1 2 3 4 5 6 7 
– Да,   сударь… Благодарю вас.      

Она   запыхалась от ходьбы. И пока она поднималась по лестнице, Октав, глядя на ее   покрытые грязью ботинки, вспомнил про завтраки плашмя и ногами кверху, о   которых говорили служанки. Несомненно, она, не найдя фиакра, шла пешком.   Влажный подол ее юбки издавал теплый, прелый запах. От усталости и какой-то   общей расслабленности она была вынуждена то и дело хвататься рукой за перила.      

– Что   за отвратительная погода! Не правда ли, сударыня?      

– Ужасная,   сударь! И в то же время в воздухе чувствуется такая духота…      

Поднявшись   во второй этаж, они распрощались. Мельком взглянув на нее, Октав заметил, что   лицо у нее осунулось, веки набухли от бессонницы, а из-под небрежно надетой   шляпы выбились растрепанные волосы. Продолжая подниматься по лестнице, он,   уязвленный в своем самолюбии, со злобой думал о Валери. Если так, то почему не   с ним? Ведь он же не глупее и не уродливее других.      

В   четвертом этаже, проходя мимо двери г-жи Жюзер, он вспомнил про свое вчерашнее   обещание. Эта скромная на вид женщина с серо-голубыми глазами возбудила его   любопытство. Он позвонил. Ему открыла сама г-жа Жюзер.      

– Ах,   господин Муре! Как это мило с вашей стороны! Заходите же!      

Квартира   была очень уютна, но в ней ощущалась некоторая сдавленность и духота – везде   ковры, портьеры, мягкая, как перина, мебель, – неподвижный и спертый   воздух, как в обитой старинным атласом шкатулке, хранящей легкий запах ириса. В   гостиной, где благодаря двойным шторам царил благоговейный полумрак ризницы,   г-жа Жюзер усадила Октава на широкий, очень низкий диван.      

– Вот   кружево, – сказала она, вновь появившись в гостиной с ящичком сандалового   дерева, наполненным разными лоскутками. – Я собираюсь подарить его   кое-кому и мне хочется знать, сколько оно приблизительно может стоить.      

Это был   кусок старинного английского кружева прелестного рисунка. Рассмотрев его с   видом знатока, Октав оценил его в триста франков. Они вместе перебирали   кружево, и руки их соприкасались. Октав, не долго думая, наклонился и стал целовать   ее крохотные, как у маленькой девочки, пальчики.      

– О,   господин Октав! В мои-то годы! Вот еще что вздумали! – ничуть не сердясь,   кокетливо прощебетала г-жа Жюзер.      

Ей было   всего тридцать два года, но она называла себя старухой. Как обычно, она тут же   намекнула на постигшее ее несчастье. Представляете себе, через десять дней   после свадьбы этот жестокий человек в одно прекрасное утро ушел из дома и   больше не вернулся. И никто до сих пор не знает причины!      

– Вы   понимаете, – проговорила она, устремив глаза к небу, – что после   такого потрясения для женщины все кончено…      

Не   выпуская ее маленькой теплой ручки, которая как бы исчезла в его руке, Октав не   переставая покрывал частыми поцелуями ее тонкие пальчики. Она опустила глаза,   скользнув по его лицу затуманенным, неопределенным взглядом.      

– Какой   вы еще ребенок! – материнским тоном сказала она.      

Услышав   в этих словах поощрение себе, Октав попытался обнять ее за талию и увлечь на   диван. Но г-жа Жюзер мягко отстранила его и со смехом выскользнула из его   объятий, как бы принимая это за простую шутку.      

– Нет,   нет, сударь, отойдите прочь и не прикасайтесь ко мне, если вы хотите, чтобы мы   остались друзьями!      

– Значит,   нет? – еле слышно проговорил Октав.      

– Что   нет? Вы этим что хотите сказать?.. Ах, мою руку? Пожалуйста, сколько угодно!..      

Он снова   овладел ее рукой, но на этот раз он ее разогнул и стал целовать ладонь. А она,   полузакрыв глаза и обращая эту вольность в своего рода шутку, раздвигала   пальцы, подобно кошечке, выпускающей коготки, чтобы ее щекотали под лапками. Но   выше кисти она ему целовать не дала. Для первого раза это была заветная черта,   за которой начиналось дурное.      

– К   нам идет господин кюре, – внезапно появившись, объявила Луиза, которая   ходила по какому-то поручению.      

У   сиротки Луизы было изжелта-бледное лицо и забитый вид подкидыша. Увидев незнакомого   господина, который как бы ест из рук ее хозяйки, она разразилась идиотским   смехом, но, почувствовав на себе строгий взгляд г-жи Жюзер, сразу же убежала.      

– Боюсь,   мне не удастся добиться от нее никакого толку, – продолжала г-жа   Жюзер. – Но все же надо попытаться наставить на путь истинный хотя бы одно   из этих несчастных созданий! Вот что, господин Муре, извольте-ка пройти сюда…      

И пока   Луиза впускала в гостиную священника, г-жа Жюзер провела Октава в столовую, приглашая   его время от времени заходить к ней поболтать. Ей будет как-то веселее. Ведь   так грустно всегда быть одной! К счастью, она хоть находит утешение в религии.      

Вечером,   около пяти часов, Октав, сидя в ожидании обеда за столом у Пишонов, испытал   приятное чувство отдыха. Его начинал смущать дом, в котором он поселился. Проникнувшись   сперва уважением провинциала к внушительному виду богатой парадной лестницы, он   теперь испытывал безграничное презрение ко всему, что, как он смутно   догадывался, таилось за высокими дверьми красного дерева. Он вообще перестал   что-либо понимать. Те самые буржуазные дамы, добродетель которых поначалу   обдавала его холодом, теперь, как ему казалось, способны были уступить сразу,   стоило только поманить пальцем. И если он встречал сопротивление со стороны   какой-нибудь из них, то сейчас это его удивляло и вместе с тем бесило.      

Мари,   увидев, что он кладет на буфет целую пачку книг, за которыми утром сходил на   чердак, вся покраснела от радости.      

– Какой   вы милый, господин Октав! – восклицала она. – О, благодарю вас,   благодарю… И как хорошо, что вы пришли пораньше! Не выпьете ли вы стакан   сахарной воды с коньяком? Это возбуждает аппетит.      

Чтобы   доставить ей удовольствие, Октав согласился выпить коньяку. Все казалось ему   приятным, не исключая Пишона и стариков Вийом, которые, усевшись вокруг стола,   по обыкновению пережевывали одни и те же воскресные темы. Мари то и дело   выбегала на кухню, где у нее жарился бараний рулет.      

Октав до   того разошелся, что, как бы в шутку, вышел вслед за ней и у самой плиты поцеловал   ее в шейку. Она, даже не вздрогнув и не издав никакого возгласа, повернулась к   нему лицом и своими холодными, как всегда, губами прильнула к его рту. Свежесть   поцелуя на этот раз показалась Октаву просто восхитительной.      

– Ну,   как дела? Что представляет собой ваш новый министр? – вернувшись из кухни,   обратился он к Пишону.      

При этих   словах чиновник привскочил от изумления. Как! Значит, по министерству народного   просвещения будет назначен новый министр? Он об этом даже не слышал. В канцеляриях   никогда не занимаются подобными вопросами.      

– Какая   несносная погода! – вдруг ни с того ни с сего заявил он. – То и дело   пачкаешь себе брюки…      

Г-жа   Вийом стала рассказывать о какой-то девушке из квартала Батиньоль, которая   пошла по дурной дорожке.      

– Вы   просто не поверите, сударь… – говорила она. – Она получила прекрасное воспитание,   но ее так тяготила жизнь в родительском доме, что она дважды пыталась   выброситься из окна… Право, не поймешь, что такое творится на свете!      

– Надо   заделывать окна решетками, – невозмутимо заметил г-н Вийом.      

Обед   прошел очень приятно. За освещенным небольшой лампой скромно накрытым столом   текла и текла воскресная беседа. Пишон с тестем завели разговор о служащих министерства,   без конца перебирая начальников и помощников начальников. Старик упорно толковал   о тех, с кем он в свое время служил, тут же спохватываясь, что их давно уже нет   на свете. Зять, со своей стороны, говорил исключительно о ныне здравствующих,   причем происходила невероятная путаница имен. Впрочем, оба они, а с ними и г-жа   Вийом, согласились, что толстяк Шавиньи, у которого такая уродливая жена,   наплодил слишком много детей. При его ограниченных средствах – это просто   безумие. Октав, отдыхая телом и душой, слушал их и удовлетворенно улыбался. Он   давно не проводил такого приятного вечера. В конце концов он и сам стал с   убежденным видом порицать Шавиньи. Ясный и спокойный взгляд Мари, нимало не   смущенной тем, что он сидит рядом с ее мужем, ее несколько утомленный и   безвольно покорный вид, с которым она одинаково заботливо угождала вкусу   каждого из них, действовали на него успокаивающим образом.      

Ровно в   десять часов вечера старики Вийом встали, из-за стола. Пишон надел шляпу.   Каждое воскресенье он, из уважения к родителям своей жены, провожал их до   омнибуса. Так уж было заведено с первого дня их свадьбы, и старики Вийом сочли   бы себя оскорбленными, если бы зять не оказал им этого внимания. Все трое   обычно доходили до улицы Ришелье, затем шли вверх по ней неторопливым шагом,   внимательно следя глазами, не появляется ли батиньольский омнибус, который   всегда приходил переполненным. Таким образом, нередко случалось, что Пишон   вынужден был провожать их до самого Монмартра, – он ни в коем случае не   позволил бы себе оставить родителей своей жены посреди улицы, не посадив их в   омнибус. А так как шли они очень медленно, то проводы эти и, возвращение домой   отнимали у него добрых два часа.      

На   площадке лестницы все обменялись дружескими рукопожатиями. Вернувшись вместе с   Мари в столовую, Октав спокойно заметил:      

– На   улице дождь, Жюль вернется не раньше полуночи.      

Лилит,   которую уложили пораньше, уже спала, и Октав тотчас же посадил Мари к себе на   колени и стал из одной чашки с ней допивать остатки кофе, словно возбужденный   скромным семейным празднеством супруг, который наконец-то спровадил гостей, и   теперь, закрыв двери, может без помехи обнять и поцеловать свою жену.      

Теплота   тесной столовой, где пахло ванилью от «снежков», склоняла к дремоте. Октав   мелкими и частыми поцелуями покрывал шею молодой женщины, как вдруг в дверь   кто-то постучался, Мари даже и не вздрогнула… Это пришел сын Жоссеранов, у   которого в голове винтиков не хватало. Каждый раз, когда ему удавалось улизнуть   из их квартиры, приходившейся как раз напротив Пишонов, он, привлеченный   ласковым и кротким характером Мари, приходил к ней поболтать. Они отлично   ладили, зачастую подолгу просиживая молча и лишь время от времени обмениваясь   короткими бессвязными фразами.      

Октав,   сильно раздосадованный, хранил молчание.      

– У   них гости, – запинаясь, говорил Сатюрнен. – Мне-то наплевать, что они   не сажают меня за стол… А я вот сломал замок и удрал. Так им и надо!..      

– Надо   вернуться домой, ведь о вас будут беспокоиться, – заметив нетерпение   Октава, проговорила Мари.      

Но   сумасшедший смеялся, – он был в восторге от своей проделки. Затем, как   обычно, заплетающимся языком, он стал рассказывать, что делается у них дома.   Казалось, он приходил сюда выкладывать все то, что застревало в его памяти.      

– Папа   опять работал всю ночь… Мама дала Берте оплеуху… Скажите, когда выходят замуж,   это больно?..      

И так   как Мари не отвечала ему, он, еще более оживившись, продолжал:      

– Не   поеду я в деревню, вот и все!.. Пусть они ее только пальцем тронут, я их   задушу. Ночью, когда все спят, это мне ничего не стоит!.. А ладошки-то у нее   такие гладенькие, как шелковистая бумага! А вон та, вторая, знаете, просто   гадина…      

И он   опять начинал повторять то же самое, путался, и ему так и не удалось   рассказать, зачем он сюда пришел. Мари, наконец, заставила его вернуться домой,   причем он, казалось, даже и не заметил сидевшего в столовой Октава.      

А тот,   опасаясь, что ему еще кто-нибудь помешает, захотел увести Мари к себе в комнату.   Но она отказалась пойти с ним, и лицо ее внезапно залилось густым румянцем. Он   же, не поняв ее стыдливости, все повторял, что они отлично услышат, когда Жюль   будет подниматься по лестнице, и что у нее будет достаточно времени незаметно   вернуться. Но когда он стал настойчиво увлекать ее за собой, она совсем   рассердилась, возмущенная таким насилием.      

– Нет,   только не в вашей комнате! Слышите! Ни за что! Это слишком гадко!.. Останемся   здесь!      

И,   быстро убежав, она скрылась в глубине своей квартиры.      

Октав,   удивленный столь неожиданным отпором, продолжал стоять на площадке лестницы,   как вдруг со двора донесся отчаянный шум – там шла перебранка. На этот раз все   решительно складывалось против него, и потому самым правильным было бы пойти к   себе и лечь спать. Однако громкие крики, да еще в столь позднюю пору, были   таким небывалым явлением в доме, что Октав раскрыл окошко и стал слушать.      

– Я   уже сказал, что не пропущу вас! – кричал внизу Гур. – Я послал   сообщить хозяину… Он сейчас придет и выставит вас вон отсюда.      

– Что   такое? Выставит вон? – отвечал грубый голос. – Разве я не плачу   аккуратно за квартиру? Проходи, Амели! И если этот человек тебя хоть пальцем   тронет, то у нас тут такая пойдет потеха!..      

Это был   столяр, живший на самом верху и теперь возвращавшийся к себе с женщиной,   которую привратник еще утром грозился выгнать вон. Октав высунулся из окна, но   в темном, как колодец, дворе видны были лишь огромные расплывчатые тени,   которые рассекала полоса света от горевшего в вестибюле газового рожка.      

– Господин   Вабр! Господин Вабр! – отчаянным голосом вопил привратник, оттесняемый   столяром. – Идите же поскорее, а то она сейчас войдет!      

Г-жа   Гур, забыв о своих больных ногах, сама отправилась за домохозяином, которого   застала углубившимся в его серьезный труд. Старик Вабр спустился вниз. Октав   слышал, как он яростно кричал:      

– Это   скандал! Сущее безобразие! Никогда я не потерплю такого в своем доме!..      

И,   обратившись к рабочему, который в присутствии хозяина сначала как будто опешил,   он продолжал:      

– Сию   же минуту уберите отсюда эту женщину! Сию же минуту, вы слышите! Я не допущу,   чтобы в мой дом водили женщин…      

– Да   это же моя жена, – растерянно отвечал рабочий. – Она живет в   прислугах, и раз в месяц, когда господа отпускают ее, она приходит ко мне… Ну и   оказия! Вы еще, чего доброго, запретите мне спать с моей женой!..      

При этих   словах домовладелец и привратник окончательно вышли из себя.      

– Я   отказываю вам от квартиры! – прерывающимся голосом кричал Вабр. – А   пока что запрещаю вам вести себя в моем доме, как в каком-нибудь вертепе!..   Гур, вытолкайте-ка эту тварь прямо на панель!.. Напрасно вы думаете, что со   мной можно выкидывать такие фокусы!.. Если человек женат, то об этом следовало   предупредить! Замолчите и не смейте больше забываться передо мной!..      

Столяр,   добродушный парень, уже успевший, по-видимому, пропустить стаканчик, в конце   концов расхохотался.      

– Однако   интересно! Что ж, раз хозяин не разрешает, возвращайся, Амели, к своим господам…   Ничего не поделаешь, придется отложить до другого раза… А ведь, право слово,   это мы чтобы завести себе сыночка… А что вы отказываете мне от квартиры, так с   превеликим удовольствием! Больно мне нужен ваш барак… Он, изволите видеть, не   желает, чтобы к нему в дом водили женщин… А вот, небось, терпишь, что у тебя в   каждом этаже живут расфуфыренные потаскухи, которые в своих квартирах ведут   себя почище любой суки! Скоты этакие! Сытые рожи!      

Амели,   не желая подвергать своего мужа еще большим неприятностям, покорно ушла, между   тем как тот, видимо изрядный насмешник, продолжал беззлобно отпускать свои шуточки.   Тем временем Гур, прикрывая отступление старика Вабра, позволял себе высказывать   вслух замечания.      

– Ну   и дрянь же это простонародье! Довольно было поселить у себя одного мастерового,   чтобы напустить заразу на весь дом!..      

Октав   захлопнул окошко, но как раз в тот момент, когда он собирался вернуться к Мари,   столкнулся с каким-то человеком, который, крадучись, быстро-быстро пробирался   по коридору.      

– Как!   Опять вы? – проговорил Октав, узнав Трюбло.      

Тот, на   миг придя в замешательство, пытался объяснить, как он сюда попал.      

– Да,   это я… Я обедал у Жоссеранов и сейчас иду…      

Октав   возмутился:      

– Понятно!   Вы живете с этой грязной мочалкой Аделью! А ведь вы поклялись, что ничего   подобного!      

К Трюбло   сразу вернулся его апломб, и он с восхищенным видом проговорил:      

– Уверяю   вас, милый мой, что в этом даже есть шик!.. У нее такая кожа, что вам и во сне   не снилось!      

Затем он   принялся ругать столяра, из-за чьих грязных делишек с какой-то женщиной его,   Трюбло, чуть не застали на черной лестнице. Ему пришлось поэтому выбираться   через парадную.      

– Не   забудьте, – поспешно убегая, бросил он Октаву, – что в следующий   четверг я поведу вас знакомить с любовницей Дюверье. Мы там будем обедать.      

Дом   снова обрел свою благоговейную сосредоточенность, погрузился в торжественное   безмолвие, растекавшееся, казалось, из его высоконравственных семейных   альковов.      

Октав   застал Мари в спальне. Стоя у супружеской постели, она оправляла на ней подушки.   А наверху, в комнате Адели, Трюбло, увидев, что единственный стул занят тазом и   парой стоптанных башмаков, как был, во фраке и белом галстуке, уселся на край   узкой койки и стал терпеливо ожидать. Услышав шаги Жюлй, он затаил дахание, ибо   всей душой ненавидел женские сцены.      

Наконец   появилась Адель. Она была чем-то недовольна и сразу накинулась на него.      

– Знаешь,   ты тоже хорош!.. Мог бы не задаваться передо мной, когда я прислуживаю за   столом!..      

– С   чего ты взяла, что я задаюсь перед тобой?      

– А   то разве нет! Ты даже не смотришь на меня, когда просишь передать тебе хлеб, и   никогда не скажешь «пожалуйста»… А сегодня вечером, когда я подавала на стол   телятину, ты притворился, будто и не знаком со мной… Знаешь, мне это в конце   концов надоело! Все в доме донимают меня разными глупостями, и если ты будешь   заодно с ними, то у меня просто терпение лопнет…      

Она   яростно стала сбрасывать с себя одежду. Затем, повалившись на заскрипевший под   ней ветхий матрас, повернулась лицом к стене. Трюбло вынужден был просить у нее   прошения.      

А в   комнатке рядом мастеровой, все еще под хмельком, рассуждал сам с собой так   громко, что его было слышно по всему коридору.      

– Гм…   гм… Право смешно, что тебе не дают спать с твоей собственной женой… Ах ты,   старый хрен! Не позволяешь, чтобы к тебе в дом водили женщин! А ну-ка пройдись   теперь по своим квартирам да сунь-ка нос под одеяла и сам увидишь, чем там   занимаются!..      

 VII      

       

Чтобы   заставить дядюшку Башелара дать Берте приданое, Жоссераны уже целые две недели   почти каждый вечер приглашали его к себе, несмотря на то, что он безобразно вел   себя за столом.      

Когда   старику сообщили, что Берта выходит замуж, он только легонько потрепал племянницу   по щечке, говоря:      

– Вот   как! Ты выходишь замуж? Ну что ж, очень мило, моя деточка!      

Он   оставался глух ко всем намекам и, как только при нем заходила речь о деньгах,   умышленно изображал из себя придурковатого, выжившего из ума пьяницу и кутилу.      

У г-жи   Жоссеран явилась мысль как-нибудь вечером пригласить одновременно с ним и   Огюста – жениха Берты. Может быть, знакомство с молодым человеком заставит,   наконец, дядюшку раскошелиться. Это был отчаянный шаг, так как родственники   Башелара обычно избегали показывать его знакомым, боясь повредить себе во   мнении общества. Впрочем, на этот раз он вел себя довольно прилично. Только на   жилете его выделялось огромное пятно от ликера, которого он, наверно, хватил   где-нибудь в кафе. Но когда его сестра после ухода Огюста спросила, понравился   ли ему жених, он дипломатично ответил:      

– Приятный,   очень приятный молодой человек!      

Однако   пора было с этим покончить. Дело не могло больше ждать. Г-жа Жоссеран решила   поставить вопрос ребром и выяснить положение.      

– Поскольку   мы тут все свои люди, – приступила она, – давайте воспользуемся случаем.   Выйдите отсюда, мои милочки, нам надо переговорить с вашим дядей. Ты, Берта, присмотри   за Сатюрненом, чтобы он опять не сломал замка.      

Сатюрнен,   с тех пор как в семье тайком от него занимались предстоящим замужеством Берты,   с беспокойным видом бродил по комнатам, что-то подозревая. У него в голове рождались   дьявольские замыслы, приводившие в трепет его родных.      

– Я   получила все нужные сведения, – проговорила мать, оставшись наедине со   своим мужем и братом. – Вот как обстоят дела Вабров.      

Она   привела ряд цифр, сопровождая их пояснениями. Старик Вабр вывез из Версаля   полмиллиона. Если постройка дома обошлась ему в триста тысяч франков, то у него   должно было остаться еще двести тысяч, на которые за двенадцать лет наросли   проценты. Помимо этого, дом ежегодно приносит двадцать две тысячи франков. И   так как он живет у Дюверье, не тратя почти ничего, его состояние должно   оцениваться приблизительно в пятьсот – шестьсот тысяч франков. Таким образом, с   этой стороны перспективы самые блестящие.      

– А   не водится ли за ним какого-нибудь грешка? – спросил дядюшка   Башелар. – Я что-то слышал, будто он играет на бирже.      

Г-жа   Жоссеран возмутилась. Такой солидный старичок, с головой ушедший в свой серьезный   труд! У этого-то по крайней мере хватило ума скопить капиталец. И она с горькой   усмешкой посмотрела на своего мужа, который под ее взглядом понурит голову.      

Что   касается троих детей Вабра – Огюста, Клотильды и Теофиля, то каждому из них   после смерти матери досталось по сто тысяч франков. Теофиль, в результате   целого ряда разорительных предприятий, кое-как живет на остатки этого наследства.   Клотильда, единственная страсть которой – музыка, наверно куда-нибудь поместила   свою долю. Наконец, Огюст на свои сто тысяч франков, которые он до сих пор не   пускал в оборот, решился завести торговлю шелковыми товарами, арендовав для   этой цели магазин в нижнем этаже.      

– Надо   думать, что старик ничего не дает своим детям, когда они вступают в брак, –   высказался дядюшка.      

Да, к   сожалению, похоже, что это так. Он не особенно любит расставаться со своими   денежками. За Клотильдой, когда он выдавал ее замуж, было обещано восемьдесят   тысяч франков, получил же Дюверье всего-навсего десять тысяч; однако он не   только не требовал обещанного, но, потворствуя скупости своего тестя, даже   содержал его, по всей вероятности надеясь впоследствии наложить руку на все его   состояние. То же самое получишось с Теофилем, когда тот женился на Валери.   Обещав ему пятьдесят тысяч франков при женитьбе, отец ограничился только   выплатой процентов, и то лишь вначале; потом уже не вынул из кармана ни одного   су да еще стал требовать с молодых супругов квартирную плату, которую те ему   вносили, боясь, что он вычеркнет их из завещания. И потому не следовало слишком   рассчитывать на пятьдесят тысяч франков, которые Огюст должен был получить в   день подписания брачного контракта. Если бы отец в течение нескольких лет не   взимал с него арендной платы за магазин, и это уже было бы хорошо!      

– Ну   еще бы! – заявил Башелар. – Не особенно это легко родителям! Уж так   положено, что приданое никогда не выплачивается полностью.      

– Теперь   вернемся к Огюсту, – продолжала г-жа Жоссеран. – Я уже вам изложила,   на что он может рассчитывать. Единственная опасность грозит ему со стороны   Дюверье, за которым Берте придется смотреть в оба, когда она войдет в семью…   Сейчас Огюст, истратив на оборудование магазина шестьдесят тысяч франков,   остальные сорок тысяч пустил в оборот. Но сумма эта оказалась недостаточной для   его торговли… Кроме того, он живет один, ему обязательно нужна жена. Поэтому-то   он и хочет жениться… Берта хорошенькая, и он уже заранее представляет ее себе   за кассой… Ну, а что касается приданого, то пятьдесят тысяч франков – сумма   вполне солидная. И это, собственно говоря, и заставило его решиться.      

Дядюшка   Башелар и бровью не повел. Он лишь с растроганным видом заметил, что мечтал о   лучшей партии для Берты, и тут же стал критиковать будущего зятя своей сестры.      

В общем,   конечно, приятный господин! Но староват, да, да, староват!.. Ему добрых   тридцать три года… Вдобавок всегда нездоров, лицо вечно искажено от мигрени,   хмурый вид, словом, нет той бойкости, которая требуется в торговле…      

– А   у тебя есть другой на примете? – спросила г-жа Жоссеран, постепенно теряя   терпение. – Я весь Париж перевернула вверх дном, пока отыскала хоть это!      

Впрочем,   она и сама не в восторге от своего будущего зятя. И она стала разбирать его по   косточкам:      

– Конечно,   он не орел!.. По-моему, он даже довольно глуп. Да и, кроме того, я подозрительно   отношусь к мужчинам, которые никогда не были молоды и не решаются ни на какой   жизненно важный шаг без того, чтобы раньше не поразмышлять над ним в течение   нескольких лет. Огюст из-за головных болей вынужден был бросить коллеж, не   закончив образования. Он пятнадцать лет прослужил мелким торговым агентом,   прежде чем решился прикоснуться к своим ста тысячам франков, проценты с   которых, говорят, жульнически прикарманил его отец… Нет, нет, он, конечно, не   блещет умом…      

Жоссеран   все время хранил молчание. Но тут уж он позволил себе вставить слово:      

– К   чему же тогда, милая моя, настаивать на этой партии? Если молодой человек действительно   слабого здоровья…      

– Ну,   что касается здоровья, – перебил дядюшка Башелар, – то это еще с   полбеды… Берте не так уж трудно будет второй раз выйти замуж!..      

– Ну,   а если он все-таки никуда не годится? – продолжал отец. – Если он   сделает нашу дочь несчастной?      

– Несчастной?! –   вскричала г-жа Жоссеран. – Вы уж лучше прямо скажите, что я толкаю свою   дочь в объятия первого встречного! Мы здесь свои люди и обсуждаем вопрос со   всех сторон… Он такой, он сякой, он некрасив, он староват, неумен… Мы просто   беседуем, и это вполне естественно, не правда ли? А все же он нам вполне   подходит и лучшего нам никогда и не найти… И если хотите знать, то это   неожиданная удача для Берты… А ведь я уже, честное слово, собиралась на всем   этом поставить крест.      

Она   встала. Жоссеран, не смея с ней спорить, отодвинул стул.      

– Единственное,   чего я боюсь, – остановившись перед братом, с решительным видом продолжала   она, – это что он не захочет жениться, если мы не выложим приданого в день   подписания брачного контракта… Да оно и понятно, ведь нашему молодому человеку   до зарезу нужны деньги.      

Но в   этот момент чье-то горячее дыхание, которое она услышала за своей спиной, заставило   ее обернуться. Это был Сатюрнен. Просунув голову в полуотворенную дверь, он с   волчьим блеском в глазах прислушивался к разговору. Присутствующими овладел   панический страх, так как Сатюрнен стащил на кухне вертел, чтобы, как он   говорил, насаживать на него гусей. Дядюшка Башелар, сильно обеспокоенный   оборотом, который принял разговор, воспользовался внезапным замешательством.      

– Не   провожайте меня! – крикнул он из прихожей. – Я ухожу! У меня в   двенадцать часов деловое свидание с одним из моих клиентов, именно для этого   приехавшим из Бразилии.      

Когда,   наконец, удалось уложить Сатюрнена спать, г-жа Жоссеран в отчаянии заявила, что   его немыслимо больше держать дома. Если его не отправить в сумасшедший дом, он   в конце концов натворит беды. Ну что это за жизнь, если всегда приходится   прятать его от людей? Пока он находится здесь, в семье, вызывая у всех страх и   отвращение, его сестрам никогда не выйти замуж.      

– Повременим   немного, – чуть слышно произнес Жоссеран, у которого при мысли о разлуке с   сыном сердце обливалось кровью.      

– Нет,   нет! – решительно заявила мать. – Я вовсе не желаю, чтобы он всадил в   меня вертел… Брат был уже, что называется, у меня в руках, и вот-вот я бы   приперла его к стене… Но ничего! Завтра же мы с Бертой отправимся к нему.   Посмотрим, хватит ли у него нахальства увильнуть от своих обещаний… Да и,   кстати, Берта обязана навестить своего крестного… Этого требуют приличия…      

На   следующий день все трое, мать, отец и дочь, отправились с официальным визитом к   дядюшке в его склады, занимавшие подвалы и весь первый этаж огромного дома на   улице Энгиен. Вход туда был загроможден ломовыми телегами. На крытом дворе   целая артель упаковщиков заколачивала гвоздями ящики, сквозь щели которых   виднелись образцы товаров – сушеные овощи, штуки шелковых материй, изделия из   бумаги и сало, короче говоря, скопление самых разнообразных вещей, посылаемых   по заказу клиентов или закупленных на риск в момент падения цен. Сам Башелар   находился тут же. Нос у негр пылал, а глаза еще горели после вчерашней выпивки.   Но голова была совершенно ясная, – стоило ему только склониться над своими   бухгалтерскими книгами, как сразу же к нему возвращались его деловое чутье и   трезвый расчет.      

– Ах,   это вы! – кислым тоном произнес он.      

Он   принял их в маленьком помещении, откуда через окошко наблюдал за рабочими.      

– Я   привела к тебе Берту, – входя, заявила г-жа Жоссеран. – Она знает,   чем тебе обязана…      

И когда   молодая девушка, поцеловав дядюшку, по знаку матери вышла во двор, словно   заинтересовавшись товарами, та без обиняков заговорила о цели своего прихода.      

– Слушай,   Нарсис, вот как у нас обстоят дела… Принимая во внимание твою доброту и то, что   ты обещал, я обязалась дать за Бертой пятьдесят тысяч приданого. Если я окажусь   не в состоянии их дать, свадьба расстроится. При нынешнем: положении вещей это   было бы позором. Не можешь же ты оставить нас в таком затруднительном   положении…      

Тут   глаза Башелара потухли, и он, прикидываясь мертвецки пьяным, заплетающимся   языком пробормотал:      

– А?   Что? Ты обещала?.. Напрасно… Обещать нехорошо.      

И он   стал жаловаться на свою бедность. Так, он купил целую партию конского волоса, в   надежде, что этот товар поднимется в цене, а вышло наоборот – цена на конский   волос упала, и он вынужден был продать его с убытком. Он засуетился, стал   перелистывать свои бухгалтерские книги, хотел во что бы то ни стало показать   счета. Он разорен вконец.      

– Да   полно вам! – в конце концов с раздражением произнес Жоссеран. – Я   ведь в курсе ваших дел… Ваши барыши не менее солидны, чем ваша комплекция, и вы   бы купались в золоте, если бы не выбрасывали денег на ветер… Лично мне ничего   от вас не надо… Это Элеонора вздумала обратиться к вам. Однако разрешите   все-таки вам сказать, Башелар, что вы издеваетесь над нами. Вот уже пятнадцать   лет, как я каждую субботу регулярно являюсь проверять ваши приходо-расходные   книги, и вы мне каждый раз все обещаете…      

Но   дядюшка его прервал и стал исступленно колотить себя кулаком в грудь.      

– Я   обещал? Да этого не может быть! Нет, нет!.. Предоставьте это дело мне, и вы увидите…   Я терпеть не могу, когда у мен» выпрашивают. Это меня оскорбляет, я просто делаюсь   больным… Вы сами когда-нибудь убедитесь!..      

Даже   г-же Жоссеран, и той не удалось больше ничего добиться. Он жал им руки, вытирал   набегавшую на глаза слезу, говорил о своем добром сердце, о своей любви к родственникам,   умоляя больше к нему не приставать, призывая бога в свидетели, что они об этом   не пожалеют… Он знает свой долг и выполнит его до конца. Со временем Берта убедится,   какое у ее дядюшки доброе сердце.      

– А   как же страховка в пятьдесят тысяч франков, которая была предназначена девочке   в приданое? – самым естественным тоном спросил он.      

Г-жа   Жоссеран передернула плечами. – Вот уже четырнадцать лет, как с этим покончено.   Тебе уже сто раз повторяли, что мы не в состоянии были внести двух тысяч   франков, которые требовались при четвертом взносе.      

– Пустяки! –   подмигнув, проговорил дядюшка. – Нужно рассказать родне жениха об этой   страховке и пока что оттянуть выплату приданого. Приданого никто никогда не   выплачивает.      

Жоссеран   в негодовании поднялся с места.      

– Как?   И это все, что вы можете нам сказать?!      

Дядюшка,   неправильно истолковав смысл его слов, продолжал твердить, что все так делают.      

– Никогда   не выплачивают, понятно? Вносят определенную сумму и обеспечивают проценты.   Возьмите хотя бы самого Вабра… А разве наш отец Башелар вам выплатил сполна   приданое Элеоноры? Ведь нет же? Денежки, черт возьми, стараются оставить при   себе!..      

– Выходит,   что вы нам советуете пойти на подлость! – вскричал Жоссеран. – Ведь   предъявление страхового полиса было бы подлогом, просто обманом с моей стороны…      

Г-жа   Жоссеран остановила его. Мысль, поданная ей братом, заставила ее призадуматься.   Она даже удивилась, что ей самой до сих пор это не пришло в голову.      

– Боже   мой, до чего ты раздражителен, мой друг!.. Нарсис вовсе не советует тебе совершить   подлог…      

– Ну   разумеется, – невнятно пробормотал дядюшка. – Никто не говорит, чтобы   ты предъявлял страховой полис.      

– Речь   идет только о том, как бы выиграть время, – продолжала г-жа   Жоссеран. – Главное – обещать приданое, а выплатить его мы всегда успеем.      

Тут   Жоссеран возмутился: этого не могла стерпеть его совесть честного человека.   Нет, он отказывается! Он не желает снова вступать на этот скользкий путь!   Хватит злоупотреблять его мягкостью и принуждать его совершать поступки,   которые ему противны, от которых он становится больным. Раз он не может дать за   своей дочерью приданое, он не имеет права и обещать его.      

Башелар   подошел к окошку и, насвистывая военную зорю, стал барабанить пальцами по   стеклу, как бы желая этим выказать свое полнейшее презрение к подобного рода   щепетильности. Г-жа Жоссеран слушала мужа, бледнея от накипавшей в ней злости,   которая вдруг прорвалась наружу.      

– Ну,   сударь! Раз так, то свадьба состоится во что бы то ни стало! Это последний шанс   моей дочери… Я скорее позволю отрезать себе руку, чем упущу такую   возможность!.. Плевать мне на все!.. В конце концов, когда тебя доводят до   последней крайности, идешь на все!..      

– Выходит,   сударыня, вы способны были бы убить человека, только бы ваша дочь вышла замуж?      

– Да! –   выпрямившись во весь рост, с яростью выпалила она.      

Но вслед   за тем на ее лице заиграла улыбка.      

Дядюшка   не дал разразиться скандалу. Зачем ссориться! Не лучше ли как-нибудь мирно   договориться между собой?      

Кончилось   тем, что Жоссеран, растерянный и усталый, весь дрожа от перепалки с женой,   согласился потолковать по вопросу о приданом с Дюверье, от которого, по словам   г-жи Жоссеран, все зависело. Но чтобы уловить момент, когда советник будет в   хорошем расположении духа, дядюшка Башелар предложил своему зятю свести его в   один дом, где тот не сможет ни в чем ему отказать.      

– Но   я просто соглашаюсь на встречу с ним, – продолжал Жоссеран, еще не   сдаваясь полностью, – клянусь, я не возьму на себя никаких обязательств.      

– Ну   разумеется, разумеется! – подхватил Башелар. – Элеонора не требует от   вас ничего бесчестного.      

Вернулась   Берта. Во дворе ей попались на глаза коробки с засахаренными фруктами. Бурно   расцеловав дядюшку, она стала выпрашивать, чтобы он подарил ей одну из них. Но   у дядюшки опять начал заплетаться язык. Никак нельзя, они все сосчитаны и   сегодня же должны быть отправлены в Петербург. И он потихоньку стал   выпроваживать родственников, тогда как сестра его, оторопевшая от шума и суеты,   которые царили в этих огромных, до самого верху набитых всевозможными товарами   складах, все еще медлила с уходом, испытывая истинное страдание при виде   богатств, нажитых человеком без всяких нравственных устоев, и с горечью думая о   никому не нужной честности своего мужа.      

– Итак,   завтра, около девяти часов вечера, в кафе Мюлуз, – сказал Башелар, уже на   улице пожимая Жоссерану руку.      

На   другой день к любовнице Дюверье, Клариссе, отправились также Октав и Трюбло.   Они вместе пообедали, но чтобы не явиться в гости слишком рано, – хотя   Кларисса жила где-то у черта на куличках, на улице Серизг, –   предварительно завернули в кафе Мюлуз. Было не больше восьми часов вечера,   когда они вошли туда. Внимание их было привлечено шумней перебранкой,   происходившей в глубине одного из залов. Там их глазам представилась нескладная   фигура Башелара. Уже пьяный, весь побагровевший, он сцепился с каким-то   маленьким господином, который был бледен от ярости.      

– Вы   опять плюнули в мою пивную кружку! – громовым голосом орал Башелар. –   Я этого не потерплю!      

– Отстаньте   вы от меня! Понятно? Или я съезжу вам по уху, – приподымаясь на цыпочках,   кричал в ответ маленький господин.      

Тогда   Башелар, не отступая ни на шаг, еще более повысил голос и сказал вызывающим   тоном:      

– Пожалуйста,   сударь, к вашим услугам!      

И когда   маленький господин взмахом руки сбил с его головы лихо заломленную шляпу,   которую Башелар не снимал даже в кафе, тот, еще более войдя в азарт, повторил:      

– Пожалуйста,   сударь! К вашим услугам!      

И,   подобрав с пола шляпу, он с сознанием собственного достоинства крикнул официанту:      

– Альфред,   подайте мне другую кружку пива!      

Октав и   Трюбло, с изумлением наблюдая эту сцену, вдруг заметили сидевшего тут же, за   дядюшкиным столиком, Гелена, который, прислонившись к спинке диванчика, с безразличным   видом курил сигару. На вопрос молодых людей, чем вызвана эта стычка, он, следя   за кольцами дыма своей сигары, ответил:      

– Понятия   не имею… Вечно с ним какие-нибудь истории… Такая храбрость, что только   набивается на оплеухи!.. Никогда не уступит!..      

Башелар   пожал руки вновь прибывшим. Он обожает молодежь. Узнав, что молодые люди   собираются к Клариссе, он пришел в восторг: да ведь и сам он с Геленом   направляется туда; он должен только дождаться своего зятя Жоссерана, с которым   условился встретиться здесь в кафе. И он заполнил этот маленький зал раскатами   своего голоса, веля нести на стол одно за другим всевозможные кушанья, угощая   молодых людей с той безудержной расточительностью, которую он обычно проявлял,   когда дело шло об удовольствиях, – в таких случаях он не считал денег. Он   восседал за своим столиком, неуклюжий и развинченный; во рту его сверкали   неестественной белизной фальшивые зубы; под коротко остриженными седыми   волосами, покрывавшими густой шапкой его голову, пылал ярко-красный нос. Обращаясь   к официантам на «ты», он заставлял их буквально сбиваться с ног и до такой   степени надоедал посетителям, что хозяин кафе дважды являлся к нему, угрожая   выставить его вон, если он не уймется. Накануне его выгнали из кафе «Мадрид».      

Вошла   какая-то девица, с усталым видом огляделась кругом и, обойдя дважды зал,   удалилась. Это дало Октаву повод заговорить о женщинах. Башелар сплюнул в   сторону и, попав в Трюбло, даже не извинился. Женщины стоили ему слишком много   денег. Он хвастал, будто у него на содержании были первые красавицы Парижа. Уж   на этот счет среди коммерсантов не принято скупиться! Все дело в том, чтобы   показать, что дела твои идут блестяще. Сейчас-то он остепенился, он хочет чтобы   его любили по-настоящему.      

Октав,   сидя напротив этого хвастуна, бросающего на ветер: банковые билеты, с изумлением   вспоминал, как, прикинувшись мертвецки пьяным, тот же самый дядюшка нес всякий   вздор, чтобы ускользнуть от посягательств родни на его мошну.      

– Будет   вам хвастать, дядюшка! – произнес Гелен. – Женщин всегда имеешь больше,   чем хочешь.      

– Почему   же у тебя, дуралея этакого, их никогда нет?      

Гелен   презрительно пожал плечами:      

– Почему!   Ну, слушайте! Не далее как вчера я обедал с одним приятелем и его любовницей…   Эта особа сразу же стала под столом задевать мою ногу. Удобный случай, не правда   ли?.. Ну так вот, когда она попросила, чтобы я ее проводил, я удрал и сейчас   еще прячусь от нее. В тот момент, не отрицаю, это было бы весьма недурно… Ну, а   потом, дядюшка, потом? Что если бы она навязалась мне на шею? Как бы не так,   нашли дурачка!      

Трюбло   одобрительно кивал головой, сам он тоже отвергал женщин из общества, боясь   неприятных последствий.      

Гелен,   отбросив свою обычную невозмутимость, продолжал приводить примеры. Однажды в   вагоне железной дороги какая-то пышная брюнетка уснула у него на плече, но он   туг же подумал, что он с ней будет делать, когда они очутятся на станции. В   другой раз, после знатного кутежа, он обнаружил у себя в постели жену своего   соседа. Здорово, а? Правда, это было чересчур соблазнительно, и он уже готов был   совершить глупость, если бы его не остановила мысль, что назавтра она, пожалуй,   заставит его купить ей пару ботинок.      

– Случаям,   дядюшка, числа нет! – в виде заключения сказал он. – Ни у кого их не   было столько, сколько у меня! Но я воздерживаюсь!.. Да и все воздерживаются –   боятся последствий. А если бы не это, жизнь, черт возьми, была бы уж чересчур   сладка. Здравствуйте, до свиданья – только бы и раздавалось на улицах!      

Башелар   задумался и перестал слушать. Его возбуждение улеглось, в глазах стояли слезы.      

– Если   бы вы хорошо себя вели, я бы вам кое-что показал, – вдруг сказал он.      

Заплатив   по счету, он увел их с собой. Октав напомнил ему, что его ждет старик Жоссеран.   Неважно, за ним зайдут на обратном пути. И тут же, перед тем как покинуть зал,   дядюшка Башелар, воровато оглянувшись кругом, стащил с соседнего столика   оставленный нем-то из посетителей сахар.      

– Идите   за мной, – сказал он, когда они вышли на улицу. – Это в двух шагах   отсюда.      

И не   прибавив ни слова, он зашагал, углубленный в свои мысли. На улице Сен-Марк он   остановился у подъезда. Трое его спутников уже собирались последовать за ним,   как вдруг им овладела внезапная нерешительность.      

– Нет,   идемте отсюда. Я раздумал!      

Молодые   люди стали возражать. Издевается он над ними, что ли?      

– Хорошо!   Пусть будет по-вашему! Только Гелен останется внизу, а также и вы, господин   Трюбло… Вы не умеете себя вести, у вас нет ничего святого, и вы еще станете   меня высмеивать… А вы, господин Октав, пойдете со мной. Вы серьезный молодой   человек…      

Он   пропустил его вперед, между тем как двое остальных, оставшись на тротуаре, просили   передать дамам их горячий привет. В пятом этаже Башелар постучался. Им открыла   какая-то старуха.      

– Как!   Это вы, господин Нарсис? Фифи не ждала вас сегодня вечером.      

Толстая,   с белым и свежим, как у монахини, лицом, она ласково улыбалась ему. В маленькой   столовой, куда она их ввела, высокая, молодая, очень хорошенькая и скромная на   вид блондинка вышивала пелену для алтаря.      

– Здравствуйте,   дядюшка! – произнесла она, привстав и подставляя лоб под дрожащие и   отвислые губы Башелара.      

Когда   тот представил Октава Муре, отрекомендовав его как своего друга, вполне приличного   молодого человека, обе женщины сделали старомодный реверанс, после чего все   уселись вокруг освещенного керосиновой лампой стола. Это был тихий   провинциальный уголок; два затерянных в мире человеческих существа жили здесь   уединенной однообразной жизнью, кое-как сводя концы с концами. Окно комнаты   выходило во внутренний двор, и поэтому сюда не доносился даже стук экипажей.   Пока Башелар отеческим тоном расспрашивал девушку, чем она занималась и о чем   она думала со вчерашнего дня, ее тетушка, мадемуазель Меню, поведала Октаву   историю своей жизни с наивной откровенностью честной женщины, искренне   уверенной в том, что ей нечего скрывать.      

– Я,   сударь, родом из Вильнева, что неподалеку от Лилля. Меня хорошо знают в торговом   доме «Братья Мардьен» на улице Сен-Сюльпис, где я тридцать лет работала вышивальщицей.   Когда одна из кузин оставила мне в наследство домик на моей родине, мне посчастливилось   продать его людям, обязавшимся пожизненно выплачивать мне по тысяче франков в   год. Люди эти, сударь мой, надеялись, что я не сегодня-завтра отправлюсь на тот   свет, но они здорово наказаны за свое недоброжелательство. Как видите, я еще до   сих пор жива, хотя мне уже семьдесят пять лет.      

Она   рассмеялась, обнажив белые, как у молодой девушки, зубы.      

– И   когда я уже перестала работать – у меня к этому времени испортилось   зрение, – продолжала она, – на руках у меня вдруг очутилась моя   племянница Фанни. Отец ее, капитан Меню, умер, не оставив ни гроша, и родных у   нее не оказалось никого. И я, сударь мой, вынуждена была взять девочку из   пансиона и сделать ее вышивальщицей, ремесло, правда, не бог весть какое   выгодное. Но что станешь делать? Одно ли занятие, или другое, – нам,   женщинам, всегда приходится жить впроголодь. К счастью, она встретила господина   Нарсиса. Теперь-то я могу спокойно умереть!..      

И,   праздно сложив руки на животе, эта ушедшая на покой работница, которая дала зарок   не прикасаться больше к иголке, влажными от умиления глазами посматривала на Башелара   и Фифи. Старик в эту минуту как раз говорил девушке:      

– Правда,   вы думали обо мне?.. А что именно вы думали?      

Девушка,   не переставая делать стежки иголкой с золотой ниткой, вскинула на него свои   ясные глаза:      

– Что   вы преданный друг и что я вас очень люблю.      

Она едва   взглянула на Октава, словно не замечая его молодости и привлекательной   внешности. А он с удивлением улыбался, тронутый ее красотой и не зная, как ко   всему этому относиться. Между тем тетушка ее, состарившаяся в девичестве и   целомудрии, которые не требовали с ее стороны особых жертв, понизив голос,   продолжала:      

– Я   ведь могла бы выдать ее замуж, скажете вы? Но мастеровой стал бы ее колотить, а   чиновник наплодил бы кучу ребят… Так что уж, пожалуй, лучше, чтобы она жила в   ладу с господином Нарсисом… Человек он, судя по всему, достойный.      

– Как   хотите, господин Нарсис, – тут же громко продолжала она, – не моя   вина, если она вам не угодит… Я то и дело повторяю ей: старайся, чтобы он был   доволен, выкажи ему свою благодарность… Да оно и справедливо… Я так рада, что   есть кому позаботиться о ней… Ведь без знакомства так трудно в наше время   устроить девушку!..      

Октав   поддался благодатному простодушию этого мирного жилища. В неподвижном воздухе   стоял легкий запах фруктов. Тишину нарушало лишь легкое потрескивание шелка,   прокалываемого иголкой Фифи, и этот регулярно повторявшийся звук, наподобие   тикания старинных часов с кукушкой, как бы свидетельствовал о том, что   дядюшкины любовные дела приобрели буржуазно-степенный характер. Надо сказать,   что старая дева была образцом честности. Она жила исключительно на свой годовой   доход в тысячу франков, которым распоряжалась по своему усмотрению. Ее   природная щепетильность не могла устоять только перед рюмочкой белого вина и   каштанами, которыми время от времени ее угощала племянница, когда высыпала из   копилки получаемые в виде поощрения от ее доброго друга монетки в четыре су.      

– Цыпочка   ты моя, – заявил наконец Башелар, подымаясь с места. – У нас дела… До   завтра… Будь паинькой!      

Он поцеловал   ее в лоб, затем, умильно посмотрев на нее, обратился к Октаву:      

– Вы   тоже можете ее поцеловать. Ведь это сущий ребенок.      

Молодой   человек коснулся губами личика девушки. Та улыбнулась ему. Она была скромница   из скромниц. Посмотришь, так прямо свой тесный семейный круг. Никогда Октаву не   приходилось видеть людей, которые вели бы себя так рассудительно.      

Дядюшка   был уже на пороге, как вдруг снова вернулся.      

– Чуть   не забыл! – воскликнул он. – Ведь у меня для тебя подарочек.      

Он   достал из кармана и протянул девушке сахар, который только что стащил в кафе.   Фифи, горячо поблагодарив и вся покраснев от удовольствия, принялась его   грызть. Затем, набравшись смелости, она спросила:      

– Нет   ли у вас монеток в четыре су?      

Башелар   стал рыться в карманах. У Октава нашлась монетка в двадцать сантимов, и девушка   взяла ее себе на память. По-видимому из приличия, она не вышла их провожать.   Когда мадемуазель Меню со свойственным старушкам добродушием прощалась с ними,   они опять услышали потрескивание шелка, протыкаемого иголкой Фифи, которая, не   теряя времени, снова принялась за вышивание пелены.      

– Ну   что, стоило посмотреть? – произнес Башелар. – Я на нее трачу едва   пять луидоров в месяц… Хватит с меня этих распутниц, которые обирали меня до   нитки… Поверьте, мне нужно было истинно любящее сердце…      

Заметив,   что Октав смеется, он недоверчиво продолжал:      

– Вы   ведь порядочный молодой человек и не злоупотребите моей любезностью… Поклянитесь   честью, что вы ни слова не скажете Гелену. Пусть раньше заслужит, чтобы я ему   ее показал… Друг мой, это же ангел! Что ни говорите, а добродетель – хорошая   вещь, она вас как-то освежает… Сам я всегда стоял за идеалы!      

Голос   старого пьяницы дрожал, и из-под его опухших век проступили слезы. Когда они   очутились внизу, Трюбло стал подшучивать, что обязательно запомнит номер дома,   а Гелен, пожимая плечами, расспрашивал Октава, как ему понравилась девчонка. По   словам Гелена, каждый раз, когда очередной кутеж приводил дядюшку в умиленное   состояние, он не мог удержаться, чтобы не повести кого-нибудь из своих собутыльников   к этим двум женщинам, причем им в это время владели два противоречивых чувства –   желание похвастать своим сокровищем и страх, как бы это сокровище у него не   похитили. Однако на другой день он совершенно забывал об этом и снова шел на   улицу Сен-Марк с таким же таинственным видом.      

– Да   кто ж не знает Фифи, – спокойно произнес Гелен.      

Пока шел   этот разговор, Башелар искал карету. Октав вдруг воскликнул:      

– А   ведь господин Жоссеран ждет нас в кафе!      

Остальные   совсем позабыли об этом. Жоссеран, очень недовольный, что у него зря пропал   вечер, нетерпеливо поджидал их у двери кафе, потому что он никогда не позволял   себе съесть что-нибудь вне дома. Наконец они все отправились на улицу Серизе.   Им пришлось нанять два фиакра; комиссионер с кассиром уселись в один, а трое   молодых людей в другой.      

Под   скрежет старой колымаги, заглушавший его голос, Гелен стал рассказывать о   страховом обществе, где он служит. Страховое ли дело, биржа ли – одно и то же   тошнотворное занятие, утверждал Трюбло. Затем разговор перешел на Дюверье. Ну   куда это годится, что такой богач, советник Палаты, позволяет женщинам водить   себя за нос! Вечно он их выкапывает в самых подозрительных кварталах, за чертой   города, куда даже не ходят омнибусы, – дамочек, которые будто бы берут   работу на дом, этаких скромниц, изображающих из себя вдов; сомнительных   содержательниц бельевых и галантерейных магазинов, не имеющих ни заказчиков, ни   покупателей; каких-то расфуфыренных, боящихся дневного света девок, которых он   подбирает прямо с панели и посещает затем раз в неделю с пунктуальностью   чиновника, идущего к себе в контору. Впрочем, Трюбло находил для него оправдание:   во-первых, это уж особенность его темперамента, а во-вторых, не у всякого такая   несносная жена! Говорят, она возненавидела его с первой же ночи, на всю жизнь   проникнувшись отвращением к красным пятнам на его лице. И потому она охотно   терпит его любовниц, непривередливость которых избавляет ее от притязаний мужа.   И если порой она и соглашается еще исполнять отвратительные для нее супружеские   обязанности, то делает это с покорностью порядочной женщины, честно относящейся   к своему долгу.      

– Значит,   эта-то хоть порядочная? – с любопытством спросил Октав.      

– О   да, милый мой, вполне порядочная!.. У нее масса достоинств: хороша собой, серьезная,   образованная, воспитанная, изысканный вкус, целомудренна… и невыносима!      

В самом   конце улицы Монмартр скопление экипажей задержало фиакр. Молодые люди, опустив   стекло, услышали яростный рев Башелара, вступившего в перебранку с кучерами.   Когда фиакр тронулся, Гелен подробно рассказал Октаву все, что знал про   Клариссу. Ее полное имя Кларисса Боке, она дочь уличного лоточника, который в   свое время держал магазин детских игрушек, а теперь в сопровождении жены и   целой оравы грязных ребятишек разъезжает со своим товаром по ярмаркам. Дюверье   встретил Клариссу в один ненастный зимний вечер, когда очередной любовник   выгнал ее на улицу. По-видимому, эта долговязая чертовка и оказалась тем   идеалом женщины, о котором Дюверье давно мечтал, потому что уже на следующий   день он был от нее без ума и, весь в слезах, целовал ее глазки, одержимый   неизменной потребностью взращивать голубой цветок сентиментальных романсов на   грубой почве своих животных вожделений. Кларисса, чтобы не афишировать их   связь, согласилась поселиться на улице Серизе, но она вертит им как хочет –   заставила его купить ей обстановку в двадцать пять тысяч франков и продолжает   нещадно его обирать, прокучивая его деньги с артистами монмартрского театра.      

– А   мне-то что до этого, раз у нее весело? – сказал Трюбло. – Она-то хоть   по крайней мере не заставляет вас петь и без конца не барабанит на фортепьяно,   как его жена!.. Ох, уж это фортепьяно! Видите ли, когда на человека в его   собственном доме нагоняют тоску и когда он имел несчастье жениться на   механическом фортепьяно, которое отпугивает людей, то уж действительно надо   быть дураком, чтобы не устроить себе приятный уголок, где можно было бы   запросто принимать своих друзей…      

– В   воскресенье, – рассказывал Гелен, – Кларисса пригласила меня   позавтракать с ней вдвоем. Я отказался. После подобных завтраков можно наделать   глупостей. Меня страх взял, как бы она не села мне на шею в тот день, когда ее   бросит Дюверье. Надо вам сказать, что она совершенно не выносит его, у нее   прямо-таки болезненное отвращение к нему… Эта девка, черт возьми, тоже не в   восторге от красных пятен на его лице! Но она не так богата, как жена, чтобы   его прогнать… А то бы она охотно уступила его своей горничной, лишь бы   избавиться от этой обузы.      

Фиакр   остановился. Молодые люди сошли у погруженного в безмолвие дома на улице   Серизе. Но им пришлось добрых десять минут дожидаться другого экипажа, так как   дядюшка Башелар, после перепалки на улице Монмартр, увел своего кучера в кафе,   чтобы пропустить с ним по стаканчику грога.      

Подымаясь   по лестнице, имевшей чинно-буржуазный вид, Башелар в ответ на вопрос Жоссерана,   что представляет собой подруга Дюверье, коротко ответил:      

– Светская   дама, очень милая женщина… Она вас не съест.      

Их   впустила молоденькая, румяная горничная. Кокетливо и несколько развязно посмеиваясь,   она сняла с мужчин пальто. Трюбло на миг задержал ее в углу прихожей, нашептывая   ей на ухо какие-то непристойности, от которых она прыскала со смеху, как будто   ее щекотали.      

Башелар   сразу направился в гостиную и представил хозяйке Жоссерана, который на миг   растерялся, найдя Клариссу просто некрасивой и не понимая, как мог советник   предпочесть своей жене, одной из самых красивых женщин общества, эту худую,   чернявую и похожую на мальчишку особу с взлохмаченной, словно у пуделя,   головой. Впрочем, Кларисса быстро очаровала его. Бойкая на язык, как истая   парижанка, она обладала поверхностным умом и забавным остроумием, приобретенным   в общении с мужчинами. Вообще же, если это ей было нужно, она умела придать   себе вид важной дамы.      

– Сударь,   весьма польщена… Друзья Альфонса – мои друзья… Вы теперь принадлежите к нашему   кругу… Будьте как дома…      

Дюверье,   которого Башелар заранее предупредил запиской, в свою очередь, оказал Жоссерану   весьма любезный прием. Октава поразил его вид, – он показался ему вдруг помолодевшим.   Перед ним был не хмурый, вечно недовольный человек, который в гостиной на улице   Шуазель чувствовал себя чужим. Красные пятна у нега на лбу слегка побледнели,   косо посаженные глаза светились детской радостью. Тем временем Кларисса,   окруженная толпой мужчин, рассказывала, как Дюверье иногда, во время перерыва   между двумя заседаниями, забегает к ней и что у него только и хватает времени   прикатить в фиакре, обнять ее и сразу же мчаться назад. Тут уж и он сам стал   жаловаться, как он по горло занят делами: четыре заседания в неделю, с   одиннадцати часов утра до пяти часов вечера; одни и те же каверзные, похожие   друг на друга дела, которые приходится распутывать; и все это в конце концов   иссушает душу.      

– Право, –   со смехом продолжал он, – неудивительно, что временами ощущаешь потребность   скрасить жизнь розами. После этого я себя чувствую как-то бодрее!..      

Однако   на нем не было красной ленточки Почетного легиона, которую он снимал каждый   раз, когда шел к любовнице. Это был остаток щепетильности, дань, которую он   отдавал внешней благопристойности, и тут он упорствовал. Кларисса молчала, но в   глубине души чувствовала себя сильно обиженной. Октав, который, войдя,   по-товарищески пожал руку молодой женщины, слушал и смотрел. Гостиная с ковром   в больших красных цветах, мебелью и портьерами гранатового атласа очень   походила на гостиную на улице Шуазель. И, как бы для полноты сходства,   некоторые из друзей советника, которых Октав там видел на вечере, во время   концерта, были и здесь, образуя те же группы. Но здесь курили и разговаривали,   не понижая голоса. В этой гостиной, озаренной ярким светом люстр, царило   неподдельное веселье. Двое мужчин лежали рядом, развалившись поперек широкого   дивана, третий, сидя верхом на стуле, грел у камина спину. Чувствовалась   приятная непринужденность, свобода, не переступавшая, однако, границ   дозволенного. Кларисса никогда не принимала у себя женщин, – опрятности   ради, как она выражалась. И когда ее завсегдатаи жаловались на отсутствие в ее   гостиной дам, она со смехом возражала:      

– А   я? Разве вам меня недостаточно?      

Она   устроила Альфонсу благопристойное, в сущности вполне буржуазное гнездышко, ибо,   несмотря на все превратности своего собственного существования, питала страсть   ко всему, что люди называют «приличным». Когда у нее бывали гости, она не   допускала, чтобы к ней обращались на «ты». Но после того как все расходились и   двери закрывались, она не отказывала в благосклонности никому из приятелей   Альфонса, не говоря уж об ее собственных – бритых актерах и обросших густыми   бородами художниках. Это была укоренившаяся привычка, потребность несколько   размяться после ухода мужчины, который платит. Из завсегдатаев ее гостиной   только двое ее отвергли – Гелен, вечно мучимый боязнью последствий, и Трюбло,   искавший любовных похождений совсем в других кругах.      

Молоденькая   горничная с приветливым видом обносила гостей пуншем. Октав, взяв себе стакан,   наклонился к уху Трюбло и прошептал:      

– Горничная,   пожалуй, лучше хозяйки…      

– Обычное   дело, черт возьми! – пожав плечами, убежденно и с оттенком презрения в   голосе произнес Трюбло.      

Кларисса   подошла на минуту поболтать с ними. Она прямо разрывалась на части, то и дело   перебегала от одного гостя к другому; тут перекинется словечком, там улыбнется   или просто помашет рукой. Каждый гость, появившись в гостиной, закуривал   сигару, так что комната скоро наполнилась густым табачным дымом.      

– Ах,   эти гадкие мужчины! – кокетливо воскликнула она, приблизившись к окну и   распахнув его.      

Башелар   сразу же подвел к открытому окну Жоссерана как бы для того, чтобы тот мог   подышать свежим воздухом. А затем, при помощи искусного маневра, завлек туда и   Дюверье, и, не теряя времени, приступил к делу. Итак, обе семьи собираются   породниться между собой. Он, Башелар, весьма польщен этим обстоятельством.   Затем он спросил, на какой день назначено подписание брачного контракта, и это   ему позволило перейти к сути дела.      

– Мы   с Жоссераном как раз собирались завтра посетить вас, чтобы окончательно обо   всем договориться, потому что нам небезызвестно, что господин Огюст ничего не   предпринимает без вас… Это, видите ли, по поводу выплаты приданого… Но   поскольку мы уже здесь…      

Жоссеран,   вновь охваченный тревогой, вглядывался в простиравшуюся за окном темную улицу   Серизе с ее пустынными тротуарами и безжизненными фасадами домов. Он сейчас   жалел, что явился сюда. Опять воспользуются его слабохарактерностью, чтобы   втянуть его в какую-нибудь грязную историю, от которой он будет страдать.   Возмущение, поднявшееся в нем, заставило его резко прервать своего шурина.      

– Лучше   потом… Здесь, по-моему, не место…      

– А,   собственно говоря, почему? – очень любезно воскликнул Дюверье. – Нам   тут не менее удобно, чем где бы то ни было… Вы изволили сказать, сударь?      

– Мы   даем за Бертой пятьдесят тысяч приданого, – продолжал дядюшка. – Но   дело в том, что эти пятьдесят тысяч франков существуют в виде страховой премии,   которая должна быть выплачена нам по истечении двадцати лет, – господин   Жоссеран, видите ли, застраховал свою дочь, когда ей было только четыре года, и   сумму эту она получит не раньше, чем через три года.      

– Позвольте! –   еще раз испуганно прервал его кассир.      

– Разрешите,   я кончу… Господин Дюверье отлично меня понял… Но так как мы не желаем, чтобы   молодые супруги три года дожидались денег, которые могут им понадобиться   сейчас, мы обязуемся выплачивать приданое частями – по десять тысяч франков   каждые полгода… Что же касается нас самих, то мы согласны вернуть себе эти   деньги позднее, кргда выйдет срок страховки.      

Наступило   молчание. Жоссеран весь похолодел; у него судорожно сжалось горло, и он вперил   взгляд в темный провал улицы Серизе. Советник, казалось, с минуту размышлял;   возможно, что он смутно догадывался, в чем тут дело. Но мысль, что собираются   надуть одного из Вабров, которых он в лице своей жены глубоко ненавидел,   заранее радовала его.      

– На   мой взгляд, это весьма благоразумно! Нам остается только поблагодарить вас!..   Редко когда приданое выплачивается в один прием…      

– Да   никогда, сударь! – решительно подхватил Башелар. – Это даже не   принято.      

И все   трое, сговорившись встретиться в будущий четверг у нотариуса, пожали друг другу   руки. Когда Жоссеран, выйдя из ниши, вновь появился в освещенной гостиной, он   был так бледен, что его спросили, не болен ли он. Ему и в самом деле было не по   себе. Он откланялся, не дождавшись своего шурина, который перешел в столовую,   где вместо традиционного чая было подано шампанское.      

Тем   временем Гелен, растянувшись у окна на диване, негромко повторял:      

– Ну   и каналья же этот дядюшка!      

Уловив   только одну-единственную фразу насчет страховки, он, злобно посмеиваясь,   объяснял Октаву и Трюбло, как обстоит дело. Берта в свое время была   застрахована в том самом страховом обществе, где он служит. Жоссеранам не   предстоит получить там ни единого гроша – Вабров просто-напросто надувают. И   приятели, держась за животы, стали хохотать над этой остроумной проделкой.      

– Мне   нужно сто франков!.. – с неподражаемым комизмом решительно произнес Гелен. –   Если дядюшка мне их не даст, я его выведу на чистую воду.      

Голоса   звучали все громче. Шампанское нарушило внешнюю благопристойность,   установленную Клариссой. В ее гостиной вечера, как правило, заканчивались   довольно бурно. Подчас она и сама не выдерживала своей роли. Трюбло указал на   нее Октаву. Она стояла за дверью, повиснув на шее здоровенного парня грубоватой   внешности, какого-то каменотеса с Юга, которого его родной город прочил в скульпторы.   Но Дюверье в эту минуту распахнул дверь, и она, быстро разомкнув объятия,   представила ему молодого человека – господин Пайан, художник, одаренный   очаровательнейшим талантом. Дюверье, выразив свой восторг по поводу знакомства,   обещал достать ему работу.      

– Работу,   работу! Да у него и тут найдется сколько угодно работы, остолоп ты эдакий! –   вполголоса произнес Гелен.      

Около   двух часов ночи, когда трое молодых людей покинули дом на улице Серизе вместе с   дядюшкой Башеларом, тот был мертвецки пьян. Они были не прочь запихнуть его в   какой-нибудь фиакр, но уснувший квартал был погружен в торжественное безмолвие,   не нарушаемое ни стуком колес, ни шагами запоздалого прохожего. В небе   поднялась сияющая луна и залила тротуар своим ярким светом. Молодым людям пришлось   взять дядюшку под руки и тащить его с собой. На пустынных улицах голоса звучали   как-то особенно гулко.      

– Черт   побери, дядюшка, да держитесь вы прямо! Вы нам оттягиваете руки…      

Дядюшка,   захлебываясь от клокотавших у него в горле слез, окончательно размяк и стал   проповедовать мораль.      

– Ступай   прочь, Гелен! – заплетающимся языком бормотал он, – ступай прочь!.. Я   не желаю, чтобы ты видел своего дядю в таком состоянии… Да, да, мой мальчик,   это неприлично! Ступай прочь!      

И в   ответ на слова племянника, назвавшего его старым плутом, о» продолжал:      

– Плут   – это пустое слово!.. Надо уметь внушить к себе почтение… Я, например, уважаю   женщин… Конечно, порядочных. Но когда я вижу, что нет настоящего чувства, –   мне тошно становится… Ступай прочь, Гелен! Ты заставляешь краснеть своего   старого дядю! Мне хватит и твоих приятелей!..      

– Ладно, –   заявил Гелен, – тогда извольте мне дать сто франков… Шутки в сторону!..   Мне нужно уплатить за квартиру, а то меня выкинут на улицу.      

При этой   неожиданной просьбе опьянение дядюшки так усилилось, что сопровождавшие его   молодые люди вынуждены были прислонить его к ставие какого-то магазина.      

– А?   Что?.. Сто франков?.. Не ройтесь у меня в карманах, у меня там одна мелочь… Сто   франков? Чтобы ты прокутил их в разных непотребных местах! Вот уж нет! Я вовсе   не намерен потворствовать твоим порокам! Я знаю свой долг. Ведь твоя мать на   смертном одре поручила тебя моим заботам… Знаешь, если ты будешь шарить по моим   карманам, я позову на помощь…      

И он   продолжал в том же духе, негодуя на распущенность молодежи и вновь и вновь   проповедуя необходимость добродетели.      

– Да   полно вам! – вскричал наконец Гелен. – Я ведь не вы и не занимаюсь   надувательством порядочных людей… Понятно? Стоит мне только сказать словечко,   вы сразу же выложите сто франков!..      

Но тут   дядюшка совершенно оглох. Он бессмысленно мычал и буквально валился с ног.   Узенькую улочку, по которой они проходили, позади церкви Сен-Жерве, освещал   один только тусклый, как ночник, газовый фонарь; на его матовых стеклах   выделялся огромного размера номер. Из дома на улицу доносился глухой топот, и   сквозь плотные спущенные жалюзи пробивались тоненькие полоски света.      

– Мне   это в конце концов надоело! – внезапно заявил Гелен. – Прошу   прощения, дядюшка, я забыл наверху свой зонтик.      

И он   скрылся в доме. Дядюшка вознегодовал и с отвращением стал отплевываться. Он   требует, чтобы к женщинам относились хоть мало-мальски уважительно. При таких   нравах Франции каюк…      

На   площади Ратуши Октав и Трюбло нашли, наконец, фиакр и, словно куль, запихнули   туда дядюшку Башелара.      

– На   улицу Энгиен! – сказали они кучеру. – Деньги возьмете сами! Обшарьте   его карманы!..      

В   следующий четверг у нотариуса Ренодена на улице Грамон состоялось подписание   брачного контракта. Перед уходом между супругами Жоссеран разыгралась бурная   сцена: отец, чье негодование на этот раз прорвалось с особенной силой, возложил   на мать ответственность за подлог, к которому его принуждали. Они и на этот раз   стали попрекать друг друга своей родней. Откуда, скажите на милость, у него   возьмутся каждые полгода десять тысяч франков! Это обязательство сводило его с   ума. Находившийся тут же дядюшка Башелар энергично бил себя кулаком в грудь, не   скупясь /на обещания; в них снова не было недостатка, с тех пор как ему удалось   так устроиться, чтобы не вынуть ни гроша из своего кармана. Расчувствовавшись,   он клялся никогда не допустить, чтобы его любимица Берта оказалась в стесненных   обстоятельствах. Но приведенный в полное отчаяние, отец лишь пожимал плечами,   спрашивая Башелара: неужели тот действительно считает его дураком?      

Однако у   нотариуса, ознакомившись с брачным контрактом, составленным по указанию   Дюзерье, Жоссеран несколько успокоился. О страховке там не упоминалось. Кроме того,   первый взнос, десять тысяч франков, в счет приданого договорились внести через   полгода после свадьбы. Жоссеран надеялся, что у него хоть будет время   оглядеться. Огюст, внимательно следивший за чтением контракта, стал   обнаруживать некоторое беспокойство. Он посмотрел на улыбающуюся Берту, перевел   глаза на Дюверье, потом на Жоссерана и наконец нерешительно заговорил о   страховке, как об известного рода гарантии, о которой, по его мнению,   целесообразно было бы все же упомянуть. Но тут все удивленно развели руками, –   а к чему собственно? Дело и без того ясно. Присутствующие стали быстро расписываться   в брачном контракте; нотариус Реноден, приятный молодой человек, молча подавал   дамам перо.      

Когда   все вышли из конторы, г-жа Дюверье, однако, позволила себе высказать крайнее   недоумение: о страховке никогда раньше и речи не было, считалось, что дядюшка   Башелар выплатит обещанные за Бертой пятьдесят тысяч франков. Г-жа Жоссеран,   напустив на себя наивный вид, стала уверять, что она никогда не побеспокоила бы   своего брата ради такой ничтожной суммы. Ведь все дядюшкино состояние со   временем целиком перейдет к Берте.      

Вечером   того же дня за Сатюрненом приехала карета. Мать заявила, что просто опасно его   держать дома во время свадебной церемонии. Нельзя же, чтобы в такой день   сумасшедший оставался на воле. Ведь он только и грозится, что проткнет всех   вертелом. И отец, скрепя сердце, вынужден был хлопотать, чтобы этого   несчастного поместили в заведение доктора Шассаня в Мулино. Кучеру было   приказано въехать во двор. Когда стемнело, Сатюрнен, держа Берту за руку, сошел   вниз, думая, что едет с ней на прогулку за город. Но, очутившись в карете, он   стал отчаянно сопротивляться; перебив все стекла, он просовывал через дверцу   руки и потрясал окровавленными кулаками. Жоссеран со слезами на глазах вернулся   домой, крайне взволнованный этими проводами среди ночной темноты; в ушах его   долго отдавались вопли сумасшедшего, перебиваемые лошадиным топотом и щелканьем   кнута.      

За   обедом отец, при виде опустевшего места Сатюрнена, заплакал, чем вывел из себя   г-жу Жоссеран, которая, не поняв причины его слез, крикнула:      

– Нельзя   ля прекратить, сударь? Неужели вы собираетесь с такой похоронной физиономией   повести к алтарю свою дочь?.. Клянусь самым святым для меня, могилой моего отца,   что дядюшка внесет первые десять тысяч франков… Уж это я беру на себя!.. Когда   мы выходили с ним от нотариуса, он поклялся мне…      

Жоссеран   даже не счел нужным ей ответить. Просидев всю ночь за бандеролями, он на   рассвете, вздрагивая от утреннего холода, кончил надписывать вторую тысячу и   заработал шесть франков. По привычке он несколько раз поднимал голову и прислушивался,   спокойно ли спит Сатюрнен в комнате рядом. Однако мысль о Берте заставляла его   снова лихорадочно приниматься за работу. Бедная девочка! Ей хотелось венчаться   в платье из белого муара! Как-никак, а на эти шесть франков она сможет   прибавить лишних цветов к своему подвенечному наряду.      

 VIII      

       

Бракосочетание   в мэрии состоялось в четверг, а в субботу с десяти с четвертью часов утра в   гостиной Жоссеранов стали собираться дамы, так как на одиннадцать было   назначено венчание в церкви святого Роха. Тут уже были г-жа Жюзер, как всегда в   черном шелку, г-жа Дамбревиль в облегающем фигуру темно-зеленом наряде, г-жа   Дюверье, одетая очень просто, в платье бледно-голубого цвета. Сидя среди   беспорядочно сдвинутой мебели, эти дамы вполголоса разговаривали между собой а   в комнате рядом г-жа Жоссеран с помощью служанки и двух подружек невесты –   Ортанс и маленькой Кампардон – кончала одевать Берту.      

– Да   не в том дело, – тихо говорила г-жа Дюверье, – семья вполне   почтенная… Но сознаюсь, я несколько беспокоилась за своего брата Огюста, уж   очень деспотический характер у матери… Надо все учитывать, не правда ли?..      

– Несомненно, –   подтвердила г-жа Жюзер. – Ведь женятся не только на дочери, но иной раз и   на матери, и получаются неприятности, если та вмешивается в семейную жизнь.      

Но в эту   минуту дверь из соседней комнаты распахнулась, и оттуда выбежала Анжель, крича:      

– Застежку?   В глубине левого ящика… Сию минуту!      

Она   промчалась куда-то через гостиную, затем появилась вновь и тотчас скрылась в ту   же дверь, а за ней, словно пена за кораблем, мелькнула ее белая воздушная юбка,   перехваченная в талии широкой голубой лентой.      

– Мне   кажется, вы ошибаетесь, – возразила г-жа Дамбревиль. – Мать уж очень   рада, что пристроила дочь… У нее только одна-единственная страсть – ее приемы   по вторникам. Да и, кроме того, ей остается еще одна жертва.      

В эту   минуту вошла Валери в вызывающе оригинальном красном туалете. Она запыхалась,   так как, боясь опоздать, слишком быстро поднялась по лестнице.      

– Теофиль   ужасно копается, – сказала она, обращаясь к своей золовке.Знаете, я   сегодня утром уволила Франсуазу, и ему никак не найти галстука… Я оставила его   среди такого хаоса…      

– Здоровье   ведь тоже играет немаловажную роль, – продолжала г-жа Дамбревиль.      

– Несомненно! –   подхватила г-жа Дюверье. – Мы осторожно осведомились у доктора Жюйера…   Девушка, по-видимому, крепкого сложения. Что же касается матери, то она так   скроена, что дай бог всякому… И, сказать вам правду, это обстоятельство   несколько повлияло на наше решение, потому что нет ничего неприятнее хилой   родни, которая, того и гляди, сядет вам на шею… Уж гораздо лучше иметь здоровых   родственников.      

– Особенно,   когда не ждешь от них наследства, – как обычйо нежным голоском произнесла   г-жа Жюзер.      

Валери   села. Не зная, о чем идет речь, и все еще не отдышавшись, она спросила:      

– Что   такое? О ком вы говорите?      

Но дверь   из комнаты рядом вновь распахнулась, и в гостиной стало слышно, что там о   чем-то громко спорят.      

– А   я говорю, что картонка осталась на столе!      

– Неправда,   я ее только что видела здесь, на этом самом месте!..      

– Ну   и упрямица!.. Тогда ищи сама!      

Ортанс   прошла через гостиную, тоже вся в белом, с широким голубым поясом вокруг талии.   На фоне прозрачного муслинового платья ее желтое, с резкими чертами лицо казалось   постаревшим. Она вернулась взбешенная, неся в руках букет новобрачной, который   в продолжение пяти минут тщетно искали повсюду, перевернув всю квартиру вверх   дном.      

– Наконец,   что и говорить, – в виде заключения сказала г-жа Дамбревиль, –   никогда не женятся и не выходят замуж так, как хотелось бы. И поэтому самое   благоразумное – это сделать все, что можно, чтобы наилучшим образом устроиться   потом.      

Вдруг –   на этот раз Анжель и Ортанс вместе раскрыли обе половинки двери, чтобы невеста   не зацепилась за что-нибудь своей фатой, – перед собравшимися предстала   Берта, в белом шелковом платье, вся в белых цветах: венок из белых цветов на   головке, белый букет в руках, вокруг юбки белая цветочная гирлянда,   рассыпающаяся на шлейфе дождем крошечных белых бутончиков. Невеста была   очаровательна в своем белом уборе: всякий сказал бы это, взглянув на ее свежее   личико, золотистые волосы, невинный ротик и смеющиеся глазки, которые выдавали   некоторую искушенность.      

– Какая   прелесть! – воскликнули дамы. Все восторженно бросились ее целовать.      

Супруги   Жоссеран, оказавшись в безвыходном положении, не зная, где раздобыть необходимые   для свадьбы две тысячи франков, – пятьсот на наряд новобрачной и полторы тысячи,   чтобы внести свою долю расходов на свадебный обед и бал, вынуждены были послать   Берту в заведение доктора Шассаня, к Сатюрнену, которому незадолго до этого   одна родственница завещала три тысячи франков. Берта, выпросив разрешение   прокатиться с братом в фиакре, будто бы с целью его развлечь, совсем затуманила   ему голову своими нежностями и на минутку заехала с ним к нотариусу, ничего не   знавшему об умственном расстройстве несчастного парня. Здесь все было заранее   подготовлено, и требовалась только подпись Сатюрнена. Вот откуда взялись и   шелковый наряд и многочисленные цветы, так удивившие дам, которые, оценив про   себя стоимость всего этого, то и дело восклицали:      

– Восхитительно!   Какой изысканный вкус!      

Г-жа   Жоссеран так и сияла, красуясь в ярко-лиловом платье, в котором она казалась   еще выше и толще и была похожа на величественную башню. Она бранила мужа,   посылала Ортанс за своей шалью, строго-настрого запрещала Берте садиться.      

– Осторожно!   Ты помнешь цветы!      

– Не   волнуйтесь, – как всегда спокойно проговорила Клотильда. – Времени   еще достаточно… Огюст должен прийти за нами.      

В   ожидании все сидели в гостиной, как вдруг туда ворвался Теофиль, без шляпы, в   наспех надетом фраке и со скрученным наподобие веревки белым галстуком. Его   лицо, которое отнюдь не красили жиденькая бородка и испорченные зубы, было   мертвенно бледно, а хилые, как у недоразвитого ребенка, руки и ноги тряслись от   ярости.      

– Что   с тобой? – удивленно спросила его сестра.      

– Что   со мной?.. Что со мной?..      

Приступ   кашля не дал ему договорить. Он с минуту стоял, задыхаясь и отплевываясь в   платок, взбешенный тем, что не в состоянии излить свой гнев. Валери испуганно   смотрела на него, чуя что-то неладное. Наконец он, не обращая внимания ни на   невесту, ни на окружавших ее дам, погрозил ей кулаком.      

– Ну   так вот, когда я искал свой галстук, мне возле шкафа попалось это письмо…      

Он   лихорадочно мял в пальцах какую-то бумажку. Валери побледнела. Быстро прикинув   в уме, как ей поступить, она, во избежание публичного скандала, проскользнула в   комнату, откуда только что вышла Берта.      

– Да   ну его! – коротко сказала она. – Раз он начинает сходить с ума, то   мне, пожалуй, лучше уйти.      

– Оставь   меня! – кричал Теофиль г-же Дюверье, старавшейся его унять. – Я хочу   ее уличить! На этот раз у меня в руках есть доказательство!.. Все совершенно   ясно! Нет, нет!.. Это ей так не пройдет! Я его знаю!..      

Сестра   властным движением схватила его за руку и изо всей силы потрясла его.      

– Замолчи!   Ты разве не видишь, где ты находишься?.. Теперь не время, слышишь?      

Но   Теофиль не унимался.      

– А   по-моему, как раз самое время! Плевать я хотел на всех! Тем лучше, что это сегодня!   По крайней мере будет хороший урок для других!      

Все же   он постепенно понижал голос и, совершенно обессиленный, готовый расплакаться,   опустился на стул. Присутствующие почувствовали себя ужасно неловко. Г-жа Дамбревиль   и г-жа Жюзер вежливо отошли в сторону, сделав вид, что ничего не поняли. Г-жа   Жоссеран, страшно раздосадованная этим скандальным происшествием, которое могло   омрачить свадьбу, прошла в комнату вслед за Валери, чтобы подбодрить ее. Что же   касается Берты, то она, внимательно разглядывая в зеркале свой свадебный венок,   толком не расслышала, о чем идет речь, и теперь тихонько расспрашивала Ортанс.   Сестры пошептались друг с другом; Ортанс указала ей глазами на Теофиля и,   притворяясь, будто поправляет складки фаты, объяснила ей, в чем дело.      

– А! –   с невинным и вместе с тем лукавым видом проронила невеста, устремив глаза на   незадачливого мужа, причем на личике ее в ореоле белых цветов не отразилось ни   малейшего волнения.      

Клотильда   потихоньку расспрашивала брата. В гостиную вернулась г-жа Жоссеран, шепотом   обменялась несколькими словами с Клотильдой и снова удалилась в соседнюю   комнату. Произошел обмен дипломатическими нотами.      

Муж   поносил Октава, этого жалкого приказчика, угрожая, что надает ему оплеух в   церкви, если тот посмеет заявиться туда. Он клялся, что как раз накануне видел   его со своей женой на паперти церкви святого Роха; вначале он еще сомневался,   но теперь убежден окончательно, совпадают все приметы – рост, походка. И   сейчас-то ему ясно, что его супруга выдумывает эти завтраки у приятельниц, либо   же, отправляясь с Камиллом в церковь, входит через главные двери вместе со   всеми, словцо тоже идет помолиться богу, а затем, оставив ребенка на попечение   женщины, сдающей напрокат стулья, сама убегает со своим кавалером через старый,   запущенный ход, куда сунуться за ней никому не пришло бы в голову.      

Однако,   услышав имя Октава, Валери лишь улыбнулась. «Да ничего похожего! Вот уж с   этим-то нет!» – заверяла она г-жу Жоссеран. «Впрочем, и вообще ни с кем!» –   прибавила она. «А уж с этим еще менее, чем с кем бы то ни было!» И, уверенная в   своей правоте, она заявила, что сама пристыдит мужа, докажет ему, что записка   написана не рукой Октава и что он не имеет ничего общего с тем мужчиной, с   которым ее будто бы видели на паперти церкви святого Роха. Г-жа Жоссеран   слушала, внимательно изучая ее своим опытным взглядом и занятая лишь мыслью,   как бы найти средство помочь ей отвести глаза Теофилю. И она подала ей   несколько весьма мудрых советов.      

– Предоставьте   все дело мне и не вмешивайтесь! Раз ему хочется, чтобы это был господин Муре,   что ж, пускай это будет господин Муре! Подумаешь, велика важность, что вас   видели с господином Муре на церковной паперти!.. Только письмо вас подводит. Но   вы полностью восторжествуете, как только этот молодой человек покажет ему две   строчки, написанные его рукой. Главное, повторяйте то, что буду говорить я…   Сами понимаете, я не позволю, чтобы он испортил нам такой день!..      

Когда   г-жа Жоосеран снова ввела в гостиную сильно взволнованную Валери, Теофиль   прерывающимся голосом объяснял своей сестре:      

– Я   делаю это только ради тебя! Обещаю, что не раскровавлю ему физиономию здесь,   раз ты находишь, что по случаю свадьбы это было бы неприлично… Но зато уж в   церкви – тут я за себя не ручаюсь!.. Если этот несчастный приказчик покажется   мне на глаза в присутствии моих родных, то я вышибу дух из него и из нее.      

Огюст, в   безукоризненно сшитом фраке, с прищуренным левым глазом из-за мигрени, которой   он опасался последние три дня, в этот момент как раз поднимался за невестой, в   сопровождении своего отца и шурина, тоже выглядевших весьма парадно. Произошла   небольшая заминка, так как вдруг выяснилось, что дамы еще не готовы. Г-же   Дамбревиль и г-же Жюзер пришлось помочь г-же Жоссеран накинуть на себя шаль.   Это была огромная ковровая шаль желтого цвета, в которую она, несмотря на то,   что мода на такие шали давно миновала, облачалась в особенно торжественных   случаях и которая пестротой и размерами вызывала переполох, когда г-жа Жоссеран   появлялась в ней на улице. Пришлось подождать еще и самого Жоссерана, – он   искал на полу под мебелью исчезнувшую запонку, которую прислуга накануне вымела   вместе с мусором. Наконец он появился, бормоча под нос какие-то извинения,   растерянный, но радостный, и первым стал спускаться по лестнице, крепко   прижимая к себе руку Берты. За ним последовал Огюст с г-жой Жоссеран. Дальше   беспорядочной толпой шли приглашенные, сдержанным говором нарушая торжественное   безмолвие вестибюля. Теофиль ухватился за Дюверье и, оскорбляя его чопорность,   стал рассказывать о случившемся; он ныл ему в самое ухо, требовал советов; а   шедшая впереди него Валери, уже оправившись от волнения и как бы не замечая   свирепых взглядов, которые на нее бросал муж, в это время со скромным видом   выслушивала ласковые наставления г-жи Жюзер.      

– А   твой молитвенник? – в отчаянии вскричала вдруг г-жа Жоссеран.      

Анжели   пришлось сбегать наверх и принести молитвенник в переплете из белого бархата.   Наконец свадебный кортеж тронулся в путь. Весь дом высыпал на улицу. Тут были   все служанки и чета привратников. Мари Пишон спустилась со своей Лилит, как бы   собираясь на прогулку. Вид невесты, такой хорошенькой и нарядной, умилил ее до   слез. Гур обратил внимание, что только одни жильцы третьего этажа не изволили   выглянуть из своей квартиры. Странные люди, все-то они делают не так, как   другие.      

– Главная   дверь церкви святого Роха была распахнута настежь для встречи жениха и невесты.   Красная ковровая дорожка спускалась до самого тротуара. Лил дождь, было холодное   майское утро.      

– Тринадцать   ступенек, – шепнула г-жа Жюзер Валери, когда они входили в церковь. –   Дурная примета!      

Едва   только процессия между двумя рядами стульев двинулась к алтарю, где свечи горели   точно звезды, орган над головами собравшихся громко заиграл ликующий гимн. Церковь   была нарядная, веселая, с высокими светлыми окнами, рамы которых были выкрашены   в желтый и нежно-голубой цвета, с облицованными красным мрамором простенками и   колоннами, с позолоченной кафедрой, поддерживаемой фигурами четырех   евангелистов, со сверкавшими золотой и серебряной утварью боковыми приделами.   Свод был расписан ярко и пестро, как в опере. На длинных проволоках висели   хрустальные люстры. Когда дамы проходили мимо отдушин калориферов, на них сразу   пахнуло теплом.      

– Вы   уверены, что не забыли обручальное кольцо? – спросила г-жа Жоссеран, когда   Огюст и Берта усаживались на поставленные перед алтарем кресла.      

Жених на   миг смешался, – ему показалось, что он забыл кольцо, – но сразу же   нащупал его в жилетном кармане. Впрочем, г-жа Жоссеран и не стала ожидать   ответа на свой вопрос. Едва только вступив в церковь, она начала вытягивать   шею, окидывая взглядом присутствующих. Тут были Трюбло и Гелен – шафера   невесты, Башелар и Кампардон – свидетели невесты, Дюверье и доктор Жюйера –   свидетели жениха. Затем целая толпа знакомых, которыми она очень гордилась.   Вдруг перед ней мелькнуло лицо Октава, почтительно прокладывавшего путь г-же   Эдуэн. Г-жа Жоссеран тотчас же отвела его за колонну и стала что-то торопливо   шептать ему. Молодой человек, казалось, ничего не понял, и на лице его отразилось   недоумение. Однако он с любезной миной наклонил голову.      

– Я   его предупредила, – отойдя от Октава, шепнула г-жа Жоссеран на ухо Валери,   садясь позади Огюста и Берты в одно из кресел, предназначенных для родни.      

Здесь   уже разместилась семья Вабров, г-н Жоссеран, супруги Дюверье. Снова раздались   звуки органа – трели чистых, ясных звуков, прерываемых могучими вздохами. Собравшиеся   мало-помалу устраивались, заполняя хор.[12]   Мужчины оставались в боковых нефах.[13]   Аббат Модюи был рад, что на его долю выпало счастье благословить одну из самых   любезных его сердцу духовных дочерей в день ее бракосочетания. Появившись в   облачении, он обменялся приветливой улыбкой с присутствующими, чьи лица были   отлично ему знакомы. Но тут певчие грянули Veni Creator[14], орган снова заиграл   торжествующий гимн, и как раз в эту минуту Теофиль с левой стороны, у придела   святого Иосифа, вдруг увидел Октава. Его сестра Клотильда хотела было его   удержать.      

– Не   могу, – запинаясь пробормотал он. – Я этого не потерплю…      

И он   заставил Дюверье, как представителя семьи, последовать за собой. А между тем   пение Veni Creator продолжалось. Кое-кто повернул голову в их сторону. Впрочем,   Теофиль, грозивший пощечинами, подойдя к Октаву, так разволновался, что не в   состоянии был вымолвить ни слова; внутренне негодуя на свой маленький рост, он   поднимался на носки.      

– Сударь, –   наконец выдавил он из себя. – Я вчера видел вас с моей женой…      

В этот   момент пение Veni Creator стало замирать, и Теофиль испугался звука собственного   голоса. Да и к тому же Дюверье, сильно раздосадованный всей этой историей,   старался втолковать ему, насколько неуместно устраивать здесь скандал.      

Между   тем у алтаря начался обряд венчания. Предварительно обратившись к новобрачным с   трогательным напутствием, священник взял в руки обручальный перстень, чтобы его   благословить.      

– Benedic,   Domine Deus Noster, annulum nuptialem hune, quem nos in tuo nomine henedicimus…[15]      

– Сударь,   вы вчера были здесь, в этой самой церкви, с моей женой, – еле слышным голосом   повторил Теофиль.      

Октав,   еще не совсем опомнившись от наставлений г-жи Жоссеран, которых он как следует   и не понял, без малейшего смущения принялся рассказывать придуманную им самим   версию:      

– Действительно,   я встретил госпожу Вабр, и мы вместе пошли осматривать работы по реставрации   Голгофы, которые ведутся под наблюдением моего приятеля Кампардона.      

– Стало   быть, вы сознаетесь! – невнятно пробормотал муж, почувствовав новый прилив   ярости. – Вы сознаетесь!..      

Дюэерье   пришлось слегка ударить Теофиля по плечу, чтобы призвать его к порядку. Тут   раздался пронзительный голос служки:      

– Amen.[16]      

– И   вы, конечно, узнаете это письмо? – продолжал Теофиль, протягивая Октаеу   какой-то клочок бумажки.      

– Прошу   вас, только не здесь! – воскликнул советник, окончательно   возмущенный. – Вы, мой милый, просто с ума сошли!..      

Октав   развернул записку. Волнение присутствующих все возрастало. В публике пронесся   шепот, некоторые подталкивали друг друга локтями, пялили глаза, оторвавшись от   своих молитвенников; никто уже не обращал внимания на брачную церемонию. Только   жених и невеста со строгими лицами неподвижно стояли перед священником. Но   вдруг Берта, повернув голову, увидела Теофиля: тот, бледный, как полотно,   обращался к Октаву. С этого момента и она стала рассеянной и с загоревшимися   глазами то и дело поглядывала в сторону придела святого Иосифа.      

– «Мой   котеночек, – тем временем вполголоса читал Октав, – как я был счастлив   вчера! До вторника, в капелле Святых Ангелов, у исповедальни!..»      

Когда   жених на традиционный вопрос священника ответил «да» тоном положительного   человека, который никогда не ставят своей подписи, предварительно не   ознакомившись с делом, тот повернулся к невесте:      

– Вы   обещаете и клянетесь соблюдать господину Огюсту Вабру верность во всем, как   подобает, согласно заповеди божьей, верной жене по отношению к своему мужу?      

Но   Берта, увидев в руках Октава письмо и со страстным нетерпением ожидая пощечин,   перестала, слушать священника и через кончик фаты поглядывала на происходящее.   На миг наступило неловкое молчание. Однако сообразив, что ждут ее ответа, она   скороговоркой и наобум проронила:      

– Да,   да.      

Аббат   Модюи с удивлением посмотрел в ту сторону, куда был обращен ее взгляд. Он   понял, что происходит что-то необычное, и им самим овладела какая-то странная   рассеянность. Рассказ о случившемся постепенно распространился по церкви, –   все уже были в курсе дела. Дамы, бледные, с серьезными лицами, не сводили глаз с   Октава. Мужчины усмехались, стараясь сдержать овладевшее ими шаловливое   настроение. Г-жа Жоссеран еле заметно пожимала плечами, успокаивая этими   знаками г-жу Дюверье. Казалось, Валери одна была увлечена обрядом венчания; она   как бы прониклась умилением и не замечала ничего остального.      

– «Мой   котеночек, как я был счастлив вчера!» – изображая глубочайшее изумление, снова   перечитывал Октав.      

– Ровно   ничего не понимаю, – произнес он, возвращая письмо мужу. – Это не мой   почерк. Наконец, взгляните сами.      

И вынув из   кармана записную книжку, куда он, как аккуратный молодой человек, записывал   расходы, Октав показал ее Теофилю.      

– Как   так не ваш почерк? – растерянно пробормотал тот. – Да вы просто   смеетесь надо мной… Это должен быть ваш почерк…      

Священник   в эту минуту как раз намеревался осенить крестным знамением левую руку Берты,   но взгляд его был устремлен в другую сторону, и он, по ошибке, благословил ее   правую руку.      

– In   nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.[17]      

– Amen! –   подхватил служка, который, желая видеть, что происходит, тоже поднимался на   носки.      

В конце   концов удалось замять скандал. Дюверье убедил совершенно сбитого с толку   Теофиля, что письмо никоим образом не могло быть от Октава Муре. Свидетели этой   сцены испытали что-то похожее на разочарование. Послышались вздохи, были   брошены резкие словечки. И когда общество, все еще взбудораженное происшедшим,   опять повернулось к алтарю, Берта и Огюст были уже обвенчаны, она – словно даже   и не заметив этого, он – не пропустив ни единого произнесенного священником слова,   весь поглощенный торжественностью момента и по-прежнему испытывая адскую   головную боль, от которой у него щурился левый глаз.      

– Детки   наши дорогие! – сказал дрожащим от умиления голосом папаша Жоссеран,   обратившись к старику Вабру, который с самого начала обряда был занят   исключительно тем, что подсчитывал зажженные свечи, поминутно сбиваясь и   принимаясь считать сызнова.      

Церковь   опять огласилась звуками органа, аббат Модюи снова появился в облачении, певчие   затянули мессу. Это было торжественное, пышное богослужение с пением и органом.      

Дядюшка   Башелар тем временем обходил приделы и, не понимая ни слова, читал латинские   надписи на надгробных плитах. Особенно привлекла его надпись на могиле герцога   де Креки. Трюбло и Гелен подошли к Октаву, желая выведать у него подробности. И   все трое, забравшись за кафедру, хихикали. Пение звучало все громче и громче,   временами налетая точно порывы бурного ветра. Служки размахивали кадильницами,   порою раздавался звон колокольчиков, а когда наступала минутная тишина, до   слуха доносилось невнятное бормотание стоявшего перед алтарем священника.      

Теофилю   не стоялось на месте; совершенно сбитый с толку, он не отпускал от себя   Дюверье, без конца приставал к нему с какими-то нелепыми соображениями и все не   мог уяснить себе, что человек, которого он видел на церковной паперти, и тот,   который написал письмо, – разные лица. Собравшиеся продолжали внимательно   следить за каждым его жестом. Казалось, что вся церковь оживленно обсуждает   происшествие и что снующий причт, и латынь молитв, и музыка, и курение   ладана, – все связано с этим.      

Когда   аббат Модюи, прочитав Pater[18],   сошел с амвона, чтобы в последний раз благословить новобрачных, он окинул   недоуменным взглядом свою взволнованную паству, стоявшую на фоне кричащей   роскоши главного нефа и боковых приделов, в ярком дневном свете, лившемся из   окон. Он пытался понять, что означают эти возбужденные лица женщин и   сдержанно-игривые смешки мужчин.      

– Ни   в чем не признавайтесь! – мимоходом шепнула г-жа Жоссеран Валери, когда   все семейство, по окончании мессы, направилось к ризнице.      

В   ризнице новобрачные и свидетели первыми расписались в церковной книге. Пришлось,   однако, подождать Кампардона, который увел дам за алтарь, позади дощатой перегородки,   чтобы показать им свои работы по реставрации Голгофы. Наконец он появился и, извинившись,   размашистым почерком занес свое имя в книгу записей. Аббат Модюи, из уважения к   обеим семьям, счел своим долгом собственноручно передавать перо подходившим к   столу, пальцем указывая место, где следует расписываться.      

И здесь,   в этом помещении строгого вида, с деревянными панелями, насквозь пропитанными   запахом ладана, на устах аббата вновь заиграла любезная и снисходительная улыбка   безукоризненно светского человека.      

– Ну   что, милая барышня, – спросил Кампардон, обратившись к Ортаис. – У   вас не появилось желания последовать примеру сестры?      

Но он   сразу же раскаялся в своей бестактности. Ортанс, которая была старше сестры,   обиженно поджала губы. Кстати, она в этот вечер надеялась получить на балу   решительный ответ от Вердье, на которого она наседала, чтобы он скорее выбирал   между нею и своей «тварью».      

– Еще   успею, – сухим тоном ответила она. – Было бы желание…      

И,   повернувшись спиной к архитектору, она накинулась на своего брата Леона, который,   как всегда опоздав, появился только теперь:      

– Как   это мило! Папа и мама прямо в восторге от тебя… Не явиться на венчание своей   родной сестры! А мы ведь ждали тебя вместе с госпожой Дамбревиль!      

– Госпожа   Дамбревиль делает то, что ей заблагорассудится, а я делаю то, что в моих   возможностях! – резким тоном ответил молодой человек.      

Любовники   были в натянутых отношениях. Леон, который мирился с этой связью исключительно   в надежде, что г-жа Дамбревиль устроит ему выгодный брак, находил, что она   слишком долго не отпускает его от себя. Он уже целые две недели приставал к   ней, требуя, чтобы она выполнила свое обещание.      

Она же,   совершенно обезумев от любви, стала даже жаловаться г-же Жоссеран на «причуды»   ее сына; поэтому мать собиралась сделать ему выговор, сказать ему, что он не   любит и не уважает своих родных, раз он пренебрегает, как нарочно, самыми   торжественными семейными событиями. Но Леон высокомерным тоном молодого   демократа привел свои доводы: непредвиденная работа, срочный доклад для   депутата, при котором он состоит секретарем, в связи с этим множество хлопот и   беготня по различным, крайне важным делам.      

– Но   ведь бракосочетание – такое недолгое дело! – необдуманно произнесла г-жа   Дамбревиль, бросив умоляющий взгляд на своего любовника с целью смягчить его   сердце.      

– Не   всегда! – сердито отрезал тот и отошел в сторону, чтобы поцеловать Берту и   пожать руку своему новоявленному зятю.      

А г-жа   Дамбревиль, разряженная в платье цвета опавших листьев, бледнела все больше;   терзаемая любовной мукой, она силилась как-то приосаниться; на губах ее блуждала   неопределенная улыбка, которой она встречала всех входивших в Двери ризницы.      

Через   ризницу проходили друзья, знакомые и прочие лица, приглашенные на брачную   церемонию. Новобрачные, стоя друг подле друга-, с одинаково восторженным и   несколько смущенным видом без конца пожимали чьи-то руки. Жоссеранов и Дюверье   совершенно затормошили поздравлениями. Они порой с недоумением переглядывались,   так как Башелар привел с собой каких-то никому неведомых людей, которые   говорили слишком громко. Мало-помалу образовалась теснота, все сбились в кучу,   замелькали протянутые над головами руки; молодые девушки едва протискивались   между мужчинами с толстыми брюшками, путаясь подолами своих юбок в ногах   чьих-то отцов, братьев и дядюшек, от которых так и несло развратом, притаившимся   где-нибудь в добропорядочном буржуазном квартале.      

Гелен и   Трюбло, отойдя в сторону, рассказывали Октаву, что Дюверье накануне чуть не   застал Клариссу на месте преступления, после чего она для отвода глаз вынуждена   была удвоить свою благосклонность к нему.      

– Глядите!   Он целует новобрачную! – пробормотал Гелен. – Наверно, здорово аппетитно!      

Публика   постепенно стала расходиться. Остались только родственники и близкие знакомые.   Среди рукопожатий и взаимных приветствий злополучный инцидент с Теофилем продолжал   передаваться из уст в уста. По существу, ни о чем другом и не говорили, если не   считать произносившихся вслух трафаретных фраз, уместных по случаю торжества.   Г-жа Эдуэн, лишь сейчас узнав о случившемся, смотрела на Валери с изумлением   женщины, для которой добродетель так же естественна, как здоровье. Аббата   Л1одюи, видимо, тоже кто-то посвятил в эту историю, потому что любопытство его   было явно удовлетворено. И он напустил на себя еще более благостный и умильный   вид, чем обычно, как бы стараясь не замечать тайных слабостей своей паствы. Еще   одна внезапно открывшаяся кровоточащая язва, на которую ему следует набросить   покров религии! Он счел своим долгом с минуту побеседовать с Теофилем,   осторожно заговорил с ним о всепрощении и о неисповедимости путей господних,   пытаясь, главным образом, замять скандал; горестным и сострадательным движением   он простирал длань над собравшимися, словно желая скрыть от самого неба их постыдные   деяния.      

– Хорошо   ему рассуждать, этому священнику! Был бы он в моей шкуре!.. – пробормотал   по адресу аббата Теофиль, у которого от этого увещевания голова окончательно   пошла кругом.      

Валери,   для большей уверенности не отпускавшая от себя г-жу Жюзер, выказала   взволнованность, слушая слова примирения, с которыми аббат Модюи решил обратиться   и к ней. Затем, когда публика уже выходила из церкви, она пропустила впереди   себя Берту, которую вел под руку Огюст, и подошла к обоим отцам.      

– Надеюсь,   вы довольны? – обратилась она к г-ну Жоссерану, желая показать, что она   нимало не смущена. – Поздравляю вас.      

– Да,   да! – сказал Вабр, как всегда тягуче произнося слова. – По крайней   мере одной заботой меньше!      

Тем   временем Трюбло и Гелен носились как угорелые, рассаживая дам по каретам. Г-жа   Жоссеран, чья шаль собирала толпу зевак, заупрямилась, пожелав остаться   последней на тротуаре, чтобы подольше насладиться своим торжеством матери,   выдавшей дочь замуж.      

Состоявшийся   вечером свадебный обед в отеле Лувр был омрачен все той же злополучной историей   с Теофилем. Это было прямо какое-то наваждение. О событии толковали весь день –   в экипажах, на прогулке в Булонском лесу… Дамы, все как одна, сошлись на том,   что мужу не мешало бы найти это письмо днем позже. Впрочем, к обеду были приглашены   только родственники и самые близкие знакомые. Наибольшее оживление вызвал тост   дядюшки Башелара, которого Жоссеранам волей-неволей пришлось пригласить,   несмотря на то, что они сильно опасались его поведения. Напившись уже за   жарким, он поднял свой бокал и увяз в первой же фразе: «Я счастлив счастьем,   которое испытываю…»; он без конца повторял эту фразу и никак не мог из нее   выбраться. Присутствующие снисходительно улыбались. Огюст и Берта, изнемогая от   усталости, время от времени переглядывались между собой, и, казалось, их   удивляло, что они сидят друг против друга. Однако затем, как бы опомнившись,   они принимались смущенно разглядывать свои тарелки.      

На бал   было приглашено около двухсот человек. Три люстры освещали огромный красный   зал, откуда вынесли всю мебель, кроме стульев, которые были расставлены рядами   вдоль стен. Угол возле камина отвели для небольшого, оркестра. В гостиной по   соседству был устроен буфет. Помимо этого, обе семьи оставили за собой комнату,   куда они могли удаляться для отдыха.      

Как раз   в тот момент, когда г-жа Дюверье вместе с г-жой Жоссеран встречали первых   гостей, бедняга Теофиль, которого держали под наблюдением с самого утра,   позволил себе недопустимо грубую выходку. Кампардон пригласил Валери на первый   тур вальса. Она засмеялась, и мужу этот смех показался вызывающим.      

– Вы   смеетесь… вы смеетесь… – запинаясь проговорил он. – Скажите, от кого письмо?..   Оно же все-таки написано кем-то!      

Ответы   Октава настолько запутали его, что он целых полдня размышлял, пока не додумался   до этой мысли. И теперь она упорно засела у него в мозгу: если это не Муре,   значит кто-то другой; и он требовал назвать этого другого. И когда Валери,   ничего не ответив, хотела отойти прочь, он сжал ей руку и стал с яростью ее   выкручивать, злобно повторяя, как раскапризничавшийся ребенок:      

– Я   сломаю тебе руку!.. Говори, от кого письмо!      

Валери,   перепуганная, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от боли, смертельно побледнела.   Кампардон почувствовал, что она в бессилии падает ему на плечо и что у нее   начинается один из тех нервных припадков, во время которых она часамb бьется в   судорогах. Он едва успел подхватить ее и, отведя в комнату, предназначенную для   членов обоих семейств, уложил на диване. Вслед за ним туда бросились дамы –   г-жа Дамбревиль и г-жа Жюзер; они принялись ее расшнуровывать, а Кампардон тем   временем скромно удалился.      

Лишь   трое или четверо из находившихся в зале гостей успели заметить эту грубую выходку.   Г-жа Жоссеран вместе с г-жой Дюверье продолжали принимать гостей; поток черных   фраков и светлых туалетов заполнял просторное помещение. То и дело слышались   любезные речи, перед новобрачной беспрерывно появлялись все новые и новые   улыбающиеся лица – толстые физиономии папаш и мамаш, худенькие личики девушек,   лукавые и выражавшие сочувствие гримаски молоденьких дам. В глубине зала   какой-то музыкант настраивал скрипку, издававшую жалобные отрывистые звуки.      

– Сударь,   я прошу у вас прощения! – произнес Теофиль, подойдя к Октаву, с которым он   встретился взглядом, когда выкручивал жене руку. – Всякий на моем месте   заподозрил бы вас, не правда ли? И в доказательство того, что я понял свою ошибку,   позвольте пожать вам руку.      

Он пожал   Октаву руку и отвел его в сторону, чувствуя непреодолимую потребность излить   перед кем-нибудь душу, высказать все, что у него наболело.      

– Ах,   сударь! Если бы вы только знали…      

И он   стал долго и подробно рассказывать молодому человеку о своей жене. Девушкой она   отличалась хрупким сложением. Бывало, в шутку говорили, что замужество пойдет   ей впрок. Она росла без воздуха, в душной лавчонке своих родителей, где он,   Теофиль, в продолжение трех месяцев каждый вечер навещал ее. Она казалась ему   такой милой, покорной, правда, несколько грустной, но очаровательной девушкой.      

– И,   как видите, сударь, замужество нисколько не поправило ее здоровья, скорее   наоборот… Не прошло и нескольких недель, как она стала совершенно невыносима, и   мы никак не могли поладить между собой… Начались нескончаемые ссоры из-за   пустяков… Поминутно у нее менялось настроение – то смеется, то неизвестно по   какой причине ударится в слезы… А вдобавок еще всякие нелепые идеи, причуды,   которые хоть кого сведут с ума, какая-то постоянная потребность бесить людей.   Короче говоря, семейный очаг стал для меня адом.      

– Странно,   очень странно, – проронил Октав, чувствуя, что ему надо что-то сказать.      

Тогда   муж, мертвенно бледный, вытягиваясь на своих коротких ножках, чтобы придать   себе больше внушительности и казаться менее смешным, заговорил о том, что он   называл дурным поведением этой несчастной. Уже два раза до этого он заподозрил   ее в измене. Но, будучи сам в высшей степени порядочным человеком, он всячески   отгонял от себя эту мысль. На сей раз, однако, все слишком очевидно. Какие уж   тут могут быть сомнения, не правда ли? И он трясущимися пальцами то и дело   нащупывал у себя в жилетном кармане злополучное письмо.      

– Я   бы понял, если бы она делала это ради денег! Но она за это ничего не получает,   я в этом уверен. Иначе бы я заметил… Скажите же на милость, из-за чего она так   беснуется? Я с ней очень ласков, в доме она полная хозяйка. Просто ума не   приложу… Если вы, сударь, что-нибудь понимаете в этом деле, ради бога объясните   мне…      

– Странно,   очень странно, – снова повторил Октав, чувствуя себя неловко от излияний   Теофиля и думая лишь о том, как бы от него отделаться. Однако муж, лихорадочно   жаждавший во что бы то ни стало узнать правду, не отпускал его от себя.      

Тут в   зал опять вошла г-жа Жюзер и зашептала что-то на ухо г-же Жоссеран, которая в   эту минуту учтивым наклоном головы приветствовала крупного ювелира из   Пале-Рояля. Г-жа Жоссеран повернулась в ее сторону и вместе с ней поспешно   вышла в соседнюю комнату.      

– По-моему,   у вашей жены очень сильный нервный припадок, – заметил Октав Теофилю.      

– Полноте! –   с яростью возразил тот, сожалея, что он не болен, что за ним так не ухаживают,   как за его женой. – Да она и рада, когда у нее припадок! Все тогда   становятся на ее сторону. Я сам не здоровее ее, а между тем никогда ей не   изменял…      

Г-жа   Жоссеран долго не возвращалась. Между близкими знакомыми пронесся слух, что   Валери бьется в ужасных судорогах и что будто нужно позвать мужчин, чтобы ее держать.   Но ввиду того, что ее пришлось раздеть, в комнату не пустили ни Гелена, ни   Трюбло, предложивших свои услуги. Оркестр тем временем заиграл кадриль, и Берта   открыла бал с Дюверье, который танцевал с подобающей своему положению   важностью. Огюст, не найдя г-жи Жоссеран, пригласил Ортанс и стал визави с   ними. Чтобы не причинять новобрачным лишних волнений, им ничего не сказали о   припадке Валери.      

Бал   становился все оживленнее, в зале, освещенном ярко пылавшими люстрами, звучал   смех; кадриль сменилась полькой, залихватски исполняемой скрипками, и под ее   звуки закружились танцующие пары, разметав вереницу дамских шлейфов.      

– Доктора   Жюйера! Где доктор Жюйера? – крикнула г-жа Жоссеран, стремительно вбегая в   зал.      

Доктору   было послано приглашение на бал, но он еще не появлялся. Не обнаружив его, г-жа   Жоссеран дала волю глухому гневу, с самого утра кипевшему у нее в груди, и, не   стесняясь в выражениях, выпалила все как есть перед Октавом и Кампардоном.      

– Мне   это уже начинает надоедать! Знаете, моей дочери не очень-то приятно все время   слушать, как этому дураку наставили рога.      

Отыскивая   глазами Ортанс, она заметила, что та разговаривает с каким-то господином. Хотя   г-жа Жоссеран и не видела его лица, но по широким плечам она узнала Вердье, и   это еще ухудшило ее расположение духа. Сухо окликнув дочь, она вполголоса   заметила, что в такой день, как сегодняшний, ей бы следовало оставаться возле   матери. Ортанс и бровью не повела, слушая этот выговор. Она сияла, потому что   Вердье наконец обещал ей, что они поженятся через два месяца, в июне.      

– Отстань   от меня! – буркнула мать.      

– Уверяю   тебя, мама… Он уж теперь три раза в неделю не ночует дома, чтобы та особа   свыклась с мыслью, что он от нее уходит, а скоро он и вовсе перестанет там   бывать… Тогда все это кончится, и он будет мой!..      

– Отстань   от меня!.. У меня уже вот где сидит этот ваш роман!.. Постой, пожалуйста, у   двери и подкарауль доктора Жюйера, и как только он явится, пошли его ко мне. И   чтобы ни слова об этом Берте!      

Г-жа   Жоссеран скрылась в соседней комнате, оставив Ортанс, которая ворчала себе под   нос, что она-то, слава богу, не нуждается ни в чьем одобрении и многие,   пожалуй, разинут рты, когда в один прекрасный день убедятся, что она вышла   замуж получше других. Тем не менее она покорно отправилась к дверям дожидаться   прихода доктора Жюйера.      

Оркестр   теперь играл вальс. Берта, чтобы не обидеть никого из родственников, танцевала   с молоденьким кузеном своего мужа. Г-жа Дюверье сочла неудобным отказать дядюшке   Башелару, хотя ей было очень неприятно, что он дышит ей прямо в лицо.      

Духота   все усиливалась, мужчины, то и дело вытиравшие носовыми платками пот со лба,   мало-помалу заполнили буфет. В конце зала несколько девочек-подростков   кружились друг с другом, а сидевшие поодаль мамаши, погрузившись в раздумье,   вспоминали все неудавшиеся попытки выдать замуж своих дочерей. Приглашенные с   жаром поздравляли отцов, Вабра и Жоссерана, которые ни на миг не покидали друг   друга, за все время, однако, не обменявшись ни единым словом. Казалось, гости   веселятся вовсю; они наперебой расхваливали перед обоими стариками прекрасно удавшийся   бал. По словам Кампардона, царившее на балу веселье служило хорошим   предзнаменованием.      

Архитектор   из светской учтивости время от времени осведомлялся о состоянии Валери, не   пропуская, однако, ни одного танца. Ему пришло в голову послать свою дочь Анжель   справиться от его имени, как себя чувствует больная. И четырнадцатилетняя   девчонка, с самого утра сгоравшая от желания узнать побольше о даме, про   которую столько говорят, пришла в восторг, получив возможность проникнуть в   соседнюю комнату. Видя, что она оттуда не возвращается, архитектор позволил   себе приоткрыть дверь и просунуть голову. Он заметил, что его дочь стоит перед   диваном, не отрывая глаз от распростертой на нем Валери, чью грудь, видневшуюся   из-под расстегнутого корсажа, сотрясали судороги. На него закричали, велели   удалиться. Он ушел, клянясь, что хотел лишь узнать, как себя чувствует больная.      

– Плохо   дело! Плохо дело! – сокрушенным голосом объявил он стоявшим у двери. –   Ее держат вчетвером. Ну и крепкий же народ женщины! Бьется в таких судорогах,   что недолго и вывихнуть себе что-нибудь, а она еще держится.      

Его   окружило несколько человек, и они принялись вполголоса обсуждать все стадии   припадка. Некоторые дамы, узнав о внезапной болезни Валери, между двумя   кадрилями с соболезнующим видом заглядывали в комнату, где она лежала, и,   выходя оттуда, передавали подробности мужчинам, а затем снова отправлялись   танцевать. Этот уголок зала был овеян тайной, среди все усиливающегося шума там   разговаривали шепотом, обменивались многозначительными взглядами. Теофиль,   покинутый всеми, в одиночестве прохаживался взад и вперед у дверей, а в голове   у него вертелась неотвязная болезненная мысль, что над ним смеются и что ему не   следует этого допускать.      

Через   зал поспешно прошел, в сопровождении Ортанс, доктор Жюйера; на ходу она   объясняла ему, что случилось. Вслед за ним в комнату направилась г-жа Дюверье.   Кое-кто из гостей с недоумением посмотрел им вслед, и опять пошли разговоры.   Едва только доктор исчез за дверью, из комнаты больной вышла г-жа Дамбревиль, а   за ней г-жа Жоссеран, гнев которой все возрастал. Только что она вылила на   голову Валери два графина воды. Впервые в жизни видит она такую нервную   женщину! Вдруг ей пришло на ум обойти зал, чтобы своим присутствием пресечь   нежелательные пересуды. Но она ступала такой грозной поступью и в расточаемых   ею улыбках было столько горечи, что даже и те, кто ничего не знал, стали   шушукаться за ее спиной. Г-жа Дамбревиль ни на шаг не отходила от нее. С самого   утра она не переставала в туманных выражениях жаловаться на Леона, прибегнув к   содействию его матери, чтобы та своим вмешательством как-нибудь наладила их   отношения. Увидев Леона под руку с какой-то сухопарой девицей, которую он   отводил на место, стараясь показать, что усиленно за ней ухаживает, г-жа   Дамбревиль задрожала и, едва удерживая слезы, с легким смешком произнесла:      

– Он   к нам и не подходит!.. Побраните его. Ведь он даже не желает смотреть на нас!      

– Леон! –   подозвала его г-жа Жоссеран.      

Когда он   к ней подошел, она, будучи в слишком скверном настроении, чтобы говорить   намеками, грубо выпалила:      

– Леон,   почему ты ссоришься с госпожой Дамбревиль? Она против тебя ничего не имеет…   Пожалуйста, объяснитесь. Знаешь, с таким дурным характером ты мало чего добьешься.      

Она   отошла в сторону, оставив их в замешательстве. Г-жа Дамбревиль взяла Леона под   руку, и оба удалились в оконную нишу, а затем, уже нежно воркуя, вместе ушли с   бала. Г-жа Дамбревиль поклялась, что к осени непременно его женит.      

Г-жа   Жоссеран, продолжая расточать гостям улыбки, пришла в неподдельное умиление,   когда оказалась возле Берты и увидела ее, порозовевшую, запыхавшуюся от танцев,   в белоснежном подвенечном платье, хотя уже и несколько помятом. Заключив Берту   в объятия и несомненно вспомнив по какой-то неуловимой ассоциации ту, которая   лежала с судорожно искаженным лицом в соседней комнате, она прошептала:      

– Моя   бедная деточка, моя бедная деточка! – и крепко расцеловала ее в обе щеки.      

– А   как она себя чувствует? – невозмутимо спросила Берта.      

На лице   г-жи Жоссеран снова появилось злобное выражение. Как? Берта знает об этом? Ну,   разумеется, она знает, да и все знают! Одному только ее мужу, – Берта   кивнула в сторону Огюста, в этот момент отводившего в буфет какую-то   старушку, – еще ничего неизвестно о случившемся. Она как раз собиралась   поручить кому-нибудь рассказать ему об этом, а то уж у него слишком глупый   вид, – вечно он ото всех отстает и никогда не знает того, что давно   известно всем.      

– А   я, можно сказать, из кожи вон лезу, чтобы скрыть этот скандал! – сердито   сказала г-жа Жоссеран. – Однако пора положить этому конец! Я не потерплю,   чтобы тебя делали посмешищем!      

И в   самом деле, о случившемся знали все. Но, чтобы не омрачать бала, гости предпочитали   об этом не говорить. Оркестр заглушил первые охи и вздохи, и теперь, когда   кавалеры, танцуя, стали теснее прижимать к себе своих дам, упоминание о событии   вызывало лишь усмешку. В зале стояла духота, час был поздний. Лакеи разносили   прохладительные напитки. Две маленькие девочки, разбитые усталостью, обнявшись   и прильнув личиками друг к другу, уснули на диване. Стоя возле оркестра, Вабр,   под гудение контрабаса, заговорил с Жоссераном. Он рассказывал ему о своем   обширном труде и поделился с ним сомнением, задерживающим его работу, –   вот уже две недели он никак не может выяснить, какие именно картины написаны одним   и какие другим из двух художников-однофамильцев. Чуть поодаль Дюверье,   окруженный группой мужчин, порицал императора за то, что он дозволил поставить   на сцене Французской Комедии пьесу, задевающую общественные устои.[19] Но стоило   только оркестру заиграть вальс или польку, как мужчины были вынуждены отходить   в сторонку, – круг танцующих расширялся, и дамские шлейфы, усердно   подметая паркет, вздымали дрожавшую в накаленном горящими свечами воздухе   тонкую пыль и разносили по залу изысканный аромат бальных туалетов.      

– Ей   лучше! – снова на миг заглянув в соседнюю комнату, впопыхах сообщил Кампардон. –   Туда можно войти.      

Кое-кто   из близких знакомых решился проникнуть в комнату. Валери по-прежнему лежала на   диване, но ее немного отпустило. Ради приличия на ее обнаженную грудь накинули   полотенце, оказавшееся тут же на маленьком столике.      

Г-жа   Дюверье и г-жа Жюзер, стоя у окна, внимательно слушали доктора, объяснявшего,   что при судорогах иногда рекомендуется прикладывать к шее горячие компрессы.   Когда Валери увидела Октава, входившего вместе с Кампардоном в комнату, она   знаком подозвала его и, видимо, еще не совсем придя в себя, пробормотала что-то   несвязное. Молодой человек вынужден был сесть возле нее, по приказанию самого   доктора, считавшего, что прежде всего больной не следует противоречить. Таким   образом Октаву, выслушавшему в этот самый вечер признания мужа, пришлось   слушать теперь признания жены. Она, вся дрожа от страха, принимала его за   своего любовника и умоляла, чтобы он ее куда-нибудь спрятал. Наконец узнав его,   она зашилась слезами и стала благодарить за то, что он утром во время   богослужения в церкви своей ложью выручил ее из беды. Октаву тут же вспомнился   другой такой же припадок Валери, которым он, как охваченный необузданным   желанием мальчишка, хотел было воспользоваться. Зато сейчас, когда он стал   просто ее другом, она расскажет ему все, и, возможно, это будет к лучшему.      

В эту   минуту Теофиль, который все бродил у двери, вдруг пожелал войти в комнату.   Пустили ведь туда других мужчин, почему же ему нельзя находиться там? Валери,   услышав его голос, опять задрожала всем телом, чем вызвала новый переполох:   боялись, что припадок возобновится. А Теофиль, умоляя впустить его и пытаясь   отстранить от себя дам, которые выталкивали его вон из комнаты, упрямо повторял:      

– Я   прошу только назвать его имя!.. Пусть она только скажет имя!..      

Но на   него обрушилась подоспевшая в эту минуту г-жа Жоссеран. Во избежание нового   скандала она увела его в маленькую гостиную рядом и стала злобно отчитывать:      

– Опять!   Оставите вы наконец нас в покое? С самого утра вы изводите нас своими глупостями!..   У вас, милостивый государь, совершенно нет такта! Да, да, совершенно нет такта!   Нельзя кричать о таких вещах, когда празднуют свадьбу.      

– Позвольте,   сударыня, – пробормотал он, – это мое личное дело, и вас оно не касается!      

– Как   так не касается? Ведь с сегодняшнего дня я, в некотором смысле, ваша родственница!   Не думаете ли вы, сударь, что эта история доставляет мне удовольствие? Вы забыли   о моей дочери!.. Нечего сказать, веселую свадьбу вы ей устроили!.. Замолчите,   сударь! У вас нет такта!      

Теофиль,   совершенно растерявшись, стал беспомощно озираться вокруг, словно ища   поддержки. Но по устремленным на него холодным взглядам остальных дам он понял,   что те осуждают его поведение не менее строго, чем г-жа Жоссеран. Вот оно,   настоящее слово, – у него нет такта, потому что бывают обстоятельства,   когда человек должен найти в себе силу воли, чтобы обуздать свои страсти. Даже   родная сестра, и та на него сердится. И когда он еще попытался протестовать,   все кругом возмутились. Нет, нет, ему нет оправдания. Так себя не ведут!      

Этот   единодушный приговор заставил его окончательно умолкнуть. Он был так растерян,   столь жалкий вид имела его тщедушная фигурка, трясущиеся руки и ноги и почти лишенное   растительности женоподобное лицо, что на губах у дам мелькнула усмешка. Если у   тебя нет данных, чтобы сделать женщину счастливой, то нечего и жениться! Органе   смерила его презрительным взглядом. Юная Анжель, о которой в суматохе забыли, с   лукавой гримаской вертелась около него, словно что-то искала. И он, покраснев,   растерянно подался назад, когда увидел, как все эти женщины, такие рослые и   толстые, обступили его со всех сторон, грозя раздавить его своими мощными   бедрами. Однако и они чувствовали необходимость как-то уладить дело. Валери   опять принялась всхлипывать, и доктор Дюйера вновь стал смачивать ей виски. Тут   дамы многозначительно переглянулись между собой – чувство солидарности на миг   сблизило их. Они искали выхода из положения, старались объяснить мужу   происхождение злополучного письма.      

– Черт   возьми! – подходя к Октаву, вполголоса произнес Трюбло. – Тут не бог   весть какая хитрость нужна! В таких случаях говорят, что письмо было адресовано   прислуге…      

Уловив   слова Трюбло, г-жа Жоссеран повернулась к нему и окинула его восхищенным   взглядом. Обратившись к Теофилю, она произнесла:      

– Разве   невинная женщина унизится до объяснения, когда ей бросают такие ужасные   обвинения? Но я буду говорить за нее!.. Письмо это потеряла служанка Франсуаза,   которую вашей жене пришлось сегодня выгнать за дурное поведение… Ну что,   теперь-то вы удовлетворены? И вы не краснеете от стыда?      

Сначала   муж лишь недоверчиво пожал плечами. Но дамы смотрели на него с таким серьезным   видом и столь убедительным образом опровергали все его возражения, что он заколебался.   А тут еще г-жа Дюверье, чтобы нанести ему окончательное поражение, гневно заявила,   что его поведение становится возмутительным и что она больше не желает с ним   знаться! Тогда, не в силах больше бороться, чувствуя потребность в какой-то   ласке, он бросился на шею Валери и попросил у нее прощения. Произошла очень   трогательная сцена. Даже г-жа Жоссеран, и та умилилась.      

– Всегда   лучше жить в мире, – с облегчением произнесла она, – Теперь день хотя   бы закончится благополучно!      

Когда   Валери, вновь одетая, под руку с мужем появилась в зале, бал, казалось, стал   еще оживленнее. Было уже около трех часов ночи, и гости понемногу стали   разъезжаться, но оркестр, словно в упоении, играл одну кадриль за другой.   Некоторые из мужчин иронически усмехались, поглядывая на помирившихся супругов.   Медицинский термин, примененный Кампардоном к незадачливому Теофилю, привел в   восторг г-жу Жюзер. Молодые девушки толпились вокруг Валери, с любопытством   рассматривая ее, но, почувствовав на себе негодующий взгляд своих маменек,   тотчас напускали на себя глуповатый вид. Берта, танцевавшая наконец с мужем,   по-видимому, успела шепнуть ему несколько слов и посвятить его в историю с   Теофилем, так как Огюст, не сбиваясь с такта, посмотрел на своего брата с изумлением   и превосходством человека, с которым не может случиться ничего подобного.      

Напоследок   оркестр заиграл галоп. Несмотря на удушливую жару, гости яростно отплясывали в   желтоватом свете догоравших свечей, от мерцающего пламени которых лопались   стеклянные розетки.      

– Вы   с ней в хороших отношениях? – спросила г-жа Эдуэн, кружась под музыку с Октавом,   пригласившим ее танцевать.      

Молодому   человеку показалось, что по телу этой женщины всегда державшейся так уверенно и   спокойно, прошел легкий трепет.      

– Да   ни в каких! – возразил он. – Они просто впутали меня в это дело… И   мне это крайне неприятно… Бедняга-муж проглотил все как есть.      

– Это   очень дурно, – по своему обыкновению серьезно проговорила она.      

Октав,   конечно, ошибся: когда он отнял свою руку, г-жа Эдуэн дышала так же ровно, как   обычно, взгляд ее был ясен, прическа в полном порядке.      

Конец   бала, однако, ознаменовался скандалом. Дядюшка Башелар, допьяна напившись в   буфете, вздумал выкинуть веселую шуточку. Внезапно он на глазах у всех принялся   отплясывать перед Теленом какой-то совершенно непристойный танец. Под   застегнутый фрак у него были засунуты две свернутые салфетки, изображавшие   объемистые груди кормилицы; а поверх салфеток, выставляясь наружу из-за   лацканов жилета и напоминая человеческое тело с ободранной кожей, торчали два   кроваво-красных апельсина. Это вызвало всеобщее возмущение. Можно зарабатывать   кучу денег, но существуют границы, которые приличный человек ни в коем случае   не должен переступать, особенно в присутствии молодых девушек! Жоссеран, сгорая   от стыда и негодования, вывел своего шурина из зала. Дюверье гадливо   поморщился.      

В четыре   часа ночи молодые супруги вернулись к себе на улицу Шуазель. Они довезли в   своей карете Теофиля и Валери. Подымаясь в третий этаж, где им была отведена   квартира, они на лестнице догнали Октава, который тоже возвращался к себе,   чтобы лечь спать. Молодой человек посторонился, но Берта сделала движение в ту   же сторону, и они столкнулись.      

– О,   простите, мадемуазель!      

Слово   «мадемуазель» рассмешило их обоих. Она посмотрела на него, и ему вспомнилось,   как он в первый раз поймал ее взгляд на этой же самой лестнице – взгляд, в   котором можно было прочесть и веселое лукавство и задор и в котором ему теперь   почудился многообещающий призыв. Возможно, что они поняли друг друга – она   покраснела, а он одиноко побрел к себе на самый верх, мимо объятых безмолвием   квартир.      

Огюст,   все время сильно жмуривший левый глаз, обезумев от мигрени, которая с самого   утра не давала ему покоя, уже успел войти в. квартиру, куда пришла и вся родня.      

Когда   настал, момент прощания, Валери крепко обняла Берту, окончательно измяв ей   платье, поцеловала ее и еле слышно произнесла:      

– Ах,   дорогая моя! Желаю вам быть более счастливой, чем я.      

 IX      

       

Два дня   спустя, около семи часов вечера, придя к Кампардонам обедать, Октав застал Розу   одну. Она была в кремовом шелковом пеньюаре, отделанном белым кружевом.      

– Вы   кого-нибудь ждете? – спросил Октав.      

– Да   нет, – ответила она несколько смущенно. – Мы сядем за стол, как   только Ашиль вернется.      

Архитектор   стал вести беспорядочный образ жизни, никогда вовремя не являлся к столу,   приходил весь красный, озабоченный, проклиная дела. Кроме того, он каждый вечер   под различными предлогами исчезал из дому, ссылаясь на деловые свидания в кафе   или же придумывая какие-то заседания в отдаленных частях города. В таких   случаях Октав составлял компанию Розе, просиживая с ней до одиннадцати часов   вечера. Он понимал, что муж пригласил его столоваться у них лишь ради того,   чтобы он развлекал его жену. Между тем Роза кротко жаловалась ему и высказывала   свои опасения. Боже мой, ведь она предоставляет Ашилю полную свободу, но она   всегда так беспокоится, когда после полуночи его еще нет дома!      

– А   вы не находите, что у него с некоторых пор какой-то невеселый вид? – с   оттенком тревоги и нежности в голосе спросила она.      

Нет, Октав   этого не заметил.      

Он,   пожалуй, только чем-то сильно озабочен. Видимо, заказы в церкви святого Роха   причиняют ему много хлопот.      

Но Роза   отрицательно покачала головой и больше не стала об этом говорить. И тут же   проявив внимание к самому Октаву, она с обычной для нее материнской   участливостью стала расспрашивать, как он провел день. В продолжение девяти   месяцев, что он у них столовался, Роза относилась к нему как к члену семьи.      

Наконец   появился архитектор.      

– Добрый   вечер, кисонька, добрый вечер, душечка! – воскликнул он, как всегда, целуя   ее с пылкостью нежного супруга. – Опять какой-то дурак поймал меня на   улице и продержал целый час.      

Отойдя в   сторону, Октав услышал, как муж и жена вполголоса обменялись несколькими   фразами.      

– Ну,   что, она придет?      

– Да   нет, зачем же? Главное, не волнуйся…      

– Ты   ведь дал мне слово, что она придет.      

– Ну   что ж! Да, она придет… Ты довольна? Я ведь это делаю только ради тебя…      

Сели за   стол. За обедом только и было разговора, что об английском языке, которым   Анжель стала заниматься две недели тому назад. Кампардон вдруг ни с того, ни с   сего стал доказывать, насколько необходимо барышне знать этот язык. Дело в том,   что до Кампардонов Лиза служила у одной актрисы, которая раньше жила в Лондоне.   И каждый раз за едой начиналось обсуждение, как произносить название того или   иного блюда, которое подавалось ею на стол. В этот вечер после долгих и нудных   попыток правильно произнести слово «rumpsteak»[20]   пришлось унести на кухню жаркое, которое оказалось жестким, как подошва, потому   что кухарка Виктуар забыла своевременно снять его с плиты.      

Уже   приступили к десерту, как вдруг раздался звонок, от которого г-жа Кампардон   вздрогнула.      

– Это   ваша кузина, сударыня, – доложила Лиза, явно обиженная, что ее не сочли нужным   посвятить в семейные дела.      

И действительно,   в столовую вошла Гаспарина. У нее был невзрачный вид, столь свойственный   продавщицам, – исхудалое лицо, простое черное шерстяное платье. Роза, упитанная   и свежая, в пышном шелковом пеньюаре кремового цвета, поднялась ей навстречу;   она была так взволнована, что на глазах у нее блестели слезы.