скромных   ожиданий. Лавиньер действительно был в этом уверен и, по-видимому, тщательно   изучил документы, предложенные ему для проверки, но цифры эти не имели ровно   никакого значения, так как для того, чтобы основательно проверить отчет, надо   составить его заново самому. Впрочем, акционеры и не слушали его. Только несколько   верующих – Можандр и другие, мелкая сошка, имеющая по одному или по два   голоса, – жадно впитывали в себя каждую цифру посреди неумолкающего гула   разговоров. Проверка наблюдательного совета никого не интересовала. И   благоговейное молчание воцарилось лишь тогда, когда поднялся Гамлен. Он не   успел еще раскрыть рот, как разразились бурные аплодисменты: то была дань   почтения его рвению, поразительному упорству и мужеству этого человека, который   так далеко отправился за бочками золота, чтобы высыпать его на Париж. С этой   минуты начался успех, который, все возрастая, перешел в настоящий триумф. Новое   напоминание о прошлогоднем балансе, которого никто не слушал, когда о нем   говорил Лавиньер, было встречено приветственными возгласами. Но особенную   радость вызвали примерные расчеты будущего баланса; миллионы от Всеобщей   компании объединенного пароходства, миллионы от Общества серебряных рудников   Кармила; миллионы от Турецкого Национального банка; цифрам не было конца; эти   тридцать шесть миллионов составились самым естественным образом и рассыпались   звонким водопадом. Далее горизонт будущих операций еще более расширялся.   Появилась Компания восточных железных дорог – сперва центральная линия, где   работы должны были начаться в ближайшее время, затем ветки, целая сеть современной   промышленности, брошенная на Азию, триумфальное возвращение человечества к   своей колыбели, возрождение целого мира. А там, вдали, смутно виднелось нечто,   о чем нельзя было говорить вслух, – тайна, венец здания, которому   предстояло поразить народы. Общее собрание с полнейшим единодушием одобрило   предложенные Гамленом пункты резолюции: доведение капитала до ста пятидесяти   миллионов, выпуск ста тысяч новых акций по восемьсот пятьдесят франков,   покрытие старых акций премией на новые акции и прибылями будущего баланса,   которыми распоряжались заранее. Эта гениальная мысль была встречена громом   аплодисментов. Толстые руки Можандра, хлопавшие изо всех сил, виднелись над   головами. На передних скамьях неистовствовали члены правления и служащие банка,   предводительствуемые Сабатани, который вскочил с места и стоя кричал: «Браво!   Браво!», как в театре. Все пункты резолюции были приняты с восторгом.      

Между   тем Саккар подготовил один инцидент, и время для него, наконец, настало. Он   знал, что его обвиняют в спекуляции на бирже, и решил изгладить малейшие   сомнения недоверчивых акционеров, если бы таковые оказались в зале.      

Наученный   им Жантру поднялся с места и, гнусавя, заявил:      

– Господин   председатель, полагаю, что выражу желание многих акционеров, если попрошу формально   подтвердить, что Общество не оставляет за собой ни одной из своих акций.      

Гамлен,   не предупрежденный заранее, на секунду смутился и невольно обернулся к Саккару.   Незаметный до сих пор на своем месте, тот вдруг вырос, выпрямившись во весь   свой маленький рост, и ответил пронзительным голосом:      

– Ни   одной, господин председатель!      

При этом   ответе, неизвестно почему, снова раздались аплодисменты. Если по существу   Саккар и солгал, то формально Общество действительно не имело за собой ни одной   акции, так как прикрывалось именем Сабатани и других. На этом и кончилось   заседание; публика еще немного поаплодировала и разошлась очень весело и очень   шумно.      

Отчет об   этом заседании, появившийся в ближайшие дни в газетах, произвел огромный эффект   на бирже и во всем Париже. Жантру приберег для этой минуты последний залп   рекламы, самые оглушительные фанфары, какие раздавались в печати за последние   годы. Шутники рассказывали, будто он уговорил некоторых дам полусвета   вытатуировать на самых сокровенных и нежных частях тела слова «Покупайте акции   Всемирного банка», пользуясь и этим средством рекламы. К тому же он, наконец,   осуществил свой грандиозный замысел – купил «Финансовый бюллетень», солидную   старую газету, уже двенадцать лет пользовавшуюся репутацией безукоризненной   честности. Это обошлось недешево, зато серьезная клиентура – трусливые буржуа,   осторожные богачи, словом, все уважающие себя денежные тузы – была, наконец,   завоевана. За две недели курс на бирже поднялся до полутора тысяч, а к концу   августа, непрерывно повышаясь, он достиг двух тысяч. И увлечение продолжало   расти; в заразительной горячке ажиотажа оно увеличивалось с каждым часом.   Покупали все, покупали даже самые благоразумные; никто не сомневался в том, что   курс поднимется еще, что он будет подниматься без конца. Открывались   таинственные пещеры «Тысячи и одной ночи», бесчисленные сокровища халифов   отдавались вожделеющему Парижу. Казалось, все мечты, о которых шепотом говорили   в течение многих месяцев, сбывались на глазах у очарованной толпы: колыбель   человечества будет отвоевана, исторические древние города побережья восстанут   из песков, природные богатства Дамаска, потом Багдада, а за ними Индии и Китая   будут разрабатываться победоносной толпой наших инженеров. Покорение Востока,   которое не удалось Наполеону с его шпагой, осуществило акционерное общество,   бросив туда армию заступов и тачек. Завоевание Азии стоит миллионов, но оно   даст миллиарды. И больше всего торжествовали участницы нового крестового похода   – женщины, твердя о нем на своих интимных файф-о-клоках, на пышных   великосветских ночных приемах, за столом и в альковах. Да, да, они предвидели   все это: Константинополь уже взят, скоро возьмут Бруссу, Ангору и Алеппо, затем   Смирну, Трапезунд, все города, осаждаемые Всемирным банком, а потом наступит   день, когда будет покорен последний, священный город, тот, который не назывался   вслух и был как бы обетованной землей этой дальней экспедиции. Отцы, мужья и   любовники, подстрекаемые этим неистовым пылом женщин, давали теперь маклерам   ордера на покупку акций под неумолкаемый крик: «Так угодно богу!» А потом пошла   мелкота, шумная, топочущая толпа, какая всегда идет следом за крупными   войсками. Азарт перекинулся из гостиных в кухни, от буржуа к рабочему и   крестьянину, и теперь в эту сумасшедшую пляску миллионов бросал жалких   подписчиков, имеющих одну, три, четыре, десять акций: швейцаров, собравшихся на   покой, старых дев, пестующих своих кошек, мелких провинциальных чиновников в   отставке, живущих на десять су в день, сельских священников, раздавших беднякам   все, что у них было, – всю эту отощавшую и изголодавшуюся массу полунищих   рантье, которых каждая биржевая катастрофа убивает, словно эпидемия, и одним   махом укладывает в общую могилу.      

И вся   эта экзальтация по поводу акций Всемирного банка, это повышение курса, летевшего   вверх, словно подхваченного вихрем религиозного восторга, были в полном   соответствии с музыкой, все громче звучавшей в Тюильри и на Марсовом поле, с   непрерывными празднествами, дурманившими Париж с самого открытия Выставки.   Флаги особенно звонко плескались в удушливом воздухе этих знойных дней; и   каждый вечер залитый огнями город сверкал под ночным небом, как колоссальный   дворец, в залах которого до самой зари не засыпает разгул. Веселье переходило   из дома в дом, улицы были полны опьянения; звериные запахи, хмельные испарения   пиршеств, жаркое дыхание сплетающихся тел дымным облаком поднимались к небу,   простирая над крышами ночь Содома, Вавилона и Ниневии. С мая месяца со всех   концов земли началось паломничество императоров и королей; их шествию не было конца;   около сотни государей и государынь, принцев и принцесс прибыло на Выставку.   Париж кишел величествами и высочествами; он приветствовал императора русского и   императора австрийского, турецкого султана и египетского вице-короля, он   бросался под колеса карет, чтобы поближе рассмотреть прусского короля, за   которым, как верный пес, следовал Бисмарк. Приветственные салюты не умолкали на   площади Инвалидов, а толпа, теснившаяся на Выставке, восхищалась огромными   мрачными пушками Круппа, присланными из Германии. Чуть ли не каждую неделю в   зале Оперы загорались люстры ради какого-нибудь официального празднества.   Мелкие театры и рестораны были переполнены, тротуары не вмещали широкого потока   проституции. Наполеон III[16]   пожелал собственноручно раздать награды шестидесяти тысячам участников   Выставки. Это торжество превзошло своей роскошью все прежние: то была слава,   озарившая Париж, расцвет империи. Император, окруженный обманчивым феерическим   ореолом, казался властелином Европы. Он говорил со спокойствием силы и обещал   мир. В тот же самый день в Тюильри стало известно о страшной катастрофе в   Мексике, о казни Максимилиана[17],   о французской крови и французском золоте, пролитых напрасно. Но эту новость   скрыли, чтобы не омрачать празднеств. Первый удар похоронного колокола на   закате этого чудесного дня, залитого солнцем. И, казалось, звезда Саккара,   поднимаясь все выше среди всего этого блеска, тоже достигла своего зенита.   Наконец-то, после стольких лет, он овладел ею, этой Фортуной, она была его   покорной рабой, его собственностью, которой располагаешь по своему желанию,   которую держишь под замком, ощутимую, живую! Сколько раз ложь наполняла его   кассы, сколько миллионов прошло через них, утекая в какие-то невидимые дыры!   Нет, теперь это было не обманчивое, показное богатство, это была подлинная   власть золота, прочная власть, царящая на туго набитых мешках, и эту власть он   добыл не так, как какой-нибудь Гундерман – с помощью сбережений целого   поколения банкиров, – он гордился тем, что завоевал ее сам, как смелый   кондотьер, который одним ударом захватывает царство. Во времена своих   спекуляций земельными участками Европейского квартала он часто поднимался   высоко, очень высоко, но никогда еще покоренный Париж не лежал так смиренно у   его ног. И он вспомнил день, когда, завтракая у Шампо, потеряв веру в свою   звезду, разоренный еще раз, он смотрел на биржу голодным взглядом, охваченный   бешеным желанием взять реванш, решив все начать с начала, чтобы снова все   завоевать. Зато теперь, когда он опять стал хозяином положения, какая нестерпимая   жажда наслаждений! Сочтя себя всемогущим, он прежде всего расстался с Гюре и   поручил Жантру опубликовать против Ругона статью, где министр от лица   католической партии формально обвинялся в том, что он вел двойную игру в   римском вопросе. Это было окончательное объявление войны между братьями. После   Конвенции 15 сентября 1864 года[18],   а в особенности после Садовой клерикалы делали вид, что сильно беспокоятся   относительно положения папы; с этого времени «Надежда», вернувшись к своей   прежней ультрамонтанской политике, стала резко нападать на либеральную империю,   начало которой положили декреты 19 января[19].   Одна фраза Саккара переходила в палате из уст в уста: он сказал, что, несмотря   на глубокую преданность императору, он скорее покорится Генриху V, нежели допустит,   чтобы революционный дух привел Францию к катастрофе. Дерзость его росла вместе   с его успехами, и вскоре он перестал скрывать свое намерение – напасть на   крупнейших еврейских банкиров в лице Гундермана, пробить брешь в его миллиарде,   пойти на приступ и окончательно покорить его. Всемирный банк разросся так   чудесно – почему бы этой фирме, поддерживаемой всем христианским миром, не   сделаться через несколько лет полной властительницей биржи? И Саккар держал   себя как соперник, как король соседней державы, равный по могуществу, полный   воинственного бахвальства, между тем как Гундерман, по-прежнему флегматичный,   не позволяя себе даже иронической усмешки, продолжал наблюдать и выжидать с   видом человека, живо заинтересованного этим непрерывным повышением акций, но   избравшего терпение и логику единственным своим оружием.      

Неудержимая   страстность Саккара подняла его на такую высоту, она же должна была погубить   его. Отдавшись своим вожделениям, он хотел бы открыть в себе шестое чувство,   чтобы утолить его. Каролина, которая теперь всегда улыбалась, улыбалась даже и   тогда, когда сердце ее исходило кровью, по-прежнему была для него подругой, к   которой он относился со своеобразной, почти супружеской почтительностью.   Баронесса Сандорф, чьи окруженные синевой глаза и алые губы решительно лгали,   уже перестала занимать его, оставаясь холодной, как лед, при всем своем   извращенном любопытстве. Впрочем, он и сам никогда не испытывал сильных   увлечений, принадлежа к тому типу финансовых дельцов, которые слишком заняты и   по-иному расходуют свои нервы, а за любовь платят помесячно. Поэтому, когда на   груде его новых миллионов он вспомнил о женщине, ему важно было только одно –   купить ее подороже и показать всему Парижу: так покупают крупный бриллиант,   чтобы похвастаться им, приколов его к своему галстуку. К тому же это было   превосходной рекламой! Человек, способный потратить много денег на женщину,   несомненно обладает большим состоянием. Выбор его сразу пал на госпожу де   Жемон, у которой он два или три раза обедал с Максимом. В свои тридцать шесть   лет она была еще очень хороша собой, обладала правильной и строгой красотой   Юноны, а своей блестящей репутацией обязана была тому, что император заплатил   ей за одну ночь сто тысяч франков, не считая ордена для мужа, вполне приличного   господина, общественное положение которого заключалось в том, что он был мужем   своей жены. Супруги жили широко, всюду бывали – в министерствах, при   дворе, – черпая необходимые средства в редких и избранных сделках,   довольствуясь тремя-четырьмя ночами в год. Все знали, что эта связь обходится   безумно дорого, считали ее признаком самого хорошего тона, и Саккар, которого   особенно подстегивало желание отведать этот лакомый кусочек самого императора,   дошел в своих предложениях до двухсот тысяч франков, так как вначале муж   поморщился при виде финансиста с сомнительным прошлым, сочтя его слишком   незначительной особой, компрометирующей своей безнравственностью.      

Как раз   около этого времени маленькая госпожа Конен наотрез отказалась развлекаться с   Саккаром. Он часто навещал писчебумажный магазин на улице Фейдо, постоянно   покупая там записные книжки, и его очень привлекала эта обворожительная   блондинка, розовая, пухленькая, со светлыми шелковистыми волосами, этот   кудрявый барашек, грациозный и ласковый, всегда веселый.      

– Нет,   не хочу, с вами – ни за что!      

Уж если   она сказала «ни за что», все было кончено: она никогда не меняла своего   решения.      

– Но   почему? Ведь я как-то видел вас с мужчиной. Вы выходили из меблированной   квартирки в проезде Панорам…      

Она   покраснела, но продолжала храбро смотреть ему в глаза. Эта меблированная   квартира, хозяйкой которой была одна пожилая дама, ее приятельница,   действительно служила ей местом свиданий, если, повинуясь капризу, она уступала   мольбам какого-нибудь биржевика в те часы, когда славный ее муженек клеил свои   папки, а она бегала по Парижу, выполняя различные поручения.      

– Вы   отлично знаете… Это был Гюстав Седиль, ваш любовник.      

Она мило   покачала головкой. Нет, нет! У нее нет любовников. Ни один мужчина не может   похвастать, что обладал ею дважды. За кого он ее принимает? Один раз – пожалуй,   мимоходом, чтобы развлечься, не придавая этому значения! И все они оставались   после этого ее друзьями, очень признательными, очень скромными.      

– Так   это потому, что я уже не молод?      

Она   снова покачала головой и, как всегда, засмеялась, словно говоря, что ей дела   нет до возраста ее поклонников. Она уступала и менее молодым и менее красивым,   а нередко и совсем небогатым мужчинам.      

– Так   почему же, скажите, почему?      

– О   господи, да ведь это так просто… Потому, что вы мне не нравитесь. С вами – ни   за что!      

При всем   этом она была с ним любезна, как будто и сама огорчалась, что не может   удовлетворить его желание.      

– Послушайте, –   сказал он грубо, – вы получите столько, сколько пожелаете… Хотите тысячу,   две тысячи за один раз, за один-единственный раз?      

При   каждой новой надбавке она мило качала головой в знак отрицания.      

– Хотите…   Послушайте, хотите десять, хотите двадцать тысяч?      

Мягко   положив свою маленькую ручку на его рукав, она остановила его:      

– Ни   за десять, ни за пятьдесят, ни за сто тысяч! Вы можете прибавлять сколько   угодно, все равно я скажу: «Нет, нет и нет»… Вы видите, на мне нет ни одной   драгоценности. О, мне предлагали немало – вещи, деньги, все, что угодно! Но мне   ничего не нужно. Вполне достаточно, если это доставляет удовольствие… Поймите   же, что мой муж любит меня всем сердцем и что я тоже очень его люблю. Он вполне   порядочный человек. И я вовсе не хочу убить его, причинив ему такое горе… Что я   буду делать с вашими деньгами, раз я не могу отдать их мужу? Мы не так уж бедны,   со временем мы выйдем из дела с кругленькой суммой, но если все эти господа из   дружбы ко мне остаются нашими покупателями, то я не отказываюсь… О, я вовсе не   хочу казаться более бескорыстной, чем я есть на самом деле. Будь я одинока, я   бы еще подумала. Но неужели вы думаете, что мой муж примет ваши сто тысяч   франков за то, что я проведу с вами ночь?.. Нет, нет, даже и за миллион!      

Она   упрямо стояла на своем. Саккар, возбужденный этим неожиданным сопротивлением,   тоже упорствовал почтя целый месяц. Ее смеющееся личико, большие нежные, полные   сочувствия глаза приводили его в неистовство! Как, значит не все можно купить   за деньги! Вот женщина, которой другие обладали даром, а он ничего не мог   добиться даже за сумасшедшую цену! Она говорила «нет», и ее нельзя было   убедить. Он жестоко страдал в разгаре своего триумфа; этот отказ как бы   подрывал его веру в собственное могущество, внушал тайное разочарование в силе   денег, которую до сих пор он считал абсолютной и безусловной.      

Но вот   однажды вечером его тщеславие было вполне удовлетворено. То был кульминационный   пункт всей его жизни.      

По   случаю Выставки в министерстве иностранных дел давали бал, и Саккар выбрал это   празднество, чтобы публично засвидетельствовать счастье одной ночи, проведенной   им с госпожой де Жемон, – ибо во все сделки, заключенные этой красавицей,   всегда входило условие, по которому счастливый обладатель имел право   обнародовать свой успех, дабы дело полностью получило желанную огласку. Итак,   около двенадцати часов ночи в один из салонов министерства, где обнаженные   плечи, залитые ослепительным светом люстр, резко выделялись на фоне черных   фраков, вошел Саккар под руку с госпожой де Жемон. За ними следовал муж. При их   появлении толпа расступилась, образовав широкий проход для этой наглой прихоти ценою   в двести тысяч франков, для этого скандального воплощения необузданных   вожделений и безумной расточительности. Все улыбались, все оживленно, ничуть не   осуждая, перешептывались среди опьяняющего аромата корсажей, под убаюкивающие   звуки далекого оркестра. А в глубине салона другая толпа любопытных теснилась   вокруг какого-то гиганта в великолепном, ослепительно белом кирасирском   мундире. Это был граф Бисмарк – на голову выше всех окружающих. С крупным   носом, с глазами навыкате и с массивной челюстью, украшенной усами   варвара-завоевателя, он смеялся раскатистым смехом. Совсем недавно, после   Садовой, он подарил Пруссии Германию. Направленные против Франции союзные   договоры[20],   существование которых долгое время отрицалось, были подписаны несколько месяцев   назад, и война, чуть было не вспыхнувшая в мае из-за Люксембургского инцидента[21], отныне была   неизбежной. Когда торжествующий Саккар под руку с госпожой де Жемон, в   сопровождении мужа, проходил через комнату, смех графа Бисмарка на минуту   замер, и этот великан проводил их снисходительно-насмешливым и любопытным   взглядом.      

 9      

       

Каролина   снова осталась одна. Гамлен пробыл в Париже до первых чисел ноября для   выполнения формальностей, которых потребовало окончательное утверждение   общества при увеличении капитала до ста пятидесяти миллионов. По желанию   Саккара ему опять пришлось самому зайти к нотариусу Лелорену на улицу Сент-Анн   и официально заявить, что все акции разобраны и капитал внесен сполна, хотя в   действительности это было не так. Потом он месяца на два уехал в Рим, чтобы   заняться какими-то важными делами, о которых никому не говорил. По-видимому,   это была его пресловутая мечта о переселении папы в Иерусалим, а также другой,   более осуществимый и более значительный проект – проект превращения Всемирного   банка в католический, представляющий интересы всего христианского мира, –   в громадную машину, предназначенную сокрушить, стереть с лица земли еврейский   банк. Оттуда он должен был опять поехать на Восток для прокладки   железнодорожной линии Брусса-Бейрут. Он уезжал из Парижа, радуясь быстрому   процветанию фирмы, совершенно убежденный в ее непоколебимой прочности, – в   душе его шевелилось теперь лишь глухое беспокойство по поводу этого   необычайного успеха. Поэтому накануне отъезда, беседуя с сестрой, он дал ей   только один настойчивый совет – не поддаваться всеобщему увлечению и продать   принадлежавшие им акции, если курс их превысит две тысячи двести франков: таким   образом он хотел выразить свой личный протест против этого непрерывного   повышения, которое считал безумным и опасным.      

Когда   Каролина осталась одна, раскаленная атмосфера, в которой она жила, начала еще   сильнее тревожить ее. В первую неделю ноября курс достиг двух тысяч двухсот, и   вокруг Каролины начались восторги, возгласы признательности и безграничных   надежд: Дежуа рассыпался в благодарностях, дамы де Бовилье держались с ней как   с равной, как с подругой божества, которому суждено было восстановить величие   их древнего рода. Хор благословений раздавался из уст счастливой толпы малых и   великих; девушки, наконец-то, получали приданое, внезапно разбогатевшие бедняки   могли обеспечить свою старость; богачи, снедаемые ненасытной жаждой наживы,   ликовали, сделавшись еще богаче. После закрытия Выставки в Париже, пьяном от   наслаждения и от сознания своего могущества, наступила невиданная минута –   минута безграничной веры в счастье, в удачу. Все ценные бумаги поднялись,   наименее солидные находили легковерных покупателей, куча сомнительных сделок   приливала к рынку, угрожая ему апоплексией, а внутри чувствовалась пустота,   полное истощение государства, которое слишком много веселилось, тратило   миллиарды на крупные предприятия и вскормило огромные кредитные учреждения,   зияющие кассы которых лопались на каждом шагу. Первая же трещина грозила полным   крушением в этой атмосфере всеобщего помешательства. И, должно быть, от этого   тревожного предчувствия у Каролины сжималось сердце при каждом новом скачке   акций Всемирного банка. Никакие дурные слухи не доходили до нее, разве только   легкий ропот игроков на понижение, удивленных и побежденных. И все-таки она   ясно ощущала беспокойство, какая-то беда угрожала зданию, но какая? Ничего   нельзя было сказать, и ей приходилось ждать, наблюдая этот необычайный триумф,   который все возрастал, несмотря на легкие сотрясения, всегда предвещающие   катастрофу.      

Впрочем,   у Каролины была сейчас и другая забота. В Доме Трудолюбия перестали, наконец,   жаловаться на Виктора, ставшего молчаливым и замкнутым, но она до сих пор ни о   чем не рассказала Саккару: она чувствовала какую-то странную неловкость и со   дня на день откладывала свое намерение, страдая от стыда, который Саккар должен   был испытать при этом разговоре. С другой стороны, Максим, которому она уже   вернула две тысячи франков из собственного кармана, подшучивал над ней по   поводу остальных четырех тысяч, требуемых Бушем и Мешен: эти люди обирают ее,   отец страшно рассердится, когда узнает. Поэтому она теперь отказывала Бушу,   требовавшему уплаты обещанной суммы. После бесчисленных попыток Буш, наконец,   рассердился, тем более что его первоначальная мысль – прибегнуть к шантажу –   возродилась вновь с тех пор, как Саккар поднялся так высоко: теперь, думал Буш,   Саккар испугается скандала и пойдет на все условия. Итак, в один прекрасный   день он решил обратиться непосредственно к Саккару и написал, чтобы тот зашел к   нему в контору ознакомиться со старинными документами, найденными в одном доме   на улице Лагарп. Он указал номер дома и так прозрачно намекнул на давнишнюю   историю, что, разумеется, Саккар должен был встревожиться и прибежать к нему.   Письмо это, доставленное на улицу Сен-Лазар, попало в руки Каролины, которая   узнала почерк. Она вздрогнула; с минуту она колебалась – не пойти ли ей к Бушу   и не заплатить ли требуемую сумму? Потом ей пришло в голову, что, может быть,   Буш пишет совсем по другому поводу и что, так или иначе, что был удобный случай   покончить с неприятным делом. И, взволнованная, она была даже рада возможности   избежать объяснения, рада тому, что кто-то другой возьмет на себя этот   тягостный труд. Вечером, когда Саккар при ней вскрыл письмо, он только слегка   нахмурился, и Каролина решила, что речь идет о каком-нибудь денежном   осложнении. В действительности же он был жестоко потрясен. Сердце его сжалось   при мысли, что он попался в такие грязные руки; он почуял какой-то гнусный   шантаж. С деланным спокойствием он положил письмо в карман, но решил, что   пойдет к Бушу.      

Дни   проходили за днями, наступила вторая половина ноября, а Саккар каждое утро   откладывал свое посещение, закружившись в уносившем его потоке. Курс перешел за   две тысячи триста франков, и он был в восторге, хотя чувствовал, что на бирже   начинается противодействие, что оно усиливается вместе с горячкой повышения:   видимо, появилась группа понижателей, которые занимали позицию и начинали   враждебные действия, пока еще робко, позволяя себе только отдельные вылазки на   аванпостах. И для того, чтобы восходящее движение курса не остановилось,   Саккару уже дважды пришлось самому покупать акции, прикрываясь именем   подставных лиц. Началась гибельная тактика покупки собственных акций и   спекуляции ими, тактика общества, пожирающего самого себя.      

Как-то   вечером, подстегиваемый обуревающей его страстью, Саккар не удержался и   заговорил об этом с Каролиной.      

– Кажется,   скоро станет жарко. Да, мы слишком сильны, мы стесняем их. Я чую тут   Гундермана, это его тактика: он пустит в ход регулярные продажи – столько-то   сегодня, столько-то завтра – и будет увеличивать цифру до тех пор, пока мы не   пошатнемся…      

Она   перебила его своим серьезным тоном:      

– Если   у него есть акции Всемирного, то он правильно делает, что продает.      

– Что?..   Правильно делает, что продает?      

– Разумеется!   Ведь брат говорил вам: курс сверх двух тысяч – это совершенное безумие.      

Он   смотрел на нее с изумлением и, наконец, разразился, вне себя от гнева:      

– Ну   что ж, – если так, продавайте и вы, почему бы нет? Продавайте!.. Да, да,   играйте против меня, раз вы хотите моего поражения.      

Она   слегка покраснела, потому что как раз накануне продала тысячу акций, выполняя   распоряжение брата, успокоенная этой продажей, словно запоздалым актом   честности. Но так как он не задал ей прямого вопроса, она не призналась ему в   этом – тем более что он еще сильнее смутил ее, добавив:      

– Вчера   были изменники, я уверен. Кто-то выбросил на рынок целую пачку акций, и курс   непременно поколебался бы, если б не вмешался я… Но это не Гундерман. У него другой   метод – более медлительный и в результате более изнуряющий… Ах, дорогая моя, я   вполне спокоен, и все-таки я дрожу. Ведь защитить свою жизнь – это пустяки.   Гораздо труднее защитить деньги – свои и чужие.      

И   действительно, с этого дня Саккар перестал принадлежать себе. Он превратился в   раба миллионов, которые выигрывал, торжествуя и в то же время непрестанно   рискуя оказаться побежденным. Он даже не успевал теперь видеться с баронессой   Сандорф в маленькой квартирке на улице Комартен. По правде сказать, ему   наскучил обманчивый огонь этих глаз и холодность, которую не могли согреть даже   его извращенные выдумки. Кроме того, он испытал неприятную минуту, такую же,   какую, по его милости, однажды испытал Делькамбр: как-то вечером, на этот раз   просто из-за неловкости горничной, он застал баронессу в объятиях Сабатани.   Произошло бурное объяснение, и он успокоился лишь после полной исповеди:   оказывается, все дело было в любопытстве – преступном, конечно, но вполне   понятном. Все женщины рассказывали об этом Сабатани такие чудеса, что она   просто не могла удержаться, чтобы не убедиться самой. И Саккар простил ее,   когда на его грубый вопрос она ответила, что, право же, ничего особенного.   Теперь он виделся с ней не чаще раза в неделю – не потому, чтобы он продолжал   сердиться на нее, а по той простой причине, что она ему надоела. Тогда,   чувствуя, что он отдаляется от нее, баронесса Сандорф впала в свои прежние   колебания и сомнения. С тех пор как она выспрашивала его в интимные минуты, она   играла почти наверняка и много выигрывала, деля с ним его удачу. Теперь она   ясно видела, что он не хочет отвечать на ее вопросы, и даже опасалась, что он   солжет ей. И как-то раз – было ли это дело случая, или он действительно решил   забавы ради направить ее по ложному следу – она даже проиграла, последовав его   совету. Ее доверие к нему сразу поколебалось. Если уж он обманывает ее, кто же   будет теперь руководить ею? И хуже всего было то, что легкое, едва ощутимое   недоброжелательство на бирже по отношению к Всемирному банку с каждым днем становилось   все заметнее. Пока что это были только слухи, ничего определенного, ни один   факт не подрывал прочности учреждения. Но некоторые намекали, что тут что-то   неладно, что внутри плода завелся червь… Это, впрочем, не мешало курсу взлетать   все выше и выше, на чудовищную высоту.      

После   неудачной операции с итальянскими баронесса окончательно встревожилась и решила   зайти в редакцию «Надежды», чтобы попытаться выведать что-нибудь у Жантру.      

– Послушайте,   что происходит? Уж вы-то должны знать… «Всемирные» поднялись сегодня еще на   двадцать франков, и все-таки ходят какие-то слухи – никто не мог мне сказать,   какие именно, но только что-то неблагополучно.      

Но и сам   Жантру был не менее растерян, чем она. Находясь у самого истока слухов,   фабрикуя их сам по мере надобности, он в шутку сравнивал себя с часовым   мастером, который живет среди сотен часов и никогда не знает точного времени.   Благодаря своей рекламной конторе он был в курсе всех секретных сообщений, зато   для него не существовало единого и твердого мнения, так как все сведения   противоречили друг другу и одно уничтожало другое.      

– Я   ничего не знаю, решительно ничего.      

– О,   вы просто не хотите сказать мне.      

– Нет,   я сам ничего не знаю, честное слово! А я еще собирался зайти к вам и   порасспросить вас! Так, значит, Саккар больше не любезен с вами?      

Ее жест   подтвердил то, о чем он догадывался и сам; связь близка к концу вследствие   взаимного пресыщения: женщина хандрит, мужчина охладел, время откровенных бесед   миновало. На миг он пожалел, что не притворился хорошо осведомленным человеком,   чтобы наконец-то «заполучить» дочку этого Ладрикура, который угощал его   когда-то пинками. Но, чувствуя, что его час еще не настал, он только смотрел на   нее, размышляя вслух:      

– Да,   это досадно, а я-то рассчитывал на вас… Ведь если произойдет какая-нибудь   катастрофа, надо знать о ней заранее, чтобы иметь возможность обернуться… О, я   не думаю, что это случится так скоро, банк еще очень прочен. Но, знаете, бывают   странные вещи…      

Он   внимательно смотрел на баронессу, и в его голове складывался план действий.      

– Вот   что, – неожиданно проговорил он, – раз Саккар бросает вас, вам бы   следовало подружиться с Гундерманом.      

Она   удивилась:      

– С   Гундерманом? Зачем?.. Я, правда, немного знакома с ним, мы встречались у де   Руавилей и у Келлеров.      

– Знакомы?   Тем лучше… Придумайте какой-нибудь предлог, зайдите к нему, поговорите,   постарайтесь завоевать его дружбу. Подумайте только, стать подругой Гундермана,   управлять миром!      

И он   захихикал, представляя себе непристойные картинки: холодность банкира была всем   известна, и попытка соблазнить его казалась необычайно сложным и трудным делом.      

Баронесса   поняла его и молча улыбнулась, нисколько не рассердившись.      

– Но   почему же с Гундерманом? – повторила она.      

Он   объяснил, что Гундерман несомненно стоит во главе группы, играющей на понижение   и начинающей действовать против Всемирного банка. Это ему известно, у него есть   доказательства. Если Саккар охладел к ней, то разве из соображений элементарной   осторожности не следует подружиться с его противником, не порывая, впрочем, и с   ним самим? У нее будет своя рука в обоих лагерях, и тогда, вне всякого   сомнения, в день битвы она займет место рядом с победителем. Он предлагал ей   это предательство самым невинным тоном, преподнося его просто как добрый совет.   Если на него будет работать женщина, он сможет спать спокойно.      

– Ну,   что? Согласны? Давайте заключим союз… Мы будем предупреждать друг друга, будем   сообщать друг другу все, что узнаем.      

Он взял   ее за руку, но она инстинктивно отдернула ее, заподозрив другие намерения.      

– Нет,   нет, я и не думаю об этом, ведь мы теперь товарищи… В будущем вы сами   вознаградите меня.      

Она   засмеялась и позволила ему поцеловать руку. Ее презрение к нему уже исчезло,   она забыла о том, что он был чуть ли не лакеем, забыла о гнусном разврате,   которому он предавался, не замечала его потасканной физиономии с красивой   бородой, пахнувшей абсентом, пятен на новом сюртуке, следов штукатурки на   блестящем цилиндре, вымазанном при падении с какой-нибудь грязной лестницы.      

На   следующий же день баронесса Сандорф отправилась к Гундерману. С тех пор как   акции Всемирного достигли курса в две тысячи франков, Гундерман действительно   открыл настоящую кампанию на понижение, в величайшей тайне, никогда не   показываясь на бирже и даже не имея там официального представителя. Он   рассуждал так: стоимость акции равна номиналу плюс процент, который она может   дать и который зависит от благосостояния фирмы, от успеха ее предприятий.   Следовательно, существует какая-то максимальная цифра, превышать которую   неблагоразумно; если же, под влиянием всеобщего увлечения, она все-таки бывает   превышена, то это повышение искусственно, и тогда разумнее всего играть на   понижение, которое наступит рано или поздно. Однако при всей своей уверенности,   при безусловной вере в логику, Гундерман все же был удивлен быстрыми победами   Саккара, этим внезапно возросшим могуществом, начинавшим пугать главный   еврейский банк. Надо было как можно скорее свалить этого опасного противника, и   не только затем, чтобы вернуть восемь миллионов, потерянных после Садовой, но   главным образом для того, чтобы не пришлось делить господство над рынком с этим   страшным авантюристом, которому, вопреки всякому здравому смыслу, словно   каким-то чудом удавались самые рискованные предприятия. И Гундерман,   исполненный презрения к пылким страстям, еще более подчеркивал свою обычную   флегму игрока-математика, свое холодное упорство человека цифр, неизменно   продавая, несмотря на непрерывное повышение, и теряя при каждой ликвидации все   более и более значительные суммы с великолепным спокойствием мудреца, помещающего   свои деньги в сберегательную кассу.      

Когда   баронессе удалось, наконец, добраться до банкира, окруженного толпой служащих и   агентов, заваленного грудой бумаг, которые надо было подписать, и телеграмм,   которые надо было прочесть, тот мучился жестоким приступом кашля, разрывавшим   ему грудь.      

Тем не   менее он сидел здесь с шести часов утра, кашляя и отхаркиваясь, изнемогая от   усталости, но не сдаваясь. В этот день, накануне выпуска иностранного займа,   толпа посетителей в просторной комнате спешила еще больше, чем обычно, и их с   молниеносной быстротой принимали два сына Гундермана и один из его зятьев, а на   полу, возле маленького столика, спрятанного в амбразуре окна, трое его внучат –   две девочки и мальчик – с пронзительными криками отнимали друг у друга куклу,   рука и нога которой были уже оторваны и валялись рядом.      

Баронесса   поспешила найти предлог для своего посещения:      

– Сударь,   я взяла на себя смелость лично побеспокоить вас… У нас устраивается   благотворительная лотерея, и я…      

Он не   дал ей договорить; в делах благотворительности он был очень щедр и всегда брал   два билета, особенно если дамы, с которыми он встречался в обществе, давали   себе труд принести их к нему на дом.      

Но тут   служащий подал ему папку с каким-то делом, и ему пришлось извиниться.   Посыпались огромные цифры.      

– Так   вы говорите – пятьдесят два миллиона? А каков был кредит?      

– На   шестьдесят миллионов, сударь.      

– Хорошо.   Повысьте его до семидесяти пяти.      

Он снова   обернулся к баронессе, как вдруг, уловив какую-то фразу из разговора зятя с   одним из агентов, быстро вмешался:      

– Ничуть   не бывало! При курсе в пятьсот восемьдесят семь франков пятьдесят сантимов на   каждую акцию приходится на десять су меньше.      

– О,   сударь, – смиренно возразил агент, – ведь это составит разницу всего   только в сорок три франка!      

– В   сорок три франка! Да это огромная сумма! Что я, по-вашему, ворую, что ли?   Деньги счет любят – вот мое правило!      

В конце   концов, чтобы поговорить без помехи, он решился увести баронессу в столовую,   где был уже накрыт стол. «Благотворительная лотерея» не обманула его. По   донесениям своей услужливой полиции он знал о связи баронессы с Саккаром и   отлично понял, что она пришла по какому-то серьезному поводу. Поэтому он без   церемонии приступил к делу:      

– Ну-с,   а теперь скажите то, что вы хотели мне сказать.      

Но она   притворилась удивленной. Ей нечего сказать ему, она может только поблагодарить   его за доброту.      

– Так,   значит, вам никто не давал поручения ко мне?      

У него   был разочарованный вид – видимо, он решил, что она пришла с каким-нибудь тайным   поручением от Саккара, с какой-нибудь новой выдумкой этого безумца.