1 2 3 4 
Ставни   поспешно захлопнулись, и теперь слышен был только мерный топот приближающихся   солдат.      

Прошла   бесконечная минута. Солдаты скрылись за пригорком, и вскоре повстанцы увидели   со стороны равнины, на уровне земли, строй штыков, – они поднимались,   вырастали, колыхались в лучах восходящего солнца, как поле стальных колосьев, В   этот момент в глазах Сильвера, дрожавшего от возбуждения, встал образ жандарма,   кровь которого обагрила его руки. Товарищ сказал ему, что Ренгад жив, что у   него только выбит глаз; и Сильвер отчетливо представил себе жандарма с пустой   глазницей, окровавленного, ужасного. Мысль об этом человеке, о котором он ни   разу не вспомнил с самого ухода из Плассана, была непереносима. Сильвер   испугался: неужели же он струсил? Он судорожно сжимал карабин, глаза застилал   туман, ему не терпелось разрядить ружье, выстрелом прогнать образ жандарма.   Штыки медленно поднимались…      

Когда   из-за края эспланады показались головы солдат, Сильвер инстинктивно повернулся   к Мьетте. Она стояла рядом с ним, выпрямившись, и лицо ее розовело в складках   красного знамени; она поднималась на цыпочки, чтобы увидеть солдат; от нервного   напряжения ноздри ее трепетали, между алыми губами виднелись белые зубы,   крепкие, как у волчонка. Сильвер улыбнулся ей. Не успел он повернуть голову,   как началась перестрелка. Солдаты, которых видно было только до плеч, открыли   огонь. Сильверу показалось, что вихрь пронесся над его головой; листья,   срезанные пулями, дождем посыпались с вязов. Короткий звук, похожий на треск   сухой ветки, заставил его обернуться направо. Он увидел: на земле лежал высокий   дровосек, тот самый, что был на голову выше остальных; на лбу у него чернела   небольшая ранка. Тогда Сильвер наудачу, не целясь, разрядил свой карабин, потом   снова зарядил, снова выстрелил. Он стрелял без перерыва, разъяренный, как   зверь, не рассуждая, торопясь убить. Он даже не различал солдат: дым   расстилался под вязами, как клочья серой вуали. Листья продолжали сыпаться на   повстанцев. Солдаты целились слишком высоко. По временам сквозь оглушительный   треск перестрелки Сильвер различал вздохи, глухое хрипение, и в маленьком   отряде начиналось движение: люди сторонились, давали место несчастным, которые   падали, цепляясь за плечи соседей. Огонь длился десять минут.      

Потом, в   промежутке между залпами, кто-то крикнул: «Спасайся, кто может!» – диким,   полным ужаса голосом. Послышался гул, возмущенный ропот: «Трусы, трусы!» По рядам   пронесся страшный слух: генерал бежал, кавалерия рубит стрелков, рассыпавшихся   по долине Нор. Выстрелы не смолкали, они раздавались через неровные промежутки,   прорезая дым огненными вспышками. Чей-то суровый голос крикнул, что надо   умереть на месте. Но другой обезумевший голос покрывал его: «Спасайся, кто   может! спасайся, кто может!» Люди бежали, швыряя оружие, перепрыгивая через   убитых. Остальные смыкали ряды. Уцелело человек десять повстанцев. Двое   пустились в бегство; троих из восьми скосило одним залпом.      

Сильвер   и Мьетта по-прежнему продолжали стоять на месте, ничего не понимая. Чем меньше   становился отряд, тем выше Мьетга подымала знамя; она держала его перед собой   как огромную свечу, крепко сжимая руками. Знамя было все изрешечено пулями.   Когда у Сильвера в карманах не осталось больше патронов, он перестал стрелять,   тупо глядя на карабин. Вдруг какая-то тень пронеслась у него по лицу, словно   огромная птица задела его крылом. Он поднял глаза и увидел, что знамя падает из   рук Мьетты. Девушка прижала руки к груди и запрокинув голову, с лицом, искаженным   страданием, медленно повернулась на месте. Она даже не вскрикнула, она рухнула   навзничь на красное полотнище знамени.      

– Вставай!   Вставай скорей! – кричал обезумевший Сильвер, протягивая ей руку.      

Но она   лежала неподвижно, широко раскрыв глаза, не говоря ни слова. Сильвер понял. Он   упал на колени.      

– Ты   ранена? Говори, куда тебя ранили?..      

Она   ничего не ответила; она задыхалась, она смотрела на него широко раскрытыми   глазами, ее била мелкая дрожь. Тогда он рознял ей руки:      

– Сюда?   Скажи. Сюда?..      

Он разорвал   кофточку и обнажил ей грудь. Он искал, но ничего не видел. Глаза его были полны   слез. Потом под левой грудью он разглядел маленькое розовое отверстие; лишь   одна капля крови вытекла из раны.      

– Ничего, –   пролепетал он, – я сейчас сбегаю за Паскалем, он вылечит тебя. Если б ты   могла встать!.. Ты не можешь встать?..      

Солдаты   прекратили стрельбу, они устремились налево, преследуя отряды, уведенные   человеком с саблей. На пустой эспланаде остался один Сильвер, на коленях подле   тела Мьетты. С упорством отчаяния он сжимал ее в объятиях. Он хотел ее   приподнять, но она вся содрогнулась от боли, и он снова опустил ее. Он умолял:      

– Скажи   мне хоть что-нибудь, прошу тебя. Ну, отчего ты молчишь?      

Но она   была не в силах говорить. Она шевельнула рукой, медленным, слабым движением   показывая, что это не ее вина. Смерть смыкала ей уста. Волосы ее рассыпались,   запрокинутая голова лежала в багряных складках знамени; и только глаза еще   жили, черные глаза, сверкавшие на бледном лице. Сильвер рыдал. Его терзал   взгляд этих огромных страдальческих глаз. Он читал в них бесконечное сожаление   об отлетающей жизни. Мьетта взглядом говорила ему, что уходит одна, не   дождавшись свадьбы, уходит, не став его женой; и еще она говорила, что он сам   этого не пожелал, что ему следовало бы любить ее так, как другие юноши любят   девушек. В агонии, в жестокой схватке крепкого организма со смертью, она   оплакивала свою девственность. Сильвер, склоненный над нею, понял горькую   жалобу этой юной страсти. Ему слышались вдалеке призывы мертвецов; он вспоминал   ласку, ожегшую им уста ночью на дороге: Мьетта бросалась к нему на грудь, она   молила о любви, а он не понял ее, и вот она уходила от него безутешной оттого,   что не успела изведать восторгов любви. Тогда, в отчаянии от мысли, что она   унесет о нем воспоминание лишь как о добром товарище, он стал целовать ее   девственную грудь, чистую, непорочную грудь, которую он обнажил. Он впервые   увидел ее во всей прелести юного расцвета. Слезы смочили его уста. Рыдая, он   припал к ней губами. И от этих поцелуев любовника в глазах Мьетты вспыхнула   последняя радость… Они любили друг друга, и их идиллия окончилась смертью…      

Но   Сильвер не мог поверить, что она умирает. Он повторял:      

– Вот   видишь, это пройдет… Лучше не говори, если тебе больно… Постой, я приподниму   тебе голову, сейчас я согрею тебя, у тебя застыли руки.      

Снова   затрещали выстрелы слева, среди оливковых деревьев. Глухие звуки кавалерийского   галопа доносились из долины Нор. По временам раздавались крики людей, которых   убивали. Густой дым поднимался кверху, расстилаясь под вязами, окаймлявшими   эспланаду. Но Сильвер уже ничего не видел и не слышал. Паскаль, бегом   спускавшийся в долину, заметил, что двоюродный брат лежит на земле, и   направился к нему, думая, что он ранен. Узнав доктора, Сильвер ухватился за   него. Он указывал на Мьетту.      

– Видите, –   говорил он, – она ранена вот сюда, под грудью… Ах, как хорошо, что вы   пришли: вы спасете ее.      

В этот   миг умирающая вздрогнула. Скорбная тень промелькнула по ее лицу, стиснутые губы   приоткрылись, испуская легкий вздох. Широко раскрытые глаза попрежнему были   устремлены на юношу.      

Наклонившийся   над нею Паскаль вдруг выпрямился и тихо сказал:      

– Она   умерла.      

Умерла!   Услыхав это слово, Сильзер пошатнулся. Он стоял на коленях и теперь упал   ничком, словно его опрокинул легкий вздох Мьетты.      

– Умерла!   Умерла! – повторял он. – Неправда, она смотрит на меня… Ведь вы же видите,   что она на меня смотрит.      

Он   хватал доктора за одежду, заклиная его не уходить, уверяя, что он ошибся, что   Мьетта не умерла, что он может спасти ее, если только захочет. Паскаль старался   освободиться и ласково ему говорил:      

– Я   ничего не могу поделать… Меня ждут другие. Пусти меня, мой бедный мальчик… Ведь   она умерла.      

Сильвер   разжал руку и упал. Умерла! Умерла! Опять это слово… Оно звучало у него в ушах,   как похоронный звон. Оставшись один, он подполз к убитой. Мьетта продолжала   смотреть на него. Тогда он бросился к ней, положил голову на ее обнаженную   грудь, оросил слезами ее тело. Он был как одержимый. Он страстно прижимался   губами к ее нежной округлой груди, он вкладывал в поцелуй все пламя своей   любви, всю свою жизнь, чтобы воскресить ее. Но она холодела под его ласками.      

Он   чувствовал, как неподвижное тело тяжелеет в его объятиях. Его охватил ужас; он   поник и с искаженным лицом, опустив руки, сидел рядом с ней, бессмысленно повторяя:      

– Она   умерла, но она смотрит на меня, она не закрывает глаз, она меня видит…      

Эта   мысль умиляла его. Он не отрываясь глядел в мертвые глаза Мьетты, которые   смерть сделала еще глубже, и прочел в них последнюю жалобу девушки, не   изведавшей любви.      

Между   тем кавалерия продолжала рубить беглецов в долине Нор; конский топот, крики   умирающих удалялись, затихали, как отдаленная музыка, замирающая в прозрачном   воздухе. Сильвер позабыл, что кругом сражаются. Он даже не заметил двоюродного   брата, который поднялся по склону и пересекал эспланаду. Доктор Паскаль   мимоходом поднял карабин Маккара, брошенный Сильвером. Он узнал это   ружье, – оно висело над камином тети Диды, – он решил спасти его, не   отдавать в руки победителей. Не успел он войти в гостиницу «Белого мула», куда   перенесли множество раненых, как толпа повстанцев, которых солдаты пригнали,   как стадо, наводнила эспланаду. Человек с саблей успел скрыться, солдаты   преследовали последние отряды крестьян. Произошла ужасающая бойня. Полковник   Массой и префект г-н де Блерио, охваченные жалостью, напрасно пытались   остановить солдат. Разъяренные солдаты продолжали стрелять в толпу, штыками   пригвождали беглецов к стене. Покончив с врагами, они принялись стрелять в   гостиницу «Белого мула». Ставни с треском разлетались, сорвались рамы с   полуоткрытыми створками, задребезжало разбитое стекло. Из дома раздались   жалобные голоса: «Мы – пленные, пленные!» Но солдаты не слушали, продолжая   стрелять. На мгновение все увидали взбешенного майора Сикардо, который выскочил   на порог, что-то крича и размахивая руками. Рядом с ним показалась невзрачная   фигура и перепуганное лицо частного сборщика г-на Пейрота. Раздался залп, и г-н   Пейрот упал, как мешок, ничком на землю.      

Сильвер   и Мьетта глядели друг на друга. Юноша все еще склонялся над мертвой среди   выстрелов, среди воплей умирающих; он даже не повернул головы, но,   почувствовав, что кругом люди, целомудренно прикрыл обнаженную грудь Мьетты   складками красного знамени. И они продолжали глядеть друг на друга.      

Битва   кончилась. Убийство частного сборщика отрезвило солдат. Они рыскали по всем   закоулкам эспланады, боясь упустить хоть одного повстанца. Какой-то жандарм,   заметив Сильвера под деревьями, подбежал к нему, но, увидев, что это мальчик,   спросил:      

– Ты   что здесь делаешь, малый?      

Сильвер смотрел   в глаза Мьетты. Он не ответил.      

– Ах,   разбойник, да у него руки черные от пороха! – воскликнул, нагнувшись,   солдат. – Вставай, каналья! Уж мы с тобой расправимся.      

Сильвер   странно улыбался и по-прежнему не двигался с места. Солдат заметил, что рядом с   ним лежит завернутый в знамя труп женщины.      

– Красивая   девушка, жалко!.. – пробормотал он. – Твоя любовница, что ли? а?      

Потом он   добавил, хохоча, как истый жандарм:      

– Ну,   вставай!.. Не будешь же ты с ней спать, раз она умерла.      

Он грубо   рванул Сильвера, заставил его встать и потащил за собой, как собачонку. Сильвер   позволил увести себя молча, покорно, как ребенок. Он обернулся, взглянул на   Мьетту. Ему тяжело было оставлять ее одну под деревьями. В последний раз он   увидел ее издали. Она лежала, девственно прекрасная, на алом знамени, голова ее   слегка запрокинулась, большие глаза смотрели в небо.      

 VI      

       

В пять   часов утра Ругон решился, наконец, уйти от матери. Старуха заснула, сидя на   стуле. Пьер тихонько прокрался до конца тупика св. Митра. Ни шороха, ни тени. Он   добрался до Римских ворот. Пролет распахнутых настежь ворот зиял в темноте   уснувшего городка. Плассан безмятежно спал, не подозревая об огромной   опасности, какой он подвергался: ведь ворота не были заперты! Казалось, город   вымер. Ругон, немного осмелев, свернул на улицу Ниццы. Он издали оглядывал   перекрестки, дрожал перед каждой подворотней, опасаясь, как бы на него не   напала шайка мятежников. Но вот он добрался до проспекта Совер. По-видимому,   повстанцы рассеялись во мраке, как кошмар.      

Пьер на   мгновение остановился на пустынном тротуаре. У него вырвался глубокий вздох   облегчения и торжества. Итак, эти негодяи-республиканцы уступили ему Плассан. В   этот ночной час город принадлежал ему, Пьеру; город спал, как убитый, он лежал   перед ним, темный и спокойный, немой и доверчивый; стоит протянуть руку, чтобы   завладеть им. Эта короткая передышка, этот взгляд, брошенный свысока на   уснувшие улиЦы, доставили ему невыразимое наслаждение. Он стоял, скрестив руки,   один, в темноте, как великий полководец накануне сражения. Вдали слышалось   только журчание фонтанов на проспекте, струйки с тонким звоном падали в   бассейн.      

Но тут   Пьером снова овладели сомнения. Что, если на беду Империю провозгласят без   него? Что, если все эти Сикардо, Гарсонне, Пейроты вовсе не арестованы и не   уведены армией повстанцев, а наоборот, сами упрятали ее всю целиком в городские   тюрьмы?.. Весь в холодном поту, он пустился в путь, надеясь получить точные   сведения у Фелисите. Он ускорял шаг, крадучись вдоль домов улицы Банн, как   вдруг, подняв голову, замер на месте от удивления. Одно из окон желтой гостиной   было освещено, и на ярком фоне виднелась черная фигура, в которой он узнал   жену; высунувшись из окна, она отчаянно жестикулировала. Он стоял в недоумении;   вдруг какой-то твердый предмет упал на тротуар к его ногам. Фелисите бросила   ему ключ от сарая, где были спрятаны ружья. Этот ключ говорил без слов, что   надо браться за оружие. Он повернул обратно, не понимая, почему жена не впустила   его, и воображая всякие ужасы.      

Он   направился прямо к Рудье; тот не спал и был наготове, хотя ничего не знал о ночных   событиях. Рудье жил на окраине нового города, в глухом месте, куда не достигали   отголоски похода повстанцев. Пьер предложил ему пойти вместе с ним к Грану,   который жил на углу площади Францисканцев; мимо его окон должно было пройти   войско повстанцев. Служанка муниципального советника долго вела с ними   переговоры, не решаясь их впустить, и они слышали, как бедняга Грану кричал   сверху дрожащим голосом:      

– Не   отпирайте, Катрина! На улице разбойники!      

Он сидел   у себя в спальне, без света. Узнав своих добрых друзей, он почувствовал облегчение;   однако не позволил служанке принести лампу, так как боялся, как бы на свет не   залетела шальная пуля. Грану, по-видимому, считал, что город еще полон   бунтовщиков. Развалившись в кресле у окна, в одних кальсонах, повязанный   фуляровым платком, он жалобно стонал:      

– Ах,   друзья мои! Если бы вы только знали!.. Я пытался заснуть, но они так шумели!..   Я сидел вот в этом кресле… Я все видел, решительно все! Какие страшные лица,   прямо шайка беглых каторжников! А потом они прошли еще раз. Они увели с собой   почтенного майора Сикардо, достойного г-на Гарсонне, почтмейстера, –   всех-всех, – и при этом орали, как дикари!..      

Ругона   даже в жар бросило от радости. Он переспросил Грану, действительно ли тот   хорошо разглядел мэра и всех остальных среди банды разбойников.      

– Да   ведь я же вам говорю! – хныкал Грану, – я спрятался за ставнями… Там   был и Пейрот. Они арестовали его. Я слышал, как он говорил, проходя у меня под   окном: «Господа, не мучьте меня!» Очевидно, они пытали его… Какой позор, какой   позор!..      

Рудье   успокоил Грану, заверив его, что город свободен. И этот достойный человек   преисполнился воинственным пылом, когда Пьер заявил ему, что пришел за ним и   они будут вместе спасать Плассан. Трое избавителей стали совещаться. Они   решили, что разбудят своих друзей и потом соберутся в сарае, в этом потайном   арсенале реакционеров. Ругон продолжал ломать голову: что означали отчаянные   жесты Фелисите? Он чувствовал, что где-то таится опасность. Грану, самый глупый   из трех, первый сообразил, что в городе, наверное, остались республиканцы. Эта   мысль блеснула, как молния, и у Ругона сразу появилось дурное предчувствие,   которое его не обмануло.      

«Дело не   обошлось без Маккара…» – сказал он себе.      

Через   час все трое собрались в отдаленном квартале, где находился сарай. Они тайком   обошли все знакомые дома, осторожно дергая дверные звонки и тихонько стуча в   двери, стараясь собрать как можно больше народа. Но явилось не более сорока   человек: приходили поодиночке, крадучись в темноте, без галстуков,   перепуганные, с бледными заспанными липами. Сарай, снятый у бондаря, был полон   старых обручей и бочек без днищ, сваленных грудами по углам. Посреди сарая   стояли три длинных ящика с ружьями. К чурбану была прилеплена восковая свеча,   озарявшая эту странную сцену мигающим светом ночника. Когда Ругон снял крышки с   ящиков, зрелище приобрело трагикомический оттенок. Стволы ружей отсвечивали   каким-то синеватым фосфорическим блеском, свеча отбрасывала на стены гигантские   тени носов и всклокоченных голов.      

Реакционеры   подсчитали свои силы; малочисленность их отряда вызывала некоторое смущение:   всего тридцать девять человек – они идут на верную смерть! Какой-то отец семейства   сослался на своих детей; другие уже без всякого предлога направились к дверям.   Но тут подоспело еще двое заговорщиков: они жили на площади Ратуши и знали, что   в мэрии осталось не больше двадцати республиканцев. Опять стали совещаться:   сорок один человек против двадцати – такое соотношение сил казалось приемлемым.   Когда началась раздача оружия, у всех по спине пробежала дрожь. Ругон вынимал   ружья из ящика, и каждый, взяв в руки ружье с заледеневшим на морозе стволом,   чувствовал, как смертельный холод пронизывает его до костей. Силуэты на стенах   принимали комические позы, напоминали неуклюжих новобранцев с нелепо   растопыренными пальцами. Пьер со вздохом сожаления закрыл ящики: там оставалось   еще сто девять ружей, которые ему так бы хотелось раздать! Потом он перешел к   патронам. В глубине сарая стояли две большие бочки, набитые до краев: патронов   хватило бы, чтобы отстоять Плассан против целой армии. Этот угол оставался в тени,   кто-то взял было свечу, но один из заговорщиков, толстый колбасник с огромными   кулаками, прикрикнул па него: разве можно подносить огонь так близко к пороху!   Эти слова встретили общее одобрение. Патроны розданы были в темноте. Карманы   набили до отказа. Потом, когда все было закончено, когда ружья с бесконечными   предосторожностями были заряжены, все на мгновение замерли на месте,   подозрительно поглядывая друг на друга, обмениваясь взглядами, в которых сквозь   тупость просвечивали трусость и жестокость.      

Выйдя на   улицу, они зашагали вдоль стен молча, гуськом, как дикари, отправляющиеся на   войну. Ругон счел своим долгом встать во главе отряда. Пробил час, когда   необходимо было рискнуть своей особой, чтобы обеспечить успех заветным планам.   Несмотря на мороз, на лбу у него выступил пот, но он сохранял воинственный вид.   Непосредственно за ним шагали Рудье и Грану. Раза два они останавливались: им   мерещился вдалеке шум сражения, но оказалось, что это ветер колышет маленькие   подвешенные на цепочках медные тазы, которые на юге заменяют цирюльникам   вывески. После каждой такой остановки спасители Плассана продолжали во мраке   свой осторожный поход. Перепуганные герои дошли до площади Ратуши. Там все   столпились вокруг Ругона и снова стали совещаться. Прямо против них, на темном   фасаде мэрии, виднелось освещенное окно. Было около семи часов утра. Близился   рассвет.      

После   обсуждения, длившегося добрых десять минут, решено было подойти к дверям и   узнать, что скрывается в этой тревожной тишине и мраке. Двери были полуоткрыты.   Один из заговорщиков просунул было голову, но быстро ретировался, уверяя, что в   сенях кто-то спит, прислонившись к стене, поставив ружье между колен. Ругон,   сообразив, что можно сразу начать с подвига, вошел первым, схватил этого   человека и держал его, пока Рудье засунул кляп в рот пленника. Эта первая   победа, одержанная в тишине, необычайно воодушевила маленький отряд,   опасавшийся кровопролитной перестрелки. Ругон повелительными жестами сдерживал   своих солдат, чтобы они не слишком бурно проявляли радость.      

Они   продолжали продвигаться на цыпочках. Слева от входа помещался полицейский пост;   при тусклом свете фонаря, висевшего на стене, они увидели человек пятнадцать –   все лежали на походных кроватях и громко храпели. Ругон, окончательно   превратившийся в великого полководца, оставил у дверей половину своих солдат,   приказав им не будить спящих, но держать их под надзором и схватить их, едва   они пошевельнутся. Его волновало освещенное окно, которое они видели с площади.   Он подозревал, что за всем этим скрывается Маккар. Сообразив, что надо прежде   всего захватить тех, кто караулит наверху, он решил застигнуть их врасплох,   прежде чем они успеют забаррикадироваться, услыхав шум борьбы. Он поднялся по   лестнице в сопровождении двадцати героев, остававшихся в его распоряжении.   Рудье командовал отрядом, оцепившим двор.      

И   действительно, наверху, в кабинете мэра, в его кресле за письменным столом восседал   Маккар. После ухода повстанцев он, поглощенный одной мыслью, упоенный победой,   с непоколебимой самоуверенностью пьяницы, решил, что теперь Плассан – его   достояние и он может вести себя как завоеватель. В его представлении   трехтысячный отряд, только что прошедший через город, был непобедимой армией,   одной близости которой достаточно, чтобы держать в повиновении смиренных и   покорных буржуа. Повстанцы заперли жандармов в казарме, национальная гвардия   рассеялась, дворянский квартал дрожал от страха, а рантье нового города, наверно,   никогда в жизни не держали в руках ружья. Да и откуда у них оружие? Маккар не   принял никаких мер предосторожности, даже не запер дверей, а его солдаты в   своей беспечности зашли еще дальше и мирно заснули. Итак, он спокойно ожидал   рассвета, уверенный, что с наступлением дня вокруг него соберутся и сплотятся   все местные республиканцы.      

Он уже   мечтал о великих революционных мероприятиях, о провозглашении Коммуны, во главе   которой встанет он сам; об аресте всех плохих патриотов, а главное, всех неприятных   ему людей. Думая о поражении Ругонов, об опустевшем желтом салоне, о том, как   все эти господа станут умолять его о пощаде, Маккар испытывал гордую радость.   Чтобы скоротать время, он решил составить воззвание к жителям Плассана. Это   воззвание сочиняли вчетвером. Когда око было закончено, Маккар, сидевший в   кресле мэра, принял важный вид и велел прочесть его вслух, прежде чем отослать   в типографию «Независимого», который представлялся ему республиканским органом.   Один из редакторов начал с пафосом читать: «Жители Плассана! Пробил час   свободы, наступило царство справедливости…» – как вдруг за дверью кабинета   послышался какой-то шум, и она стала медленно открываться.      

– Это   ты, Кассут? – спросил Маккар, прерывая чтение редактора.      

Ответа   не было; дверь продолжала открываться.      

– Да   входи же! – нетерпеливо воскликнул он. – Ну, что, мой   разбойник-братец вернулся домой?      

Тут обе   створки дверей распахнулись, ударившись о стену, и поток вооруженных людей   хлынул в кабинет. Впереди шел Ругон, багровый, с выпученными глазами;   ворвавшиеся потрясали ружьями, как дубинками.      

– Ах,   канальи, да у них оружие! – закричал Маккар.      

Он хотел   было схватить пару пистолетов, лежавших на столе, но пять человек уже вцепились   ему в горло; все четыре автора воззвания несколько минут сопротивлялись; слышался   грохот опрокидываемой мебели, топот ног, стук падающих тел. Борцам отчаянно мешали   ружья, совершенно ненужные, но они ни за что не хотели с ними расстаться. Во   время схватки ружье Ругона, которое один из повстанцев старался вырвать у него   из рук, вдруг разрядилось, гулкий выстрел наполнил комнату дымом; пуля разбила   вдребезги великолепное зеркало, висевшее над камином, зеркало, которое   считалось лучшим в городе. Этот случайный выстрел оглушил всех и положил конец   сражению.      

Пока   победители переводили дух, со двора донеслись три выстрела. Грану подбежал к   окну кабинета. Лица вытянулись; все тревожно выжидали, никому не было охоты   сражаться с часовыми, о которых в упоении победы позабыли. Но Рудье крикнул   снизу, что все благополучно. Сияя от радости, Грану захлопнул окно. Оказалось,   что выстрел Ругона разбудил спящих; они быстро сдались, видя, что сопротивление   бесполезно. Но трое из отряда Рудье, которым не терпелось поскорее покончить с   этим делом, выстрелили в воздух в ответ на выстрел Ругона, сами не зная зачем.   Бывают минуты, когда ружья в руках трусов стреляют сами собой.      

Ругон   приказал крепко связать руки Маккару шнурами от длинных зеленых занавесей   кабинета. Тот криво усмехался, чуть не плача от ярости.      

– Так,   так, валяйте, – бормотал он. – Наши вернутся сегодня вечером или   завтра, и тогда уж мы посчитаемся!      

При этом   намеке на возвращение повстанцев у победителей мороз пробежал по коже. У Ругона   перехватило дыхание. Маккар был взбешен тем, что его, как ребенка, схватили эти   трусливые буржуа, эти жалкие штафирки, которых он презирал, как старый солдат,   и он вызывающе смотрел на Пьера глазами, сверкающими ненавистью.      

– Уж   я-то знаю, я-то все знаю, – повторял он, не сводя с него глаз. –   Попробуйте только отдать меня под суд, у меня есть что порассказать судьям.      

Ругон   позеленел. Его охватил безумный страх, как бы Маккар не начал говорить и не   осрамил его в глазах этих почтенных господ, которые только что помогли ему   спасти Плассан. Но все они, ошеломленные драматической встречей братьев,   дипломатично отошли в сторону, предвидя бурное объяснение. Ругон принял   героическое решение. Он подошел к ним и сказал тоном высокого благородства:      

– Этого   человека мы оставим здесь. Пусть он поразмыслит о своем положении, а потом он   сможет дать нам кое-какие полезные указания.      

И   добавил с еще большим достоинством:      

– Я   выполняю свой долг, господа. Я поклялся спасти город от анархии и спасу его, хотя   бы мне пришлось стать палачом своего родного брата…      

Можно   было подумать, что древний римлянин приносит свою семью в жертву на алтарь   отечества. Грану, глубоко взволнованный, пожал ему руку с плаксивой миной, говорившей:   «Я понимаю вас. Вы – великий человек!» Он оказал Ругону большую услугу, уведя   всех под предлогом, что нужно убрать отсюда четырех пленных.      

Когда   Пьер остался наедине с братом, к нему вернулся весь его апломб. Он продолжал:      

– Что,   не ожидали меня, не правда ли? Теперь я понимаю: очевидно, вы устроили мне дома   ловушку. Несчастный! Видите, до чего вас довели пороки и распутная жизнь!      

Маккар   пожал плечами.      

– Знаешь   что, – сказал он, – убирайся к чорту! Ты – старый плут. Посмотрим, на   чьей улице будет праздник!      

Ругон   еше не решил, как поступить с братом; он втолкнул его в туалетную комнату г-на   Гарсонне, где тот имел обыкновение отдыхать. Эта комната с верхним светом имела   только один выход. Там стояли кресла, дизан и мраморный умывальник. Пьер запер   дверь на ключ, предварительно ослабив веревки на руках брата. Слышно было, как   Маккар бросился на диван, распевая громовым голосом: «Все на лад пойдет»[12], – как   колыбельную песню.      

Ругон,   оставшись один, уселся в кресло мэра. Он вздохнул и вытер платком лоб.   Да, – не легко дается завоевание почестей и богатства! Но он уже близок к   цели. Он чувствовал, как мягкое кресло подается под его тяжестью, и   бессознательно ласкал рукой стол красного дерева, ровный и гладкий, как кожа   красивой женщины. Напустив на себя еще больше важности, он принял такую же   величавую позу, как Маккар за минуту перед тем при чтении воззвания. Тишина   кабинета, казалось, была насыщена торжественностью, наполнившей его душу   несказанным блаженством. Раздувая ноздри, он благоговейно, как ладан, вдыхал   запах пыли и старых бумаг, валявшихся по углам. Эта комната с выцветшими   обоями, вся словно пропитанная мелкими дрязгами, ничтожными заботами   захолустного городишки, превращалась в храм, а он сам становился неким   божеством. Ругон проник в святилище, и хотя прежде недолюбливал священников,   теперь ему вспомнилось сладостное волнение, испытанное им при первом причастии,   когда он искренне верил, что глотает плоть христову.      

Но,   несмотря на свое упоение, он нервно вздрагивал при раскатах громового голоса   Маккара. Слова «аристократов на фонарь», угрозы повесить прорывались сквозь   дверь, грубо разбивая его радужные мечты. Вечно этот человек! И мечта о   Плассане, простертом у его ног, внезапно сменялась видением суда, судей,   присяжных и публики, выслушивающих постыдные разоблачения Маккара, историю   пятидесяти тысяч франков и все остальное; покоясь в мягком кресле г-на   Гарсонне, он вдруг видел себя висящим на фонаре улицы Банн. Как избавиться от   этого негодяя? Наконец Антуан заснул. И Пьер добрых десять минут вкушал   неомраченное блаженство.      

Рудье и   Грану вывели его из этого восторженного состояния. Они вернулись из тюрьмы,   куда отвели захваченных в мэрии пленников. Уже рассвело. Скоро проснется город.   Необходимо принять какое-нибудь решение. Рудье заявил, что следует прежде всего   обратиться с воззванием к жителям. Пьер в это время как раз читал воззвание,   оставленное на столе повстанцами.      

– Да   вот! – воскликнул он. – Это вполне подойдет. Надо только изменить   несколько слов.      

И   действительно, не прошло и четверти часа, как Грану уже читал растроганным голосом:      

– «Жители   Плассака! Пробил час возмездия. Наступило царство порядка…»      

Решено   было, что воззвание будет напечатано в типографии «Вестника» и его расклеят на   всех перекрестках.      

– Слушайте,   господа, – сказал Ругон, – мы отправимся сейчас ко мне, а в это время   господин Грану соберет здесь всех членов муниципального совета, которые не   арестованы, и сообщит им о страшных событиях нынешней ночи…      

Потом он   добавил с величественным видом:      

– Я   готов нести ответственность за все свои действия. И если то, что я уже   совершил, будет сочтено достаточным доказательством моей преданности законной   власти, я готов встать во главе муниципальной комиссии впредь до восстановления   законной власти. Но чтобы меня не обвинили в честолюбии, я удаляюсь и вернусь в   мэрию только по требованию моих сограждан.      

Грану и   Рудье запротестовали. Плассан не будет неблагодарным. Ведь, в сущности, именно   Ругон, и никто иной, спас город. Они припомнили все, что их друг сделал для партии   порядка: и желтый салон, всегда открытый для сторонников власти, и пропаганду   правого дела во всех трех кварталах, и склад оружия, идея которого принадлежала   Ругону, а главное, эту незабываемую ночь, когда он проявил столько мудрой   предусмотрительности и героизма, ночь, навеки обессмертившую его. Грану   добавил, что он заранее уверен в восторженном одобрении и признательности   господ муниципальных советников. Он закончил словами:      

– Не   выходите из дома; я приду за вами и с триумфом приведу вас сюда.      

Рудье   заявил, что он понимает скромность и такт своего друга и вполне одобряет его.   Никому и в голову не придет обвинять его в честолюбии, но все, конечно, оценят   ту деликатность, с какой он отказывается принимать на себя какие бы то ни было   полномочия без согласия своих сограждан. Это весьма достойно, весьма   благородно, величественно.      

Ругон   скромно склонил голову под этим ливнем похвал. Он бормотал: «Нет, что вы, нет,   это слишком!», млея от наслаждения, как человек, которого нежно щекочут. Каждая   фраза бывшего чулочника и бывшего торговца миндалем, сидевших справа и слева от   него, вызывала в нем сладостный трепет. Раскинувшись в кресле мэра, вдыхая   административное благоухание кабинета, он кланялся во все стороны с видом   наследного принца, которого переворот превратил в императора.      

Устав от   похвал, все сошли вниз. Грану отправился разыскивать членов муниципального   совета. Рудье предложил Ругону пойти вперед: сам он отдаст необходимые распоряжения   об охране мэрии, а затем явится к нему. Было уже совсем светло. Пьер дошел до   улицы Банн по еще безлюдному тротуару, по-военному громко стуча каблуками.   Несмотря на резкий холод, он держал шляпу в руке; от удовлетворенного тщеславия   вся кровь бросилась ему в голову.      

На   лестнице своего дома он увидел Кассута. Землекоп не двигался, так как никто не   приходил за ним. Он сидел на нижней ступеньке, подперев руками огромную голову,   глядя в пространство пустыми глазами, с немым упорством верного пса.      

– Вы   меня ждете, не правда ли? – сказал Пьер, который все понял, увидев   его. – Ну, что ж, подите скажите господину Маккару, что я вернулся.   Спросите его в мэрии.      

Кассут   встал и удалился, неуклюже поклонившись. Он пошел навстречу аресту, бессмысленно,   как баран, к величайшей потехе Пьера, который смеялся, поднимаясь по лестнице;   он дивился сам себе, и у него смутно мелькнула мысль:      

«Оказывается,   я храбрый. Может быть, я к тому же и остроумен?»      

Фелисите   в эту ночь так и не ложилась. Он застал ее празднично разодетой, в чепце с   лентами лимонного цвета; у нее был вид дамы, ожидающей гостей. Всю ночь до   рассвета она просидела у окна, ничего не слыхала и теперь умирала от   любопытства.      

– Ну,   что? – спросила она, устремляясь навстречу мужу.      

Тот,   тяжело дыша, вошел в желтый салон, куда она последовала за ним, тщательно   притворив двери. Он бросился в кресло и сказал сдавленным голосом:      

– Дело   в шляпе. Я буду частным сборщиком. Она бросилась к нему на шею и расцеловала   его.      

– Правда?   Правда? – воскликнула она. – А я-то ничего не знаю! Ах, милый мой муженек!   Ну, рассказывай, рассказывай все по порядку.      

Ей снова   было пятнадцать лет; она ластилась к нему, она порхала вокруг него, как цикада,   обезумевшая от света и тепла. И Пьер, опьяненный победой, излил перед ней душу.   Он не упустил ни одной подробности. Он даже открыл ей свои планы на будущее,   позабыв о своем утверждении, что женщины ничего не понимают в политике и что   его жена ничего не должна знать, если он хочет оставаться хозяином в доме.   Фелисите, не сводя глаз с мужа, упивалась его словами; она заставляла его   повторять некоторые места рассказа, уверяя, что не расслышала. И в самом деле,   от радости у нее шумело в голове, и по временам она глохла от счастья, теряла   рассудок. Когда Пьер рассказал ей о событиях в мэрии, она расхохоталась. Она   пересаживалась с кресла на кресло, передвигала мебель, не могла усидеть на месте.   Наконец, после сорока лет тягостных усилий, им удастся схватить фортуну за   горло. Фелисите до того обезумела, что забыла всякую осторожность.      

– Ага,   а ведь всем этим ты обязан мне! – торжествуя, воскликнула она. – Если   бы я тебе дала действовать по-своему, ты бы, как дурак, попал в лапы   мятежников. Дурачок, этим хищным зверям надо было отдать Гарсонне, Сикардо и   других.      

Она   рассмеялась, как девчонка, обнажая старческие, расшатанные зубы.      

– Да   здравствует Республика! Она очистила нам место.      

Но Пьер   нахмурился.      

– Все   ты, все ты! – бормотал он, – Вечно ты воображаешь, что все можешь   предвидеть. Это мне пришла мысль, что надо спрятаться. Разве женщины что-нибудь   смыслят в политике! Нет, старуха, если бы ты вела дело, мы недалеко бы уехали.      

Фелисите   поджала губы. Она зашла слишком далеко, она забыла свою роль молчаливой доброй   феи. Но ее охватило глухое бешенство, как всегда, когда муж подавлял ее своим   превосходством. И она снова дала себе слово при случае отплатить ему за все:   она приберет его к рукам!      

– Да,   я и аабыл, – сказал Ругон, – господин Пейрот попал в переделку. Грану   видел, как он отбивался в руках мятежников.      

Фелисите   вздрогнула. Она как раз стояла у окна, с вожделением поглядывая на окна   сборщика податей. Ей захотелось взглянуть на них, потому что к упоению   торжеством у нее примешивалась зависть к этой прекрасной квартире, обстановкой   которой она мысленно уже давно пользовалась.      

Она   обернулась и сказала странным тоном:      

– Так   господин Пейрот арестован?      

Она   удовлетворенно улыбнулась, но потом яркая краска залила ей лицо. В глубине души   у нее мелькнуло жестокое желание: хорошо, если бы мятежники убили его! Пьер,   должно быть, прочел эту мысль в ее глазах.      

– Чорт   возьми! – пробормотал он. – Если бы в него попала какая-нибудь   шальная пуля, это бы нас устроило. Не пришлось бы смещать его, правда? И нас   нечем было бы попрекнуть.      

Но   Фелисите, более чувствительная, вздрогнула. Ей показалось, что она только что   приговорила этого человека к смерти. Если г-на Пейрота убьют, она будет видеть   его во сне, он станет являться ей. Теперь она украдкой поглядывала на соседние   окна глазами, полными сладострастного ужаса. И с этого момента ее радость   приобрела привкус какого-то преступного страха, придававший ей еще большую   остроту.      

Между   тем Пьер, излив душу, вспомнил и об оборотной стороне медали. Он заговорил о   Маккаре. Как отделаться от этого негодяя? Но Фелисите, возбужденная успехом,   воскликнула:      

– Не   все сразу! Мы сумеем заткнуть ему рот, чорт возьми! Найдем какой-нибудь способ.      

Она   расхаживала взад н вперед, переставляя кресла, стирая пыль со спинок. Вдруг она   остановилась посреди комнаты и окинула долгим взглядом мебель.      

– Господи, –   сказала она, – до чего все это безобразно! А ведь к нам сейчас придут…      

– Ерунда! –   ответил Пьер, с великолепным равнодушием. – Мы переменим все это.      

Еще   вчера преисполненный почтения к креслам и дивану, сегодня он уже готов был   топтать их ногами. Фелисите испытывала то же презрение; она даже толкнула одно   кресло, у которого не хватало колесика и которое не слушалось ее.      

В этот   момент вошел Рудье. Фелисите показалось, что он стал гораздо любезнее. Слова   «сударь», «сударыня» звучали в его устах как восхитительная музыка. Между тем   завсегдатаи приходили один за другим, и гостиная быстро наполнилась народом.   Никто еще не знал подробностей ночных событий. Все прибегали с выпученными   глазами, принужденно улыбаясь, взволнованные слухами, которые уже начали   бродить по городу. Те, что накануне вечером так стремительно покинули желтый   салон, услыхав о приближении повстанцев, теперь возвращались, шумливые,   любопытные, назойливые, как рой мух, рассеянный ветром. Некоторые не успели   даже пристегнуть подтяжки. Они были в крайнем нетерпении, но видно было, что   Ругон ждет кого-то, прежде чем начать рассказ. Он поминутно тревожно поглядывал   на двери. Целый час пришедшие обменивались многозначительными рукопожатиями,   туманными поздравлениями; восхищенный шепот говорил о сдержанной, смутной   радости, которая ожидала только повода, чтобы перейти в ликование.      

Наконец   появился Грану. Он на мгновение остановился на пороге, заложив правую руку за   борт застегнутого сюртука; его одутловатое бледное лицо сияло, и он тщетно   старался скрыть свое волнение, напуская на себя торжественность. При его   появлении все замолчали: чувствовалось, что сейчас произойдет нечто   необычайное. Пройдя через двойной ряд гостей, Грану направился прямо к Ругону.   Он протянул ему руку.      

– Друг   мой, – сказал он, – приношу вам глубочайшую признательность от имени   муниципального совета. Совет призывает вас возглавить его, пока не – вернется   наш мэр. Вы спасли Плассан! В переживаемое нами ужасное время нам нужны люди,   обладающие таким умом и таким высоким мужеством, как вы. Придите…      

Грану,   произносивший наизусть маленькую речь, которую с большим трудом сочинил по   дороге от мэрии до улицы Банн, почувствовал, что память ему изменяет. Но Ругон,   заразившийся его волнением, прервал его и, пожимая ему руки, лепетал:      

– Спасибо,   дорогой мой Грану, благодарю вас!..      

Больше   он ничего не нашелся сказать. Последовал оглушительный взрыв восторга. Все   ринулись к нему, протягивая руки; его осыпали похвалами, поздравлениями,   вопросами. Но Ругон сразу принял важную осанку и заявил, что ему нужно   несколько минут побеседовать с господами Грану и Рудье. Дело прежде всего.   Город в критическом положении! Все трое удалились в уголок гостиной и там под   сурдинку поделили между собою власть, а завсегдатаи салона, держась на   почтительном расстоянии, скрывая нетерпение, исподтишка поглядывали на них с   восхищением и любопытством. Ругону предоставлялся пост председателя   муниципальной комиссии, Грану назначался секретарем, что же касается Рудье, то   он становился командиром реорганизованной национальной гвардии. Они поклялись   во всем поддерживать друг друга и действовать солидарно. Фелисите, подойдя к   ним, вдруг спросила:      

– А   Вюйе?      

Они   переглянулись. Никто не видел Вюйе. На лице Ругона появилось выражение беспокойства.      

– Может   быть, его увели вместе с остальными? – сказал он для собственного успокоения.      

Фелисите   покачала головой. Не такой он человек, чтобы попасться. Если его не видно и не   слышно, значит, он затевает что-нибудь недоброе.      

Дверь   отворилась, и вошел Вюйе. Он смиренно раскланялся со своим обычным подмигиванием   и постной улыбкой псаломщика. Потом протянул свою потную руку Ругону и   остальным. Вюйе успел обделать все свои делишки. Он сам отхватил себе кусок   пирога, как сказала бы Фелисите. Он увидал в слуховое окно погреба, что   повстанцы арестовали почтмейстера, контора которого находилась рядом с его   книжной лавкой. И с раннего утра, в тот самый час, когда Ругон усаживался в   кресло мэра, он спокойно водворился в кабинете почтмейстера. Он знал в лицо   всех чиновников и, когда они пришли, заявил, что будет заменять их начальника   до его возвращения, так что им нечего беспокоиться. Затем он принялся рыться в   утренней почте с плохо скрытым любопытством: он обнюхивал письма, видимо   разыскивая среди них какое-то одно, ему нужное. Должно быть, его новая   должность благоприятствовала его тайным замыслам, ибо он пришел в такое   прекрасное настроение, что даже подарил одному чиновнику томик «Веселых   рассказов» Пирона.[13]   У Вюйе был большой выбор непристойных книг. Он хранил их в большом ящике, под   четками и образками. Он наводнял город порнографическими фотографиями и   картинками, причем это совершенно не вредило его торговле молитвенниками.   Однако через некоторое время он начал опасаться, что слишком нагло завладел   почтовой конторой, и стал подумывать, как бы узаконить свое узурпаторство. Вот   почему он и прибежал к Ругону, который решительно становился важной персоной.      

– Где   это вы пропадали? – подозрительно спросила его Фелисите.      

Он стал   рассказывать о своих приключениях, сильно приукрашивая факты. По его словам, он   спас почтовое отделение от разгрома.      

– Ну   что ж, оставайтесь там, – сказал Пьер после краткого раздумья. –   Постарайтесь быть полезным.      

Последняя   фраза скрывала главное опасение Ругонов; они до смерти боялись, как бы   кто-нибудь не стал уж чересчур по-: лезен, не перещеголял их, не затмил их в   роли спасителей города. Но Пьер не видел никакой опасности в том, чтобы   оставить Вюйе почтмейстером; это даже помогало избавиться от него. Однако   Фелисите передернуло от досады.      

Когда   совещание окончилось, муниципальные власти присоединились к группам гостей,   наполнявших гостиную. Пора было, наконец, удовлетворить общее любопытство. Им   пришлось во всех подробностях рассказать все утренние события. Ругон был   великолепен. Он дополнил, приукрасил и драматизировал все, что рассказывал   утром жене. Раздача ружей и патронов вызвала всеобщий трепет. Но окончательно   сразил всех рассказ о походе по пустынным улицам и взятии мэрии. При каждой   новой подробности раздавались восклицания:      

– И   вас было всего сорок один человек? Поразительно! – Однако! Ведь было   дьявольски темно!      

– Нет,   признаюсь, я бы никогда не решился.      

– Значит,   вы его так прямо и схватили за горло?      

– А   бунтовщики? Они-то что говорили?      

Но эти   отрывистые фразы только подзадоривали Ругона. Он отвечал всем, он дополнял   рассказ жестами, мимикой. Этот толстяк, упоенный собственными подвигами, пришел   в азарт, как школьник; он припоминал, повторялся; со всех сторон сыпались   вопросы, изумленные восклицания, то и дело начиналось обсуждение какой-нибудь   подробности; и Ругон превозносил себя в порыве эпического вдохновения. А Рудье   и Грану подсказывали ему факты, мелкие, незаметные факты, которые он пропускал.   Они сгорали желанием вставить свое словечко, рассказать какой-нибудь эпизод и   порой перебивали его. Иногда говорили все трое сразу. Но когда Ругон захотел   рассказать о том, что произошло во дворе при взятии полицейского поста,   приберегая для развязки потрясающий эпизод с зеркалом, Рудье заявил, что он   искажает рассказ, меняя порядок событий. Они даже довольно резко поспорили. Но   Рудье, улучив удобный момент, быстро проговорил:      

– Ну,   что же, пусть будет так. Ведь вас не было при этом… Дайте же мне сказать…      

И он   пространно рассказал, как проснулись мятежники и как их взяли под прицел и   обезоружили. К счастью, дело обошлось без кровопролития. Эта последняя фраза   разочаровала аудиторию, которая твердо надеялась, что ей будет преподнесен хоть   один труп.      

– Но   ведь вы, кажется, стреляли? – перебила Фелисите, видя, что драма   недостаточно эффектна.      

– Да,   да, три раза, – продолжал бывший чулочник. – Колбасник Дюбрюель,   господин Льевен и господин Массико с преступной поспешностью разрядили свои   ружья.      

И в   ответ на раздавшийся ропот он заявил:      

– Да,   преступной, я настаиваю на этом слове. Война и так влечет за собой много печальных   последствий, и незачем зря проливать кровь… Посмотрел бы я на вас, будь вы на   моем месте… Впрочем, они уверяют, что не виноваты; что они сами, не понимают,   почему их ружья выстрелили… А все-таки их ружья выстрелили… И какая-то шальная   пуля отскочила от стены и подбила глаз одному из мятежников…      

Этот   синяк, эта неожиданная рана удовлетворила публику. На какой щеке синяк? Каким   образом пуля, даже шальная, может попасть в щеку и не пробить ее? Все это   вызвало бесконечные комментарии.      

– А   наверху, – продолжал Ругон, стараясь говорить как можно громче, чтобы   поддерживать всеобщее возбуждение, – наверху у нас было жарко. Борьба была   жестокая…      

И он   подробно описал арест брата и четырех других мятежников, говоря о Маккаре как о   «главаре» и не называя его по имени. Слова «кабинет г-на мэра», «кресло г-на   мэра», «стол г-на мэра» поминутно возвращались к нему на уста и придавали в   глазах аудитории особое величие этой страшной сцене. Битва происходила уже не в   швейцарской, а-в кабинете глазного администратора города. Рудье совсем померк   перед Ругоном. Наконец Пьер дошел до эпизода, который подготовлял с самого   начала и который должен был окончательно превратить его в героя.      

– И   вот, – сказал он, – один из повстанцев кидается на меня. Я отодвигаю   кресло господина мэра, хватаю этого молодца за горло и душу его – вы себе   представляете! Ружье мешало мне, но я не хотел выпускать его, оружие никогда не   следует выпускать из рук. Я держал его вот этак, подмышкой левой руки. Вдруг   оно стреляет, и…      

Вся   аудитория смотрела в рот Ругону. Грану вытягивал губы, снедаемый страстным   желанием тоже что-нибудь рассказать, и, наконец, воскликнул:      

– Нет,   нет, дело было совсем не так. Вы не могли видеть, мой друг: вы сражались, как   лев… А ведь я помогал связывать одного из пленников, я все видел… Этот человек   хотел вас убить. Это он выстрелил из ружья. Я прекрасно видел, как его черные   пальцы проскользнули вам под руку.      

– Вы   думаете? – бледнея, спросил Ругон.      

Он и не   подозревал, что подвергался такой опасности; рассказ бывшего торговца миндалем   заставил его похолодеть от ужаса. Грану обычно не лгал, но в день сражения   позволительно видеть вещи в драматическом свете.      

– Я   же вам говорю, что этот человек хотел вас убить, – повторил он убежденно.      

– Так   вот почему, – глухо сказал Ругон, – я слышал, как пуля просвистела у   моего уха.      

Тут все   пришли в волнение; аудитория была преисполнена почтения к герою. Он слышал, как   пуля просвистела у его уха. Конечно, ни один из присутствующих буржуа не мог   похвастаться тем же. Фелисите сочла нужным броситься в объятия мужа, чтобы еще   больше растрогать собрание. Но Ругон высвободился и закончил свой рассказ   героической фразой, которая навсегда осталась в памяти обывателей Плассана:      

– Раздается   выстрел, я слышу, как пуля проносится мимо уха и – паф!.. разбивает зеркало   господина мэра!      

Все были   потрясены. Такое чудесное зеркало! Невероятно! Несчастье, постигшее зеркало,   несколько отвлекло внимание этих господ от подвигов Ругона. Зеркало   превращалось в живое существо, о нем толковали минут пятнадцать с восклицаниями   сожаления и с горячим сочувствием, точно его ранили в сердце. Это и была   развязка, подготовленная Пьером, апофеоз этой великолепной одиссеи. Гул голосов   наполнил желтый салон. Присутствующие повторяли друг другу только что слышанный   рассказ, время от времени кто-нибудь отделялся от группы, чтобы узнать у одного   из трех героев точную версию спорного эпизода. Герои восстанавливали факты с   поразительной точностью: они чувствовали, что их слова станут достоянием   истории.      

Между   тем Ругон и оба его адъютанта заявили, что их ждут в мэрии. Воцарилось почтительное   молчание; они откланялись, многозначительно улыбаясь. Грану весь раздулся от   важности. Ведь никто кроме него не видел, как мятежник спустил курок и   выстрелом разбил зеркало: это придавало ему особое значение, он так и сиял от   гордости. Выходя из гостиной, он взял Рудье под руку и произнес с видом   великого полководца, разбитого усталостью:      

– Вот   уже тридцать шесть часов, как я на ногах! Бог знает, когда мне удастся лечь.      

Перед   уходом Ругон отвел Вюйе в сторону и сказал ему, что партия порядка рассчитывает   на него и его «Вестник». Надо написать хорошую статью, чтобы успокоить   население и отделать по заслугам шайку мерзавцев, прошедших через Плассан.      

– Будьте   спокойны! – отвечал Вюйе. – Газета должна была выйти завтра утром, но   я выпущу ее сегодня же вечером.      

Они   вышли, а завсегдатаи желтого салона задержались еще на минуту, болтливые, как   кумушки, которые толпятся на тротуаре и глазеют на улетевшую канарейку.   Отставные купцы, продавцы масла, шляпочники целиком отдались феерической драме.   Никогда еще им не приходилось переживать подобного потрясения. Они не могли   опомниться оттого, что среди них оказались такие герои, как Ругон, Грану и   Рудье. Наконец, задыхаясь в душной гостиной и устав повторять все тот же   рассказ, они почувствовали страстное желание поскорее распространить великую   весть по городу и исчезли один за другим; каждому хотелось первым рассказать   эти животрепещущие новости. Фелисите, оставшись одна, наблюдала из окна   гостиной, как они неслись по улице Банн, возбужденно размахивая руками, точно   большие тощие птицы, разносящие тревогу во все концы города.      

Было   десять часов утра. Жители Плассана с самого утра метались по улицам, взбудораженные   слухами. Те, кто видел отряд или слышал о нем, рассказывали самые невероятные   истории, противоречившие одна другой, строили нелепые предположения.      

Но   большинство даже не знало, в чем дело; жители окраин слушали, разинув рот,   словно волшебную сказку, рассказ о том, как несколько тысяч бандитов наводнили   улицы и исчезли перед рассветом, будто армия призраков. Скептически настроенные   восклицали: «Да полноте!» Но некоторые подробности все же оказались точными.   Плассан в конце концов уверовал в то, что над ним во время сна пронеслась   ужасная напасть, не коснувшись его. Ночная тьма и противоречивые слухи   придавали этой таинственной катастрофе какой-то смутный, непостижимый ужас, от   которого содрогались даже самые храбрые. Но кто же отвел удар? Кто совершил   чудо? Рассказывали о неизвестных спасителях, о маленьком отряде, который отсек   голову гидре, не приводя, однако, подробностей, как о чем-то маловероятном,   пока посетители желтого салона не разбрелись по городу, повторяя у каждых   дверей один и тот же рассказ.      

Как   огонь по пороховой нити, весть пронеслась из конца в конец по всему городу. Имя   Ругона переходило из уст в уста – с возгласами удивления в новом городе, с   криками восхищения – в старом квартале. Мысль о том, что Плассан остался без   супрефекта, без мэра, без почтмейстера, без сборщика податей, без всяких   властей, сначала потрясла жителей. Им казалось чудовищным, что они, как обычно,   мирно проснулись и вдруг оказались без всякого правительства. Когда прошло   первое замешательство, они радостно бросились в объятия освободителей.      

Немногочисленные   республиканцы пожимали плечами, но мелкие торговцы, мелкие рантье, консерваторы   всех сортов благословляли скромных героев, совершивших свой подвиг во мраке.   Когда узнали, что Ругон арестовал собственного брата, восхищению не было   границ: вспомнили Брута; то, чего Пьер так опасался, неожиданно пошло ему на   пользу. В этот час, когда страх еще не рассеялся, все испытывали благодарность.   Ругона приняли единодушно как избавителя.      

– Подумать   только, – повторяли трусы, – их было всего сорок один человек!      

Эта   цифра «сорок один» поразила город. И в Плассане возникла легенда о сорока одном   буржуа, повергшем в прах три тысячи мятежников. И лишь несколько завистников из   нового города – адвокаты не у дел да отставные военные, которым стыдно было,   что они проспали такую ночь, – высказывали некоторые сомнения. В сущности   говоря, повстанцы могли уйти и сами по себе. Ведь не было никаких следов   сражения – ни трупов, ни крови. Право же, этим господам победа далась без   особого труда.      

– А   зеркало? Зеркало? – твердили фанатики. – Ведь вы же не можете   отрицать, что зеркало господина мэра разбито. Пойдите взгляните сами.      

И действительно,   до самой ночи целые толпы людей под разными предлогами входили в кабинет мэра;   впрочем, Ругон предусмотрительно оставил двери открытыми. Все, как вкопанные,   останавливались перед зеркалом, в котором пуля пробила круглую дыру, окруженную   лучеобразными трещинами, я бормотали одну и ту же фразу:      

– Чорт   возьми, ну и пуля!      

И   уходили убежденные.      

Фелисите,   сидя у окна, упивалась этим шумом, этим гулом славословий и благодарений,   поднимавшимся над городом, Весь Плассан в этот час был занят ее мужем: она чувствовала,   как оба квартала там внизу дрожали от возбуждения и сулили ей близкий триумф.   Ах, как она будет тиранить этот город, который так поздно попал под ее пяту!   Она припоминала все свои обиды, всю горечь прошлых лет, и ей хотелось поскорей   насладиться торжеством.      

Она   встала и медленно обошла гостиную. Здесь только что протягивалось к ним столько   рук. Они победили; буржуазия склонилась к их ногам. Желтый салон был как бы   освящен этой победой. Искалеченная мебель, вытертый бархат, люстра, засиженная   мухами, – вся эта рухлядь превращалась в ее глазах в славные останки на   поле боя. Вид Аустерлицкой равнины не мог бы сильнее взволновать ее.      

Вернувшись   к окну, она увидела Аристида, который бродил по площади Супрефектуры, задрав   голову. Она сделала ему знак подняться. Он только того и ждал.      

– Входи   же, – сказала мать, стоя на площадке лестницы и видя, что он   колеблется. – Отца нет дома.      

У   Аристида был смущенный вид блудного сына. Более четырех лет не переступал он   порога желтого салона. Рука у него все еще была на перевязи.      

– У   тебя еще болят рука? – насмешливо спросила Фелисите.      

Он   покраснел и смущенно ответил:      

– Уже   гораздо лучше, почти прошло.      

Он стоял   посреди комнаты, не зная, что сказать. Фелисите пришла ему на помощь.      

– Ты   слышал о подвиге отца? – спросила она.      

Он   сказал, что весь город твердит об этом. К нему вернулся весь его апломб, и он   ответил матери насмешкой на насмешку. Взглянув ей прямо в лицо, он сказал:      

– Я   пришел узнать, не ранен ли папа?      

– Знаешь   что, не валяй дурака! – заявила Фелисите со своей обычной резкостью. –   Я бы на твоем месте действовала попросту. Признайся, что ты совершил ошибку,   присоединившись к этому республиканскому сброду. А сейчас ты, конечно, не прочь   развязаться с ними и перейти на нашу сторону, потому что мы сильнее. Ну, что ж,   наши двери тебе открыты.      

Но   Аристид запротестовал. Республика – великая идея. И потом повстанцы еще могут   победить.      

– Оставь,   пожалуйста! – раздраженно воскликнула старуха. – Ты просто боишься,   что отец тебя плохо примет… Ладно, я все устрою… Послушайся меня: ступай в свою   редакцию и состряпай к завтрашнему дню хорошенький номерок. Пиши в пользу   переворота, а завтра вечером, после выхода газеты, приходи к нам: тебя примут с   распростертыми объятиями.      

Но   Аристид молчал, и тогда, понизив голос, она сказала проникновенно:      

– Послушай,   ведь в этом наше счастье, а также и твое. Не вздумай продолжать свои глупости.   Ты уже достаточно скомпрометировал себя.      

Аристид   ответил жестом, жестом Цезаря, переходящего Рубикон. Тем самым он уклонился от   устного обязательства. Он уже собрался уходить, когда мать добавила, взявшись   за узел его повязки:      

– И   прежде всего сними эту тряпку: знаешь, это уже становится смешно.      

Аристид   не стал возражать. Сняв платок, он аккуратно сложил его и спрятал в карман.   Потом поцеловал мать и сказал:      

– До   завтра.      

Тем   временем Ругон официально принимал дела в мэрии. Оставалось всего восемь муниципальных   советников, остальные были взяты в плен повстанцами вместе с мэром и его двумя   помощниками. Эти господа, в храбрости не уступавшие Грану, покрылись холодной   испариной, когда он объяснил им, в каком критическом положении находится город.   Чтобы понять панику, бросившую их в объятия Ругона, надо знать, из каких олухов   состоят муниципальные советы многих маленьких городков. В Плассане мэра окружали   невероятные дураки, пассивные орудия его воли. С исчезновением г-на Гарсонне   муниципальный аппарат неизбежно должен был притти в расстройство и достаться   тому, кто сумеет овладеть его механизмом. Супрефект тоже выбыл из строя, и   таким образом Ругон, естественно, в силу обстоятельств, оказался единственным и   абсолютным повелителем города: странное стечение событий, передавших власть в   руки человека с запятнанным именем, которому еще сутки назад никто в городе не   одолжил бы и ста франков.      

Пьер   начал с того, что объявил о вступлении в силу временной комиссии. Затем он занялся   реорганизацией национальной гвардии; ему удалось собрать триста человек. Им раздали   сто девять ружей, остававшихся в сарае; таким образом, число людей, вооруженных   реакцией, достигло полутораста. Другая половина гвардии состояла из   добровольцев-буржуа и солдат Сикардо. Командир Рудье произвел смотр маленькой   армии на площади Ратуши и с огорчением заметил, что торговцы овощами смеются   над ней исподтишка. Далеко не все гвардейцы были в мундирах, некоторые имели   весьма нелепый вид – в штатских сюртуках, в черных шляпах, с ружьями в руках.   Но в сущности намерения у всех были добрые. В мэрии поставили стражу. Остальная   армия отправилась повзводно держать охрану всех городских ворот. Рудье оставил   за собой командование постом у Главных ворот, которым угрожала наибольшая   опасность.      

Ругон,   который уже почувствовал свою силу, сам отправился на улицу Канкуен и попросил   жандармов не выходить из казарм и ни во что не вмешиваться. Он приказал, впрочем,   отпереть двери жандармерии, ключ от которых унесли повстанцы. Но он хотел торжествовать   один; он вовсе не желал, чтобы жандармы похитили у него часть лавров. Если они   ему понадобятся, он пришлет за ними; он объяснил им, что их присутствие может   вызвать раздражение рабочих и ухудшить положение. Бригадир горячо одобрил   подобную предусмотрительность. Узнав, что в казармах имеется раненый, Ругон,   желая приобрести популярность, решил посетить его. Он нашел Ренгада в постели,   с повязкой на глазу, из-под которой торчали его длинные усы. Пьер пытался   подбодрить его, хваля за выполнение долга, но кривой пыхтел и проклинал свое   ранение, – теперь ему придется уйти со службы. Ругон обещал прислать   врача.      

– Очень   вам благодарен, сударь, – ответил Ренгад, – но мне бы помогло лучше   всякого лекарства, если бы я мог свернуть шею тому негодяю, который выбил мне   глаз. Я его мигом узнаю, – невысокий такой парень, худощавый, бледный,   совсем еще молодой…      

Пьер   вспомнил кровь на руках Сильвера. Он невольно попятился, словно боясь, что   Ренгад схватит его за горло и крикнет: «Это твой племянник изувечил меня…   Постой, ты ответишь за него!» – И, мысленно проклиная свою недостойную семью,   он торжественно заявил, что если виновного поймают, он будет наказан по всей   строгости закона.      

– Нет,   нет, чего там, не нужно, – повторял кривой, – я сам сверну ему шею.      

Ругон   поспешил вернуться в мэрию. Остаток дня он посвятил различным неотложным   мероприятиям. Воззвание, расклеенное на стенах, произвело отличное впечатление.   Оно заканчивалось призывом сохранять спокойствие и уверением, что порядок будет   всемерно поддерживаться. И действительно, до самых сумерек в городе царило   бодрое настроение, преисполненное доверия к властям. На тротуарах люди,   читавшие воззвание, говорили:      

– Ну,   с этим покончено, скоро мы увидим отряды, посланные в погоню за бунтовщиками.      

Все   настолько уверовали в то, что войска уже близко, что гуляющие с проспекта Совер   отправились на дорогу в Ниццу, встречать военный оркестр. К ночи они вернулись   усталые и разочарованные, никого не встретив. По всему городу снова пробежала   глухая тревога.      

В мэрии   на заседании временного комитета так долго переливали из пустого в порожнее,   что члены его сильно проголодались и, напуганные собственной болтовней,   почувствовали, как их опять одолевает страх. Ругон отправил их обедать и   предложил снова собраться в девять часов вечера. Он хотел уже уйти из кабинета,   как вдруг проснулся Маккар и принялся отчаянно колотить в дверь своей темницы.   Он заявил, что голоден, потом спросил, который час, и, узнав от брата, что уже   пять часов, притворился удивленным и с дьявольской злобой пробормотал, что   повстанцы обещали вернуться гораздо раньше, что они что-то медлят его   освободить. Ругон приказал его накормить и вышел; его раздражало, что Маккар то   и дело твердит о возвращении повстанцев.      

На улице   Пьеру стало не по себе. Ему показалось, что город как-то изменился, принял   странный вид: по тротуарам быстро скользили тени, на улицах было пустынно и   тихо, и вместе с сумерками на унылые, дома оседал страх, серый, затяжной,   упорный, как осенний дождик. Радостное оживление дня роковым образом   завершалось беспричинной паникой, боязнью надвигающейся ночи; жители устали,   они пресытились торжеством, и теперь им мерещилось страшное мщение повстанцев.   Ругон вздрогнул, почувствовав дуновение страха. Он ускорил шаги, у него   сжималось горло. Проходя мимо кафе на площади Францисканцев, где только что   зажгли лампы и где собирались все мелкие рантье нового города, он услышал   отрывок разговора, весьма неутешительного.      

– Послушайте-ка,   господин Пику, – произнес чей-то зычный голос, – вы слышали новость?   Военный отряд, который все так ждали, оказывается, не пришел.      

– Да   ведь никакого отряда и не ожидали, господин Туш, – возразил пронзительный   голос.      

– Простите,   вы, очевидно, не читали воззвания?      

– В   самом деле, там сказано, что в случае необходимости порядок будет поддерживаться   силой.      

– Вот   видите, сказано: «силой», это значит – военной силой.      

– А   что говорят?      

– Да   всем, понимаете ли, страшновато; удивляются, почему солдаты не приходят, очень   может быть, что они перебиты мятежниками…      

В кафе   послышались испуганные восклицания. Ругон хотел было войти и заявить этим   буржуа, что в воззвании вовсе не говорилось о приходе войск, что нельзя читать   между строк и распространять такие нелепые слухи. Но в глубине души он и сам,   быть может, рассчитывал на войска и тоже начинал удивляться, почему до сих пор   нет ни одного солдата. Он вернулся домой в сильной тревоге. Фелисите,   оживленная, кипящая отвагой, рассердилась, что его расстраивают такие глупости.   За десертом она стала успокаивать его.      

– Эх,   ты, дуралей, – сказала она, – тем лучше, что префект позабыл о нас.   Мы одни спасем город. А мне бы хотелось, чтобы мятежники вернулись, мы бы   встретили их выстрелами и покрыли бы себя славой… Послушай, вели запереть   городские ворота и не вздумай ложиться спать. Постарайся как можно больше   суетиться сегодня ночью, это тебе зачтется.      

Пьер   вернулся в мэрию несколько подбодренный. Но он должен был призвать все свое   мужество, чтобы сохранять присутствие духа среди хныканья и сетований коллег.   Члены временной комиссии принесли панику в складках своих сюртуков, как запах   дождя в непогоду. Они уверяли, что рассчитывали на подкрепление, кричали, что   нельзя же так бросать честных граждан на произвол мятежников. Чтобы отвязаться   от них, Пьер почти обещал им, что завтра прибудут войска. Потом он торжественно   объявил, что намерен запереть ворота. Все присутствовавшие почувствовали   облегчение. Национальным гвардейцам приказано было немедленно отправиться к   воротам и запереть их на двойные запоры.      

Когда   они вернулись, многие члены комиссии признались, что теперь у них спокойнее на   душе. А когда Пьер сказал, что критическое положение города обязывает их   остаться на своих постах, некоторые стали устраиваться на ночь, рассчитывая   соснуть в кресле. Грану напялил черную шелковую ермолку, которую   предусмотрительно захватил с собой. К одиннадцати часам почти все члены   комиссии уже мирно спали вокруг стола г-на Гарсонне. Лишь кое-кто сидел с   открытыми глазами и под мерный звук шагов национальных гвардейцев, доносившийся   со двора, мечтал о том, как он проявит отвагу и заслужит орден. Высокая   настольная лампа освещала это странное ночное бдение. Ругон задремал было, но   вдруг вскочил и приказал послать за Вюйе. Он только что вспомнил, что еще не   получал «Вестника».      

Книготорговец   явился сердитый, в самом скверном настроении.      

– Ну,   что же? – спросил Ругон, отводя его в сторону. – А статья, которую вы   обещали? Я так и не видел «Вестника».      

– И   вы из-за этого меня потревожили? – раздраженно воскликнул Вюйе. –   Чорт возьми! «Вестник» не вышел. Я вовсе не желаю, чтобы меня завтра прирезали,   если вдруг вернутся мятежники.      

Руге» с   натянутой улыбкой возразил, что, слава богу, никого резать не собираются. Но   именно потому, что распространились такие вздорные, панические слухи, статья, о   которой идет речь, оказала бы большую услугу благому делу.      

– Возможно, –   ответил Вюйе, – но самое благое дело – это сохранить голову на плечах.      

И   добавил ядовито:      

– А   я-то думал, что вы перебили всех мятежников до единого. Но, оказывается, их еще   целая уйма, и я не могу рисковать собой.      

Ругон,   оставшись один, удивился возмущению этого человека, всегда такого смиренного и   подобострастного. Поведение Вюйе показалось ему подозрительным. Но ему некогда   было раздумывать. Не успел он растянуться в кресле, как появился Рудье,   отчаянно гремя саблей, подвешенной к поясу. Спавшие в испуге вскочили. Грану   вообразил, что призывают к оружию.      

– А?   Что? Что случилось? – спрашивал он, поспешно пряча в карман черную шелковую   ермолку.      

– Господа, –   без всякого предисловия начал запыхавшийся Рудье, – мне кажется, что к   городу подходит шайка мятежников…      

Его   слова были встречены испуганным молчанием. И только у Ругона хватило духу   спросить:      

– Вы   видели их?      

– Нет, –   отвечал бывший чулочник, – но с полей доносится какой-то странный шум.   Один солдат уверяет, что видел огни на склонах Гарригских гор.      

И так   как все молча переглядывались с перепуганным видом, он добавил:      

– Я   возвращаюсь на свой пост. Боюсь, как бы не было атаки. Примите меры со своей   стороны.      

Ругон   хотел было его догнать, получить еще какие-нибудь сведения, но Рудье был уже   далеко. У членов комиссии сразу пропал сон. Странные звуки! Огни! Атака! –   и все это среди ночи. Легко сказать «принять меры», но что же им делать? Грану   чуть было не предложил тактику, которая так хорошо удалась накануне: спрятаться   и переждать, пока мятежники пройдут через Плассан, а потом одержать победу на   пустых улицах. Но, к счастью, Пьер вспомнил советы жены и заявил, что Рудье мог   ошибиться; лучше всего пойти удостовериться собственными глазами. Кое-кто из   членов совета поморщился, но когда решено было, что комиссию будет сопровождать   вооруженный отряд, все с отменным мужеством сошли вниз. Оставив у ратуши лишь   несколько человек охраны, они окружили себя тридцатью национальными гвардейцами   и только тогда отважились выйти на улицы спящего города. Луна тихо скользила   над крышами, отбрасывая длинные тени. Они переходили от укрепления к   укреплению, от ворот к воротам, но горизонт был замкнут стенами, и им ничего не   удалось разглядеть и расслышать. Правда, национальные гвардейцы на различных   постах утверждали, что с полей сквозь запертые ворота доносятся какие-то   подозрительные шорохи. Они прислушивались, но не могли ничего уловить, кроме   отдаленного рокота, в котором Грану узнал шум Вьорны.      

Однако   они не успокоились. Они уже собирались вернуться в мэрию, сильно взволнованные,   хотя и пожимали притворно плечами и утверждали, что Рудье трус, которому со   страха померещились повстанцы. Но тут Ругон, чтобы окончательно успокоить своих   друзей, предложил им обозреть долину с возвышения, откуда открывался вид на   несколько миль. Он повел маленький отряд в квартал св. Марка и постучал в двери   особняка Валькейра.      

Граф в   самом начале беспорядков уехал в свой замок Корбьер. В особняке оставался   только маркиз де Карнаван. Он со вчерашнего дня предусмотрительно держался в   стороне не из страха, но потому, что не хотел в решительный момент участвовать   в шашнях Ругонов. В глубине души он сгорал от любопытства. Он заперся на замок,   чтобы удержаться от желания взглянуть на интересную картину интриг желтого   салона. Когда лакей вдруг, среди ночи, доложил, что его спрашивают внизу   какие-то господа, он уже не мог сдержать любопытства, встал и поспешно вышел к   ним.      

– Дорогой   маркиз, – сказал Ругон, представляя ему членов муниципальной   комиссии, – мы пришли к вам с просьбой. Нельзя ли нам пройти в сад?      

– Разумеется, –   ответил маркиз удивленно, – я сам проведу вас.      

По   дороге ему рассказали, в чем дело. В конце сада находилась терраса, возвышавшаяся   над долиной. Здесь сквозь большую пробоину в стене крепостного вала открывался   широкий вид на равнину. Ругон вспомнил, что эта терраса может служить   прекрасным наблюдательным пунктом. Национальные гвардейцы остались у ворот.   Члены комиссии, продолжая разговаривать, облокотились на перила террасы. Но   необычайное зрелище, развернувшееся перед ними, заставило их умолкнуть.   Далеко-далеко в глубокой долине Вьорны, простирающейся к западу, между цепью   Гарригских гор и горами Сейльи, потоком струился лунный свет. Отдельные купы   деревьев и темные контуры скал казались островками и мысами в этом море света.   Кое-где, в излучинах, Вьорна сверкала, как ярко начищенное оружие, отражая   тонкий серебряный дождь, струившийся с небес. В полумраке морозной ночи широкий   простор казался океаном, каким-то неведомым миром.      

Сперва   наблюдателям ничего не удавалось разглядеть или расслышать. Небо озарено было   трепетным сиянием, вдали смутно звучали какие-то голоса. Грану, по природе не   слишком склонный к поэзии, все же пробормотал, захваченный величественной   красотой прекрасной зимней ночи:      

– Какая   чудесная ночь, господа!      

– Ну,   конечно, Рудье померещилось, – презрительно бросил Ругон.      

Но   маркиз насторожил свои чуткие уши.      

– Ого! –   произнес он резким голосом. – Я слышу набат. Все перегнулись через перила,   затаив дыхание.      

И   легкий, чистый, как хрусталь, далекий звон колокола явственно донесся из   долины. Члены комиссии не могли не согласиться с маркизом.      

Это был   набат. Ругон уверял, что узнает колокол Беажа – деревни, отстоящей на добрую   милю от Плассана. Он говорил это, желая успокоить своих коллег.      

– Слушайте!   Слушайте! – перебил его маркиз. – А вот это колокол Сен-Мора.      

Он   указал на другую точку горизонта. И действительно, в сиянии лунной ночи зазвучало   рыдание второго колокола. Скоро их слух освоился с ночными шумами и стал улавливать   отчаянные жалобы десяти, двадцати колоколов. Со всех сторон долетали горестные   призывы, приглушенные, похожие на хрипение умирающего. Долина рыдала. Теперь   уже никто не подсмеивался над Рудье. Маркиз, которому доставляло жестокое   удовольствие пугать этих буржуа, любезно стал объяснять им причину набата.      

– Это   соседние деревни объединяются, чтобы на заре напасть на Плассан, – сказал   он.      

Грану   вытаращил глаза.      

– Вы   ничего не видите вон там? – спросил он вдруг.      

Никто   ничего не видел. Все закрыли глаза, чтобы лучше слышать.      

– А   вот, смотрите, – сказал он через минуту, – вон там за Вьорной, возле   той темной массы.      

– Да,   вижу, – ответил с отчаянием в голосе Ругон. – Это зажигают костер.      

Тотчас   загорелся второй костер, напротив первого, потом третий, четвертый. Красные   точки вспыхивали по всей равнине почти на равном расстоянии друг от друга, как   фонари на гигантском проспекте. Пламя костров бледнело при луне, и в ее   неверном свете они казались лужами крови. Эта зловещая иллюминация доконала   муниципальную комиссию.      

– Чорт   возьми, – восклицал маркиз с язвительным смешком, – да эти разбойники   подают сигналы друг другу!      

И он   услужливо начал подсчитывать огни, чтобы определить, с какими примерно силами   придется иметь дело «славной национальной гвардии[14] Плассана». Ругон пытался   возражать, уверяя, что крестьяне берутся за оружие, чтобы присоединиться к   повстанческой армии, а вовсе не для того, чтобы напасть на Плассан. Но   остальные члены комиссии угрюмо молчали: они уже составили себе мнение, и   всякие утешения были бесполезны.      

– А   сейчас я слышу марсельезу, – сказал Грану упавшим голосом.      

Он не   ошибся. Невидимому, отряд проходил по берегу Вьорны, под самыми городскими   стенами. Слова «К оружью, граждане! Сомкнем свои ряды!» долетали вспышками, вибрирующие,   четкие. Какая ужасная ночь! Члены комиссии молча стояли на террасе, облокотившись   на перила, коченея от лютого холода, не в силах оторвать взгляд от долины,   потрясаемой набатом и марсельезой, долины, пылающей сигнальными кострами. Глаза   устали от созерцания этого моря тьмы, пронизанного кровавыми огнями, в ушах   звенело от воплей колоколов, им уже изменяли чувства и представлялись   невероятные ужасы. Ни за что на свете не сдвинулись бы они с места; им   казалось: повернись они спиной к равнине, – и целая армия ринется в погоню   за ними. Как многие трусы, они ожидали приближения опасности, вероятно, для   того, чтобы в решительную минуту пуститься в бегство. Под утро, когда луна   зашла и перед ними зиял лишь черный провал, они пришли в полное смятение: им   чудилось, что невидимые враги крадутся во мраке и вот-вот вцепятся им в глотку.   При каждом шорохе они воображали, что злодеи совещаются у подножия террасы,   готовые взобраться на нее. И ничего, ничего кругом, – только кромешная   тьма, где безнадежно тонул взор. Маркиз, утешая их, повторял ироническим тоном:      

– Не   беспокойтесь! Они дождутся рассвета.      

Ругон   проклинал все на свете. Его снова обуревал страх. Грану совсем поседел за эту   ночь. Но вот стало медленно светать. Однако и заря не принесла облегчения. Эти   господа ожидали, что в первых утренних лучах увидят армию, выстроенную в боевом   порядке. В то утро заря занималась лениво, долго медлила на краю горизонта.   Вытянув шеи, насторожив уши, они вопрошали белесый туман. И в неверном   полумраке им мерещились чудовищные силуэты; равнина превращалась в кровавое   озеро, утесы – в трупы, плавающие в его волнах, купы деревьев – в грозные   батальоны. Наконец свет, усиливаясь, развеял призраки, и наступил день, –   такой бледный, унылый, печальный, что даже у маркиза сжалось сердце. Повстанцев   нигде не было видно, а пустынная серая долина напоминала покинутый разбойничий   притон. Костры погасли, но колокола продолжали звонить. Часов в восемь Ругон   разглядел несколько человек, которые шли вдоль берега Вьорны, удаляясь от   города.      

Члены   комиссии изнемогали от холода и усталости. Видя, что пока еще нет прямой   опасности, они решили отдохнуть несколько часов. На террасе оставили часового,   приказав ему немедленно предупредить Рудье, если он заметит вдали какой-нибудь   отряд. Грану и Ругон, разбитые после ночных волнений, отправились домой,   поддерживая друг друга под руки. Они жили рядом.      

Фелисите   заботливо уложила мужа. Она называла его «бедный котик», уговаривала не падать   духом, – все обойдется. Но он качал головой, у него были серьезные   опасения. Она дала ему поспать до одиннадцати часов. Потом, когда он   позавтракал, она ласково выпроводила его за дверь, внушив ему, что надо   мужественно держаться до конца. В мэрии Ругон застал всего лишь четырех членов   комиссии: остальные не явились, они заболели от страха. С утра паника   захлестнула город. Члены муниципальной комиссии не утерпели и рассказали дома   об ужасе, пережитом памятной ночью на террасе особняка Валькейра. А служанки поспешили   разнести новость, приукрасив ее драматическими подробностями; и теперь всем   было известно, что члены муниципальной комиссии наблюдали с городских высот   пляски людоедов, пожирающих пленников; колдуний, кружившихся в дьявольском   хороводе вокруг котлов, где варились младенцы; несметные полчища бандитов с   оружием, сверкающим в лунных лучах. И еще рассказывали о колоколах, которые   зазвонили сами собой; утверждали даже, что мятежники подожгли окрестные леса, и   весь край в огне.      

Был   вторник – базарный день в Плассане. Рудье велел распахнуть городские ворота,   чтобы впустить несколько крестьянок с овощами, маслом и яйцами. Но   муниципальная комиссия, насчитывавшая к тому времени всего пять человек,   включая председателя, сразу же признала это непростительной неосторожностью.   Правда, часовой, оставленный на террасе Валькейра, пока еще не обнаружил ничего   угрожающего, но все же необходимо держать ворота на запоре. По настоянию Ругона   глашатай в сопровождении барабанщика обошел все улицы и объявил, что город   находится на осадном положении и что жители, которые выйдут из него, уже не   смогут вернуться. Ровно в полдень торжественно заперли ворота. Эта мера,   принятая для успокоения населения, повергла всех в ужас. Любопытное зрелище   представлял собой город, запирающий ворота, задвигающий ржавые засовы среди   бела дня в середине девятнадцатого столетия!      

Когда   Плассан стянул вокруг своих чресел ветхий пояс укреплений, заперся на   все-замки, как осажденная крепость в ожидании приступа, над мрачными домами   навис немой ужас. Тем, кто жил в центре города, все время слышалось, будто из   предместья доносятся звуки выстрелов. Все были в полном неведении, сидели,   точно в погребе, как замурованные, напряженно ожидая спасения или гибели.      

Уже двое   суток всякая связь с внешним миром была прервана из-за повстанцев, отряды   которых блуждали в окрестностях. Плассан в своем тупике был отрезан от   остальной Франции. Он был одинок среди восставшего края; вокруг раздавался   набат, слышалась марсельеза, подобно грозному гулу разлившейся реки. Город,   брошенный на произвол судьбы, дрожащий от страха, казался добычей, обещанной   победителям. Горожане, бродившие по проспекту, ежеминутно переходили от   отчаяния к надежде; им чудились у Главных ворот то блузы мятежников, то   солдатские мундиры. Супрефектура, вокруг которой все рушилось, переживала   мучительную агонию.      

Часа в   два дня распространился слух, что государственный переворот не удался: принца-президента   посадили в Венсенскую башню. Париж в руках самых злостных демагогов, Марсель,   Тулон, Драгиньян, – словом, весь юг захвачен победоносными войсками повстанцев.   К вечеру мятежники займут Плассан и перебьют всех жителей.      

Горожане   избрали депутацию, которая явилась в мэрию и заявила протест против закрытия   ворот; такая мера могла только озлобить мятежников. Ругон, совсем потерявший голову,   отстаивал свой приказ со всей энергией, на которую был способен. Приказ   запереть ворота казался ему самым мудрым распоряжением во всей его   административной деятельности, и он находил убедительные доводы в его защиту.   Но его перебивали, засыпали вопросами, ему затыкали рот: где же солдаты? где   обещанный им отряд? Пьер изворачивался на все лады, с апломбом уверяя, что не   давал никаких обещаний. Главной причиной паники было именно отсутствие этого   легендарного отряда; жители так страстно о нем мечтали, что в конце концов уверовали   в его реальность. Нашлись осведомленные люди, которым было точно известно, где   именно повстанцы перебили солдат.      

В четыре   часа Ругон в сопровождении Грану отправился в особняк Валькейра. Вдалеке, по   долине Вьорны, то и дело проходили небольшие группы людей, направляющиеся в   Оршер на подмогу повстанцам. Целый день мальчишки только и делали, что   взбирались на укрепления; буржуа приходили смотреть бойницы. Эти добровольные   часовые усиливали общее смятение, они вслух считали проходивших по долине   людей, которых молва тут же превращала в грозные батальоны. Перепуганным   обывателям казалось, что они с высоты крепостного вала наблюдают за   приготовлениями к последнему страшному бою. Как и накануне, с наступлением   сумерек леденящее дыхание паники пронеслось по городу.      

Вернувшись   в мэрию со своим неразлучным Грану, Ругон увидел, что положение обострилось до   крайности. В их отсутствие исчез еще один член комиссии. Осталось только   четверо. Эти господа сообразили в конце концов, что смешно сидеть здесь часами,   с бледными лицами, глядя друг на друга и не произнося ни слова. К тому же их   приводила в ужас перспектива второй страшной ночи на террасе Валькейра.      

Ругон с   важным видом заявил, что поскольку положение вещей не изменилось, нет   надобности в постоянном дежурстве. Если произойдут какие-нибудь важные события,   членов комиссии известят. После зрелого обсуждения Ругон возложил на Рудье все   административные заботы. Бедняга Рудье, не забывавший о том, что он был   национальным гвардейцем в Париже при Луи-Филиппе, ревностно охранял Главные   ворота.      

Пьер   возвращался домой, точно пришибленный, крадучись вдоль стен. Он чувствовал, как   вокруг него сгущается атмосфера враждебности, слышал, как в отдельных группах   его имя произносят с негодованием и презрением. Он поднялся по лестнице,   шатаясь и обливаясь потом. Фелисите встретила его молча, с убитым видом. Она   тоже начала отчаиваться. Все их надежды рушились. Муж и жена сидели вдвоем в   желтой гостиной. День угасал; тусклые зимние сумерки придавали грязноватый   оттенок оранжевым обоям с широкими разводами. Никогда еще комната не выглядела   такой выцветшей, такой жалкой и отвратительной. В этот час они были одни; их   уже не окружала толпа льстецов, не осыпала поздравлениями; достаточно было   одного дня, чтобы погубить их – в тот миг, когда они уже торжествовали победу.   Если завтра положение не изменится, все погибло! Фелисите еще вчера мечтала об   Аустерлице[15],   созерцая рухлядь желтой гостиной; теперь, глядя на пустынную, унылую комнату,   ей приходило на ум проклятое Ватерлоо.[16]      

Ругон   упорно молчал. Она бессознательно подошла к окну, к тому самому окну, у которого   накануне упивалась приветствиями целого города. Внизу, на площади, стояли группы   людей; заметив, что все головы обращены к их дому, Фелисите поспешила закрыть   ставни, опасаясь каких-нибудь враждебных выпадов. Она чувствовала, что говорили   о них.      

В   темноте до нее доносились голоса. Какой-то адвокат разглагольствовал тоном торжествующего   сутяги:      

– Ведь   я же вам говорил, что повстанцы ушли сами по себе, и уж, разумеется, они и не   подумают спросить у сорока одного защитника разрешения вернуться в город. Сорок   один! Враки! Я убежден, что их было не меньше двухсот.      

– Нет,   нет, – возразил толстый купец, торговец маслом и знаменитый политик. –   Их и десятка не было. Ведь они же, в конце концов, вовсе и не сражались. Иначе   поутру мы бы непременно видели кровь. А я вам говорю, – я сам ходил   смотреть в мэрию, – двор был чистехонький.      

Рабочий,   робко проскользнувший в эту группу, добавил:      

– Не   хитрое дело взять мэрию, когда там двери не были, заперты.      

Эту   фразу встретили смехом, и рабочий, ободрившись, продолжал:      

– А   Ругонов все знают – невелики птицы.      

Это   оскорбление поразило Фелисите прямо в сердце. Неблагодарность народа несказанно   огорчала ее, ибо она, в конце концов, сама уверовала в миссию Ругонов. Она   подозвала мужа: пусть узнает, как изменчива толпа.      

– Опять-таки   и зеркало, – продолжал адвокат. – Сколько шума подняли из-за   какого-то несчастного зеркала! Вы знаете, Ругон способен был нарочно   выстрелить, чтобы заставить всех поверить в сражение.      

Пьер   подавил крик отчаяния. Как! Они не верят даже в зеркало! Скоро начнут утверждать,   что он даже не слышал, как мимо его уха просвистела пуля! Легенда о Ругонах забудется,   и слава их погибнет. Но его мучения на этом не кончились. Люди на площади поносили   его с таким же пылом, с каким накануне восхваляли. Бывший владелец шляпной   мастерской, семидесятилетний старик, обитатель предместья, начал ворошить   прошлое Ругонов. С трудом напрягая изменяющую ему память, он припомнил участок   Фуков, похождения Аделаиды, ее роман с контрабандистом. Это дало новую пищу для   пересудов. Группы объединялись; слова: «канальи, воры, наглые интриганы»   долетали до окон, а Пьер и Фелисите, стоя за ставнями, слушали вне себя от   страха и гнева. На площади договорились, наконец, до того, что начали жалеть   Маккара. Это был последний удар. Не далее как вчера Ругон был Брутом[17], стоиком,   который для отчизны не щадил своих близких; сегодня Ругон становился презренным   честолюбцем, способным придушить родного брата, чтобы добиться успеха.      

– Слышишь,   слышишь! – бормотал Пьер сдавленным голосом. – Что за негодяи! Они   нас доконают. Нет, никогда нам не оправиться от такого удара…      

Разъяренная   Фелисите барабанила пальцами по ставне.      

– Ничего,   пускай себе, – отвечала она. – Если наша возьмет, я еще им покажу. Я   знаю, откуда все это идет. На нас ополчился новый город.      

Она была   права. Внезапное крушение популярности Ругонов было делом адвокатов нового   города, уязвленных значением, какое приобрел бывший торговец маслом, безграмотный   человек, к тому же почти банкрот в прошлом.      

Квартал   св. Марка в последние два дня как будто вымер. Оставались старый квартал и   новый город. И вот они воспользовались паникой, чтобы погубить желтый салон в   глазах коммерсантов и рабочих. Рудье и Грану – прекрасные люди, достойные граждане;   их обманули интриганы Ругоны. Ничего, им откроют глаза. Разве место этому   толстяку, этому проходимцу без гроша за душой, в кресле мэра: туда должен был   сесть г-н Исидор Грану. Завистники порицали Пьера Ругона за все меры, принятые   им во время его административной деятельности, которая длилась всего сутки. Не   надо было оставлять на месте прежний муниципальный совет. Разве не глупо было   запирать ворота? По недомыслию Ругона, пять членов комиссии схватили воспаление   легких на террасе особняка Валькейра. Враги были неистощимы. Республиканцы тоже   подняли голову. Поговаривали о том, что рабочие предместья собираются захватить   мэрию. Реакция была в агонии…      

Пьер,   видя полное крушение своих надежд, стал размышлять, на чью поддержку можно еще   рассчитывать.      

– Ведь,   кажется, Аристид должен был притти мириться нынче вечером? – спросил он.      

– Да, –   ответила Фелисите, – он обещал написать хорошую статью. Но «Вестник» так и   не появился.      

– Посмотри-ка,   не Аристид ли это выходит из супрефектуры?      

Старухе   достаточно было одного взгляда.      

– Он   опять надел повязку! – воскликнула она.      

Действительно,   у Аристида рука была на перевязи. Империя пошатнулась, Республика не   торжествует, и он предусмотрительно решил покамест вернуться к прежней роли   инвалида. Крадучись, не поднимая головы, он перешел площадь, потом, должно   быть, услыхал какие-то опасные или компрометирующие слова и поспешил скрыться   за углом улицы Банн.      

– Можешь   не беспокоиться, он не придет, – с горечью заметила Фелисите. – Все   кончено. Даже родные дети нас бросили…      

Она   яростно захлопнула окно, чтобы ничего больше не видеть и не слышать. Потом   зажгла лампу, и они пообедали вдвоем, угнетенные, без аппетита, оставляя куски   на тарелке. Необходимо поскорее принять какое-нибудь решение. Плассан к утру   должен быть у их ног, должен просить пощады, если они не хотят навсегда   расстаться с мечтой о богатстве. Полное отсутствие новостей было единственной   причиной их страха и нерешительности. Фелисите своим ясным умом сразу это   поняла. Если бы они знали, каковы результаты переворота, они или нагло, вопреки   всему, продолжали бы разыгрывать роль освободителей, или же, наоборот,   постарались бы поскорее предать забвению проигранную партию. Но они были как в   потемках, они теряли голову, обливались холодным потом, ставя на карту все свое   будущее, в полном неведении событий.      

– И   еще этот негодяй Эжен ничего не пишет! – воскликнул Ругон в порыве   отчаяния, не замечая, что выдает жене тайну своей переписки.      

Фелисите   притворилась, что не слышит. Но восклицание мужа глубоко поразило ее. Действительно,   почему Эжен не пишет отцу? Он так добросовестно его извещал все время об   успехах бонапартистов… Не мог же он не уведомить отца о торжестве или поражении   принца Луи. Из одной осторожности ему следовало бы сообщить родителям эту   новость. Если Эжен молчит, значит, Республика победила и его посадили вместе с   претендентом в Венсенскую тюрьму. Фелисите замерла от ужаса; молчание сына   отнимало последнюю надежду.      

В этот   момент им подали номер «Вестника», только что со станка.      

– Как? –   воскликнул Пьер с удивлением. – Вюйе выпустил «Вестник»?      

Он   разорвал обложку и начал читать передовую статью; закончил он ее бледный, как   полотно, бессильно поникнув на стуле.      

– На,   прочитай, – сказал он, протягивая газету Фелисите.      

Это была   великолепная статья, пропитанная неистовой злобой против повстанцев. Еще ни   одно перо в мире не источало столько желчи, лжи и ханжеской мерзости. Вюйе   начинал с рассказа о приходе отряда в Плассан. Настоящий шедевр! Тут были и   «бандиты», и «рожи висельников», и «отбросы каторги, которые наводнили город,   опьяненные водкой, развратом и грабежом…» Он распространялся о том, как они   «рыскали по городу, пугая мирное население дикими криками, в ненасытной жажде   грабежей и насилий…» Сцена в мэрии и арест властей были представлены как   кровавая драма: «Они схватили самых уважаемых людей: мэра, отважного майора   национальной гвардии, почтмейстера, этого мирного чиновника; негодяи увенчали   свои жертвы терновыми венцами, как Иисуса Христа, и плевали им в лицо». Абзац,   посвященный Мьетте и ее красному плащу, был проникнут лирическим негодованием.   Вюйе насчитал десять, двадцать девушек, залитых кровью: «И в толпе этих чудовищ   можно было видеть непотребных женщин, одетых в красное, которые, наверное, вывалялись   в крови жертв, убитых разбойниками по дороге. Они потрясали знаменами и на   перекрестках отдавались омерзительным ласкам всей шайки». Вюйе добавлял с чисто   библейским пафосом: «С Республикой всегда неразлучны проституция и убийство».      

Такова   была первая часть статьи.      

Закончив   свой рассказ, книготорговец патетически вопрошал, «долго ли еще страна будет   терпеть постыдный разгул этих диких зверей, не уважающих ни собственности, ни   человеческой личности». Он обращался с призывом ко всем достойным гражданам,   убеждая их, что терпимость недопустима и весьма опасна; она повлечет за собой   новое нашествие мятежников, которые вырвут «дочь из объятий матери и супругу из   объятий супруга». Наконец после набожного утверждения, что бог требует   уничтожения злодеев, статья заканчивалась следующим боевым призывом:   «Утверждают, что негодяи снова у ворот нашего города. Что же из того! Дружно   возьмемся за ружья и перебьем их, как собак. Я буду в первых рядах и буду   торжествовать, когда мы сотрем с лица земли этих гадов!»      

Эта   статья, где неумелый провинциальный журналист облекал брань в витиеватые,   многословные фразы, поразила Ругона. Когда Фелисите положила газету на стол, он   прошептал:      

– Ах,   негодяй! Он нанес нам последний удар, – подумают, что я внушил ему это воззвание.      

– Но   ведь ты еще сегодня утром говорил мне, – сказала в раздумье жена, –   что он наотрез отказался писать против республиканцев. Его напугали слухи. Ты   же сам меня уверял, что он был бледен, как смерть.      

– Ну   да, я и сам ничего не понимаю. Когда я стал настаивать, он даже начал обвинять   меня, зачем мы не перебили всех повстанцев… Такую статью надо было написать   вчера; сегодня она нас погубит.      

Фелисите.   была в полном недоумении. Какая муха укусила Вюйе? Она на миг представила себе   этого псаломщика с ружьем в руках, стреляющего с крепостного вала   Плассана, – вот смехотворная нелепость! Ясно, что за этим скрывается нечто   крайне важное, что от нее ускользает. Ругань Вюйе была такой наглой, отвага   такой вызывающей, что нельзя было поверить, будто армия повстанцев   действительно стоит у ворот.      

– Он   – низкий человек, я всегда это говорил, – продолжал Ругон, перечитав   статью. – Может быть, он просто хочет нам повредить. Я сделал глупость,   доверив ему управление почтой.      

Эти   слова были лучом света. Фелисите вскочила, осененная внезапной мыслью. Она   надела чепец, накинула шаль.      

– Куда   ты? – удивленно спросил муж. – Ведь уже десятый час.      

– Ложись-ка   спать, – ответила она ему довольно резко, – ты устал, тебе надо отдохнуть.   Ты пока поспи. Если понадобится, я тебя разбужу, и мы потолкуем.      

Фелисите   вышла своей стремительной походкой и направилась к почтовому отделению. Она   неожиданно вошла в кабинет, где Вюйе еще сидел за работой. При виде ее у него   вырвался жест досады.      

Никогда   в жизни Вюйе еще не был так счастлив. Теперь, когда он мог шарить своими   тонкими пальцами в грудах писем, он испытывал глубокое наслаждение, наслаждение   любопытного священника, предвкушающего признания исповедниц. В ушах у него   звучали тайные намеки, нескромные пересуды ризницы. Почти касаясь писем длинным   бледным носом, он любовно разглядывал адреса своими косыми глазами, рылся в   пакетах, как молодые аббаты роются в душах девственниц, замирая от   удовольствия, сладостного трепета. Ему стали доступны тысячи плассанских   секретов; он держал в своих руках честь женщин, благосостояние мужчин; стоит   вскрыть печать, и он будет знать не меньше, чем соборный викарий, у которого   исповедываются все порядочные люди в городе. Вюйе принадлежал к разряду тех   злобных, ядовитых сплетников, которые все знают, все слышат и распускают слухи,   чтобы вредить людям. Он часто мечтал о том, чтобы засунуть руки в почтовый ящик   по самые плечи. Со вчерашнего дня кабинет почтмейстера был для него огромной   исповедальней, овеянной сумраком мистической тайны, где он млел, впитывая в   себя приглушенный шепот, трепетные признания, исходившие из писем. Книготорговец   обделывал свои делишки с великолепным бесстыдством. Смута в стране обеспечивала   ему безнаказанность. Если письма немного запоздают, а иные даже пропадут, то   обвинят негодяев-республиканцев, которые рыщут по полям, прерывая сообщение с   городом. Когда заперли ворота, он сперва приуныл, но потом живо договорился с   Рудье, что почтальонов будут впускать и они станут, приносить корреспонденцию   прямо к нему, минуя мэрию.      

По   правде сказать, он успел распечатать лишь несколько писем, но зато самые важные;   чутье псаломщика подсказывало ему, где искать новости, которые ему полезно   узнать первому. Читая, он припрятал в особый ящик те письма, какие решил   попридержать; они могли раскрыть глаза другим, и он потерял бы ореол героя,   сохранившего мужество в тот час, когда весь город дрожал от страха. Этот ханжа,   остановив свой выбор на должности почтмейстера, проявил весьма тонкое понимание   момента.      

Когда   г-жа Ругон вошла, он рылся в огромной груде писем и газет, – вероятно под   предлогом сортировки. Он встал, улыбаясь своей подобострастной улыбкой, и   подвинул ей стул. Его красные глаза тревожно мигали. Но Фелисите, не садясь,   резко сказала:      

– Мне   нужно письмо.      

Вюйе   вытаращил глаза с самым невинным видом.      

– Какое   письмо, многоуважаемая госпожа Ругон? – спросил он.      

– Письмо,   которое пришло сегодня утром на имя моего мужа… Скорей, господин Вюйе, мне   некогда…      

И так   как Вюйе, запинаясь, уверял, что он ничего не знает, что он ничего не видел,   что все это очень странно, Фелисите продолжала с глухой угрозой в голосе:      

– Это   письмо из Парижа от моего сына Эжена; вы прекрасно знаете, о чем я говорю, не   правда ли?.. Дайте-ка я поищу сама.      

И она   протянула руку к письмам, разбросанным по столу. Тут Вюйе засуетился, заявил,   что поищет. Ничего не поделаешь, работа ведется неисправно. Возможно, что такое   письмо и было. Если так, то оно найдется. Что же до него, то он клянется, что   не видел такого письма. Разговаривая, он вертелся по комнате, перебирал бумаги,   потом начал открывать ящики, папки. Фелисите невозмутимо ждала.      

– А   ведь вы правы, на ваше имя есть письмо, – воскликнул он, наконец, вынимая   несколько конвертов из папки. – Что за негодяи эти чиновники; пользуются   положением и работают спустя рукава.      

Фелисите   взяла письмо и внимательно осмотрела печать, отнюдь не смущаясь, что такая   проверка оскорбительна для Вюйе. Она ясно видела, что письмо было вскрыто; книготорговец,   еще недостаточно опытный в этих делах, подправил печать более темным сургучом.   Старуха осторожно разорвала конверт, оставив печать нетронутой, чтобы она, при   случае, могла служить уликой. Эжен в нескольких словах извещал о блестящем   успехе переворота; он торжествовал победу. Париж покорен, провинция не смеет   шелохнуться; он советовал родителям держаться стойко, не страшась восстания,   всколыхнувшего юг. В заключение он обещал, что если они продержатся до конца,   благосостояние их будет обеспечено.      

Г-жа   Ругон сунула письмо в карман и медленно опустилась на стул, не сводя глаз с   Вюйе. Тот, притворяясь, что занят, снова принялся за сортировку писем.      

– Послушайте-ка,   господин Вюйе, – сказала она.      

Он   поднял голову. Она продолжала.      

– Давайте   откроем карты! Напрасно вы занимаетесь предательством, это вас не доведет до   добра. Если бы, вместо того чтобы вскрывать наши письма…      

Он   запротестовал, притворился оскорбленным. Но она спокойно продолжала:      

– Знаю,   знаю эту вашу манеру, вы никогда ни в чем не признаетесь… Ну, ладно, не будем   тратить слов. Что вас заставляет защищать переворот?      

Тут он   опять начал распространяться о своей безупречной честности; она потеряла   терпение.      

– Вы,   должно быть, считаете меня дурой? – воскликнула она. – Я читала вашу   статью… Вам выгоднее договориться с нами.      

Тогда,   не сознаваясь ни в чем, он признался ей, что желал бы заручиться клиентурой   коллежа. Прежде он поставлял туда классическую литературу. Но потом   обнаружилось, что он из-под полы снабжает учеников порнографией, и так обильно,   что парты переполнены непристойными картинками и книжонками. Вюйе даже угрожал   исправительный суд. С тех пор он, сгорая от злобы и ярости, мечтал о том, чтобы   снова войти в милость у администрации коллежа.      

Фелисите   удивилась скромности его желаний. Она даже сказала ему об этом. Вскрывать   письма, рисковать тюрьмой, – и все это для того, чтобы продать несколько   словарей!      

– Ну,   что ж, – отвечал Вюйе своим скрипучим голосом, – это верных   четыре-пять тысяч франков в год. Я не мечтаю о невозможном, как иные прочие.      

Она   пропустила намек мимо ушей. Вопрос о распечатанных письмах больше не затрагивался.   Они пришли к соглашению: Вюйе обязывался не распространять никаких известий и   не лезть вперед, с тем условием, что Ругоны вернут ему клиентуру коллежа. На   прощание Фелисите посоветовала ему не компрометировать себя. Впрочем, письма   следует задержать и раздать не раньше, чем послезавтра.      

– Вот   мерзавец! – пробормотала она, выходя на улицу, забыв о том, что сама   только что наложила арест на почту.      

Она   возвращалась медленно, в глубоком раздумье. Она даже сделала крюк и прошла по   проспекту Совер, чтобы как следует все обдумать по дороге домой. Под деревьями   бульвара она встретила маркиза де Карнаван; он пользовался ночью, чтобы   пошнырять по городу, не компрометируя себя. Плассанское духовенство, избегавшее   открытых выступлений, после известия о перевороте сохраняло полный нейтралитет.   Считая, что Империя победила, духовенство выжидало, намереваясь в нужный момент   возобновить свои извечные интриги, правда, в новом направлении. Маркизу,   агентура которого была больше не нужна, хотелось только узнать, чем кончится   вся эта суматоха и каким образом Ругоны доиграют свою роль до конца.      

– Это   ты, детка? – сказал он, узнав Фелисите. – А я направлялся к тебе. Ну,   как дела? Сильно запутались?      

– Нет,   нет, все хорошо, – ответила она озабоченно.      

– Тем   лучше. Ты все мне расскажешь, да? Уж признаюсь тебе, вчера ночью на террасе я   отчаянно напугал твоего мужа и его коллег. Если бы ты видела, какой у них был   дурацкий вид, когда я показывал им шайки мятежников в каждой роще долины… Ты не   сердишься?      

– Я   вам благодарна за это, – живо ответила Фелисите, – вы хорошо сделали,   что напугали их до смерти. Муж слишком много хитрит. Заходите как-нибудь утром,   когда я буду одна.      

Она   попрощалась и пошла дальше быстрым шагом; казалось, встреча с маркизом заставила   ее на что-то решиться. Вся ее маленькая фигурка выражала непреклонную волю.   Наконец-то она отомстит Пьеру за его скрытность, будет держать его под   каблуком, станет полновластной хозяйкой в доме. Она придумала целую   инсценировку, хитрую комедию, и заранее предвкушала свое торжество, обдумывая   план действий со всей изощренностью оскорбленной женщины.      

Когда   она вернулась, Пьер спал тяжелым сном. Она на мгновение поднесла к мужу свечу и   чуть не с жалостью поглядела на его обрюзгшее лицо, по которому то и дело пробегала   легкая судорога. Затем она уселась у изголовья постели, сняла чепец, растрепала   волосы и, приняв вид полного отчаяния, начала громко всхлипывать.      

– А?   Что? Что с тобой? Чего ты плачешь? – спросил, внезапно проснувшись, Пьер.      

Она не   отвечала, продолжая горько рыдать.      

– Ради   бога, отвечай! – продолжал муж, напуганный ее немым отчаянием. – Где   ты была? Ты видела повстанцев?      

Она   покачала головой. Потом слабым голосом отвечала:      

– Я   была в усадьбе Валькейра. Я хотела посоветоваться с господином де Карнаван. Ах,   мой бедный друг, все погибло…      

Пьер,   весь побелев, присел на кровати. Его бычья шея, выступавшая из расстегнутого   ворота рубашки, все его дряблое тело напряглось от ужаса. Он грузно поник на   измятой постели, как китайский болванчик, бледный, с плаксивой миной.      

– Маркиз   думает, что принц Луи потерпел поражение, – продолжала Фелисите. – Мы   разорены, мы навсегда останемся нищими.      

Тут   Пьер, как это часто случается с трусливыми людьми, вышел из себя. Во всем виноват   маркиз, виновата жена, виновата вся семья. Разве он раньше помышлял о политике?   Ведь это маркиз де Карнаван и Фелиеите втравили его в безумную авантюру.      

– Я   умываю руки! – кричал он. – Это вы вдвоем наделали глупостей! Разве   не лучше было спокойно жить на наши доходы? Но ты всегда хотела властвовать.   Видишь, до чего ты нас довела!      

Он   потерял голову, он уже позабыл, что в жадности не уступал жене. Он испытывал   одно неудержимое желание: сорвать злобу, обвиняя других в своем поражении.      

– И   потом, – продолжал он, – разве можно добиться толку с такими детьми,   как наши? Эжен покидает нас в решительный момент, Аристид обливает нас грязью,   и даже этот невинный младенец Паскаль компрометирует нас, занимаясь   филантропией среди повстанцев… И подумать, что мы отдали последние гроши, чтобы   дать им образование!      

В пафосе   отчаяния он употреблял слова, какими раньше никогда не пользовался. Фелисите,   видя, что он переводит дух, кротко заметила:      

– Ты   забываешь Маккара.      

– И   впрямь, я забыл! – подхватил Пьер с еще большим гневом. – Вот еще   человек, одна мысль о котором приводит меня в бешенство. Но это еще не все.   Знаешь, в тот вечер я застал у матери мальчишку Сильвера! У него все руки были   в крови, он выбил глаз жандарму. Я ничего не сказал, чтобы не испугать тебя.   Нет, ты представь себе – мой племянник перед судом присяжных! Ну и семейка!.. А   Маккар так мне насолил, что я вчера готов был размозжить ему башку ружейным   прикладом. Да, у меня явилось такое желание…      

Фелисите   дала пронестись грозе. Она принимала упреки мужа с ангельской кротостью,   опустив голову, как виноватая, но втихомолку наслаждалась этой сценой. Своим   смирением она еще больше подзадоривала Пьера и доводила его до безумия. Когда у   бедняги прервался голос, она стала тяжело вздыхать, притворно раскаиваться, а   потом принялась отчаянно причитать:      

– Что   нам делать? Боже мой, что делать?.. Мы по уши в долгах!..      

– Это   все ты виновата! – закричал Ругон, вкладывая в этот вопль последнюю   энергию.      

Ругоны,   действительно, были кругом в долгу. Надежда на близкий успех лишила их всякой   осторожности. С начала 1851 года они позволяли себе каждый вечер угощать гостей   желтого салона сиропами, пуншем, пирожными, устраивали настоящие пирушки, на   которых пили за гибель Республики. Кроме того, Пьер предоставил четвертую часть   своего капитала в распоряжение реакции, желая принять участие в закупке ружей и   патронов.      

– У   кондитера счет не меньше, чем на тысячу франков, – продолжала Фелисите сладким   голоском, – у виноторговца, пожалуй, вдвое больше… А потом еще мясник,   булочник, зеленщик…      

Пьер был   вне себя. Фелисите доконала его:      

– Я   уже не говорю о десяти тысячах франков, которые ты дал на оружие.      

– Я…   я… я… – заикался он. – Меня обманули, меня обобрали! Этот дурак Сикардо   подвел меня. Он клялся, что Наполеон победит. Я думал, что даю в долг. Но я   заставлю этого старого болвана вернуть мне деньги.      

– Ни   гроша тебе не вернут, – заявила жена, пожимая плечами. – Мы   пострадали от войны – вот и все. Но когда мы со всеми расплатимся, у нас не   останется даже на хлеб. Хорошенькое дело, нечего сказать! Вот увидишь, нам с   тобой еще не миновать перебраться в какую-нибудь лачугу в старом квартале.      

Последняя   фраза прозвучала зловеще, как погребальный звон. Пьер представил себе лачугу в   старом квартале, о которой говорила жена. Так, значит, ему суждено умереть на   жалком одре, ему, который всю жизнь стремился к легкому, приятному   существованию. Напрасно ограбил он мать, напрасно участвовал в самых грязных   интригах, Напрасно лгал в течение стольких лет. Империя не даст ему   расплатиться с долгами, та самая Империя, которая одна могла спасти его от   разорения. Он выпрыгнул из постели в одной рубашке и закричал:      

– Нет,   лучше возьмусь за ружье! Пусть мятежники убьют меня!      

– Ну   что ж, – спокойно ответила Фелисите, – это ты можешь легко сделать   завтра или послезавтра, – ведь республиканцы совсем близко. Конечно, это   неплохой выход из положения.      

Пьер так   и обмер. Ему показалось, что его окатили ведром ледяной воды. Он грузно улегся   и, очутившись под теплым одеялом, разрыдался. Этот толстяк часто плакал тихими,   обильными слезами, которые непроизвольно текли у него из глаз. Началась   неизбежная реакция: приступ гнева завершился усталостью, детскими жалобами.   Фелисите, ожидавшая кризиса, радовалась, глядя, какой он вялый, опустошенный,   приниженный. Она продолжала хранить упорное молчание, разыгрывая безнадежность   и покорность судьбе. Оба долго молчали; ее безмолвие, ее глубоко подавленный   вид привели Пьера в полное отчаяние.      

– Скажи   хоть что-нибудь! – умолял он. – Придумаем вместе. Неужели так-таки   нет никакого выхода?      

– Никакого,   ты же знаешь, – ответила она. – Ты сам только что обрисовал наше положение.   Нам неоткуда ждать помощи, даже дети – и те нас покинули.      

– Ну,   так бежим… Хочешь, уйдем из Плассана ночью, хоть сейчас…      

– Бежать!   Мой бедный друг, но в таком случае мы завтра же сделаемся притчей во языцех   всего города. Ты, должно быть, забыл, что сам приказал запереть ворота.      

Пьер   напрягал последние силы. Он долго ломал голову, потом, окончательно побежденный,   прошептал умоляюще:      

– Прошу   тебя, придумай что-нибудь; ведь ты еще ничего не сказала.      

Фелисите   подняла голову, притворяясь удивленной, и проговорила с жестом полного   бессилия:      

– Да   ведь я круглая дура в этих делах. Ты сам тысячу раз мне твердил, что я ничего   не смыслю в политике.      

Муж   молчал в замешательстве, опустив глаза. Она продолжала без тени упрека в голосе:      

– Ты   ведь не находил нужным посвящать меня в своя дела. Я ничего не знаю, я даже   ничего не могу тебе посоветовать… Впрочем, ты, пожалуй, и прав… женщины – народ   болтливый; куда лучше, когда мужчины сами обделывают свои дела.      

Она   говорила с такой тонкой иронией, что муж даже не почувствовал в ее словах жестокой   насмешки. Он стал горько раскаиваться. И внезапно он признался ей во всем. Он   рассказал о письмах Эжена, изложил свои планы, объяснил все свое поведение,   многословно, как человек, проверяющий собственную совесть, умоляющий о   спасении. Он то и дело прерывал себя, спрашивая: «А как бы ты поступила на моем   месте» или: «Ведь я был прав? Я не мог поступить иначе!» Фелисите не   удостаивала его даже кивка. Она слушала с суровым бесстрастием судьи. Но в   глубине души она была в восторге: наконец-то этот толстый хитрец попался в ее   сети! Она играла им, как кошка комком бумаги, а он сам протягивал руки, чтобы   она надела на них кандалы.      

– Постой, –   сказал он, быстро спрыгивая с кровати, – я сейчас прочту тебе письма   Эжена. Тогда ты лучше поймешь положение дел.      

Она   напрасно старалась удержать его за рубашку. Он разложил письма на ночном столике,   лег в постель и начал читать ей вслух целые страницы, заставляя и ее пробегать   глазами иные письма. Она сдерживала улыбку, ей становилось его жаль…      

– Ну,   что? – робко спросил он, окончив чтение. – Теперь ты все знаешь; ты   не видишь никакого выхода из положения?      

Она   продолжала молчать. Казалось, она погрузилась в глубокое раздумье.      

– Ты   умная женщина, – сказал Пьер, чтобы польстить ей. – Напрасно я   скрывал все это от тебя, признаю свою ошибку…      

– Не   будем об этом говорить, – отвечала она. – По-моему, если бы у тебя   хватило смелости…      

И видя,   что он жадно на нее смотрит, она остановилась и добавила, улыбаясь:      

– А   ты обещаешь, что больше не будешь ничего от меня скрывать? Ничего не станешь   делать, не посоветовавшись со мной?      

Он дал   клятву, он соглашался на самые суровые условия. Тогда Фелисите тоже улеглась в   постель; она продрогла и легла рядом с ним, чтобы согреться. Потом шепотом, как   будто их могли подслушать, она подробно изложила ему план кампании. По ее   мнению, необходимо, чтобы паника окончательно овладела городом, а Пьер должен   сохранять геройский вид среди потрясенных обывателей. У нее тайное   предчувствие, что повстанцы еще далеко. Все равно, рано или поздно, партия   порядка восторжествует, и Ругоны будут вознаграждены. После роли спасителя   недурно будет выступить в роли жертвы. Фелисите мастерски играла роль, говорила   так убедительно, что муж, сперва удивленный простотой ее замысла, основанного   на риске, в конце концов уверовал в ее гениальную тактику, обещал следовать ей   и проявить все мужество, ему доступное.      

– И   не забывай, что это я тебя спасаю, – вкрадчиво шептала старуха. –   Смотри, и ты будь со мной поласковей.      

Они   поцеловались, пожелали друг другу спокойной ночи. Казалось, в сердцах стариков,   опьяненных мечтами, пробудилась весна. Но им не удалось заснуть; прошло   четверть часа; Пьер, который лежал, устремив взгляд на круглое световое пятно,   отбрасываемое на потолок ночником, повернулся и шепотом поделился с женой   мыслью, только что пришедшей ему в голову.      

– Ах,   нет, нет! – прошептала Фелисите, вздрогнув. – Это было бы слишком   жестоко!      

– Черт   возьми! – воскликнул он. – Ты же сама хотела поразить наших горожан…   Если выйдет то, о чем я говорю, отношение ко мне сразу переменится…      

Потом,   развивая свой план, он прибавил:      

– Можно   использовать Маккара. Кстати, это удобный способ избавиться от него.      

Фелисите   захватила эта мысль. Некоторое время она обдумывала, колебалась в нерешительности,   потом прошептала взволнованно:      

– Пожалуй,   ты и прав. Посмотрим… Было бы глупо деликатничать: для нас это вопрос жизни и   смерти… Предоставь это мне, я завтра же повидаюсь с Маккаром и попробую с ним   сговориться. А то ты завяжешь с ним ссору и все испортишь… Спокойной ночи, спи,   бедненький мой… Ничего, наши страдания скоро придут к концу.      

Они еще   раз поцеловались и заснули. А круглое пятно на потолке светилось, как испуганный   глаз, широко раскрытый, пристально взирающий на этих бледных спящих буржуа,   которые вынашивали преступление под одеялом и видели во сне, что в комнате идет   кровавый дождь и крупные капли, падая на пол, превращаются в золотые монеты…      

На   рассвете Фелисите, получив наставления от Пьера, отправилась в мэрию повидаться   с Маккаром. Она захватила с собой мужнин мундир национальной гвардии,   завернутый в салфетку. На посту было всего несколько человек, спавших крепким   сном. Швейцар, которому поручено было приносить пленнику еду, отпер туалетную   комнату, превращенную в тюремную камеру, и спокойно удалился.      

Маккар   просидел здесь двое суток. У него было достаточно времени для размышлений.   Выспавшись, он стал бушевать от гнева и бессильной ярости. Он готов был   вышибить дверь, представляя себе брата, важно восседающего в соседней комнате.   Он поклялся придушить Ругона собственными руками, как только повстанцы его   освободят. Но к вечеру, в сумерках, он успокоился и перестал метаться по тесной   комнатке. Он вдыхал запах духов, и постепенно им овладевало довольство, нервы   успокаивались. Г-н Гарсонне, человек состоятельный, утонченных вкусов,   заботившийся о своей внешности, изящно обставил этот уголок: диван был мягкий и   теплый, на мраморном умывальнике стояли духи, помада, мыло. Вечерний свет, тихо   угасая, падал с потолка мягко и нежно, как свет лампы в алькове. Маккар заснул,   убаюканный пряными, приторными ароматами туалетной комнаты, с мыслью о том, что   этим проклятым богачам «чертовски хорошо живется». Он укрылся одеялом, которое   ему дали, и провалялся до утра, зарываясь головой, плечами и руками в подушки.   Когда он открыл глаза, луч солнца светил в окно. Он продолжал лежать, ему было   тепло и уютно, он размышлял, поглядывая по сторонам, и говорил себе, что   никогда в жизни у него не будет такого уголка для умывания. Особенно   заинтересовал его умывальник.      

«Не   велика хитрость, – думал он, – ходить в чистоте, если у тебя такая   уйма всяких баночек и скляночек». Тут Маккар горько призадумался над своей   пропащей жизнью. Ему пришла мысль, что, быть может, он избрал неправильный   путь. Что толку от общения с проходимцами? Напрасно он так ломался, –   лучше бы ему было поладить с Ругонами. Но через минуту он отказался от этой   мысли. Нет, Ругоны – негодяи, они обобрали его. Однако теплота и мягкая   упругость дивана смягчали его настроение, вызывали смутные сожаления. Ведь   повстанцы покинули его, их побили, как дураков. Антуан в конце концов пришел к   заключению, что Республика – сущий обман. Везет же этим Ругонам! Он вспомнил   все свои дурацкие злобные выходки, всю свою глухую вражду; никто в семье не   поддержал его: ни Аристид, ни брат Сильвера, ни сам Сильвер, этот простачок,   который в телячьем восторге от республиканцев и никогда ничего не добьется в   жизни. Теперь и жена умерла, и дети его бросили, он подохнет с голоду   где-нибудь под забором, как собака. Нет, ему решительно надо было продать себя   реакционерам. Размышляя об этом, Антуан искоса посматривал на умывальник,   испытывая сильное желание вымыть руки особым мыльным порошком, белевшим в   хрустальной баночке.      

Маккар,   как все бездельники, живущие на содержании у жены или у детей, обладал вкусами   парикмахера. Он ходил в заплатанных брюках, но любил опрыскивать себя духами.   Он проводил целые часы у цырюльника, где толковали о политике и причесывали в   промежутках между спорами. Соблазн был слишком силен: Маккар подошел к   умывальнику. Он вымыл руки, лицо, причесался, надушился, совершил полный   туалет. Он испробовал все флаконы, все куски мыла, все порошки и пудру. Но   приятнее всего было вытираться полотенцем мэра. Оно было мягкое и пушистое.   Маккар погрузил в него мокрое лицо и блаженно вдохнул аромат богатства. Потом,   напомадившись, надушившись с ног до головы, он снова растянулся на диване,   помолодевший и миролюбиво настроенный. Его презрение к Республике еще усилилось   после того, как он сунул нос в склянки Гарсонне. У него явилась мысль, что,   быть может, еще не поздно примириться с братом, и он начал обдумывать, сколько   можно запросить за предательство. Правда, злоба на Ругонов все еще душила его,   но Антуан переживал один из тех моментов, когда человек, лежа в постели,   высказывает сам себе горькие истины, упрекает себя за то, что во-время не   пожертвовал своей заветной ненавистью и не приобрел такой ценой укромный   уголок, чтобы тешить на досуге свои душевные и плотские пороки. К вечеру Антуан   принял решение завтра же вступить в переговоры с братом. Но когда на следующее   утро к нему вошла Фелисите, он понял, что в нем нуждаются, и сразу насторожился.      

Переговоры   были долгие, исполненные коварства, и велись с изысканной дипломатией. Сперва   оба обменялись туманными жалобами. Фелисите, удивленная тем, что Антуан почти   вежлив с ней, после грубой сцены, которая произошла у нее в доме в воскресенье   вечером, повела разговор в тоне добродушного упрека. Она скорбела о раздорах,   раздиравших семью. Но ведь Антуан клеветал на брата и преследовал его с таким   упорством, что бедный Ругон, наконец, потерял терпение.      

– Чорт   возьми! Пьер никогда не поступал со мной по-братски, – заявил Маккар со   сдержанной злобой. – Разве он пришел ко мне на помощь? Ему было бы все   равно, если бы я подох… Когда он по-человечески поступил со мной, –   помните, когда он дал мне двести франков, – меня, кажется, нельзя было   упрекнуть, что я о нем дурно говорю. Я твердил направо и налево, что он –   великодушный человек.      

Все это   значило:      

«Если бы   вы продолжали снабжать меня деньгами, я был бы любезен с вами, помогал бы вам,   вместо того чтобы бороться с вами. Сами виноваты. Почему вы меня не купили?»      

Фелисите   отлично поняла его и ответила:      

– Я   знаю, вы обвиняете нас в жестокости, потому что все считают, что мы хорошо живем.   Но люди ошибаются, дорогой брат, мы бедны, мы никогда не могли поступать в отношении   вас так, как нам подсказывало сердце.      

Подумав,   она продолжала:      

– В   крайнем случае, при исключительных обстоятельствах мы могли бы пойти на жертву.   Но, право же, мы так бедны, так бедны!      

Маккар   насторожил уши.      

«Они у   меня в руках!» – пронеслось у него в голове. Делая вид, что не понимает завуалированного   предложения невестки, он грустным тоном стал перечислять все свои несчастья,   рассказал о смерти жены, о бегстве детей. Фелисите, со своей стороны, упомянула   о критическом моменте, переживаемом страной; она уверяла, что Республика   окончательно разорила их. Слово за слово, она стала проклинать времена, которые   вынудили брата арестовать брата. У них сердце обливается кровью при мысли, что   правосудие не пожелает отдать свою жертву! И она произнесла слово «каторга».      

– Что   ж, попробуйте! – спокойно сказал Маккар.      

Но она   запротестовала:      

– Я   готова собственной кровью спасти честь семьи! Если я об этом упомянула, то исключительно   с целью показать, что мы вас не покинем… Я пришла помочь вам бежать, мой бедный   Антуан.      

Мгновение   они смотрели друг другу в глаза, меряясь взглядом перед началом борьбы.      

– На   каких условиях? – спросил он наконец.      

– Без   всяких условий, – ответила она.      

Она села   на диван рядом с ним и продолжала решительным тоном:      

– Больше   того, если вы, перед тем как перейти границу, пожелаете заработать тысячу   франков, я могу вам в этом помочь.      

Снова   наступило молчание.      

– Если   только дело чистое… – пробормотал Антуан как бы в раздумье. – Знаете, я не   стану вмешиваться во все эти ваши интриги.      

– Никаких   интриг нет, – продолжала Фелисите, у которой щепетильность старого плута   вызвала невольную улыбку. – Нет ничего проще: вы сейчас выйдете из этой   комнаты, пойдете и спрячетесь у матери, а вечером соберете своих друзей и   вместе с ними явитесь сюда, чтобы захватить мэрию.      

Маккар   не мог скрыть своего удивления. Он ничего не понимал.      

– Я   думал, что вы победили, – сказал он.      

– Ну,   мне некогда вам объяснять, – нетерпеливо ответила старуха. – Согласны   вы или нет?      

– Ну,   так нет же, не согласен… Я хочу подумать. Было бы глупо рисковать из-за какой-то   там тысячи франков, может быть, целым состоянием.      

Фелисите   поднялась.      

– Как   хотите, дорогой мой, – холодно сказала она. – Право же, вы не отдаете   себе отчета в своем положении. У меня же в доме вы обозвали меня старой   мерзавкой, а теперь, когда я от всей души протягиваю вам руку, чтобы вытащить   вас из ямы, куда вы провалились по собственной глупости, вы начинаете ломаться,   вы не желаете, чтобы вас спасали. Ну, так оставайтесь здесь и ждите, пока   возвратятся власти. Я умываю руки.      

Она была   уже у дверей.      

– Постойте, –   остановил он ее с мольбой в голосе, – объясните мне, в чем дело. Не могу   же я уговориться с вами, ничего не понимая. Я сижу здесь уже двое суток и   понятия не имею о том, что происходит. Как знать, может быть, вы обкрадываете   меня.      

– Вы   просто дурак! – ответила Фелисите, которая вернулась, услышав этот крик души. –   Напрасно вы боитесь слепо нам довериться. Тысяча франков – кругленькая сумма.   Кто же станет рисковать такими деньгами, не будучи уверен в успехе. Мой вам   совет – соглашайтесь.      

Он все   еще колебался.      

– Да   разве нам дадут спокойно войти, если мы пожелаем занять мэрию?      

– Вот   этого я не знаю, – ответила она, улыбаясь.      

Он   пристально посмотрел на нее.      

– Скажите-ка,   матушка, – сказал он хрипло, – уж не собираетесь ли вы всадить мне пулю   в лоб?..      

Фелисите   покраснела. У нее действительно мелькнула мысль, что пуля при атаке мэрии могла   бы сослужить хорошую службу и навсегда избавить их от Антуана, да к тому же и   сэкономить им тысячу франков. Поэтому она сердито пробормотала:      

– Что   за глупости?.. Бросьте эти ужасные мысли!..      

Потом,   сразу успокоившись, спросила:      

– Вы   согласны? Вы поняли? Да?      

Маккар   отлично понял. Ему предлагали заманить товарищей в ловушку. Но он не   представлял себе ни цели, ни последствий и потому продолжал торговаться.   Заговорив о Республике, как о любовнице, которую он, к сожалению, разлюбил,   Маккар стал распространяться о риске, которому подвергается, и в конце концов   запросил две тысячи. Но Фелисите держалась стойко. Они долго спорили, пока,   наконец, она не обещала выхлопотать ему по возвращении во Францию такое место,   где бы нечего было делать и хорошо бы платили. На этом они и сговорились. Она   предложила ему облачиться в мундир национального гвардейца, который принесла с   собой. Маккар должен был прямехонько направиться к тете Диде, а потом, в   полночь, привести на площадь Ратуши всех республиканцев, каких только найдет,   уверив их, что мэрия пуста и что достаточно толкнуть дверь, чтобы завладеть ею.   Антуан попросил задаток и получил двести франков. Фелисите обещала отсчитать   ему остальные восемьсот на следующий же день. Ругоны рисковали последними   грошами.      

Спустившись   вниз, Фелисите остановилась на площади посмотреть, как выйдет Маккар. Он   спокойно прошел мимо поста, сморкаясь и закрывая лицо платком. Предварительно   Маккар вышиб кулаком верхнее окно в туалетной комнате, чтобы подумали, нто он   вылез в него.      

– Решено, –   заявила Фелисите мужу, вернувшись домой, – Это будет в полночь… Теперь мне   никого не жаль. Хоть бы их всех перестреляли! Как они вчера трепали на улице   наше имя!..      

– А   ты еще колебалась по доброте душевной, – ответил Пьер, продолжая   бриться. – На нашем месте всякий бы так поступил.      

В то   утро – была среда – он особенно тщательно занялся своим туалетом. Жена сама   пригладила ему волосы и завязала галстук. Она вертела его во все стороны, как   мальчугана, который собирается в школу на акт. Потом, приведя мужа в порядок,   она осмотрела его и заявила, что он прекрасно выглядит и будет иметь вполне   достойный вид, когда разыграются решительные события. И действительно, на   бледном, обрюзгшем лице Пьера было написано самодовольство и героическая   решимость. Жена проводила его по лестнице до выходной двери, повторяя последние   наставления: он должен сохранять мужественный вид, какая бы ни была кругом   паника; надо запереть городские ворота еще крепче, чтобы весь город дрожал от   страха в кольце своих укреплений; лучше всего, если окажется, что один Ругон   готов был отдать жизнь, защищая порядок.      

Ну и   денек! Ругоны до сих пор говорят о нем, как о решительной и славной битве. Пьер   направился прямо в мэрию, не смущаясь взглядами и словами, схваченными на лету.   Войдя в мэрию, он утвердился там внушительно, как человек, который твердо решил   не покидать своего поста. Рудье он послал коротенькую записку, извещая его, что   снова принимает полномочия. «Охраняйте ворота, – писал он, учитывая, что   эти строки могут получить широкую огласку, – я же буду охранять внутренний   порядок. Я заставлю уважать собственность и личность. В годину, когда   разгораются и торжествуют дурные страсти, добрые граждане должны всеми силами   подавлять их, хотя бы рискуя собственной жизнью». Стиль и орфографические   ошибки придавали посланию героический оттенок. Ни один из членов временной   комиссии не явился в мэрию. Самые ревностные приверженцы, даже Грану,   предусмотрительно отсиживались дома. Из всей комиссии, члены которой рассеялись   под леденящим дыханием паники, лишь один Ругон остался на посту, в своем   председательском кресле. Он не снизошел до того, чтобы послать им повестки. Сам   он на месте – этого достаточно. Проявленную им высокую гражданскую доблесть   местная газетка впоследствии воспела такими словами: «Он сочетал в себе   мужество с самоотверженной исполнительностью».      

Целое   утро Пьер мозолил всем глаза, то, входя, то выходя из мэрии. Он был совершенно   один в огромном пустом здании, в высоких залах которого гулко отдавался стук   его каблуков. Все двери были открыты. И Пьер, председатель без советников,   расхаживал по этой пустыне, столь проникнутый важностью своей миссии, что   швейцар, встречая его в коридорах, всякий раз удивленно и почтительно кланялся   ему. Пьер показывался во всех окнах и, несмотря на резкий холод, несколько раз   выходил на балкон с пачками бумаг в руках, как человек, погруженный в дела,   ожидающий важных сообщений.      

В   полдень он стал обходить город, посетил все посты, предупредил о возможной   атаке, дал понять, что мятежники близко, но что он рассчитывает на мужество   славной национальной гвардии; если потребуется, все как один должны умереть за   правое дело. Пьер, возвращавшийся с обхода медленной походкой, важно, как   герой, который решил пожертвовать собою для блага родины, заметил, что его   встречает всеобщее изумление. На проспекте Совер мелкие рантье, эти   неисправимые фланеры, которых никакая катастрофа не могла бы удержать от   привычной прогулки в солнечные часы, глядели на него с недоумением, словно не   узнавая, словно не веря, что человек из их среды, бывший торговец маслом, смеет   противостоять целой армии.      

В городе   страх дошел до предела. С минуты на минуту ожидали мятежников. Известие о   бегстве Маккара обсуждалось с самыми зловещими комментариями. Уверяли, что его   освободили красные и что он притаился в ожидании ночи, чтобы наброситься на   жителей и поджечь город с четырех концов. Плассан, запертый наглухо,   перепутанный, весь истерзался, изобретая все новые ужасы. Республиканцы,   заметив гордую осанку Пьера, немного призадумались. Что же касается нового   города, адвокатов и отставных коммерсантов, еще накануне поносивших желтый   салон, то их удивление было столь велико, что они не решались открыто напасть   на человека, проявляющего такое мужество. По их мнению, неразумно было   раздражать победителей – это бесполезное геройство только навлечет на Плассан   величайшие бедствия. Потом, часа в три дня, они отправили к нему делегацию.   Пьер, который сгорал от желания блеснуть доблестью перед своими согражданами,   даже и не мечтал о таком великолепном случае. Он напыщенно разглагольствовал.   Председатель временной комиссии принял делегацию нового города в кабинете мэра.   Делегаты, отдав должное патриотизму Ругона, стали умолять его отказаться от   сопротивления; но Пьер внушительно распространялся о долге, о родине, о   порядке, о свободе и других возвышенных вещах. Впрочем, он никого не принуждает   следовать своему примеру; он просто делает то, что подсказывают ему совесть и   сердце.      

– Как   видите, господа, я один, – закончил он. – «Я принимаю на себя всю   ответственность, чтобы никого не скомпрометировать, кроме самого себя. А если   понадобится жертва, я готов пожертвовать собой; я хотел бы ценой своей жизни   спасти жизнь моих сограждан.      

Нотариус,   самая умная голова из всей делегации, заметил ему, что он идет на верную   смерть.      

– Знаю, –   строго отвечал Ругон. – Я готов!..      

Все   переглянулись. Слова «я готов!» произвели огромное впечатление. В самом деле,   он – мужественный человек. Нотариус умолял его призвать на помощь жандармов, но   Ругон отвечал, что кровь солдат драгоценна и что он позволит пролить ее только   в крайнем случае. Взволнованные делегаты медленно ушли. Час спустя весь Плассан   признал Ругона героем, и только самые отъявленные трусы величали его «старым   дураком».      

Вечером,   к удивлению Ругона, к нему прибежал Грану. Бывший торговец миндалем бросился к   нему в объятия, называя его «великим человеком», и клялся, что решил умереть   вместе с ним. Пресловутое «я готов!», переданное ему служанкой со слов зеленщицы,   вызвало у него взрыв энтузиазма. Под трусостью, под комической внешностью в нем   таилась трогательная наивность. Пьер оставил Грану при себе, подумав, что от   него, конечно, не будет толку. Его тронула преданность этого простака, и он   решил, что попросит префекта публично выразить благодарность Грану, –   пусть остальные буржуа, так позорно бежавшие, лопнут от зависти! И они вдвоем   стали ждать ночи в пустынной мэрии.      

В этот   самый час Аристид у себя дома взволнованно расхаживал по комнате. Статья Вюйе   удивила его; поведение отца совсем ошеломило. Он только что видел его в окне мэрии;   отец был в белом галстуке, в черном сюртуке, и его невозмутимое спокойствие   перед лицом надвигающейся опасности окончательно сбило с толку беднягу   Аристида. Но ведь повстанцы возвращаются после победы – об этом говорит весь   город. Аристида охватило сомнение: все это смахивает на какой-то зловещий фарс!   Не решаясь пойти к родителям, он отправил к ним жену. Вернувшись, Анжела   сказала ему своим тягучим голоском:      

– Мамаша   тебя ждет. Она вовсе не сердится, но мне кажется, что она насмехается над   тобой. Она мне несколько раз повторила, что ты можешь опять спрятать повязку в   карман.      

Аристида   это глубоко уязвило. Однако он тотчас же помчался на улицу Банн, готовый   проявить смирение и покорность. Мать встретила его презрительным смехом:      

– Бедный   мальчик, – сказала она, – ты остался в дураках!      

– Всему   виной эта окаянная дыра, Плассан! – воскликнул с досадой Аристид. –   Честное слово, я здесь совсем отупел. Никаких новостей, и все кругом дрожат. А   все потому, что заперлись в этих проклятых стенах… Ах, почему я тогда не уехал   с Эженом в Париж!      

Потом,   видя, что Фелисите продолжает смеяться, он с горечью добавил:      

– Вы   плохо ко мне относитесь, мама… А мне ведь кое-что известно. Брат извещал вас обо   всех политических событиях, а вы хоть бы раз подали мне добрый совет!      

– Так   ты знаешь об этом? Да? – сказала Фелисите, сразу становясь серьезной и   насторожившись. – Ну что же, значит, ты не так глуп, как я полагала. Может   быть, ты вскрываешь письма, как один наш знакомый?      

– Нет,   я подслушиваю у дверей, – отвечал Аристид с великолепным апломбом.      

Такая   откровенность понравилась старухе. Она улыбнулась и спросила уже более мягко:      

– Так   в чем же дело, дурачок? Почему же ты не примкнул к нам раньше?      

– Видите   ли, – смущенно протянул молодой человек, – я не очень-то верил в вас…   Вы принимаете у себя таких болванов, как мой тесть, как Грану и иные прочие. И   потом мне не хотелось рисковать…      

Он   замолчал. Казалось, он колебался. Потом продолжал взволнованно:      

– Но   сейчас-то по крайней мере вы твердо уверены в успехе переворота?      

– Я? –   воскликнула Фелисите, которую оскорбляли сомнения сына. – Нет, я решительно   ни в чем не уверена.      

– Но   ведь вы же велели мне снять повязку?      

– Да,   потому что все смеются над тобой.      

Аристид   застыл на месте, тупо уставившись в стену, словно изучая разводы оранжевых   обоев. Нерешительность сына вывела, наконец, Фелисите из терпения.      

– Знаешь   что? – сказала она. – Я возвращаюсь к прежнему своему мнению: ты не   умен. А еще хочешь, чтобы тебе читали письма Эжена! Да ведь ты со своими   вечными сомнениями испортил бы нам все дело. Ты все колеблешься…      

– Это   я-то колеблюсь? – перебил он, взглянув на мать ясным, холодным   взглядом. – Вы плохо меня знаете. Я готов поджечь город, чтобы погреть   себе руки! Но поймите, – я боюсь встать на ложный путь! Мне осточертело   есть черствый хлеб, я решил провести фортуну. Я намерен играть только   наверняка.      

Он   сказал это с таким пылом, что мать узнала голос собственной крови в этой отчаянной   жажде успеха.      

– Отец   держится героем, – прошептала она.      

– Да,   я видел его, – усмехнулся Аристид. – У него весьма внушительный вид.   Прямо Леонид при Фермопилах… Это ты, мама, вдохновила его?      

И,   сделав решительный жест, он весело крикнул:      

– Решено!   Я – бонапартист! Папа не такой человек, чтобы зря идти на смерть.      

– Ты   прав, – отвечала она. – Сейчас я ничего не могу тебе сказать, но   завтра ты увидишь сам.      

Аристид   не настаивал, он поклялся, что скоро у матери будут основания им гордиться, и   удалился, а Фелисите почувствовала, как в душе у нее просыпается давнишнее   пристрастие. Она сидела у окна и, глядя ему вслед, думала о том, что он все же   чертовски умен: не могла же она отпустить его, не наставив на путь истинный.      

Третья   жуткая ночь, ночь, полная неведомых ужасов, надвигалась на Плассан. Город,   умиравший от страха, был при последнем издыхании. Буржуа поспешно возвращались   домой, запирали двери, гремя засовами и железными болтами. Всем казалось, что   завтра Плассан исчезнет с лица земли: он провалится сквозь землю или взорвется.   Когда Ругон шел домой обедать, на улицах было пусто. Это безлюдие огорчило и   взволновало его. К концу обеда он совсем пал духом и спросил жену, стоит ли   доводить до конца восстание, подготовляемое Маккаром.      

– Ведь   травля прекратилась, – сказал он. – Если бы ты видела, как новый   город приветствовал меня! Мне кажется, сейчас не к чему убивать людей. А? Как   ты думаешь? Мы обстряпаем дело и так.      

– Ах,   какая ты тряпка! – сердито закричала Фелисите. – Сам все затеял, а   теперь – на попятную! А я тебе говорю, что без меня ты ничего не добьешься…   Нет, нет, иди уж своим путем! Ты думаешь, республиканцы пощадят тебя, если ты   попадешься к ним в лапы?      

Вернувшись   в мэрию, Ругон стал готовить западню. Тут Грану оказался весьма полезен. Пьер   послал его разнести приказы постам, охранявшим укрепления; национальные   гвардейцы должны были подходить к ратуше тайком, небольшими группами. Ругон   даже не известил Рудье, – этот парижский буржуа, забредший в провинцию,   мог испортить все дело своими гуманными взглядами. Часам к одиннадцати двор   мэрии наполнился гвардейцами. Ругон припугнул их, сообщив, что оставшиеся в   Плассане республиканцы собираются сделать отчаянную вылазку; он ставил себе в   заслугу, что через посредство своей тайной полиции своевременно узнал об этом.   Набросав картину кровавой резни, какая произойдет в случае, если эти мерзавцы   захватят власть, Пьер отдал приказ соблюдать тишину и потушить огни. Он и сам   взял ружье. С утра он бродил как во сне, не узнавая самого себя; он чувствовал   за своей спиной Фелисите, в руки которой отдался прошлой ночью. Если бы его   повели на виселицу, он подумал бы: «Не беда, жена придет и вытащит меня из   петли!» Чтобы поднять еще больше шума, всколыхнуть спящий город, он послал   Грану в собор и отдал приказ при первых же выстрелах бить в набат. К церковному   сторожу надо обратиться от имени маркиза, чтобы тот отпер двери. Во дворе   мэрии, в темноте и зловещем безмолвии, национальные гвардейцы ждали, одурев от   страха, не сводя глаз с подъезда, каждую минуту готовые стрелять, как охотники,   при облаве на волков.      

Между   тем Маккар провел день у тети Диды. Он растянулся на старом сундуке, с сожалением   вспоминая диван г-на Гарсонне. Не раз его охватывало страстное желание пойти в   соседнее кафе и с шиком растратить свои двести франков. Эти деньги, засунутые в   жилетный карман, жгли его; чтобы скоротать время, он тратил их в своем   воображении. Мать, к которой в последние дни то и дело прибегали сыновья,   бледные и растерянные, сохраняла обычное молчание; с застывшим, как маска,   лицом, двигаясь, как автомат, она ходила мимо Маккара и, казалось, даже не   замечала его присутствия. Она ничего не знала о панике, свирепствовавшей в   городе, она была за тысячу миль от Плассана, во власти навязчивой идеи, без   проблеска мысли в широко открытых глазах. Однако какое-то смутное беспокойство,   какая-то забота волновала ее, и веки ее чуть вздрагивали. Антуан не устоял   против соблазна полакомиться и послал ее за жареным цыпленком в трактир   предместья. Усевшись за стол, он заявил:      

– Ну   что, тебе, видно, не каждый день приходится есть цыплят? А? Это для тех, кто   работает, кто умеет обделывать свои дела. А ты, ты всегда умела только   проматывать деньги… Держу пари, что ты отдала свои сбережения этому притворщику   Сильверу. А у него, у плута этакого, есть любовница. Смотри, если у тебя   припрятана кубышка, он в один прекрасный день доберется до нее.