1 2 3 4 
Я отрицательно помотал головой.
– Вдумайся в это! – сказал Энлиль Маратович, назидательно подняв палец. – Я привел тебя прямо на порог нашего мира. Поставил перед его дверью. Но ты не можешь ее открыть. Какое открыть, ты даже не можешь ее увидеть… Наш мир спрятан так надежно, что если мы не втащим тебя внутрь за руку, ты никогда не узнаешь, что он существует. Вот это, Рама, и есть абсолютная маскировка.
– Может быть, – ответил я, – просто я такой глупый.
– Не только ты. Все люди. И чем они умнее, тем они глупее. Человеческий ум – это или микроскоп, в который человек рассматривает пол своей камеры, или телескоп, в который он глядит на звездное небо за окном. Но самого себя в правильной перспективе он не видит.
– А что такое правильная перспектива?
– Я именно о ней и рассказываю, поэтому слушай внимательно. Деньги – это просто объективация, нужная, чтобы рационально объяснить человеку спазмы денежной сиськи – то ментальное напряжение, в котором все время пребывает ум «Б». Поскольку ум «Б» работает постоянно, это значит, что…
Мне в голову пришла дикая мысль.
– Вампиры доят человека дистанционно? – выдохнул я.
Энлиль Маратович просиял.
– Умница. Ну конечно!
– Но… Так ведь не бывает, – сказал я растерянно.
– Вспомни, откуда берется мед.
– Да, – сказал я. – Пчела приносит мед сама. Но она прилетает для этого в улей. Мед нельзя передать по воздуху.
– Мед нельзя. А жизненную силу можно.
– Каким образом? – спросил я.
Энлиль Маратович взял со стола ручку, придвинул к себе лист бумаги и нарисовал на нем следующую схему:

– Представляешь, что такое радиоволна? – спросил он.
Я кивнул. Потом подумал еще немного и отрицательно помотал головой.
– Если совсем просто, – сказал Энлиль Маратович, – радиопередатчик – это устройство, которое гоняет электроны по металлическому стержню. Взад-вперед, по синусоиде. Стержень называется антенной. От этого образуются радиоволны, которые летят со скоростью света. Чтобы поймать энергию этих волн, нужна другая антенна. У антенн должен быть размер, пропорциональный длине волны, потому что энергия передается по принципу резонанса. Знаешь, когда ударяют по одному камертону, а рядом начинает звучать другой. Чтобы второй камертон зазвенел в ответ, он должен быть таким же, как первый. На практике, конечно, все сложнее – чтобы передавать и принимать энергию, надо особым образом сфокусировать ее в пучок, правильно расположить антенны в пространстве, и так далее. Но принцип тот же… Теперь давай нарисуем другую картинку…
Энлиль Маратович перевернул бумажный лист и нарисовал следующее:

– Вы хотите сказать, что ум «Б» – это передающая антенна? – спросил я.
Он кивнул.
– А что человек думает, когда антенна работает?
– Сложно сказать. Это меняется в зависимости от того, кто этот человек – корпоративный менеджер с наградным смартфоном или торговец фруктами у метро. Но во внутреннем диалоге современного городского жителя всегда в той или иной форме повторяются два паттерна. Первый такой: человек думает – я добьюсь! Я достигну! Я всем докажу! Я глотку перегрызу! Выколочу все деньги из этого сраного мира!
– Такое бывает, – согласился я.
– А еще бывает так: человек думает – я добился! Я достиг! Я всем доказал! Я глотку перегрыз!
– Тоже случается, – подтвердил я.
– Оба этих процесса попеременно захватывают одно и то же сознание и могут рассматриваться как один и тот же мыслепоток, циклически меняющий направление. Это как бы переменный ток, идущий по антенне, которая излучает жизненную силу человека в пространство. Но люди не умеют ни улавливать, ни регистрировать это излучение. Оно может быть поймано только живым приемником, а не механическим прибором. Иногда эту энергию называют «биополем», но что это такое, никто из людей не понимает.
– А если человек не говорит «я достигну» или «я достиг»?
– Говорит. Что ему остается? Все остальные процессы в сознании быстро гасятся. На это работает весь гламур и дискурс.
– Но не все люди стремятся к достижениям, – сказал я. – Гламур с дискурсом не всем интересны. Бомжам и алкоголикам они вообще по барабану.
– Так только кажется, потому что в их мире другой формат достижения, – ответил Энлиль Маратович. – Но своя Фудзи, пусть маленькая и заблеванная, есть везде.
Я вздохнул. Меня стали утомлять эти цитаты из моего жизненного опыта.
– Человек занят решением вопроса о деньгах постоянно, – продолжал Энлиль Маратович. – Просто этот процесс принимает много разных неотчетливых форм. Может казаться, что человек лежит на пляже и ничего не делает. А на самом деле он прикидывает, сколько стоит яхта на горизонте и что надо сделать в жизни, чтобы купить такую же. А его жена глядит на женщину с соседнего топчана и соображает, настоящая ли у нее сумка и очки, сколько стоят такие уколы ботокса и такая липосакция жопы и у кого дороже бунгало. В центре всех подобных психических вихрей присутствует центральная абстракция – идея денег. И каждый раз, когда эти вихри возникают в сознании человека, происходит доение денежной сиськи. Искусство потребления, любимые бренды, стилистические решения – это видимость. А скрыто за ней одно – человек съел шницель по-венски и перерабатывает его в агрегат «эм-пять».
Раньше я не слышал этого выражения.
– Агрегат «эм-пять»? – повторил я. – Что это?
– Агрегатами в экономике называются состояния денег. «Эм-ноль», «эм-один», «эм-два», «эм-три» – это формы наличности, денежных документов и финобязательств. Агрегат «эм-четыре» включает устную договоренность об откате, его еще называют «эм-че» или «эм-чу» – в честь Эрнесто Че Гевары и Анатолия Борисовича Чубайса. Но все это просто миражи, существующие только в сознании людей. А вот «эм-пять» – нечто принципиально иное. Это особый род психической энергии, которую человек выделяет в процессе борьбы за остальные агрегаты. Агрегат «эм-пять» существует на самом деле. Все остальные состояния денег – просто объективация этой энергии.
– Подождите-подождите, – сказал я. – Сначала вы сказали, что денег в природе нет. А теперь говорите про агрегат «эм-пять», который существует на самом деле. Получается, деньги то существуют, то нет.
Энлиль Маратович подвинул ко мне лист с первым рисунком.
– Смотри, – сказал он. – Мозг – это прибор, который вырабатывает то, что мы называем миром. Этот прибор может не только принимать сигналы, но и излучать их. Если настроить все такие приборы одинаково и сфокусировать внимание всех людей на одной и той же абстракции, все передатчики будут передавать энергию на одной длине волны. Эта длина волны и есть деньги.
– Деньги – длина волны? – переспросил я.
– Да. Про длину волны нельзя сказать, что она существует, потому что это просто умственное понятие, и за пределами головы никакой длины волны нет. Но сказать, что длины волны не существует, тоже нельзя, поскольку любую волну можно измерить. Теперь понял?
– Секундочку, – сказал я. – Но ведь деньги в разных странах разные. Если москвичи получают доллары в конвертах, они что, посылают свою жизненную силу в Америку?
Энлиль Маратович засмеялся.
– Не совсем так. Деньги есть деньги, независимо от того, как они называются и какого они цвета. Это просто абстракция. Поэтому длина волны всюду одна и та же. Но у сигнала есть не только частота, но и форма. Эта форма может сильно меняться. Ты когда-нибудь думал, почему в мире есть разные языки, разные нации и страны?
Я пожал плечами.
– Так сложилось.
– Складывается ножик. А у всего остального есть механизм. В мире есть суверенные сообщества вампиров. Национальная культура, к которой принадлежит человек – это нечто вроде клейма, которым метят скот. Это как шифр на замке. Или код доступа. Каждое сообщество вампиров может доить только свою скотину. Поэтому, хоть процесс выработки денег везде один и тот же, его культурная объективация может заметно различаться.
– Вы хотите сказать, что смысл человеческой культуры только в этом? – спросил я.
– Ну почему. Не только.
– А в чем еще?
Энлиль Маратович задумался.
– Ну как объяснить… Вот представь, что человек сидит в голой бетонной клетке и вырабатывает электричество. Допустим, двигает взад-вперед железные рычаги, торчащие из стен. Он ведь долго не выдержит. Он начнет думать – а чего я здесь делаю? А почему я с утра до вечера дергаю эти ручки? А не вылезти ли мне наружу? Начнет, как считаешь?
– Пожалуй, – согласился я.
– Но если повесить перед ним плазменную панель и крутить по ней видеокассету с видами Венеции, а рычаги оформить в виде весел гондолы, плывущей по каналу… Да еще на пару недель в году делать рычаги лыжными палками и показывать на экране Куршевель… Вопросов у гребца не останется. Будет только боязнь потерять место у весел. Поэтому грести он будет с большим энтузиазмом.
– Но ведь он, наверно, заметит, что виды повторяются?
– Ой, да, – вздохнул Энлиль Маратович. – Про это еще Соломон говорил. Который в Библии. Поэтому протяженность человеческой жизни была рассчитана таким образом, чтобы люди не успевали сделать серьезных выводов из происходящего.
– Я другого не понимаю, – сказал я. – Ведь на этой плазменной панели можно показать что угодно. Хоть Венецию, хоть Солнечный Город. Кто решает, что увидят гребцы?
– Как кто. Они сами и решают.
– Сами? А для чего же тогда мы столько лет смотрим эту… Это…
Энлиль Маратович ухмыльнулся.
– Главным образом для того, – ответил он, – чтобы второй том воспоминаний певца Филипа Киркорова назывался «Гребцам я пел»…
Метафора была ясна. Непонятно было, почему именно второй том. Я подумал, что Энлиль Маратович, скорее всего, хочет угостить меня одной из своих шуточек, но все же не удержался от вопроса:
– А почему именно второй?
– А потому, – сказал Энлиль Маратович, – что первый том называется «И звезда с пиздою говорит». Ха-ха-ха-ха!
Я вздохнул и посмотрел на первый рисунок. Потом перевел глаза на второй. Пустота с его правого края казалась таинственной и даже страшноватой.
– Что здесь? – спросил я и ткнул в нее пальцем.
– Хочешь узнать?
Я кивнул.
Энлиль Маратович открыл ящик стола, вынул из него какой-то предмет и бросил его мне.
– Лови!
В моих руках оказался темный флакон в виде сложившей крылья мыши. Точь-в-точь как тот, что прислали мне в день великого грехопадения. Я все понял.
– Вы хотите, чтобы я опять…
– А иначе нельзя.
Мной овладело смятение. Энлиль Маратович ободряюще улыбнулся.
– Халдеи, – сказал он, – склонны рассматривать жизнь как метафорическое восхождение на зиккурат, на вершине которого их ждет богиня Иштар. Халдеи знают про Вавилонскую башню и думают, что понимают, о чем идет речь. Но люди ищут не там, где надо. Сакральную символику часто следует понимать с точностью до наоборот. Верх – это низ. Пустота – это наполненность. Величайшая карьера на самом деле абсолютное падение, истинный стадион – это пирамида, а высочайшая башня есть глубочайшая пропасть. Вершина Фудзи на самом дне, Рама. Ведь ты это уже делал…
Почему-то это заклинание подействовало. Я вынул из флакона пробку-череп, вылил единственную каплю препарата на язык и втер ее в небо. Выждав несколько секунд, Энлиль Маратович сказал:
– Не задерживайся там. У тебя много дел наверху.
– Там – это где?
Энлиль Маратович улыбнулся еще шире.
– У вампира есть девиз – в темноту, назад и вниз!
– Это я понимаю, – ответил я. – Я имею в виду, куда теперь идти?
– А вон туда, – сказал Энлиль Маратович, поднял руку и надавил на стоящий перед ним спутник.
Комната вдруг поехала назад и вверх. В следующий миг я понял, что движется не комната – это мое готическое кресло опрокинулось в раздвинувшийся пол, и, прежде чем я успел закричать, я уже скользил на спине по наклонному желобу из какого-то полированного материала: в темноту, назад и вниз, как и было обещано. Мне стало страшно, что я сейчас ударюсь головой, и я попытался закрыть ее руками, но желоб кончился, и я полетел в бездонную черную пустоту.
Несколько секунд я кричал, пытаясь схватиться за воздух руками. Когда у меня наконец получилось, я понял, что это уже не руки.

Дерево жизни

Я планировал в темноту так долго, что успел не только успокоиться, но даже соскучиться и замерзнуть. Мне вспомнилась латинская фраза – «легок спуск Авернский». Римляне полагали, что низвержение в ад дается людям без труда. Много они понимали, думал я. Круги, которые я описывал, складывались в однообразно-томительное путешествие, похожее на ночной спуск по лестнице обесточенной многоэтажки. Жутким было то, что я все еще не чувствовал дна.
Чтобы чем-нибудь себя занять, я стал вспоминать все известные значения выражения «дерево жизни». Во-первых, так называлось дерево, на котором висел скандинавский бог Один, стараясь получить посвящение в тайны рун. Висел, надо думать, вниз головой… Во-вторых, в гностическом «Апокрифе Иоанна», который входил в одну из дегустаций по теме «локального культа», был отрывок на эту тему.
«Их наслаждение обман, – повторял я про себя то, что помнил, – их плоды смертельная отрава, их обещание смерть. Дерево своей жизни они посадили в середине рая… Но я научу вас, что есть тайна их жизни… Корень дерева горек, и ветви его есть смерть, и тень его ненависть… Обман обитает в его листьях, и растет оно во тьму…»
Дерево, которое растет во тьму – это было красиво и мрачно. Его плоды, кажется, тоже были смертью. Но точно я не помнил. Нагромождение всяческих ужасов в этом описании пугало меня не сильно – ведь древний человек до дрожи боялся многих вещей, которые давно уже стали частью нашего повседневного обихода.
Пропасть становилась шире. Я стал размышлять, каким образом могло возникнуть такое странное геологическое образование. Дом Энлиля Маратовича был устроен на холме – возможно, это было жерло древнего вулкана. Хотя какие, к черту, вулканы под Москвой… Еще это мог быть пробитый метеоритом тоннель. И, конечно, шахта могла быть искусственной.
Наконец я почувствовал дно. Оно было ближе, чем я ожидал, – узкие стены колодца многократно отражали луч моего локатора, искажая пространство. Внизу была вода – небольшое круглое озеро. Оно было теплым. Над ним поднимался пар, который я ощущал как избыточную густоту воздуха. Я испугался, что вымокну или даже утону. Но, спустившись еще ниже, я заметил в каменной стене треугольную впадину. Это был вход в пещеру над поверхностью воды. Там можно было приземлиться.
С первого раза это не получилось – я чиркнул крыльями по воде и чуть не плюхнулся в озеро. Пришлось набрать высоту и повторить маневр. В этот раз я сложил крылья слишком высоко над каменным уступом, и посадка оказалась довольно болезненной.
Как и в прошлый раз, удар кулаками в холодный камень стряхнул с меня сон – а вместе с ним и мышиное тело. Я поднялся на ноги.
Тьма вокруг была влажной, теплой и немного душной. Тянуло серой и еще каким-то особым минеральным запахом, напоминавшим о кавказских водолечебницах, где я бывал в раннем детстве. Пол пещеры был неровным, на нем лежали камни, и идти приходилось осторожно, выбирая место для каждого шага. В глубине пещеры горел свет, но его источник не был виден.
То, что я увидел, повернув за угол, показалось мне невероятным.
Впереди была огромная пустая полость – подземный зал, освещенный лучами прожекторов (они, впрочем, не столько освещали пещеру, сколько маскировали ее, слепя вошедшего). Потолок пещеры был так далеко, что я его еле видел.
В центре зала возвышалась громоздкая конструкция, к которой вел длинный металлический помост. Сначала я подумал, что это огромное растение, какой-то мохнатый кактус размером с большой дом, окруженный лесами и затянутый складками темной ветоши. Еще это было похоже на бочкообразную грузовую ракету на стартовой площадке (так казалось из-за множества труб и кабелей, которые тянулись от нее в темноту). На вершине этой конструкции были два огромных металлических кольца, врезающихся в потолок.
Я пошел вперед. Мои подошвы звонко ударяли в металл, предупреждая о моем приближении. Но никто не вышел мне навстречу. Наоборот, я заметил впереди несколько темных фигур, отступивших при моем появлении. Мне показалось, что это женщины в глухих нарядах – вроде тех, что носят на Востоке. Я не стал их окликать: если бы они хотели, они заговорили бы со мной сами. Возможно, думал я, ритуал предусматривает одиночество.
Пройдя еще с десяток метров, я остановился.
Я заметил, что эта огромная бочка, окруженная лесами и трубами, дышит. Она была живой. И тут с моим восприятием произошло одно из тех маленьких чудес, которые случаются, когда ум внезапно собирает из нагромождения непонятных прежде линий осмысленную картину.
Я увидел огромную летучую мышь, стянутую чем-то вроде бандажей и удерживаемую множеством подпорок и креплений. Ее лапы, похожие на перевернутые опоры башенного крана, впивались в два циклопических медных кольца на каменном потолке, а крылья были притянуты к телу канатами и тросами. Я не видел ее головы – она, судя по пропорциям тела, должна была находиться в яме значительно ниже уровня пола. Ее дыхание напоминало работу огромной помпы.
Она была древней. Такой древней, что ее запах казался скорее геологическим, чем биологическим (именно его я принял за серный аромат минеральной воды). Она выглядела нереально, словно охвативший себя плавниками кит, которого подвесили над землей в корсете: такое вполне мог бы нарисовать сюрреалист прошлого века под воздействием гашиша…
Подойти к мыши вплотную было нельзя – ее окружала ограда. Помост, по которому я шел, кончался у вырубленного в камне тоннеля, ведущего вниз. Я осторожно сошел по скользким ступеням и оказался в коридоре, который освещали галогеновые лампы. Коридор напоминал угольную шахту, как их показывают по телевизору – он был укреплен металлическими рамами, а по его полу шли какие-то черные кабели. Мое лицо обвевал легкий ветерок: работала вентиляция.
Я пошел по коридору. Вскоре он привел меня в круглую комнату, вырубленную в толще скалы. Комната была очень старой. Ее потолок покрывала копоть, которая въелась в камень и уже не пачкалась. На стенах были рисунки охрой – руноподобные зигзаги и силуэты животных. В стене справа от входа темнело похожее на окно углубление. Перед углублением стоял примитивный алтарь – каменная плита с лежащими на ней артефактами. Там были терракотовые диски, грубые чаши и множество однообразных статуэток – фигурки жирной женщины с крохотной головой, огромными грудями и таким же огромным задом. Некоторые были вырезаны из кости, некоторые сделаны из обожженной глины.
Я повернул одну из ламп так, чтобы свет попал в углубление над алтарем. В нем был растянут кусок шкуры. В центре шкуры висела сморщенная человеческая голова с длинными седыми волосами. Она была высохшей, но без следов разложения.
Мне стало жутко. Я быстро пошел вперед по коридору. Через несколько метров он вывел меня в похожую комнату – в ее стене тоже была ниша с мумифицированной головой, пришитой к куску шкуры. На алтаре перед ней лежали кристаллы хрусталя, какая-то неузнаваемая окаменевшая органика и бронзовые наконечники. Стены были расписаны сложным орнаментом.
Дальше оказалась еще одна такая комната. Потом еще и еще.
Их было очень много, и вместе они напоминали экспозицию исторического музея – «от первобытного человека до наших дней». Бронзовые топоры и ножи, ржавые пятна на месте разложившегося железа, россыпи монет, рисунки на стенах – я, наверно, рассматривал бы все это дольше, если бы не эти головы, похожие на огромные сухие вишни. Они гипнотизировали меня. Я даже не был до конца уверен, что они мертвы.
– Я вампир, я вампир, – тихонько шептал я, стараясь разогнать охвативший меня страх, – я здесь самый страшный, страшнее меня ничего тут нет…
Но мне самому не особо в это верилось.
В комнатах стала появляться мебель – лавки и сундуки. На алтарных головах блестели украшения, которые с каждой комнатой становились замысловатее – серьги, бусы, золотые гребни. На одной голове было монисто из мелких монет. Я остановился, чтобы рассмотреть его. И тогда украшенная монетами голова вдруг кивнула мне.
Уже несколько раз мне мерещилось нечто похожее, но я считал это игрой света и тени. В этот раз по отчетливому звону монет я понял, что свет и тень здесь ни при чем.
Сделав над собой усилие, я приблизился к нише. Голова опять дернулась, и я увидел, что шевелится не она, а шкура, на которой она висит. Тогда я понял наконец, что это такое.
Это была шея гигантской мыши, видная сквозь отверстие в стене.
Я вспомнил, что в гностических текстах упоминалось некое высокопоставленное демоническое существо, змея с головой льва – «князь мира сего». Здесь все было наоборот. У огромной мыши была змеиная шея, которая, словно корневище, уходила далеко в толщу камня. Может быть, таких шей было несколько. Я шел параллельно одной из них по вырубленной в скале галерее. В местах, где шея обнажалась, располагались алтарные комнаты.
Я видел в них много замечательного и странного. Но хронологический порядок часто нарушался – например, после коллекции драгоценной упряжи и оружия, имевшей, кажется, отношение к Золотой Орде, следовала комната с реликвиями египетского происхождения – будто я вышел в погребальную камеру под пирамидой (древние боги оказались б/у – их лица были изувечены множеством ударов). Запомнилась комната, окованная золотыми пластинами с надписями на церковнославянском – когда я проходил сквозь нее, у меня возникло чувство, что я внутри старообрядческого сейфа. В другой комнате меня поразил золотой павлин с изумрудными глазами и истлевшим хвостом (я знал, что две похожие птицы стояли когда-то у византийского трона – может быть, это была одна из них).
Я понимал, почему в хронологии возникают такие разрывы – во многих комнатах было два или три выхода. За ними тоже были анфилады алтарей, но там было темно, и одна мысль о прогулке по такому коридору наполняла меня страхом. Видимо, гирлянда ламп была проложена по самому короткому маршруту к цели.
Алтарные комнаты различались по настроению. В некоторых было что-то мрачно-монашеское. Другие, наоборот, напоминали куртуазные будуары. Прически высохших голов постепенно делались сложнее. На них стали появляться парики, а на сморщенных лицах – слои косметики. Я заметил, что за все это время среди голов не попалось ни одной мужской.
Чем глубже я спускался в каменную галерею, тем сильнее у меня сосало под ложечкой: конец путешествия неотвратимо приближался, это было ясно по смене декораций. Я уже понимал, что ждет меня в конце экспозиции. Там, несомненно, была живая голова – та самая «пропорциональная длине волны антенна», о которой говорил Энлиль Маратович.
Алтарные комнаты восемнадцатого и девятнадцатого веков походили на маленькие музейные залы. В них было много картин, у стен стояли секретеры, а на алтарях лежали какие-то толстые фолианты с золотым тиснением.
Комната, которую я датировал началом двадцатого века, показалась мне самой элегантной – она была просто и со вкусом убрана, а на ее стене висели две большие картины, имитировавшие окна в сад, где цвели вишни. Картины так удачно вписывались в пространство, что иллюзия была полной – особенно со стороны алтаря, где была голова. Сама эта голова показалась мне невыразительной – ее украшала всего одна нитка жемчуга, а прическа была совсем простой. На алтаре перед ней стоял белый эмалевый телефон, разбитый пулей. Рядом лежал длинный коралловый мундштук. Приглядевшись, я заметил пулевые дыры на мебели и картинах. На виске сухой головы тоже был какой-то странный след – но это могла быть и продолговатая родинка.
В первой советской комнате функцию алтаря выполняла положенная на два табурета дверь. На ней тоже стоял телефон – черный и рогатый, с похожей на автомобильное магнето ручкой на боку. Комната была почти пуста – ее украшали стоящие в углах знамена и скрещенные шашки на стене. Зато в алтарном углублении было сразу две головы – одна висела в центре, другая сиротливо ютилась в углу. Возле алтаря стоял перевитый алой лентой траурный венок, такой же усохший, как головы сверху.
Алтарь в следующей комнате оказался массивным канцелярским столом. На нем лежала стопка картонных папок с бумагами. Телефон был и здесь – массивный аппарат из черного эбонита, всем своим видом излучавший спокойную надежность. У стен стояли книжные шкафы с рядами одинаковых коричневых книг. Головы в алтарном углублении не было вообще. Виднелись только замотанные изолентой трубки, торчавшие из-под шкуры.
Зато последняя комната была настоящим музеем позднесоветского быта. В ней хранилось очень много вещей. Аляповатые хрустальные вазы и рюмки в сервантах, ковры на стенах, норковые шубы на вешалках, огромная чешская люстра под потолком… В углу стоял пыльный цветной телевизор, похожий на сундук. А в центре алтарного стола, среди старых газет и альбомов с фотографиями, опять был телефон – на этот раз из белой пластмассы, с золотым гербом СССР на диске. Голова в этой алтарной нише имелась: обычная, ничем не примечательная сухая голова в крашеном хной круглом шиньоне, с большими рубиновыми серьгами в ушах.
Дальше прохода не было. Зал реального социализма, как я обозвал про себя эту алтарную комнату, кончался стальной дверью. На ней висела зеленая от древности таблица с причудливо выбитыми старинными буквами:
Велiкия Мшъ
Я увидел на стене кнопку звонка. Потоптавшись на месте, я позвонил.
Прошло с полминуты. Замок щелкнул, и дверь приоткрылась на несколько миллиметров. Дальше ее открывать не стали. Подождав еще немного, я приблизил ухо к щели.
– Девочки, девочки, – долетел до меня хриплый женский голос. – А ну спрятались. За ширму, кому говорю!
Я позвонил еще раз.
– Да-да! – отозвался голос. – Входи!
Я вошел и деликатно притянул дверь за собой.
Алтарная комната была такого же размера, как предыдущие, но казалась больше из-за евроремонта (другое слово подобрать было сложно). Ее стены были выкрашены в белый цвет, а пол выложен крупным песочным кафелем. В целом она походила на московскую квартиру среднего достатка – только мебель выглядела слишком дорогой, дизайнерской. Но ее было мало: алый диван и два синих кресла. На стене напротив алтаря (я все никак не мог заставить себя посмотреть в ту сторону) висела плазменная панель. Рядом стояла бамбуковая ширма с изображением ночного французского неба а-ля Ван Гог: словно бы со множеством перевернутых малолитражек, пылающих в бездонной верхней бездне. Видимо, за этой ширмой и было велено спрятаться девочкам.
– Здравствуй, – сказал ласковый голос. – Что ты отворачиваешься. Посмотри на меня, не бойся… Я не похожа на Ксению Собчак, хе-хе-хе… Я похожа на Гайдара с сиськами… Шучу, шучу. Может, поднимешь глазки?
Я поднял глаза.
Алтарная ниша тоже несла на себе следы евроремонта. Они были даже на шкуре мыши – рядом со стеной она была покрыта разводами белой водоэмульсионки.
Из центра ниши на меня с улыбкой смотрело женское лицо – как это говорят, со следами когда-то бывшей красоты. Голове на вид было около пятидесяти лет, а на самом деле наверняка больше, потому что даже мне, не особо наблюдательному в таких вещах, были заметны следы многочисленных косметических процедур и омолаживающих уколов. Улыбался один рот, а окруженные неподвижной кожей глаза глядели с сомнением и тревогой.
У головы была крайне сложная прическа – комбинация растаманского «давай закурим» с холодным гламуром Снежной Королевы. Внизу качалась копна пегих дредов, в которые были вплетены бусинки и фенечки разного калибра, а вверху волосы были как бы подняты на веер из четырех павлиньих перьев, соединенных каркасом из золотых цепочек и нитей. Этот ажурный сверкающий многоугольник был похож на корону. Прическа впечатляла – я подумал, что она хорошо смотрелась бы в фильме «Чужой против Хищника» над головой какой-нибудь зубастой космической свиноматки. Но над усталым и одутловатым женским лицом она выглядела немного нелепо.
– Ну, подойди, подойди к мамочке, – проворковала голова. – Дай я на тебя налюбуюсь.
Я подошел к ней вплотную, и мы трижды поцеловались по русскому обычаю – деликатно попадая губами мимо губ, в щеку возле рта.
Меня поразила способность головы к маневру – мне показалось, что она сначала подлетела ко мне с одной стороны, затем мгновенно возникла с другой, и тут же перенеслась назад в исходную точку. Я при этом успевал только чуть-чуть поворачивать глаза.
– Иштар Борисовна, – сказала голова. – Для тебя просто Иштар. Учти, я не всем так говорю. А только самым хорошеньким, хе-хе…
– Рама Второй, – представился я.
– Знаю. Садись. Нет, погоди. Тяпнем коньячку за встречу.
– Иштар Борисовна, вам больше нельзя сегодня, – произнес строгий девичий голосок из-за шторы.
– Ну за встречу, за встречу, – сказала голова. – По пять грамм. Сиди на месте, мне юноша поможет.
Она кивнула на алтарный стол.
Там царил полный беспорядок – мраморная плита была завалена гламурными журналами, среди которых стояли вперемешку косметические флаконы и бутылки дорогого алкоголя. В самом центре этого хаоса возвышался массивный тяжелый ноутбук – одна из тех дорогих игрушек, которые делают на замену десктопу. Я заметил, что печатная продукция на столе не сводилась к чистому гламуру – тут были издания вроде «Ваш участок» и «Ремонт в Москве».
– Вон коньяк, – сказала Иштар. – И бокальчики. Ничего, они чистые…
Я взял со стола бутылку «Hennessy XO», формой напоминавшую каменных баб с самого первого алтаря, и разлил коньяк по большим хрустальным стаканам, которые голова назвала «бокальчиками». По мне, они больше напоминали вазы, чем стаканы – туда ушла почти вся бутылка. Но возражений не последовало.
– Так, – сказала Иштар, – чокнись сам с собой… И помоги мамочке…
Я звякнул стаканами друг о друга и протянул один вперед, не понимая, что делать дальше.
– Опрокидывай, не бойся…
Я наклонил стакан, и голова ловко поднырнула под него, уловив желто-коричневую струю – на пол не пролилось ни капли. Я почему-то подумал о дозаправке в воздухе. Вместо шеи у Иштар была мускулистая мохнатая ножка длиной больше метра, которая делала ее похожей на оживший древесный гриб.
– Садись, – сказала она и кивнула на синее кресло, стоящее рядом с алтарем. Я сел на его краешек, отхлебнул немного коньяка и поставил стакан на стол.
Голова несколько раз чмокнула губами и задумчиво прикрыла глаза. У меня был достаточный опыт общения с вампирами, чтобы понять, что это значит. Я провел рукой по шее и глянул на пальцы – и точно, на них было крохотное красное пятнышко. Видимо, она успела куснуть меня, когда мы целовались. Открыв глаза, она уставилась на меня.
– Я не люблю, – сказал я, – когда меня…
– А я люблю, – перебила голова. – Под коньячок. Мне можно… Ну что… Здравствуй, Рама. Который Рома. Трудное у тебя было детство. Бедный ты мой мальчик.
– Почему трудное, – смущенно ответил я. – Детство как детство.
– Правильно, детство как детство, – согласилась Иштар. – Поэтому и трудное. Оно в нашей стране у всех трудное. Чтобы подготовить человека ко взрослой жизни. Которая у него будет такая трудная, что вообще охренеть…
Иштар вздохнула и опять причмокнула. Я не мог понять, что она смакует – мою красную жидкость, коньяк или все вместе.
– Не нравится тебе быть вампиром, Рама, – заключила она.
– Почему, – возразил я. – Вполне даже ничего.
– Когда нравится, не так живут. Стараются каждый день провести так, чтобы это был веселый праздник Хэллоуин. Вон как твой друг Митра. А ты… Ты позавчера ночью опять о душе думал?
– Думал, – признался я.
– А что это такое – душа?
– Не знаю, – ответил я. – Меня наши уже спрашивали.
– Так как же ты можешь о ней думать, если ты не знаешь, что это такое?
– Сами видите.
– Действительно… Слушай, ты и о смысле жизни думаешь?
– Бывает, – ответил я смущенно.
– О том, откуда мир взялся? И о Боге?
– И такое было.
Иштар нахмурилась, словно решая, что со мной делать. На ее гладком лбу возникла тонкая морщинка. Потом морщинка разгладилась.
– Я тебя вообще-то понимаю, – сказала она. – Я и сама размышляю. Последнее время особенно… Но у меня-то хоть повод есть. Конкретный. А ты? Ты же молодой совсем, должен жить и радоваться! Вместо нас, пенсионеров!
Я подумал, что такая манера говорить бывает у пожилых женщин, родившихся при Сталине и сохранивших в себе заряд казенного оптимизма, вбитого в испуганную душу еще в школе. Когда-то я ошибочно принимал волдырь от этого ожога за след священного огня. Но после курса дегустаций это прошло.
Иштар посмотрела на мой стакан, затем на меня, сделала злое лицо и кивнула в сторону ширмы, потом подмигнула и растянула рот в улыбке. Пантомима заняла не больше секунды – ее гримасы были очень быстрыми и походили на нервный тик.
Я понял, что от меня требуется. Встав, я взял со стола свой стакан, и мы повторили процедуру заправки в воздухе. Иштар не издала ни единого звука, по которому сидевшие за ширмой могли бы догадаться о происходящем. Я снова сел на место. Иштар страдальчески наморщилась и беззвучно выдохнула воздух.
– Значит так, – сказала она. – Я, конечно богиня, – но на эти твои вопросы ничего умного ответить не смогу. Потому что я богиня в очень узкой области. Сделай вот что – найди вампира по имени Озирис. Он хранитель предания. Скажи, что от меня. Он тебе все объяснит.
– А как я его найду?
– Спроси у кого-нибудь. Только с Энлилем про него не говори. Это его брат, и они много лет в ссоре… Со мной Озирис тоже, можно считать, в ссоре.
– А почему вы поругались?
– Да мы не то чтобы ругались. Просто он со мной связь потерял. Он толстовец.
– Толстовец? – переспросил я.
– Да. Ты про них знаешь?
– Нет. Первый раз слышу.
– Вампиры-толстовцы завелись в начале двадцатого века, – сказала Иштар. – Тогда в моде был путь графа Толстого. Опрощение. Страдания народа, назад к естеству, ну и так далее. Некоторые наши тоже увлеклись и стали опрощаться. А что такое для вампира опроститься? Решили не баблос сосать, а натуральную красную жидкость. Но безубойно, потому что все-таки ведь толстовцы. Таких сейчас мало осталось, но Озирис из них.
– А как он к этому пришел?
Иштар наморщилась.
– Его наркотики довели, вот что я думаю, если честно. Наркотики и книги всякие глупые. С ним ты досыта наговоришься. Он мозги засирать умеет не хуже Энлиля, только с другого боку…
Она засмеялась. Мне показалось, что на нее уже действует выпитый коньяк.
– Что такое «баблос»? – спросил я.
– Тебе Энлиль ничего не говорил?
– Он мне начал рассказывать. Про жизненную силу, которую человек излучает в пространство, когда думает о деньгах. Агрегат эм-пять. Но сказал, что остальное расскажут… Здесь. Если сочтут достойным.
– Ой не могу, – хмыкнула Иштар. – Сочтут достойным. Двойные проверки, тройные проверки. У меня ни от кого секретов нет. Хочешь знать, спрашивай.
– «Баблос» – это от слова «бабло»?
Иштар захихикала. Я услышал, как за ширмой тихо смеются девушки.
– Нет, – сказала она. – «Баблос» – это очень древнее слово. Может быть, самое древнее, которое дошло до наших дней. Оно одного корня со словом «Вавилон». И происходит от аккадского слова «бабилу» – «врата бога». Баблос – это священный напиток, который делает вампиров богами.
– Поэтому у нас такие имена?
– Да. Иногда баблос называют красной жидкостью. А Энлиль выражается по-научному – «агрегат эм-шесть», или окончательное состояние денег. Конденсат жизненной силы человека.
– Баблос пьют?
– Пьют коньяк. А баблос сосут. Его мало.
– Подождите-ка, – сказал я. – Тут какая-то путаница, мне кажется. Энлиль Маратович говорил, что красная жидкость – это корректное название человеческой…
– Крови, – перебила Иштар. – Со мной можно.
Но мне самому уже трудно было произносить это слово.
– Он говорил, что вампиры перестали пить красную жидкость, когда вывели человека и заставили его вырабатывать деньги.
– Все правильно, – сказала Иштар. – Но мы все равно вампиры. Поэтому уйти от крови совсем мы не можем. Иначе мы потеряем свою идентичность и корни. Что такое деньги? Это символическая кровь мира. На ней все держится и у людей, и у нас. Только держится по-разному, потому что мы живем в реальности, а люди – в мире иллюзий.
– А почему? Неужели все они такие глупые?
– Они не глупые. Просто так устроена жизнь. Человек рождается на свет для того, чтобы вырабатывать баблос из гламурного концентрата. В разные века это называется по-разному, но формула человеческой судьбы не меняется много тысяч лет.
– Что это за формула?
– «Иллюзия-деньги-иллюзия». Знаешь, в чем главная особенность людей как биологического вида? Люди постоянно гонятся за видениями, которые возникают у них в голове. Но по какой-то причине они гонятся за ними не внутри головы, где эти видения возникают, а по реальному физическому миру, на который видения накладываются. А потом, когда видения рассеиваются, человек останавливается и говорит – ой, мама, а что это было? Где я и почему я и как теперь? И такое регулярно происходит не только с отдельными людьми, но и с целыми цивилизациями. Жить среди иллюзий для человека так же естественно, как для кузнечика – сидеть в траве. Потому что именно из человеческих иллюзий и вырабатывается наш баблос…
Дался им этот кузнечик, подумал я. Было все-таки что-то очень утомительное в постоянных попытках старших вампиров общаться со мной на понятном мне языке.
– А что означает жить в реальности? – спросил я.
– Это хорошо сформулировал граф Дракула. Он говорил так: «имидж ничто, жажда все».
– У вампиров тоже есть формула судьбы?
– Да. «Красная жидкость-деньги-красная жидкость». Если забыть про политкорректность, это означает «кровь-деньги-баблос». Красная жидкость в формуле человеческая, а баблос нет.
– А почему «красной жидкостью» называется и баблос, и человеческая… Ну, вы поняли?
– А потому, – ответила Иштар, – что это одно и то же на разных витках диалектической спирали. Не только по цвету, но и по содержательной сути. Как, например, пиво и коньяк…
Произнеся слово «коньяк», она поглядела на стол, потом на меня и подмигнула. Стараясь не звякнуть стеклом о стекло, я вылил остатки «Hennessy XO» в стакан и перелил его голове в рот. Она снова ловко поднырнула под стакан, и на пол не упало ни капли.
Было непонятно, куда уходит выпитый коньяк. Видимо, в шее Иштар существовало какое-то подобие зоба. Алкоголь уже действовал вовсю. Ее лицо покраснело, и я заметил возле ушей невидимые прежде нитки пластических шрамов.
За ширмой выразительно прокашлялась невидимая девушка. Я решил, что больше не дам Иштар спиртного.
– Но разница заключается в концентрации этой сути, – продолжала Иштар. – В человеке пять литров красной жидкости. А баблоса из него за всю жизнь можно получить не больше грамма. Понимаешь?
Я кивнул.
– И это белый протестант в Америке дает грамм. А наши русачки – куда меньше… Надо тебя угостить. Эй, девочки, у нас баблос есть?
– Нет, – долетел из-за ширмы девичий голосок.
– Вот так, – сказала Иштар. – Сапожник без сапог. Сама его делаю, и не имею.
– А как вы его делаете?
– Тебе весь технологический цикл нужно знать? Хочешь залезть ко мне под юбчонки? Баблос – это мое молочко…
Видимо, мне опять не удалось полностью скрыть своих чувств. Иштар засмеялась. Я укусил себя за губу и придал лицу серьезное и почтительное выражение. Это развеселило ее еще больше.
– Тебе ведь Энлиль дал рисунок с доллара, – сказала она. – Там, где пирамида с глазом. Вот это и есть технология производства. И одновременно мой аллегорический портрет. Ну не лично мой, а любой Иштар в любой стране…
– Вы симпатичнее, – вставил я.
– Спасибо. Пирамида – это тело богини, в котором конденсируется баблос. А глаз в треугольнике – обозначение сменной головы, которая позволяет возобновлять связь с людьми и видеть их после любой катастрофы или перемены в их мире. После любого «до основанья, а затем». Глаз отделен от пирамиды, поэтому вампирам неважно, во что люди будут верить через сто лет, и какие бумажки будут ходить в их мире – доллары или динары. Мы как глубоководные рыбы. Нам не страшен никакой ураган на поверхности. Он нас не затронет.
– Понимаю, – сказал я.
– А насчет того, что я симпатичнее… Ну не умеешь ты притворяться. Смешной ты все-таки… Кстати, спасибо за мысли про мою прическу. Учту…
Я ничего не говорил ей про прическу, но понял, что первое впечатление успело запечатлеться в моей красной жидкости.
– Извините, пожалуйста, – сказал я смущенно.
– Я не обижаюсь, не дура. Все правильно. Просто мне тоже скучно бывает. Мне ведь и телевизор надо смотреть, и журналы читать, теперь вот еще интернет. Там столько всего разного рекламируют! И объясняют – ты, мол, достойна! Не сомневайся…
Иштар засмеялась, и я понял, что она уже совсем пьяная.
– Я и не сомневаюсь, – продолжала она. – Понятно, что достойна, раз весь гешефт на мне держится. Но ведь я не могу самолет купить. Или яхту… То есть могу, конечно, но что я с ними делать буду? Да какая яхта… Я тут рекламу видела давеча. В журнале, вон там, посмотри…
Она кивнула на стол.
Лежащий на краю глянцевый журнал был раскрыт на развороте, занятом большой цветной фотографией. Невеста, вся в белом, стояла у свадебного лимузина, утопив лицо в букете сирени. Кавалькада машин сопровождения терпеливо ждала; задумчивый жених крутил ус у открытой дверцы. Фотограф мастерски поймал завистливый женский взгляд из встречной малолитражки. Под фотографией была надпись: «Прокладки „ОКсинья“. Победа всуХую!»
Только тут до меня окончательно дошел смысл слов Энлиля Маратовича про bush, которого нет. Шутка показалась мне безобразно жестокой.
– Я даже такую вот победу не могу себе купить, – сказала Иштар. – Знаешь, как в песне – «и значит нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим…» Фронтовики говорят, здесь смысл не в том, что денег много, а в том, что ног нет. Вот так и я. Могу разве прическу сделать. И макияж. Ну сережки в уши вдеть. И все. Ты уж не смейся над старой дурой.
Мне стало стыдно. И еще стало ее жаль. Слава богу, что я заметил шрамы от фэйслифта уже после укуса. Пусть думает, что хоть это ей сделали хорошо.
Раздался писк мобильного телефона.
– Да, – ответила Иштар.
Послышалось тихое кваканье мужского голоса из кнопки наушника в ее ухе.
– У меня, – сказала Иштар. – Говорим, да… Хороший мальчик, хороший. Подрастет, я его вместо тебя назначу, старый боров, понял? Что, зассал? Ха-ха-ха…
Наушник опять заквакал.
– Ну ладно, – согласилась она. – Пусть идет, раз так.
Она подняла на меня глаза.
– Энлиль. Говорит, тебе наверх пора.
– А как мне подниматься?
– На лифте.
– А где лифт?
Иштар кивнула на стену.
Только теперь я понял, что второго выхода из комнаты нет: мы были в последней комнате галереи. Там, куда указывала Иштар, находился не вход в следующую алтарную комнату, а дверь лифта.
– Лучше бы я на нем спустился, – сказал я. – А то чуть не утоп.
– Спуститься сюда нельзя. Можно только подняться. И то если повезет. Все, я с тобой прощаюсь. Сейчас мне мутно будет.
– А что такое? – спросил я испуганно.
– Баблос пойдет. А я такая пьяная… В крыльях запутаюсь… Иди отсюда. То есть нет, иди-ка сюда…
Я подумал, что она собирается снова меня укусить.
– Вы хотите…?
– Нет, – сказала она. – Да иди, не бойся…
Я подошел к ней вплотную.
– Нагнись и закрой глаза.
Как только я выполнил ее просьбу, что-то мокрое шлепнуло меня в середину лба, словно там поставили почтовый штемпель.
– Теперь все.
– До свидания, – сказал я и пошел к лифту.
Войдя внутрь, я повернулся к Иштар.
– И вот еще что, – произнесла она, пристально глядя на меня. – Насчет Геры. Ты с ней поосторожней. Много лет тому назад у Энлиля была одна похожая на нее подруга. Крутили они шуры-муры, ели суши, били баклуши. Но до кровати у них так и не дошло. Я один раз его спросила, почему. И знаешь, что он сказал? «Если не просить черную мамбу, чтобы она тебя укусила, можно долгие годы наслаждаться ее теплотой…» Я тогда подумала, что он холодный и равнодушный циник. А сейчас понимаю – именно поэтому он до сих пор и жив…
Я хотел спросить, при чем тут Гера, но не успел – дверь закрылась, и лифт тронулся вверх. Поглядев на свое отражение в полированной стальной дверце, я увидел на лбу похожий на алую розу отпечаток губ.

Achilles Strikes Back

Энлиль Маратович встретил меня у лифта.
– Успел в самый раз, – сказал он, глядя на мой лоб. – Уже идет жеребьевка.
– Жеребьевка?
– Да. Тебе подбирают халдея для дегустации.
– Кто подбирает?
– Они всегда делают это сами, мы не вмешиваемся. У них есть ритуал, довольно красивый. Бумажки с именами, красный цилиндр… Еще увидишь.
Мы прошли мимо его кабинета и остановились возле дверей, ведущих в круглый зал. Кроме нас, в коридоре никого не было.
– Будем ждать здесь, – сказал Энлиль Маратович. – Когда жеребьевка кончится, к нам выйдут.
– Я хотел бы вытереть лоб. Мне нужна салфетка.
– Ни в коем случае. Поцелуй Иштар – твой билет в новую жизнь. Его должны видеть все.
– Странное место для билета, – сказал я.
– Самое подходящее. На дискотеках ведь ставят на кожу разные цветные печати, чтобы не заморачиваться с бумажками? Вот и здесь то же самое… Дает право на бесплатные напитки, хе-хе…
– Энлиль Маратович, – сказал я, – раз уж вы сами заговорили про напитки. Когда мне дадут баблос?
Энлиль Маратович поглядел на меня с недоумением – которое, как мне показалось, граничило с презрением.
– Ты полагаешь, что уже готов к служению?
Меня развеселил этот вопрос. Ну да, подумал я, конечно. Вампиры – просто еще одна разновидность слуг народа, можно было догадаться. Но вслух я сказал другое:
– А почему же нет. Меня сама Иштар Борисовна хотела угостить. Просто не нашлось.
Энлиль Маратович засмеялся.
– Рама, – ответил он, – Иштар так шутит. Я даже не знаю, как относиться к твоему легкомыслию. В нашем мире не все так просто, как тебе представляется.
– А какие сложности?
– Сейчас узнаешь. У тебя конфета смерти с собой?
– А зачем? – встрепенулся я.
– С собой или нет?
Я отрицательно покачал головой. С лица Энлиля Маратовича исчезла улыбка.
– Тебе Локи говорил, что вампир никогда не выходит из дома без конфеты смерти?
– Говорил. Просто…
– Не трудись оправдываться. В качестве наказания за эту непростительную, я повторяю, совершенно непростительную забывчивость следовало бы отправить тебя на дегустацию с пустыми руками. Получил бы урок на всю жизнь. Я не делаю этого только потому, что происходящее имеет значение для репутации всего нашего сообщества. И рисковать мы не можем…
В руке Энлиля Маратовича появилась конфета в блестящей зеленой обертке с золотым ободком. Таких я раньше не видел.
– Ешь сейчас, – велел он. – А то и эту потеряешь.
Развернув обертку, я кинул конфету за щеку.
– А зачем это?
– Тебе надо будет проникнуть в душу одного из халдеев и открыть собравшимся его самую сокровенную тайну. Сделав это, ты подвергнешься опасности.
– Почему?
– Потому что у халдеев такие души. Когда ты станешь рассказывать публике про то, чего препарируемый стыдится больше всего, он, скорее всего, попытается заткнуть тебе рот. Даже убить. И тогда без конфеты смерти тебе придется плохо.
– Подождите-ка, – сказал я испуганно, – мы так не договаривались! Говорили, что будет просто дегустация…
– Это и есть просто дегустация. Но живая эмоциональная реакция укушенного во все времена была единственным сертификатом подлинности события. Поэтому вынимай из него всю клубничку, понял? Доставай то, что он прячет глубже всего и сильнее всего стыдится. Выверни его наизнанку. Но будь готов к тому, что он попытается тебя остановить.
– А вдруг ему это удастся?
– Боишься?
– Боюсь, – признался я.
– Тогда тебе надо определиться, кто ты, – сказал Энлиль Маратович. – Сопля из спального района или комаринский мужик.
– Кто? – переспросил я.
– Комаринский мужик. Так говорят, если ты не просто вампир, а еще и настоящий мужчина. Так кто ты?
Соплей из спального района я точно быть не хотел.
– Комаринский мужик, – ответил я решительно.
– Докажи. Прежде всего себе. И всем остальным заодно. Это проще, чем ты думаешь. Чего ты боишься? У тебя есть конфета смерти, а у халдея ее не будет.
– А вы мне хорошую дали? – взволновался я. – Не просроченную?
– Узнаем, – улыбнулся Энлиль Маратович.
Вспомнив, что нужно собраться с воинским духом, я сделал требуемую комбинацию вдохов и выдохов и сразу ощутил прыгучую легкость во всем теле. Все было как во время моих занятий с Локи, но кое-что оказалось новым и неожиданным: я чувствовал, что происходит у меня за спиной. Я ощущал очертания коридора, поверхность стен и пола со всеми их неровностями – словно видел их каким-то рыбьим глазом на затылке. Это было головокружительно.
Двери зала раскрылись, и в коридоре появились Мардук Семенович и Локи. По их виду было ясно – произошло что-то неожиданное.
– Ну, кто? – спросил Энлиль Маратович.
– Слушай, – сказал Мардук Семенович, – ваще труба. Они Семнюкова выбрали. Замминистра.
– Бля, – пробормотал Энлиль Маратович, – вот только этого не хватало. Ну, попали…
– Что такое? – спросил я испуганно.
– Так, – сказал Энлиль Маратович, – отдавай конфету… А, ты съел уже… Хе-хе-хе, не бойся, не бойся. Шучу. Слушай, ты его только не до конца убивай, ладно? А то мы понесем тяжелую утрату. Лебединого озера по телевизору, конечно, не будет, но человек все равно заметный.
– Я никого не собираюсь убивать. Мне бы самому в живых остаться.
– А можешь, в принципе, и убить, – продолжал Энлиль Маратович. – Только если красиво. Проведем как автокатастрофу…
И он подтолкнул меня к дверям, за которыми шумели голоса и музыка. Его прикосновение было мягким и дружеским, но я почувствовал себя гладиатором, которого бичами выгоняют на арену.
В зале произошли перемены – теперь его освещало электричество, и он действительно напоминал арену цирка. Фуршетные столы сдвинули к стенам. Халдеи толпились вокруг пустого пятна в центре, образовав живое кольцо. Их было больше – видимо, часть аристократично подъехала ко второму акту. В толпе изредка попадались человеческие лица. Это были вампиры. Они ободряюще улыбались мне среди сверкающих золотым равнодушием личин.
На некоторых халдеях был странный наряд – подобие пушистой юбки то ли из перьев, то ли из длиннорунной овчины. Таких было всего несколько человек, и все они отличались хорошим физическим развитием: видимо, это был халдейский шик для героев фитнеса.
Один из таких полуголых геркулесов стоял в пустом центре зала, скрестив руки на груди. На его металлическом лице играли безжалостные электрические блики. Верхняя часть его тела состояла из волосатых бугристых мышц; солидный пивной животик лишал его облик гармонии, зато добавлял жути. Я подумал, что если бы гунны или вандалы оставили после себя скульптурные памятники, это были бы портреты подобных тел. В черных кущах на его груди висела цепочка с амулетами – что-то тотемное, какие-то зверьки и птицы.
Даже если бы я не понимал ответственности момента, я бы догадался обо всем по глазам смотрящих на меня вампиров. С одной стороны был наш хрупкий мир, защищенный только вековым предрассудком да конфетой смерти – а с другой было беспощадное человеческое стадо… Я решил на всякий случай собраться с духом еще раз. Повторив требуемую комбинацию вдохов и выдохов, я подошел к полуголому халдею, по-военному строго кивнул и сказал:
– Здравствуйте. Как вы знаете, сегодня мы выступаем, э-э-э… в тандеме, так сказать. Наверно, нам следует познакомиться. Мое имя Рама. А как зовут вас? Я знаю только вашу фамилию.
Маска повернулась в мою сторону.
– Мне кажется, – сказала она, – ты должен выяснить это сам. Или нет?
– Значит, вы не будете возражать, если я вас…
– Буду, – решительно ответила маска.
В зале засмеялись.
– В этом случае мне придется применить насилие. Разумеется, в строго необходимых пределах.
– Давай посмотрим, – ответил Семнюков, – как это будет выглядеть.
Я сделал шаг в его сторону, и он встал в небрежную боксерскую стойку. Один удар этого кулака мог убить меня на месте, поэтому я решил не рисковать и не подходить к нему слишком близко спереди.
Я решил подойти к нему сзади.
Это стоило мне боли в мышцах и суставах, зато действительно получилось красиво, как и заказывал Энлиль Маратович. Последовательность движений, которые привели меня в заданную точку, заняла не больше секунды. Но это была очень длинная секунда, растянувшаяся для меня в целое гимнастическое выступление.
Сначала я сделал медленный и неуверенный шаг ему навстречу. Он глумливо раскинул руки в стороны, словно собираясь встретить меня объятиями. И тогда я рванулся вперед. Он даже не понял, что я сдвинулся с места, а я уже проныривал под его рукой. К тому моменту, когда он заметил мое движение, я успел, оказавшись у него в тылу, зеркально скопировать его глумливую позу – прислониться к его спине и раскинуть руки в стороны. Он начал разворачиваться. И тогда, рискуя вывернуть шею, движением одновременно как бы ленивым и неправдоподобно быстрым, я повернул голову и клацнул зубами. Без ложной скромности говорю, что эта секунда была достойна кинематографа – и даже, возможно, скоростной съемки.
Когда Семнюков развернулся ко мне, я был уже вне зоны досягаемости его кулаков. Я так и не повернулся к нему лицом. Но когда он шагнул в мою сторону, я, не глядя, остановил его жестом.
– Стоп, – сказал я, – стоп. Все уже случилось, Иван Григорьевич. Я вас цапнул. Теперь наши функции меняются на противоположные. Мне надо спровоцировать вас на агрессию, а вы должны изо всех сил сопротивляться.
– Весь зал знает, что я Иван Григорьевич, – ответил Семнюков.
Чмокнув несколько раз губами (я делал это для драматизма – и, может быть, еще из подражания старшим вампирам), я сказал:
– Предлагаю джентльменское соглашение. Прямо перед вашими ногами проходит толстая темная линия – я имею в виду орнамент, который украшает пол. Видите?
Я не видел эту линию сам – но точно знал, где она проходит, словно навигационная система в моей голове произвела все требуемые расчеты. У Энлиля Маратовича явно был какой-то особый сорт конфет смерти, командирский.
– Будет считаться, – продолжал я, – что вы проиграли, если вы пересечете эту линию. Идет?
– А зачем мне это джентльменское соглашение? – спросил Семнюков.
– Для того, чтобы недолго побыть джентльменом.
– Интересно, – сказал Семнюков вежливо, – ну что же, попробуем.
Я почувствовал, как он сделал шаг назад.
Нахмурив брови, я изобразил на лице крайнюю сосредоточенность. Прошло около минуты, и в зале наступила абсолютная тишина. Тогда я заговорил:
– Итак, что сказать о вашей душе, Иван Григорьевич? Есть известное мнение, что даже в самом дурном человеке можно найти хорошее. Я так долго молчал, потому что искал это хорошее в вас… Увы. Есть только две черты, которые придают вам что-то человеческое, – то, что вы педераст, и то, что вы агент Моссад. Все остальное невыразимо страшно. Настолько страшно, что даже мне, профессиональному вампиру, делается не по себе. А я, поверьте, видел бездны…
Семнюков молчал. Над залом повисла напряженная тишина.
– Мы знаем, Рама, что ты видел бездны, – сказал за моей спиной голос Энлиля Маратовича. – Их тут все видели. Постарайся не сотрясать воздух впустую. Про эту ерунду всем известно, и никакой это не компромат.
– Так я и не привожу эти сведения в качестве компромата, – ответил я. – Скорей наоборот. Если вы хотите самую грязную, самую страшную, самую стыдную и болезненную тайну этой души, извольте… Я опущу детали личной жизни этого господина, умолчу о его финансовой непорядочности и патологической лживости, потому что сам Иван Григорьевич не стесняется ничего из перечисленного и считает, что все эти качества делают его динамичным современным человеком. И в этом он, к несчастью, прав. Но есть одна вещь, которой Иван Григорьевич стыдится. Есть нечто, спрятанное по-настоящему глубоко… Может, не говорить?
Я чувствовал, как в зале сгущается электричество.
– Все-таки, наверно, придется сказать, – заключил я. – Так вот. Иван Григорьевич на дружеской ноге со многими финансовыми тузами и крупными бизнесменами, некоторые из которых здесь присутствуют. Все это очень богатые люди. Иван Григорьевич тоже известен им как крупный бизнесмен, чей бизнес временно находится в доверительном управлении группы адвокатов – поскольку наш герой уже много лет на государственной службе…
Я почувствовал, как голова Семнюкова задвигалась из стороны в сторону, словно он что-то отрицал. Я замолчал, полагая, что он хочет ответить. Но он не стал говорить.
– Так вот, господа, – продолжил я. – Самая стыдная, темная и мокрая тайна Ивана Григорьевича в том, что доверительное управление, акции и адвокаты – это туфта, и никакого реального бизнеса у него нет. А есть только пара потемкинских фирм, состоящих из юридического адреса, названия и логотипа. И нужны эти фирмы не для махинаций, а для того, чтобы делать вид, будто он занимается махинациями. Кстати, интересное наблюдение, господа – на примере Ивана Григорьевича можно ясно сформулировать, где сегодня проходит грань между богатым и бедным человеком. Богатый человек старательно делает вид, что у него денег меньше, чем на самом деле. А бедный человек делает вид, что у него их больше. В этом смысле Иван Григорьевич, безусловно, бедный человек, и своей бедности он стыдится сильнее всего – хотя большинство наших соотечественников сочли бы его очень богатым. У него придумано много способов скрывать реальное положение дел – есть даже такая нетривиальная вещь, как потемкинский офшор. Но в действительности он живет на взятки, как самый заурядный чиновник. И пусть это довольно крупные взятки, все равно их не хватает. Потому что тот образ жизни, который ведет Иван Григорьевич, недешев. И уж конечно, он не ровня тем людям, с которыми гуляет в Давосе и Куршевеле… Вот.
– А я знал, – сказал мужской голос в группе халдеев.
– А я нет, – откликнулся другой.
– И я тоже нет, – произнес третий.
Иван Григорьевич переступил черту на полу. Кажется, он сделал это незаметно для себя – но роковой шажок увидели многие, и в зале раздались голоса «зашел, зашел!» и «продул!», словно мы были на съемках телевикторины. Иван Григорьевич смиренно кивнул головой, признавая поражение, а потом бросился на меня с кулаками.
Я не видел этого, но чувствовал. Его рука неслась к моему затылку. Я отклонил голову, и его кулак, появившись из-за моей спины, пронесся мимо моего уха. Я увидел на его запястье белый кружок часового циферблата с раздвоенным крестом «Vacherone Constantine».
Самым странным было то, что события в физическом мире происходили крайне медленно, но мои мысли двигались в привычном темпе. «Почему крест раздвоенный?» – подумал я и дал себе команду не отвлекаться. Мне вспомнился совет, который Гектор дал перед поединком Парису в фильме «Троя»: «думай только о его мече и о своем». Но вместо мечей мне вдруг представилась психоаналитическая кушетка. Какая же мерзость этот дискурс…
Все последующее произошло в реальном времени практически мгновенно, но по моему субъективному хронометру было операцией примерно такой же длительности, как, скажем, приготовление бутерброда или смена батарейки в фонарике.
Прежде чем Иван Григорьевич достиг места, где я стоял, я прыгнул в сторону, согнулся в воздухе, и, когда его туша поехала мимо, поймал ее за плечо, позволив инерции его движения рвануть меня за собой. Мы поплыли сквозь пространство вместе, как пара фигуристов. Он был слишком большим, чтобы бить его голым кулаком. Требовалось что-то тяжелое, желательно металлическое. Единственным подобным предметом, до которого я мог дотянуться, была его маска. Я сорвал ее, размахнулся ей в воздухе и обрушил на его голову равнодушное золотое лицо. Сразу после удара я отпустил его плечо, и мы разделились. Маска осталась в моей руке. Ничего сложного во всем этом не было, только от рывков и напряжения болели суставы.
После того, как я приземлился, он сделал несколько шагов и рухнул на пол лицом вперед (я подумал, что он решил уйти от позора, притворившись оглушенным).
Видимо, я не зря вспомнил про Гектора. Мизансцена до того напоминала эпизод из «Трои», где Брэд Питт убивает великана-фессалийца, что я не удержался от соблазна побыть немного Ахиллесом. Шагнув к толпе халдеев, я прижал к лицу маску Ивана Григорьевича, оглядел их и громко повторил слова Брэда Питта:
– Is there no one else?
Ответом, как и в фильме, было молчание.
Маска оказалась неудобной – она давила на нос. Сняв ее, я увидел, что золотой нос расплющен, как от удара молотком. Возможно, Иван Григорьевич не притворялся.
– Рама, – негромко сказал Энлиль Маратович, – не надо перебарщивать. Все хорошо в меру…
Повернувшись к эстраде, он хлопнул в ладоши и скомандовал:
– Музыка!
Музыка сняла охватившее зал оцепенение. К Ивану Григорьевичу подошли несколько халдеев, склонились над ним, подняли и повлекли к выходу. Увидев, что он перебирает ногами, я успокоился.
Халдеи приходили в себя – разбредались по залу, разбирали напитки, вступали в беседы друг с другом. Меня обходили стороной. Я стоял в пятне пустоты с тяжелой маской в руке, не зная, что делать дальше. Энлиль Маратович сурово поглядел на меня и сделал мне знак подойти. Я был уверен, что получу выволочку. Но я ошибался.
– Очень хорошо, – тихо сказал он, хмуря брови. – С этим сучьем только так и можно. Молодец. Напугал их всех до усрачки. Вот что значит молодые мышцы, я так уже не могу.
– Почему только мышцы? – обиделся я. – По-моему, главную роль сыграл интеллект.
Энлиль Маратович сделал вид, что не услышал этого замечания.
– Но это еще не все, – сказал он. – Теперь постарайся им понравиться. Поучаствуй в их разговорах.
С этими словами он погрозил мне пальцем. Со стороны наш разговор выглядел так, словно строгий папаша отчитывает нашкодившего сынишку. Несоответствие мимики словам было забавным.
– Поработать королевой бала? – спросил я.
– Раздеваться не надо, – ответил Энлиль Маратович. – И цепи с пуделем тоже не будет. Достаточно познакомиться с самыми важными гостями – чтобы они знали тебя лично. Идем, я тебя представлю. И улыбайся всем как можно шире – они должны быть уверены, что ты холодная лицемерная сволочь.

Солдаты империи

Энлиль Маратович подтолкнул меня в сторону трех халдеев, что-то обсуждавших неподалеку, и пошел за мной следом. Когда мы приблизились, их разговор стих, и они уставились на нас. Энлиль Маратович успокоительно вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами. Я вдруг понял смысл этого древнего жеста: показать собеседнику, что в руках у приближающегося нет ни ножа, ни камня.
– Все, – сказал Энлиль Маратович весело, – сегодня больше не кусаем. Я парня уже отругал за хамство.
– Ничего-ничего, – ответил крайний халдей, сутулый невысокий мужчина в хламиде из серой ткани, усыпанной мелкими цветами. – Спасибо за увлекательное зрелище.
– Это профессор Калдавашкин, – сказал мне Энлиль Маратович. – Начальник дискурса. Несомненно, самая ответственная должность в Халдейском обществе.
Он повернулся к Калдавашкину.
– А это, как вы уже знаете, Рама Второй. Прошу любить и жаловать.
– Полюбим, полюбим, – сощурился на меня Калдавашкин старческими синими глазами, – не привыкать. Ты, я слышал, отличник дискурса́?
По ударению на последнем «а» я понял, что передо мной профессионал.
– Не то чтобы отличник, – ответил я, – но с дискурсум у меня определенно было лучше чем с гламурум.
– Отрадно слышать, что такое еще случается в Пятой Империи. Обычно все бывает наоборот.
– В Пятой Империи? – удивился я. – А что это?
– Разве Иегова не объяснял? – удивился в ответ Калдавашкин.
Я подумал, что могу просто не помнить этого, и пожал плечами.
– Это всемирный режим анонимной диктатуры, который называют «пятым», чтобы не путать с Третьим рейхом нацизма и Четвертым Римом глобализма. Эта диктатура анонимна, как ты сам понимаешь, только для людей. На деле это гуманная эпоха Vampire Rule, вселенской империи вампиров, или, как мы пишем в тайной символической форме, Empire V. Неужели у вас в курсе этого не было?
– Что-то такое было, – сказал я неуверенно. – Ну да, да… Бальдр еще говорил, что культурой анонимной диктатуры является гламур.
– Не культурой, – поправил Калдавашкин, подняв пальчик, – а идеологией. Культурой анонимной диктатуры является развитой постмодернизм.
Такого мы точно не проходили.
– А что это?
– Развитой постмодернизм – это такой этап в эволюции постмодерна, когда он перестает опираться на предшествующие культурные формации и развивается исключительно на своей собственной основе.
Я даже смутно не понял, что Калдавашкин имеет в виду.
– Что это значит?
Калдавашкин несколько раз моргнул своими глазами-васильками в прорезях маски.
– Как раз то самое, что ты нам сегодня продемонстрировал во время своей речи, – ответил он. – Ваше поколение уже не знает классических культурных кодов. Илиада, Одиссея – все это забыто. Наступила эпоха цитат из массовой культуры, то есть предметом цитирования становятся прежние заимствования и цитаты, которые оторваны от первоисточника и истерты до абсолютной анонимности. Это наиболее адекватная культурная проекция режима анонимной диктатуры – и одновременно самый эффективный вклад халдейской культуры в создание Черного Шума.
– Черного шума? – переспросил я. – А это еще что?
– Тоже не проходили? – поразился Калдавашкин. – Чем же вы тогда занимались-то? Черный Шум – это сумма всех разновидностей дискурса́. Другими словами, это белый шум, все слагаемые которого продуманы и проплачены. Произвольная и случайная совокупность сигналов, в каждом из которых нет ничего случайного и произвольного. Так называется информационная среда, окружающая современного человека.
– А зачем она нужна? Обманывать людей?
– Нет, – ответил Калдавашкин. – Целью Черного Шума является не прямой обман, а, скорее, создание такого информационного фона, который делает невозможным случайное понимание истины, поскольку…
Энлиль Маратович уже толкал меня по направлению к следующей группе халдеев, и я не услышал конца фразы – только виновато улыбнулся Калдавашкину и развел руками. Впереди по курсу появился халдей в синем хитоне, маленький и женственный, с наманикюренными длинными ногтями. Вокруг него стояла группа почтительных спутников в золотых масках, похожая на свиту.
– Господин Щепкин-Куперник, – представил его Энлиль Маратович. – Начальник гламура. Безусловно, самая важная должность среди наших друзей-халдеев.
Я уже понял, что сколько будет халдеев, столько будет самых важных должностей.
Щепкин-Куперник с достоинством наклонил маску.
– Скажите, Рама, – благозвучным голосом произнес он, – может быть, хотя бы вас мне удастся излечить от черной болезни? Вы ведь еще такой молодой. Вдруг есть шанс?
Вокруг засмеялись. Засмеялся даже Энлиль Маратович.
Меня охватила паника. Только что я на ровном месте опростоволосился с дискурсом, который, по общему мнению, знал очень неплохо. А с гламуром у меня всегда были проблемы. Сейчас, подумал я, окончательно опозорюсь – что такое «черная болезнь», я тоже не помнил. Надо было идти напролом.
– Кому черная болезнь, – сказал я строго, – а кому и черная смерть…
Смех стих.
– Да, – ответил Щепкин-Куперник, – это понятно, кто бы спорил. Но отчего же вы, вампиры, даже самые юные и свежие, сразу одеваетесь в эти угольно-черные робы? Отчего так трудно заставить вас добавить к этому пиру тотальной черноты хоть маленький элемент другого цвета и фактуры? Вы знаете, каких усилий стоила мне красная бабочка вашего друга Митры?
Я понял наконец, о чем он говорит.
– У вас такой замечательный, глубокий курс гламура́, – продолжал Щепкин-Куперник жалобно. – И все же на моей памяти со всеми вампирами происходит одно и то же. Первое время они одеваются безупречно, как учит теория. А потом начинается. Месяц, максимум год – и все понемногу соскальзывают в эту безнадежную черную пропасть…
Когда он произнес эти слова, вокруг мгновенно сгустилось ледяное напряжение.
– Ой, – прошептал он испуганно, – простите, если сказал что-то не то…
Я понял, что это шанс проявить себя с лучшей стороны.
– Ничего-ничего, – сказал я любезно, – вы очень остроумный собеседник и неплохо осведомлены. Но если говорить серьезно… У нас, сосателей, действительно есть определенная тенденция к нуару. Во-первых, как вы, наверно, знаете, это наш национальный цвет. Во-вторых… Неужели вы не понимаете, почему это с нами происходит?
– Клянусь красной жидкостью, нет, – ответил Щепкин-Куперник.
Похоже, он испытал большое облегчение, так удачно миновав опасный поворот.
– Подумайте еще раз. Что делают вампиры?
– Управляют ходом истории? – подобострастно спросил Щепкин-Куперник.
– Не только. Еще вампиры видят ваши темные души. Сначала, когда вампир еще учится, он сохраняет унаследованный от Великой Мыши заряд божественной чистоты, который заставляет его верить в людей несмотря на все то, что он узнает про них изо дня в день. В это время вампир часто одевается легкомысленно. Но с какого-то момента ему становится ясно, что просвета во тьме нет и не будет. И тогда вампир надевает вечный траур по людям, и становится черен, как те сердца, которые ежедневно плывут перед его мысленным взором…
– Браво, – рявкнул рядом Мардук Семенович. – Энлиль, я бы занес это в дискурс.
Щепкин-Куперник сделал что-то вроде книксена, который должен был выразить его многообразные чувства, и отступил с нашего пути вместе со своей свитой.
Следующая группа, к которой меня подвел Энлиль Маратович, состояла всего из двух халдеев, похожих друг на друга. Оба были пожилые, не особо опрятные, жирные и бородатые, только у одного из-под маски торчала рыжая борода, а у другого – серо-седая. Седобородый, как мне показалось, пребывал в полудреме.
– Вот это очень интересная профессия, – сказал мне Энлиль Маратович, указывая на рыжебородого. – Пожалуй, важнейшая на сегодняшний день. Прямо как в итальянской драме. Господин Самарцев – наш главный провокатор.
– Главный провокатор? – спросил я с удивлением. – А что именно вы делаете?
– Вообще-то, это абсолютно издевательское название, – пробасил Самарцев. – Но ведь вы, вампиры, любите издеваться над беззащитными людьми. Как ты только что всем напомнил в предельно наглой форме…
Я опешил от этих слов. Самарцев выждал несколько секунд, ткнул меня пальцем в живот и сказал:
– Это я показываю, что именно я делаю. Провоцирую. Получается?
И все вокруг весело заржали. Я тоже засмеялся. Как и положено провокатору, Самарцев был обаятелен.
– На самом деле я менеджер будущего, – сказал он. – Так сказать, дизайнер завтрашнего дня. А должность так называется потому, что провокация в наше время перестала быть методом учета и стала главным принципом организации.
– Не понимаю. Как это провокация может быть методом учета?
– Запросто. Это когда у самовара сидят пять эсеров и поют «вихри враждебные веют над нами». А среди них – один внедренный провокатор, который пишет на остальных подробные досье.
– Ага. Понял. А как провокация может быть методом организации?
– Когда провокатор начинает петь «вихри враждебные» первым, – ответил Самарцев. – Чтобы регистрация всех, кто будет подпевать, велась с самого начала. В идеале, даже текст революционной песни сочиняют наши креативщики, чтобы не было никакого самотека.
– Понятно, – сказал я.
Самарцев снова попытался ткнуть меня пальцем в живот, но в этот раз я подставил ладонь.
– Это, естественно, относится не только к революционным песням, – продолжал он, – а ко всем новым тенденциям вообще. Ждать, пока ростки нового сами пробьются сквозь асфальт, сегодня никто не будет, потому что по этому асфальту ездят серьезные люди. Ростки на спецтрассе никому не нужны. Свободолюбивые побеги, которые взломают все на своем пути, в наше время принято сажать в специально отведенных для этого точках. Менеджер этого процесса естественным образом становится провокатором, а провокация – менеджментом…
– А товарищ ваш чем занимается? – спросил я.
– Молодежная субкультура, – сказал седой, зевнув.
– Вот как, – ответил я. – Как, слабо вытащить меня на майдан?
– С вами это не получится, – ответил седой, – говорю со всей молодежной прямотой.
– Вы вроде не очень молоды, – заметил я.
– Правильно, – согласился он. – Но я же не говорю, что я молод. Наоборот, я довольно стар. И об этом я тоже говорю со всей молодежной прямотой.
– Слушайте, а может, вы скажете, кому из наших молодых политиков можно верить? Я ведь не только вампир. Я еще и гражданин своей страны.
Седой халдей переглянулся с Самарцевым.
– Э, – сказал Самарцев, – да ты, я вижу, провокатор не хуже меня… Знаешь, что такое «уловка-22»?
Это я помнил из дискурса.
– Примерно. Это ситуация, которая, если так можно выразиться, исключает саму себя, да? Мертвая логическая петля, из которой нет выхода. Из романа Джозефа Хеллера.
– Правильно, – сказал Самарцев. – Так вот, «уловка-22» заключается в следующем: какие бы слова ни произносились на политической сцене, сам факт появления человека на этой сцене доказывает, что перед нами блядь и провокатор. Потому что если бы этот человек не был блядью и провокатором, его бы никто на политическую сцену не пропустил – там три кольца оцепления с пулеметами. Элементарно, Ватсон: если девушка сосет хуй в публичном доме, вооруженный дедуктивным методом разум делает вывод, что перед нами проститутка.
Я почувствовал обиду за свое поколение.
– Почему обязательно проститутка, – сказал я. – А может, это белошвейка. Которая только вчера приехала из деревни. И влюбилась в водопроводчика, ремонтирующего в публичном доме душ. А водопроводчик взял ее с собой на работу, потому что ей временно негде жить. И там у них выдалась свободная минутка.
Самарцев поднял палец:
– Вот на этом невысказанном предположении и держится весь хрупкий механизм нашего молодого народовластия…
– Так, значит, у нас все-таки народовластие?
– В перспективе несомненно.
– А почему в перспективе?
Самарцев пожал плечами.
– Ведь мы с вами интеллигентные люди. А значит, взявшись за руки все вместе, мы до смерти залижем в жопу любую диктатуру. Если, конечно, не сдохнем раньше времени с голоду.
Специалист по молодежной культуре тихо добавил:
– Залижем любую, кроме анонимной.
Самарцев пнул его локтем в бок.
– Ну ты замучил своей молодежной прямотой.
Видимо, удар локтем окончательно разбудил молодежного специалиста.
– А насчет молодых политиков, – сказал он, – толковые ребята есть. Пусть никто не сомневается. И не просто толковые. Талантищи. Новые Гоголя просто.
– Ну, у тебя-то Гоголи каждый день рождаются, – проворчал Самарцев.
– Не, правда. Один недавно пятьсот мертвых душ по ведомости провел, я рассказывал? Три раза подряд. Сначала как фашистов, потом как пидарасов, а потом как православных экологов. В общем, на кого страну оставить, найдем.
Энлиль Маратович потащил меня прочь.
– Нарекаю тебя Коловратом! – крикнул Самарцев мне вслед, – Зиг хайль!
Меня представили одетому под вампира начальнику зрелищ – невысокому щуплому человеку в черной хламиде. Маска была ему так велика, что казалась шлемом космонавта. Глаза в ее прорезях были большими и печальными. Почему-то мне показалось, что он похож на принявшего постриг Горлума.
– Господин Модестович, – сказал Энлиль Маратович. – Очень много сделал для нашей культуры – вывел ее, так сказать, в мировой фарватер. Теперь у нас тоже регулярно выходят красочные блокбастеры о борьбе добра со злом, с непременной победой добрых сил в конце второй серии.
Модестович был о себе более скромного мнения.
– Неудачно шутим о свете и тьме, – сказал он, приветственно шаркнув ножкой, – и с этого живем-с…
– Рад знакомству, – сказал я. – Знаете, я давно хотел спросить профессионала – почему во всех достижениях нашего кинопроката обязательно побеждает добро? Ведь в реальной жизни такое бывает крайне редко. В чем тут дело?
Модестович откашлялся.
– Хороший вопрос, – сказал он. – Обычному человеку это было бы сложно объяснить без лукавства, но с вами можно говорить прямо. Если позволите, я приведу пример из сельского хозяйства. В советское время ставили опыты – изучали влияние различных видов музыки на рост помидоров и огурцов, а также на удои молока. И было замечено: мажорная тональность способствует тому, что овощи наливаются соком, а удои молока растут. А вот минорная тональность музыки, наоборот, делала овощ сухим и мелким, и уменьшала надои. Человек, конечно же, не овощ и не корова. Это фрукт посложнее. Но та же закономерность прослеживается и здесь. Люди изначально так устроены, что торжество зла для них невыносимо…
– А почему люди так устроены?
– А об этом, – сказал Модестович, – я должен спросить у вас с Энлилем Маратовичем. Такими уж вы нас вывели. Факт есть факт: поставить человека лицом к лицу с победой зла – это как заставить корову слушать «Лунную сонату». Последствия будут самыми обескураживающими – и по объему, и по густоте, и по жирности, и по всем остальным параметрам. С людьми то же самое. Когда вокруг побеждает зло, им становится незачем жить, и вымирают целые народы. Наука доказала, что для оптимизации надоев коровам надо ставить раннего Моцарта. Точно так же и человека следует до самой смерти держать в состоянии светлой надежды и доброго юмора. Существует набор позитивно-конструктивных ценностей, которые должно утверждать массовое искусство. И наша задача – следить за тем, чтобы серьезных отступлений от этого принципа не было.
– Что за набор? – спросил я.
Модестович закатил глаза – вспоминая, видимо, какой-то вшитый в память циркуляр.
– Там много позиций, – сказал он, – но есть главный смысловой стержень. Халдей должен, так сказать, подвергать жизнь бесстрашному непредвзятому исследованию и после мучительных колебаний и сомнений приходить к выводу, что фундаментом существующего общественного устройства является добро, которое, несмотря ни на что, торжествует. А проявления зла, как бы мрачны они ни казались, носят временный характер и всегда направлены против существующего порядка вещей. Таким образом, в сознании реципиента возникает знак равенства между понятиями «добро» и «существующий порядок». Из чего следует вывод, что служение добру, о котором в глубине души мечтает каждый человек, – это и есть повседневное производство баблоса.
– Неужели такое примитивное промывание мозгов действует? – спросил я.
– Э-э, юноша, не такое оно и примитивное. Человек, как я уже сказал, сложнее помидора. Но это парадоксальным образом упрощает задачу. Помидору, чтобы он дал больше сока, надо действительно ставить мажорную музыку. А человеку достаточно объяснить, что та музыка, которую он слышит, и есть мажор. Который, правда, искажен несовершенством исполнителей – но не до конца и только временно. А какая музыка будет играть на самом деле, совершенно неважно…
Следом меня представили начальнику спорта, бодрому качку в такой же пушистой овчинной юбке, какую носил мой соперник по поединку. Наверно, из-за этого неприятного совпадения, на которое мы оба не могли не обратить внимания, наш разговор оказался коротким и напряженным.
– Как относишься к футболу? – спросил начальник спорта, окидывая меня оценивающим взглядом.
Мне померещилось, что он каким-то рентгеном замерил объем моих мышц прямо под одеждой. Я остро ощутил, что действие конфеты смерти прошло.
– Знаете, – сказал я осторожно, – если быть до конца честным, главная цель этой игры – забить мяч в ворота – кажется мне фальшивой и надуманной.
– А, ну тогда играй в шахматы.
Про шахматы я мог бы сказать то же самое – но решил не ввязываться в беседу.
Знакомства продолжались долго. Я, как мог, любезничал с масками; они любезничали со мной, но по настороженным огонькам глаз в золотых глазницах я понимал, что все в этом зале держится только на страхе и взаимной ненависти – которая, впрочем, так же прочно скрепляет собравшихся, как могли бы христианская любовь или совместное владение волатильными акциями.
Иногда мне казалось, что мимо нас проходят известные люди – я узнавал то знакомую прическу, то манеру сутулиться, то голос. Но полной уверенности у меня никогда не было. Один раз, правда, я голову готов был дать на отсечение, что в метре от меня стоит академик Церетели: доказательством была особая замысловатая умелость, с которой тот нацепил Звезду Героя на свою хламиду: кривовато, высоковато и, как бы, чуть нелепо, так что издалека было видать трогательно неприспособленного к жизни подвижника духа (я видел по телевизору, что в такой же манере он плюхал ее на лацкан своего пиджака). Но Энлиль Маратович провел меня мимо, и я так и не узнал, верна моя догадка или нет.
Наконец меня представили всем, кому следовало, и Энлиль Маратович оставил меня в одиночестве. Я ожидал, что на меня обрушится шквал внимания, но в мою сторону почти не смотрели. Я взял с фуршетного стола стакан жидкости красного цвета с пластиковой соломинкой.
– Что здесь? – спросил я оказавшегося рядом масочника.
– Комаришка, – презрительно буркнул он.
– Кто комаришка? – обиделся я.
– Коктейль «комаришка», водка с клюквенным соком. В некоторых стаканах просто сок, а у коктейля трубочка заостренная – как игла шприца.
Сказав это, он подхватил два коктейля и понес в другой угол зала.
Я выпил коктейль. Потом второй. Потом прошелся взад-вперед по залу. На меня никто не обращал внимания. Sic transit glamuria mundi[7], думал я, прислушиваясь к журчащим вокруг светским разговорам. Беседовали о разном – о политике, о кино, о литературе.
– Это охуенный писатель, да, – говорил один халдей другому. – Но не охуительный. Охуительных писателей, с моей точки зрения, в России сейчас нет. Охуенных, с другой стороны, с каждым днем становится все больше. Но их у нас всегда было немало. Понимаете, о чем я?
– Разумеется, – отвечал второй, тонко играя веком в прорези маски. – Но вы сами сейчас заговорили об охуенных с другой стороны. Охуенный с другой стороны – если он действительно с другой стороны – разве уже в силу одного этого не охуителен?
Были в толпе и западные халдеи, приехавшие, видимо, делиться опытом. Я слышал обрывки английской речи:
– Do Russians support gay marriage?
– Well, this is not an easy question, – дипломатично отвечал голос с сильным русским акцентом. – We are strongly pro-sodomy, but very anti-ritual…[8]
И еще, кажется, было несколько нефтяников – это я заключил по часто долетавшему до меня выражению «черная жидкость». Я вернулся к столику и выпил третий коктейль. Вскоре мне стало легче.
На сцене вовсю шел капустник. Вампиры показывали халдеям что-то вроде программы художественной самодеятельности, которая, видимо, должна была придать взаимным отношениям сердечную теплоту. Но получалось это не очень. К тому же, по репликам вокруг я понял, что эту программу все видели много раз.
Сначала Локи танцевал танго со своей резиновой женщиной, которую ведущий, высокий халдей в красной робе, почему-то назвал культовой. Сразу после номера группа халдеев поднялась на сцену и вручила Локи подарок для его молчаливой спутницы – коробку, обернутую в несколько слоев золотой бумаги и перевязанную алым бантом. Ее долго открывали.
Внутри оказался огромный фаллоимитатор – «член царя Соломона», как его называли участники представления. На боку этого бревна из розовой резины виднелась надпись «И это пройдетЪ!» Я подумал, что это ответ на бессмертное двустишие с бедра учебного пособия. Из комментариев окружающих стало ясно, что эта шутка тоже повторяется из года в год (в прошлом году, сказал кто-то, член был черным – опасная эскапада в наше непростое время).
Затем на сцену вышли Энлиль Маратович и Митра. Они разыграли пьеску из китайской жизни, в которой фигурировали император Циньлун и приблудный комарик. Комариком был Энлиль Маратович, императором – Митра. Суть пьески сводилась к следующему: император заметил, что его укусил комар, пришел в негодование и стал перечислять комару все свои земные и небесные звания – и при каждом новом титуле потрясенный комарик все ниже и ниже склонял голову, одновременно все глубже вонзая свое жало (раздвижную антенну от старого приемника, которую Энлиль Маратович прижимал руками ко лбу) в императорскую ногу. Когда император перечислил наконец все свои титулы и собрался прихлопнуть комарика, тот уже сделал свою работу и благополучно улетел. Этому гэгу искренне хлопали – из чего я заключил, что в зале много представителей бизнеса.
Потом были смешанные гэги, в которых участвовали вампиры и халдеи. Это была последовательность коротких сценок и диалогов:
– Теперь у нас будет, как выражаются французы, минет-а-труа, – говорил халдей.
– Там не минет, там менаж, – поправлял вампир. – Ménage à trois.
– Менаж? – округлял глаза халдей. – А это как?
И в зале послушно смеялись.
Некоторые диалоги отсылали к фильмам, которые я видел (теперь я знал, что это называется «развитой постмодернизм»):
– Желаете гейшу? – спрашивал вампир.
– Это которая так глянуть может, что человек с велосипеда упадет?
– Именно.
– Нет, спасибо, – отвечал халдей. – Нам бы проебстись, а не с велосипедов падать.
Потом со сцены читали гражданственные стихи в духе раннего Евтушенко:
«Не целься до таможни, прокурор – ты снова попадешь на всю Россию…»
И так далее.
Устав стоять, я присел на табурет у стены. Я был совершенно измотан. Мои глаза слипались. Последним, что я увидел в подробностях, был танец старших аниматоров – четырех халдеев, которым меня так и не представили. Они исполнили какой-то дикий краковяк (не знаю почему, но мне пришло в голову именно это слово). Описать их танец трудно – он походил на ускоренные движения классической четверки лебедей, только эти лебеди, похоже, знали, что Чайковским не ограничится и в конце концов всех пустят на краковскую кровяную. Пикантности номеру добавляло то, что аниматоры были одеты телепузиками – над их масками торчали толстые золотые антенны соответствующих форм.
Потом на сцене начались вокальные номера, и теперь можно было подолгу держать глаза закрытыми, оставаясь в курсе происходящего. К микрофону подошел Иегова с гитарой, пару раз провел пальцами по струнам и запел неожиданно красивым голосом:

– Я знаю места, где цветет концентрат
Последний изгнанник, не ждущий зарплат
Где розы в слезах о зеркальном ковре
Где пляшут колонны на заднем дворе…
С концентратом все было ясно – я тоже знал пару мест, где он цветет, скажем так. Мне представилась роза и ее отражение в бесконечном коридоре из двух зеркал, а потом зеленые колонны Independence Hall с оборота стодолларовой банкноты спрыгнули во двор и начали танцевать друг с другом танго, имитируя движения Локи и его покорной спутницы. Я, конечно, уже спал.
Напоследок, правда, я успел понять, от какой именно капусты образовано слово «капустник». Во сне эта мысль была многомернее, чем наяву: сей мир, думал я, находит детей в капусте, чтобы потом найти капусту в детях.

Le Yeltsine Ivre

Всю следующую неделю я провисел в хамлете покойного Брамы.
Мне непреодолимо захотелось залезть туда, когда машина привезла меня домой утром после капустника. Я так и поступил – и сразу впал в знакомое хрустальное оцепенение.
Это был не сон и не бодрствование. Тяжелый темный шар, которым мне представлялось сознание языка, занимал в это время какую-то очень правильную и устойчивую позицию, в зародыше давя все интенции, возникавшие у меня при обычном положении тела. Я смутно понимал, отчего так происходит: действия человека всегда направлены на ликвидацию внутреннего дисбаланса, конфликта между реальным состоянием дел и их идеальным образом (точно так же ракета наводится на цель, сводя к нулю появляющиеся между частями ее полупроводникового мозга разночтения). Когда я повисал вниз головой, темный шар скатывался в то самое место, где раньше возникали дисбалансы и конфликты. Наступала гармония, которую не нарушало ничто. И выходить из этой гармонии языка с самим собой не было ни смысла, ни повода.
Однако все оказалось сложнее, чем я думал. На седьмой день я услышал мелодичный звон. В хамлете зажегся свет, и записанный на магнитофон женский голос выразительно произнес где-то рядом:

«Ни о чем я так не жалею в свои последние дни, как о долгих годах, которые я бессмысленно и бездарно провисел вниз головой во мраке безмыслия. Час и минута одинаково исчезают в этом сероватом ничто; глупцам кажется, будто они обретают гармонию, но они лишь приближают смерть… Граф Дракула, воспоминания и размышления».

Я слез на пол. Было понятно, что включилось какое-то устройство, следящее за проведенным в хамлете временем – видимо, я исчерпал лимит. Подождав час или два, я вновь забрался на жердочку. Через пять минут в хамлете вспыхнул свет, и над моим ухом задребезжал звонок, уже не мелодичный, а довольно противный. Снова включился магнитофон. В этот раз он произнес эпическим мужским басом:

«Впавших в оцепенение сынов великой мыши одного за другим уничтожило жалкое обезьянье племя, даже не понимающее, что оно творит. Одни умерли от стрел; других пожрало пламя. Вампиры называли свое безмолвное бытование высшим состоянием разума. Но жизнь – а вернее, смерть – показала, что это был глупейший из их самообманов… Уицлипоцли Дунаевский, всеобщая история вампиров».

Я решил схитрить – спрыгнул на пол и сразу же вернулся на серебряную штангу. Через секунду над моим ухом заверещал яростный клоунский голос:

«Что скажет обо мне история? А вот что: еще одно чмо зависло в чуланчике! Бу-га-га-га-га!»

Я решил больше не спорить с судьбой, вернулся в гостиную и прилег на диван. На самом деле хотелось только одного – снова зависнуть в чуланчике, раздавив надежным черным ядром зашевелившиеся в голове мысли. И плевать на приговор истории… Но я понимал, что лимит выбран. Закрыв глаза, я заставил себя уснуть.
Меня разбудил звонок. Это была Гера.
– Давай встречаться, – сказала она без предисловия.
– Давай, – ответил я, даже не успев подумать.
– Приезжай в Le Yeltsine Ivre.
– А что это такое?
– Это оппозиционный ресторан. Если ты не знаешь, где это, мой шофер за тобой заедет.
– У тебя машина с шофером? – удивился я.
– Если нужно, у тебя тоже будет, – ответила она. – Попроси Энлиля. Все, жду. Чмоки.
И повесила трубку.
Шофер позвонил в дверь через полчаса после нашего разговора. За это время я успел принять душ, одеться в свою новую угольно-черную униформу (она выглядела очень аскетично, но ее подбирал целый взвод продавцов в «Архипелаге»), и выпить для смелости полстакана виски.
Шофер оказался немолодым мужчиной в камуфляже. У него был слегка обиженный вид.
– Что это за «оппозиционный ресторан»? – спросил я.
– А за городом, – ответил он. – Минут за сорок доедем, если пробок не будет.
Внизу нас ждал черный джип BMW последней модели – я на таких никогда не ездил. Впрочем, новость о том, что я могу завести себе такой же контейнер для стояния в пробках, совершенно меня не вдохновила – то ли я уже воспринимал финансовые возможности своего клана как нечто само собой разумеющееся, то ли просто нервничал перед встречей.
Я ничего не слышал про ресторан «Le Yeltsine Ivre». Название перекликалось с известным стихотворением Артюра Рембо «Пьяный корабль». Видимо, имелся в виду корабль нашей государственности, персонифицированный в отце-основателе новой России. Странно, что Геру тянет к официозу, думал я, но, может быть, такие рингтоны сами звенят в душе, когда появляется казенный бумер-2 с шофером…
Я стал размышлять, как себя вести, когда мы встретимся.
Можно было притвориться, что я не придал ее укусу никакого значения. Сделать вид, что ничего не произошло. Это не годилось: я был уверен, что начну краснеть, она станет хихикать, и встреча будет испорчена.
Можно было изобразить обиду – собственно, не изобразить, а просто не скрывать ее. Это не годилось тем более. Мне вспомнилась присказка бригадира грузчиков из универсама, где я работал: «На обиженных срать ездят». Конкурировать с шофером Геры на рынке транспортных услуг я не хотел…
Я решил не забивать себе голову этими мыслями раньше времени и действовать по обстоятельствам.
«Эльцын Ивр» оказался модным местом – парковка была плотно заставлена дорогими автомобилями. Я никогда не видел такого оригинального входа в здание, как здесь: в кирпичную стену был вмурован настоящий танк, и посетителям приходилось взбираться на башню, над которой была дверь входа. Впрочем, это было несложно – туда вели две ажурные лестницы, расположенные по бокам танка. По многочисленным следам подошв было видно, что экстремалы залезали на танк и спереди. На пушке висело объявление:

«Просьба по стволу не ходить, администрация».

Коридор за входом был оформлен в виде самолетного фюзеляжа; входящим улыбалась девушка в форме стюардессы и спрашивала номера посадочных талонов – в заведение пускали только по записи. Видимо, по мысли устроителей, посетители должны были попадать с башни танка прямо в брюхо президентского авиалайнера.
Меня ожидал одетый авиастюардом официант, который повел меня за собой. Зал заведения выглядел традиционно, удивляли только огромная эстрада с табличкой «дирижоке с 22.00», и еще круглый бассейн – небольшой и глубокий, с арочным мостиком сверху (рядом в стене была дверь с непонятной надписью «мокрая»). Проход к отдельным кабинетам находился в конце зала.
Когда мы приблизились к кабинету, где ждала Гера, я ощутил острый прилив неуверенности.
– Извините, – спросил я стюарда, – а где здесь туалет?
Стюард показал мне дверь.
Проведя несколько минут в сверкающем помещении с клепаными писсуарами на авиационных шасси, я понял, что дальнейшее изучение своего лица в зеркале ничего не даст. Я вернулся в коридор и сказал стюарду:
– Спасибо. Дальше я сам.
Подождав, пока он скроется из виду, я нажал ручку двери.
Гера сидела в углу комнаты, на куче разноцветных подушек в форме пухлых рельсовых обрезков. На ней было короткое черное платье с глухим воротом. Оно казалось очень простым и вполне целомудренным, но я никогда не видел наряда сексуальнее.
У стены стоял стол с двумя нетронутыми приборами. На полу перед Герой был поднос с чайным набором и недоеденным чизкейком.
Она подняла на меня глаза. И в ту же секунду мое замешательство прошло – я понял, что делать.
– Привет, – сказала она, – ты сегодня какой-то мрачно-решитель…
Договорить она не успела – в два прыжка я приблизился к ней, опустился на корточки, и…
Тут, надо сказать, произошла маленькая неожиданность, чуть не сбившая меня с боевого курса. Когда наши лица оказалось совсем близко, она вдруг прикрыла глаза и приоткрыла губы, словно ждала не укуса, от которого меня уже не могла удержать никакая сила в мире, а чего-то другого. А когда мои челюсти дернулись и она поняла, что именно произошло, ее лицо сморщилось в гримасу разочарования.
– Тьфу дурак. Как же вы все меня достали…
– Извини, – ответил я, отступая в угол комнаты и садясь на горку подушек-рельсов, – но после того, как ты… Я должен был…
– Да все понятно, – сказала она угрюмо. – Можешь не объяснять.
Я больше не мог себя сдерживать – прикрыв глаза, я отключился от физического мира и принялся всем своим существом подглядывать и подсматривать, выясняя то, о чем я гадал столько ночей – а сейчас, наконец, мог увидеть с полной ясностью. Меня, впрочем, не интересовали вехи ее жизни, секреты или проблемы. У меня хватило такта даже не глядеть в эту сторону. Меня занимало совсем другое – ее отношение ко мне. И это выяснилось сразу.
Я не ошибся. Только что я мог ее поцеловать. Она была совсем не против. Она этого даже ждала. Больше того, она не стала бы возражать, если бы дело не ограничилось поцелуем, а зашло дальше… Как именно далеко, она не знала сама. Может быть, подумал я, еще не поздно? Открыв глаза, я сделал робкое движение в ее сторону, но она поняла, что у меня на уме.
– Нет, дорогой, – сказала она. – Что-нибудь одно – или кусаться, или все остальное. Сегодня, пожалуйста, не приближайся ко мне ближе чем на метр.
Я не собирался так просто сдаваться – но решил немного повременить.
– Хочешь есть? – спросила она.
Я отрицательно помотал головой, но она все равно кинула мне книжечку меню.
– Посмотри. Тут есть прикольные блюда.
Я понял, что она старается отвлечь меня, не дать заглянуть в нее слишком глубоко – но я и сам не хотел лезть в ее мир без спроса. То единственное, что меня интересовало, я уже выяснил, а копаться в остальном мне не следовало для своего же блага, тут Локи был совершенно прав. Я чувствовал инстинктом – надо удержаться от соблазна.
Я углубился в меню. Оно начиналось со вступления, несколько разъяснившего мне смысл названия ресторана:

«Российский старожил давно заприметил вострую особенность нашего бытования: каким бы мерзотным ни казался текущий режим, следующий за ним будет таким, что заставит вспоминать предыдущий с томительной ностальгией. А ностальгии хорошо предаваться под водочку (стр. 17–18), закусочку (стр. 1–3) и все то, что обыщется промеж».

Мне стало ясно, что Гера имела в виду под «прикольными блюдами» – в книжечке была дневная рыбная вкладка с диковатыми названиями: там, например, присутствовало «карпаччо из меч-рыбы „Comandante Mudaeff“ под соусом из Лимонов» и «евроуха „Свободу МБХ!“» Меня охватило любопытство. Я поднял лежащий на полу радиотелефон, на котором был изображен официант с подносом, и выбрал свободу.
Затем я принялся изучать карту вин, предсказуемо названную «работа с документами» – и старательно читал бесконечный список строка за строкой, пока прозрачность Геры не пошла на убыль. Тогда я закрыл книжечку и поздравил себя с победой рыцарства над любопытством.
Впрочем, победа была неполной – кое-что я все-таки увидел. Не увидеть этого я просто не мог, как нельзя не заметить гору за окном, с которого откинули штору. В жизни Геры произошло неприятное событие. Оно было связано с Иштар, которую Гера посетила после знакомства с халдеями (процедура была такой же, как в моем случае, только ее представлял обществу Мардук Семенович, а после сеанса ясновиденья ей пришлось отбиваться бутылкой от какой-то озверевшей эстрадной певицы). Между Иштар и Герой что-то случилось, и теперь Гера была в депрессии. Кроме того, она была сильно напугана.
Но я не понимал, что именно стряслось на дне Хартланда – это было каким-то образом скрыто, словно часть ее внутреннего измерения была затемнена. С таким я никогда раньше не сталкивался, поэтому не удержался от вопроса:
– А что у тебя случилось с Иштар Борисовной?
Она нахмурилась.
– Сделай одолжение, не будем об этом. Все спрашивают одно и то же – Митра, ты…
– Митра? – переспросил я.
Мое внимание скользнуло вслед за этим именем, и я понял, что Гера относится к Митре почти так же хорошо, как ко мне. Почти так же. А Митра…
Митра ее кусал, понял я со смесью ревности и гнева, он делал это два раза. Она тоже укусила его один раз. Больше между ними ничего не произошло, но и этого было более чем достаточно. Свидетельство их интимной задушевности оказалось последним, что я успел разглядеть в блекнущем потоке ее памяти. Окошко закрылось. А как только оно закрылось, я понял, что безумно хочу укусить ее снова и выяснить, какое место в ее жизни занимает Митра.
Я, конечно, понимал, что этого не следует делать. Было ясно: за вторым укусом появится необходимость в третьем, потом в четвертом – и конца этому не будет… Мне в голову даже пришел термин «кровоголизм», только не по аналогии с алкоголизмом, а как сумма слов «кровь» и «голый», душевная болезнь, жертвой которой я себя уже ощущал – потребность оголять чужую душу при малейшем подозрении… Поддайся искушению раз, потом два, думал я, и высосешь из любимого существа всю красную жидкость.
Видимо, что-то отразилось на моем лице – Гера покраснела и спросила:
– Что? Что такое ты там увидел?
– Митра тебя кусал?
– Кусал. Поэтому я его видеть не хочу. И тебя тоже не захочу, если ты еще раз меня укусишь.
– Что, вообще больше ни разу?
– Надо, чтобы мы с тобой могли доверять друг другу, – сказала она. – А если мы будем друг друга кусать, никакого доверия между нами уже не останется.
– Почему?
– Какое может быть доверие, если ты и так все знаешь?
Это было логично.
– Я и не стал бы первым. – сказал я. – Это ведь ты начала.
– Правда, – вздохнула она. – Меня так Локи учил. Говорил, с мужчиной надо быть предельно циничной и безжалостной, даже если сердце велит иначе.
В эту зону ее опыта я тоже не заглянул.
– Локи? – удивился я. – А что он тебе преподавал?
– Искусство боя и любви. Как и тебе.
– Но ведь он… Он же мужчина.
– Когда были занятия по искусству любви, он приходил в женском платье.
Я попробовал представить себе Локи в женском платье и не смог.
– Странно, – сказал я. – Меня он, наоборот, учил, что вампир не должен кусать женщину, к которой он… Ну, испытывает интерес. Чтобы не потерять этого интереса.
Гера поправила волосы.
– Ну как, – спросила она, – не потерял?
– Нет, – ответил я. – Я практически ничего и не видел. Можешь считать, я про тебя по-прежнему ничего не знаю. Просто хотелось, чтобы мы были квиты. Когда ты меня укусила у музея…
– Ну хватит, – сказала Гера. – Замнем.
– Хорошо. Вот только я одного не понял. Я не вижу, что у тебя случилось с Иштар. Как так может быть?
– У нее такая власть. То, что происходит между Иштар и тем, кого она кусает, скрыто от всех остальных. Я тоже не могу узнать, о чем ты с ней говорил. Даже Энлиль с Мардуком не могут.
– Мне кажется, ты напугана. И расстроена.
Гера помрачнела.
– Я ведь уже попросила, не надо об этом. Может, я позже скажу.
– Ладно, – согласился я. – Давай поговорим о чем-нибудь жизнеутверждающем. Как Локи выглядит в женском платье?
– Замечательно. Он даже сиськи надевал искусственные. По-моему, ему это очень нравилось.
– А что вы проходили в курсе любви?
– Локи рассказывал про статистику.
– Какую еще статистику?
– Тебе правда интересно?
Я кивнул.
– Он говорил так, – Гера нахмурилась, – сейчас вспомню… «Отношение среднестатистического мужчины к женщине характеризуется крайней низостью и запредельным цинизмом… Опросы показывают, что, с точки зрения мужской половой морали, существует две категории женщин. „Сукой“ называется женщина, которая отказывает мужчине в половом акте. „Блядью“ называется женщина, которая соглашается на него. Мужское отношение к женщине не только цинично, но и крайне иррационально. По господствующему среди мужчин мнению – так считает семьдесят четыре процента опрошенных – большинство молодых женщин попадает в обе категории одновременно, хоть это и невозможно по принципам элементарной логики…»
– А какой делался вывод? – спросил я.
– Такой, что с мужчиной надо быть предельно безжалостной. Поскольку ничего другого он не заслуживает.
– А надувная женщина у вас тоже была?
Гера изумленно посмотрела на меня.
– Что-что?
– В смысле, надувной мужик? – внес я коррекцию.
– Нет. А у вас была надувная женщина?
Я промычал что-то неразборчивое.
– А что вы с ней делали?
Я махнул рукой.
– Красивая хоть?
– Давай сменим тему? – не выдержал я.
Гера пожала плечами.
– Давай. Ты же сам начал.
Мы надолго замолчали.
– Какой-то у нас странный разговор, – сказала Гера грустно. – Все время приходится менять тему, о чем бы мы ни заговорили.
– Мы же вампиры, – ответил я. – Так, наверно, и должно быть.
В этот момент принесли уху.
Ритуал занял несколько минут. Официанты установили на стол вычурную супницу, сменили нетронутые приборы, расставили тарелки, вынули из дымящихся недр сосуда ярко раскрашенную фарфоровую фигурку с румянцем на щеках – я подумал, что это и есть МБХ, но из надписи на груди стало ясно, что это Хиллари Клинтон. Официант торжественно поднес ее нам по очереди на полотенце (примерно с таким видом, как дают клиенту понюхать пробку от дорогого вина) и так же торжественно вернул в супницу. Хиллари пахла рыбой. Видимо, во всем этом был тонкий смысл, но от меня он укрылся.
Когда официанты вышли из кабинета, мы так и остались сидеть на полу.
– Есть будешь? – спросила Гера.
Я отрицательно помотал головой.
– Почему?
– Из-за часов.
– Каких часов?
– Патек Филип, – ответил я. – Долго объяснять. И потом, какое отношение Хиллари Клинтон имеет к евроухе? Она же американка. Это они, по-моему, переборщили.
– А такое сейчас везде в дорогих местах, – сказала Гера. – Какая-то эпидемия. И в «Подъеме Опущенца», и в «IBAN Tsarevitch». В «Марии-Антуанетте» на Тверском был?
– Нет.
– Гильотина у входа. А по залу ходит маркиз де Сад. Предлагает десерты. В «Эхнатоне» был?
– Тоже нет, – ответил я, чувствуя себя каким-то деревенским Ванькой.
– Там вообще на полном серьезе говорят, что первыми в Москве ввели единобожие. А хозяин почему-то одет Озирисом. Или правильно сказать – раздет Озирисом.
– Озирисом? – переспросил я.
– Да. Хотя не очень понятно, какая связь. Зато четвертого ноября, в День Ивана Сусанина, он у них пять раз воскресал под Глинку. Специально кипарисы завезли и плакальщиц.
– Все национальную идею ищут.
– Ага, – согласилась Гера. – Мучительно нащупывают, и каждый раз в последний момент соскакивает. Больше всего, конечно, поражает эта эклектика.
– А чего поражаться, – сказал я. – Черная жидкость дорогая, вот культура и крепчает. Слушай, а этот Озирис, про которого ты говоришь, случайно не вампир?
– Конечно нет. Это не имя, а ролевая функция. Вампир не стал бы держать ресторан.
– А вампира по имени Озирис ты не знаешь?
Гера отрицательно покачала головой.
– Кто это?
Секунду я колебался, говорить или нет – и решил сказать.
– Мне его Иштар велела найти. Когда увидела, что меня интересуют вещи, про которые она ничего не знает.
– Например?
– Например, откуда мир взялся. Или что после смерти будет.
– Тебе правда это интересно? – спросила Гера.
– А тебе нет?
– Нет, – сказала Гера. – Это обычные тупые мужские вопросы. Стандартные фаллические проекции беспокойного и неразвитого ума. Что после смерти будет, я узнаю, когда умру. Зачем мне сейчас про это думать?
– Тоже верно, – согласился я миролюбиво. – Но раз уж сама Иштар Борисовна сказала, надо его найти.
– Спроси Энлиля.
– Озирис его брат, и они в ссоре. Энлиля спрашивать нельзя.
– Хорошо, – сказала Гера, – я узнаю. Если услышишь от этого Озириса что-нибудь интересное, расскажешь.
– Договорились.
Встав с места, я стал расхаживать по комнате – словно чтобы размять ноги. На самом деле они не затекли, просто я решил подобраться к Гере поближе и старался, чтобы мой маневр выглядел естественно.
Надо признаться, что эти как бы естественные перемещения по комнате перед активной фазой соблазнения всегда давались мне с усилием, которое почти обесценивало все последующее. В эти минуты я вел себя как сексуально озабоченный идиот (которым я, собственно говоря, и был). Но в этот раз я точно знал, что чувствует Гера, и собирался в полной мере воспользоваться подарком судьбы.
Дойдя в очередной раз до окна, я пошел назад к двери, на полпути остановился, повернул под углом девяносто градусов, сделал два чугунных шага в сторону Геры и сел с ней рядом.
– Ты чего? – спросила она.
– Это, – сказал я, – как в анекдоте. Сидит вампир на рельсе, подходит другой вампир и говорит – подвинься.
– А, – сказала Гера и чуть покраснела. – Верно, сидим на рельсах.
Она подтянула к себе еще одну подушку-рельс и поставила ее между нами.
Я понял, что пространственный маневр получился у меня неизящным. Надо было опять заводить разговор.
– Гера, – сказал я, – я знаешь что спросить хотел?
– Что?
– Про язык. Ты его сейчас чувствуешь?
– В каком смысле?
– Ну, раньше, в первые месяц-полтора, я его все время чувствовал. Не только физически, а еще и всем… Мозгом, что ли. Или, извиняюсь за выражение, душой. А сейчас уже нет. Прошло. Вообще никаких ощущений не осталось. Я теперь такой же, как раньше.
– Это только кажется, – сказала Гера. – Мы не такие, как раньше. Просто наша память изменилась вместе с нами, и теперь нам кажется, что мы были такими всегда.
– Как такое может быть?
– Иегова же объяснял. Мы помним не то, что было на самом деле. Память – это набор химических соединений. С ними могут происходить любые изменения, которые позволяют законы химии. Наешься кислоты – память тоже окислится, и так далее. А язык серьезно меняет нашу внутреннюю химию.
– Это как-то страшновато звучит, – сказал я.
– А чего бояться. Язык плохого нам не сделает. Он вообще минималист. Это сначала, когда он в новую нору перелазит, он обустраивается, притирается, и так далее. Вот тогда колбасит. А потом привыкаем. Его ведь ничего не волнует, он спит все время, как медведь в берлоге. Он бессмертный, понимаешь? Просыпается только баблос хавать.
– А во время дегустации?
– Для этого ему не надо просыпаться. Что с нами происходит изо дня в день, ему вообще не интересно. Наша жизнь для него как сон. Он его, может быть, не всегда и замечает.
Я задумался. Такое описание вполне отвечало моим ощущениям.
– А ты баблос уже пробовала? – спросил я.
Гера отрицательно покачала головой.
– Нам вместе дадут.
– Когда?
– Не знаю. Насколько я поняла, это будет неожиданностью. Решает Иштар. Даже Энлиль с Мардуком точно не знают, когда и что. Только примерно.
Каждый раз, когда я узнавал от Геры что-то новое, я испытывал легкий укол ревности.
– Слушай, – сказал я, – я тебе завидую. Мало того что у тебя машина с шофером, ты все узнаешь на месяц раньше. Как тебе удается?
– Надо быть общительнее, – улыбнулась Гера. – И меньше висеть в шкафу вниз головой.
– Ты что, всем им постоянно звонишь – Мардуку, Митре, Энлилю?
– Нет. Это они звонят.
– А чего они тебе звонят? – спросил я подозрительно.
– Знаешь, Рама, когда ты притворяешься чуть туповатым, ты делаешься просто неотразим.
Отчего-то эти слова меня ободрили, и я обнял ее за плечо. Не могу похвастаться, что это движение вышло у меня естественным и непринужденным – но она не сбросила мою ладонь.
– Знаешь, чего я еще не понимаю, – сказал я. – Вот я отучился. «Окончил гламура́ и дискурса́», как говорит Бальдр. Прошел инициацию и теперь вроде как полноправный вампир. А что я дальше делать буду? Мне поручат какую-то работу? Типа, свой боевой пост?
– Примерно.
– А что это будет за пост?
Гера повернула ко мне лицо.
– Ты серьезно спрашиваешь?
– Конечно серьезно, – сказал я. – Ведь интересно, что я буду делать в жизни.
– Как что? Будешь сосать баблос. Точнее, его будет сосать язык. А ты будешь обеспечивать процесс. Построишь себе дом недалеко от Энлиля, где все наши живут. И будешь наблюдать за переправой.
Я вспомнил каменные лодки в водопаде возле VIP-землянки Энлиля Маратовича.
– Наблюдать за переправой? И все?
– А что ты хотел? Бороться за свободу человечества?
– Нет, – сказал я, – про это Энлиль Маратович все уже объяснил. Но я предполагал, что все-таки буду чем-то таким заниматься…
– Почему ты должен чем-то таким заниматься? Ты до сих пор думаешь как человек.
Я решил пропустить эту шпильку мимо ушей.
– Что же я, буду просто жить как паразит?
– Так ты и есть паразит, – ответила Гера. – Точнее, даже не сам паразит, а его средство передвижения.
– А ты тогда кто?
Гера вздохнула.
– И я тоже…
Она сказала это безнадежно и тихо. Меня охватила грусть. И еще мне показалось, что после этих слов мы стали с ней близки, как не были раньше никогда. Я притянул ее к себе и поцеловал. Впервые в жизни это вышло у меня естественно, само собой. Она не сопротивлялась. Я почувствовал, что нас разделяет только идиотская рельсообразная подушка, которой она заслонилась, когда я сел рядом. Я отбросил ее в сторону, и Гера оказалась в моих руках.
– Не надо, – попросила она.
Я совершенно точно знал, что она хочет этого не меньше меня. И это придало мне уверенности там, где в другом случае ее могло бы не хватить. Я повалил ее на подушки.
– Ну правда, не надо, – еле слышно повторила она.
Но меня уже трудно было остановить. Я принялся целовать ее в губы, одновременно расстегивая молнию на ее спине.
– Пожалуйста, не надо, – еще раз прошептала она.
Я заткнул ей рот поцелуем. Целовать ее было упоительно и страшно, как прыгать в темноту. В ней чувствовалось что-то странное, отличавшее ее от всех остальных девчонок, и с каждым поцелуем я приближался к тайне. Мои руки блуждали по ее телу все увереннее – даже, наверное, уже не блуждали, а блудили, так далеко я зашел. Она, наконец, ответила на мои назойливые ласки – подняв мою ногу, она положила мое колено себе на бедро.
В эту секунду время словно остановилось: я ощутил себя бегуном на стадионе вечности, замершим в моменте торжества. Гонка кончалась, я шел первым. Я завершил последний круг, и прямо впереди была точка ослепительного счастья, от которой меня отделяло всего несколько движений.
А в следующий момент свет в моих глазах померк.
Я никогда раньше не испытывал такой боли.
Какое там, я и не знал, что боль бывает такой – разноцветной, остроугольной и пульсирующей, перетекающей из физического чувства в световые вспышки и обратно.
Она ударила меня коленом. Тщательно выверенным движением – специально подняв перед этим мою ногу, чтобы освободить траекторию для максимально бесчеловечного удара. Мне хотелось одного – свернуться в клубок и исчезнуть навсегда со всех планов бытия и небытия, но это было невозможно именно из-за боли, которая с каждой секундой становилась сильнее. Я заметил, что кричу, и попытался замолчать. Это получилось не до конца – я перешел на мычание.
– Тебе больно? – спросила Гера, наклоняясь надо мной.
Вид у нее был растерянный.
– А-а-а-а, – провыл я, – а-а-а.
– Извини пожалуйста, – сказала она. – Автоматически получилось. Как Локи учил – три раза просишь перестать, а потом бьешь. Мне очень неловко, правда.
– О-о-о…
– Дать тебе чаю? – спросила она. – Только он уже холодный.
– У-а-а-а… Спасибо, чаю не надо.
– Все пройдет, – сказала она. – Я тебя несильно ударила.
– Правда?
– Правда. Есть пять вариантов удара. Это был самый слабый, «предупреждающий». Он наносится тем мужчинам, с которыми предполагается продолжить отношения. Вреда здоровью не причиняет.
– А ты не перепутала?
– Нет, не бойся. Неужели так больно?
Я понял, что уже могу двигаться, и встал на колени. Но разогнуться было еще трудно.
– Значит, – сказал я, – все-таки собираешься продолжить отношения?
Она виновато потупилась.
– Ну да.
– Это тебя Локи научил?
Она кивнула.
– А где ты так удар поставила? Ты же говоришь, что тренажера у вас не было.
– Не было. Локи надевал вратарскую раковину. Из хоккейного снаряжения. Я об нее все колени отбила, даже сквозь накладки. Знаешь какие синяки были.
– И какие там еще удары?
– А почему тебе интересно?
– Так, – сказал я. – Чтобы знать, чего ждать. Когда продолжим отношения.
Она пожала плечами.
– Называются так – «предупреждающий», «останавливающий», «сокрушающий», «возмездия» и «триумфальный».
– И что это значит?
– По-моему, все из названий понятно. Предупреждающий – ты знаешь. Останавливающий – это чтобы парализовать, но не убить на месте. Чтобы можно было спокойно уйти. А остальные три – уже серьезней.
– Позволь тебя поблагодарить, – сказал я, – что не отнеслась ко мне серьезно. Буду теперь каждое утро звонить и говорить спасибо. Только если голос будет тонкий, ты не удивляйся.
У Геры на глазах выступили слезы.
– Я же тебе говорила – не приближайся ко мне ближе чем на метр. Где, интересно, в этом городе девушка может чувствовать себя в безопасности?
– Я же тебя укусил. Я видел, что ты совсем не против…
– Это было до укуса. А после укуса у девочек меняется гормональный баланс. Это физиологическое, ты все равно не поймешь. Типа как доверие ко всем пропадает. Все видится совершенно в ином свете. Очень мрачном. И целоваться совсем не тянет. Поэтому я тебе и сказала – или кусать, или все остальное. Ты думал, я шучу?
Я пожал плечами.
– Ну да.
По ее щекам потекли ручейки слез – сначала по правой, потом по левой тоже.
– Вот и Локи говорил, – сказала она, всхлипывая, – они всегда будут думать, что ты шутишь. Поэтому бей по яйцам со всего размаха и не сомневайся… Гад, довел меня до слез.
– Это я гад? – спросил я с чувством, похожим на интерес.
– Мне мама говорила – если парень доводит тебя до слез, бросай и не жалей. Ей мать то же самое советовала, а она не послушала. И с моим отцом потом всю жизнь мучилась… Но у них это хоть не сразу началось. А ты меня во время первого свидания плакать заставил…
– Я тебе завидую, – сказал я. – У тебя такие советчики – бей по яйцам со всего размаху, бросай и не жалей. А мне вот никто ничего не советует. До всего надо самому доходить.
Гера уткнулась лицом в колени и заплакала. Морщась от боли, я подполз к ней поближе, сел рядом и сказал:
– Ну ладно тебе. Успокойся.
Она тряхнула головой, словно сбрасывая мои слова с ушей, и еще глубже уткнулась головой в колени.
Тут до меня дошел весь абсурд происходящего. Она только что чуть меня не убила, разревелась от жалости к себе, и в результате я превратился в монстра, о приближении которого ее давным-давно предупреждала мамочка. И все звучало так убедительно, что я уже успел ощутить всю тяжесть своей вины. А ведь это, как она совершенно правильно заметила, было наше первое свидание.
Что же будет потом?
Со второй попытки мне удалось подняться на ноги.
– Ладно, – сказал я, – я поеду.
– Доедешь сам? – спросила она, не поднимая глаз.
– Постараюсь.
Я ожидал, что она предложит мне свою машину, но она промолчала.
Дорога до двери была долгой и запоминающейся. Я перемещался короткими шажками, и за время путешествия разглядел детали интерьера, которые раньше укрылись от моего взора. Они, впрочем, были банальны: микроскопические фрески с видами Сардинии и советские партбилеты, прибитые кое-где к стенам мебельными гвоздями.
Дойдя до двери, я обернулся. Гера все так же сидела на подушках, охватив руками колени и спрятав в них лицо.
– Слушай, – сказал я, – знаешь что…
– Что? – спросила она тихо.
– Когда будешь мне следующую стрелку назначать, ты это… Напомни, чтобы я конфету смерти съел.
Она подняла лицо, улыбнулась, и на ее мокрых щеках появились знакомые продолговатые ямочки.
– Конечно, милый, – сказала она. – Обещаю.

Озирис

Звонок в дверь раздался, когда я доедал завтрак – ровно в десять, одновременно с писком часов. Я никого не ждал.
На пороге стоял шофер Геры в своем камуфляже. Вид у него был даже еще более обиженный, чем в прошлый раз. От него сильно пахло мятными пастилками.
– Вам письмо, – сказал он, и протянул мне конверт желтого цвета, без марки и адреса. В таком же Гера когда-то прислала мне свою фотографию. Я разорвал конверт прямо на лестнице. Внутри был лист бумаги, исписанный от руки:

Привет, Рама.

Мне ужасно неприятно, что во время нашей встречи все так получилось. Я хотела позвонить и спросить, все ли у тебя прошло, но подумала, что ты обидишься или примешь это за издевательство. Поэтому я решила сделать тебе подарок. Мне показалось, что тебе тоже хочется машину как у меня. Я поговорила с Энлилем Маратовичем. Он дал мне новую, а эта теперь твоя, вместе с шофером. Его зовут Иван, он одновременно может быть телохранителем. Поэтому можешь взять его с собой на наше следующее свидание… Ты доволен? Будешь теперь реальным пацаном на собственной бэхе. Надеюсь, что чуточку подняла тебе настроение. Звони.
Чмоки.
Гера
ЗЫ Я узнала адрес Озириса – через Митру. Иван знает, где это. Если захочешь туда поехать, просто скажи ему.

ЗЫЫ Баблос – уже скоро. Знаю точно.

Я поднял глаза на Ивана.
– А какая теперь машина у Геры?
– «Бентли», – ответил Иван, обдав меня ментоловым облаком. – Какие будут распоряжения?
– Я спущусь через пятнадцать минут, – сказал я. – Пожалуйста, подождите в машине.
Озирис жил в большом дореволюционном доме недалеко от Маяковки. Лифт не работал, и мне пришлось идти пешком на шестой этаж. На лестнице было темно – окна на лестничных площадках были закрыты оргалитовыми щитами.
Такой двери, как в квартиру Озириса, я не видел уже давно. Это был прощальный привет из советской эры (если, конечно, не ретроспективный дизайнерский изыск): стену украшало не меньше десяти звонков – все старые, под несколькими слоями краски, подписанные грозными фамилиями победившего пролетариата: «Носоглазых», «Куприянов», «Седых», «Саломастов» и так далее. Фамилия «Носоглазых» была написана размусоленным химическим карандашом, и это отчего-то заставило меня нажать кнопку. За дверью продребезжал звонок. Я подождал минуту или две, и позвонил Куприянову. Сработал тот же самый звонок. Я стал нажимать кнопки по очереди – все они были подключены к одной и той же противно дребезжащей жестянке, на зов которой никто не шел. Тогда я постучал в дверь кулаком.
– Иду, – раздался голос в коридоре, и дверь открылась.
На пороге стоял худой бледный человек с усами подковой, в черной кожаной жилетке поверх грязноватой рубахи навыпуск. Мне сразу померещилось в нем что-то трансильванское, хотя для вампира у него был, пожалуй, слишком изможденный вид. Но я вспомнил, что Озирис толстовец. Возможно, таков был физический эффект опрощения.
– Здравствуйте, Озирис, – сказал я. – Я от Иштар Борисовны.
Усатый мужчина вяло зевнул в ладонь.
– Я не Озирис. Я его помощник. Проходите.
Я заметил на его шее квадратик лейкопластыря с бурым пятном посередине, и все понял.
Квартира Озириса по виду была большой запущенной коммуналкой с пятнами аварийного ремонта – следами сварки на батарее, шпаклевкой на потолке, пучком свежих проводов, протянутых вдоль древнего как марксизм плинтуса. Одна комната, самая большая, с открытой дверью, выглядела полностью отремонтированной – пол был выложен свежим паркетом, а стены выкрашены в белый цвет. На двери красным маркером было написано:
МОСКВА КОЛБАСНЯ СТОЛИЦА КРАСНАЯ
Похоже, там и правда был духовный и экономический центр квартиры – оттуда долетала бодрая табачная вонь и решительные мужские голоса, а все остальное пространство было погружено в ветхое оцепенение. Говорили в комнате, кажется, по-молдавски.
Я подошел к двери. В центре комнаты стоял большой обеденный стол, за которым сидело четверо человек с картами в руках. На полу лежали какие-то укладки, сумки и спальные мешки. У всех картежников на шеях были куски пластыря, как у открывшего мне дверь молдаванина. Одеты все четверо были в одинаковые серые майки с белым словом «ВТО» на груди.
Разговор стих – картежники уставились на меня. Я молча глядел на них. Наконец самый крупный, быковатого вида, сказал:
– Сверхурочные? Три тарифа или сразу нахуй.
– Сразу нахуй, – вежливо ответил я.
Усатый произнес что-то по-молдавски, и картежники потеряли ко мне интерес. Усатый деликатно тронул меня за локоть.
– Нам не сюда. Нам дальше. Идемте, покажу.
Я пошел за ним по длинному коридору.
– Кто эти люди в комнате?
– Гастарбайтеры, – ответил молдаванин. – Наверно, так правильно назвать. Я тоже гастарбайтер.
Мы остановились в самом конце коридора. Молдаванин постучал в дверь.
– Что такое? – послышался тихий голос.
– Тут к вам пришли.
– Кто?
– Вроде ваши, – сказал молдаванин. – Люди в черном.
– Сколько?
– Одни, – ответил молдаванин, покосившись на меня.
– Тогда пускай. И скажи пацанам, чтобы курить завязывали. Через час обедаем.
– Понял, шеф.
Молдаванин кивнул на дверь и поплелся назад. На всякий случай я постучал еще раз.
– Открыто, – сказал голос.
Я отворил дверь.
Внутри было полутемно – окна были затянуты шторами. Но я уже научился узнавать место, где живет вампир, по какому-то неуловимому качеству.
Комната напоминала кабинет Брамы – в ней тоже была картотека высотой до потолка, только попроще и подешевле. В стене напротив картотеки была глубокая ниша для кровати (кажется, это называлось альковом – слово я знал, но раньше их не видел). Перед альковом стояло самодельное подобие журнального столика – старый обеденный стол красного дерева с отпиленными до середины ножками. На нем была куча разнообразного хлама – какие-то обрезки ткани, линейки, механическая рухлядь, фрагменты плюшевых игрушек, книги, громадные мобильники эпохи первоначального накопления, блоки питания, чашки и так далее. Самым интересным объектом мне показался прибор, похожий на образец научно-технического творчества душевнобольных – керосиновая лампа с двумя круглыми зеркалами, укрепленными по бокам так, чтобы посылать отражение огонька друг в друга.
Рядом с журнальным столом стояло желтое кожаное кресло.
Я подошел к алькову ближе. Внутри была кровать, накрытая стеганым покрывалом. Над ней висел черный эбонитовый телефон сталинской эпохи, окруженный нимбом карандашных записей. Рядом была кнопка звонка – вроде тех, что я видел на лестнице.
Озирис лежал на боку, заложив стопу одной ноги на колено другой, словно тренируя ноги для позы лотоса. На нем был старый хлопковый халат и большие очки. Его голова и лицо напоминали лысеющий кактус: такой тип растительности можно получить, если сначала постричься наголо, а потом неделю не бриться, отпуская щетину на щеках и голове одновременно. Его кожа была вялой и бледной – мне пришло в голову, что он проводит большую часть времени в темноте. Несколько секунд он равнодушно смотрел на меня, а потом протянул для пожатия кисть руки – мягкую, прохладную и белую. Чтобы пожать ее, мне пришлось сильно наклониться вперед и опереться о захламленный стол.
– Рама, – представился я. – Рама Второй.
– Я слышал про тебя. Ты теперь вместо Брамы?
– Наверно, можно сказать и так, – ответил я. – Хотя у меня нет чувства, что я вместо кого-то.
– Присаживайся, – сказал Озирис и кивнул на кресло.
Перед тем как сесть, я внимательно осмотрел пыльный паркет под креслом и даже подвигал кресло по полу. Озирис засмеялся, но ничего не сказал.
Когда я сел, голову Озириса скрыл угол ниши – видны остались только его ноги. Видимо, кресло было установлено в таком месте специально.
– Я от Иштар Борисовны, – сообщил я.
– Как дела у старушки? – благожелательно спросил Озирис.
– Вроде нормально. Только много пьет.
– Ну да, – сказал Озирис. – Что ей теперь остается…
– В каком смысле?
– Тебя это не касается. Можно узнать причину твоего визита?
– Когда меня представили Иштар Борисовне, – сказал я, – она обратила внимание на то, что я много думаю об абстрактных вопросах. О том, откуда взялся мир. О Боге. И так далее. Я тогда действительно размышлял на эти темы. В общем, Иштар Борисовна велела вас найти, потому что вы хранитель сакрального предания и знаете все ответы…
– Знаю, – подтвердил Озирис, – как не знать.
– Может быть, вы дадите мне что-нибудь почитать? Я имею в виду, что-нибудь сакрально-вампирическое?
Озирис выглянул из алькова (его лицо появлялось передо мной, когда он наклонялся вперед).
– Почитать? – спросил он. – Я бы рад. Но у вампиров нет сакральных текстов. Предание существует только в устной форме.
– А нельзя его услышать?
– Задавай вопросы, – сказал Озирис.
Я задумался. Мне казалось, что у меня очень много серезных вопросов. Но сейчас ни один из них отчего-то не приходил в голову. А те, что приходили, казались глупыми и детскими.
– Кто такая Иштар? – решился я.
– Вампиры верят, что это великая богиня, сосланная на эту планету в древние времена. Иштар – это одно из ее имен. Другое ее имя – Великая Мышь.
– За что ее сослали?
– Иштар совершила преступление, природу и смысл которого мы никогда не сумеем понять.
– Иштар Борисовна? – удивился я. – Преступление? Когда я с ней общался, мне…
– Ты общался не с Великой Мышью, – перебил Озирис. – Ты общался с ее сменной головой.
– А что, есть разница?
– Конечно. У Иштар два мозга, спинной и головной. Ее верховная личность связана со спинным мозгом, который не знает слов, поэтому общаться с верховной личностью затруднительно. Вернее, вампиры общаются с ней, когда принимают баблос. Но это очень своеобразное общение…
– Хорошо, – сказал я. – Допустим. А почему для ссылки выбрали нашу планету?
– Ее не выбрали. Она изначально была создана для того, чтобы стать тюрьмой.
– В каком смысле? Где-то на Земле была построена тюрьма, в которой заперли великую богиню?
– У этой тюрьмы нет адреса.
– Вообще-то по логике вещей, – заметил я, – адрес тюрьмы там, где находится тело Иштар.
– Ты не понял, – ответил Озирис. – Тело Иштар – это тоже часть тюрьмы. Тюрьма не где-то, она везде. Если ты начинаешь изучать стену своей камеры в лупу, ты попадаешь в новую камеру. Ты можешь поднять пылинку с пола, увеличить ее под микроскопом, и увидеть следующую камеру, и так много-много раз. Это дурная бесконечность, организованная по принципу калейдоскопа. Даже иллюзии здесь устроены так, что любой их элемент сам распадается на неограниченное число иллюзий. Сон, который тебе снится, каждую секунду превращается во что-то другое.
– Весь мир и есть такая тюрьма?
– Да, – сказал Озирис. – И построена она, что называется, на совесть, вплоть до мельчайших деталей. Вот, например, звезды. Люди в древности верили, что это украшения на сферах вокруг земли. В сущности, так и есть. Их главная функция быть золотыми точками в небе. Но одновременно можно полететь к любой из этих точек на ракете, и через много миллионов лет оказаться у огромного огненного шара. Можно спуститься на планету, которая вращается вокруг этого шара, поднять с ее поверхности кусок какого-нибудь минерала и выяснить его химический состав. Всем этим орнаментам нет конца. Но в таких путешествиях нет смысла. Это просто экскурсии по казематам, которые никогда не станут побегом.
– Секундочку, – сказал я. – Допустим, наша планета была создана для того, чтобы стать тюрьмой, а звезды – просто золотые точки в небе. Но ведь вселенная со звездами существовала задолго до появления нашей планеты. Разве не так?
– Ты не представляешь, насколько хитро устроена тюрьма. Здесь полно следов прошлого. Но все эти следы – просто особенности тюремного дизайна.
– Это как?
– А так. Создание мира включает изготовление фальшивой, но абсолютно достоверной панорамы минувшего. Вся эта бесконечная перспектива в пространстве и времени – просто театральная декорация. Кстати сказать, это уже поняли астрономы и физики. Они говорят, что если пустить в небо луч света, через много лет он прилетит с другой стороны космоса… Вселенная замкнута. Подумай сам, даже свет не может вылететь из этого мира. Ему просто некуда. Надо ли доказывать, что мы в тюрьме?
– Может быть, свет не может вырваться из этого мира, – сказал я, – но ведь мысль может? Ведь вы сами говорите, что астрономы и физики сумели найти границы пространства и времени.
– Да, – ответил Озирис, – сумели… Но что это значит, не понимает ни один астроном или физик, поскольку такие вещи не видны человеческому уму, а только следуют из разных формул. Это все тот же дурной калейдоскоп, про который я говорил – только применительно к теориям и смыслам. Побочный продукт ума «Б», жмых, возникающий при производстве баблоса.
Озирис произносил «жмых» как «змых». Я не был уверен, что точно знаю смысл этого слова – кажется, так назывались отходы масличных растений после выжимки масла. Это был сельскохозяйственный термин. Наверно, Озирис почерпнул его у своих молдаван.
– Подождите-ка, – сказал я, – вы всерьез хотите сказать, что знание человека об устройстве вселенной – это жмых?
Озирис высунулся из своей ниши и посмотрел на меня, как на идиота.
– Я не то чтобы сильно хочу что-то сказать, – ответил он, – но так и есть. Подумай сам, откуда взялась вселенная?
– То есть как – откуда?
– Раньше у людей над головой была сфера с золотыми точками. Как она стала вселенной? С чего все началось?
Я задумался.
– Ну как… Люди стали изучать небо, смотреть на него в подзорную трубу…
– Вот именно. А зачем?
Я пожал плечами.
– Я тебе напомню, – сказал Озирис. – Великие открытия в области астрономии – Галилея, Гершеля и так далее – были сделаны в надежде разбогатеть. Галилей хотел продать подзорную трубу правительству Венеции, Гершель старался развести на деньги короля Георга. Вот оттуда эти звезды и галактики к нам и приплыли. Причем обрати внимание – баблос кончается мгновенно, а жмых остается навсегда. Это как в стойбище охотников на мамонта: мясо съедают сразу, но за годы накапливается огромное количество ребер и бивней, из которых начинают строить жилища. Именно из-за этих ребер и бивней мы сегодня живем не на круглом острове во всемирном океане, как когда-то учила церковь, а висим в расширяющейся пустоте, которая, по некоторым сведениям, уже начинает сужаться.
– И микромир тоже жмых? – спросил я.
– Ну да. Только не думай, что жмых – это нечто низменное. Я имею в виду исключительно происхождение этих феноменов. Их, так сказать, генеалогию.
– Давайте с самого начала по-порядку, – сказал я. – А то мы как-то быстро скачем. Вот вы говорите, что Великую Мышь сослали на Землю. А откуда сослали? И кто сослал?
– Это и есть самое интересное. Наказание Иштар заключалось в том, что она забыла, кто она и откуда. Изначально она даже не знала, что ее сослали – она думала, будто сама создала этот мир, просто забыла, когда и как. Затем у нее появились в этом сомнения, и она создала нас, вампиров. Сначала у нас были тела – мы выглядели как огромные летучие мыши, ну ты в курсе. А потом, когда с климатом стали происходить катастрофические перемены, мы эволюционировали в языки, которые стали вселяться в живых существ, лучше приспособленных к новым условиям.
– Зачем Иштар создала вампиров?
– Вампиры с самого начала были избранными существами, которые помогали Великой Мыши. Нечто вроде ее проекций. Они должны были найти смысл творения и объяснить Великой Мыши, зачем она создала мир. Но этого им не удалось.
– Да, – сказал я. – Понимаю.
– Тогда вампиры решили хотя бы комфортабельно обустроиться в этом мире и вывели людей, создав ум «Б». Тебе объясняли, как он работает?
Я отрицательно помотал головой.
– Ум «Б» состоит из двух отражающих друг друга зеркал. Первое зеркало – это ум «А». Он одинаков во всех живых существах. В нем отражается мир. А второе зеркало – это слово.
– Какое?
– Любое. В каждый момент перед умом «А» может находиться только одно слово, но они меняются с очень высокой скоростью. Быстрее, чем стреляет авиационная пушка. Ум «А», с другой стороны, всегда абсолютно неподвижен.
– А почему там именно слова? – спросил я. – Я, например, практически не думаю словами. Я чаще всего думаю картинками. Образами.
– Любая из твоих картинок тоже сделана из слов, как дом сделан из кирпичей. Просто кирпичи не всегда видны за штукатуркой.
– А как слово может быть зеркалом? Что в нем отражается?
– То, что оно обозначает. Когда ты ставишь слово перед умом «А», слово отражается в уме, а ум отражается в слове, и возникает бесконечный коридор – ум «Б». В этом бесконечном коридоре появляется не только весь мир, но и тот, кто его видит. Другими словами, в уме «Б» идет непрерывная реакция наподобие распада атома, только на гораздо более фундаментальном уровне. Происходит расщепление абсолюта на субъект и объект с выделением баблоса в виде агрегата «М-5». По сути мы, вампиры, сосем не красную жидкость, а абсолют. Но большинство не в силах этого постичь.
– Расщепление абсолюта, – повторил я. – Это что, такая метафора, или это настоящая реакция?
– Это мать всех реакций. Подумай сам. Слово может существовать только как объект ума. А объекту всегда необходим воспринимающий его субъект. Они существуют только парой – появление объекта ведет к появлению субъекта, и наоборот. Чтобы появилась купюра в сто долларов, должен появиться и тот, кто на нее смотрит. Это как лифт и противовес. Поэтому при производстве баблоса в зеркалах денежной сиськи неизбежно наводится иллюзия личности, которая этот баблос производит. А отсюда до «Войны и Мира» уже рукой подать.
– Вы бы попроще, – попросил я. – Где находятся эти зеркала? В сознании?
– Да. Но система из двух зеркал не висит там постоянно, а заново возникает при каждой мысли. Ум «Б» сделан из слов, и если для чего-то нет слова, то для ума «Б» этого не существует. Поэтому в начале всего, что знают люди, всегда находится слово. Именно слова создают предметы, а не наоборот.
– А что, для животных нет предметов?
– Конечно нет, – ответил Озирис. – Кошке не придет в голову выделять из того, что вокруг нее, например, кирпич. До тех пор, пока кирпич в нее не бросят. Но и тогда это будет не кирпич, а просто «мяу!» Понимаешь?
– Допустим.
– Хорошо, – сказал Озирис. – Теперь можно объяснить, что за непредвиденный эффект возник в уме «Б». Этот ум оказался отражением нашей вселенной. Но это только полбеды. Вселенная, в которой мы очутились после этого великого эксперимента, тоже стала отражением ума «Б». И с тех пор никто не может отделить одно от другого, потому что теперь это одно и то же. Нельзя сказать: вот ум, а вот вселенная. Все сделано из слов.
– А почему ум «Б» – это модель вселенной?
– Любые два зеркала, стоящие напротив друг друга, создают дурную бесконечность. Это и есть наш мир. Халдеи носят на поясе двустороннее зеркало, которое символизирует этот механизм.
Я с сомнением посмотрел на керосиновую лампу с двумя зеркалами, стоящую на столе. Она никак не тянула на модель вселенной. Мне пришло в голову, что это устройство может сойти в лучшем случае за первый российский лазер, сконструированный самородком Кулибиным в Самаре в 1883 году. Но тут же я понял, что с таким пиаром этот прибор действительно станет моделью вселенной, где я родился. Озирис был прав.
– Точно так же, как Великая Мышь, – продолжал Озирис, – человек встал перед вопросом – кто он и за что сюда сослан. Люди начали искать смысл жизни. И, что самое замечательное, они стали делать это, не отвлекаясь от основной функции, ради которой их вывели. Скажем прямо, человечество не нашло смысла творения, который устроил бы Великую Мышь. Но зато оно пришло к выводу о существовании Бога. Это открытие стало еще одним непредвиденным эффектом работы ума «Б».
– Бога можно как-нибудь ощутить?
– Он недоступен уму и чувствам. Во всяком случае, человеческим. Но некоторые вампиры верят, что мы приближаемся к нему во время приема баблоса. Поэтому раньше говорили, что баблос делает нас богами.
Он посмотрел на часы.
– Но лучше один раз попробовать, чем сто раз услышать.

Красная церемония

Три следующих дня моей жизни бесследно исчезли в хамлете – канули в серую мглу, как справедливо заметил граф Дракула. А утром на четвертый день позвонил Энлиль Маратович.
– Ну вот, Рама, – сказал он, – поздравляю.
– А что случилось?
– Сегодня красная церемония. Тебе дадут попробовать баблос. Важный день в твоей жизни.
Я молчал.
– За тобой должен был заехать Митра, – продолжал Энлиль Маратович, – но его не могут найти. Я бы сам за тобой съездил, но занят. Можешь приехать на дачу к Ваалу?
– Куда?
– К Ваалу Петровичу. Это мой сосед. Твой шофер знает.