1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
     
— Сэм, — сказала она, — выдерни мозговые вводы у синей машины, третьей сзади. У нее еще осталась энергия в запасном аккумуляторе, и я слышу, как она радирует.
     
— Хорошо.
     
Мэрдок пошел назад и выдернул вводы, а потом вернулся к Дженни и сел за руль.
     
— Ты что-нибудь нашла?
     
— Кое-какие следы. Ведут на север.
     
— Поезжай по ним.
     
Дверца захлопнулась, и Дженни повернула на север. Потом она сказала:
     
— В этом конвое было восемь машин.
     
— Что-что?
     
— Только что сообщили. По-моему, две машины связались с дикими на неконтролируемой частоте. И стакнулись с ними. Сообщили свои координаты, а в момент нападения набросились на своих спутников.
     
— А их пассажиры?
     
— Вероятно, задушили их выхлопными газами, перед тем как присоединиться к стае.
     
Мэрдок трясущимися руками закурил сигарету.
     
— Дженни, почему машины дичают? — спросил он. — Не знать заранее, где и когда ты заправишься, не быть уверенным, что найдешь запасные части для саморемонтного устройства… Чего ради они идут на это?
     
— Не знаю, Сэм. Никогда над этим не задумывалась.
     
— Десять лет назад Автодьявол, их вожак, убил моего брата во время налета на бензофорт, — сказал Мэрдок. — И с тех пор я охочусь за черным «кадиллаком». Я искал его с воздуха, обошел пешком все окрестности. Я использовал другие автомобили. Я брал с собой теплоискатель и ракеты. Я даже закладывал мины. Но всякий раз он оказывался быстрее, находчивее и сильнее меня. И тогда я заказал тебя.
     
— Я знала, как ты его ненавидишь. И хотела узнать причину, — заметила Дженни.
     
Мэрдок глубоко затянулся.
     
— По моим указаниям тебя специально программировали, бронировали и вооружили, чтобы ты стала самой мощной, самой быстрой, самой умной из всех, снабженных колесами, Дженни. Ты — Алая Леди, ты — единственный автомобиль, способный справиться с Автодьяволом и его стаей. У тебя есть клыки и когти, о каких они понятия не имеют. И на этот раз я с ними разделаюсь.
     
— Ты мог бы остаться дома, Сэм, и поручить мне охоту.
     
— Нет. Я знаю, что мог бы, но я хочу быть при этом. Я хочу отдавать распоряжения, может быть, самому нажать на кнопки, хочу своими глазами увидеть, как Автодьявол будет гореть, пока от него не останется только металлический остов. Сколько людей, сколько машин он уничтожил! Мы уже потеряли счет. Я должен с ним рассчитаться, Дженни!
     
— Я его отыщу для тебя, Сэм.
     
Они мчались вперед со скоростью около двухсот миль в час.
     
— Как с бензином, Дженни?
     
— Полно, и я еще не включала дополнительные баки. Будь спокоен… След становится четче, — добавила она.
     
— Отлично. Оружие?
     
— В полной готовности.
     
Мэрдок раздавил окурок и закурил новую сигарету.
     
— Некоторые из них возят с собой мертвецов, прихваченных ремнями безопасности, — сказал он после паузы, — чтобы выглядеть порядочными машинами с пассажирами. Черный «кадиллак» постоянно это проделывает и постоянно их меняет. Держит кондиционер ниже нуля, чтобы они подольше сохранялись.
     
— Ты много о нем знаешь, Сэм.
     
— Он обманул моего брата фальшивыми пассажирами и фальшивыми номерами. Вынудил его открыть бензофорт таким способом И тут напала вся стая. Он перекрашивался иногда в зеленый, красный, голубой и белый цвета, но рано или поздно вновь возвращался к своему — черному. Желтая, коричневая или двухцветная окраска ему не нравится. У меня есть список почти всех фальшивых номеров, которые он на себя навинчивал. Он даже въезжал по большим шоссе в города и заправлялся на обычных бензоколонках. И удирал, когда заправщик подходил за деньгами, — вот так и были записаны многие его номера. Он способен подделать десятки человеческих голосов. Но после таких заправок его никогда не удавалось поймать, потому что он всегда заливался по горловину. Всегда возвращается сюда, на Равнину, и погоня теряет след. Он даже устраивал налеты на автостоянки…
     
Дженни резко повернула.
     
— Сэм! След очень четкий. Вон в том направлении. Он тянется к горам.
     
— Следуй по нему, — распорядился Мэрдок. Долгое время он молчал. Восток слегка посветлел.
     
На синей доске неба у них за спиной побледневшая утренняя звезда казалась белой кнопкой. Начался пологий подъем.
     
— Найди его, Дженни. Доберись до него.
     
— Думаю, у нас получится, — ответила она. Подъем стал круче. Дженни снова снизила скорость, приспосабливаясь к рельефу, теперь очень неровному.
     
— В чем дело? — спросил Мэрдок.
     
— Здесь труднее ехать, — сказала она, — и труднее не сбиться со следа.
     
— Почему?
     
— В этих местах большой тепловой фон, — объяснила она, — и он сбивает мою систему слежения.
     
— Постарайся, Дженни.
     
— След ведет как будто прямо к горам.
     
— Поезжай по нему, поезжай по нему!
     
Дженни затормозила еще больше.
     
— Я совсем сбилась, Сэм, — сказала она. — След пропал.
     
— У него где-то тут должно быть укрытие, пещера, глубокое ущелье, куда нельзя заглянуть сверху. Только так он все годы мог избегать воздушных поисков.
     
— Что мне делать?
     
— Поезжай вперед, насколько сможешь, и сканируй скалы в поисках отверстия. Будь начеку. Будь готова атаковать сразу же.
     
Они поднялись в предгорье. Антенна Дженни выдвинулась высоко, бабочки ее стальной марли развернули крылья и затанцевали, завертелись вокруг тонкого стержня, сверкая в утреннем свете.
     
— Пока ничего, — сообщила Дженни. — И скоро мы уже не сможем ехать вперед.
     
— Тогда поедем параллельно, продолжая сканировать.
     
— Направо или налево?
     
— Не знаю. Куда повернула бы ты на месте беглого ренегата?
     
— Не знаю.
     
— Решай сама. Это не имеет значения.
     
— Ну, так направо, — сказала она, и они повернули направо.
     
     
Через полчаса ночь быстро скрылась за горами. Справа от хребта на дальнем краю равнины вспыхнула заря, расцвечивая небо всеми красками осеннего леса. Мэрдок вытащил из-за приборной доски термос-соску с кофе — такими когда-то пользовались космонавты.
     
— Сэм, по-моему, я что-то обнаружила.
     
— Что? Где?
     
— Впереди слева от этого большого валуна. Уклон с большим отверстием в конце.
     
— Отлично, детка. Давай туда. Ракеты наизготовку. Они поравнялись с валуном, обогнули его и поехали под уклон.
     
— Пещера или туннель, — сказал он — Двигайся медленно…
     
— Тепло! Тепло! — сказала она. — Я нашла след.
     
— А я даже вижу отпечатки протекторов. Множество отпечатков! — воскликнул Мэрдок — Нашли!
     
Они двинулись к отверстию в скалах.
     
— Въезжай, но медленно, — приказал он. — Спали первое, что шевельнется.
     
Они въехали под каменный портал, под колесами теперь был песок. Дженни отключила весь видимый свет и включила инфракрасные приборы. Перед ветровым стеклом поднялась инфралинза, и Мэрдок оглядел пещеру. Высота футов двадцать, а ширины достаточно, чтобы три машины двигались в ряд. Пол из песчаного стал каменным, но ровным и почти без уклона. Потом начался пологий подъем.
     
— Впереди свет, — шепнул Мэрдок.
     
— Знаю.
     
— По-моему, клочок неба.
     
Они медленно крались вперед. Мотор Дженни работал практически беззвучно — легкие вздохи под каменными сводами.
     
Они остановились у границы света. Инфралинза опустилась.
     
Мэрдок увидел песчано-сланцевый каньон. Нависающие сверху скалы укрывали его от взгляда с неба почти целиком, кроме дальнего конца. Свет там был бледный и не освещал ничего необычного.
     
Но ниже…
     
Мэрдок изумленно заморгал.
     
В тусклом утреннем свете среди теней высилась такая куча металлолома, какой Мэрдок в жизни не видел.
     
Обломки автомобилей всех марок и моделей громоздились перед ними огромной пирамидой. Аккумуляторы, покрышки, кабели, амортизаторы, крылья, бампера, фары, дверцы, ветровые стекла, цилиндры, поршни, карбюраторы, реле-распределители и бензонасосы.
     
Мэрдок таращился на них.
     
— Дженни! — прошептал он. — Мы нашли автокладбище!
     
К ним, дергаясь, двинулась такая старая машина, что Мэрдок при первом взгляде не отличил ее от автохлама. И столь же внезапно она остановилась. В уши Мэрдока вонзился визг крепежных винтов, царапнувших по древним тормозным барабанам. Покрышки у нее были абсолютно лысые, а левую переднюю следовало подкачать. Правая фара была разбита, ветровое стекло треснуло. Она стояла перед кучей, и ее пробудившийся мотор отвратительно дребезжал.
     
— Что происходит? — спросил Мэрдок. — Что это за развалина?
     
— Он говорит со мной, — сказала Дженни. — Он очень старый. Его спидометр перематывался уже столько раз, что он не помнит, сколько миль оставил за задним стеклом. Он ненавидит людей: говорит, что они измывались над ним, сколько могли. Он страж кладбища. Для налетов он слишком стар, а потому много лет охраняет склад запасных частей. Он не из тех моделей, которые саморемонтируются, как машины помоложе, а потому полагается на их доброту и ремонтные блоки. Он хочет знать, что мне здесь надо.
     
— Спроси его, где остальные.
     
Но еще не договорив, Мэрдок услышал шум множества включившихся моторов, и тут же каньон наполнился ревом всех их лошадиных сил.
     
— Они стояли по ту сторону свалки, — сказала Дженни. — И теперь движутся сюда.
     
— Подожди, пока я не велю тебе открыть огонь, — сказал Мэрдок, когда первая машина — глянцевый желтый «крайслер» — высунула радиатор из-за кучи.
     
Мэрдок опустил голову к баранке, но продолжал смотреть сквозь очки.
     
— Скажи им, что приехала, чтобы стать членом стаи, что ты задушила выхлопом своего водителя. Попытайся заманить черный «кадиллак» под прицел.
     
— Не получится, — сказала она. — Я сейчас говорю с ним. Он радирует из-за кучи без всяких помех и говорит, что пошлет шесть самых больших членов стаи сторожить меня, пока он не решит, как поступить. Он приказал мне покинуть туннель и выехать в каньон.
     
— Так поезжай. Помедленнее. Они поползли вперед.
     
К «крайслеру» присоединились два «линкольна», мощный на вид «понтиак» и два «меркюри» — по трое справа и слева в наиудобнейшей позиции для тарана.
     
— Он упомянул, сколько их там, с той стороны?
     
— Нет. Я спросила, но он не захотел сказать.
     
— Ну что же, подождем.
     
Он продолжал лежать головой на баранке, притворяясь мертвым. Через несколько минут он устал от этой позы, плечи заныли. Наконец Дженни нарушила молчание.
     
— Он хочет, чтобы я выехала из-за кучи, — сказала она. — Они очистили дорогу, и я должна въехать в расщелину, на которую он укажет. Он хочет, чтобы его автомех меня проверил.
     
— Этого допустить нельзя, — ответил Мэрдок. — Но обогни кучу. Я скажу тебе, что делать, когда увижу положение вещей.
     
Два «меркюри» и «крайслер» отъехали, и Дженни проползла между ними. Мэрдок покосился на пирамиду металлолома, мимо которой они проезжали. Парочка точно нацеленных ракет ее опрокинет, но автомехи, конечно, через какое-то время разберут завал.
     
Они обогнули левый угол пирамиды.
     
На расстоянии ста с лишним шагов справа радиаторами к ним в несколько рядов стояло машин сорок пять, блокируя проезд с другой стороны кучи, а шестеро стражей сомкнулись позади.
     
На дальней стороне самого дальнего ряда стоял старый черный «кадиллак».
     
Он сошел со сборочного конвейера в том году, когда молодые инженеры лелеяли грандиозные замыслы. Огромный, массивный, сверкающий — за его ветровым стеклом весело скалился скелет. Автомобиль был черным, блестел хромированными молдингами, а фары у него были точно дымчатые опалы или глаза насекомого. Каждая его плоскость, каждый изгиб дышали мощью. А широкий багажник напоминал хвост хищной рыбы: казалось, он вот-вот ударит по морю теней сзади, и черный «кадиллак» ринется на добычу.
     
— Это он, — прошептал Мэрдок. — Автодьявол!
     
— Такой большой! — сказала Дженни. — Я еще не видела таких больших автомобилей!
     
Они продолжали двигаться вперед.
     
— Он хочет, чтобы я въехала вон в ту расщелину и остановилась, — сообщила Дженни.
     
— Поверни к ней, медленно, но не въезжай, — сказал Мэрдок.
     
Они повернули и поползли к расщелине. Остальные машины стояли, урча моторами.
     
— Проверь все системы вооружения.
     
— Полная готовность.
     
До расщелины оставалось двадцать шагов.
     
— Когда я скажу «давай», встань на нейтраль и повернись на сто восемьдесят градусов. И побыстрее. Ничего подобного они не ожидают. У них такого маневра нет. Сразу же бей пятидесятым калибром по «кадиллаку», поверни под прямым углом и двигайся тем же путем, каким мы сюда въехали. Пусти струю смеси и подожги шестерку стражей…
     
— Давай! — крикнул он и выпрямился на сиденье.
     
Его вжало в спинку, когда они повернули, и он услышал рявканье ее пушек до того, как у него прояснилось в голове. К этому моменту вдали плясало пламя.
     
Пушки Дженни выдвинулись и обрушивали на ряды машин сотни свинцовых молотов. Она дважды вздрогнула, выпустив из-под полуоткрывшегося капота две ракеты. Затем они двинулись вперед, а навстречу им под уклон неслось восемь-девять машин.
     
Она вновь повернулась на нейтрали и рванула в направлении, откуда они приехали, вокруг юго-восточного угла пирамиды. Ее пушки били по отступающим стражам, и в широком зеркале заднего вида Мэрдок увидел взметнувшуюся позади них стену пламени.
     
— Ты промахнулась по нему! — крикнул он. — Ты промазала по «кадиллаку»! Твои ракеты попали в машину перед ним, а он ушел задним ходом!
     
— Я знаю! Я виновата!
     
— Он был открыт!
     
— Знаю. Я промахнулась.
     
Они обогнули пирамиду в тот момент, когда двое стражей скрылись в туннеле. От трех остались дымящиеся обломки. Шестой, видимо, скрылся в туннеле прежде остальных.
     
— Вот он! — завопил Мэрдок. — За кучей. Убей его! Убей!
     
Древний хранитель кладбища — он смахивал на «форд», но Мэрдок не поручился бы, что это так, — с ужасающим лязгом двинулся вперед и встал на линию огня.
     
— Цель перекрыта.
     
— Разнеси эту развалину и наведи пушки на туннель! Не допусти, чтобы «кадиллак» удрал!
     
— Не могу! — сказала она.
     
— Почему?
     
— Не могу, и все!
     
— Это приказ! Разнеси его и наводи пушку на туннель!
     
Стволы ее пушек развернулись, и она вышибла колеса из-под древнего авто.
     
«Кадиллак» пронесся мимо и исчез в туннеле.
     
— Ты его упустила! — взревел он. — За ним.
     
— Хорошо, Сэм. Я это и делаю. Не кричи. По-жа-луй-ста, не кричи.
     
Она повернула к туннелю. Изнутри доносились звуки могучего мотора, постепенно слабеющие.
     
— В туннеле не стреляй. Если попадешь в него, мы можем тут застрять.
     
— Знаю. Не буду.
     
— Сбрось пару десяти секундных гранат и прибавь газу. Может, так мы запрем тех, что еще способны двигаться.
     
Внезапно они рванулись вперед и вылетели на дневной свет. Других машин нигде не было видно.
     
— Найди его след, — сказал Мэрдок, — и за ним! В холме у них за спиной раздался взрыв. Земля задрожала, а потом вновь стала неподвижной.
     
— Тут так много следов… — сказала она.
     
— Ты знаешь, какой нужен мне. Самый большой, самый широкий, самый горячий. Найди его! Поезжай по нему!
     
— По-моему, я его нашла, Сэм.
     
— Отлично. Поезжай со всей скоростью, какую позволяет местность.
     
Мэрдок нашел бутылку-соску с кукурузным виски и сделал три глотка. Потом закурил сигарету и свирепо уставился вдаль.
     
— Почему ты промазала? — спросил он негромко. — Почему ты не попала в него, Дженни?
     
Она ответила не сразу. Он ждал, и в конце концов она сказала:
     
— Потому что он для меня не просто машина. Да, он причинил много вреда автомобилям и людям, и это ужасно. Но в нем есть что-то… что-то благородное. То, как он боролся с целым светом за свою свободу, Сэм, держа в узде эту стаю зловредных машин, ни перед чем не останавливаясь, чтобы оставаться таким — вольным, без хозяина, — пока сумеет продержаться неразбитым, непобежденным. Сэм, на мгновение мне захотелось войти в его стаю, носиться с ним по Великой равнине, ради него бить ракетами по воротам бензофортов… Но я не могла убить тебя, Сэм. Я сконструирована для тебя. Я слишком одомашнена, слишком слаба. Но и стрелять в него я не могла и нарочно промахнулась. Поверь, Сэм; я бы ни за что тебя не убила, это правда.
     
— Спасибо, — сказал он. — Спасибо тебе, сверхпрограммированная мусорная урна. Большое спасибо.
     
— Мне очень жаль, Сэм.
     
— Заткнись… Нет, погоди. Прежде скажи, что ты сделаешь, если мы его отыщем?
     
— Не знаю.
     
— Так подумай об этом. И побыстрее. Облако пыли впереди ты видишь не хуже меня, так что прибавь скорости!
     
Они рванулись вперед.
     
— Погоди, вот я позвоню в Детройт. Они обхохочутся, пока я не потребую деньги назад.
     
— Но у меня нет недостатков ни в конструкции, ни в сборке! Сам знаешь. Просто я чуть более…
     
— Эмоциональна, — закончил Мэрдок.
     
— Чем я ожидала, — добавила она. — Ведь до того как меня отослали к тебе, я с другими автомобилями знакома не была, не считая юнцов. Я понятия не имела, какими бывают дикие авто, и ни разу не разбивала настоящие машины — только мишени. Я была юна и…
     
— Невинна, — сказал Мэрдок. — Угу. Очень трогательно. Так приготовься убить следующую машину, с которой мы встретимся. Если это окажется твой дружок и ты не выстрелишь, он убьет нас обоих.
     
— Попытаюсь, Сэм.
     
Машина впереди остановилась. Желтый «крайслер». Две покрышки у него сели. Он стоял, накренившись набок, и ждал.
     
— Оставь его! — прикрикнул Мэрдок, когда, щелкнув, приоткрылся капот. — Прибереги запасы для того, что способно сопротивляться.
     
Они промчались мимо.
     
— Он что-нибудь сказал?
     
— Машинная ругань, — ответила она. — Я слышала это выражение раза два, не больше, а тебе оно будет непонятно.
     
Он усмехнулся.
     
— Так автомобили кроют друг друга и в выхлоп и в капот?
     
— Иногда, — ответила она. — Думается, модели попроще делают это относительно часто, особенно когда скапливаются в заторах на шоссе и у шлагбаумов.
     
— Скажи какое-нибудь машинное ругательство.
     
— Нет. За какой автомобиль ты меня принимаешь?
     
— Извини, — сказал Мэрдок. — Ты же леди. Я и забыл.
     
Радио громко щелкнуло.
     
Они летели теперь по ровной земле, начинавшейся от предгорий. Мэрдок отхлебнул еще виски, потом перешел на кофе.
     
— Десять лет, — пробормотал он, — десять лет… След описал широкую дугу, и вновь впереди замаячили горы, а по сторонам поднялись холмы.
     
Все кончилось, прежде чем он успел что-либо сообразить.
     
Они проезжали огромное оранжевое каменное образование, которому ветряная эрозия придала вид перевернутого гриба, и сбоку открылся проход.
     
Он ринулся на них на полной скорости — Автодьявол. Он затаился в засаде, убедившись, что уйти от Алой Леди ему не удастся, и вылетел навстречу для лобового столкновения со своим преследователем.
     
Дженни занесло, когда она с визгом затормозила, а пятидесятикалиберные уже били, капот открылся, и ее передние колеса оторвались от земли, когда с воем наружу вырвались ракеты. Она завертелась, цепляя задним бампером просоленный песок равнины, а потом в третий и последний раз выпустила оставшиеся ракеты в дымящуюся груду металла на склоне и встала на все четыре колеса. Пятидесятикалиберные продолжали бить, пока не кончились снаряды, и еще целую минуту сухо щелкали, а потом воцарилась тишина.
     
Мэрдок, весь дрожа, смотрел, как разбитый, искореженный остов пылает на фоне утреннего неба.
     
— Дженни, ты сделала это. Убила его. Убила Автодьявола, — сказал он.
     
Но она не ответила. Ее мотор вновь заработал, она повернула на юго-восток и направилась к бензофорту «Заправься и отдохни».
     
     
Два часа они ехали в молчании. Мэрдок допил виски, допил кофе и выкурил все сигареты.
     
— Дженни, скажи что-нибудь. Что с тобой? Скажи мне.
     
Раздался щелчок, и ее голос произнес очень тихо:
     
— Сэм, он говорил со мной, пока несся вниз по склону… — сказала она.
     
Мэрдок подождал, но она молчала.
     
— Так что же он сказал? — спросил он.
     
— Он сказал: «Задуши своего пассажира, и я объеду тебя», — ответила она. — Он сказал: «Я хочу, Алая Леди, чтобы ты ездила со мной, чтобы мы вместе совершали налеты. Нас вместе им не поймать». А я убила его.
     
Мэрдок промолчал.
     
— Но он же сказал это, только чтобы я не открывала огня, правда? Он сказал это, чтобы помешать мне и разбить нас обоих, врезавшись в нас, правда? Он же не мог действительно так думать, Сэм?
     
— Конечно, нет, — ответил Мэрдок. — Он не успел бы свернуть.
     
— Да, наверное… Но как ты думаешь, он на самом деле хотел ездить вместе со мной, совершать налеты… Раньше, хочу я сказать. Там, в каньоне?
     
— Не исключено, детка. Конструкция у тебя что надо.
     
— Спасибо, — сказала она и отключилась.
     
Но за секунду до этого он услышал странный механический звук в ритме не то ругательства, не то молитвы.
     
Мэрдок встряхнул головой, нагнулся и ласково похлопал по сиденью рядом с собой все еще дрожащей рукой.
    
    
     
      
Роза для Екклезиаста
     
     
      
       
1
      
      
В то утро я переводил один из моих «Мадригалов смерти» на марсианский. Коротко прогудел селектор, и я, от неожиданности уронив карандаш, щелкнул переключателем.
      
— Мистер Гэлинджер, — пропищал Мортон своим юношеским контральто, — старик сказал, чтобы я немедленно разыскал «этого чертова самонадеянного рифмоплета» и прислал к нему в каюту. Поскольку у нас только один самонадеянный рифмоплет…
      
— Не дай гордыне посмеяться над трудом, — оборвал я его.
      
Итак, марсиане наконец-то решились. Стряхнув длинный столбик пепла с дымящегося окурка, я затянулся впервые после того, как зажег сигарету. Я боялся пройти эти сорок футов до капитанской каюты и услышать слова Эмори, заранее мне известные. Поэтому, прежде чем встать, я закончил перевод строфы.
      
До каюты Эмори я дошел мгновенно, два раза постучал и открыл дверь как раз в тот момент, когда он пробурчал:
      
— Войдите.
      
Я быстро сел, не дожидаясь приглашения.
      
— Вы хотели меня видеть?
      
Я созерцал его тусклые глаза, редеющие волосы и ирландский нос, слушал голос, звучащий на децибел громче, чем у кого бы то ни было…
      
— Быстро добрался. Бегом, что ли, бежал? Гамлет — Клавдию:
      
— Я работал.
      
— Ха! — фыркнул он. — Скажешь тоже! Никто еще не видел, чтобы ты этим занимался.
      
Пожав плечами, я сделал вид, что хочу встать.
      
— Если вы меня за этим сюда позвали…
      
— Сядь!
      
Он вышел из-за стола. Навис надо мной, свирепо глядя сверху вниз (непростое дело, даже если я сижу в низком кресле).
      
— Из всех ублюдков, с которыми мне когда-либо приходилось работать, ты, несомненно, самый гнусный! — заревел он, как ужаленный в брюхо бизон. — Почему бы тебе, черт возьми, не удивить нас всех и не начать вести себя по-человечески? Я готов признать, что ты умен, может быть, даже гениален, но… Ну да ладно!
      
Он махнул рукой и вернулся в кресло.
      
— Бетти наконец их уговорила, — его голос снова стал нормальным. — Они ждут тебя сегодня днем. После завтрака возьмешь джипстер и поедешь.
      
— Ладно, — сказал я.
      
— У меня все.
      
Я кивнул, встал и уже взялся за ручку двери, когда он сказал:
      
— Не буду тебе говорить, как это важно. Ты уж веди себя с ними не так, как с нами.
      
Я закрыл за собой дверь.
      
      
Не помню, что я ел на завтрак. Я нервничал, но инстинктивно чувствовал, что не оплошаю. Мои бостонские издатели ожидали от меня «Марсианскую идиллию» или, по крайней мере, что-нибудь о космических полетах в духе Сент-Экзюпери. Национальная ассоциация ученых требовала исчерпывающего доклада о величии и падении марсианской империи.
      
И те, и другие останутся довольны. В этом я не сомневался. Я всегда справляюсь, и справляюсь лучше, чем другие. Потому-то все и завидуют мне, за это и ненавидят.
      
Впихнув в себя остатки завтрака, я отправился в гараж, выбрал джипстер и повел его к Тиреллиану.
      
Над открытым верхом машины, словно языки пламени, плясали огненно-красные песчинки. Они кусались через шарф и секли мои защитные очки.
      
Джипстер, раскачиваясь и пыхтя, как маленький ослик, на котором я однажды пересек Гималаи, не переставая поддавал мне под зад. Тиреллианские горы переминались с ноги на ногу и приближались под косым утлом.
      
Джипстер пополз в гору, и я, прислушавшись к натужному рычанию мотора, переключил скорость. Не похоже, думалось мне, ни на Гоби, ни на Великую Юго-Западную пустыню. Просто красная, просто мертвая… Даже кактусов нет.
      
С вершины холма ничего не было видно из-за облака пыли, поднятой джипстером. Впрочем, это не имело значения. Дорогу я мог бы найти с закрытыми глазами. Сбрасывая газ, я свернул налево и вниз, объезжая каменную пагоду.
      
Приехали.
      
Джипстер со скрежетом остановился. Бетти помахала мне рукой.
      
— Привет, — полузадушенно прохрипел я, разматывая шарф и вытряхивая из него фунта полтора песка. — Итак, куда мне идти и с кем встречаться?
      
Мне нравится, как она говорит: четко, со знанием дела. А тех светских любезностей, которые ждали меня впереди, мне хватит как минимум до конца жизни. Я посмотрел на нее — безупречные зубы и шоколадные глаза, коротко подстриженные, выгоревшие на солнце волосы (терпеть не могу блондинок), и решил, что она в меня влюблена.
      
— Мистер Гэлинджер, Матриарх ждет вас. Она согласилась предоставить вам для изучения храмовые летописи.
      
Бетти замолчала, поправила волосы и поежилась. Быть может, мой взгляд ее нервирует?
      
— Это религиозные и одновременно исторические документы, — продолжала она, — что-то вроде Махабхараты. От вас ждут соблюдения определенных ритуалов в обращении с ними, например, произнесения священных слов при переворачивании страниц. Матриарх научит вас всему необходимому. Я понимающе кивнул.
      
— Отлично, тогда пошли. Э-э… — она помедлила. — И не забудьте их Одиннадцать Форм Вежливости и Ранга. Они очень серьезны в вопросах этикета. И не ввязывайтесь в споры о равноправии мужчин и женщин…
      
— Да знаю я все их табу, — прервал ее я. — Не беспокойтесь. Я ведь жил на Востоке, если помните.
      
Она отвела взгляд и взяла меня за руку. Я чуть ее не отдернул.
      
— Будет лучше, если я войду, держа вас за руку. Я проглотил напрашивающиеся комментарии и последовал за ней, как Самсон в Газе.
      
      
Увиденное неожиданно оказалось созвучным моим последним мыслям. Чертоги Матриарха были несколько абстрактной версией моего представления о шатрах израильских племен.
      
Невысокая и седая, Матриарх М'Квийе выглядела лет на пятьдесят и была одета, как цыганская королева. В радуге своих широченных юбок она походила на перевернутую вверх дном и поставленную на подушку чашу для пунша.
      
Благосклонно приняв мой почтительный поклон, она рассматривала меня, как удав кролика. Угольно-черные глаза Матриарха удивленно раскрылись, когда она услышала мое безупречное произношение — магнитофон, который Бетти таскала с собой на все беседы, сделал свое дело, к тому же я практически наизусть знал лингвистические отчеты первых двух экспедиций. А схватывать произношение я могу, как никто другой.
      
— Вы тот самый поэт?
      
— Да, — ответил я.
      
— Почитайте, пожалуйста, что-нибудь из своих стихов.
      
— Мне очень жаль, но только самый тщательный перевод может воздать должное и вашему языку, и моей поэзии, а ваш язык я знаю еще недостаточно хорошо.
      
— В самом деле?
      
— Но я все-таки сделал несколько переводов… так, для собственного удовольствия, чтобы поупражняться в грамматике, — продолжал я. — Сочту за честь почитать их вам как-нибудь.
      
— Хорошо.
      
Одно очко я заработал! М'Квийе повернулась к Бетти:
      
— Вы можете идти.
      
Бетти пробормотала формулы прощания, как-то странно, искоса, взглянула на меня и исчезла. Она явно надеялась, что останется и будет «помогать» мне. Как и всем, ей хотелось примазаться к чужой славе. Но Шлиманом в этой Трое был я, и отчет Национальной ассоциации ученых будет подписан только одним именем!
      
М'Квийе встала, и я подумал, что выше от этого она стала ненамного. Впрочем, я со своими шестью футами шестью дюймами вечно торчу над всеми и выгляжу, как тополь в октябре: тощий и с ярко-красной макушкой.
      
— Наши летописи очень древние, — начала она. — Бетти говорит, что ваше слово, описывающее их возраст, — «тысячелетия».
      
Я кивнул:
      
— Мне не терпится их увидеть.
      
— Они не здесь. Нам придется пройти в храм — выносить летописи нельзя.
      
Я насторожился.
      
— Вы не возражаете, если я сниму с них копии?
      
— Нет. Я вижу, что вы относитесь к ним с уважением, иначе ваше желание увидеть их не было бы столь велико.
      
— Отлично.
      
Похоже, это ее развеселило. Я поинтересовался, что тут смешного.
      
— Для чужеземца изучение Священного Языка может оказаться не таким уж простым делом.
      
И тут до меня дошло.
      
Никто из первой экспедиции не проникал так далеко. Я и не предполагал, что у марсиан два языка: классический и повседневный. Я немного знал их пракрит, теперь мне предстояло изучить их санскрит.
      
— Черт побери!
      
— Извините, не поняла.
      
— Это непереводимо, М'Квийе. Но представьте, что вам необходимо быстро выучить Священный Язык, и вы поймете мои чувства.
      
Это, похоже, снова ее развеселило, и мне было предложено разуться.
      
Она провела меня через альков, и мы попали в царство византийского великолепия.
      
      
Ни один землянин не был в этой комнате, иначе я бы о ней знал. А ту грамматику и тот словарный запас, которыми я сейчас владел, Картер, лингвист первой экспедиции, выучил с помощью некой Мэри Аллен, сидя по-турецки в прихожей.
      
Я с любопытством озирался по сторонам. Все говорило о существовании высокоразвитой, утонченной культуры. Видимо, нам придется полностью пересмотреть свои представления о марсианской цивилизации.
      
Во-первых, у этого зала был куполообразный свод и ниши; во-вторых, по бокам стояли колонны с каннелюрами; в-третьих… а, черт! Зал был просто шикарный. Сроду не подумаешь, глядя на обшарпанный фасад!
      
Я наклонился, чтобы рассмотреть золоченую филигрань церемониального столика, заваленного книгами. Мне показалось, что лицо М'Квийе приняло несколько самодовольное выражение при виде моей заинтересованности, но в покер играть я бы с ней не сел.
      
Большим пальцем ноги я водил по мозаичному полу.
      
— И весь ваш город помещается в одном здании?
      
— Да, оно уходит далеко в глубь горы.
      
— Ну да, понимаю, — сказал я, ничего не понимая. Просить об экскурсии было пока что рано. М'Квийе подошла к маленькой скамеечке, стоявшей возле стола.
      
— Ну что ж, начнем вашу дружбу со Священным Языком?
      
Я старался запечатлеть в памяти этот зал, зная, что рано или поздно все равно придется протащить сюда фотоаппарат. Я оторвал взгляд от статуэтки и энергично кивнул:
      
— Да, представьте нас друг другу, пожалуйста. Прошло три недели. И теперь стоило мне смежить веки, как букашки букв начинали мельтешить перед глазами. Стоило поднять взор на безоблачное небо, как оно покрывалось каллиграфической вязью. Я литрами пил кофе, а в перерывах глотал коктейли из амфетамина с шампанским.
      
М'Квийе давала мне уроки по два часа каждое утро, а иногда и по два часа вечером. Как только я набрал достаточно знаний для самостоятельной работы, я добавил к этому еще четырнадцать часов.
      
А по ночам лифт времени стремительно опускал меня на самые нижние этажи…
      
      
Мне снова шесть лет. Я изучаю иврит, греческий, латынь и арамейский. А вот мне десять, и тайком, урывками, я пытаюсь читать «Илиаду». Когда отец не грозил геенной огненной и не проповедовал братскую любовь, он заставлял меня зубрить Слово Божье в оригинале.
      
Господи! Существует так много оригиналов и столько слов Божьих! Когда мне было двенадцать лет, я начал указывать отцу на некоторые разногласия между тем, что проповедует он и что написано в Библии.
      
Фундаменталистская решительность его ответа не допускала возражений. Лучше бы он меня выпорол. С тех пор я помалкивал и учился ценить и понимать поэзию Ветхого Завета.
      
В тот день, когда мальчик закончил школу с похвальными грамотами по французскому, немецкому, испанскому и латыни, папаша Гэлинджер сказал своему четырнадцатилетнему сыну-пугалу шести футов роста, что хочет видеть его священником. Я помню, как уклончиво ответил ему сын.
      
— Сэр, — сказал он, — я вообще-то хотел бы годик-другой сам позаниматься, а потом прослушать курс лекций по богословию в каком-нибудь университете. Вроде рано мне еще в семинарию, вот так сразу.
      
Глас Божий:
      
— Но ведь у тебя талант к языкам, сын мой. Ты сможешь проповедовать Евангелие во всех землях вавилонских. Ты прирожденный миссионер. Ты говоришь, что еще молод, но время вихрем проносится мимо. Чем раньше ты начнешь, тем больше лет отдашь служению Господу.
      
Я не помню его лица. Никогда не помнил. Может быть, потому, что всегда боялся смотреть ему в глаза.
      
Спустя годы, когда он умер и лежал весь в черном среди цветов, окруженный плачущими прихожанами, среди молитв, покрасневших лиц, носовых платков, рук, похлопывающих меня по плечу, и утешителей со скорбными лицами, я смотрел на него и не узнавал.
      
Мы встретились за девять месяцев до моего рождения, этот незнакомый мне человек и я. Он никогда не был жестоким: суровым, требовательным, презирающим чужие недостатки — да, но жестоким — никогда. Он заменил мне мать. И братьев. И сестер. Он вытерпел те три года, что я учился в колледже Святого Иоанна, скорее всего, из-за названия, не подозревая, насколько либеральным этот колледж был на самом деле.
      
Но я никогда по-настоящему не знал его. А теперь человек на катафалке уже ничего не требовал. Я мог не проповедовать Слово Божье. Но теперь я сам этого хотел, хотя и по-своему. Пока он был жив, я не мог этого делать.
      
Получив небольшое наследство — не без хлопот, так как мне не исполнилось восемнадцати, — я не вернулся на последний курс.
      
В конце концов я поселился в Гринвич-Виллидж.
      
Не сообщая прихожанам-доброжелателям свой новый адрес, я начал писать стихи и самостоятельно изучать японский и хиндустани. Я отрастил огненную бороду, пил кофе и играл в шахматы. Мне хотелось испробовать еще несколько путей к спасению души.
      
После этого — два года в Индии с войсками ООН, что излечило меня от увлечения буддизмом и подарило миру сборник стихов «Свирели Кришны», а мне — Пулитцеровскую премию, которую я заслуживал.
      
Затем — назад в Штаты, чтобы написать дипломную работу по лингвистике, получить ученую степень и очередные премии.
      
А потом в один прекрасный день на Марс отправился корабль. Вернувшись в свое огненное гнездо в Нью-Мексико, он принес с собой новый язык — фантастический, экзотический, ошеломляющий. Узнав о нем все возможное и написав книгу, я прославился в научных кругах.
      
— Ступай, Гэлинджер. Окуни ведро в источник и привези нам глоток Марса. Изучи другой мир и разложи его душу на ямбы.
      
Вот так я оказался на планете, где солнце — как потускневшая монета, где ветер — как бич, где две луны играют в чехарду, и стоит только взглянуть на песок, как начинается жгучий зуд.
      
      
Мне надоело ворочаться с боку на бок. Я встал с койки и через темную каюту прошел к иллюминатору. Пустыня лежала бескрайним оранжевым ковром, вздымающимися песчаными буграми.
      
«Я здесь чужой, но страха — ни на миг; Вот этот мир — и я его постиг…»
      
Я рассмеялся.
      
Священный Язык я уже освоил. Он не так сильно отличался от повседневного, как казалось вначале. Я достаточно хорошо владел вторым, чтобы разобраться в тонкостях первого. Грамматику и наиболее употребительные неправильные глаголы я знал назубок, словарь, который я составлял, рос день ото дня, как тюльпан, и вот-вот должен был расцвести. Стебель удлинялся с каждым прослушиванием записей.
      
Наконец пришло время испытать мое умение на практике. Я нарочно не брался за основные тексты — сдерживался до тех пор, пока не смогу оценить их по-настоящему. До этого я читал только мелкие заметки, отрывки стихов, фрагменты из исторических хроник. И вот что поразило меня больше всего. Они писали о конкретных вещах: скалах, песке, воде, ветрах, и общий тон, вложенный в эти изначальные символы, был болезненно пессимистичным. Он напомнил мне некоторые буддистские тексты, но еще больше он походил по духу на некоторые главы Ветхого Завета. В особенности — на Книгу Екклезиаста.
      
Что ж, так и сделаем. И мысли, и язык были столь похожи, что это станет прекрасным упражнением. Не хуже, чем переводить По на французский. Я никогда не стану последователем Маланна, но покажу им, что и землянин когда-то так же рассуждал, так же чувствовал.
      
Я включил настольную лампу и нашел среди книг Библию.
      
«Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует, — все суета! Что пользы человеку…»
      
      
Мои успехи, похоже, сильно удивили М'Квийе. Она вглядывалась в меня через стол наподобие сартровского Иного. Я бегло прочитал главу из Книги Локара, не поднимая глаз, но чувствуя, как ее взгляд словно затягивает невидимую сеть вокруг моей головы, плеч и рук. Я перевернул страницу.
      
Пыталась ли она взвесить сеть, определяя размер улова? И зачем? В книгах ничего не говорилось о рыболовах на Марсе. В них говорилось, что некий бог по имени Маланн плюнул или сделал нечто еще более отвратительное (в зависимости от версии, которую вы читаете), и возникла жизнь; возникла как болезнь неорганической материи. В них говорилось, что движение — ее первый закон и танец является единственным правильным ответом неорганике… В качестве танца — его оправдание… а любовь — болезнь органической материи… неорганической материи…
      
Я потряс головой — чуть было не уснул.
      
— М'нарра.
      
Я встал и потянулся. М'Квийе пристально меня рассматривала. Когда я встретился с ней взглядом, она отвела глаза.
      
— Я устал. Мне хотелось бы немного отдохнуть. Я сегодня ночью почти не спал.
      
Она кивнула. Земная замена слова «да», которой она научилась от меня.
      
— Хотите отдохнуть и увидеть учение Локара во всей его полноте?
      
— Прошу прощения?
      
— Хотите увидеть танец Локара?
      
— О да. — Иносказаний и околичностей в их языке было больше, чем в корейском. — Да. Конечно. Буду рад его увидеть в любое время.
      
— Сейчас самое время. Сядьте. Отдыхайте. Я позову музыкантов.
      
Она торопливо вышла через дверь, за которой я ни разу не был.
      
Ну что ж, по словам Локара, танец — высшая форма искусства, и мне предстояло увидеть, как нужно танцевать по мнению умершего сотни лет назад философа. Я потер глаза и сложился пополам, достав руками пол.
      
В висках застучала кровь. Сделав пару глубоких вдохов, я снова наклонился и тут же краем глаза увидел какое-то движение около двери.
      
М'Квийе и три ее спутницы, наверное, подумали, что я собираю на полу шарики, которых у меня не хватает.
      
Я криво усмехнулся и выпрямился. Лицо у меня покраснело, и не только от физической нагрузки. Я не ожидал, что они появятся так быстро.
      
Маленькая рыжеволосая куколка, завернутая, как в сари, в прозрачный кусок марсианского неба, воззрилась на меня в изумлении снизу вверх — как ребенок на яркий флажок на длинном древке.
      
— Привет, — сказал я.
      
Перед тем как ответить, она поклонилась. По-видимому, меня повысили в ранге.
      
— Я буду танцевать, — сказала она.
      
Губы ее были, как алая рана на бледной камее. Глаза цвета мечты потупились.
      
Она поплыла к центру комнаты.
      
Стоя там, как статуэтка этрусского фриза, она то ли задумалась, то ли созерцала узор на полу. Может, эти узоры что-нибудь означали? Я всмотрелся в них. Если и так, то никакого скрытого смысла я в них не видел, зато они хорошо бы смотрелись на полу ванной или внутреннего дворика.
      
Две другие женщины были пожилыми и, как и М'Квийе, походили на аляповато раскрашенных воробьев. Одна уселась на пол с трехструнным инструментом, смутно напоминавшим сямисэн. Другая держала в руках кусок дерева и две палочки.
      
М'Квийе презрела свою скамеечку, и не успел я оглянуться, как она сидела на полу. Я последовал ее примеру.
      
Музыкантша с сямисэном все еще настраивала свой инструмент, и я наклонился к М'Квийе:
      
— Как зовут танцовщицу?
      
— Бракса, — ответила она, не глядя на меня, и медленно подняла левую руку, что означало «да», «давайте», «начинайте».
      
Звук сямисэна пульсировал, как зубная боль, от деревяшки доносилось тиканье часов, вернее, призрака часов, которых марсиане так и не изобрели.
      
Бракса стояла, как статуя, подняв обе руки к лицу и широко разведя локти.
      
Музыка стала подобной огню.
      
Бракса не двигалась.
      
Шипение перешло в плеск. Ритм замедлился. Это была вода, самая большая драгоценность на свете, с журчанием льющаяся по поросшим мхом камням.
      
Бракса по-прежнему не двигалась.
      
Глиссандо. Пауза.
      
Затем наступил черед ветра. Мягкого, покойного, вздыхающего. Пауза, всхлип, и все сначала, но уже громче.
      
То ли мои глаза, уставшие от постоянного чтения, обманывали меня, то ли Бракса дрожала с головы до ног. Нет, действительно дрожала.
      
Она начала потихоньку раскачиваться. Долю дюйма вправо, затем влево. Пальцы раскрылись, как лепестки цветка, и я увидел, что глаза у нее закрыты.
      
Затем глаза открылись. Они были холодными, невидящими. Раскачивание стало более заметным, слилось с ритмом музыки.
      
Ветер дул из пустыни, обрушиваясь на Тиреллиан, как волна на плотину. Ее пальцы были порывами ветра.
      
Надвигался ураган. Она медленно закружилась, кисти рук тоже поворачивались, а плечи выписывали восьмерку.
      
Ее глаза были неподвижным центром циклона, бушевавшего вокруг нее. Голова была откинута назад, но я знал, что ее взор, бесстрастный, как у Будды, устремлен сквозь потолок к вечным небесам. Лишь две луны, быть может, прервали свой сон в нирване необитаемой бирюзы.
      
Когда-то давно в Индии я видел, как девадэзи, уличные танцовщицы, плетут свои цветные паутины, затягивая в них мужчин, словно насекомых. Но Бракса была гораздо большим: она была рамадьяни, священной танцовщицей последователей Рамы, воплощения Вишну, подарившего людям танец.
      
Щелканье стало ровным, монотонным; стон струн напоминал палящие лучи солнца, тепло которых украдено ветром. Я смотрел, как оживает эта статуя, и чувствовал божественное озарение.
      
Я снова был Рембо с его гашишем, Бодлером с его опиумом, По, Де Куинси, Уайльдом, Малларме и Алистером Кроули. На какое-то мгновение я стал моим отцом на темной кафедре проповедника, а гимны и стоны органа превратились в порывы ветра.
      
Она стала вертящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, веревкой для сушки белья, на которой билось на ветру что-то яркое. Ее плечо обнажилось, правая грудь двигалась вверх-вниз, точно луна на небе, алый сосок то появлялся, то исчезал под складкой одежды. Музыка стала чем-то внешним, формальным, как спор Иова с Богом. Ее танец был ответом Бога.
      
Музыка замедлилась и смолкла. Ее одежда, словно живая, собралась в первоначальные строгие складки.
      
Бракса опускалась все ниже и ниже, к самому полу, голова ее упала на поднятые колени. Она замерла.
      
Наступила тишина.
      
      
Почувствовав боль в плечах, я понял, в каком находился напряжении. Что следовало делать теперь? Аплодировать?
      
Я исподтишка взглянул на М'Квийе. Она подняла правую руку.
      
Как будто почувствовав это, девушка вздрогнула всем телом и встала. Музыканты и М'Квийе тоже встали.
      
Поднявшись, я обнаружил, что отсидел левую ногу, и сказал, как ни дурацки это прозвучало:
      
— Прекрасный танец.
      
В ответ я получил три различных синонима слова «спасибо» на Священном Языке.
      
Мелькание красок, и я снова наедине с М'Квийе.
      
— Это сто семнадцатый танец Локара, а всего их две тысячи двести двадцать четыре.
      
Я посмотрел на нее.
      
— Прав был Локар или нет, он нашел достойный ответ неорганике.
      
Она улыбнулась:
      
— Танцы вашей планеты такие же?
      
— Некоторые немного похожи. Я о них вспоминал, когда смотрел на Браксу, но я никогда не видел ничего подобного.
      
— Она хорошая танцовщица, — сказала М'Квийе. — Она знает все танцы.
      
Опять это выражение лица, которое уже однажды показалось мне странным.
      
— Я должна заняться делами.
      
Она подошла к столу и закрыла книги.
      
— М'нарра.
      
— До свидания. Я натянул сапоги.
      
— До свидания, Гэлинджер.
      
Я вышел за дверь, уселся в джипстер, и машина с ревом помчалась сквозь вечер в ночь. Крылья разбуженной пустыни медленно колыхались у меня за спиной.
     
     
      
       
2
      
      
Не успел я, после недолгого занятия грамматикой с Бетти, закрыть за ней дверь, как услышал голоса в холле. Вентиляционный люк в моей каюте был приоткрыт, я стоял под ним и поневоле подслушивал.
      
Мелодичный дискант Мортона:
      
— Ты представляешь, он со мной недавно поздоровался!
      
Слоновье фырканье Эмори:
      
— Или он заболел, или ты стоял у него на дороге, и он хотел, чтобы ты посторонился.
      
— Скорее всего, он меня не узнал. Он теперь, по-моему, вообще не спит — нашел себе новую игрушку, этот язык. Я на прошлой неделе стоял ночную вахту, и, когда проходил мимо его двери часа в три, у него бубнил магнитофон. А когда в пять сменялся, он все еще работал.
      
— Работает этот тип действительно упорно, — нехотя признал Эмори. — По правде сказать, я думаю, он что-то принимает, чтобы не спать. Глаза у него последнее время прямо-таки стеклянные. Хотя, может, у поэтов всегда так.
      
В разговор вмешалась Бетти — оказывается, она была с ними:
      
— Что бы вы там ни говорили, мне по крайней мере год понадобится, чтобы выучить то, что он успел за три недели. А ведь я всего-навсего лингвист, а не поэт.
      
Мортон, должно быть, был сильно неравнодушен к ее коровьим прелестям. Это единственное, чем я могу объяснить его слова.
      
— В университете я прослушал курс лекций по современной поэзии, — начал он. — В программе было шесть авторов: Йитс, Элиот, Паунд, Крейн, Стивенс и Гэлинджер, — и в последний день семестра профессору, видимо, захотелось поразглагольствовать. Он сказал: «Эти шесть имен начертаны на столетии, и никакие силы критики и ада над ними не восторжествуют». Что касается меня, — продолжал Мортон, — то я всегда считал, что его «Свирели Кришны» и «Мадригалы» просто великолепны. Для меня было большой честью оказаться с ним в одной экспедиции, хотя с тех пор, как мы познакомились, он мне, наверное, не больше двух десятков слов сказал.
      
Голос адвоката:
      
— А вам никогда не приходило в голову, что он может стесняться своей внешности? — сказала Бетти. — К тому же он был настолько развитым ребенком, что у него даже школьных друзей не было. Он весь в себе и очень ранимый.
      
— Ранимый?! Стеснительный?! — Эмори аж задохнулся. — Да он горд, как Люцифер! Он же просто ходячий автомат по раздаче оскорблений! Нажимаешь кнопку «Привет», или там «Отличный сегодня денек», а он тебе нос показывает. Это у него отработано.
      
Они выдали мне еще несколько комплиментов и разошлись.
      
Ну что ж, спасибо, детка Мортон. Ах ты, маленький прыщавый ценитель искусств! Я никогда не изучал свою поэзию, но я рад, что кто-то о ней так сказал. «Силы критики и ада». Ну-ну! Может быть, папашины молитвы где-то услышали и я все-таки миссионер? Только…
      
Только миссионер должен иметь нечто, во что он обращает людей. У меня есть своя собственная система эстетических взглядов. И в чем-то она, наверное, себя проявляет. Но даже имей я что проповедовать в моих стихах, у меня вряд ли возникло бы желание излагать это такому ничтожеству, как ты. Ты считаешь меня хамом, а я еще и сноб, и тебе нет места в моем раю — это частные владения, куда приходят Свифт, Шоу и Петроний Арбитр.
      
Я устроился поудобнее за письменным столом. Хотелось что-нибудь написать. Екклезиаст может вечерок и отдохнуть. Мне хотелось написать стихотворение о сто семнадцатом танце Локара. О розе, тянущейся к свету, о преследуемой ветром, больной, как у Блейка, умирающей розе.
      
Закончив, я остался доволен. Возможно, это был не шедевр — по крайней мере, не гениальнее, чем обычно: Священный Марсианский у меня — не самое сильное место. Я помучился и перевел его на английский, с неполными рифмами. Может, вставлю его в свою следующую книгу. Я назвал его «Бракса».
      
       
В краю, где ветер ледяной под вечер Времени в груди у Жизни молоко морозит, в аллеях сна над головой, как кот с собакой, две луны тревожат вечно мой полет… Пылающую голову цветок последний повернул.
      
      
Я отложил стихотворение в сторону и отыскал фенобарбитал. Неожиданно пришла усталость.
      
      
Когда на следующий день я показал М'Квийе свое стихотворение, она прочитала его несколько раз подряд, очень медленно.
      
— Прелестно, — сказала она. — Но вы употребили три слова из вашего языка. «Кот» и «собака», насколько я понимаю, — это мелкие животные, традиционно ненавидящие друг друга. Но что такое «цветок»?
      
— Мне никогда не попадался ваш эквивалент слова «цветок», но вообще-то я думал о земном цветке, о розе.
      
— Что она собой представляет?
      
— Ну… лепестки у нее обычно ярко-красные. Поэтому я написал «пылающая голова». Еще я хотел, чтобы это подразумевало жар, и рыжие волосы, и пламя жизни. А у самой розы — стебель с зелеными листьями и шипами и характерный приятный запах.
      
— Я бы хотела ее увидеть.
      
— Думаю, это можно устроить. Я узнаю.
      
— Сделайте это, пожалуйста. Вы… — она употребила слово, эквивалентное нашему «пророку» или религиозному поэту, как Исайя или Локар. — Ваше стихотворение прекрасно. Я расскажу о нем Браксе.
      
Я отклонил почетное звание, но почувствовал себя польщенным. Вот он, решил я, тот стратегический момент, когда нужно спросить, могу ли я принести в храм копировальный аппарат и фотокамеру. Мне хотелось бы иметь копии всех текстов, объяснил я, а переписывание займет слишком много времени.
      
К моему удивлению, она тут же согласилась. А своим приглашением и вовсе привела меня в замешательство:
      
— Хотите пожить здесь, пока будете этим заниматься? Тогда вы сможете работать и днем и ночью — когда вам будет удобнее. Конечно, кроме того времени, когда храм будет занят.
      
Я поклонился.
      
— Почту за честь.
      
— Хорошо. Привозите свои машины, когда хотите, и я покажу вам вашу комнату.
      
— А сегодня вечером можно?
      
— Конечно.
      
— Тогда я поеду собирать вещи. До вечера…
      
      
Я предвидел некоторые сложности с Эмори, но не слишком большие. Всем на корабле очень хотелось увидеть марсиан, хотелось узнать, из чего они сделаны, расспросить их о марсианском климате, болезнях, составе почвы, политических убеждениях и грибах (наш ботаник просто помешан на всяких грибах, а так ничего парень), но пока что только четырем или пяти действительно удалось-таки увидеть марсиан. Большую часть времени команда корабля занималась раскопками древних городов и акрополей. Мы строго соблюдали правила игры, а туземцы были замкнуты, как японцы XIX века. Я не рассчитывал встретить особое сопротивление моему переезду и оказался прав.
      
У меня даже создалось впечатление, что все были этому рады.
      
Я зашел в лабораторию гидропоники поговорить с нашим грибным фанатиком.
      
— Привет, Кейн. Уже вырастил поганки в этом песке?
      
Он шмыгнул носом. Он всегда шмыгает носом. Наверное, у него аллергия на растения.
      
— Привет, Гэлинджер. Нет, с поганками ничего не вышло, а вот ты загляни за гараж, когда будешь проходить мимо. У меня там растет пара кактусов.
      
— Тоже неплохо, — заметил я.
      
Док Кейн был, пожалуй, моим единственным другом на корабле, не считая Бетти.
      
— Послушай, я пришел попросить тебя об одном одолжении.
      
— Валяй.
      
— Мне нужна роза.
      
— Что?
      
— Роза. Ну знаешь, такая красная, с шипами, и пахнет приятно.
      
— Думаю, в этом песке она не приживется. Шмыг, шмыг.
      
— Да нет, ты не понял. Я не собираюсь ее сажать. Мне нужен сам цветок.
      
— Придется использовать баки, — он почесал свой лысый купол. — Это займет месяца три, не меньше, даже если форсировать рост.
      
— Ну так как, сделаешь?
      
— Конечно, если ты не прочь подождать.
      
— Да ради Бога! Собственно, три месяца — это как раз к отлету и будет.
      
Я огляделся по сторонам: бассейны кишащей слизи, лотки с рассадой.
      
— Я сегодня перебираюсь в Тиреллиан, но появляться здесь буду часто, так что зайду, когда она расцветет.
      
— Перебираешься туда? Мур говорит, что они исключительно разборчивы.
      
— Ну, значит, они сделали для меня исключение.
      
— Похоже на то, хотя я все равно не представляю, как ты выучил их язык. Мне-то и французский с немецким с трудом давались, но я на той неделе слышал за обедом, как Бетти демонстрировала свои познания. Звучит как нечто потустороннее. Она говорит, что это напоминает разгадывание кроссворда в «Таймс», когда одновременно надо еще и подражать птичьим голосам.
      
Я рассмеялся и взял предложенную сигарету.
      
— Да, язык сложный, но, знаешь, это как найти совершенно новый класс грибов — они бы тебе по ночам снились.
      
Его глаза заблестели.
      
— Да, это было бы здорово. Знаешь, может, еще и найду.
      
— Может, и найдешь. Посмеиваясь, он проводил меня до двери.
      
— Сегодня же займусь твоими розами. Ты там смотри не перетрудись.
      
— Будь спокоен.
      
Как я и говорил: помешан на грибах, а так парень ничего.
      
      
Мои апартаменты в Цитадели Тиреллиана примыкали непосредственно к храму. По сравнению с тесной каютой мои жилищные условия значительно улучшились. Кроме того, кровать оказалась достаточно длинной, и я в ней помещался, что было достойно удивления.
      
Я распаковал вещи и сделал шестнадцать снимков храма, а потом взялся за книги.
      
Я снимал до тех пор, пока мне не надоело переворачивать страницы, не зная, что на них написано. Я взял исторический труд и начал переводить.
      
       
«Ло. В тридцать седьмой год процесса Силлена пришли дожди, что стало причиной радости, ибо было это событие редким и удивительным и обычно толковалось как благо.
       
Но то, что падало с небес, не было живительным семенем Маланна. Это была кровь Вселенной, струей бившая из артерии. И для нас настали последние дни. Близилось время последнего танца.
       
Дожди принесли чуму, которая не убивает, и последние пассы Локара начались под их шум…»
      
      
Я спросил себя, что, черт возьми, имеет в виду Тамур? Он же историк и должен придерживаться фактов. Не было же это их Апокалипсисом! Или было? Почему бы и нет? Я задумался. Горстка людей в Тиреллиане — очевидно, все, что осталось от высокоразвитой цивилизации. У них были войны, но не было оружия массового уничтожения, была наука, но не было высокоразвитой технологии. Чума, чума, которая не убивает… Может, она всему виной? Каким образом, если она не смертельна?
      
Я продолжил чтение, но природа чумы не обсуждалась. Я переворачивал страницы, заглядывал вперед, но все безрезультатно.
      
М'Квийе! М'Квийе! Когда мне позарез нужно задать тебе вопрос, тебя, как на грех, нет рядом.
      
Может, пойти поискать ее? Нет, пожалуй, это неудобно. По негласному уговору я не должен был выходить из этих комнат. Придется подождать.
      
И я чертыхался долго и громко, на разных языках, в храме Маланна, несомненно, оскорбляя тем самым его слух.
      
Он не счел нужным сразить меня на месте. Я решил, что на сегодня хватит, и завалился спать.
      
      
Я, должно быть, проспал уже несколько часов, когда Бракса вошла в мою комнату с крошечным светильником в руках. Я проснулся оттого, что она дергала меня за рукав пижамы.
      
— Привет, — сказал я.
      
А что еще я мог сказать?
      
— Я пришла, — сказала она, — чтобы услышать стихотворение.
      
— Какое стихотворение?
      
— Ваше.
      
— А-а-а.
      
Я зевнул, сел и сказал то, что люди обычно говорят, когда их будят среди ночи и просят почитать стихи:
      
— Очень мило с вашей стороны, но вам не кажется, что сейчас не самое удобное время?
      
— Да нет, не беспокойтесь, мне удобно, — сказала она.
      
Когда-нибудь я напишу статью для журнала «Семантика» под названием «Интонация: недостаточное средство для передачи иронии».
      
Но я все равно уже проснулся, так что пришлось взяться за халат.
      
— Что это за животное? — спросила она, показывая на шелкового дракона у меня на отвороте.
      
— Мифическое, — ответил я. — А теперь послушай, уже поздно, я устал. У меня утром много дел. И М'Квийе может просто неправильно понять, если узнает, что ты была здесь.
      
— Неправильно понять?
      
— Черт возьми, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!
      
Мне впервые представилась возможность выругаться по-марсиански, но пользы это не принесло.
      
— Нет, — сказала она, — не понимаю.
      
Вид у нее был испуганный, как у щенка, которого отругали неизвестно за что.
      
— Ну-ну, я не хотел тебя обидеть. Понимаешь, на моей планете существуют определенные… э-э… правила относительно лиц разного пола, остающихся наедине в спальне и не связанных узами брака… э-э… я имею в виду… ну, ты понимаешь, о чем я говорю.
      
— Нет.