1 2 3 4 5 6 7 
– Оно  конечно, – неторопливо, как всегда, проговорил Маэ, – в семейном доме  тебе будет лучше.    

Но тут  раздались крики: Левак сшиб все кегли одним ударом. Среди общего шума только  Мук и Бессмертный стояли опустив голову, выказывая безмолвное одобрение. Мастерский  удар вызвал целый град шуток, особенно когда из-за изгороди показалось веселое  лицо Мукетты. Она уже целый час бродила здесь и наконец, услыхав смех и крики,  отважилась и подошла совсем близко.    

– Как!  Ты одна? – воскликнул Левак. – А где же твои поклонники?    

– Я  прогнала своих поклонников, – ответила она весело и бесстыдно. – Ищу  нового.    

Все  наперебой стали предлагать свои услуги, отпуская при этом крепкие словечки. Она  же со смехом качала головой, притворяясь примерною девочкой. При этом  присутствовал и ее отец, который не спускал глаз со сбитых кеглей.    

– Ага! –  проговорил Левак, бросая взгляд в сторону Этьена. – Понимаем, в кого ты метишь,  дитя мое!.. Только его надо брать силой.    

Этьен  развеселился. В самом деле, откатчица засматривалась на него. Этьена это забавляло,  но он вовсе не хотел с нею сходиться. Мукетта еще несколько минут постояла у  изгороди, пристально глядя на него своими большими глазами, потом медленно  отошла, и лицо у нее сразу стало хмурым, как будто ее изморил зной.    

Этьен  снова заговорил вполголоса с Маэ; он принялся подробно объяснять, что углекопам  в Монсу необходимо учредить кассу взаимопомощи.    

– Раз  Компания уверяет, что предоставляет нам полную свободу, – говорил  он, – чего же бояться? Она дает нам только пенсии, назначая их по своему  усмотрению, так как не производит никаких вычетов из жалованья. И вот, чтобы не  зависеть от расположения Компании, необходимо основать товарищескую кассу  взаимопомощи, на которую мы могли бы рассчитывать в случае неотложной  необходимости.    

И он  стал объяснять подробности организации кассы, обещая взять все хлопоты на себя.    

– Я-то  не прочь, – промолвил наконец Маэ, убежденный его доводами. – Вот  только как другие… Постарайся убедить других.    

Левак  выиграл партию; игроки бросили кегли, чтобы выпить пива. Но Маэ отказался от второй  кружки: там видно будет, день еще велик. Он вспомнил о Пьерроне: где-то он мог  бы быть сейчас? Сидит, наверное, в кофейне у Ланфана.    

Маэ  уговорил Этьена и Левака пойти с ним в Монсу; кегельбан «Авантажа» тотчас заняла  новая партия игроков.    

По  дороге они зашли сперва в кабачок Казимира на шоссе, а потом в кофейню «Прогресс».  Их зазывали углекопы, стоявшие у отворенных дверей, и, конечно, отказаться было  невозможно. Каждый раз приходилось выпивать по кружке пива, а то и по две,  потому что надо было в свою очередь угостить товарищей. Они оставались не  больше десяти минут, обменивались нескольким» словами и шли дальше, прекрасно  зная по опыту, что это пиво, светлое, как ключевая вода, можно поглощать в  каком угодно количестве, – все равно, единственным последствием будет то,  что придется чаще себя облегчать. В кофейне Ланфана они действительно застали  Пьеррона, допивавшего вторую кружку; ему пришлось выпить с ними и третью. Они,  разумеется, тоже выпили по кружке. Теперь компания состояла уже из четырех  человек, и все отправились в кофейню «Очаг» – посмотреть, нет ли там Захарии.  Зал был пуст; они спросили по кружке и решили подождать. Затем вспомнили, что  есть еще кофейня «Святой Элоа». Там их угостил штейгер Ришомм, а оттуда, уже не  подыскивая никаких предлогов, они стали переходить из кабачка в кабачок с  единственной целью – погулять.    

– Надо  пойти в «Вулкан»! – предложил вдруг уже захмелевший Левак.    

Остальные  расхохотались, но затем, после короткого раздумья, решили сопровождать товарища  и стали пробираться сквозь шумную праздничную толпу. В узком и длинном зале «Вулкана»,  на дощатой эстраде, сооруженной в глубине помещения, распевали, отчаянно  жестикулируя, пять сильно декольтированных певичек, набранных в Лилле из числа  публичных женщин низшего пошиба. Посетитель платил десять су, если желал уйти с  одной из них за дощатую перегородку эстрады. Здесь бывали главным образом  откатчики, приемщики, вплоть до четырнадцатилетних мальчишек, – словом,  вся молодежь с шахт; пили больше можжевеловую водку, чем пиво. Порою на такие  похождения отваживались и некоторые старые шахтеры – блудливые мужья, которым  семейная жизнь была невмоготу.    

Когда  новая компания уселась вокруг столика, Этьен взялся за Левака и стал излагать  ему свою мысль об устройстве кассы взаимопомощи. Он пропагандировал с упорством  новообращенного, видящего в этом свое назначение.    

– Каждый  член кассы вносит двадцать су в месяц. Через четыре-пять лет составится порядочная  сумма; а деньги – сила при любых обстоятельствах… А? Как ты думаешь?    

– Я  не прочь, – рассеянно ответил Левак. – Надо будет потолковать.    

Его внимание  привлекла рослая блондинка, а когда Маэ и Пьеррон, выпив по кружке пива,  собрались уходить, не дожидаясь следующего номера, он решил во что бы то ни  стало остаться.    

Выйдя  вместе с товарищами, Этьен опять увидел Мукетту, которая как будто следила за ним.  Она всюду оказывалась возле него и, улыбаясь, смотрела своими большими глазами,  словно желала сказать: «Хочешь?» Молодой человек шутил и пожимал плечами. Тогда  Мукетта сердито махнула рукой и скрылась в толпе.    

– Где  же Шаваль? – спросил Пьеррон.    

– А  ведь правда, – проговорил Маэ, – наверное, в кофейне «Пикетт». Идем в  «Пикетт».    

Подходя  втроем к кофейне, они услыхали шум ссоры. У дверей стоял Захария и грозил кулаком  валлонцу-гвоздарю, коренастому флегматичному парню. Шаваль смотрел на них,  засунув руки в карманы.    

– А  вот и Шаваль! – спокойно сказал Маэ. – Он тут с Катриной.    

Откатчица  и ее возлюбленный целых пять часов разгуливали по ярмарке, которая раскинулась  вдоль дороги в Монсу. Это была широкая улица с двумя рядами низких, пестро  раскрашенных домиков; по ней под лучами палящего солнца двигалась толпа, словно  куча муравьев, ползающих до голой равнине. Вечно черная грязь просохла и  превратилась в черную пыль, которая поднималась, как грозовая туча. Кабачки по  обеим сторонам улицы были переполнены посетителями, занявшими все столики до  самой дороги; у дверей на тротуарах в два ряда стояли торговцы с лотками,  предлагая девушкам косынки и зеркала, мужчинам – ножи и фуражки, а также разные  сласти, конфеты и печенье. Возле церкви был устроен тир для стрельбы из лука.  Против самых складов играли в шары. Там, где дорога поворачивала в Жуазель, у  дома Правления, за дощатыми перегородками устраивались петушиные бои. Дрались  два больших красных петуха; у них были твердые, как железо, шпоры; их разодранные  глотки кровоточил». Дальше, у Мегра, играли на бильярде; победители получали в  виде приза штаны. Временами наступало длительное молчание; все пили и ели, не  произнося ни слова. В душном воздухе стоял запах пива и жареного картофеля;  жара становилась еще невыносимее от жаровен, на которых, прямо под открытым  небом, готовилась снедь.    

Шаваль  купил Катрине зеркало за девятнадцать су и косынку за три франка. Они то и дело  сталкивались с Мукой и Бессмертным; старики тоже пришли на праздник и в  раздумье медленно бродили взад и вперед, переступая отяжелевшими ногами. Но  случилась и другая встреча, которая их возмутила: им попался Жанлен,  подговоривший Бебера и Лидию таскать из питейной палатки, разбитой на краю  пустыря, бутылки с можжевеловой водкой. Катрина успела только дать подзатыльник  брату; девочка уже удрала с бутылкой в руках. Эти чертенята добьются, что их  упрячут в тюрьму.    

Проходя  мимо кабачка «Сорви-гелова», Шаваль решил зайти туда со своей любовницей –  посмотреть на состязание зябликов; о нем уже целую неделю возвещала афиша,  наклеенная на дверях. Из Маршьенна явились пятнадцать гвоздарей, и каждый  принес по дюжине клеток; крохотные темные клетки, в которых неподвижно сидели  ослепленные зяблики, были развешаны во дворе кабачка вдоль ограды. Победившим  считался зяблик, который в течение часа повторял наибольшее число раз свою  песенку. Каждый гвоздарь с аспидной доской в руке стоял у своих клеток,  отмечая, следя за соседями, и в свою очередь проверялся ими. Зяблики начали  петь. Одни пели более низкими голосами – этих называли «тугоухими», а другие,  по прозвищу «пискуны», – пронзительно; сначала все пели робко, с большими  перерывами, потом, возбуждая друг друга, стали петь чаще и наконец дошли до  такого состояния, что некоторые тут же падали мертвыми. Гвоздари подзадоривали  их и приказывали им на своем валлонском наречии петь еще, еще и еще хоть  малость. Чуть не сотня зрителей в немом восторге внимала этой адской музыке,  этому пению ста восьмидесяти зябликов, наперебой повторявших все одно и то же  колено. Первый приз – металлический кофейник – получил один «пискун».    

Катрина  и Шаваль были уже там, когда вошли Захария и Филомена. Обе пары пожали друг  другу руки и стали рядом. Вдруг Захария разозлился, увидав, что один из  гвоздарей, пришедший с товарищами поглазеть на состязание, принялся щипать  Катрину за ляжки. Катрина, вся красная, умоляла брата замолчать, боясь, что  начнется драка и все гвоздари набросятся на Шаваля, если тот вздумает за нее  вступиться. Она чувствовала, что к ней пристает мужчина, но благоразумно молчала.  К счастью, возлюбленный ее только посмеялся, и все четверо вышли, –  казалось, дело на этом и кончится. Но когда они зашли в кофейню «Пикетг» выпить  пива, туда сейчас же явился и тот самый гвоздарь, вызывающе посмеиваясь над  ними и насвистывая. Захария, оскорбившись за сестру, набросился на наглеца.    

– Это  моя сестра, свинья ты этакая!.. Погоди, черт возьми! Проучу я тебя, будешь вести  себя прилично!    

Все  бросились их разнимать. Один Шаваль спокойно твердил:    

– Брось,  это меня касается… Говорю тебе, что мне плевать на него!    

Тут  вышел Маэ со своими спутниками и успокоил Катрину и Филомелу, которые уже было  расплакались. Все стали должно смеяться, а гвоздарь скрылся. Чтобы покончить с  этим, Шаваль, чувствовавший себя в кофейне «Пикетт», как дома, предложил выпить  по кружке. Этьену пришлось чокнуться с Катриной; все выпили – отец, дочь со  своим возлюбленным и сын со своей любовницей, – чинно приговаривая: «За  здоровье честной компании!» Затем Пьеррон тоже вызвался всех угостить. Они  чувствовали себя прекрасно, когда Захария, увидев своего приятеля Муке, снова  рассвирепел. Он позвал его якобы для того, чтобы свести счеты с гвоздарем.    

– Я  его пристукну!.. Слушай, Шаваль, поручаю тебе Филомену и Катрину. Я скоро  вернусь.    

Маэ, в  свою очередь, предложил выпить по кружке. Раз парень пожелал вступиться за  сестру, в этом нет ничего дурного. Но Филомена, увидев Муке, успокоилась и  только покачала головой. Ребята, видно, просто-напросто отправились в «Вулкан».    

Праздничные  дни заканчивались обычно танцевальным вечером в заведении «Весельчак». Танцы  устраивала вдова Дезир, пятидесятилетняя женщина, круглая, как бочка, но еще  настолько игривая, что у нее было шесть любовников, по одному на каждый день  недели, и все шестеро на воскресенье, – как она говорила. Углекопов она  называла своими ребятами в благодарность за все то пиво, которое они выпили у  нее в течение тридцати лет; и она хвалилась, что ни одна откатчица не нагуляла  себе брюхо, не поплясав предварительно в ее заведении. Помещение «Весельчака»  состояло из двух комнат: первая служила распивочной – там стояли столы и  прилавок; к ней примыкал так называемый бальный зал, отделенный от нее лишь  широкой аркой. Это было большое помещение, в котором пол только посредине был  дощатый, а по бокам выложен плитками. Комнату украшали две гирлянды бумажных  цветов, тянувшиеся крест-накрест под потолком и скрепленные посредине таким же  венком; по стенам были развешаны золоченые дощечки с именами святых: св. Элоа –  покровителя металлистов, св. Криспина – покровителя сапожников, св. Варвары –  покровительницы углекопов, – все цеховые святцы. Потолок был такой низкий,  что трое музыкантов, которые помещались на подмостках, похожих по форме и  величине на церковную кафедру, доставали до него головой. По вечерам во время  танцев зал освещался четырьмя керосиновыми лампами, висевшими по углам.    

В то  воскресенье танцы начались с пяти часов, когда в окна еще глядел белый день. К  семи часам обе комнаты были уже битком набиты посетителями. Снаружи поднялся  бурный ветер, вздымавший облака черной пыли, которая слепила глаза и осыпала  сковороды у торговцев съестным. Маэ, Этьен и Пьеррон, войдя в зал, увидали  Шаваля, танцевавшего с Катриной. Филомена стояла одна и смотрела на них. Ни  Левак, ни Захария больше не появлялись. Скамеек в зале не было, и потому Катрина  после каждого танца подходила отдыхать к столу, где сидел отец. Позвали  Филомену, но та предпочитала стоять. Смеркалось. Три музыканта играли с  остервенением; в зале царила общая сумятица – шевелились бедра, груди,  сплетенные руки. Но вот при громких криках зажглись четыре лампы, и все сразу  осветилось: красные лица, растрепанные и прилипшие к коже волосы, разлетающиеся  юбки, разносившие по залу острый запах пота. Маэ указал Этьену на Мукетту,  круглую и жирную, словно кусок сала, которая бешено кружилась в паре с высоким  худощавым рабочим; должно быть, она утешилась и нашла себе друга. Наконец в  восемь часов появилась жена Маэ с Эстеллой на руках; за нею следовала вся  детвора – Альзира, Анри и Ленора. Маэ пришла прямо сюда, уверенная, что найдет  здесь своего мужа. Ужинать можно позже, все сыты после кофе и пива. Пришли  также жены других углекопов. Все начали шептаться, заметив, что следом за Маэ  вошла жена Левака в сопровождении Бутлу, который вел за руку детей Филомены –  Ахилла и Дезире. Обе соседки были, по-видимому, в наилучших отношениях: они то  и дело обращались одна к другой и разговаривали. По дороге у них произошло  крупное объяснение, и жена Маэ, как ни тяжко было ей лишиться заработка  Захарии, дала согласие на его свадьбу с Филоменой, убежденная тем доводом, что  заработок этот уже не принадлежит ей по праву. Теперь Маэ старалась казаться  веселой, хотя на сердце у нее было тревожно, и она спрашивала себя, как она  будет сводить в хозяйстве концы с концами, раз кошелек станет еще более тощим.    

– Садись  сюда, соседка, – проговорила Маэ, указывая на стол, за которым ее муж пил  пиво с Этьеном и Пьерроном.    

– А  моего здесь нет? – спросила жена Левака. Товарищи сказали ей, что Левак  скоро вернется. Бутлу, дети и все мужчины со своими кружками тесно уселись, составив  вместе два стола. Спросили пива. Увидав мать и обоих своих детей, Филомена тоже  решилась подойти. Она села на предложенный ей стул и была, видимо, очень  довольна, узнав, что вопрос о ее свадьбе наконец решен. Потом, когда хватились  Захарии, она проговорила своим мягким голосом:    

– Я  жду его, он там.    

Маэ  обменялся взглядом с женой. Значит, она согласилась? Он нахмурился, стал молча  курить. Он тоже был поглощен заботой о завтрашнем дне и видел неблагодарность  детей, которые один за другим женятся и выходят замуж, бросая родителей в  нужде.    

Танцы  между тем продолжались. Кадриль подходила к концу, весь зал тонул в рыжеватой  пыли; стены дрожали, корнет-а-пистон издавал резкие, пронзительные звуки,  словно тревожный паровозный свисток. Когда танцоры останавливались, от них  валил пар, как от лошадей.    

– Помнишь, –  сказала жена Левака на ухо своей соседке, – ты еще говорила, что задушишь  Катрину, если она выкинет глупость?    

Шаваль  подвел Катрину к семейному столу, и оба, став за стулом отца, принялись допивать  пиво из своих кружек.    

– Ну,  это только так говорится!.. – покорным тоном ответила Маэ. – Но я  успокаиваю себя тем, что у нее не может быть ребенка. В этом я убеждена!.. Вот  если бы она родила да мне пришлось бы выдать ее замуж! Что бы мы стали тогда  есть?    

Корнет-а-пистон  заиграл польку. Когда возобновился прежний шум, Маэ тихим голосом поделился с  женой одной мыслью: что, если бы им взять жильца? Этьена хотя бы? Он как раз  ищет комнату со столом. Место найдется, – ведь Захария скоро уйдет от них;  и деньги, которых они лишатся, отчасти пополнятся другим путем. У жены Маэ  прояснилось лицо: да, мысль хорошая, надо будет это устроить.    

Ей  показалось, что они снова спасены от голодной смерти; к ней быстро вернулось  бодрое настроение, и она заказала еще пива на всех.    

Тем  временем Этьен старался просветить Пьеррена и подробно объяснял ему свой проект  устройства кассы взаимопомощи. Он уже совсем было убедил Пьеррона присоединиться,  но имел неосторожность открыть ему истинное назначение кассы.    

– Если  у нас будет забастовка, ты понимаешь, какую пользу принесет нам касса? Плевать  тогда на Компанию. Касса даст деньги на первое время, чтобы выдержать борьбу…  Ну, согласен?    

Пьеррон  побледнел и потупил глаза.    

– Подумаю, –  пробормотал он. – Хорошее поведение – лучшая касса.    

Тут Маэ  завладел Этьеном и без околичностей смело предложил взять его к себе в жильцы.  Молодой человек тотчас же согласился: ему очень хотелось жить в поселке и ближе  сойтись с товарищами. Все решили с двух слов. Жена Маэ сказала, что с  переселением придется повременить до свадьбы Захарии.    

В это  время вернулся наконец Захария с Муке и Леваком. Они принесли с собою запах  «Вулкана» – запах можжевеловой водки и острых духов, какими душатся публичные  женщины с неопрятным телом. Мужчины были совершенно пьяны; очень довольные  своими похождениями, они подталкивали друг друга локтями и пересмеивались.  Когда Захария узнал, что его наконец решили женить, ему стало так весело, что  он даже захлебнулся от смеха. Филомена спокойно объявила, что ей приятнее,  когда он смеется, нежели, когда она плачет. Свободных стульев не было, и Бутлу  потеснился, уступая половину своего стула Леваку. Последний до того расчувствовался,  увидав всю семью в сборе, что заказал еще раз пива на всех. –    

– Не  часто доводится так веселиться, черт возьми! – гаркнул он.    

Все  оставались в заведении до десяти часов. То и дело являлись жены, разыскивая мужей,  чтобы увести их домой; за ними хвостом тащились дети Матери, не стесняясь,  обнажали отвислые белые груди, похожие на мешки с овсом; пухлые рожицы были  испачканы молоком; дети, которые уже умели ходить, ползали на четвереньках под  столами, угостившись пивом, и безобразничали без всякого стыда. Разливанное  море пива, нацеженного из бочек вдовы Дезир, вздувало животы, текло из носу, из  глаз, отовсюду. От тесноты каждый упирался в соседа плечом или коленом, и в  этой давке всем было весело. Слышался беспрестанный смех, рты разевались до  ушей. Было жарко, словно в печи, пот лил ручьями, люди расстегивались, и в  густом табачном дыму голое тело казалось позолоченным; неприличным считалось  только вставать из-за стола. Порою все же какая-нибудь девушка выходила на  двор, к колодцу, поднимала юбки, а затем снова возвращалась в зал. Молодежь  продолжала отплясывать под пестрыми бумажными гирляндами, почти не видя друг  друга, – до того все вспотели. Пользуясь случаем, разгулявшиеся мальчишки  сбивали с ног откатчиц, давая им подножку. Когда какая-нибудь девица падала,  потянув за собой своего кавалера, корнет-а-пистон приветствовал это падение  неистовыми звуками, а танцоры заталкивали их ногами; на них, казалось, рушился  весь зал.    

Кто-то  мимоходом сообщил Пьеррону, что его дочь Лидия спит на тротуаре у дверей. Она  выпила свою долю можжевеловой из украденной бутылки и была до того пьяна, что отцу  пришлось нести ее домой на руках. Жанлен и Бебер крепче держались на ногах и  следовали за ним в некотором отдалении, весьма довольные своими похождениями.  Их уход послужил сигналом к возвращению домой; публика начала выходить из  «Весельчака». Маэ и Левак решили, что пора вернуться в поселок. В это время дед  Бессмертный и старый Мук тоже покидали Монсу; они брели как во сне, погруженные  в безмолвные воспоминания. Все возвращались вместе и в последний раз прошли по  ярмарке. Сковороды со съестным остывали, из кабаков ручейками вытекали на дорогу  остатки пива. В воздухе по-прежнему чувствовалась близость грозы, освещенные  дома остались позади, в темном поле раздавались взрывы смеха. Жаркое дыхание  струилось от созревших нив; много зачатий должно было совершиться в такую ночь.  Все дошли вразброд до поселка. Ни Левакам, ни Маэ не хотелось ужинать; в  полудремоте доедали вареную говядину, оставшуюся от обеда.    

Этьен  затащил Шаваля к Раснеру, чтобы выпить еще пива.    

– Ладно! –  сказал Шаваль, когда товарищ объяснил ему устройство и назначение кассы взаимопомощи. –  Валяй, валяй, ты славный парень!    

Этьен  начинал хмелеть, у него засверкали глаза, и он воскликнул:    

– Да,  будем действовать сообща… Видишь ли, ради правого дела я готов отдать все – и  попойки и девушек. От одной лишь мысли, что мы сметем буржуа, мне становится  легко на сердце.    

 III    

     

В  середине августа Этьен перебрался к Маэ. Захария уже женился и получил в  поселке свободный дом для себя, Филомены и двоих детей. Первое время Этьен  стеснялся в присутствии Катраны.    

Молодой  человек жил в постоянной близости от нее, заменяя старшего брата и деля с Жапленом  кровать, стоявшую против кровати старшей сестры. Ложась спать и вставая, он  раздевался и одевался в ее присутствии, причем тоже видел, как она снимает и  надевает одежду. Когда падала нижняя юбка, Этьен замечал бледную наготу  девушки, прозрачную и белоснежную, как у всех малокровных блондинок; цвет лица  ее уже потерял свежесть, руки погрубели, но все тело было молочно-белым, от пят  до шеи, на которой, словно ожерелье, выделялась резкая черта загара. Этьен  каждый раз испытывал, глядя на нее, волнение. Он делал вид, будто  отворачивается; и все же скоро узнал ее всю: сперва ноги, на которые падал его  взгляд, когда он потуплял глаза, затем он видел колено, когда она скрывалась  под одеялом, потом небольшие упругие груди, когда она склонялась по утрам над  умывальной лоханью. Девушка не смотрела на него: она очень спешила, в несколько  секунд раздевалась и, скользнув, как змейка, гибким движением в постель,  ложилась рядом с Альзирой, повернувшись к нему спиной, так что он видел только  узел густых кос. За это время Этьен едва успевал раздеться.    

Впрочем,  Катрине не приходилось жаловаться на него. Порою он невольно, в неудержимом  порыве, ждал мгновения, когда она будет ложиться. Но он не позволял себе  никаких шуток или вольных движений. Родители находились тут же поблизости;  кроме того, Этьен относился к девушке со смешанным чувством дружбы и затаенной  обиды; у него не являлось желания обладать ею, хотя они жили в такой тесноте,  вместе умываясь, вместе сидя за столом, вместе работая в шахте, что для них  ничто не оставалось тайной, даже самые интимные подробности. Единственное, в  чем проявлялась стыдливость в семье, это в том, что девушка умывалась теперь  ежедневно одна в верхней комнате, в то время как мужчины мылись по очереди  внизу.    

К концу  первого месяца Этьен и Катрина, казалось, совершенно перестали замечать друг  друга. По вечерам, не погасив еще свечи, оба они, раздетые, расхаживали по  комнате. Теперь Катрина не спешила и, по старой привычке, сидела на постели,  подняв руки и закладывая косы на ночь; рубашка у нее при этом поднималась,  обнажая бедра. Этьен, уже сняв брюки, нередко помогал ей, разыскивая оброненные  шпильки. Привычка убивала стыд перед наготой; они находили это вполне  естественным, так как не делали ничего дурного, и не их вина была, что на  стольких людей приходилась всего одна комната. И все же порою, когда они не  помышляли ни о чем запретном, оба почему-то смущались. Много вечеров подряд  Этьен совсем не замечал ее тела, – и вдруг он видел Катрину нагою и белой,  такой белой, что ощущал трепет и отворачивался, боясь не устоять перед  искушением коснуться ее. Бывали также вечера, когда девушку, без видимого повода,  охватывала стыдливость; она поспешно пряталась под одеяло, как бы ощущая руки  молодого человека, готовые схватить ее. Когда же свеча была погашена, они  чувствовали, что не могут заснуть и невольно думают друг о друге, невзирая на  усталость. На следующий день Этьен и Катрина бывали неспокойны, будто  поссорились. Они предпочитали вечера, когда ничто их не тревожило, когда они  были только товарищами.    

Этьену  приходилось жаловаться разве только на Жанлена, который спал очень беспокойно.  Альзира едва дышала, а Ленору и Анри поутру находили обнявшимися так, как они  засыпали. Во мраке дома раздавался только мерный храп супругов Маэ, словно  пыхтение кузнечных мехов. В общем Этьен чувствовал себя здесь лучше, чем у  Раснера: постель была не плоха, простыни менялись раз в месяц, кормили тоже  лучше, только мясо подавалось редко. Но так питались все, и нельзя было  требовать, чтобы за сорок пять франков в месяц ежедневно готовили на обед  жаркое из кролика. Эти сорок пять франков являлись для семейства ощутимым  подспорьем. В хозяйстве стали наконец сводить концы с концами, оставались лишь  незначительные долги. Семейство Маэ относилось с признательностью к своему  жильцу: белье его было всегда выстирано починено, пуговицы пришиты, все вещи  содержались в порядке; наконец-то он жил в чистоте, окруженный женской заботой.    

В то  время Этьен впервые осознал мысли, смутным роем носившиеся у него в голове. До  сих пор в нем жило только инстинктивное возмущение, вызванное глухим брожением  среди товарищей. Целый ряд неясных вопросов вставал перед ним. Почему одни  живут в нищете, а другие в довольстве? Почему одни страдают под пятой у других,  не имея надежды когда-нибудь занять их место? И с первых же шагов он понял свое  невежество. С той поры его стал глодать тайный стыд, скрытая боль; он ничего не  знал и не смел говорить о том, что так волновало его, – о равенстве людей,  о справедливости, которая требовала раздела земных благ. И Этьен принялся за  учение, без всякой системы, со всем пылом невежды, снедаемого жаждой знания. Он  вел теперь регулярную переписку с Плюшаром, который был более образован, чем  Этьен, и более опытен в вопросах социалистического движения. Молодой человек  выписывал книги и читал, плохо усваивая их; чтение это крайне волновало его.  Особенно поразила Этьена одна медицинская книга – «Гигиена углекопа»; автор,  бельгийский врач, приводил в ней все те болезни, от которых гибнет народ в  каменноугольных копях; далее – множество трактатов по политической экономии,  непонятных из-за своего сухого, технического языка, анархистские брошюры,  сбивавшие его с толку, старые номера газет, которые он хранил, чтобы иметь  неопровержимые аргументы на случай возможных споров. Суварин, со своей стороны,  тоже снабжал его книгами. Прочитав о кооперативных обществах, Этьен целый месяц  мечтал о всемирной ассоциации по обмену, когда деньги будут упразднены и весь  социальный строй будет основан на труде. Этьен перестал стыдиться своего  невежества; теперь, когда он научился мыслить, в нем появилось чувство  гордости.    

В первые  месяцы Этьен пребывал в восторженном состоянии новообращенного. Сердце его было  переполнено благородным негодованием против притеснителей, и он лелеял надежду,  что в будущем наступит полное торжество угнетенных. Беспорядочное чтение не  могло, конечно, выработать у него какого-либо определенного мировоззрения.  Практические требования Раснера переплетались у него с идеями насилия и  уничтожения, которые проповедовал Суварин. Выходя из кабачка «Авантаж», где они  каждый день ругали Компанию, Этьен шел, как во сне: ему казалось, что на его  глазах происходит коренное перерождение народов, без разрушения и без кровопролития.  Ему, впрочем, было неясно, какими, средствами это осуществится. Хотелось  верить, что все пойдет очень хорошо, но он терялся всякий раз, как только  набрасывал мысленно программу переустройства общества. Он даже высказывал  умеренные и непоследовательные взгляды и порою говорил, что при решении  социальных вопросов следует совсем исключить политику. Эту фразу он где-то  вычитал и любил постоянно повторять ее в беседе с равнодушными углекопами.    

Теперь у  Маэ каждый вечер ложились спать на полчаса позже. Этьен возобновлял все тот же  разговор. По мере того как он развивался, беспорядочная близость, независимо от  возраста и пола, которая существовала в поселке, начинала казаться ему  оскорбительной. Скоты они, что ли, что их бросили в эту закуту, посреди поля,  вповалку, так, что нельзя переменить рубашки, не показав при этом зад соседям!  А как это вредно для здоровья, когда девушки и парни быстро развращаются в  тесноте!    

– Мать  честная! – отвечал Маэ. – Было бы больше денег, так и жилось бы  лучше… Но, конечно, никому не сладко оттого, что люди друг на друге  живут, – это правда. Вот и выходит, что мужчины пьянствуют, а девушки  беременеют.    

Вся  семья принимала участие в беседах, каждый вставлял свое слово. Керосиновая  лампа отравляла воздух, и без того пропитанный запахом жареного лука. Нет, что  и говорить, жизнь не шутка. Трудишься, как вьючное животное, и выполняешь  работу, на которую раньше в наказание посылали каторжников; с тебя живьем  сдирают шкуру, и за все это ты даже не можешь позволить себе мясного на обед.  Правда, не голодаешь, но ешь ровно столько, чтобы не умереть с голоду; кругом в  долгах, и тебя преследуют, словно ты воруешь свой же хлеб. А приходит  воскресенье, и не можешь подняться от усталости. Единственная радость –  напиться пьяным или прижить с женой еще одного ребенка. Да еще от пива тебе  раздует живот, а дети, когда подрастают, плюют на тебя. Нет, нет, невесело все  это!    

Тогда в  разговор вступала жена Маэ:    

– А  хуже всего то, как подумаешь, что нельзя ничего изменить. Пока молода, воображаешь,  что счастье когда-нибудь да придет, надеешься на что-то; а потом видишь – одна  нужда да нужда, и нет из нее выхода… Я никому зла не хочу, но бывает, что эта  несправедливость и меня возмутит.    

Наступало  молчание. Все вздыхали в горьком сознании безвыходности своего положения. И один  только дед Бессмертный если присутствовал в комнате, смотрел на всех с удивлением,  потому что в его времена не было подобных споров. Люди рождались среди угля,  пробивали угольный пласт и ничего больше не требовали; а теперь пошли новые  веяния, придававшие углекопам отвагу.    

– Наплевать  на все, – бормотал он. – Добрая кружка пива так и останется доброй  кружкой пива… Начальство – оно, конечно, сволочь; но ведь начальство всегда  будет, не правда ли? Нечего и голову себе ломать.    

Этьен  сразу оживился. Как! Рабочему запрещается рассуждать? Нет, все это скоро переменится  – рабочий теперь начал кое-что понимать. В старые годы шахтер жил у себя в  шахте, как скот, как машина, добывающая уголь, – вечно под землей, слепой  и глухой ко всему, что происходит кругом. Потому-то заправилы-богачи могли  вволю и продавать и покупать рабочего, а потом драть с него шкуру, – сам  рабочий и не подозревал, что с ним делают. Теперь же углекоп пробуждается там,  внизу, пускает в недрах земли росток, как настоящее зерно; и в одно прекрасное  утро увидят, что произрастет на полях! Да, вырастут люди, целая рать, которая  восстановит справедливость. Разве все граждане не равны со времени революции?  Раз все имеют одинаковое избирательное право, то почему же рабочий должен  оставаться рабом хозяина, платящего ему? Крупные общества со своими машинами  подавляют все, и сейчас нет даже тех гарантий, которые были в старину, когда  люди, занимавшиеся одним и тем же ремеслом, объединялись в цехи и знали, как  постоять за себя. Вот из-за этого-то, черт возьми, да из-за многого другого  однажды все и рухнет, – а случится это, когда рабочие станут  образованными. Взять хоть бы их поселок: деды не могли подписать своего имени,  отцы уже подписывались, а сыновья умеют читать и писать не хуже ученых. Да, все  растет, растет понемногу; обильная жатва людей созревает на солнце! С той  минуты, как они не будут прикреплены к своему месту на всю жизнь и смогут, если  пожелают, занять место соседа, почему не явится у них желание пустить в дело  кулаки, чтобы стать сильнее?    

Маэ,  потрясенный такими речами, все же сомневался.    

– А  стоит только пошевелиться, и вам тотчас же дадут расчет, – сказал  он. – Старик прав: углекопы вечно будут мучиться, а в награду даже  вдосталь не наедятся.    

Жена его  молчала. Теперь она словно пробудилась от сна.    

– Если  бы еще попы правду говорили, будто бедняки станут богачами на том свете!    

Ее  прервал громкий смех; дети, и те пожимали плечами. Всех заразил дух неверия;  втайне они, правда, побаивались привидений в шахте, но потешались над небесами,  где ничего нет.    

– Ох,  уж эти попы! – воскликнул Маэ. – Если бы они сами в это верили, то  жрали бы меньше, а работали бы больше, чтобы обеспечить себе там, наверху,  хорошее местечко… Нет, умрешь, так уж умрешь.    

Жена  тяжко вздохнула.    

– Господи,  господи!    

И,  уронив руки на колени, в глубочайшем унынии прибавила:    

– Так,  значит, это верно, всем нам крышка.    

Все  переглянулись. Дед Бессмертный плюнул в свой носовой платок. Маэ держал во рту  потухшую трубку. Альзира слушала, сидя между Ленорой и Анри, которые заснули,  прислонившись к столу. А Катрина, подперев подбородок рукой, не сводила с  Этьена больших светлых глаз, когда он, полный восторженной веры, раскрывал  перед ними сказочные миры грядущего социального рая. Кругом в поселке все  засыпало. Лишь кое-где слышался детский плач или брань запоздалого пьяницы. В  комнате часы медленно отбивали время. Несмотря на духоту, от каменного пола,  посыпанного песком, поднималась влажная свежесть.    

– Какая  нелепость! – продолжал молодой человек. – Разве вам непременно нужны  бог и рай, чтобы быть счастливыми? Разве вы не можете сами создать себе счастье  на земле?    

Он  говорил горячо и долго. Его слова прорывали безысходный круг; в темной жизни  этих бедняков открывался сияющий просвет. Вечная нищета, каторжный труд, удел  скота, с которого снимают шерсть, а потом убивают, – все бедствия куда-то  исчезли, словно спаленные жгучими лучами солнца; справедливость спускалась с  небес в волшебном сиянии. Раз бога не существует, справедливость утвердит  счастье людей, равенство и братство воцарятся на земле. Новое общество  создавалось в мгновение ока, словно во сне вырастал необозримый,  сказочно-великолепный город, в котором каждый гражданин жил своим трудом и имел  свою долю в общих радостях. Старый, прогнивший мир рассыпался в прах, и юное человечество,  свободное от преступлений, сливалось в единый рабочий народ, с девизом: каждому  по заслугам, а заслуги каждого определяются его трудом. Мечта эта с каждым днем  углублялась, становилась все прекраснее, все соблазнительнее, по мере того как  уходила за пределы возможного.    

Жена Маэ  сперва приходила в ужас и слышать ничего не хотела. Нет, нет, это слишком хорошо,  не следует поддаваться таким мыслям: потом жизнь покажется до того скверной,  что все отдашь, лишь бы стать счастливым. Когда она видела, как у Маэ загораются  глаза, как он взволнован и как его убеждают эти речи, она тревожилась, начинала  кричать и перебивала Этьена:    

– Не  слушай его, старик! Разве ты не видишь, что это все небылицы… Неужели буржуа когда-нибудь  согласится работать так же, как мы?    

Но  мало-помалу она тоже поддавалась очарованию слов Этьена. Под конец она уже улыбалась,  ее воображение разыгрывалось, она сама вступала в дивный мир надежды. Как  сладко позабыть на час печальную действительность! Когда живешь, как они,  подобно свиньям, роясь носом в земле, необходимо хоть на мгновение утешиться  вымыслом, мечтая о том, чего все равно никогда не получишь. Идея о  справедливости увлекала ее больше всего, в этом она вполне соглашалась с  молодым человеком.    

– Да,  верно! – восклицала она. – За справедливое дело я на все пойду… А  ведь, по правде говоря, пора бы уж и нам пожить как следует.    

При этом  Маэ вспыхивал:    

– Черт  побери! Я не богат, но с удовольствием дал бы сто су, чтобы не умереть, пока не  увижу всего этого… Вот будет встряска-то, а! Скоро ли это случится и как  пойдет?    

Этьен  снова начинал говорить. Старое общество уже трещит по швам; все продлится  два-три месяца, не больше, убеждал он. О способах выполнения он высказывался  менее определенно. Прочитанное спуталось в его голове; в беседе с людьми  невежественными он не боялся пускаться в рассуждения, хотя сам в них терялся.  Он поочередно излагал все системы и сдабривал их уверенностью в быстрой победе –  неким всемирным объятием, которое положит конец классовым противоречиям, если,  впрочем, не считать некоторых твердолобых среди хозяев и буржуа; их, может  быть, придется образумить силой. И Маэ, казалось, все понимали, одобряли и  думали, что все может разрешиться таким чудесным образом. Они верили со слепой  верой новообращенных, подобно тому как в первые века христианства люди ожидали,  что на развалинах древнего мира сразу возникнет новый и совершенный строй.  Маленькая Альзира тоже вставляла свои замечания в общий разговор; счастье рисовалось  ей в виде очень теплого дома, где дети играют и едят сколько им угодно. Катрина  продолжала сидеть неподвижно, подперев рукой подбородок и не спуская глаз с  Этьена. Когда он умолкал, она бледнела и слегка вздрагивала, словно от холода.    

Но жена  Маэ взглядывала на часы.    

Ну и  засиделись, уже десятый час! Этак мы завтра ни за что не встанем.    

И все  поднимались из-за стола с тяжелым сердцем, почти в отчаянии. Им казалось, что  они только что были богаты и вдруг снова стали нищими. Дед Бессмертный,  отправляясь на шахту, ворчал, что от этих рассказов похлебка лучше не  становится, остальные поднимались гуськом наверх, глядя на сырые стены и вдыхая  затхлый, нездоровый запах. Когда в верхней комнате все погружалось в тяжелый  сон, Этьен прислушивался:. Катрина ложилась последней; погасив свечу, она  лихорадочно ворочалась и долго не могла заснуть.    

На эти  беседы порою собирались и соседи. Левак вдохновлялся при мысли о разделе  имущества, а Пьеррон благоразумно уходил спать, как только начинались нападки  на Компанию Время от времени заходил на минуту и Захария; но политика надоедала  ему, и он предпочитал пойти в «Авантаж» выпить кружку пива. Что же касается  Шаваля, то он старался перещеголять других и требовал кровавой расправы. Почти  каждый вечер он проводил часок у Маэ; в его упорных посещениях чувствовалась  скрытая ревность, боязнь, как бы у него не отняли Катрину. Девушка, слегка уже  надоевшая Шавалю, стала ему дороже с тех пор, как с ней рядом спал мужчина,  который мог овладеть ею в любую минуту.    

Влияние  Этьена укреплялось. Мало-помалу он пробудил дух борьбы во всем поселке. Успех  этой тайной пропаганды был тем более обеспечен, что Этьен пользовался всеобщим  уважением, которое возрастало со дня на день. Жена Маэ, как осторожная хозяйка,  вообще была недоверчива к людям, но к молодому человеку, аккуратно платившему  за квартиру, она относилась почтительно. Он не пил, не играл в карты и всегда  сидел за книгой. Маэ создала ему в округе репутацию образованного юноши, а  соседки пользовались этим и часто просили его написать письмо. Этьен стал  своего рода поверенным; на обязанности его лежала переписка, с ним советовались  по щекотливым семейным делам. В сентябре месяце ему наконец удалось учредить  кассу взаимопомощи, о которой столько говорили. Пока она была еще очень  непрочной – в ней состояли лишь жители поселка; но он рассчитывал, привлечь к  участию углекопов со всех копей, в особенности если Компания, державшаяся в  стороне, не будет мешать и в дальнейшем. Его выбрали секретарем союза и даже  платили небольшое вознаграждение за канцелярскую работу. Этьену казалось, что  он чуть ли не богач. Женатому углекопу трудно сводить концы с концами, но  человек холостой, скромный, не имеющий никаких забот, может сделать кое-какие  сбережения.    

За это  время в Этьене произошла заметная перемена. Теперь в нем пробудилось инстинктивное  стремление к щегольству и благосостоянию, заглушенное в пору нищеты: он  приобрел суконный костюм, заказал себе ботинки из тонкой кожи и сразу стал  играть роль главаря, вокруг которого группируется весь поселок. Самолюбие его  было вполне удовлетворено. Он упивался первыми радостями популярности: такой  молодой, вчера еще простой откатчик, он стоял во главе шахтеров и мог  повелевать. Это преисполнило его гордостью, заставляло еще пламеннее мечтать о  грядущей революции, в которой он сыграет свою роль. Даже лицо его изменилось;  он стал важен и упивался собственной речью; зарождающееся честолюбие распаляло  его и наводило на мысли о борьбе.    

Между  тем приближалась осень; октябрьские холода усеяли садики в поселке ржавой  листвой. Мальчишки не возились больше с откатчицами за кустами чахлой сирени; на  грядах оставались только поздние овощи – капуста, посеребренная инеем, порей и  салат; снова стучал ливень по красной черепице крыш, потоками стекая по желобам  в кадки. В домах топились печи, набитые углем, отравляя воздух в запертых  комнатах. Наступило время острой нужды.    

В  октябре, в одну из первых морозных ночей, Этьен, разгоряченный беседою, долго  не мог заснуть. Он видел, как Катрина скользнула под одеяло и задула свечу. Она  тоже, казалось, была взволнована: порою ее мучил приступ стыдливости, и она так  поспешно раздевалась, что нечаянно обнажалась еще больше. В темноте она лежала  как мертвая; но Этьен чувствовал, что девушка не спит, и был уверен, что она  думает о нем, как и он о ней: никогда еще их так не волновало это немое  соприкосновение. Проходили минуты за минутами – ни он, ни она не шевелились;  слышалось только их стесненное дыхание, несмотря на усилия сдержать его. Дважды  он готов был встать и схватить ее. Как это глупо, – так сильно желать друг  друга и не насытить свою страсть. К чему бороться с желанием? Дети спят, она,  конечно, тоже жаждет его и, задыхаясь, ждет, – вот сейчас она обовьет его  руками, молча, стиснув зубы. Прошло около часа. Этьен не подошел к ней. Катрина  не обернулась, боясь позвать его. Чем дольше они жили бок о бок, тем выше  воздвигалась между ними преграда стыда, неприязни, дружеской  застенчивости, – то, чего они и сами не могли себе объяснить.    

 IV    

     

– Послушай, –  обратилась Маэ к мужу, – раз уж ты идешь в Монсу за получкой, захвати-ка  оттуда фунт кофе да кило сахару.    

Маэ зашивал  свой башмак, чтобы не отдавать в починку.    

– Хорошо! –  сказал он, не отрываясь от работы.    

– Зайди  еще, пожалуйста, к мяснику… Купи кусок телятины, а? Мы давно уже ее не видали.    

Маэ  поднял голову.    

– Ты  воображаешь, что я получаю сотни или тысячи… Последние две недели не больно густы, –  все проклятые простои.    

Оба  замолчали. Это было после завтрака, в одну из последних суббот октября. Компания,  под предлогом денежных затруднений из-за расплаты, вновь приостановила в тот  день добывание угля во всех шахтах. Охваченная паникой перед надвигающимся  промышленным кризисом, не желая увеличивать свой и без того уже солидный запас  угля, Компания пользовалась каждым случаем, чтобы вынудить всю свою  десятитысячную армию углекопов прогулять лишний рабочий день.    

– Знаешь,  Этьен ждет тебя у Раснера, – продолжала Маэ. – Возьми-ка его с собой.  Он уж сумеет выпутаться, если нам не зачтут проработанного времени.    

Маэ  одобрительно кивнул головой.    

– Да  поговори с этими господами насчет старика. Врач заодно с дирекцией… Не правда  ли, дедушка, доктор ведь ошибается, вы еще можете работать?    

Дед  Бессмертный уже десять дней был прикован к стулу; у него, как он выражался,  «занемели лапы». Маэ пришлось повторить вопрос, и тогда он проворчал:    

– Само  собой, я буду работать. Если у человека болят ноги, еще не все кончено. Это все  басни; они плетут их, чтобы не дать мне пенсии в сто восемьдесят франков.    

Маэ  подумала о тех сорока су, которые старик ей, может быть, уже никогда больше не  принесет, и у нее вырвался возглас отчаяния:    

– Господи!  Да если так пойдет дальше, мы скоро все помрем.    

– Когда  помрешь, – сказал Маэ, – тогда и есть не захочешь.    

Он вбил  в свои башмаки еще несколько гвоздей и ушел. Поселок Двухсот Сорока должен был  получать жалованье не ранее четырех часов. Поэтому рабочие шагали не спеша,  гуськом, задерживаясь по дороге. Жены следовали за ними по пятам, умоляя сейчас  же вернуться домой. Многие давали мужьям поручения, чтобы те не засиживались в  кабачках.    

У  Раснера Этьена ждали новости. Ходили тревожные слухи: говорили, будто Компания  день ото дня все более недовольна креплениями. Рабочих штрафовали, столкновение  казалось неизбежным. Впрочем, то была только явная размолвка, а за нею  скрывалась целая сеть тайных и важных причин.    

Когда  Этьен вошел, один из товарищей, сидевших за кружкой пива, говорил, что в Монсу,  где он только что был, у кассира вывешено какое-то объявление, но он не мог хорошенько  разобрать, что там написано. Затем вошел второй и третий; каждый рассказывал какую-нибудь  новую историю. Одно только было ясно: Компания, очевидно, приняла какое-то  решение.    

– А  ты что скажешь? – спросил Этьен, подсаживаясь к Суварину за столик, на  котором только и было, что пачка табаку.    

Машинист  не спеша свертывал папиросу.    

– Скажу,  что это легко можно было предвидеть. Они вас доведут до точки.    

Он один  из всех был настолько развит, чтобы разобраться в создавшемся положении.  Спокойно, как всегда, он принялся объяснять, как обстоят дела. Компания,  застигнутая кризисом, поневоле должна сократить расходы, не то ей грозит  разорение; а подтягивать животы придется, конечно, не кому иному, как рабочим.  Компания станет измышлять самые разнообразные предлоги, чтобы снизить  заработную плату. Вот уже два месяца уголь лежит нетронутым на складах шахты,  почти все заводы прекратили работу. Но Компания сама не решается приостановить  добычу угля, опасаясь, как бы это не разрушило копи; она мечтает о другом  средстве, – быть может, даже о забастовке: это смирит углекопов, и они  пойдут на меньшую плату. Наконец Компания обеспокоена новой кассой  взаимопомощи; для нее это угроза в будущем, – а забастовка опустошит и  уничтожит кассу, так как денег в ней пока еще мало.    

Раснер  сел возле Этьена. Оба с сокрушением слушали Суварина. В кабачке никого не было,  кроме г-жи Раснер, находившейся за прилавком, и можно было разговаривать  громко.    

– Что  за мысль! – проговорил кабатчик. – К чему все это? Компания вовсе не  заинтересована в забастовке, а рабочие тем более. Уж лучше договориться.    

Это был  мудрый взгляд на вещи. Раснер всегда стоял за благоразумные требования. А с тех  пор, как его бывший жилец так быстро приобрел популярность, он стал еще  усиленнее проповедовать возможность постепенного прогресса; там, где хотят  получить все сразу, обыкновенно не получают ничего, говорил он. Несмотря на  свое добродушие, этот налитой пивом толстяк втайне досадовал на то, что его  лавочка пустует и рабочие из Воре реже заглядывают к нему выпить и послушать  его речи; и он доходил порой до того, что начинал защищать Компанию, забывая давнюю  обиду, которую он таил как уволенный шахтер.    

– Так,  значит, ты против забастовки? – закричала г-жа Раснер, не выходя из-за  прилавка.    

Он  решительно ответил, что да. Тогда она напустилась на него:    

– Эх!  У тебя не хватает мужества. Послушай, что скажут эти господа.    

Этьен  сидел задумавшись, устремив глаза на поданную ему кружку пива. Наконец он  поднял голову.    

– Все,  что рассказывает товарищ, весьма вероятно, и нам придется пойти на забастовку,  если нас принудят… Как раз об этом пишет мне Плюшар, и очень правильно. Он тоже  против забастовки: рабочие страдают от нее точно так же, как и хозяева, да и не  добиваются ничего решительного. Но Плюшар считает, что это превосходный случай  убедить наших войти в его большую организацию… Впрочем, вот его письмо.    

В самом  деле, Плюшар, огорченный недоверием шахтеров Монсу к Интернационалу, надеялся,  что они примкнут к нему все сразу, если какой-нибудь конфликт заставит их вступить  в борьбу с Компанией. Несмотря на все усилия, Этьену никого не удалось  завербовать; впрочем, это могло произойти оттого, что он употреблял все свое влияние,  чтобы как следует поставить кассу взаимопомощи, куда рабочие вступали гораздо  охотнее. Но касса эта была еще так бедна, что, по мнению Суварина, средства ее  должны будут быстро истощиться; и тогда забастовщики неминуемо бросятся в  рабочее Товарищество, чтобы получить помощь от своих собратьев – рабочих всех  стран.    

– Сколько  у вас в кассе? – спросил Раснер.    

– Около  трех тысяч франков, – ответил Этьен. – Знаете, дирекция вызывала меня  третьего дня. Они были чрезвычайно вежливы, говорили мне, что не будут  препятствовать рабочим создавать сберегательный фонд. Но я прекрасно понял, что  они желают его контролировать… Так или иначе, нам придется выдержать тут  нападение.    

Кабатчик  стал ходить из угла в угол, презрительно насвистывая. Три тысячи франков! Ну,  долго ли можно продержаться с такими деньгами? Хлеба купить – и то на неделю не  хватит! А если рассчитывать на иностранцев – людей, живущих в Англии, – то  хоть сейчас ложись да помирай. Нет, устраивать забастовку теперь было бы  слишком глупо!    

И эти  двое людей впервые обменялись колкостями. Раньше они после споров почти всегда  приходили к соглашению, так как оба ненавидели капитал.    

– Ну,  а ты что на это скажешь? – проговорил Этьен, обращаясь к Суварину.    

Тот  ответил с обычным презрительным жестом:    

– Забастовка?  Вздор!    

Наступило  неловкое молчание. Суварин мягко добавил:    

– Впрочем,  я ничего не имею против, если вам так нравится: одних это разоряет, других  губит, а в общем все же несколько продвигает дело… Только если так пойдет и  дальше, то придется положить добрую тысячу лет на то, чтобы обновить мир. Для  начала взорвите-ка лучше тюрьму, в которой вы все погибаете!    

Своей  тонкой рукой он указал в сторону Воре, строения которого виднелись в растворенную  дверь. Но тут его прервало неожиданное происшествие: толстая ручная крольчиха  Польша решилась было выйти на улицу, но одним прыжком вскочила обратно,  спасаясь от оравы мальчишек, кидавших в нее камнями; в испуге, прижав уши и  подняв хвост, она бросилась к ногам Суварина и стала скрести его лапками,  умоляя, чтобы он взял ее на руки. Когда крольчиха уселась у него на коленях, он  обхватил ее обеими руками и впал в какую-то дрему от прикосновения мягкой и теплой  шерсти.    

Почти  тотчас вошел Маэ. Он ничего не хотел пить, несмотря на вежливую настойчивость  г-жи Раснер, предлагавшей пиво таким тоном, как будто она угощала. Этьен тотчас  же встал, и они вместе пошли в Монсу.    

Когда  углекопы получали плату, Монсу приобретало такой праздничный вид, словно это  был один из воскресных ярмарочных дней. Со всех поселков приходили толпы шахтеров.  Помещение кассы было тесно, и рабочие предпочитали ждать у дверей. Они останавливались  группами на мостовой и загромождали дорогу живой очередью, которая непрестанно  нарастала. Торговцы пользовались случаем и располагались тут же со своими  повозками; торговали всем чем угодно, начиная с посуды и кончая колбасой. Но  всего лучше наживались в эти дни кофейни и кабачки; шахтеры заходили туда перед  получкой – запастись терпением у прилавка, а затем, уже с деньгами в кармане,  вновь приходили спрыснуть получку. Хорошо еще, если они не заканчивали день в  «Вулкане».    

По мере  того как Маэ и Этьен продвигались вперед в этой давке, они все яснее и яснее чувствовали,  что среди рабочих назревает глухое раздражение. В этот день не было обычной  беспечности, с какой углекопы получали деньги и растрачивали их по кабачкам.  Кулаки сжимались, из уст в уста передавались озлобленные речи.    

– Так  это правда? – спросил Маэ Шаваля, встретив его у входа в кофейню  «Пикет». – Они все-таки сделали эту подлость?    

Шаваль  сердито проворчал что-то в ответ, искоса поглядывая на Этьена. С тех пор как артель  взяла для разработки новый участок, Шаваль работал с другой партией. Его  снедала зависть к вновь прибывшему товарищу, который держит себя, начальником;  весь поселок лижет ему пятки, как говорил Шаваль. Все это осложнялось еще  любовными ссорами. Всякий раз как Шаваль ходил с Катриной в Рекийяр или за  отвал, он в самых непристойных словах обвинял ее в том, будто она живет с  квартирантом матери; а после, обуреваемый страстью, мучил ее своими ласками.    

Маэ  обратился к Шавалю с другим вопросом:    

– Разве  уже дошла очередь до Воре?    

На это  Шаваль утвердительно кивнул головой и повернулся к ним спиною. Этьен и Маэ  решили войти в здание. Касса помещалась в небольшой прямоугольной комнате, разделенной  решеткой на две половины. На скамьях вдоль стен дожидалось пять или шесть шахтеров.  Кассир, которому помогал конторщик, выдавал жалованье рабочему, стоявшему перед  окошком с фуражкой в руке. Над скамьей слева было приклеено желтое объявление,  выделявшееся ярким пятном на закоптелом сером фоне штукатурки. Перед этим  объявлением с утра проходили непрерывные вереницы людей. Они входили по двое,  по трое, останавливались как вкопанные, а потом уходили, не говоря ни слова,  совершенно ошарашенные, и лишь пожимали плечами.    

Когда  вошли Этьен и Маэ, перед объявлением стояли двое углекопов: один молодой, с ожесточенным  выражением квадратного лица, а другой – тощий старик, видимо, отупевший от  старости. Ни тот, ни другой не умели читать; молодой, шевеля губами, пробовал  разобрать написанное по складам, а старик только бессмысленно смотрел на  объявление. Многие входили просто для того, чтобы взглянуть, хотя ничего и не  понимали.    

– Прочитай-ка  ты нам, – сказал своему спутнику Маэ, который тоже был не очень силен в  грамоте.    

Этьен  стал читать объявление. Это было обращение Компании к шахтерам всех копей.  Компания ставила их в известность, что, не желая взимать бесполезные штрафы за  небрежное крепление, она решила применить новый способ оплаты добываемого угля.  Отныне Компания будет платить за крепление особо, с каждого кубического метра  дерева, спущенного в шахту и употребленного в дело, беря за основу количество,  потребное для хорошей работы. Естественно, что плата за вагонетку добываемого  угля должна быть пропорционально понижена с пятидесяти сантимов до сорока,  принимая, впрочем, во внимание породу и отдаленность забоя. Далее следовал  довольно запутанный расчет, которым силились доказать, будто снижение на десять  сантимов за вагонетку вполне возмещается платой за крепление. В заключение было  сказано, что Компания, желая дать возможность каждому убедиться в  преимуществах, предоставляемых новым способом, решила проводить его в жизнь  лишь с понедельника первого декабря.    

– Эй  вы, нельзя ли читать потише! – крикнул кассир. – Ничего не слышно.    

Этьен  дочитал до конца, не обращая внимания на замечание кассира. Голос его дрожал, и  когда он кончил, все продолжали пристально смотреть на объявление. Оба  углекопа, старый и молодой, казалось, ждали еще чего-то; потом они ушли с  поникшей головой.    

– Ну-ну! –  пробормотал Маэ.    

Он сел и  спутник его тоже. Сосредоточенные, низко опустив голову, они что-то вычисляли,  а к желтому объявлению продолжали подходить все новые вереницы людей. Что же,  смеются над ними, что ли? Никогда они не выгонят за крепление тех десяти  сантимов, которые сбавляют им за вагонетки. Самое большее, что они смогут  получить, это восемь сантимов, а два сантима Компания украдет у них, не считая  времени, которое займет эта кропотливая работа. Так вот к чему они  стремились, – незаметным образом снизить заработную плату! Компания будет  наводить экономию за счет углекопов.    

– Черт  возьми, черт возьми! – повторял Маэ, поднимая голову. – Мы будем  истыми дураками, если согласимся!    

Но в эту  минуту перед окошком кассы никого не было, и он подошел за получкой. Чтобы не  терять времени, деньги выдавались на руки старшему из артели, а тот уже сам  распределял их между остальными.    

– Маэ  с товарищами, – сказал конторщик, – пласт Филоньер, забой номер семь.    

Он стал  искать в ведомостях, которые составлялись на основании листков, вырванных из  расчетных книжек, куда надзиратели ежедневно вписывали число вагонеток, добытых  в каждой артели. Затем повторил:    

– Маэ  с товарищами, пласт Филоньер, забой номер семь… Сто тридцать пять франков.    

Кассир  выложил деньги.    

– Простите,  сударь! – пробормотал взволнованный забойщик. – Это верно? Вы не  ошиблись?    

Дрожа  мелкой дрожью, которая пробирала его насквозь, Маэ смотрел на ничтожную кучку  денег, не решаясь ее взять. Правда, он не ожидал большой получки, но все же не  представлял себе, что будет так мало, если только сам он не ошибся в подсчете.  Когда он отдаст из этих денег то, что причитается Захарии, Этьену и товарищу,  который заменяет Шаваля, у него останется самое большее пятьдесят франков на  его долю и долю отца, Катрины и Жанлена.    

– Нет,  нет, я не ошибся, – ответил конторщик. – Надо вычесть два воскресенья  и четыре дня простоя: всего получается девять рабочих дней.    

Маэ стал  вполголоса высчитывать и складывать; за девять рабочих дней ему следовало  получить около тридцати франков, Катрине – восемнадцать и Жанлену – девять. Что  же касается деда, то ему приходилось всего за три дня. Все равно, если  прибавить к этому девяносто франков, которые причитаются Захарии и остальным  двум рабочим, общая сумма должна быть больше.    

– Не  забудьте также штрафа, – прибавил конторщик. – Двадцать франков за  негодные крепления.    

Забойщик  в отчаянии всплеснул руками. Двадцать франков штрафа, четыре дня простоя!  Тогда, конечно, счет верен! Подумать только, – ему случалось приносить  домой за две недели по сто пятьдесят франков, когда работал дед Бессмертный и  Захария не был еще женат!    

– Ну  что же, возьмете вы наконец деньги? – крикнул кассир, потеряв  терпение. – Вы видите, за вами стоят люди, ждут… Если не хотите получать,  заявите.    

Но в ту  минуту, как Маэ протянул свою большую дрожащую руку, чтобы взять деньги, конторщик  сказал:    

– Погодите,  у меня тут записано ваше имя. Туссен Маэ, не так ли?.. С вами хочет поговорить  старший секретарь. Зайдите к нему, у него сейчас никого нет.    

Ошеломленный  рабочий очутился в кабинете, который был обставлен старинной мебелью красного  дерева, обитой выцветшим зеленым репсом. В продолжение пяти минут он слушал,  что говорил ему секретарь, высокий, мертвенно бледный человек, сидевший за  письменным столом, заваленным бумагами. Но у Маэ так шумело в ушах, что он  плохо слышал его. Он только смутно понял, что речь шла об отце; его решено  уволить в отставку с пенсией в сто пятьдесят франков, принимая во внимание его  возраст и сорок лет службы. Затем Маэ показалось, что секретарь заговорил более  сурово. Это был уже выговор; ему ставили на вид, что он занимается политикой, и  намекали на жальца и на кассу взаимопомощи. А в заключение посоветовали не  компрометировать себя этими глупостями, тем более что его считают одним из лучших  рабочих в шахте. Маэ хотел было возразить, но произнес только ряд бессвязных  слов, мял фуражку лихорадочно дрожащими пальцами и ушел, бормоча:    

– Разумеется,  господин секретарь… Уверяю вас, господин секретарь…    

Этьен  ждал его на улице. Тут Маэ разразился:    

– Я  набитый дурак, я должен был ему ответить!.. Нам есть нечего, а они еще со  своими глупостями. У него зуб против тебя; он сказал мне, что весь наш поселок  заражен бунтарскими идеями… Что же нам делать, черт возьми? Гнуть спину и  благодарить? Он прав, это самое разумное.    

Маэ  умолк, разгневанный и в то же время перепуганный.    

Этьен  погрузился в мрачное раздумье. Они снова проходили мимо толпы рабочих, запрудившей  всю улицу. Чувствовалось, что раздражение растет, – раздражение людей, обычно  спокойных и сдержанных; слышался гул голосов, подобный раскатам грома, грозно  нависший над недвижной толпою. Нашлось несколько человек, которые тут же  вычислили, сколько наживает Компания, выгадывая по два су за крепления. Цифры  эти облетели толпу, возбуждая даже самые крепкие головы. Больше всего озлобляла  ничтожная получка. Это был голодный бунт из-за простоя в работе и штрафов. Им и  теперь нечего есть, что же с ними будет, если еще снизят плату? А в кабачках  кричали еще громче, и в горле так сильно пересыхало от гнева, что и те немногие  деньги, которые были получены, оставались на прилавках.    

На всем  пути от Монсу до поселка Этьен и Маэ не обменялись ни единым словом. Как только  Маэ вошел, жена его, остававшаяся с детьми дома, сейчас же заметила, что он вернулся  с пустыми руками.    

– Ну  и хорош! – сказала она. – А где же кофе, сахар, мясо? Кусок телятины  не разорил бы тебя.    

Маэ  ничего не ответил: его душило волнение, и он старался подавить его. Угрюмое  лицо углекопа, закаленное подземной работой, отразило отчаяние, крупные слезы  выступили на глазах, падая горячими каплями. Он повалился на стул и заплакал,  как ребенок, швырнув на стол пятьдесят франков.    

– Вот! –  насилу вымолвил он. – Вот все, что я принес тебе… Это наш заработок на  всех!    

Маэ  взглянула на Этьена. Тот молчал и был явно удручен. Тут и она заплакала. Как  прожить девятерым две недели на пятьдесят франков? Старший сын от них  отделился, у старика ноги отказываются служить – хоть ложись да помирай.  Альзира, взволновавшись, что мать плачет, бросилась к ней на шею. Эстелла  ревела, а Ленора и Анри всхлипывали.    

Скоро по  всему поселку раздался тот же вопль нищеты. Мужья вернулись, и в каждом доме  слышались горькие жалобы на то, что принесено так мало денег. Двери  распахивались, и женщины с плачем выбегали на улицу, как будто потолки комнат  не могли выдержать их стенаний. Моросил мелкий дождь, но они не замечали его.  Стоя на тротуарах, они перекликались друг с другом и показывали на ладони  горсть денег.    

– Посмотрите,  что ему дали! Разве это не издевательство над людьми?    

– А  я! У меня едва хватит купить хлеба на две недели!    

– А  я! Сосчитайте-ка! Мне опять придется продавать свои рубашки.    

Маэ  вышла на улицу, как и остальные. Вокруг жены Левака, кричавшей больше всех,  собралась группа женщин; ее пьяница-муж даже не возвращался домой, и она  предполагала, что весь его заработок, каков бы он ни был, он спустит в  «Вулкане». Филомена караулила Маэ, чтобы Захария не перехватил у него денег. И  только одна жена Пьеррона казалась довольно спокойной. Этот лицемер Пьеррон  всегда как-то так устраивался, что в его штейгерской расчетной книжке значилось  больше часов, чем у товарищей. Зато Прожженная находила, что ее зять поступает  подло, и всецело была на стороне возмущенных; ее прямая и тощая фигура  выделялась среди женщин; она грозила кулаком по направлению к Монсу.    

– Подумать  только, – кричала она, не называя Энбо, – я видела сегодня утром, как  их прислуга катила в коляске!.. Да, да, кухарка в коляске, запряженной парой,  ехала в Маршьенн, должно быть, за рыбой!    

Снова  послышался ропот, раздались угрозы. Кухарка в белом фартуке, ездившая в хозяйском  экипаже на соседний рынок, вызвала всеобщее негодование. Рабочие подыхают с  голода, а им подавай свежую рыбу! Ну, может быть, уже недолго осталось им  угощаться рыбой: придет черед и для бедноты. Семена, брошенные Этьеном, взошли;  все его мысли вылились в этом крике возмущения. То было нетерпеливое ожидание  обещанного золотого века, желание поскорее получить свою долю счастья,  вырваться из нищеты, глухой, как могила. Несправедливость стала непомерной; кончится  тем, что углекопы напомнят о своих правах, раз у них уже вырывают кусок хлеба  изо рта. Особенно волновались женщины, – они желали немедленно взять  приступом идеальное царства прогресса, где не будет больше несчастных. Уже  почти стемнело, дождь шел все сильнее, а они продолжали оглашать поселок  воплями. Вокруг них визжала развозившаяся детвора.    

Вечером  в кабачке «Авантаж» решено было начать забастовку. Раснер больше не возражал, а  Суварин согласился с этим, как с первым шагом. Этьен в двух словах определил  положение: если Компания во что бы то ни стало хочет вызвать забастовку, то  забастовка будет!    

 V    

     

Прошла  неделя. Работа продолжалась своим чередом, но шахтеры были угрюмы, подозрительны  и каждую минуту ожидали столкновения.    

У Маэ  предстояла получка еще меньше, чем в последний раз. А его жена, несмотря на  свою сдержанность и рассудительность, стала часто раздражаться. Разве прежде  когда-нибудь Катрина позволяла себе не ночевать дома? На следующее утро девушка  вернулась такал утомленная, такая разбитая после своих ночных похождений, что  не могла идти в шахту. Со слезами она рассказала, что неповинна: ее не пустил  Шаваль и грозился прибить, если она от него уйдет. Он совсем обезумел от  ревности и запретил ей идти домой – в постель к Этьену, где, по его словам, она  проводила ночи с согласия родных. Разъяренная Маэ сказала дочери, что она  запрещает ей встречаться с этой скотиной, и грозилась сама пойти в Монсу и  надавать ему оплеух. Рабочий день все-таки пропал, а девушка совсем не собиралась  бросать возлюбленного, раз уж она его завела.    

Два дня  спустя разыгралась новая история. В понедельник и во вторник Жанлен, вместо  того чтобы работать в Воре, убежал вместе с Бебером и Лидией в болота и  Вандамский лес. Что там проделывали эти рано созревшие дети, каким порочным  играм они предавались втроем, – никто не знал. Жанлена жестоко наказали:  мать выпорола его на улице, на глазах у всей перепутанной детворы поселка.  Видано ли это? Ее дети столько стоили ей в жизни, что могли бы уж теперь, кажется,  и сами зарабатывать! В этом крике слышалось воспоминание о собственной тяжелой  юности, безысходная нищета заставляла ее смотреть на каждого нового ребенка как  на будущую рабочую силу.    

Когда на  другое утро мужчины и дочь отправились в шахту, Маэ приподнялась с постели и  сказала Жанлену:    

– Если  ты опять вздумаешь удрать, дрянь этакая, я с тебя всю шкуру спущу, так и знай!    

На новом  участке Маэ работа была тяжелая. Пласт Филоньер в этой части был настолько  тонким, что забойщики, зажатые между сводом и стеной, обдирали себе во время  работы локти. Кроме того, земля становилась все сырее, и с часу на час можно  было ожидать, что прорвется вода и хлынет страшным потоком, который размывает  породу и уносит людей. Накануне Этьену, в то время как он с силой работал  кайлом, брызнула в лицо струя воды из подземного источника. На этот раз тревога  оказалась напрасной; в забое стало только еще более сыро и сильнее запахло  гнилью. Впрочем, Этьен никогда не думал о возможных случайностях, а продолжал  работать вместе с товарищами, которые ничего не боялись. Они жили среди  рудничного газа, не чувствуя даже, как тяжелеют веки и паутинная завеса слепит  глаза. Лишь порой, когда пламя лампочек слишком бледнело или голубело, вспоминали  о газе. Кто-нибудь из углекопов прикладывал ухо к пласту и прислушивался к  слабому шуму газа, клокотавшего в каждой щели, словно пузырьки воздуха. Кроме  того, вечно угрожали обвалы; независимо от плохого, кое-как сколоченного  крепления, размытый грунт начал оседать.    

В тот  день Маэ три раза должен был подправлять крепления. Третий час был уже на  исходе, и рабочие собирались уходить. Лежа на боку, Этьен отбивал последнюю  глыбу угля, как вдруг отдаленный раскат потряс всю шахту.    

– Что  это? – крикнул он, бросив кайло и прислушиваясь. Ему показалось, что  позади него рухнула вся галерея.    

Но Маэ  уже скользил по скату забоя, крича:    

– Обвал…  Скорей! Скорей!    

Все  стремительно бросились вниз, охваченные тревогой за товарищей. Кругом стояла  мертвая тишина. Лампочки прыгали у них в руках; согнувшись, точно на  четвереньках, бежали они гуськом по галереям; не замедляя бега, на ходу  перекидывались короткими замечаниями: «Где же? Может, в забоях?» – «Нет, снизу!  Скорей всего в одной из галерей!» Когда углекопы добежали до шахтного колодца,  они повалились, падая друг на друга, не обращая внимания на ушибы.    

Жанлен,  у которого кожа еще не успела побледнеть после вчерашней порки, в этот день уже  не удирал из шахты. Он трусил босиком за своим поездом, закрывая вентиляционные  двери. По временам, когда мальчик не боялся встретиться со штейгером, он взбирался  на последнюю вагонетку; это строго запрещалось, – боялись, как бы он там  не заснул. Когда поезд останавливался, чтобы пропустить встречный, удавалось  проскользнуть вперед и пройти к Беберу, правившему лошадью; это было любимейшее  развлечение Жанлена. Желтоволосый, лопоухий, с худой обезьяньей мордочкой и  зелеными глазами, сверкавшими в темноте, он подкрадывался исподтишка, без  лампочки, щипал товарища до крови и выкидывал всевозможные злые шутки.  Болезненно рано созревший, он, казалось, обладал темным чутьем и ловкой  изворотливостью недоноска, возвратившегося в первобытное, животное состояние.    

После  обеда старый Мук привел мальчикам Боевую, так как теперь была ее очередь. На  запасном пути лошадь остановилась и начала храпеть. Жанлен подбежал к Беберу и  спросил его:    

– Что  случилось со старой клячей? Чего она стала?.. Этак она мне ноги переломит.    

Бебер не  мог ему ответить и только сильнее натянул вожжи, так как Боевая, чуя приближение  встречного поезда, оживилась. Лошадь издали чутьем узнала свою товарку Трубу, к  которой питала самую нежную дружбу с того дня, как ту впервые спустили в шахту.  Дружба эта напоминала сердечную жалость старого мудреца, жаждущего успокоить  своего юного друга, давая ему урок покорности и терпения. Труба все не  привыкала и безучастно тащила вагонетки, низко опустив голову, ослепленная  мраком, вечно тоскуя о солнце. Поэтому всякий раз, как Боевая встречала ее,  лошадь протягивала к ней голову, фыркала и облизывала, как бы желая приласкать  и приободрить.    

– Черт! –  выругался Бебер. – Скажите на милость, они еще лижутся!    

А когда  Труба прошла мимо, он сказал:    

– Ишь  ты, старая кляча-то с норовом!.. Она всегда так останавливается, когда почует  что-то неладное, камень или яму: остерегается, не хочет, чтобы ее раздавило… Я  не знаю, что там нынче за дверью. Она толкает ее ногой, а сама ни с места… Ты  ничего не заметил?    

– Нет, –  ответил Жанлен. – Только воды там по колено.    

Поезд  снова тронулся. На дальнейшем пути Боевая, открыв головой вентиляционную дверь,  снова отказалась идти и заржала, дрожа всем телом. Наконец она решительно понеслась  во весь опор.    

Жанлен,  запиравший дверь, остался позади. Он нагнулся; посмотрел на болотце, в котором  плескался, потом поднял лампочку и увидал, что крепление сильно подалось под  напором почвенной воды. В это время подошел забойщик, некий Берлок, он же Шико,  ушедший с забоя раньше времени, так как торопился домой к жене, которая должна  была родить. Он тоже остановился и стал осматривать крепления. Вдруг, в ту  самую минуту, как мальчик собрался бежать вдогонку за поездом, раздался  страшный треск, и обвал поглотил обоих – И рабочего и ребенка.    

Наступила  глубокая тишина. Обвал произвел такое сотрясение воздуха, что галерея  наполнилась тяжелыми клубами пыли. Со всех сторон, с самых удаленных участков,  сбегались ослепленные, запыхавшиеся углекопы. Лампочки прыгали у них в руках и  слабо освещали черных людей, бегущих в глубине этой кротовой норы. Рабочие,  достигшие первыми места обвала, стали, кричать, созывая товарищей. Другая  партия, из глубины забоев, находилась по ту сторону обвалившейся земли, которая  засыпала вход в галерею. Тотчас же было установлено, что потолок проломился на  протяжении десяти метров, не больше. Повреждение не так уж велико. Вдруг у всех  похолодело на сердце: из-под обломков послышалось предсмертное хрипение.    

Бебер  бросил свой поезд и примчался, повторяя:    

– Там  Жанлен! Там Жанлен!    

В это  самое мгновение из боковой галереи, выбежал Маэ, а с ним – Захария и Этьен. Маэ  был в отчаянии и извергал ругательство за ругательством:    

– Черт  побери! Черт побери! Черт побери!    

Примчавшиеся  Кдтрина, Лидия и Мукетта рыдали от страха среди общего смятения и мрака. Их  хотели унять, но они совершенно обезумели и при каждом новом стоне ревели еще  сильнее.    

Прибежал  штейгер Ришомм. Он пришел в отчаяние, оттого что ни инженера Негреля, ни  Дансарта не было в шахте. Приложив ухо к глыбе, он прислушался; нет, эти стоны  не похожи на стоны ребенка; там, несомненно, находится взрослый. Маэ не  переставал окликать Жанлена. В ответ не раздалось ни звука. Ребенка, вероятно,  задавило насмерть.    

Между  тем однообразный хрип не утихал. Пытались говорить с умирающим, спрашивали, как  его зовут. В ответ слышалось только одно хрипение.    

– Скорей! –  твердил Ришомм, который уже распорядился, чтобы начали откапывать засыпанных. –  После поговорите.    

Углекопы  с двух противоположных сторон принялись мотыгами и лопатами расчищать обвал.  Шаваль молча работал вместе с Маэ и Этьеном; Захария распоряжался уборкой  земли. Настало время окончания работ; никто еще ничего не ел, но ни один из  углекопов и не помышлял о том, чтобы идти домой, пока товарищам грозит гибель.  А в поселке могли обеспокоиться, видя, что никто не возвращается. Предложили  послать туда женщин. Однако ни Катрина, ни Мукетта, ни даже Лидия упорно не  соглашались уйти, прежде чем всего не узнают. Кроме того, они помогали при  расчистке породы. Тогда поручили Леваку подняться наверх и сообщить об обвале с  незначительными повреждениями, которые исправляются. Было около четырех часов,  а рабочие меньше чем в час выполнили уже работу почти целого дня; по расчету,  половина земли была уже вынута, если только не произошло нового оседания свода.  Маэ работал с необыкновенной яростью, упорством и грозно отмахивался, когда  кто-нибудь подходил к нему и предлагал сменить его.    

– Осторожнее! –  сказал наконец Ришомм. – Мы подходим. Только бы их не задеть.    

В самом  деле, хрип становился все явственнее: это был тот, самый непрерывный хрип, который  давно уже доносился до работающих. Теперь он, казалось, слышался под самыми  кирками. Вдруг он прекратился.    

Все  молча переглянулись, дрожа и ощущая во мраке холодное дыхание смерти. Обливаясь  потом, углекопы продолжали рыть, напрягаясь из последних сил. Наконец  показалась нога; тогда они принялись разгребать землю руками, постепенно  освобождая тело засыпанного. Голова оказалась неповрежденной. Когда лампочки  осветили лицо, у всех вырвалось имя Шико. Он был еще совсем теплый. Обвалом ему  переломило позвоночник.    

– Заверните  его и положите в вагонетку, – скомандовал, штейгер, – и давайте  искать малыша. Живей!    

Маэ  ударил киркой в последний раз и пробил отверстие, через которое можно было сообщаться  с людьми, рывшими землю с другой стороны. Те крикнули, что нашли Жанлена без  чувств, с переломанными ногами, но еще живого. Отец взял ребенка на руки и унес  его. Стиснув зубы, он продолжал сыпать проклятия. Катрина и другие женщины  снова стали реветь.    

Быстро  организовали отправку. Бебер привел Боевую, и ее впрягли в две вагонетки: в  первую положили тело Шико, которое поддерживал Этьен, во вторую сел Маэ с  Жанленом на коленях. Мальчик не приходил в сознание; его прикрыли сверху  шерстяным лоскутом, сорванным с вентиляционной двери. Тронулись шагом. На  каждой вагонетке красной звездой горела лампочка. Следом шли углекопы, человек  пятьдесят, один за другим, словно вереница теней. Только теперь они  почувствовали страшную усталость, еле волочили ноги и скользили по грязи,  мрачные и угрюмые, как стадо в пору падежа. Чтобы дойти до приемочной,  потребовалось около получаса. Процессия, окутанная мраком, медленно двигалась,  и казалось, конца не будет извилистым галереям и переходам.    

В  приемочной Ришомм, пришедший первым, отдал распоряжение оставить в запасе свободную  клеть. Пьеррон тотчас погрузил обе вагонетки. В одной из них так и остался Маэ  со своим изувеченным сыном на руках, в другой поместился Этьен, поддерживавший  тело Шико, чтобы оно не упало. Как только рабочие разместились по другим ярусам  подъемной машины, клеть стала подниматься. Подъем продолжался две минуты. Из  труб лил холодный дождь; рабочие все глядели наверх, с нетерпением стремясь  снова увидеть дневной свет.    

К  счастью, подручный, посланный к доктору Вандерхагену, застал его дома и привел  с собою. Жанлена и мертвеца перенесли в надзирательскую, где круглый год  топился большой камин. Там были приготовлены ведра с горячей водой для мытья ног.  На каменном полу были разостланы два матраца, на которые положили рабочего и  мальчика. В комнату вошли только Маэ и Этьен. Остальные же, откатчицы, углекопы  и подручные, сбежавшиеся со всех сторон, толпились у входа, вполголоса  разговаривая между собою.    

Доктор  бросил беглый взгляд на Шико и пробормотал:    

– Этот  готов!.. Можете его обмыть.    

Два  надзирателя раздели и обмыли губкой труп, еще весь черный от угля и грязный от  пота.    

– Голова  не повреждена, – снова заговорил доктор, опустившись на колени перед матрацем  Жанлена. – Грудь тоже… Больше всего досталось ногам.    

Он сам  раздел ребенка, развязал чепец и с ловкостью няньки снял куртку, штаны и рубашку.  Обнажилось маленькое худое тело, похожее на насекомое, все в кровоподтеках и  ссадинах. На теле мальчика, испачканном черной пылью и глиной, ничего нельзя  было разглядеть, пришлось и его обмыть. Жанлен словно еще больше похудел от  прикосновения губки; сквозь бледную и прозрачную кожу, казалось, проступали  кости. Тяжело было смотреть на этого последнего отпрыска целого поколения  несчастных людей, на это маленькое существо, жалкое и страдающее, искалеченное  обвалом. Когда мальчика обмыли, на бедрах обнаружился ушиб – два красных пятна  на бескровной коже. Жанлен очнулся и застонал. Маэ, опустив руки, стоял в ногах  у сына и смотрел на него; из глаз его катились крупные слезы.    

– Ты,  верно, его отец, а? – сказал доктор. – Да не плачь, видишь ведь, что  жив… Лучше помоги мне.    

Доктор  обнаружил два простых перелома. Но правая нога внушала опасения: ее, наверное,  придется отнять.    

В это  время в комнату вошли вместе с Ришоммом Негрель и Дансарт, которым наконец дали  знать о происшедшем. Инженер с видимым раздражением выслушал отчет штейгера.  Наконец он разразился: вечно эти проклятые крепления! Сколько раз он говорил,  что кончится человеческими жертвами! А эти скоты только и знают, что грозить  забастовкой, если их заставят делать получше крепления! Возмутительнее всего,  что расплачиваться придется Компании! Нечего сказать, большое удовольствие  предстоит господину Энбо!    

– Кто  это? – спросил Негрель у Дансарта, который смотрел, как труп заворачивали  в простыню.    

– Шико,  один из лучших наших рабочих, – ответил главный штейгер. – У него  трое детей… Бедняга!..    

Доктор  Вандерхаген потребовал, чтобы Жанлена немедленно отправили к родителям. Пробило  шесть часов; уже спускались сумерки. Хорошо бы увезти и умершего; инженер  приказал запрячь в фургон лошадь и принести носилки. Раненого ребенка положили  на носилки, а тело умершего перенесли на матраце в фургон.    

Откатчицы  все еще стояли у дверей, болтая с шахтерами, которые задержались, чтобы узнать,  в чем дело. Когда дверь из надзирательской открылась, все сразу замолчали.  Снова образовалось шествие: фургон впереди, за ним носилки, а позади кучка  людей. Выйдя из шахты, процессия стала медленно подниматься по откосу в  поселок. Первые ноябрьские морозы обнажили бесконечную равнину; ночь медленно  окутывала землю, подобно савану, упавшему со свинцового неба.    

Этьен  шепотом посоветовал Маэ послать Катрину вперед – предупредить мать, приготовить  ее к этому удару. Отец шел за носилками совершенно убитый; он молча кивнул головой,  и девушка побежала, потому что они уже подходили к дому. Но в поселке успели  заметить фургон – зловещий ящик, который всем был хорошо известен. Обезумевшие  женщины высыпали на улицу; три или четыре из них, простоволосые, в смертельной  тревоге бросились вперед. Скоро их собралось тридцать, потом пятьдесят; всех  объял один и тот же страх. Там мертвый? Кто он? Успокоенные было рассказом  Левака, они говорили теперь, как в бреду: там не один, там погибло целых десять  человек, и фургон так и возит их одного за другим.    

Катрина  застала мать в тревоге; страшное предчувствие охватило Маэ. С первых же слов  девушки она закричала:    

– Отец  погиб!    

Напрасно  дочь старалась разубедить ее и рассказывала о Жанлене. Маэ не хотела ее слушать  и опрометью кинулась вон из дома. Увидя фургон, показавшийся из-за церкви, она  побледнела и упала без чувств.    

У домов  стояли женщины, вытянув шею и онемев от ужаса; другие с трепетом следили, перед  каким домом остановится процессия.    

Фургон  проехал. За ним Маэ заметила мужа, шагавшего рядом с носилками. Когда Жанлена  опустили у дверей дома и мать увидела, что он жив, но у него переломаны ноги, в  ней произошла внезапная перемена. Без слез, задыхаясь от гнева, запинаясь, она  говорила:    

– Вот  как! Теперь они стали калечить наших детей!.. Обе ноги, боже мой! Что я с ним  теперь стану делать?    

– Да  замолчи ты! – проговорил доктор Вандерхаген, который пришел, чтобы сделать  Жанлену перевязку. – Неужели тебе было бы легче, если бы он там остался?    

Но Маэ  все больше выходила из себя при виде слез Альзиры, Леноры и Анри. Помогая нести  в дом раненого ребенка и подавая доктору все, что нужно, она проклинала судьбу  и спрашивала, где взять ей денег, чтобы прокормить калек. Мало того, что у  старика ноги отказались служить, – теперь и мальчишка остался без ног! И  она не унималась. Между тем из соседнего дома тоже доносились раздирающие крики  и вопли: это жена и дети Шико плакали над трупом. Наступила глухая ночь.  Измученные углекопы принялись наконец за ужин; поселок погрузился в мертвую  тишину; ее нарушали только громкие рыдания.    

Прошло  три недели. Ампутации удалось избегнуть. Жанлен сохранил обе ноги, но доктор  сказал, что мальчик будет хромать. После предварительного обследования Компания  наконец решила выдать Маэ пособие в пятьдесят франков. Кроме того, обещали  приискать маленькому калеке, как только он поправится, работу на поверхности  земли. Но от этого нищета нисколько не уменьшилась, так как отец после всего  пережитого заболел сильнейшей лихорадкой.    

С  четверга Маэ снова стал ходить на работу, а сейчас было воскресенье. Вечером Этьен  заговорил о приближающемся сроке – первое декабря; ему было интересно знать,  приведет ли Компания в исполнение свою угрозу. В тот вечер не ложились спать до  десяти часов, поджидая Катрину, которая, верно, задержалась с Шавалем. Но она  не возвращалась. Мать, не говоря ни слова, в бешенстве заперла дверь на замок.  Этьен долго не мог уснуть; ему не давала покоя пустая постель, на которой  Альзира занимала так мало места.    

Катрина  не пришла и на следующее утро; и только днем, когда углекопы вернулись из шахты  домой, Маэ узнали, что Шаваль оставил Катрину у себя. Он устраивал ей такие безобразные  сцены, что она решила наконец остаться с ним жить. Чтобы избежать упреков,  Шаваль поспешил покинуть Воре и нанялся в Жан-Барт, на шахту г-на Денелена.  Катрина последовала за ним и поступила туда же откатчицей. Впрочем, молодая  чета осталась по-прежнему жить в Монсу, у Пикетт.    

Сперва  Маэ говорил, что изобьет Шаваля, а Катрину пинками пригонит домой. Потом он  покорился и махнул рукой:к чему? Всегда так кончается, – девушкам нельзя  запретить сходиться с милым дружком, раз они этого хотят. Уж лучше спокойно  дожидаться свадьбы. Но жена смотрела на дело не так просто.    

– Разве  я била ее, когда она спуталась с этим Шавалем? – кричала она мертвенно-бледному  Этьену, который молча выслушивал ее. – Да отвечайте же мне! Вы человек  благоразумный… Ведь мы предоставляли ей полную свободу. Боже мой! Все через это  проходят. Взять хотя бы меня: когда отец на мне женился, я сама была беременна.  Но я не убегала от родителей, никогда бы я не сделала такой подлости: отдавать  раньше времени свой поденный заработок человеку, который в нем не нуждается.  Это безобразие, что и говорить! Кончится тем, что никому неохота будет иметь  детей. Этьен только качал головой, а Маэ продолжала свое:    

– Девушка  каждый вечер уходила, куда ей вздумается! Есть ли у нее сердце? И неужто она не  могла помочь нам выбраться из нужды и подождать, пока я не выдам ее замуж? Раз  у людей есть дочь, она должна работать, – так всегда полагается… Но мы,  оказывается, были слишком мягки с ней, нам не следовало позволять ей баловаться  с мужчиной. Им дают палец, а они хотят всю руку.    

Альзира  одобрительно кивала головой. Ленора и Анри, испуганные разразившейся грозой,  тихо плакали; а мать все перечисляла свое несчастья: сперва Захария – его  пришлось женить; затем дед Бессмертный: сидит вот здесь, на стуле, со  сведенными ногами; затем Жанлен, – у того кости так плохо срастаются, что  он начнет ходить, пожалуй, не раньше чем через десять дней; и наконец последний  удар, – эта девка Катрина убежала с мужчиной! Вся семья разваливается. Работать  в шахте придется одному отцу. Как они будут жить всемером, не считая Эстеллы,  на три франка, которые приносит отец? Все равно, что всем разом броситься в  канал.    

– Тут  ничему нельзя помочь, сколько бы ты ни надрывалась, – глухим голосом  сказал Маэ. – Самое худшее, может быть, еще впереди.    

Этьен  сидел, уставившись в землю. При последних словах он поднял голову: казалось,  перед ним вставало видение будущего; он тихо проговорил:    

– Пора,  пора!    

     

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ    

     

I    

     

В  понедельник к Энбо на завтрак были приглашены Грегуары с дочерью Сесилью. Все  было решено заранее: после завтрака Поль Негрель отправится с дамами осматривать  шахту Сен-Тома, роскошно отделанную заново. Но это служило только благовидным  предлогом: прогулку придумала г-жа Энбо для того, чтобы ускорить свадьбу Сесили  и Поля.    

И вдруг  в тот самый понедельник, в четыре часа утра, началась забастовка. Когда Компания  ввела с первого декабря новую систему расчета, шахтеры отнеслись к этому спокойно:  в день двухнедельной получки никто не сделал ни малейшего возражения. Весь административный  персонал, начиная с директора и кончая младшим надзирателем, был уверен, что  новый тариф принят. Каково же было изумление администрации, когда утром стало  известно, что война объявлена! Планомерность действий и единодушие рабочих  говорили о наличии среди них энергичного руководителя    

В пять  часов утра Дансарт разбудил директора Энбо и сообщил, что в Воре никто не вышел  на работу. Поселок Двухсот Сорока, который он обошел, спал глубоким сном; окна  и двери повсюду были заперты. Не успел директор вскочить с постели, протирая  глаза, еще распухшие от сна, как его начали осаждать со всех сторон; каждые  четверть часа являлись рассыльные, телеграммы градом сыпались на письменный  стол. Сперва он надеялся, что возмущение ограничится шахтой Воре; но известия с  минуты на минуту становились все тревожнее: в Миру, в Кручине, в Мадлене на  работу вышли одни конюхи; в Победе и Фетри-Кантель, где дисциплина соблюдалась  лучше всего, явилась только треть углекопов; и лишь в Сен-Тома рабочие были в  полном составе – эта шахта, видимо, не принимала участия в забастовке. До  девяти часов Энбо диктовал депеши, рассылал телеграммы во все концы: лилльскому  префекту, членам правления Компании, уведомляя власти о происшедшем, испрашивая  указаний. Он поручил Негрелю объехать соседние шахты, чтобы собрать точные  сведения, каково там положение.    

Вдруг  Энбо вспомнил о завтраке. Он уже собирался послать кучера – предупредить Грегуаров,  что прогулка откладывается, но минутное колебание – и внезапно его, человека,  который только что отдавал спешные приказания, готовясь к бою, остановил  какой-то недостаток воли. Он отправился к жене. Она была в своей туалетной;  горничная кончала ее причесывать.    

– Ах,  они забастовали! – спокойно проговорила г-жа Энбо, когда муж обратился к  ней за советом. – Ну что же! Какое нам дело? Не можем же мы отложить из-за  этого завтрак, не правда ли?    

И она  продолжала настаивать на своем. Сколько он ни доказывал, что завтрак выйдет неудачным,  а прогулка в Сен-Тома не может состояться, г-жа Энбо на все находила ответ.  Зачем пропадать завтраку, когда он уже почти готов? Что же касается поездки на  шахту, то ее можно будет отменить, если прогулка действительно неблагоразумна.    

– Впрочем, –  прибавила она, когда горничная вышла, – вы ведь знаете, почему мне так  хочется видеть сегодня этих славных людей у нас. Этот брак должен был бы  интересовать вас гораздо больше, чем какая-то глупая забастовка ваших рабочих…  Наконец – я так хочу, не противоречьте мне!    

Энбо  смотрел на жену, ощущая легкую дрожь. Он привык владеть собой, и все же на его  суровом и твердом лице отразилась тайная скорбь измученного сердца. Слишком зрелая,  но все еще пышная и обольстительная, как Церера, позлащенная осенним солнцем,  она сидела с обнаженными плечами в этой роскошной комнате, где все было полно  присутствием чувственной женщины и реял волнующий запах мускуса. На мгновение  его охватило неодолимое желание схватить ее и прильнуть лицом к ее груди; но он  сдержался: уже десять лет они жил» на разных половинах.    

– Хорошо, –  сказал он, уходя. – Не будем отменять.    

Энбо  родился в Арденнах. – Он провел тяжелое детство бедняка и сиротой оказался  выброшенным в Париже на улицу. С трудом окончив курс в горном институте, он  двадцати четырех лет уехал в Гран-Конб и поступил инженером на шахту св.  Варвары. Через три года он уже был окружным инспектором в Па-де-Кале, на копях  Марль, и там женился на дочери богатого владельца прядильни в Аррасе. Это был  один из тех внезапных даров фортуны, которые обычно выпадают на долю служащих в  копях. Супруга прожили пятнадцать лет в том же провинциальном городке, и  однообразное течение их жизни не нарушалось ни единым важным событием; даже  детей у них не было. Такая жизнь все больше раздражала г-жу Энбо, воспитанную в  уважении к деньгам. Она презрительно относилась к мужу, который тяжелым трудом  зарабатывал весьма скромные средства, не позволявшие ей осуществить свои тщеславные  девичьи мечты о роскоши. Человек неподкупной честности, Энбо не принимал  участия ни в каких спекуляциях и держал себя на службе, как солдат на своем  посту. Несогласие супругов росло. Ко всему присоединилось еще необычайное  физическое отвращение со стороны жены, способное охладить самого пылкого человека.  Энбо обожал жену, чувственную блондинку. Но они уже жили в разных комнатах, оба  неудовлетворенные, плохо ладя друг с другом. У нее был любовник, о котором муж  не знал. Наконец Энбо удалось устроить так, что они уехали из Па-де-Кале в  Париж, где он получил место в Правлении: этим он надеялся заслужить  признательность жены. Однако Париж, о котором она мечтала еще в пору детских  игр, довершил их разлад. Там она в одну неделю смыла с себя все следы провинциализма,  сразу стала элегантной дамой и со всем пылом кинулась в безумный водоворот  роскошной жизни большого города. Десять лет, проведенные ею в Париже, ознаменовались  открытой связью с человеком, которого она страстно полюбила; и когда он ее оставил,  это едва не убило ее. На сей раз ее связь не осталась тайной для мужа, но он со  всем примирился, совершенно обезоруженный гнусными сценами, когда ему открылось  спокойное бесстыдство этой женщины, которая брала свое счастье там, где его  находила. После разрыва с возлюбленным она с горя заболела. Тогда-то Энбо решил  уехать из Парижа, взяв на себя главное управление копями в Монсу в надежде, что  жена, может быть, исправится в этой пустынной стране угля.    

Поселившись  в Монсу, Энбо стали снова влачить раздражительно скучное существование, как в  первые годы брака. Сначала г-жа Энбо, казалось, чувствовала себя умиротворенною  всей этой тишиной. Она вкушала покой в однообразии необъятной равнины и готова  была похоронить себя здесь как женщина, для которой все кончено; она уверяла  себя, что сердце ее умерло и сама она так оторвана от света, что даже  начавшаяся полнота не угнетает ее. Но за этим безразличием таилась последняя  лихорадочная жажда жизни. Полгода г-жа Энбо скрывала ее от самой себя,  устраивая и меблируя по своему вкусу небольшой директорский дом. Он казался ей  безобразным, и она наполнила его коврами, безделушками, обставила со всяческой  роскошью, так что молва об этом докатилась до самого Лилля. Местность приводила  г-жу Энбо в отчаяние; докучные необозримые поля, вечно черные дороги без  единого деревца, ужасное население – все было ей противно и пугало ее. Она  начала жаловаться на свою судьбу изгнанницы; стала обвинять мужа, что он  пожертвовал ею ради оклада в сорок тысяч франков – нищенских грошей, которых  едва хватало на дом. Ему следовало поступить, как другие: потребовать доли,  приобрести акции, – словом, стать наконец чем-нибудь значительным; и она  настаивала на этом с жестоким упорством богатой наследницы, принесшей мужу  состояние. А г-н Энбо, всегда сдержанный, под маской холодной начальственности,  глубоко терзался при виде ненасытных желаний стареющей женщины, которые растут  с годами. Он никогда не обладал ею как любовник, и его вечно преследовала мечта,  что она хоть раз будет принадлежать ему так, как она отдавалась другому. Каждое  утро Энбо мечтал о том, что к вечеру он сломит упорство жены; но когда она  смотрела на него своим холодным взором, когда он чувствовал, до чего она  недоступна, – он избегал даже прикосновения ее руки. Это страдание ничто  не могло исцелить. Оставаясь наружно суровым, он втайне мучился, как нежный по  природе человек, не нашедший счастья в семейной жизни. Через полгода дом был  окончательно устроен. Теперь ничто больше не занимало г-жу Энбо, и она впала в  томящую тоску, изображая из себя жертву, которую убивает изгнание и для которой  смерть будет отрадой.    

Как раз  в то время в Монсу прибыл Поль Негрель. Его мать, вдова капитана-провансальца,  проживавшая в Авиньоне на скудную ренту, долгое время питалась впроголодь,  чтобы только дать сыну возможность учиться в политехникуме. По окончании его он  получил незначительную должность; г-н Энбо посоветовал племяннику отказаться от  нее и предложил место инженера в Воре. С тех пор Поль поселился в доме Энбо как  родной, имел там свою комнату, готовый стол и смог высылать матери половицу  своего жалованья, составлявшего три тысячи франков. Чтобы замаскировать это  благодеяние, г-н Энбо убедил Негреля, что молодому человеку трудно вести самому  хозяйство, поселившись в одном из домиков, которые отводились инженерам,  служащим на шахтах. Г-жа Энбо тотчас стала играть роль доброй тетушки, называла  Поля на «ты» и заботилась о его удобствах.    

В первые  месяцы она особенно проявляла свои материнские чувства, расточая по малейшему  поводу советы. Но все же она оставалась женщиной и мало-помалу перешла к личным  признаниям. Этот юноша, такой практичный и знающий, несмотря на свою молодость,  чуждый всяческих предрассудков, философски смотрящий на любовь, нравился ей  своим ярым пессимизмом, который придавал известную суровость его худощавому  лицу с острым носом. Как и следовало ожиг дать, однажды вечером Негрель  очутился в ее объятиях. Г-жа Энбо сделала вид, будто отдается, снисходя к нему  из доброты, и уверяла, что сердце ее умерло, – она не может больше любить  и хочет быть ему только другом. В самом деле, она не была ревнива и часто  дразнила его откатчицами; но он находил их отвратительными, так что г-жа Энбо  почти сердилась на Негреля за то, что у него не было никаких проделок, о которых  он мог бы ей рассказать. Потом г-жа Энбо вдруг задалась мыслью женить его,  стала мечтать о том, как пожертвует собою и добровольно отдаст его какой-нибудь  богатой девушке. Связь их продолжалась. Это была забава в часы досуга, но г-жа  Энбо вкладывала в нее последнюю нежность праздной отцветающей женщины.    

Прошло  два года. Однажды ночью у г-на Энбо зародилось подозрение: он услыхал, как за  его дверью кто-то прошмыгнул босиком. Но он не допускал мысли, чтобы такие вещи  могли твориться у него в доме, – связь между его женой и племянником, которому  она годится в матери! К тому же на следующее утро жена решительно сообщила ему,  что выбрала наконец невесту для Поля, а именно Сесиль Грегуар. Она с таким  жаром принялась за устройство этого брака, что Энбо покраснел при мысли о том,  какое чудовищное подозрение пришло ему в голову. Он был только признателен  юноше за то, что с его приездом в доме стало не так уныло.    

Выйдя из  туалетной и спустившись вниз, г-н Энбо встретил в вестибюле Негреля, он только  что вернулся. Его, казалось, необычайно забавляла вся эта история с  забастовкой.    

– Ну  что? – спросил дядя.    

– Я  объехал все поселки. Углекопы, по-видимому, держат себя вполне разумно. Они,  кажется, собираются направить к тебе делегацию.    

В эту  минуту сверху послышался голос г-жи Энбо:    

– Это  ты, Поль?.. Зайди ко мне, расскажи, какие новости. Глупо, что эти люди бунтуют, –  ведь им хорошо живется!    

Директору  так и не пришлось узнать подробностей, потому что г-жа Энбо увела Поля,  посланного им в разведку. Он опять сел за письменный стол; там скопилась новая  груда депеш.    

В  одиннадцать часов приехали Грегуары. Они были крайне изумлены приемом: Ипполит,  слуга, стоявший у двери, словно на часах, торопливо ввел их в дом, тревожно  взглянув направо и налево на дорогу. В гостиной шторы были спущены, гостей  провели в рабочий кабинет; г-н Энбо извинился за такой прием, но дело в том,  что гостиная выходит на улицу, – не следует раздражать людей    

– Как!  Вы еще не знаете? – продолжал он, заметив их удивление.    

Узнав о  том, что забастовка действительно началась, г-н Грегуар пожал плечами с обычным  для него миролюбивым видом. Это ровно ничего не значит, шахтеры – народ порядочный.  Г-жа Грегуар кивком головы подтвердила, что она тоже верит в вековую безропотность  углекопов. Сеоиль, пышущая здоровьем, в нарядном оранжевом платье, с утра была  в прекрасном расположении духа; она улыбалась, услыхав о забастовке: ей  вспомнились посещения рабочих поселков и раздача пожертвований.    

Но тут  появилась г-жа Энбо з сопровождении Негреля; на ней было черное шелковое  платье.    

– Как  досадно, не правда ли? – воскликнула она еще в дверях. – Как будто  эти люди не могли подождать! Вы знаете, Поль не хочет везти нас в Сен-Тома.    

– Мы  останемся здесь, – любезно проговорил г-н Грегуар. – Это доставит нам  не меньшее удовольствие.    

Поль  ограничился тем, что поклонился Сесили и ее матери. Недовольная таким невниманием,  тетка глазами указала ему на девушку, и, услыхав, что они весело разговорились,  она окинула обоих материнским взглядом.    

Тем  временем г-н Энбо читал телеграммы и писал ответы. Возле него шла оживленная  беседа. Г-жа Энбо говорила гостям, что она не особенно заботилась об обстановке  кабинета; в нем действительно остались старые, выцветшие красные обои,  неуклюжая мебель красного дерева, на столах – потертые папки с делами. Прошло  три четверти часа, хозяева и гости собирались уже садиться за стол; в эту  минуту камердинер доложил, что приехал г-н Денелен. Тот вошел, явно  встревоженный, и поклонился г-же Энбо.    

– А,  вы здесь? – проговорил он, увидев Грегуаров, и тотчас же обратился к  директору: – Значит, это все-таки случилось? Я только что узнал от моего  инженера… У меня, правда, все рабочие сегодня утром спустились в шахту, но  забастовка может распространиться на остальные шахты. Я очень обеспокоен… А как  обстоит у вас?    

Он  прискакал верхом. Тревога его сказывалась в громкой речи и в порывистых жестах,  которые придавали ему сходство с отставным кавалерийским офицером.    

Господин  Энбо стал подробно рассказывать о положении дел, но в это время Ипполит распахнул  двери в столовую. Тогда Энбо прервал свой рассказ.    

– Позавтракайте  с нами, – сказал он, обращаясь к гостю. – За десертом я вам все расскажу.    

– Да  как вам будет угодно, – ответил Денелен, до того озабоченный, что принял  предложение, даже не поблагодарив.    

Он,  впрочем, сообразил, что это невежливо, и тотчас извинился, обратившись к г-же  Энбо. Та была очень любезна. Распорядившись поставить седьмой прибор, она  рассадила гостей: г-жу Грегуар и Сесиль по обе стороны от своего мужа; Грегуара  и Деиелена справа и слева от себя; Поля она поместила между девушкой и ее отцом.  За закуской она, улыбаясь, заявила:    

– Вы  должны меня извинить: я собиралась предложить вам устриц, – по понедельникам  в Маршьенне всегда получают свежие, из Остенде, – и я хотела послать за  ними кухарку в экипаже… Но она боялась, как бы в нее не стали бросать камнями…    

Ее  прервал общий взрыв смеха. Все находили это крайне забавным.    

– Тише,  господа! – проговорил г-н Энбо, тревожно поглядывая на окна, выходившие на  улицу. – Не надо им знать, что у нас сегодня гости.    

– А  все-таки такой колбасы у них никогда не будет, – объявил г-н Грегуар.    

Все  снова засмеялись, но уже более сдержанно. Гости отлично чувствовали себя в этой  комнате с фламандскими обоями, уставленной старинными дубовыми шкафами. За  стеклянными дверцами буфета сверкало столовое серебро; с потолка спускалась  большая висячая лампа из красной меди; в ее полированной округлости отражались  пальма и лилия в майоликовых горшках. На дворе был холодный декабрьский день;  бушевал пронзительный северный ветер. Но з комнату не проникало ни малейшего  дуновения; было тепло, как в оранжерее, реял тонкий аромат ананаса, нарезанного  ломтиками на хрустальном блюде.    

– Не  опустить ли шторы? – предложил Негрель, которому хотелось припугнуть Грегуаров:  его это забавляло.    

Горничная,  помогавшая лакею, поняла его слова как приказание и опустила штору на одном из  окон. Тогда начались нескончаемые шутки: все стали брать свои стаканы и вилки  со всяческими предосторожностями, каждое блюдо приветствовали, как будто это  были остатки, уцелевшие от грабежа в завоеванном городе. Но за их напускной  веселостью таился страх, и взоры невольно обращались к окнам, точно их  пиршественный стол был осажден снаружи толпой голодных.    

После  омлета с трюфелями подали форель. Разговор зашел о промышленном кризисе, который  назревал уже полтора года.    

– Это  было неотвратимо, – сказал Денелен. – Благосостояние слишком возросло  за последние годы, и оно не могло не привести к такому концу… Подумайте только,  какие несметные капиталы были затрачены на сооружение железных дорог, портов и  каналов, сколько денег пошло прахом в безумнейших спекуляциях. Взять хотя бы  нашу местность – сколько у нас выросло сахарных заводов: можно подумать, что во  всем округе урожай свекловицы снимают по три раза в год… А теперь денег,  конечно, ни у кого нет. Надо ждать, когда затраченные миллионы принесут  прибыль; все запутались по горло, а дела стали.    

Господин  Энбо оспаривал такое объяснение, но признал, что годы благополучия избаловали  рабочих.    

– Подумать  только! – воскликнул он. – Эти молодчики зарабатывали у нас в шахтах  до шести франков в день – вдвое больше того, что они зарабатывают сейчас! И они  жили хорошо, даже начинали привыкать к роскоши… А теперь им, разумеется, не по  вкусу вернуться к прежней скудной жизни.    

– Господин  Грегуар, – перебила г-жа Энбо, – возьмите, пожалуйста, еще форели…  Она очень хороша, не правда ли?    

– Но,  по совести говоря, разве это наша вина? – продолжал директор. – Нам  самим тоже круто приходится… Заводы закрываются один за другим, и чертовски  трудно сбывать накопившиеся запасы угля. Заказов поступает все меньше, и мы  поневоле вынуждены снижать расходы по добыче… А рабочие этого не хотят понять.    

Воцарилось  молчание. Слуга подавал жареных куропаток, а горничная начала разливать гостям  шамбертен.    

– В  Индии был голод, – продолжал вполголоса Денелен, как бы разговаривая сам с  собою. – Из Америки не поступает заказов на железо и чугун, а это наносит  жестокий удар нашим литейным заводам. Все останавливается; достаточно одного  дальнего толчка, чтобы потрясти мир… А Империя так гордилась этой промышленной  горячкой!    

Он  принялся за крылышко куропатки.    

– Хуже  всего то, – прибавил он более громко, – что, снижая расходы по  добыче, необходимо увеличивать выдачу угля. Это – логическое следствие, в  противном случае снижение коснется также заработной платы, и рабочие вправе  будут говорить, что они расплачиваются за чужие убытки.    

– Такое  откровенное признание вызвало спор. Дамам это было совсем неинтересно. Впрочем,  все занялись больше своими тарелками, утоляя аппетит. Слуга опять вошел и, казалось,  хотел что-то сказать, но не решался.    

– Что  там? – спросил Энбо. – Телеграммы? Подайте мне… Я жду ответа из  нескольких мест.    

– Нет,  сударь, это господин Дансарт… Он в вестибюле… Но боится вас побеспокоить.    

Директор  извинился и велел попросить старшего штейгера. Тот вошел и остановился в  нескольких шагах от стола; тогда все обернулись и стали смотреть на этого  рослого запыхавшегося человека, ожидая, какие новости он сообщит. Оказалось,  что в поселках тихо; но определенно решено направить делегацию к директору.  Делегаты прибудут, может быть, через несколько минут.    

– Отлично,  благодарю вас, – сказал Энбо. – Прошу докладывать мне утром и  вечером, понимаете?    

Когда  Дансарт ушел, шутки возобновились. Все набросились на салат по-русски, объявив,  что нельзя терять ни секунды, если хотят докушать его до конца. Негрель  попросил горничную подать ему хлеба, и она ответила «слушаюсь, сударь» таким  тихим и перепуганным голосом, как будто за нею гналась целая шайка насильников  и убийц. Тут уже веселье не знало пределов.    

– Вы  можете говорить совершенно спокойно, – ободряюще произнесла г-жа  Энбо. – Их еще здесь нет.    

Директору  передали пачку писем и телеграмм; одно письмо он прочел вслух. Оно было от  Пьеррона, который почтительно сообщал, что принужден участвовать в забастовке  вместе с товарищами, дабы не навлечь на себя нареканий; он прибавлял, что не  мог отказаться от участия в делегации, хотя и порицает такой образ действий.    

– Вот  вам и свобода труда! – воскликнул Энбо.    

Разговор  снова зашел о забастовке; по этому вопросу. спросили мнение директора.    

– О, –  ответил он, – мы и не такие забастовки видали!.. Неделю, две недели самое  большее они будут лентяйничать, как в последний раз. Станут шататься по  кабакам; потом поголодают хорошенько – и вернутся в шахты.    

Денелен  покачал головой:    

– По-моему,  дело обстоит не так просто… На этот раз они, кажется, действуют более организованно.  У них даже есть касса взаимопомощи.    

– Да,  но в ней не более трех тысяч франков; вы думаете, они долго на это продержатся?  Я подозреваю, что главарь у них – некий Этьен Лантье. Он хороший рабочий, и мне  не хотелось бы ему отказывать, как я отказал в свое время знаменитому Раснеру,  который продолжает отравлять Воре своими идеями и своим пивом… Все равно через  неделю половина рабочих выйдет на работу, а через две недели все десять тысяч  снова будут в шахтах.    

Энбо был  в этом убежден. Его беспокоило лишь то, что Правление может возложить на него  ответственность за забастовку и он попадет в немилость. С некоторых пер отношение  к нему изменилось к худшему. Он опустил ложку с салатом и принялся перечитывать  телеграммы, полученные из Парижа, стараясь оценить значение каждого слова. Он  извинился. Теперь это был как бы завтрак военных на поле битвы перед началом  сражения.    

Дамы  также приняли участие в беседе. Г-жа Грегуар сокрушалась о несчастных, которым  предстоит голодать. Сесиль уже предвидела, как ей придется обходить поселки и  раздавать талоны на хлеб и мясо. Г-жа Энбо, однако, очень удивилась, когда речь  зашла о нищете углекопов Монсу. Как, ведь они же все очень счастливы! Получают  квартиру, отопление, врачебную помощь за счет Компании! В своем глубоком  равнодушии к этой человеческой массе она знала о ней только то, что затвердила  наизусть с чужих слов и повторяла посетителям из Парижа; она сама поверила  этому и теперь возмущалась людской неблагодарностью.    

Негрель  тем временем продолжал запугивать г-на Грегуара. Сесиль нравилась ему, и  инженер готов был жениться на ней, чтобы угодить тетке; но он не испытывал к  ней никакого чувства; по его словам, как человек опытный, он неспособен был  влюбиться очертя голову. Негрель считал себя республиканцем; однако это не  мешало ему крайне сурово обращаться с рабочими и остроумно потешаться над ними  в присутствии дам.    

– Я  не разделяю дядиного оптимизма, – сказал он. – Я опасаюсь серьезных  беспорядков… Советую вам, господин Грегуар, крепче запирать Пиолену. Вас могут  ограбить.    

Он  произнес это в то самое время, когда г-н Грегуар, с обычной улыбкой на добродушном  лице, старался превзойти жену в отеческих чувствах, расточаемых по адресу углекопов.    

– Ограбить?  Меня? – изумленно воскликнул Грегуар. – За что же им меня грабить?    

– А  разве вы не акционер каменноугольных копей в Монсу? Вы ничем не занимаетесь,  живете чужим трудом. Наконец, вы – представитель проклятого капитала, и этого  достаточно… Поверьте, если революция восторжествует, вас заставят отдать все  состояние, так как это награбленные деньги.    

Грегуар  сразу утратил свое простодушное спокойствие и обычную безмятежность.    

– Мое  состояние – награбленные деньги? – пробормотал он. – А разве мой  предок не заработал тяжелым трудом той суммы, которую он вложил в предприятие?  Разве мы не рисковали всем? Разве я теперь употребляю свои доходы на что-нибудь  дурное?    

Госпожа  Энбо встревожилась, увидав, как побледнели от страха мать и дочь; она тотчас  вмешалась в разговор:    

– Поль  шутит, дорогой господин Грегуар.    

Но г-н  Грегуар был вне себя. Когда слуга стал обходить гостей с блюдом затейливо разложенных  раков, он бессознательно взял три штуки и начал разгрызать клешни зубами.    

– О,  я не спорю, среди акционеров есть люди, злоупотребляющие своим положением. Мне  рассказывали, например, что некоторые министры получили акции в качестве взятки  за услуги, оказанные Компании. Или еще одно знатное лицо, которого я не  назову, – герцог, самый состоятельный из наших акционеров! – ведет совершенно  скандальную жизнь, бросает миллионы на женщин, на кутежи, на ненужную роскошь…  Но мы, мы живем скромно и честно! Мы не занимаемся спекуляциями, мы разумно  живем на то, что у нас есть, и еще уделяем бедным!.. Нет, нет, это невозможно!  Ваши рабочие должны быть сущими разбойниками, чтобы отнять у нас хотя бы булавку!    

Негрель,  которого очень забавлял этот приступ гнева, сам стал успокаивать Грегуара.  Слуга продолжал обносить блюдо раков; раздавалось легкое потрескивание  скорлупок. Разговор зашел о политике. Грегуар, все еще дрожа от страха, стал  высказывать либеральные воззрения; он с сожалением вспоминал Луи-Филиппа. Что  касается Денелена, то он стоял за твердую власть и объявил, что император  вступил на скользкий путь опасных уступок.    

– Вспомните  восемьдесят девятый год, – говорил он. – Революция стала возможной  благодаря пристрастию знати к новым веяниям в области философии… Ну что ж!  Теперь буржуазия ведет ту же дурацкую игру, яростно увлекается либерализмом,  жаждет разрушения, льстит народу… Да, да, вы оттачиваете зубы чудовищу, чтобы  оно пожрало нас. И оно нас пожрет, будьте покойны!    

Дамы  заставили его замолчать и, чтобы переменить тему разговора, осведомились о его  дочерях. Он сообщил, что Люси в Маршьенне и занимается пением вместе с одной подругой;  Жанна пишет голову старого нищего. Но Денелен говорил обо всем этом с рассеянным  видом, не спуская глаз с директора; тот, забыв о гостях, погрузился в чтение  телеграмм. За тонкими листками бумаги он угадывал Париж, распоряжения  начальства, которые решат исход забастовки. Денелен был не в силах скрыть  тревогу.    

– Что  же вы предпримете? – спросил он вдруг.    

Энбо  вздрогнул, а затем уклончиво ответил:    

– Посмотрим.    

– Разумеется,  ваше положение прочно, вы можете выжидать, – размышлял вслух Денелен. –  Но если забастовка захватит Вандам, мне конец. Хоть я и отремонтировал заново  Жан-Барт, а все-таки мне не вывернуться с одной этой шахтой, если только работа  не будет идти непрерывно… Для меня наступает плохая пора, могу вас уверить!    

Невольное  признание Денелена, казалось, поразило г-на Энбо. Он стал вслушиваться, в  голове его зародился план: если забастовка примет неблагоприятный оборот, надо  ее использовать, довести соседнего владельца до полного разорения, а потом  купить у него за бесценок шахту. Это самое верное средство заслужить снова  благоволение начальства, которое столько лет мечтает завладеть Вандамом.    

– Если  вам так хлопотно приходится с Жан-Бартом, – со смехом проговорил директор, –  почему бы не уступить эту шахту нам?    

Но  Денелен уже раскаялся в своих жалобах.    

– Никогда  в жизни! – гневно воскликнул он.    

Все  стали смеяться над его вспышкой. Подали десерт, и забастовка была забыта. Яблочный  крем вызвал общие похвалы, и дамы принялись обсуждать рецепт его приготовления.  Ананас также оказался восхитительным. Фрукты – виноград и груши – окончательно  водворили благодушие, вызванное обильным завтраком. Все разговаривали  одновременно и были в полном умилении; слуга разливал рейнвейн вместо  шампанского, которое считалось слишком обыденным.    

Вопрос о  браке Поля и Сесили, несомненно, значительно подвинулся вперед; десерт укреплял  взаимную симпатию. Тетка так выразительно поглядывала на племянника, что он  стал любезен и своею обходительностью снова расположил к себе Грегуаров,  перепуганных не на шутку его рассказами о грабеже. Заметив, какое согласие  царит между женой и племянником, Энбо на миг почувствовал, что в душе его опять  зашевелилось ужасное подозрение: как будто он угадал во взгляде, которым они  обменялись, тайное прикосновение. Но его снова успокоила мысль о браке: ведь он  устраивается тут, на его глазах.    

Когда  Ипполит подавал кофе, в столовую вбежала перепуганная горничная.    

– Барин,  барин, они пришли!    

Это были  делегаты. Раздалось хлопанье дверей; из соседних комнат как бы донеслось веяние  ужаса.    

– Проводите  их в гостиную, – приказал г-н Энбо.    

Гости,  сидевшие за столом, с легкой тревогой переглянулись. Наступило молчание. Потом  они попытались возобновить прежние шутки: стали прятать по карманам оставшийся  сахар, говорили, что надо убрать столовые приборы. Но директор оставался  серьезным, и смех мало-помалу прекратился; разговор перешел в шепот. В гостиной  между тем раздались тяжелые шаги по ковру – это вошли делегаты.    

Госпожа  Энбо произнесла вполголоса, обращаясь к мужу:    

– Надеюсь,  вы допьете кофе?    

– Конечно, –  ответил тот. – Они подождут!    

Он был  взволнован и прислушивался к малейшему шуму, делая, однако, вид, что занят  только своей чашкой.    

Поль и  Сесиль встали из-за стола, и он уговорил ее поглядеть в замочную скважину.    

– Видите  их?    

– Да…  Толстяк, а за ним двое поменьше.    

– Ну  как? У них очень гнусные лица?    

– Вовсе  нет, они вполне приличны.    

Господин  Энбо вдруг поднялся, заявив, что кофе слишком горячий и он допьет его после.  Выходя из комнаты, он приложил палец к губам, советуя быть осторожными. Все  снова уселись за стол и молча, не смея пошевельнуться, стали напряженно  прислушиваться к грубым мужским голосам, доносившимся из-за дверей.    

 II    

     

Накануне  у Раснера состоялось собрание, на котором Этьен и несколько товарищей избрали  делегацию; на следующий день она должна была отправиться к Директору. Когда  жена Маэ узнала вечером, что в число делегатов попал ее муж, она пришла в  отчаяние и сказала, что он, вероятно, хочет пустить семью по миру. Маэ и сам  очень неохотно согласился участвовать в делегации. Оба они понимали всю несправедливость  своей нищенской доли, но когда пришла пора действовать, они проявили вековую  покорность, со страхом думая о завтрашнем дне и предпочитая гнуть спину, как  прежде. Во всех жизненных обстоятельствах Маэ обычно полагался на усмотрение  жены, которая всегда умела дать хороший совет. На этот раз он, однако,  рассердился, тем более что втайне сам разделял ее опасения.    

– Оставь  меня в покое, вот что! – сказал он, ложась в постель и поворачиваясь  спиной к жене. – Бросить товарищей, – нечего сказать, хорошо! Я  исполняю свой долг.    

Она тоже  легла. Оба молчали. Прошло довольно много времени.    

– Ты  прав, ступай! – промолвила наконец Маэ. – Только мы пропали, бедный  мой старик, это ты знай!    

Когда  пробило полдень, они позавтракали, так как на час назначили встречу в «Авантаже»,  откуда делегация должна была тотчас отправиться к Энбо. На завтрак была картошка.  Оставался еще кусочек масла, но к нему никто не прикасался: его должно было  хватить на бутерброды к ужину.    

– Знаешь,  мы рассчитываем, что говорить будешь ты, – сказал вдруг Этьен, обращаясь к  Маэ.    

Тот был  поражен и от волнения не мог ничего возразить.    

– Нет,  это уж слишком! – воскликнула жена. – Идти он должен, я согласна, но  я запрещаю ему быть вашим главарем… Почему именно он должен говорить, а не  кто-нибудь другой?    

Этьен  стал доказывать ей со всем пылом своего красноречия, что Маэ – лучший рабочий в  шахте, самый любимый, самый уважаемый; его считают наиболее рассудительным.  Таким образом, требования углекопов в его устах приобретут решающий вес. Сперва  было решено, что говорить будет он, Этьен; но он слишком мало времени  проработал в Монсу. Местного старожила скорее послушают. Да что тут долго  объяснять: товарищи поручают самому достойному выступить в защиту их интересов.  Отказываться он не имеет права, это позорно.    

Жена  безнадежно махнула рукой.    

– Иди,  иди, муженек, пропадай за других! В конце концов я согласна!    

– Но  я не сумею говорить, – пробормотал Маэ. – Я наговорю глупостей.    

Этьен,  довольный тем, что убедил Маэ, хлопнул его по плечу. – Говори, что чувствуешь,  и все будет отлично.    

Дед  Бессмертный, у которого опухоль на ногах уменьшилась, сидел, набив рот, и слушал,  качая головой. Наступило молчание. Когда подавали картошку, дети тихо ели и  вели себя очень смирно. Проглотив пищу, старик стал шептать:    

– Говори,  что вздумается, – все равно будет так, как если бы ты ничего не сказал…  Эх, видывал, видывал я на своем веку эти дела! Сорок лет тому назад дирекция  нас за дверь выставила, да еще при помощи сабель! Нынче вас, может, и примут,  да только ответят вам не больше, чем вот эта стена… Мать честная! Деньги у них  есть, и плевать им на все!    

Опять  наступило молчание. Маэ и Этьен встали из-за стола; все семейство продолжало  угрюмо сидеть за пустыми тарелками. Выйдя из дому, Этьен и Маэ зашли за  Пьерроном и Леваком, и все четверо направились к Раснеру, куда большими  группами прибывали делегаты от поселков. Наконец все двадцать членов делегации  оказались в сборе и выработали условия, которые будут предъявлены Компании.  Затем отправились в Монсу. По шоссе несся резкий северный ветер. Когда делегаты  прибыли, было два часа.    

Сперва  слуга попросил их подождать и запер дверь у них перед носом. Затем он вернулся,  провел рабочих в гостиную и поднял шторы. По комнате разлился слабый дневной  свет, смягченный кружевными занавесями. Смущенные углекопы остались одни и не  решались сесть. Они надели суконные костюмы, чисто выбрились, пригладили  рыжеватые волосы, закрутили усы – все имели весьма опрятный вид. Искоса  поглядывая на обстановку, они мяли в руках картузы. Здесь было смешение всех  стилей в модном антикварном вкусе: кресла эпохи Генриха II, стулья в стиле  Людовика XV, итальянский шкаф XVII столетия, испанская конторка XV века; на  камине, в качестве ламбрекена, – покров с алтаря, бахрома старинных  церковных облачений на портьерах. Старое золото, блеклые тона старых шелков –  все это роскошное убранство, словно в часовне, внушало чувство почтения и  некоторый страх. Пушистая шерсть восточных ковров мешала им ступать. Особенно  поражала их равномерная теплота духового отопления, которая охватывала тело: по  дороге у них обмерзли щеки от ледяного ветра. Прошло минут пять. Эта богатая,  уютная комната стесняла их все больше.    

Наконец  появился г-н Энбо. Его сюртук был застегнут на все пуговицы, по-военному, а в  петлице красовалась строгая орденская ленточка. Он заговорил первый.    

– А,  вот и вы!.. Бунтуете, кажется… – Он спохватился и добавил холодно и вежливо: –  Садитесь, я рад буду с вами поговорить.    

Углекопы  оглянулись, ища, где присесть. Некоторые набрались храбрости и сели; другие,  оробев при виде шелковой обивки, предпочли стоять.    

Наступило  молчание. Г-н Энбо подвинул свое кресло к камину и быстро пересчитал шахтеров,  стараясь запомнить их лица. Он увидел Пьеррона, который держался в последнем  ряду; затем остановил взгляд на Этьене, сидевшем прямо перед ним.    

– Итак, –  спросил он, – что скажете?    

Он ждал,  что заговорит Этьен, но, когда выступил Маэ, был до того поражен, что не удержался  и воскликнул:    

– Как?  Вы, хороший рабочий, всегда такой рассудительный, один из старейших в Монсу? И  вся ваша семья работала в шахтах с самого их открытия!.. Эх, нехорошо! Жаль,  жаль, что вы во главе недовольных!    

Маэ  слушал, опустив глаза. Затем он начал говорить, голос его дрожал, и сперва он говорил  невнятно:    

– Господин  директор, товарищи потому и выбрали меня, что я человек спокойный и худого за  мною ничего нет. Это и доказывает вам, что дело затеяли не буяны, не  сорви-головы, которым только бы беспорядок какой учинить. Мы хотим лишь  справедливости; мы не можем больше умирать с голоду; кажется, пора бы уж договориться,  чтобы у нас, по крайности, хлеб насущный был.    

Речь его  стала уверенней. Он поднял глаза и продолжал, глядя на директора:    

– Вы  уже знаете, что мы не можем согласиться с вашей новой системой… Нас обвиняют,  что мы плохо делаем крепления. Правда, мы не тратим на эту работу столько  времени, сколько надо. Но если б мы это делали, то выручка за день стала бы еще  меньше. Мы и так едва можем прокормить себя, а тогда был бы уж совсем конец,  зарез всем вашим рабочим. Платите нам больше, и мы станем лучше крепить, будем  тратить на крепление столько времени, сколько полагается, а не только добывать  уголь – единственное, что нас сейчас кормит. Иначе ничего нельзя поделать:  чтобы работа была выполнена, надо за нее платить… А вы что придумали? Такое,  чего мы и понять-то не можем! Вы снижаете плату за вагонетку и хотите  удовлетворить нас тем, что будете платить особо за крепление. – Даже если  б это было правильно, – мы бы все равно оказались в накладе: на крепление  пошло бы чуть не все время. Но нас возмущает то, что все это несправедливо.  Компания нас ничем не удовлетворяет, а просто кладет себе в карман по два  сантима с вагонетки, больше ничего!    

– Да,  да, это правда, – заговорили остальные делегаты, заметив, что Энбо сделал  резкое движение, как бы желая перебить Маэ.    

Впрочем,  Маэ не дал директору произнести ни звука. Он разошелся, и слова нашлись сами  собой. Временами он с изумлением прислушивался к себе – как будто слова были не  его, а кого-то другого! Все это накипело у него в груди, он и сам не знал,  откуда что берется, так много накопилось на сердце. Старый забойщик говорил о  всеобщей нищете, о тяжелой работе, о скотском житье, о женах и детях, которым  нечего есть. Он упомянул о ничтожных заработках за последнее время, о  смехотворных двухнедельных получках, урезанных штрафами и вычетами за простой,  о том, сколько после всего этого оставалось на долю семьи, о слезах домашних.  Неужели Компания хочет окончательно погубить рабочих?    

– И  вот, – закончил Маэ, – пришли мы к вам, господин директор, и хотим  сказать, что раз уж нам все равно погибать, так мы предпочитаем гибнуть, не  надрывая себя, по крайности, на работе… Мы ушли с шахт и вернемся туда лишь в  том случае, если Компания согласится на наши условия. Компания желает снизить  плату за вагонетку и особо оплачивать работу по креплению. А мы хотим, чтобы  все оставалось так, как было, и хотим еще, чтобы нам платили за вагонетку на  пять сантимов больше… Теперь ваш черед показать, стоите ли вы за справедливость  и за труд.    

Раздались  голоса шахтеров:    

– Правильно…  Он сказал все, что мы думаем… Мы только хотим, чтобы все было по справедливости.    

Остальные  одобрительно покачивали головой, не говоря ни слова. Они забыли о роскошной  комнате, о золоте и тканях, о множестве таинственных старинных вещей; они даже  не ощущали под ногами ковра, который топтали своей тяжелой обувью.    

– Дайте  же мне ответить! – закричал наконец г-н Энбо, выходя из себя. –  Во-первых, неправда, что Компания наживает по два сантима с вагонетки…  Подсчитайте-ка.    

Началось  беспорядочное обсуждение. Директор попытался вызвать раскол среди шахтеров и  обратился к Пьеррону, но тот спрятался за спины товарищей и пробормотал что-то  невнятное. Левак, напротив, держался впереди, вместе с самыми решительными, но  он все путал и утверждал то, чего не знал сам. Стены, обитые штофом, заглушали  громкий ропот голосов, терявшихся в тепличном воздухе гостиной.    

– Если  вы будете говорить все разом, – продолжал Энбо, – мы никогда не  столкуемся.    

К нему  вернулось обычное спокойствие, суровая – но без резкости – вежливость  начальника, который получил предписания и сумеет заставить себе подчиниться. С  первых же слов он не спускал глаз с Этьена и старался вовлечь его в разговор;  но молодой человек упорно молчал. Прекратив спор о двух сантимах, Энбо вдруг  поставил вопрос гораздо шире.    

– Нет,  скажите лучше по правде: вы поддаетесь чьему-то гнусному внушению. Эта зараза  коснулась всех рабочих и растлевает даже лучших… О, мне не надо никаких признаний,  я отлично вижу, что вас точно подменили; раньше вы жили так спокойно.  Сознайтесь, зам посулили золотые горы, наговорили, что пришел ваш черед стать  господами… Словом, вас завербовывают в этот знаменитый Интернационал, в эту  армию разбойников, которые только а мечтают, что о разрушении общества…    

Тогда  Этьен перебил его:    

– Вы  ошибаетесь, господин директор. Ни один шахтер из Монсу не вошел еще в союз. Но  если обстоятельства вынудят их к этому, то вступят рабочие со всех шахт. Это  всецело зависит от самой Компании.    

С этой  минуты спор шел только между Энбо и Этьеном, как будто прочих углекопов не было.    

– Компания  – провидение для рабочих; вы не правы, грозя ей. В текущем году Компания  отпустила триста тысяч франков на постройку поселков, а сумма эта не приносит и  двух процентов. Я уже не говорю о выплате пенсий, о выдаче угля, лекарств… Вы,  кажется, человек умный, вы меньше чем в месяц стали одним из лучших рабочих у  нас, – вам бы следовало открыть глаза товарищам на истинное положение  вещей, а не губить себя, связываясь с людьми плохой репутации. Да, да, я говорю  о Раснере; нам пришлось уволить его, чтобы избавить наши шахты от  социалистической заразы… Вас постоянно видят у него; разумеется, он-то и  подговорил вас устроить кассу взаимопомощи, с которой мы охотно готовы помириться,  если это будет только касса; но, оказывается, – это оружие против нас,  резервный фонд на случай войны. Должен сказать, кстати, что Компания желает  иметь надзор за вашей кассой.    

Этьен,  не перебивая, смотрел на директора в упор и заметил, что у того губы слегка  дрожат нервной дрожью. При последних словах директора он улыбнулся и ответил:    

– Стало  быть, это новое требование; до сих пор господин директор не находил нужным  объявить об этом контроле… К сожалению, мы-то желаем, чтобы Компания поменьше  пеклась о нас и, вместо того чтобы разыгрывать провидение, просто была  справедлива и платила бы нам то, что полагается, исходя из прибылей, которые  получает. Разве это честно – морить рабочих голодом при каждом кризисе, чтобы  спасти дивиденд акционеров?.. Вы можете говорить, что угодно, господин  директор; новая система – не что иное, как скрытое снижение заработной платы.  Это нас и возмущает. Если Компания принуждена наводить экономию, она поступает  очень несправедливо, проводя ее единственно за счет рабочих.    

– Ага,  вот мы и договорились! – воскликнул Энбо. – Я так и ждал этого  обвинения: мы морим народ, живем его потом и кровью! Как вы можете говорить  подобные глупости! Уж вы-то должны были бы знать, какому риску подвергаются  капиталы в индустрии, хотя бы в каменноугольных предприятиях! Полное  оборудование шахты обходится в настоящее время от полутора до двух миллионов  франков; а каких трудов стоит извлечь из затраченной суммы хотя бы самую  посредственную прибыль! Чуть не половина всех французских каменноугольных  обществ обанкротилась… К тому же глупо обвинять в жестокости тех владельцев,  которым выпадает удача. Если страдают рабочие, то страдают и сами члены  Компании. Вы думаете, Компания теряет при настоящем кризисе меньше вашего? Она  не властна распоряжаться заработной платой; если она не хочет рухнуть, то  должна подчиняться требованиям конкуренции. Придерживайтесь фактов и ничего  иного… Но вы не хотите слушать, не хотите понять!    

– Напротив, –  возразил молодой человек, – мы отлично понимаем, что нам нечего ждать  улучшения для себя, пока дело идет так, как теперь. Вот потому-то рабочие рано  или поздно и прибегнут к другим мерам, чтобы все пошло иначе.    

Эти  внешне сдержанные слова были произнесены вполголоса, но крайне убедительно, и в  них звучала такая угроза, что все смолкли. Чувствовалось какое-то смущение; в  тишине комнаты пронеслось веяние ужаса. Остальные делегаты не вполне  разбирались в речах товарища, но они все же понимали, что он потребовал доли и  для них; и они снова взглянули искоса на теплые тона обивки, на удобные кресла,  на всю эту роскошь, – любая безделушка отсюда окупила бы им расходы на еду  в течение целого месяца.    

Господин  Энбо сидел некоторое время задумавшись; наконец он встал, давая понять, что  разговор окончен. Шахтеры также встали. Этьен слегка подтолкнул локтем Маэ, и  тот нескладно заговорил опять:    

– Так,  значит, господин директор, это все, что вы нам скажете?.. Придется передать  другим, что вы отвергаете наши условия.    

– Я? –  воскликнул директор. – Я, милейший, ничего не отвергаю!.. Я такой же служащий,  как и вы; я по собственной воле имею не больше права распоряжаться, чем какой-нибудь  из ваших подручных. Мне дают предписания, и единственная моя обязанность –  следить, чтобы они как следует выполнялись. Я сказал вам то, что считал своим  долгом, но отнюдь не принимаю какого бы то ни было решения… Вы предъявляете мне  свои требования, – я сообщу их Правлению, затем передам вам ответ.    

Он  говорил вежливым током, как важный чиновник, учтиво, без всякого возбуждения:  он был орудием власти – не более. Шахтеры недоверчиво поглядывали на него. Они  спрашивали себя: кто он такой, какая выгода может ему быть от того, что он  лжет, и сколько он рассчитывает украсть, становясь между ними и настоящими  хозяевами? Быть может, он не больше как обманщик; говорит, будто ему платят,  как рабочему, а сам-то как хорошо живет!    

Этьен  снова решил вмешаться в разговор:    

– Как  жаль, однако, господин директор, что мы не можем изложить нашего дела лично. Мы  бы многое объяснили, мы привели бы такие доводы, которые вы можете упустить…  Если бы мы знали по крайней мере, куда нам обратиться.    

Господин  Энбо нисколько не рассердился. Он даже улыбнулся.    

– О,  раз вы мне не доверяете, дело усложняется. Вам надо обратиться туда, –  неопределенным движением руки он указал куда-то в окно.    

Делегаты  следили за ним взглядом. Куда это «туда»? В Париж, очевидно. Но они не были  уверены. Раскрывалась какая-то наводящая ужас даль, а за нею недоступная, таинственная  страна, где царит неведомое божество, восседающее в своем святилище. Они никогда  не увидят его, они только ощущают его силу, которая издали тяготеет над десятью  тысячами шахтеров Монсу. И когда директор говорит, за ним скрывается эта сила;  его устами она изрекает свои вещания.    

Углекопы  были обезоружены; даже Этьен пожал плечами, давая понять, что для них самое  лучшее – удалиться. Между тем г-н Энбо дружески похлопал Маэ по плечу и осведомился  о здоровье Жанлена.    

– Это  должно было бы послужить вам тяжелым уроком, а вы еще отстаиваете плохое крепление!..  Подумайте хорошенько, друзья мои, и вы поймете, что забастовка – несчастье для  всех. Недели не пройдет, как вы станете умирать с голоду. Что вы тогда будете  делать?.. Но я уповаю на ваш здравый смысл и убежден, что вы выйдете на работу  самое позднее – в понедельник.    

Шахтеры  вышли гурьбой из гостиной, сгорбившись, не отвечая ни слова директору, который  выражал надежду на их покорность. Провожая их, Энбо решил сделать вывод из  переговоров: с одной стороны, оставалась Компания и ее новый тариф, с другой –  рабочие, требующие повысить плату за вагонетку на пять сантимов. Чтобы разбить  у них всякие иллюзии, он нашел нужным предупредить, что Правление, по всей  вероятности, не согласится на их условия.    

– Подумайте  хорошенько и не делайте глупостей, – повторил он, встревоженный их  молчанием.    

В  вестибюле Пьеррон низко поклонился, а Левак вызывающе нахлобучил картуз. Маэ придумывал,  что бы ему сказать на прощание, но Этьен снова подтолкнул его локтем. Так они и  ушли, храня грозное молчание. Лишь дверь с шумом захлопнулась за ними.    

Вернувшись  в столовую, г-н Энбо увидел, что его гости молча и неподвижно сидят за рюмками  ликера. В двух словах он передал Денелену суть разговора; тот омрачился больше  прежнего. Пока Энбо допивал остывшую чашку кофе, присутствующие попытались  завести разговор на другую тему. Но Грегуары сами снова заговорили о забастовке  и выразили изумление, что не существует закона, воспрещающего рабочим уходить с  работы. Поль успокоил Сесиль и уверял ее, что скоро прибудут жандармы…    

Наконец  г-жа Энбо позвала слугу:    

– Ипполит,  откройте в гостиной окно и хорошенько проветрите: мы перейдем туда.    

 III    

     

Прошло  две недели. Но табели, представляемые дирекции, показывали, что в понедельник  третьей недели число рабочих, спустившихся в шахты, опять уменьшилось. Рассчитывали,  что в это утро работа возобновится; однако Правление не шло ни на какие уступки  и только ожесточило углекопов. Бездействовали уже не только Воре, Кручина, Миру  и Мадлена; на шахтах Победа и Фетри-Кантель работала едва четверть состава, и  даже шахта Сен-Тома была захвачена движением. Забастовка становилась всеобщей.    

Над  участком Воре нависла гнетущая тишина; производство остановилось, в опустевших  и заброшенных мастерских работа замерла. Серое декабрьское небо, несколько  вагонеток, забытых на высоких мостках, – все было полно немого отчаяния.  Внизу, между тощими подпорками, был еще сложен запас угля; но и он постепенно  таял, обнажая черную землю; доски и бревна гнили на складе под проливным  дождем. На тусклой глади канала у пристани недвижно, как во сне, стояла до  половины нагруженная баржа; на пустынном отвале, где, несмотря на ливень,  дымились серные породы, виднелась тележка с уныло поднятыми оглоблями.  Безотраднее всего казались здания: сортировочная с закрытыми ставнями, башня,  приемочная, откуда не слышалось грохота вагонеток, остывшая котельная с  огромной трубой, из которой вился слабый дымок. Топку подъемной машины разжигали  лишь по утрам. Конюхи спускались с кормом для лошадей; внизу работали одни  штейгеры, снова превратившиеся в простых рабочих. Они исправляли важнейшие повреждения:  никто не следил за креплениями, и штольни могло засыпать. Уже с девяти часов  пускались в ход лестницы. Все здания одел покров черной пыли; среди мертвой  тишины слышалось только протяжное, глубокое дыхание водоотливного насоса –  последний остаток жизни в шахтах; если бы насос остановился, шахты были бы  разрушены почвенными водами.    

Поселок  Двухсот Сорока, расположенный на возвышенности против шахты, казалось, тоже  вымер. Из Лилля прибыл префект; дороги были заняты жандармами. Но видя спокойствие  бастующих, префект и жандармы решили удалиться. До сих пор на всем пространстве  равнины ни один поселок не держал себя более примерно. Мужчины спали по целым  дням, чтобы не ходить в кабак; женщины стали благоразумнее, меньше распивали  кофе, меньше болтали и бранились. Даже детвора – и та, казалось, поняла, что  происходит; дети вели себя очень спокойно, бегали босиком и дрались без всякого  шума. Из уст в уста переходил призыв: держать себя разумно.    

В доме у  Маэ, однако, было оживленно; то и дело приходили и уходили люди. Этьен в  качестве секретаря производил выдачи пособий нуждающимся семьям из трехтысячного  фонда кассы взаимопомощи. Из различных мест поступило еще несколько сот  франков, собранных по подписке, и пожертвований. Но теперь все средства  истощились, у шахтеров больше не было денег, чтобы выдержать забастовку;  возникала угроза голода. Вначале Мегра обещал кредит на полмесяца; но через  неделю он вдруг передумал и перестал отпускать продукты. Обычно он получал  предписания от администрации; вероятно, Компания надеялась покончить все разом,  обрекая целые селения на голодовку. Впрочем, Мегра держал себя, как капризный  тиран: он то давал хлеб, то отказывал, смотря по тому, нравилась ли ему  девушка, которую родители посылали за припасами. Перед женой Маэ он постоянно  захлопывал дверь: он злился и хотел наказать ее за то, что ему не досталась  Катрина. В довершение бедствий стояли сильные холода, запас угля подходил к  концу; женщины с тревогой думали, что и в шахтах его не прибавится, пока  мужчины не выйдут на работу. Мало того, что грозит голодная смерть, –  придется еще и замерзать.    

У Маэ  уже всего не хватало. Леваки еще питались на те двадцать франков, что одолжил  им Бутлу. Что касается Пьерронов, то у них всегда были деньги; но они делали  вид, будто голодают, как и все, и боялись, как бы у них не стали просить  взаймы. Поэтому они забирали продукты в кредит у Мегра, который бросил бы всю  свою лавку к ногам Пьерронши, если бы она шевельнула юбкой. Начиная с субботы  многие семейства стали ложиться спать без ужина. Наступали страшные дни, и все  же никто не жаловался; все подчинялись постановлениям спокойно и мужественно.  Это было абсолютное доверие, нерушимое упование вопреки всему – слепая  самоотверженность верующего народа: им обещали, что наступит царство  справедливости, и они готовы были страдать ради достижения всеобщего счастья.  От голода разыгрывалось воображение. Никогда еще в этих смутных видениях нужды  тесный кругозор не расширялся до таких просторов, как теперь. В глазах темнело  от слабости, но тогда они видели идеальный град своей мечты; он близился и  становился реальностью, в нем обитал братский народ, это был золотой век общего  труда и общих трапез. Ничто не могло поколебать убеждения рабочих, что они в  конце концов достигнут его. Касса была исчерпана. Компания не шла на уступки, с  каждым днем становилось все хуже и хуже, – и все же они лелеяли свою надежду  и презрительно улыбались фактам. Если земля рухнет под ними – их спасет чудо.  Вера эта заменяла им хлеб и согревала желудок. Маэ и все другие питались  водянистым супом, от которого очень скоро не оставалось ни малейшего  воспоминания; но тогда ими овладевал экстаз, и они почти в бреду уносились в  лучший мир, словно мученики, которых бросали на съедение зверям.    

Отныне  Этьен был признанным главарем. В вечерних беседах он говорил о будущем. Чтение  изощряло его ум, он стал гораздо осведомленнее во всех вопросах. Он читал ночи  напролет и получал множество писем; он даже подписался на бельгийскую  социалистическую газету «Мститель», – это была первая газета в поселке, и  она очень возвысила Этьена в глазах товарищей. Растущая популярность молодого  шахтера с каждым днем все сильнее возбуждала его. Этьен вел обширную переписку,  обсуждая с представителями из всех концов провинции вопросы об участи рабочих,  давал советы шахтерам из Воре, и это, а в особенности чувство, что он стал  некоторым центром, вокруг которого все вращается, преисполнило гордостью его,  бывшего механика, забойщика с грязными, засаленными руками. Он поднялся  ступенью выше, он приобщился к миру ненавистной буржуазии и, не давая себе  самому отчета, находил удовлетворение в своем умственном превосходстве и  достатке. У него осталось лишь одно неприятное чувство от мысли, что он  недостаточно образован; поэтому он робел и смущался, когда ему приходилось  сталкиваться с каким-нибудь господином в сюртуке. Он продолжал заниматься  чтением и поглощал все, что только попадалось; но отсутствие метода  препятствовало усвоению прочитанного, у него все смешалось в голове: он узнавал  множество вещей, которые ему были совершенно непонятны. В часы, когда в нем  говорил здравый смысл, Этьен с тревогой размышлял о своей миссии; его пугало,  что он вступил совсем не на свое поприще. Быть может, здесь нужен адвокат,  человек ученый, который умеет говорить и действовать и не подведет товарищей?  Но он возмущался такой мыслью, и это возвращало ему уверенность. Нет, нет,  только не адвокатов! Эти канальи извлекают выгоду из своих знаний и жиреют за  счет народа! Будь что будет, – рабочие сами должны бороться за свое дело!  И его вновь убаюкивала мечта о призвании народного главаря: Монсу у его ног,  Париж в туманной дали, и – кто знает? – быть может, в один прекрасный день  ораторская трибуна в роскошном зале, и он, депутат, мечет громы против буржуазии, –  это первая речь рабочего в парламенте.    

В  течение нескольких дней Этьен был в полном замешательстве. Плюшар присылал  письмо за письмом и предлагал приехать, чтобы поднять пыл забастовщиков. Дело  шло об организации частного собрания, на котором механик будет  председательствовать. Цель этого проекта заключалась в том, чтобы использовать  забастовку для привлечения углекопов в ряды Интернационала, к которому они все  еще относились недоверчиво. Этьен опасался, что это вызовет слишком много шума,  но он все же пригласил бы Плюшара, если бы Раснер самым яростным образом не  воспротивился этому вмешательству. Несмотря на свое влияние, молодому человеку  приходилось считаться с кабатчиком, за которым числились старые заслуги; к тому  же он имел сторонников среди своих клиентов. Поэтому Этьен все еще медлил, не  зная, что ответить.    

В  понедельник, часов около четырех, снова пришло письмо из Лилля. Этьен и жена  Маэ остались одни в нижней комнате. Маэ, томясь от безделья, отправился удить  рыбу: если ему посчастливится выловить в канале пониже шлюзов хорошую рыбу – ее  можно будет продать и купить хлеба. Старик Бессмертный и маленький Жанлен  вышли, чтобы испытать, насколько у них окрепли ноги, а детей увела Альзира –  они часами подбирали на отвале кусочки угля. Маэ сидела у тлеющего огня,  расстегнув корсаж, и кормила Эстеллу; грудь ее отвисла до самого живота.    

Когда  Этьен сложил письмо, она спросила его:    

– Хорошие  вести? Пришлют нам денег?    

Он  отрицательно покачал головой, и она продолжала:    

– Ума  не приложу, что мы будем делать на этой неделе… Но только выдержать надо во что  бы то ни стало. Когда право на твоей стороне, это придает мужество.  Верно? – В конце концов мы все же окажемся сильнее.    

Поразмыслив,  она тоже стояла теперь за забастовку. Правда, лучше было бы, не прекращая  работы, заставить Компанию быть справедливой. Но раз уж они ее прекратили,  нельзя выходить на работу, покуда справедливость не будет восстановлена. В этом  она была непоколебима. Лучше погибнуть – только не показывать, будто ты  виноват, раз право на твоей стороне!    

– Эх, –  воскликнул Этьен, – вот вспыхнула бы какая-нибудь холера и избавила бы нас  от этих кровопийц из Компании!    

– Нет,  нет, – возразила она, – никому не надо желать смерти. От этого нам не  будет лучше, придут другие… Я только хочу, чтобы они образумились; на это я и  надеюсь, хорошие люди всюду есть… Вы ведь знаете, я совсем не согласна со  всякой вашей политикой.    

Она и в  самом деле постоянно порицала его за бунтарские речи и находила, что Этьен забияка.  Требовать, чтобы за работу платили столько, сколько она стоит, хорошо; но к  чему заниматься еще всякими другими вопросами – буржуазией ми правительством?  Зачем вмешиваться в чужие дела? За это только бьют. Но она уважала Этьена,  потому что он не пьянствовал и аккуратно платил ей сорок пять франков за стол и  квартиру. Если человек прилично ведет себя, ему можно многое простить.    

Этьен  заговорил о Республике, которая даст хлеба каждому. Но Маэ покачала головой:  она вспомнила 48-й год, – в тот страшный год они с мужем на первых же  порах совместной жизни остались без всего. Она пустилась подробно рассказывать  обо всем, что с ними тогда было; голос ее звучал глухо, взор бессмысленно  блуждал, грудь оставалась обнаженной; Эстелла заснула на коленях у матери,  приникнув к груди. Этьен тоже задумался, пристально глядя на эту огромную  грудь, белизна которой резко отличалась от измученного пожелтевшего лица.    

– Ни  гроша, – бормотала сна, – нечего было есть, работа останавливалась во  всех шахтах. Да что там! Беднота вымирала; то же, что и теперь!    

В эту  минуту растворилась дверь, и они оба онемели от неожиданности: в комнату вошла  Катрина. Она не появлялась в поселке с тех пор, как ушла к Шавалю. Она была в  таком замешательстве, что забыла затворить за собой дверь, вся дрожала и не  могла произнести ни слова. Катрина рассчитывала застать мать одну; увидев  молодого человека, она забыла все, что придумала по дороге.    

– Чего  тебе тут надо? – закричала Маэ, даже не вставая со стула. – Не хочу  тебя больше видеть, убирайся!    

Катрина  силилась что-нибудь сказать.    

– Мама,  вот кофе и сахар… Да, для детей… Я получила за сверхурочную работу, я подумала  о вас…    

Она  вынула из кармана фунтовые пакеты кофе и сахара и несмело положила их на стол.  Ее мучила мысль о забастовке в Воре: она работала на шахте Жан-Барт и не могла  найти иного способа поддержать родителей, как под предлогом заботы о детях. Но  доброта ее не произвела никакого впечатления на мать.    

– Вместо  того чтобы приносить нам сласти, оставалась бы лучше дома и зарабатывала бы на  хлеб, – ответила Маэ.    

И она  стала осыпать Катрину упреками; она высказала ей в лицо все, что у нее накипело  на сердце против дочери за целый месяц. Убежать, спутаться в шестнадцать лет с  мужчиной, когда семья живет в такой нужде! На это способна только самая  последняя, вконец испорченная девушка. Глупость можно простить, но подобной  выходки мать вовек ей не забудет. Если бы еще ее держали на привязи! Нисколько –  она была свободна, как ветер, на ночь только должна была возвращаться домой.    

– Скажи,  пожалуйста, что в тебе за черт сидит? Что из тебя выйдет, если ты уже теперь такая?    

Катрина  неподвижно стояла у стола и слушала, опустив голову. Все ее худощавое, неразвитое  тело дрожало; она пыталась что-то ответить прерывающемся голосом…    

– Ах,  если бы дело было только во мне. Право же, это мне не доставляет удовольствия!..  Все он. Когда он хочет, я тоже должна; он ведь сильнее меня… Разве можно знать,  как все обернется? Ну, да уж случилось, ничего не поправишь, – не он, так  другой. Надо, чтобы он на мне женился.    

Она  защищалась без всякого возмущения, безвольно и покорно, как бывает обычно с  девушками, которые слишком рано становятся женщинами. Со всеми так. Она никогда  и не помышляла ни о чем ином – в шестнадцать лет ее взяли насильно за отвалом;  потом, если любовник на ней женится, ей предстоит жалкая жизнь с мужем. Она не  краснела от стыда, а если и дрожала, то лишь оттого, что мать обращалась с ней,  как с гулящей девкой, на глазах у этого молодого человека; его присутствие  смущало Катрину и приводило в отчаяние.    

Этьен  между тем встали сделал вид, будто разгребает тлеющие уголья: он не хотел  мешать объяснению. Но взоры их встретились. Он увидал, как она бледна и  измучена; и все же она была хороша – те же светлые глаза на огрубевшем лице – и  он испытывал странное чувство: обида исчезла, ему просто хотелось, чтобы  Катрина была счастлива с человеком, которого она предпочла ему. У Этьена было  желание что-нибудь сделать для нее – пойти в Монсу и заставить того человека  лучше обращаться с нею. Но в этой неизменной нежности она увидала только  жалость. Как он должен презирать ее, раз может смотреть на нее таким взглядом!  И сердце ее мучительно сжалось, голос оборвался, и она не могла проговорить  больше ни слова в свое оправдание.    

– Так-то  лучше, помолчи! – заговорила неумолимая Маэ. – Если ты пришла, чтобы  остаться, – ладно; а нет, так убирайся сейчас же, да радуйся, что я встать  не могу, а то дала бы тебе хорошего пинка, вылетела бы у меня вон.    

И вдруг  Катрина почувствовала, что ей дали сзади сильный пинок ногою, как будто угроза  эта осуществилась; она совершенно растерялась от неожиданности и боли. То был  Шаваль; он одним прыжком ворвался в комнату и накинулся на Катрину, словно  дикий зверь. Перед этим он некоторое время подслушивал у дверей.    

– А,  дрянь! – заорал он. – Я тебя выследил; так я и знал, что пойдешь сюда  – путаться с ним! Да ты еще его угощаешь, а? На мои деньги кофейком балуешь?    

Маэ и  Этьен оцепенели от неожиданности. Шаваль в бешенстве стал выталкивать Катрину  из комнаты.    

– Пойдешь  ты, черт тебя дери?    

Но она  забилась в угол. Тогда Шаваль обрушился на мать:    

– Нечего  сказать – хорошее занятие: караулить дом, покуда дочка валяется с ним наверху,  задрав ноги.    

Наконец  он схватил Катрину за руку, встряхнул ее и потащил. У дверей он снова обернулся  и посмотрел на Маэ, которая словно приросла к стулу. Она забыла спрятать грудь.  Эстелла лежала ничком и спала, уткнувшись носом в юбку матери; огромная голая  грудь свешивалась, словно тучное вымя коровы.    

– А  когда дочери нет, на затычку идет мамаша! – закричал Шаваль. – Так,  так, показывай ему свои телеса! Твой скотина-жилец не побрезгует!    

Этьен  вскочил и хотел дать ему пощечину. Он боялся, как бы драка не вызвала волнения  в поселке, и только потому не вырвал Катрину у Шаваля из рук. Но теперь он  пришел в ярость. Оба стали лицом к лицу, глаза у них налились кровью. Это была  давняя вражда, безотчетная ревность; теперь она прорвалась. Казалось, одному из  них не уйти живым.    

– Смотри  ты! – проговорил Этьен, стиснув зубы. – Я до тебя доберусь.    

– Попробуй! –  ответил Шаваль.    

Несколько  секунд они еще смотрели друг на друга в упор; они стояли так близко, что каждый  ощущал у себя на лице горячее дыхание другого. Катрина первая нарушила это оцепенение;  она умоляюще взяла за руку своего любовника и увела его. Она тащила его за собой  через весь поселок, она бежала, не оглядываясь.    

– Какой  скот! – пробормотал Этьен, с сердцем захлопывая дверь; в нем бушевал такой  гнев, что он еле держался на ногах.    

Маэ даже  не шевельнулась. Она только махнула рукой. Наступило тягостное молчание; многое  так и осталось невысказанным. Этьен против воли снова перевел глаза на ее  грудь, на эту мощную плоть, белизна которой его теперь смущала. Правда, Маэ  было сорок лет и она утратила свежесть, рожая слишком много детей; но она все  еще возбуждала желание во многих. Это была статная, крепкая женщина, а  продолговатое лицо ее сохранило следы былой красоты. Неторопливо и спокойно  взяла она грудь обеими руками и спрятала ее. Розовый сосок выглядывал наружу, и  она засунула его пальцем; затем она застегнулась. Теперь перед Этьеном сидела  просто рыхлая женщина в старой черной кофте.    

– Свинья  он, – проговорила она наконец. – Только такой грязной свинье и могут  взбрести на ум подобные мерзости. Плевать мне на него! И отвечать не стоило.    

Затем,  не спуская глаз с молодого человека, она откровенно прибавила:    

– Конечно,  у меня есть свои недостатки; но этого – нет… Я всего двоих мужчин и знала: один  был откатчик – давно это, мне только пятнадцать лет тогда минуло, а другой Маэ.  Коли бы он меня тоже бросил, как тот, я, право, не знаю, что бы со мной стало.  И я вовсе не горжусь тем, что хорошо вела себя после свадьбы: часто ведь не  делаешь ничего дурного потому только, что случая не представляется. Но я говорю  то, что есть; а я знаю соседок, которые не могли бы сказать того же про себя,  не правда ли?    

– Да,  правда, – подтвердил Этьен, вставая.    

Он  вышел. Маэ, уложив спящую Эстеллу на два сдвинутых стула, решила разжечь огонь:  если отец выудит рыбу и продаст ее, можно будет хоть похлебку сварить.    

На дворе  уже смеркалось; наступала морозная ночь. Этьен шел, опустив голову; беспросветная  грусть овладела им. То был уже не гнев на Шаваля, не жалость к бедной, обиженной  девушке. Грубая сцена стушевалась и исчезла; он снова стал думать о всех страдающих,  об ужасающей нужде. Он видел мысленно поселок, где нет хлеба, видел женщин,  детей, которым нечего есть вечером, весь голодный люд, изнемогающий в борьбе. В  этот жуткий сумеречный час в нем пробудилось сомнение, которое временами  овладевало им; более чем когда-либо, оно мучило Этьена. Какая страшная  ответственность лежит на нем тяжким бременем! Вести ли этих людей дальше,  убеждая их быть стойкими и не сдаваться теперь, когда больше нет ни денег, ни  кредита? И чем все это кончится, если не придет откуда-нибудь помощь, если  голод сломит мужество? Внезапно перед ним встало видение гибельного конца:  умирающие дети, матери в слезах, а мужчины, бледные, истощенные, снова  спускаются в шахты. Этьен все шел и шел, спотыкаясь о камни; он испытывал невыносимую  боль при мысли, что Компания окажется сильнее и что он будет причиной несчастья  товарищей.