1 2 3 4 
– Дядюшка!  простите меня за один вопрос, – сказал я торжественно, – не сердитесь  на меня, поймите, что ответ на этот вопрос может многое разрешить; я даже  отчасти вправе требовать от вас ответа, дядюшка!    

– Что,  что такое? Какой вопрос?    

– Скажите,  как перед богом, откровенно и прямо: не чувствуете ли вы, что вы сами немного  влюблены в Настасью Евграфовну и желали бы на ней жениться? Подумайте: ведь  из-за этого-то ее здесь и гонят.    

Дядя  сделал самый энергичный жест самого судорожного нетерпения.    

– Я?  влюблен? в нее? Да они все белены объелись или сговорились против меня. Да для  чего ж я тебя-то выписывал, как не для того, чтоб доказать им всем, что они  белены объелись? Да для чего же я тебя-то к ней сватаю? Я? влюблен? в нее?  Рехнулись они все, да и только!    

– А  если так, дядюшка, то позвольте уж мне все высказать. Объявляю вам  торжественно, что я решительно ничего не нахожу дурного в этом предположении.  Напротив, вы бы ей счастье сделали, если уж так ее любите, и    

– дай  бог этого! дай вам бог любовь и совет!    

– Но,  помилуй, что ты говоришь! – вскричал дядя почти с ужасом. –  Удивляюсь, как ты можешь это говорить хладнокровно… и… вообще ты, брат, все  куда-то торопишься, – я замечаю в тебе эту черту! Ну, не бессмысленно ли,  что ты сказал? Как, скажи, я женюсь на ней, когда я смотрю на нее как на дочь,  а не иначе? Да мне даже стыдно было бы на нее смотреть иначе, даже грешно! Даже  Фома это мне объяснил именно в таких выражениях. У меня отеческой любовью к ней  сердце горит, а ты тут с супружеством! Она, пожалуй, из благодарности и не  отказала бы, да ведь она презирать меня потом будет за то, что ее  благодарностью воспользовался. Я загублю ее, привязанность ее потеряю! Да я бы  душу мою ей отдал, деточка она моя! Все равно как Сашу люблю, даже больше,  признаюсь тебе. Саша мне дочь по праву, по закону, а эту я любовью моею себе  дочерью сделал. Я ее из бедности взял, воспитал. Ее Катя, мой ангел покойный,  любила; она мне ее как дочь завещала. Я образование ей дал: и по-французски  говорить, и на фортепьяно, и книги, и все… Улыбочка какая у ней! заметил ты,  Сережа? как будто смеется над тобой, а меж тем вовсе не смеется, а, напротив,  любит… Я вот и думал, что ты приедешь, сделаешь предложение; они и уверятся,  что я не имею видов на нее, и перестанут все эти пакости распускать. Она и  осталась бы тогда с нами в тишине, в покое, и как бы мы тогда были счастливы!  Вы оба дети мои, почти оба сиротки, оба на моем попечении выросли… я бы вас так  любил, так любил! жизнь бы вам отдал, не расстался бы с вами; всюду за вами!  Ах, как бы мы могли быть счастливы! И зачем это люди все злятся, все сердятся,  ненавидят друг друга? Так бы, так бы взял да и растолковал бы им все! Так бы и  выложил перед ними всю сердечную правду! Ах ты, боже мой!    

– Да,  дядюшка, да, это все так, а только она вот отказала мне…    

– Отказала!  Гм!.. А знаешь, я как будто предчувствовал, что она откажет тебе, – сказал  он в задумчивости. – Но нет! – вскрикнул он, – я не верю! это  невозможно! Но ведь в таком случае все расстроится! Да ты, верно, как-нибудь  неосторожно с ней начал, оскорбил еще, может быть; пожалуй, еще комплименты  пустился отмачивать… Расскажи мне еще раз, как это было, Сергей!    

Я  повторил еще раз все в совершенной подробности. Когда дошло до того, что  Настенька удалением своим надеялась спасти дядю от Татьяны Ивановны, тот горько  улыбнулся.    

– Спасти! –  сказал он, – спасти до завтрашнего утра!    

– Но  вы не хотите сказать, дядюшка, что женитесь на Татьяне Ивановне? –  вскричал я в испуге.    

– А  чем же я и купил, чтоб Настю не выгнали завтра? Завтра же делаю предложение; формально  обещался.    

– И  вы решились, дядюшка?    

– Что  ж делать, братец, что ж делать! Это раздирает мне сердце, но я решился. Завтра  предложение; свадьбу положили сыграть тихо, по-домашнему; оно, брат, и лучше  по-домашнему-то. Ты, пожалуй, шафером. Я уж намекнул о тебе, так они до времени  никак тебя не прогонят. Что ж делать, братец? Они говорят: «для детей  богатство!» Конечно, для детей чего не сделаешь? Вверх ногами вертеться  пойдешь, тем более что в сущности оно, пожалуй, и справедливо. Ведь должен же я  хоть что-нибудь сделать для семейства. Не все же тунеядцем сидеть!    

– Но,  дядюшка, ведь она сумасшедшая! – вскричал я, забывшись, и сердце мое  болезненно сжалось.    

– Ну,  уж и сумасшедшая! Вовсе не сумасшедшая, а так, испытала, знаешь, несчастия… Что  ж делать, братец, и рад бы с умом… А впрочем, и с умом-то какие бывают! А какая  она добрая, если б ты знал, благородная какая!    

– Но,  боже мой! он уж и мирится с этою мыслью! – сказал я в отчаянии.    

– А  что ж и делать-то, как не так? Ведь для моего же блага стараются, да и,  наконец, уже я предчувствовал, что, рано ли, поздно ли, а не отвертишься:  заставят жениться. Так уж лучше теперь, чем еще ссору из-за этого затевать. Я  тебе, брат Сережа, все откровенно скажу: я даже отчасти и рад. Решился, так уж  решился, по крайней мере, с плеч долой, – спокойнее как-то. Я вот и шел  сюда почти совсем уж спокойный. Такова уж, видно, звезда моя! А главное, в  выигрыше то, что Настя при нас остается. Я ведь и согласился с этим условием. А  тут она сама бежать хочет! Да не будет же этого! – вскрикнул дядя, топнув  ногою. – Послушай, Сергей, – прибавил он с решительным видом, –  подожди меня здесь, никуда не ходи; я мигом к тебе ворочусь.    

– Куда  вы, дядюшка?    

– Может  быть, я ее увижу, Сергей: все объяснится, поверь, что все объяснится, и… и… и  женишься же ты на ней – даю тебе честное слово!    

Дядя  быстро вышел из комнаты и поворотил в сад, а не к дому. Я следил за ним из  окна.    

 XII Катастрофа    

     

Я  остался один. Положение мое было нестерпимое: мне отказали, а дядя хотел женить  меня чуть не насильно. Я сбивался и путался в мыслях. Мизинчиков и его  предложение не выходили у меня из головы. Во что бы ни стало дядю надо было  спасти! Я даже думал пойти сыскать Мизинчикова и рассказать ему все. Но куда,  однако ж, пошел дядя? Он сам сказал, что идет отыскивать Настеньку, а между тем  поворотил в сад. Мысль о тайных свиданиях промелькнула в моей голове, и  пренеприятное чувство ущемило мое сердце. Я вспомнил слова Мизинчикова про тайную  связь… Подумав с минуту, я с негодованием отбросил все мои подозрения. Дядя не  мог обманывать: это очевидно. Беспокойство мое возрастало каждую минуту.  Бессознательно вышел я на крыльцо и пошел в глубину сада, по той самой аллее, в  которой исчез дядя. Месяц начинал всходить. Я знал этот сад вдоль и поперек и  не боялся заблудиться. Дойдя до старой беседки, уединенно стоявшей на берегу  одряхлевшего, покрытого тиной пруда, я вдруг остановился как вкопанный: мне  послышались в беседке голоса. Не могу выразить, какое странное чувство досады  овладело мною! Я был уверен, что это дядя и Настенька, и продолжал подходить,  успокаивая на всякий случай свою совесть тем, что иду прежним шагом и не  стараюсь подкрадываться. Вдруг раздался ясно звук поцелуя, потом звуки каких-то  одушевленных слов, и тотчас же вслед за этим – пронзительный женский крик. В то  же мгновение женщина в белом платье выбежала из беседки и промелькнула мимо  меня, как ласточка. Мне показалось даже, что она закрывала руками лицо, чтоб не  быть узнанной: вероятно, меня заметили из беседки. Но каково же было мое  изумление, когда в вышедшем вслед за испуганной дамой кавалере я узнал  Обноскина, – Обноскина, который, по словам Мизинчикова, давно уж уехал! С  своей стороны, и Обноскин, увидав меня, чрезвычайно смутился: все нахальство  его исчезло.    

– Извините  меня, но… я никак не ожидал с вами встретиться, – проговорил он, улыбаясь  и заикаясь.    

– А  я с вами, – отвечал я насмешливо, – тем более что я слышал, вы уж  уехали.    

– Нет-с…  это так… я проводил только недалеко маменьку. Но могу ли я обратиться к вам как  к благороднейшему человеку в мире?    

– С  чем это?    

– Есть  случаи, – и вы сами согласитесь с этим, – когда истинно благородный  человек принужден обратиться ко всему благородству чувств другого, истинно  благородного человека… Надеюсь, вы понимаете меня…    

– Не  надейтесь: ничего решительно не понимаю.    

– Вы  видели даму, которая находилась вместе со мной в беседке?    

– Видел,  но не узнал.    

– А,  не узнали!.. Эту даму я назову скоро моею женою.    

– Поздравляю  вас. Но чем же я могу быть вам полезен?    

– Только  одним: сохранив глубочайшую тайну о том, что вы меня видели с этой дамой.    

«Кто ж  бы это? – подумал я, – уж не…»    

– Право,  не знаю-с, – отвечал я Обноскину. – Надеюсь, вы извините, что не могу  дать вам слова…    

– Нет,  ради бога, пожалуйста, – умолял Обноскин. – Поймите мое положение:  это секрет. Вы тоже можете быть женихом, тогда и я, с своей стороны…    

– Тс!  кто-то идет!    

– Где?    

Действительно,  шагах в тридцати от нас, чуть приметно, промелькнула тень проходившего  человека.    

– Это…  это, верно, Фома Фомич! – прошептал Обноскин, трепеща всем телом. – Я  узнаю его по походке. Боже мой! и еще шаги, с другой стороны! Слышите…  Прощайте! благодарю вас и… умоляю вас…    

Обноскин  скрылся. Чрез минуту передо мной очутился дядя, как будто вырос из-под земли.    

– Это  ты? – окрикнул он меня. – Все пропало, Сережа! все пропало!    

Я  заметил, что он дрожал всем телом.    

– Что  пропало, дядюшка?    

– Пойдем! –  сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за руку, потащил за собою. Но всю  дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь  сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли в комнату, с ним  сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «  Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, – думал я, – когда с  таким человеком делается обморок».    

– Дядюшка,  что с вами? – спросил я наконец.    

– Все  пропало, Сережа! Фома застал меня в саду вместе с Настенькой в ту самую минуту,  когда я поцеловал ее!    

– Поцеловали!  в саду! – вскричал я, смотря в изумлении на дядю.    

– В  саду, братец. Бог попутал! Пошел я, чтоб непременно ее увидать. Хотел ей все  высказать, урезонить ее, насчет тебя то есть. А она меня уж целый час  дожидалась, там, у сломанной скамейки, за прудом… Она туда часто приходит,  когда надо поговорить со мной.    

– Часто,  дядюшка?    

– Часто,  братец! Последнее время почти каждую ночь сряду сходились. Только они нас,  верно и выследили, – уж знаю, что выследили, и знаю, что тут Анна Ниловна  все работала. Мы на время и прервали; дня четыре уж ничего не было; а вот  сегодня опять понадобилось. Сам ты видел, какая нужда была: без этого как же бы  я ей сказал? Прихожу, в надежде застать, а она уж там целый час сидит, меня  дожидается: тоже надо было кое-что сообщить…    

– Боже  мой, какая неосторожность! ведь вы знали, что за вами следят?    

– Да  ведь критический случай, Сережа; многое надо было взаимно сказать. Днем-то я и  смотреть на нее не смею: она в один угол, а я в другой нарочно смотрю, как  будто и не замечаю, что она есть на свете. А ночью сойдемся, да и наговоримся…    

– Ну,  что ж, дядюшка?    

– Не  успел я двух слов сказать, знаешь, сердце у меня заколотилось, из глаз слезы  выступили; стал я ее уговаривать, чтоб за тебя вышла; а она мне: «Верно, вы  меня не любите, верно, вы ничего не видите», и вдруг как бросится мне на шею,  обвила меня руками, заплакала, зарыдала! «Я, говорит, одного вас люблю и ни за  кого не выйду. Я вас уж давно люблю, только и за вас не выйду, а завтра же уеду  и в монастырь пойду».    

– Боже  мой! неужели она так и сказала? Ну, что ж дальше, дальше, дядюшка?    

– Смотрю,  а перед нами Фома! и откуда он взялся? Неужели за кустом сидел да этого греха  выжидал?    

– Подлец!    

– Я  обмер. Настенька бежать, а Фома Фомич молча прошел мимо нас, да пальцем мне и  пригрозил, – понимаешь, Сергей, какой трезвон завтра будет?    

– Ну,  да уж как не понять!    

– Понимаешь  ли ты, – вскричал он в отчаянии, вскакивая со стула, – понимаешь ли  ты, что они хотят ее погубить, осрамить, обесчестить; ищут предлога, чтоб  бесчестие на нее всклепать и за это выгнать ее; а вот теперь и нашелся предлог!  Ведь они говорили, что она со мной гнусные связи имеет! ведь они, подлецы,  говорили, что она с Видоплясовым имеет! Это все Анна Ниловна говорила. Что  теперь будет? что завтра будет? Неужели расскажет Фома?    

– Непременно  расскажет, дядюшка.    

– А  если расскажет, если только расскажет… – проговорил он, закусывая губу и сжимая  кулаки, – но нет, не верю! он не расскажет, он поймет… это человек  высочайшего благородства! Он пощадит ее…    

– Пощадит  иль не пощадит, – отвечал я решительно, – но во всяком случае ваша  обязанность завтра же сделать предложение Настасье Евграфовне.    

Дядя  смотрел на меня неподвижно.    

– Понимаете  ли вы, дядюшка, что обесчестите девушку, если разнесется эта история? Понимаете  ли вы, что вам надо предупредить беду как можно скорее; что вам надо смело и  гордо посмотреть всем в глаза, гласно сделать предложение, плюнуть на их резоны  и стереть Фому в порошок, если он заикнется против нее?    

– Друг  мой! – вскричал дядя, – я об этом думал, идя сюда!    

– И  как же решили?    

– Неизменно!  Я уж решился, прежде чем начал тебе рассказывать!    

– Браво,  дядюшка!    

И я  бросился обнимать его.    

Долго мы  говорили. Я выставил перед ним все резоны, всю неумолимую необходимость  жениться на Настеньке, что, впрочем, он сам понимал еще лучше меня. Но  красноречие мое было возбуждено. Я радовался за дядю. Долг подстрекал его, иначе  бы он никогда не поднялся. Перед долгом же, перед обязанностью он благоговел.  Но, несмотря на то, я решительно не понимал, как устроится это дело. Я знал и  слепо верил, что дядя ни за что не отступит от того, что раз признал своею  обязанностью; но мне как-то не верилось, чтоб у него достало силы восстать против  своих домашних. И потому я старался как можно более подстрекнуть и направить  его и работал со всею юношескою горячностью.    

– Тем  более, тем более, – говорил я, – что теперь уже все решено и последние  сомнения ваши исчезли! Случилось то, чего вы не ожидали, хотя в сущности все  это видели и все прежде вас заметили: Настасья Евграфовна вас любит! Неужели же  вы попустите, – кричал я, – чтоб эта чистая любовь обратилась для нее  в стыд и позор?    

– Никогда!  Но, друг мой, неужели ж я буду наконец так счастлив? – вскричал дядя, бросаясь  ко мне на шею. – И как это она полюбила меня, и за что? за что? кажется,  во мне нет ничего такого… Я старик перед нею: вот уж не ожидал-то! ангел мой,  ангел!.. Слушай, Сережа, давеча ты спрашивал, не влюблен ли я в нее: имел ты  какую-нибудь идею?    

– Я  видел только, дядюшка, что вы ее любите, как больше любить нельзя: любите и  между тем сами про это не знаете. Помилуйте! выписываете меня, хотите женить  меня на ней, единственно для того, чтоб она вам стала племянницей и чтоб иметь  ее всегда при себе…    

– А  ты… а ты прощаешь меня, Сергей!    

– Э,  дядюшка!..    

И он  снова обнял меня.    

– Смотрите  же, дядюшка, все против вас: надо восстать и пойти против всех, и не далее, как  завтра.    

– Да…  да, завтра! – повторил он несколько задумчиво, – и, знаешь, примемся  за дело с мужеством, с истинным благородством души, с силой характера… именно с  силой характера!    

– Не  сробейте, дядюшка!    

– Не  сробею, Сережа! Одно: не знаю, как начать, как приступить!    

– Не  думайте об этом, дядюшка. Завтрашний день все решит. Успокойтесь сегодня. Чем  больше думать, тем хуже. А если Фома заговорит – немедленно его выгнать из дому  и стереть его в порошок.    

– А  нельзя ли не выгонять? Я, брат, так решил: завтра же пойду к нему, чем свет,  все расскажу, вот как с тобой говорил: не может быть, чтоб он не понял меня; он  благороден, он благороднейший из людей! Но вот что меня беспокоит: что если  маменька предуведомила сегодня Татьяну Ивановну о завтрашнем предложении? Ведь  это уж худо!    

– Не  беспокойтесь о Татьяне Ивановне, дядюшка.    

И я  рассказал ему сцену в беседке с Обноскиным. Дядя был в чрезвычайном удивлении.  Я ни слова не упомянул о Мизинчикове.    

– Фантасмагорическое  лицо! истинно фантасмагорическое лицо! – вскричал он. – Бедная! Они  подъезжают к ней, хотят воспользоваться ее простотою! Неужели Обноскин? Да ведь  он же уехал… Странно, ужасно странно! Я поражен, Сережа… Это завтра же надо  исследовать и принять меры… Но уверен ли ты совершенно, что это была Татьяна  Ивановна?    

Я  отвечал, что хотя и не видел в лицо, но по некоторым причинам совершенно  уверен, что это Татьяна Ивановна.    

– Гм!  Не интрижка ли с кем-нибудь из дворовых, а тебе показалось, что Татьяна  Ивановна? Не Даша ли, садовника дочь? пролазливая девочка! Замечена, потому и  говорю, что замечена. Анна Ниловна выследила… Да нет же, однако! Ведь он  говорил, что жениться хочет. Странно! Странно!    

Наконец  мы расстались. Я обнял и благословил дядю. «Завтра, завтра, – повторял  он, – все решится, – прежде чем ты встанешь, решится. Пойду к Фоме и  поступлю с ним по-рыцарски, открою ему все, как родному брату, все изгибы  сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а я уж, верно, во  всю ночь глаз не сомкну».    

Он ушел.  Я тотчас же лег, усталый и измученный донельзя. День был трудный. Нервы мои  были расстроены, и, прежде чем заснул, я несколько раз вздрагивал и просыпался.  Но как ни странны были мои впечатления при отходе ко сну, все-таки странность  их почти ничего не значила перед оригинальностью моего пробуждения на другое  утро.    

     

 Часть Вторая и  Последняя    

     

I

  Погоня    

     

Я спал,  крепко без снов. Вдруг я почувствовал, что на мои ноги налегла десятипудовая тяжесть.  Я вскрикнул и проснулся. Был уже день; в окна ярко заглядывало солнце. На  кровати моей, или, лучше сказать, на моих ногах, сидел господин Бахчеев.    

Сомневаться  было невозможно: это был он. Высвободив кое-как ноги, я приподнялся на постели  и смотрел на него с тупым недоумением едва проснувшегося человека.    

– Он  еще и смотрит! – вскричал толстяк. – Да ты что на меня уставился? Вставай,  батюшка, вставай! полчаса бужу; продирай глаза-то!    

– Да  что случилось? который час?    

– Час,  батюшка, еще ранний, а Февронья-то наша и свету не дождалась, улепетнула. Вставай,  в погоню едем!    

– Какая  Февронья?    

– Да  наша-то, блаженная-то! улепетнула! еще до свету улепетнула! Я к вам, батюшка,  на минутку, только вас разбудить, да вот и возись с тобой два часа! Вставайте,  батюшка, вас и дядюшка ждет. Дождались праздника! – прибавил он с каким-то  злорадным раздражением в голосе.    

– Да  про кого и про что вы говорите? – сказал я с нетерпением, начиная,  впрочем, догадываться. – Уж не Татьяна ль Ивановна?    

– А  как же? она и есть! Я говорил, предрекал – не хотели слушать! Вот она тебя и  поздравила теперь с праздником! На амуре помешана, а амур-то у нее крепко в голове  засел! Тьфу! А тот-то, тот-то каков? с бороденкой-то?    

– Неужели  с Мизинчиковым?    

– Тьфу  ты пропасть! Да ты, батюшка, протри глаза-то, отрезвись хоть маленько, хоть для  великого божьего праздника! Знать, тебя еще за ужином вчера укачало, коли  теперь еще бродит! С каким Мизинчиковым? С Обноскиным, а не с Мизинчиковым. А  Иван Иваныч Мизинчиков человек благонравный и теперь с нами же в погоню  сбирается.    

– Что  вы говорите? – вскричал я, даже привскакнув на постели, – неужели с  Обноскиным?    

– Тьфу  ты, досадный человек! – отвечал толстяк, вскакивая с места, – я к  нему как к образованному человеку пришел оказию сообщить, а он еще сомневается!  Ну, батюшка, если хочешь с нами, так вставай, напяливай свои штанишки, а мне  нечего с тобой языком стучать: и без того золотое время с тобой потерял!    

И он  вышел в чрезвычайном негодовании.    

Пораженный  известием, я вскочил с кровати, поспешно оделся и сбежал вниз. Думая отыскать  дядю в доме, где, казалось, все еще спали и ничего не знали о происшедшем, я  осторожно поднялся на парадное крыльцо и в сенях встретил Настеньку. Одета она  была наскоро, в каком-то утреннем пеньюаре иль шлафроке. Волосы ее были в  беспорядке: видно было, что она только что вскочила с постели и как будто  поджидала кого-то в сенях.    

– Скажите,  правда ли, что Татьяна Ивановна уехала с Обноскиным? – торопливо спросила  она прерывавшимся голосом, бледная и испуганная.    

– Говорят,  что правда. Я ищу дядюшку; мы хотим в погоню.    

– О!  привезите ее скорее! Она погибнет, если вы ее не воротите.    

– Но  где же дядюшка?    

– Верно,  там, у конюшен; там коляску закладывают. Я его здесь поджидала. Послушайте,  скажите ему от меня, что я непременно хочу ехать сегодня же; я совсем решилась.  Отец возьмет меня; я еду сейчас, если можно будет. Все погибло теперь! все  потеряно!    

Говоря  это, она сама глядела на меня как потерянная и вдруг залилась слезами. С ней, кажется,  начиналась истерика.    

– Успокойтесь! –  умолял я ее, – ведь это все к лучшему – вы увидите… Что с вами, Настасья  Евграфовна?    

– Я…  я не знаю… что со мною, – говорила она, задыхаясь и бессознательно сжимая  мои руки. – Скажите ему…    

В эту  минуту за дверью направо раздался какой-то шум.    

Она  бросила мою руку и, испуганная, не договорив, убежала вверх по лестнице.    

Я нашел  всю компанию, то есть дядю, Бахчеева и Мизинчикова, на заднем дворе, у конюшен.  В коляску Бахчеева впрягали свежих лошадей. Все было готово к отъезду: ждали  только меня.    

– Вот  и он! – закричал дядя при моем появлении. – Слышал, брат? –  прибавил он с каким-то странным выражением в лице.    

Испуг,  растерянность и вместе с тем как будто надежда выражалась в его взглядах,  голосе и движениях. Он сознавал, что в судьбе его совершился капитальный  переворот.    

Тотчас  же посвятили меня во все подробности. Господин Бахчеев, проведя самую скверную  ночь, на рассвете выехал из своего дома, чтоб поспеть к ранней обедне в  монастырь, находящийся верстах в пяти от его деревни. На самом повороте с  большой дороги в обитель он вдруг увидел тарантас, мчавшийся во всю прыть, а в  тарантасе Татьяну Ивановну и Обноскина. Татьяна Ивановна, заплаканная и как  будто испуганная, вскрикнула и протянула к господину Бахчееву руки, как будто  умоляя его о защите, – так по крайней мере выходило из его рассказа. «А  тот-то, подлец, с бороденкой-то, – прибавил он, – ни жив ни мертв  сидит, спрятался; да только врешь, брат, не спрячешься!» Долго не думая, Степан  Алексеевич поворотил опять на дорогу и прискакал в Степанчиково, разбудил дядю,  Мизинчикова, наконец, и меня. Решили тотчас же пуститься в погоню.    

– Обноскин-то,  Обноскин-то… – говорил дядя, пристально смотря на меня, как будто желая сказать  мне вместе с тем и что-то другое, – кто бы мог ожидать!    

– От  этого низкого человека всегда можно было ожидать всякой пакости! –  вскричал Мизинчиков с самым энергическим негодованием и тотчас же отвернулся,  избегая моего взгляда.    

– Что  ж мы, едем иль нет? Али до ночи будем стоять да сказки рассказывать? –  прервал господин Бахчеев, влезая в коляску.    

– Едем,  едем! – подхватил дядя.    

– Все  к лучшему, дядюшка, – шепнул я ему. – Видите, как все это теперь  отлично уладилось?    

– Полно,  брат, не греши… Ах, друг мой! они теперь просто выгонят ее, в наказанье, что не  удалось, – понимаешь? Ужас, сколько я предчувствую!    

– Да  что ж, Егор Ильич, шептаться аль ехать? – вскричал в другой раз господин  Бахчеев. – Аль уж отложить лошадок да закуску подать, – как вы  думаете: не выпить ли водочки?    

Слова  эти были произнесены с таким яростным сарказмом, что не было никакой возможности  не удовлетворить тотчас же господина Бахчеева. Все немедленно сели в коляску, и  лошади поскакали.    

Некоторое  время мы все молчали. Дядя значительно посматривал на меня, но говорить со мной  при всех не хотел. Он часто задумывался; потом, как будто пробуждаясь,  вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиков был, по-видимому,  спокоен, курил сигару и смотрел с достоинством несправедливо обиженного  человека. Зато Бахчеев горячился за всех. Он ворчал себе под нос, глядел на  всех и на все с решительным негодованием, краснел, пыхтел, беспрерывно плевал  на сторону и никак не мог успокоиться.    

– Уверены  ли вы, Степан Алексеич, что они поехали в Мишино? – спросил вдруг  дядя. – Это, брат, двадцать верст отсюда, – прибавил он, обращаясь ко  мне, – маленькая деревенька, в тридцать душ; недавно приобретена от  прежних владельцев одним бывшим губернским чиновником. Сутяга, каких свет не  производил! Так по крайней мере о нем говорят; может быть, и ошибочно. Степан  Алексеич уверяет, что Обноскин именно туда ехал и что этот чиновник теперь ему  помогает.    

– А  то как же? – вскричал Бахчеев, встрепенувшись. – Уж я говорю, что в  Мишино. Только теперь его, в Мишине-то, может, уж Митькой звали, Обноскина-то!  Еще бы три часа на дворе попусту прокалякали!    

– Не  беспокойтесь, – заметил Мизинчиков, – застанем.    

– Да,  застанем! Небось он тебя дожидаться будет. Шкатулка-то в руках; был – да сплыл!    

– Успокойся,  Степан Алексеич, успокойся, догоним, – сказал дядя. – Они еще ничего  не успели сделать, – увидишь, что так.    

– Не  успели сделать! – злобно переговорил господин Бахчеев. – Чего она не  успеет наделать, даром что тихонькая! «Тихонькая, говорят, тихонькая!» –  прибавил он тоненьким голоском, как будто кого-то передразнивая. –  «Испытала несчастья». Вот она нам теперь пятки и показала, несчастная-то! Вот и  гоняйся за ней по большим дорогам, высуня язык ни свет ни заря! Помолиться  человеку не дадут для божьего праздника. Тьфу!    

– Да  ведь она, однако ж, не малолетняя, – заметил я, – под опекой не  состоит. Воротить ее нельзя, если сама не захочет. Как же мы будем?    

– Разумеется, –  отвечал дядя, – но она захочет – уверяю тебя. Это она теперь только так…  Только увидит нас, тотчас воротится, – отвечаю. Нельзя же, брат, оставить  ее так, на произвол судьбы, в жертву; это, так сказать, долг…    

– Под  опекой не состоит! – вскрикнул Бахчеев, немедленно на меня  накидываясь. – Дура она, батюшка, набитая дура, – а не то, что под опекой  не состоит. Я тебе о ней и говорить не хотел вчера, а намедни ошибкой зашел в  ее комнату: смотрю, а она одна перед зеркалом руки в боки, экосез выплясывает!  Да ведь как разодета: журнал, просто журнал! Плюнул да и отошел. Тогда же все  предузнал, как по-писаному!    

– К  чему ж так обвинять? – заметил я с некоторою робостью. – Известно,  что Татьяна Ивановна… не в полном своем здоровье… или, лучше сказать, у ней  такая мания… Мне кажется, виноват один Обноскин, а не она.    

– Не  в полном своем здоровье! ну вот подите вы с ним! – подхватил толстяк, весь  побагровев от злости. – Ведь поклялся же бесить человека! Со вчерашнего  дня клятву такую дал! Дура она, отец мой, повторяю тебе, капитальная дура, а не  то, что не в полном своем здоровье; сызмалетства на купидоне помешана! Вот и  довел ее теперь купидон до последней точки. А про того, с бороденкой-то, и  поминать нечего! Небось задувает теперь по всем по трем с денежками, динь–  динь-динь, да посмеивается.    

– Так  неужели же вы в самом деле думаете, что он тотчас и бросит ее?    

– А  то как же? Небось таскать с собой станет такое сокровище? Да на что она ему?  оберет ее да и посадит где-нибудь под куст, на дороге – и был таков, а она и  сиди под кустом да нюхай цветочки!    

– Ну,  уж это ты увлекся, Степан, не так это будет! – вскричал дядя. –  Впрочем, чего ж ты так сердишься? Дивлюсь я на тебя, Степан, тебе-то чего?    

– Да  ведь я человек али нет? Ведь зло берет; вчуже берет. Ведь, я, может, ее же  любя, говорю… Эх, прокисай все на свете! Ну зачем я приехал сюда? ну зачем я  сворачивал? мне-то какое дело? мне-то какое дело?    

Так  сетовал господин Бахчеев; но я уже не слушал его и задумался о той, которую мы  теперь догоняли, – о Татьяне Ивановне. Вот краткая ее биография, собранная  мною впоследствии по самым вернейшим источникам и которая необходима для  пояснения ее приключений. Бедный ребенок-сиротка, выросший в чужом,  негостеприимном доме, потом бедная девушка, потом бедная дева и наконец бедная  перезрелая дева, Татьяна Ивановна, во всю свою бедную жизнь испила полную до  краев чашу горя, сиротства, унижений, попреков и вполне изведала всю горечь  чужого хлеба. От природы характера веселого, восприимчивого в высшей степени и  легкомысленного, она вначале кое-как еще переносила свою горькую участь и даже  могла подчас и смеяться самым веселым, беззаботным смехом; но с годами судьба  взяла наконец свое. Мало-помалу Татьяна Ивановна стала желтеть и худеть,  сделалась раздражительна, болезненно-восприимчива и впала в самую  неограниченную, беспредельную мечтательность, часто прерываемую истерическими  слезами, судорожными рыданиями. Чем менее благ земных оставляла ей на долю  действительность, тем более она обольщала и утешала себя воображением. Чем  вернее, чем безвозвратнее гибли и, наконец, погибли совсем последние  существенные надежды ее, тем упоительнее становились ее мечты, никогда не  осуществимые. Богатства неслыханные, красота неувядаемая, женихи изящные,  богатые, знатные, все князья и генеральские дети, сохранившие для нее свои  сердца в девственной чистоте и умирающие у ног ее от беспредельной любви, и  наконец он – он, идеал красоты, совмещающий в себе всевозможные совершенства,  страстный и любящий, художник, поэт, генеральский сын – все вместе или  поочередно, все это начинало ей представляться не только во сне, но даже почти  и наяву. Рассудок ее уже начинал слабеть и не выдерживать приемов этого опиума  таинственных, беспрерывных мечтаний… И вдруг судьба подшутила над ней  окончательно. В самой последней степени унижения, среди самой грустной,  подавляющей сердце действительности, в компаньонках у одной старой, беззубой и  брюзгливейшей барыни в мире, виноватая во всем, упрекаемая за каждый кусок  хлеба, за каждую тряпку изношенную, обиженная первым желающим, не защищенная  никем, измученная горемычным житьем своим и, про себя, утопающая в неге самых  безумных и распаленных фантазий, – она вдруг получила известие о смерти  одного своего дальнего родственника, у которого давно уже (о чем она, по  легкомыслию своему, никогда не справлялась) перемерли все его близкие родные,  человека странного, жившего затворником, где-то за тридевять земель, в  захолустье, одиноко, угрюмо, неслышно и занимавшегося черепословием и  ростовщичеством. И вот огромное богатство вдруг, как бы чудом, упало с неба и  рассыпалось золотой россыпью у ног Татьяны Ивановны: она оказалась единственной  законной наследницей умершего родственника. Сто тысяч рублей серебром досталось  ей разом. Эта насмешка судьбы доконала ее совершенно. Как же, в самом деле, и  без того уже ослабевшему рассудку не поверить мечтам, когда они в самом деле  начинали сбываться? И вот бедняжка окончательно распростилась с оставшейся у  ней последней капелькой здравого смысла. Замирая от счастья, она безвозвратно  унеслась в свой очаровательный мир невозможных фантазий и соблазнительных  призраков. Прочь все соображения, все сомнения, все преграды действительности,  все неизбежные и ясные, как дважды-два, законы ее! Тридцать пять лет и мечта об  ослепляющей красоте, осенний грустный холод и вся роскошь бесконечного  блаженства любви, даже не споря между собою, ужились в ее существе. Мечты уже  осуществились раз в жизни: отчего же и всему не сбыться? отчего же и ему не  явиться? Татьяна Ивановна не рассуждала, а верила. Но в ожидании его, идеала –  женихи и кавалеры разных орденов и простые кавалеры, военные и статские,  армейские и кавалергарды, вельможи и просто поэты, бывшие в Париже и бывшие  только в Москве, с бородками и без бородок, с эспаньолками и без эспаньолок,  испанцы и неиспанцы (но преимущественно испанцы), начали представляться ей день  и ночь в количестве, ужасающем и возбуждавшем в наблюдателях серьезные  опасения; оставался только шаг до желтого дома. Блестящею, упоенною любовью  вереницей толпились около нее все эти прекрасные призраки. Наяву, в настоящей  жизни, дело шло тем же самым фантастическим порядком: на кого она ни взглянет –  тот и влюбился; кто бы ни прошел мимо – тот и испанец; кто умер – непременно от  любви к ней. Все это как нарочно подтверждалось в ее глазах еще и тем, что за  ней в самом деле начали бегать такие, например, люди, как Обноскин, Мизинчиков  и десятки других, с теми же целями. Ей вдруг стали все угождать, стали баловать  ее, стали ей льстить. Бедная Татьяна Ивановна и подозревать не хотела, что все  это из-за денег. Она совершенно была уверена, что по чьему-то мановению все  люди вдруг исправились и стали, все до одного, веселые, милые, ласковые,  добрые. Он не являлся еще налицо; но хотя и сомнения не было в том, что он  явится, теперешняя жизнь и без того была так недурна, так заманчива, так полна  всяких развлечений и угощений, что можно было и подождать. Татьяна Ивановна  кушала конфеты, срывала цветы удовольствия, читала романы. Романы еще более  распаляли ее воображение и бросались обыкновенно на второй странице. Она не  выносила далее чтенья, увлекаемая в мечты самыми первыми строчками, самым  ничтожным намеком на любовь, иногда просто описанием местности, комнаты,  туалета. Беспрерывно привозились новые наряды, кружева, шляпки, наколки, ленты,  образчики, выкройки, узоры, конфекты, цветы, собачонки. Три девушки в девичьей  проводили целые дни за шитьем, а барышня с утра до ночи, и даже ночью, примеряла  свои лифы, оборки и вертелась перед зеркалом. Она даже как-то помолодела и  похорошела после наследства. До сих пор не знаю, каким образом она приходилась  сродни покойному генералу Крахоткину. Я всегда был уверен, что это родство –  выдумка генеральши, желавшей овладеть Татьяной Ивановной и во что бы ни стало  женить дядю на ее деньгах. Господин Бахчеев был прав, говоря о купидоне,  доведшем Татьяну Ивановну до последней точки; а мысль дяди, после известия о ее  побеге с Обноскиным, бежать за ней и воротить ее, хоть насильно, была самая  рациональная. Бедняжка неспособна была жить без опеки и тотчас же погибла бы,  если б попалась к недобрым людям.    

Был час  десятый, когда мы приехали в Мишино. Это была бедная, маленькая деревенька,  верстах в трех от большой дороги и стоявшая в какой-то яме. Шесть или семь  крестьянских изб, закоптелых, покривившихся набок и едва прикрытых почерневшею  соломою, как-то грустно и неприветливо смотрели на проезжего. Ни садика, ни  кустика не было кругом на четверть версты. Только одна старая ракита свесилась  и дремала над зеленоватой лужей, называвшейся прудом. Такое новоселье,  вероятно, не могло произвесть отрадного впечатления на Татьяну Ивановну.  Барская усадьба состояла из нового, длинного и узкого сруба, с шестью окнами в  ряд и крытого на скорую руку соломой. Чиновник-помещик только что начинал  хозяйничать. Даже двор еще не был огорожен забором, и только с одной стороны  начинался новый плетень, с которого еще не успели осыпаться высохшие ореховые  листья. У плетня стоял тарантас Обноскина. Мы упали на виноватых как снег на  голову. Из раскрытого окна слышались крики и плач.    

Встретившийся  нам в сенях босоногий мальчик ударился от нас бежать сломя голову. В первой же  комнате, на ситцевом, длинном «турецком» диване, без спинки, восседала заплаканная  Татьяна Ивановна. Увидев нас, она взвизгнула и закрылась ручками. Возле нее  стоял Обноскин, испуганный и сконфуженный до жалости. Он до того потерялся, что  бросился пожимать нам руки, как будто обрадовавшись нашему приезду. Из-за  приотворенной в другую комнату двери выглядывало чье-то дамское платье: кто-то  подслушивал и подглядывал в незаметную для нас щелочку. Хозяева не являлись:  казалось, их в доме не было; все куда-то попрятались.    

– Вот  она, путешественница! еще и ручками закрывается! – вскричал господин  Бахчеев, вваливаясь за нами в комнату.    

– Остановите  ваш восторг, Степан Алексеич! Это наконец неприлично. Имеет право теперь  говорить один только Егор Ильич, а мы здесь совершенно посторонние, –  резко заметил Мизинчиков.    

Дядя,  бросив строгий взгляд на господина Бахчеева и как будто совсем не замечая Обноскина,  бросившегося к нему с рукопожатиями, подошел к Татьяне Ивановне, все еще  закрывавшейся ручками, и самым мягким голосом, с самым непритворным участием  сказал ей:    

– Татьяна  Ивановна! мы все так любим и уважаем вас, что сами приехали узнать о ваших  намерениях. Угодно вам будет ехать с нами в Степанчиково? Илюша именинник.  Маменька вас ждет с нетерпением, а Сашурка с Настей уж, верно, проплакали о вас  целое утро…    

Татьяна  Ивановна робко приподняла голову, посмотрела на него сквозь пальцы и вдруг залившись  слезами, бросилась к нему на шею.    

– Ах,  увезите, увезите меня отсюда скорее! – говорила она рыдая, – скорее,  как можно скорее!    

– Расскакалась  да и сбрендила! – прошипел Бахчеев, подталкивая меня рукою.    

– Значит,  все кончено, – сказал дядя, сухо обращаясь к Обноскину и почти не глядя на  него. – Татьяна Ивановна, пожалуйте вашу руку. Едем!    

За  дверьми послышался шорох; дверь скрипнула и приотворилась еще более.    

– Однако  ж, если судить с другой точки зрения, – заметил Обноскин с беспокойством,  поглядывая на приотворенную дверь, – то посудите сами, Егор Ильич… ваш  поступок в моем доме… и, наконец, я вам кланяюсь, а вы даже не хотели мне и  поклониться, Егор Ильич…    

– Ваш  поступок в моем доме, сударь, был скверный поступок, – отвечал дядя,  строго взглянув на Обноскина, – а это и дом-то не ваш. Вы слышали: Татьяна  Ивановна не хочет оставаться здесь ни минуты. Чего же вам более? Ни слова –  слышите, ни слова больше, прошу вас! Я чрезвычайно желаю избежать дальнейших  объяснений, да и вам это будет выгоднее.    

Но тут  Обноскин до того упал духом, что наговорил самой неожиданной дряни.    

– Не  презирайте меня, Егор Ильич, – начал он полушепотом, чуть не плача от  стыда и поминутно оглядываясь на дверь, вероятно из боязни, чтоб там не  услышали, – это все не я, а маменька. Я не из интереса это сделал, Егор  Ильич; я только так это сделал; я, конечно, и для интереса это сделал, Егор  Ильич… но я с благородной целью это сделал, Егор Ильич: я бы употребил с  пользою капитал-с… я бы помогал бедным. Я хотел тоже способствовать движению  современного просвещения и мечтал даже учредить стипендию в университете… Вот  какой оборот я хотел дать моему богатству, Егор Ильич; а не то, чтоб  что-нибудь, Егор Ильич…    

Всем нам  вдруг сделалось чрезвычайно совестно. Даже Мизинчиков покраснел и отвернулся, а  дядя так сконфузился, что уж не знал, что и сказать.    

– Ну,  ну, полно, полно! – проговорил он наконец. – Успокойся, Павел  Семеныч. Что ж делать! Со всяким случается… Если хочешь, приезжай, брат,  обедать… а я рад, рад…    

Но не  так поступил господин Бахчеев.    

– Стипендию  учредить! – заревел он с яростью, – таковский чтоб учредил! Небось  сам рад сорвать со всякого встречного… Штанишек нет, а туда же, в стипендию какую-то  лезет! Ах ты лоскутник, лоскутник! Вот тебе и покорил нежное сердце! А где ж  она, родительница-то? али спряталась? Не я буду, если не сидит где-нибудь там,  за ширмами, али под кровать со страха залезла…    

– Степан,  Степан!.. – закричал дядя.    

Обноскин  вспыхнул и готовился было протестовать; но прежде чем он успел раскрыть рот,  дверь отворилась и сама Анфиса Петровна, раздраженная, с сверкавшими глазами,  покрасневшая от злости, влетела в комнату.    

– Это  что? – закричала она, – что это здесь происходит? Вы, Егор Ильич,  врываетесь в благородный дом с своей ватагой, пугаете дам, распоряжаетесь!.. Да  на что это похоже? Я еще не выжила из ума, слава богу, Егор Ильич! А ты,  пентюх! – продолжала она вопить, набрасываясь на сына, – ты уж и нюни  распустил перед ними! Твоей матери делают оскорбление в ее же доме, А ты рот  разинул! Какой ты порядочный молодой человек после этого? Ты тряпка, а не  молодой человек после этого!    

Ни  вчерашнего нежничанья, ни модничанья, ни даже лорнетки – ничего этого не было теперь  у Анфисы Петровны. Это была настоящая фурия, фурия без маски.    

Дядя,  едва только увидел ее, поспешил схватить под руку Татьяну Ивановну и бросился  было из комнаты; но Анфиса Петровна тотчас же перегородила ему дорогу.    

– Вы  так не выйдете, Егор Ильич! – затрещала она снова. – По какому праву  вы уводите силой Татьяну Ивановну? Вам досадно, что она избежала ваших гнусных  сетей, которыми вы опутали ее вместе с вашей маменькой и с дураком Фомою  Фомичом! Вам хотелось бы самому жениться из гнусного интереса. Извините-с, здесь  благороднее думают! Татьяна Ивановна, видя, что против нее у вас замышляют, что  ее губят, сама вверилась Павлуше. Она сама просила его, так сказать, спасти ее  от ваших сетей; она принуждена была бежать от вас ночью – вот как-с! вот вы до  чего ее довели! Так ли, Татьяна Ивановна? А если так, то как смеете вы  врываться целой шайкой в благородный дворянский дом и силою увозить благородную  девицу, несмотря на ее крики и слезы? Я не позволю! не позволю! Я не сошла с  ума!.. Татьяна Ивановна останется, потому что так хочет! Пойдемте, Татьяна  Ивановна, нечего их слушать: это враги ваши, а не друзья! Не робейте, пойдемте!  Я их тотчас же выпровожу!..    

– Нет,  нет! – закричала испуганная Татьяна Ивановна, – я не хочу, не хочу!  Какой он муж? Я не хочу выходить замуж за вашего сына! Какой он мне муж?    

– Не  хотите? – взвизгнула Анфиса Петровна, задыхаясь от злости, – не  хотите? Приехали, да и не хотите? В таком случае как же вы смели обманывать  нас? В таком случае как же вы смели обещать ему, бежали с ним ночью, сами навязывались,  ввели нас в недоумение, в расходы? Мой сын, может быть, благородную партию  потерял из-за вас!.. Он, может быть, десятки тысяч приданого потерял из-за  вас!.. Нет-с! Вы заплатите, вы должны теперь заплатить: мы доказательства  имеем: вы ночью бежали…    

Но мы не  дослушали этой тирады. Все разом, сгруппировавшись около дяди, мы двинулись  вперед, прямо на Анфису Петровну, и вышли на крыльцо. Тотчас же подали коляску.    

– Так  делают одни только бесчестные люди, одни подлецы! – кричала Анфиса  Петровна с крыльца в совершенном исступлении. – Я бумагу подам! вы  заплатите… вы едете в бесчестный дом, Татьяна Ивановна! вы не можете выйти  замуж за Егора Ильича; он под носом у вас держит гувернантку на содержании!..    

Дядя  задрожал, побледнел, закусил губу и бросился усаживать Татьяну Ивановну. Я  зашел с другой стороны коляски и ждал своей очереди садиться, как вдруг  очутился подле меня Обноскин и схватил меня за руку.    

– По  крайней мере позвольте мне искать вашей дружбы! – сказал он, крепко сжимая  мою руку и с каким-то отчаянным выражением в лице.    

– Как  это дружбы? – сказал я, занося ногу на подножку коляски.    

– Так-с!  Я еще вчера отличил в вас образованнейшего человека. Не судите меня… Меня  собственно обольстила маменька, а я тут совсем в стороне. Я более имею  наклонности к литературе – уверяю вас; а это все маменька…    

– Верю,  верю, – сказал я, – прощайте!    

Мы  уселись, и лошади поскакали. Крики и проклятия Анфисы Петровны еще долго звучали  нам вслед, а из всех окон дома вдруг высунулись чьи-то неизвестные лица и  смотрели на нас с диким любопытством.    

В  коляске помещалось теперь нас пятеро; но Мизинчиков пересел на козлы, уступив  свое прежнее место господину Бахчееву, которому пришлось теперь сидеть прямо  против Татьяны Ивановны. Татьяна Ивановна была очень довольна, что мы ее  увезли, но все еще плакала. Дядя, как мог, утешал ее. Сам же он был грустен и  задумчив: видно было, что бешеные слова Анфисы Петровны о Настеньке тяжело и  больно отозвались в его сердце. Впрочем, обратный путь наш кончился бы без  всякой тревоги, если б только не было с нами господина Бахчеева.    

Усевшись  напротив Татьяны Ивановны, он стал точно сам не свой; он не мог смотреть равнодушно;  ворочался на своем месте, краснел как рак и страшно вращал глазами; особенно  когда дядя начинал утешать Татьяну Ивановну, толстяк решительно выходил из себя  и ворчал, как бульдог, которого дразнят. Дядя с опасением на него поглядывал.  Наконец Татьяна Ивановна, заметив необыкновенное состояние души своего визави,  стала пристально в него всматриваться; потом посмотрела на нас, улыбнулась и  вдруг, схватив свою омбрельку, грациозно ударила ею слегка господина Бахчеева  по плечу.    

– Безумец! –  проговорила она с самой очаровательной игривостью и тотчас же закрылась веером.    

Эта  выходка была каплей, переполнивший сосуд.    

– Что-о-о? –  заревел толстяк, – что такое, мадам? Так ты уж и до меня добираешься!    

– Безумец!  безумец! – повторяла Татьяна Ивановна и вдруг захохотала и захлопала в ладоши.    

– Стой! –  закричал Бахчеев кучеру, – стой!    

Остановились.  Бахчеев отворил дверцу и поспешно начал вылезать из коляски.    

– Да  что с тобой, Степан Алексеич? куда ты? – вскричал изумленный дядя.    

– Нет,  уж довольно с меня! – отвечал толстяк, дрожа от негодования, –  прокисай все на свете! Устарел я, мадам, чтоб ко мне с амурами подъезжать. Я,  матушка, лучше уж на большой дороге помру! Прощай, мадам, коман-ву-порте-ву!    

И он в  самом деле пошел пешком. Коляска поехала за ним шагом.    

– Степан  Алексеевич! – кричал дядя, выходя наконец из терпения, – не дурачься,  полно, садись! ведь домой пора!    

– И  – ну вас! – проговорил Степан Алексеевич, задыхаясь от ходьбы, потому что,  по толстоте своей, совсем разучился ходить.    

– Пошел  во весь опор! – закричал Мизинчиков кучеру.    

– Что  ты, что ты, постой!.. – вскричал было дядя, но коляска уже помчалась.  Мизинчиков не ошибся: немедленно получились желаемые плоды.    

– Стой!  стой! – раздался позади нас отчаянный вопль, – стой, разбойник! стой,  душегубец ты эдакой!..    

Толстяк  наконец явился, усталый, полузадохшийся, с каплями пота на лбу, развязав галстух  и сняв картуз. Молча и мрачно влез он в коляску, и в этот раз я уступил ему  свое место; по крайней мере он не сидел напротив Татьяны Ивановны, которая в  продолжение всей этой сцены покатывалась со смеху, била в ладоши и во весь  остальной путь не могла смотреть равнодушно на Степана Алексеевича. Он же, с  своей стороны, до самого дома не промолвил ни единого слова и упорно смотрел,  как вертелось заднее колесо коляски.    

Был уже  полдень, когда мы воротились в Степанчиково. Я прямо пошел в свой флигель, куда  тотчас же явился Гаврила с чаем. Я бросился было расспрашивать старика, но,  почти вслед за ним, вошел дядя и тотчас же выслал его.    

 II

  Новости    

     

– Я,  брат, к тебе на минутку, – начал он торопливо, – спешил сообщить… Я  уже все разузнал. Никто из них сегодня даже у обедни не был, кроме Илюши, Саши  да Настеньки. Маменька, говорят, была в судорогах. Оттирали; насилу оттерли.  Теперь положено собираться к Фоме, и меня зовут. Не знаю только, поздравлять  или нет Фому с именинами-то, – важный пункт! И, наконец, как-то они примут  весь этот пассаж? Ужас, Сережа, я уж предчувствую…    

– Напротив,  дядюшка, – заспешил я в свою очередь, – все превосходно устроивается.  Ведь уж теперь вам никак нельзя жениться на Татьяне Ивановне – это одно чего  стоит! Я вам еще дорогою это хотел объяснить.    

– Так  так, друг мой. Но все это не то; во всем этом, конечно, перст божий, как ты говоришь;  но я не про то… Бедная Татьяна Ивановна! какие, однако ж, с ней пассажи  случаются!.. Подлец, подлец Обноскин! А впрочем, что ж говорю «подлец»? я разве  не то же бы самое сделал, женясь на ней?.. Но, впрочем, я все не про то… Слышал  ты, что кричала давеча эта негодяйка, Анфиса, про Настю?    

– Слышал,  дядюшка. Догадались ли вы теперь, что надо спешить?    

– Непременно,  и во что бы ни стало! – отвечал дядя. – Торжественная минута  наступила. Только мы, брат, об одном вчера с тобой не подумали, а я после всю  ночь продумал: пойдет ли она-то за меня, – вот что?    

– Помилосердуйте,  дядюшка! Когда сама сказала, что любит…    

– Друг  ты мой, да ведь тут же прибавила, что «ни за что не выйду за вас».    

– Эх,  дядюшка! это так только говорится; к тому же обстоятельства сегодня не те.    

– Ты  думаешь? Нет, брат Сергей, это дело деликатное, ужасно деликатное! Гм!.. А  знаешь, хоть и тосковал я, а как-то всю ночь сердце сосало от какого-то  счастия!.. Ну, прощай, лечу. Ждут; я уж и так опоздал. Только так забежал,  слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! – вскричал он, возвращаясь, –  главное-то я и забыл! Знаешь что: ведь я ему писал, Фоме-то!    

– Когда?    

– Ночью;  а утром, чем свет, и письмо отослал с Видоплясовым. Я, братец, все изобразил,  на двух листах, все рассказал, правдиво и откровенно, – словом, что я  должен, то есть непременно должен, – понимаешь? – сделать предложение  Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в саду и обращался ко всему  благородству его души, чтоб помочь мне у маменьки. Я, брат, конечно, худо  написал, но я написал от всего моего сердца и, так сказать, облил моими слезами…    

– И  что ж? Никакого ответа?    

– Покамест  еще нет; только давеча, когда мы собирались в погоню, встретил его в сенях,  по-ночному, в туфлях и в колпаке, – он спит в колпаке,    

– куда-нибудь  выходил. Ни слова не сказал, даже не взглянул. Я заглянул ему в лицо, эдак  снизу, – ничего!    

– Дядюшка,  не надейтесь на него: нагадит он вам.    

– Нет,  нет, братец, не говори! – вскричал дядя, махая руками, – я уверен. К  тому же ведь это уж последняя надежда моя. Он поймет; он оценит. Он брюзглив,  капризен – не спорю; но когда дело дойдет до высшего благородства, тут-то он и  засияет, как перл… именно, как перл. Это ты все оттого, Сергей, что ты еще не  видал его в самом высшем благородстве… Но, боже мой! если он в самом деле  разгласит вчерашнюю тайну, то… я уж и не знаю, что тогда будет, Сергей! Чему же  остается и верить на свете? Но нет, он не может быть таким подлецом. Я подметки  его не стою! Не качай головой, братец: это правда – не стою!    

– Егор  Ильич! маменька об вас беспокоются-с, – раздался снизу неприятный голос  девицы Перепелицыной, которая, вероятно, успела подслушать в открытое окно весь  наш разговор. – Вас по всему дому ищут-с и не могут найти-с.    

– Боже  мой, опоздал! Беда! – всполошился дядя. – Друг мой, ради Христа,  одевайся и приходи туда! Я ведь за этим и забежал к тебе, чтоб вместе пойти…  Бегу, бегу, Анна Ниловна, бегу!    

Оставшись  один, я вспомнил о моей встрече давеча с Настенькой и был рад, что не рассказал  о ней дяде: я бы расстроил его еще более. Предвидел я большую грозу и не мог  понять, каким образом дядя устроит свои дела и сделает предложение Настеньке.  Повторяю: несмотря на всю веру в его благородство, я поневоле сомневался в  успехе.    

Однако ж  надо было спешить. Я считал себя обязанным помогать ему и тотчас же начал  одеваться; но как ни спешил, желая одеться получше, замешкался. Вошел  Мизинчиков.    

– Я  за вами, – сказал он, – Егор Ильич вас просит немедленно.    

– Идем!    

Я был  уже совсем готов. Мы пошли.    

– Что  там нового? – спросил я дорогою.    

– Все  у Фомы, в сборе, – отвечал Мизинчиков, – Фома не капризничает, что-то  задумчив и мало говорит, сквозь зубы цедит. Даже поцеловал Илюшу, что  разумеется, привело в восторг Егора Ильича. Еще давеча через Перепелицыну  объявил, чтоб не поздравляли его с именинами и что он только хотел испытать…  Старуха хоть и нюхает спирт, но успокоилась, потому что Фома покоен. О нашей  истории никто ни полслова, как будто ее и не было; молчат, потому что Фома  молчит. Он все утро не пускал к себе никого, хотя старуха давеча без нас всеми  святыми молила, чтоб он к ней пришел для совещаний, да и сама ломилась к нему в  дверь; но он заперся и отвечал, что молится за род человеческий или что-то в  этом роде. Он что-то затевает: по лицу видно. Но так как Егор Ильич ничего не в  состоянии узнать по лицу, то и находится теперь в полном восторге от кротости  Фомы Фомича: настоящий ребенок! Илюша какие-то стихи приготовил, и меня послали  за вами.    

– А  Татьяна Ивановна?    

– Что  Татьяна Ивановна?    

– Она  там же? с ними?    

– Нет;  она в своей комнате, – сухо отвечал Мизинчиков. – Отдыхает и плачет.  Может быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта… гувернантка. Что это? гроза  никак собирается. Смотрите, на небе-то!    

– Кажется,  гроза, – отвечал я, взглянув на черневшую на краю неба тучу.    

В это  время мы всходили на террасу.    

– А  признайтесь, каков Обноскин-то, – продолжал я, не могши утерпеть, чтоб не  попытать на этом пункте Мизинчикова.    

– Не  говорите мне о нем! Не поминайте мне об этом подлеце! – вскричал он, вдруг  останавливаясь, покраснев и топнув ногою. – Дурак! дурак! Погубить такое  превосходное дело, такую светлую мысль! Послушайте: я, конечно, осел, что  просмотрел его плутни, – я в этом торжественно сознаюсь, и, может быть, вы  именно хотели этого сознания. Но клянусь вам, если б он сумел все это обделать  как следует, я бы, может быть, и простил его! Дурак, дурак! И как держат, как  терпят таких людей в обществе! Как не ссылают их в Сибирь, на поселение, на  каторгу! Но врут! им меня не перехитрить! Теперь у меня, по крайней мере, есть  опыт, и мы еще потягаемся. Я обдумываю теперь одну новую мысль… Согласитесь  сами: неужели ж терять свое потому только, что какой-то посторонний дурак украл  вашу мысль и не умел взяться за дело? Ведь это несправедливо! И наконец, этой  Татьяне непременно надо выйти замуж – это ее назначение. И если ее до сих пор  еще никто не посадил в дом сумасшедших, так это именно потому, что на ней еще  можно было жениться. Я вам сообщу мою новую мысль…    

– Но,  вероятно, после, – прервал я его, – потому что мы вот и пришли.    

– Хорошо,  хорошо, после! – отвечал Мизинчиков, искривив свой рот судорожной улыбкой. –  А теперь… Но куда ж вы? Говорю вам: прямо к Фоме Фомичу! Идите за мной; вы там  еще не были. Увидите другую комедию… Так как уж дело пошло на комедии…    

 III

  Илюша именинник    

     

Фома  занимал две большие и прекрасные комнаты; они были даже и отделаны лучше, чем  все другие комнаты в доме. Полный комфорт окружал великого человека. Свежие,  красивые обои на стенах, шелковые пестрые занавесы у окон, ковры, трюмо, камин,  мягкая, щегольская мебель – все свидетельствовало о нежной внимательности  хозяев к Фоме Фомичу. Горшки с цветами стояли на окнах и на мраморных круглых  столиках перед окнами. Посреди кабинета находился большой стол, покрытый  красным сукном, весь заложенный книгами и рукописями. Прекрасная бронзовая  чернильница и куча перьев, которыми заведовал Видоплясов, – все это вместе  должно было свидетельствовать о тугих умственных работах Фомы Фомича. Скажу  здесь кстати, что Фома, просидев здесь почти восемь лет, ровно ничего не  сочинил путного. Впоследствии, когда он отошел в лучшую жизнь, мы разбирали  оставшиеся после него рукописи; все они оказались необыкновенною дрянью. Нашли,  например, начало исторического романа, происходившего в Новгороде, в VII  столетии; потом чудовищную поэму: «Анахорет на кладбище», писанную белыми  стихами; потом бессмысленное рассуждение о значении и свойстве русского мужика  и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец, повесть «Графиня Влонская», из  великосветской жизни, тоже неоконченную. Больше ничего не осталось. А между тем  Фома Фомич заставлял дядю тратить ежегодно большие деньги на выписку книг и  журналов. Но многие из них оставались даже неразрезанными. Я же, впоследствии,  не один раз заставал Фому за Поль-де-Коком, которого он прятал при людях  куда-нибудь подальше. В задней стене кабинета находилась стеклянная дверь,  которая вела во двор дома.    

Нас  дожидались. Фома Фомич сидел в покойном кресле, в каком-то длинном, до пят, сюртуке,  но все-таки без галстуха. Был он действительно молчалив и задумчив. Когда мы  вошли, он слегка поднял брови и пытливо взглянул на меня. Я поклонился; он  отвечал мне легким поклоном, впрочем довольно вежливым. Бабушка, видя, что Фома  Фомич обошелся со мной благосклонно, с улыбкою закивала мне головою. Бедная, и  не ожидала поутру, что ее не'щечко так покойно примет известие о «пассаже» с  Татьяной Ивановной, и потому теперь чрезвычайно развеселилась, хотя утром с ней  действительно происходили корчи и обмороки. За стулом ее, по обыкновению, стояла  девица Перепелицына, сложив губы в ниточку, кисло и злобно улыбаясь и потирая  свои костлявые руки одну о другую. Возле генеральши помещались две постоянно безмолвные  старухи-приживалки, из благородных. Была еще какая-то забредшая утром монашенка  и одна соседка-помещица, пожилая и тоже без речей, заехавшая от обедни  поздравить матушку-генеральшу с праздником. Тетушка Прасковья Ильинична  уничтожалась где-то в уголку, с беспокойством смотря на Фому Фомича и на  маменьку. Дядя сидел в кресле, и необыкновенная радость сияла в глазах его.  Перед ним стоял Илюша в праздничной красной рубашечке, с завитыми кудряшками,  хорошенький, как ангелочек. Саша и Настенька тихонько от всех выучили его каким-то  стихам, чтоб обрадовать отца в такой день успехами в науках. Дядя чуть не  плакал от удовольствия: неожиданная кротость Фомы, веселость генеральши,  именины Илюши, стихи – все это привело его в настоящий восторг, и он  торжественно просил послать за мной, чтоб и я тоже поскорее разделил всеобщее  счастье и прослушал стихи. Саша и Настенька, вошедшая почти вслед за нами,  стояли около Илюши. Саша поминутно смеялась и в эту минуту была счастлива как  дитя. Настенька, глядя на нее, тоже начала улыбаться, хоть и вошла, за минуту  назад, бледная и унылая. Она одна встретила и успокоила Татьяну Ивановну,  воротившуюся из путешествия, и до сих пор просидела у ней наверху. Резвый Илюша  как будто тоже не мог удержаться от смеха, смотря на своих учительниц.  Казалось, они все трое приготовили какую-то пресмешную шутку, которую теперь и  хотели разыграть… Я и забыл про Бахчеева. Он сидел поодаль, на стуле, все еще  сердитый и красный, молчал, дулся, сморкался и вообще играл довольно мрачную  роль на семейном празднике. Возле него семенил Ежевикин; впрочем, он семенил и  везде, целовал ручки у генеральши и у приезжей гостьи, нашептывал что-то девице  Перепелицыной, ухаживал за Фомой Фомичем, – словом, поспевал везде. Он  тоже с великим сочувствием ожидал Илюшиных стихов и при входе моем бросился ко  мне с поклонами, в знак величайшего уважения и преданности. Вовсе не видно  было, что он приехал сюда защитить дочь и взять ее совсем из Степанчикова.    

– Вот  и он! – радостно вскричал дядя, увидев меня. – Илюша, брат, стихи  приготовил – вот неожиданность, настоящий сюрприз! Я, брат, поражен и нарочно  за тобой послал и стихи остановил до прихода… Садись-ка возле! Послушаем. Фома  Фомич, да ты уж признайся, братец, ведь уж, верно, ты их всех надоумил, чтоб  меня, старика, обрадовать? Присягну, что так!    

Если уж  дядя говорил в комнате Фомы таким тоном и голосом, то, казалось бы, все обстояло  благополучно. Но в том-то и беда, что дядя неспособен был угадать по лицу, как  выразился Мизинчиков; а взглянув на Фому, я как-то невольно согласился, что  Мизинчиков прав и что надо было чего-нибудь ожидать…    

– Не  беспокойтесь обо мне, полковник, – отвечал Фома слабым голосом, голосом  человека, прощающего врагам своим. – Сюрприз я, конечно, хвалю: это  изображает чувствительность и благонравие ваших детей. Стихи тоже полезны, даже  для произношения… Но я не стихами был занят это утро, Егор Ильич: я молился… вы  это знаете… Впрочем, готов выслушать и стихи.    

Между  тем я поздравил Илюшу и поцеловал его.    

– Именно,  Фома, извини! Я забыл… хоть и уверен в твоей дружбе, Фома! Да поцелуй его еще  раз, Сережа! Смотри, какой мальчуган! Ну, начинай, Илюшка! Про что это? Верно,  какая-нибудь ода торжественная, из Ломоносова что-нибудь?    

И дядя  приосанился. Он едва сидел на месте от нетерпения и радости.    

– Нет,  папочка, не из Ломоносова, – сказала Сашенька, едва подавляя свой  смех, – а так как вы были военный и воевали с неприятелями, то Илюша и  выучил стихи про военное… Осаду Памбы, папочка.    

– Осада  Памбы? а! не помню… Что это за Памба, ты знаешь, Сережа? Верно, что-нибудь  героическое.    

И дядя  приосанился в другой раз.    

– Говори,  Илюша! – скомандовала Сашенька.    

Девять  лет, как Педро Го'мец… – начал Илюша маленьким, ровным и ясным голосом, без  запятых и без точек, как обыкновенно сказывают маленькие дети заученные  стихи, –    

Девять  лет, как Педро Го'мец Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь, И все войско  дона Педра, Девять тысяч кастильянцев, Все по данному обету Ниже хлеба не  снедают, Пьют одно лишь молоко.    

     

– Как!  что? Что это за молоко? – вскричал дядя, смотря на меня в изумлении.    

– Читай  дальше, Илюша, – вскричала Сашенька.    

Всякий  день дон Педро Гомец О своем бессилье плачет Закрываясь епанчою. Настает уж год  десятый; Злые мавры торжествуют; А от войска дона Педра Всего-навсего осталось  Девятнадцать человек…    

     

– Да  это галиматья! – вскричал дядя с беспокойством, – ведь это  невозможное ж дело! Девятнадцать человек от всего войска осталось, когда прежде  был, даже и весьма значительный, корпус! Что ж это, братец, такое?    

Но тут  Саша не выдержала и залилась самым откровенным и детским смехом; и хоть  смешного было вовсе немного, но не было возможности, глядя на нее, тоже не  засмеяться.    

– Это,  папочка, шуточные стихи, – вскричала она, ужасно радуясь своей детской  затее, – это уж нарочно так, сам сочинитель сочинил, чтоб всем смешно  было, папочка.    

– А!  шуточные! – вскричал дядя с просиявшим лицом, – комические то есть!  То-то я смотрю… Именно, именно, шуточные! И пресмешно, чрезвычайно смешно: на  молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо было давать такие  обеты! Очень остроумно – не правда ль, Фома? Это, видите, маменька, такие  комические стихи, которые иногда пишут сочинители, – не правда ли, Сергей,  ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?    

Девятнадцать  человек! Их собрал дон Педро Го'мец И сказал им: «Девятнадцать! Разовьем свои  знамена, В трубы громкие взыграем И, ударивши в литавры, Прочь от Памбы мы  отступим! Хоть мы крепости не взяли, Но поклясться можем смело Перед совестью и  честью, Не нарушили ни разу Нами данного обета: Целых девять лет не ели, Ничего  не ели ровно, Кроме только молока!    

     

– Экой  фофан! чем утешается, – прервал опять дядя, – что девять лет молоко  пил!.. Да какая ж тут добродетель? Лучше бы по целому барану ел, да людей не  морил! Прекрасно, превосходно! Вижу, вижу теперь: это сатира, или… как это там  называется, аллегория, что ль? и, может быть, даже на какого-нибудь  иностранного полководца, – прибавил дядя, обращаясь ко мне, значительно  сдвинув брови и прищуриваясь, – а? как ты думаешь? Но только, разумеется,  невинная, благородная сатира, никого не обижающая! Прекрасно! прекрасно! и,  главное, благородно! Ну, Илюша, продолжай! Ах вы, шалуньи, шалуньи! –  прибавил он, с чувством смотря на Сашу и украдкой на Настеньку, которая  краснела и улыбалась.    

Ободренные  сей речью, Девятнадцать кастильянцев, Все, качаяся на седлах, В голос слабо  закричали: «Санкто Яго Компостелло! Честь и слава дону Педру! Честь и слава  Льву Кастильи!» А каплан его, Диего, Так сказал себе сквозь зубы: «Если б я был  полководцем, Я б обет дал есть лишь мясо, Запивая сантуринским!»    

     

– Ну  вот! Не то же ли я говорил? – вскричал дядя, чрезвычайно обрадовавшись. –  Один только человек во всей армии благоразумный нашелся, да и тот какой-то  каплан! Это кто ж такой, Сергей: капитан ихний, что ли?    

– Монах,  духовная особа, дядюшка.    

– А,  да, да! Каплан, капеллан? Знаю, помню! еще в романах Радклиф читал. Там ведь у  них разные ордена, что ли?.. Бенедиктинцы, кажется… Есть бенедиктинцы-то?..    

– Есть,  дядюшка.    

–Гм!.. Я  так и думал. Ну, Илюша, что ж дальше? Прекрасно, превосходно!    

И,  услышав то, дон Педро Произнес со громким смехом: «Подарить ему барана; Он изрядно  подшутил!..»    

     

– Нашел  время хохотать! Вот дурак-то! Самому наконец смешно стало! Барана! Стало быть,  были же бараны; чего ж он сам-то не ел? Ну, Илюша, дальше! Прекрасно,  превосходно! Необыкновенно колко!    

– Да  уж кончено, папочка!    

– А!  кончено! В самом деле, чего ж больше оставалось и делать, – не правда ль,  Сергей? Превосходно, Илюша! Чудо как хорошо! Поцелуй меня, голубчик! Ах ты, мой  милый! Да кто именно его надоумил: ты, Саша?    

– Нет,  это Настенька. Намедни мы читали. Она прочла, да и говорит: «Какие смешные стихи!  Вот будет Илюша именинник: заставим его выучить да рассказать. То-то смеху  будет!»    

– Так  это Настенька? Ну, благодарю, благодарю, – пробормотал дядя, вдруг весь  покраснев как ребенок. – Поцелуй меня еще раз, Илюша! Поцелуй меня и ты,  шалунья, – сказал он, обнимая Сашеньку и с чувством смотря ей в глаза.    

– Вот  подожди, Сашурка, и ты будешь именинница, – прибавил он, как будто не  зная, что и сказать больше от удовольствия.    

Я  обратился к Настеньке и спросил ее: чьи стихи?    

– Да,  да! чьи стихи? – всполошился дядя. – Должно быть, умный поэт  написал, – не правда ль, Фома?    

– Гм!.. –  промычал Фома под нос.    

Во все  время чтения стихов едкая, насмешливая улыбка не покидала губ его.    

– Я,  право, забыла, – отвечала Настенька, робко взглядывая на Фому Фомича.    

– Это  господин Кузьма Прутков написал, папочка, в «Современнике» напечатано, –  выскочила Сашенька.    

– Кузьма  Прутков! не знаю, – проговорил дядя. – Вот Пушкина так знаю!..  Впрочем, видно, что поэт с достоинствами, – не правда ль, Сергей? И, сверх  того, благороднейших свойств человек – это ясно, как два пальца! Даже, может  быть, из офицеров… Хвалю! А превосходный журнал"Современник»! Непременно  надо подписываться, коли все такие поэты участвуют… Люблю поэтов! Славные  ребята! все в стихах изображают! Помнишь, Сергей, я видел у тебя, в Петербурге,  одного литератора. Еще какой-то у него нос особенный… право!.. Что ты сказал,  Фома?    

Фома  Фомич, которого разбирало все более и более, громко захихикал.    

– Нет,  я так… ничего-с… – проговорил он, как бы с трудом удерживаясь от смеха. –  Продолжайте, Егор Ильич, продолжайте! Я после мое слово скажу… Вот и Степан  Алексеич с удовольствием слушает про знакомства ваши с петербургскими  литераторами…    

Степан  Алексеевич, все время сидевший поодаль, в задумчивости, вдруг поднял голову,  покраснел и ожесточенно повернулся в кресле.    

– Ты,  Фома, меня не задирай, а в покое оставь! – сказал он, гневно смотря на  Фому своими маленькими, налитыми кровью глазами. – Мне что твоя  литература? Дай только бог мне здоровья, – пробормотал он себе под нос, –  а там хоть бы всех… и с сочинителями-то… волтерьянцы, только и есть!    

– Сочинители  волтерьянцы-с? – проговорил Ежевикин, немедленно очутившись подле господина  Бахчеева. – Совершенную правду изволили изложить, Степан Алексеич. Так и Валентин  Игнатьич отзываться намедни изволили. Меня самого волтерьянцем обозвали – ей богу-с;  а ведь я, всем известно, так еще мало написал-с… то есть крынка молока у бабы  скиснет – все господин Вольтер виноват! Все у нас так-с.    

– Ну,  нет! – заметил дядя с важностью, – это ведь заблуждение! Вольтер был  только острый писатель; смеялся над предубежденииями; а вольтерьянцем никогда  не бывал! Это все про него враги распустили. За что ж, в самом деле, все на  него, бедняка?..    

Снова  раздалось ядовитое хихиканье Фомы Фомича. Дядя с беспокойством посмотрел на  него и приметно сконфузился.    

– Нет,  я, видишь, Фома, все про журналы, – проговорил он с смущением, желая  как-нибудь поправиться. – Ты, брат Фома, совершенно был прав, когда,  намедни, внушал, что надо подписываться. Я и сам думаю, что надо!Гм… что ж, в  самом деле, просвещение распространяют! Не то, какой же будешь сын отечества,  если уж на это не подписаться? не правда ль, Сергей? Гм!..да!.. вот хоть  «Современник».. Но знаешь, Сережа, самые сильные науки, по-моему, это в том  толстом журнале, как бишь его? еще в желтой обертке…    

– «Отечественные  записки», папочка.    

– Ну  да, «Отечественные записки», и превосходное название, Сергей, – не правда  ли? так сказать, все отечество сидит да записывает… Благороднейшая цель!  преполезный журнал! и какой толстый! Поди-ка, издай такой дилижанс! А науки  такие, что глаза изо лба чуть не выскочат… Намедни прихожу – лежит книга; взял,  из любопытства, развернул да три страницы разом и отмахал. Просто, брат, рот  разинул! И знаешь, обо всем толкование: что, например, значит метла, лопата,  чумичка, ухват? По-моему, метла так метла и есть; ухват так и есть ухват! Нет,  брат, подожди! Ухват-то выходит, по-ученому, не ухват, а эмблема или мифология,  что ли, какая-то, уж не помню что, а только что-то такое вышло… Вот оно как! До  всего дошли!    

Не знаю,  что именно приготовлялся сделать Фома после этой новой выходки дяди, но в эту  минуту появился Гаврила и, понурив голову, стал у порога.    

Фома  Фомич значительно взглянул на него.    

– Готово,  Гаврила? – спросил он слабым, но решительным голосом.    

– Готово-с, –  грустно отвечал Гаврила и вздохнул.    

– И  узелок мой положил на телегу?    

– Положил-с.    

– Ну,  так и я готов! – сказал Фома и медленно приподнялся с кресла. Дядя в  изумлении смотрел на него. Генеральша вскочила с места и с беспокойством  озиралась кругом.    

– Позвольте  мне теперь, полковник, – с достоинством начал Фома, – просить вас  оставить на время интересную тему о литературных ухватах; вы можете продолжать  ее без меня. Я же, прощаясь с вами навеки, хотел бы вам сказать несколько  последних слов…    

Испуг и  изумление оковали всех слушателей.    

– Фома!  Фома! да что это с тобою? Куда ты сбираешься? – вскричал наконец дядя.    

– Я  сбираюсь покинуть ваш дом, полковник, – проговорил Фома самым спокойным  голосом. – Я решился идти куда глаза глядят и потому нанял на свои деньги  простую, мужичью телегу. На ней теперь лежит мой узелок; он не велик: несколько  любимых книг, две перемены белья – и только! Я беден, Егор Ильич, но ни за что  на свете не возьму теперь вашего золота, от которого я еще и вчера отказался!..    

– Но,  ради бога, Фома? что ж это значит? – вскричал дядя, побледнев как платок.    

Генеральша  взвизгнула и в отчаянии смотрела на Фому Фомича, протянув к нему руки. Девица  Перепелицына бросилась ее поддерживать. Приживалки окаменели на своих местах.  Господин Бахчеев тяжело поднялся со стула.    

– Ну,  началась история! – прошептал подле меня Мизинчиков.    

В эту  минуту послышались отдаленные раскаты грома: начиналась гроза.    

 IV

  Изгнание    

     

– Вы,  кажется, спрашиваете, полковник: «что это значит?» – торжественно проговорил  Фома, как бы наслаждаясь всеобщим смущением. – Удивляюсь вопросу!  Разъясните же мне, с своей стороны, каким образом вы в состоянии смотреть  теперь мне прямо в глаза? разъясните мне эту последнюю психологическую задачу  из человеческого бесстыдства, и тогда я уйду, по крайней мере обогащенный новым  познанием об испорченности человеческого рода.    

Но дядя  не в состоянии был отвечать: он смотрел на Фому испуганный и уничтоженный,  раскрыв рот, с выкатившимися глазами.    

– Господи!  какие страсти-с! – простонала девица Перепелицына.    

– Понимаете  ли, полковник, – продолжал Фома, – что вы должны отпустить меня  теперь, просто и без расспросов? В вашем доме даже я, человек пожилой и  мыслящий, начинаю уже серьезно опасаться за чистоту моей нравственности.  Поверьте, что ни к чему не поведут расспросы, кроме вашего же посрамления.    

– Фома!  Фома!.. – вскричал дядя, и холодный пот показался на лбу его.    

– И  потому позвольте без объяснений сказать вам только несколько прощальных и напутственных  слов, последних слов моих в вашем, Егор Ильич, доме. Дело сделано, и его не воротишь!  Я надеюсь, что вы понимаете, про какое дело я говорю. Но умоляю вас на коленях:  если в сердце вашем осталось хотя искра нравственности, обуздайте стремление  страстей своих! И если тлетворный яд еще не охватил всего здания, то, по  возможности, потушите пожар!    

– Фома!  уверяю тебя, что ты в заблуждении! – вскричал дядя, мало-помалу приходя в  себя и с ужасом предчувствуя развязку.    

– Умерьте  страсти, – продолжал Фома тем же торжественным тоном, как будто и не  слыхав восклицания дяди, – побеждайте себя. «Если хочешь победить весь мир  – победи себя!» Вот мое всегдашнее правило. Вы помещик; вы должны бы сиять, как  бриллиант, в своих поместьях, и какой же гнусный пример необузданности подаете  вы здесь своим низшим! Я молился за вас целые ночи и трепетал, стараясь  отыскать ваше счастье. Я не нашел его, ибо счастье заключается в добродетели…    

– Но  это невозможно же, Фома! – снова прервал его дядя, – ты не так понял  и не то совсем говоришь…    

– Итак,  вспомните, что вы помещик, – продолжал Фома, опять не слыхав восклицания дяди. –  Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания.  Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забота перед богом, царем и отечеством!  Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как последний из крестьян  его!    

– Что  ж, я пахать за мужика, что ли, стану? – проворчал Бахчеев, – ведь и я  помещик…    

– К  вам теперь обращаюсь, домашние, – продолжал Фома, – обращаясь к  Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, – любите господ ваших и  исполняйте волю их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и господа  ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же  человек – образ божий, так сказать, малолетний, врученный вам, как дитя, царем  и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!    

– Фома  Фомич! голубчик! что ты это задумал? – в отчаянии прокричала генеральша,  готовая упасть в обморок от ужаса.    

– Ну,  довольно, кажется? – закричал Фома, не обращая внимания даже и на  генеральшу. – Теперь о подробностях; положим, они мелки, но необходимы,  Егор Ильич! В Харинской пустоши у вас до сих пор сено не скошено. Не опоздайте:  скосите и скосите скорей. Таков совет мой…    

– Но,  Фома…    

– Вы  хотели, – я знаю это, рубить зыряновский участок лесу; не рубите – другой  совет мой. Сохраните леса: ибо леса сохраняют влажность на поверхности земли…  Жаль, что вы слишком поздно посеяли яровое; удивительно, как поздно сеяли вы  яровое!..    

– Но,  Фома…    

– Но,  однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время! Я пришлю к вам  наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте, прощайте все. Бог с  вами, и да благословит вас господь! Благословляю и тебя, дитя мое, –  продолжал он, обращаясь к Илюше, – и да сохранит тебя бог от тлетворного  яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь комаринского!..  И вас, и всех… Помните Фому… Ну, пойдем, Гаврила! Посади меня, старичок.    

И Фома  направился к дверям. Генеральша взвизгнула и бросилась за ним.    

– Нет,  Фома! я не пущу тебя так! – вскричал дядя и, догнав его, схватил его за  руку.    

– Значит,  вы хотите действовать насилием? – надменно спросил Фома.    

– Да,  Фома… и насилием! – отвечал дядя, дрожа от волнения. – Ты слишком  много сказал и должен разъяснить! Ты не так прочел мое письмо, Фома!..    

– Ваше  письмо! – взвизгнул Фома, мгновенно воспламеняясь, как будто именно ждал  этой минуты для взрыва, – ваше письмо! Вот оно, ваше письмо! вот оно! Я  рву это письмо, я плюю на это письмо! я топчу ногами своими ваше письмо и  исполняю тем священнейший долг человечества! Вот что я делаю, если вы силой  принуждаете меня к объяснениям! Видите! видите! видите!..    

И клочки  бумаги разлетелись по комнате.    

– Повторяю,  Фома, ты не понял! – кричал дядя, бледнея все более и более, – я  предлагаю руку, Фома, я ищу своего счастья…    

– Руку!  Вы обольстили эту девицу и надуваете меня, предлагая ей руку; ибо я видел вас  вчера с ней ночью в саду, под кустами!    

Генеральша  вскрикнула и в изнеможении упала в кресло. Поднялась ужасная суматоха. Бедная  Настенька сидела бледная, точно мертвая. Испуганная Сашенька, обхватив Илюшу,  дрожала как в лихорадке.    

– Фома! –  вскричал дядя в исступлении. Если ты распространишь эту тайну, то ты сделаешь  самый подлейший поступок в мире!    

– Я  распространю эту тайну, – визжал Фома, – и сделаю наиблагороднейший  из поступков! Я на то послан самим богом, чтоб изобличить весь мир в его  пакостях! Я готов взобраться на мужичью соломенную крышу и кричать оттуда о  вашем гнусном поступке всем окрестным помещикам и всем проезжающим!.. Да,  знайте все, все, что вчера, ночью, я застал его с этой девицей, имеющей  наиневиннейший вид, в саду, под кустами!..    

– Ах,  какой срам-с! – пропищала девица Перепелицына.    

– Фома!  не губи себя! – кричал дядя, сжимая кулаки и сверкая глазами.    

–…А  он, – визжал Фома, – он, испугавшись, что я его увидел, осмелился  завлекать меня лживым письмом, меня, честного и прямодушного, в потворство  своему преступлению – да, преступлению!.. ибо из наиневиннейшей доселе девицы  вы сделали…    

– Еще  одно оскорбительное для нее слово, и – я убью тебя, Фома, клянусь тебе в  этом!..    

– Я  говорю это слово, ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы успели сделать развратнейшую  из девиц!    

Едва  только произнес Фома последнее слово, как дядя схватил его за плечи, повернул,  как соломинку, и с силою бросил его на стеклянную дверь, ведшую из кабинета во  двор дома. Удар был так силен, что притворенные двери растворились настежь, и  Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам, растянулся на дворе. Разбитые  стекла с дребезгом разлетелись по ступеням крыльца.    

– Гаврила,  подбери его! – вскричал дядя, бледный как мертвец, – посади его на  телегу, и чтоб через две минуты духу его не было в Степанчикове!    

Что бы  не замышлял Фома Фомич, но уж, верно, не ожидал подобной развязки.    

Не  берусь описывать то, что было в первые минуты после такого пассажа. Раздирающий  душу вопль генеральши, покатившейся в кресле; столбняк девицы Перепелицыной  перед неожиданным поступком до сих пор всегда покорного дяди; ахи и охи  приживалок; испуганная до обморока Настенька, около которой увивался отец;  обезумевшая от страха Сашенька; дядя, в невыразимом волнении шагавший по  комнате и дожидавшийся, когда очнется мать; наконец, громкий плач Фалалея,  оплакивавшего господ своих, – все это составляло картину неизобразимую. Прибавлю  еще, что в эту минуту разразилась сильная гроза; удары грома слышались чаще и  чаще, и крупный дождь застучал в окна.    

– Вот-те  и праздничек! – пробормотал господин Бахчеев, нагнув голову и растопырив  руки.    

– Дело  худо! – шепнул я ему, тоже вне себя от волнения, – но, по крайней  мере, прогнали Фомича и уж не воротят.    

– Маменька!  опомнились ли вы? легче ли вам? можете ли вы наконец меня выслушать? –  спросил дядя, остановясь перед креслом старухи.    

Та  подняла голову, сложила руки и с умоляющим видом смотрела на сына, которого еще  никогда в жизни не видала в таком гневе.    

– Маменька! –  продолжал он, – чаша переполнена, вы сами видели. Не так хотел я изложить  это дело, но час пробил, и откладывать нечего! Вы слышали клевету, выслушайте  же и оправдание. Маменька, я люблю эту благороднейшую и возвышеннейшую девицу,  люблю давно и не разлюблю никогда. Она осчастливит детей моих и будет для вас  самой почтительной дочерью, и потому теперь, при вас, в присутствии родных и  друзей моих, я торжественно повергаю мою просьбу к стопам ее и умоляю ее  сделать мне бесконечную честь, согласившись быть моею женою!    

Настенька  вздрогнула, потом вся вспыхнула и вскочила с кресла. Генеральша некоторое время  смотрела на сына, как будто не понимая, что такое он ей говорит, и вдруг с  пронзительным воплем бросилась перед ним на колени.    

– Егорушка,  голубчик ты мой, вороти Фому Фомича! – закричала она, – сейчас  вороти! не то я к вечеру же помру без него!    

Дядя  остолбенел, видя старуху мать, своевольную и капризную, перед собой на коленях.  Болезненное ощущение отразилось в лице его; наконец опомнившись, бросился он  подымать ее и усаживать опять в кресло.    

– Вороти  Фому Фомича, Егорушка! – продолжала вопить старуха, – вороти его,  голубчика! Жить без него не могу!    

– Маменька! –  горестно вскричал дядя, – или вы ничего не слышали из того, что я вам сейчас  говорил? Я не могу воротить Фому – поймите это! не могу и не вправе, после его  низкой и подлейшей клеветы на этого ангела чести и добродетели. Понимаете ли  вы, маменька, что я обязан, что честь моя повелевает мне теперь восстановить  добродетель! Вы слышали: я ищу руки этой девицы и умоляю вас, чтоб вы  благословили союз наш.    

Генеральша  опять сорвалась с своего места и бросилась на колени перед Настенькой.    

– Матушка  моя! родная ты моя! – завизжала она, – не выходи за него замуж! не  выходи за него, а упроси его, матушка, чтоб воротил Фому Фомича! Голубушка ты  моя, Настасья Евграфовна! все тебе отдам, всем тебе пожертвую, коли за него не  выйдешь. Я еще не все, старуха, прожила, у меня еще остались крохи после моего  покойничка. Все твое, матушка, всем тебя одарю, да и Егорушка тебя одарит,  только не клади меня живую во гроб, упроси Фому Фомича воротить!..    

И долго  бы еще выла и завиралась старуха, если б Перепелицына и все приживалки с визгами  и стенаниями не бросились ее подымать, негодуя, что она на коленях перед нанятой  гувернанткой. Настенька едва устояла на месте от испуга, а Перепелицына даже  заплакала от злости.    

– Смертью  уморите вы маменьку-с, – кричала она дяде, – смертью уморят-с! А вам,  Настасья Евграфовна, не следовало бы ссорить маменьку-с с ихним сыном-с; это и  господь бог запрещает-с…    

– Анна  Ниловна, удержите язык! – вскричал дядя. – Я довольно терпел!..    

– Да  и я довольно от вас натерпелась-с. Что вы сиротством моим меня попрекаете-с?  Долго ли обидеть сироту? Я еще не ваша раба-с! Я сама подполковничья дочь-с!  Ноги моей не будет-с в вашем доме, не будет-с… сегодня же-с!..    

Но дядя  не слушал: он подошел к Настеньке и с благоговением взял ее за руку.    

– Настасья  Евграфовна! вы слышали мое предложение? – проговорил он, смотря на нее с  тоскою, почти с отчаянием.    

– Нет,  Егор Ильич, нет! уж оставим лучше, – отвечала Настенька, в свою очередь  совершенно упав духом. – Это все пустое, – продолжала она, сжимая его  руки и заливаясь слезами. – Это вы после вчерашнего так… но не может этого  быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егор Ильич… А я о вас всегда буду помнить,  как о моем благодетеле и… и вечно, вечно буду молиться за вас!    

Тут  слезы прервали ее голос. Бедный дядя, очевидно, предчувствовал этот ответ; он  даже и не думал возражать, настаивать… Он слушал, наклонясь к ней, все еще  держа ее за руку, безмолвный и убитый. Слезы показались в глазах его.    

– Я  еще вчера сказала вам, – продолжала Настя, – что не могу быть вашей  женою. Вы видите: меня не хотят у вас… а я все это давно, уж заранее  предчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения… другие тоже. Вы сами,  хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушнейший человек, но все-таки  будете несчастны из-за меня… с вашим добрым характером…    

– Именно  с добрым характером-с! именно добренькие-с! так, Настенька, так! – поддакнул  старик отец, стоявший по другую сторону кресла, – именно, вот это-то вот  словечко и надо было упомянуть-с.    

– Я  не хочу через себя раздор поселять в вашем доме, – продолжала  Настенька. – А обо мне не беспокойтесь, Егор Ильич: меня никто не тронет,  никто не обидит… я пойду к папеньке… сегодня же… Лучше уж простимся, Егор  Ильич…    

И бедная  Настенька опять залилась слезами.    

– Настасья  Евграфовна! неужели это последнее ваше слово? – проговорил дядя, смотря на  нее с невыразимым отчаянием. – Скажите одно только слово – и я жертвую вам  всем!..    

– Последнее,  последнее, Егор Ильич-с, – подхватил опять Ежевикин, – и она вам так  хорошо это все объяснила, что я даже, признаться, и не ожидал-с. Наидобрейший  вы человек, Егор Ильич, именно наидобрейший-с, и чести нам много изволили  оказать-с! много чести, много чести-с!.. А все-таки мы вам не пара, Егор Ильич.  Вам нужно такую невесту, Егор Ильич, чтоб была и богатая, и знатная-с, и  раскрасавица-с, и с голосом тоже была бы-с, и чтоб вся в бриллиантах да в  страусовых перьях по комнатам вашим ходила-с… Тогда и Фома Фомич, может,  уступочку сделают-с… и благословят-с! А Фому-то Фомича вы воротите-с. Напрасно,  напрасно изволили его так изобидеть-с! он ведь из добродетели, от излишнего  жару-с так наговорил-с… Сами будете потом говорить-с, что из добродетели, –  увидите-с! Наидостойнейший человек-с. А вот теперь перемокнет-с… Уж лучше бы  теперь воротить-с… потому что ведь придется же воротить-с…    

– Вороти!  вороти его! – закричала генеральша, – он, голубчик мой, правду тебе  говорит!..    

– Да-с, –  продолжал Ежевикин, – вот и родительница ваша убиваться изволят – понапрасну-с…  Воротите-ка-с! А мы уж с Настей тем временем и в поход-с…    

– Подожди,  Евграф Ларионыч! – вскричал дядя, – умоляю! Еще одно слово будет,  Евграф, одно только слово…    

Сказав  это, он отошел, сел в углу, в кресло, склонил голову и закрыл руками глаза, как  будто что-то обдумывая.    

В эту  минуту страшный удар грома разразился чуть не над самым домом. Все здание потряслось.  Генеральша закричала, Перепелицына тоже, приживалки крестились, оглупев от страха,  а вместе с ними и господин Бахчеев.    

– Батюшка,  Илья-пророк! – прошептали пять или шесть голосов, все вместе, разом.    

Вслед за  громом полился такой страшный ливень, что, казалось, целое озеро опрокинулось  вдруг над Степанчиковым.    

– А  Фома-то Фомич, что с ним теперь в поле-то будет-с? – пропищала девица  Перепелицына.    

– Егорушка,  вороти его! – вскричала отчаянным голосом генеральша и, как безумная, бросилась  к дверям. Ее удержали приживалки; они окружили ее, утешали, хныкали, визжали.  Содом был ужаснейший!    

– В  одном сюртуке пошли-с: хоть бы шинельку-то взяли с собой-с! – продолжала  Перепелицына. – Зонтика тоже не взяли-с. Убьет их теперь молоньей-то-с!..    

– Непременно  убьет! – подхватил Бахчеев, – да еще и дождиком потом смочит.    

– Хоть  бы вы-то молчали! – прошептал я ему.    

– Да  ведь он человек али нет? – гневно отвечал мне Бахчеев. – Ведь не  собака. Небось сам-то не выйдешь на улицу. Ну-тка, поди, покупайся, для  плезиру.    

Предчувствуя  развязку и опасаясь за нее, я подошел к дяде, который как будто оцепенел в  своем кресле.    

– Дядюшка, –  сказал я, наклоняясь к его уху, – неужели вы согласитесь воротить Фому  Фомича? Поймите, что это будет верх неприличия, по крайней мере покамест здесь  Настасья Евграфовна.    

– Друг  мой, – отвечал дядя, подняв голову и с решительным видом смотря мне в  глаза, – я судил себя в эту минуту и теперь знаю, что должен делать! Не  беспокойся, обиды Насте не будет – я так устрою…    

Он встал  со стула и подошел к матери.    

– Маменька! –  сказал он, – успокойтесь: я ворочу Фому Фомича, я догоню его: он не мог  еще далеко отъехать. Но клянусь, он воротится только на единственном условии:  здесь, публично, в кругу всех свидетелей оскорбления, он должен будет сознаться  в вине своей и торжественно просить прощения у этой благороднейшей девицы. Я  достигну этого! Я его заставлю!.. Иначе он не перейдет через порог этого дома!  Клянусь вам тоже, маменька, торжественно: если он согласится на это сам,  добровольно, то я готов буду броситься к ногам его и отдам ему все, все, что  могу отдать, не обижая детей моих! Сам же я, с сего же дня, от всего  отстраняюсь. Закатилась звезда моего счастья! Я оставляю Степанчиково. Живите  здесь все покойно и счастливо. Я же еду в полк – и в бурях брани, на поле  битвы, проведу отчаянную судьбу мою… Довольно! еду!    

В эту  минуту отворилась дверь, и Гаврила, весь измокший, весь в грязи, до  невозможности, предстал перед смятенною публикой.    

– Что  с тобой? откуда? Где Фома? – вскричал дядя, бросаясь к Гавриле.    

За ним  бросились все и с жадным любопытством окружили старика, с которого грязная вода  буквально стекала ручьями. Визги, ахи, крики сопровождали каждое слово Гаврилы.    

– У  березняка оставил, версты полторы отсюдова, – начал он плачевным  голосом. – Лошадь молоньи испужалась и в канаву бросилась.    

– Ну…  – вскричал дядя.    

– Телега  перевалилась…    

– Ну…  а Фома?    

– В  канаву упали-с.    

– Да  ну же, досказывай, истязатель!    

– Бок  отшибли-с и заплакали-с. Я лошадь выпряг, да верхом и прибыл сюда доложить-с.    

– А  Фома там остался?    

– Встал  и пошел себе дальше с палочкой, – заключил Гаврила, потом вздохнул и  понурил голову.    

Слезы и  рыдания дамского пола были неизобразимы.    

– Полкана! –  закричал дядя и бросился вон из комнаты. Полкана подали; дядя вскочил на него,  неоседланного, и чрез минуту топот лошадиных копыт возвестил нам о начавшейся погоне  за Фомой Фомичем. Дядя ускакал даже без фуражки.    

Дамы  побросались к окнам. Среди ахов и стонов слышались и советы. Толковали о немедленной  теплой ванне, об растирании Фомы Фомича спиртом, о грудном чае, о том, что Фома  Фомич крошечки хлебца-с « с утра в рот не брали-с и что они теперь натощак-с»  Девица Перепелицына нашла забытые очки, в футляре, и находка произвела  необыкновенный эффект: генеральша бросилась на них с воплями и слезами и, не  выпуская их из рук, снова припала к окну смотреть на дорогу. Ожидание дошло  наконец до самой последней степени напряжения… В другом углу Сашенька утешала  Настю: они обнялись и плакали. Настенька держала за руку Илюшу и поминутно  целовала его, прощаясь с своим учеником. Илюша плакал навзрыд, еще сам не зная  чему. Ежевикин и Мизинчиков толковали о чем-то в стороне. Мне показалось, что  Бахчеев, смотря на девиц, как будто тоже приготовлялся захныкать. Я подошел к  нему.    

– Нет,  батюшка, – сказал он мне, – Фома-то Фомич, пожалуй бы, и удалился  отсюда, да время еще тому не пришло: золоторогих быков еще под экипаж ему не  достали! Не беспокойтесь, батюшка, хозяев из дому выживет и сам останется!    

Гроза  прошла, и господин Бахчеев, видимо, изменил свои убеждения.    

Вдруг  раздалось: «Ведут! ведут!» – и дамы с визгом побросались к дверям. Не прошло  еще десяти минут после отъезда дяди: казалось, невозможно бы так скоро привести  Фому Фомича; но загадка объяснилась потом очень просто: Фома Фомич, отпустив  Гаврилу, действительно « пошел себе с палочкой»; но, почувствовав себя в  совершенном уединении, среди бури, грома и ливня, препостыдно струсил,  поворотил в Степанчиково и побежал вслед за Гаврилой. Дядя захватил его уже на  селе. Тотчас же остановили одну проезжавшую мимо телегу; сбежались мужики и  посадили в нее присмиревшего Фому Фомича. Так и доставили его прямо в отверстые  объятия генеральши, которая чуть не обезумела от ужаса, увидя, в каком он  положении. Он был еще грязнее и мокрее Гаврилы. Суета поднялась ужаснейшая:  хотели тотчас же тащить его наверх, чтоб переменить белье; кричали о бузине и о  других крепительных средствах, метались во все стороны без всякого толку;  говорили все зараз… Но Фома как будто не замечал никого и ничего. Его ввели под  руки. Добравшись до своего кресла, он тяжело опустился в него и закрыл глаза.  Кто-то закричал, что он умирает: поднялся ужаснейший вой; но более всех ревел  Фалалей, стараясь пробиться сквозь толпу барынь к Фоме Фомичу, чтобы немедленно  поцеловать у него ручку…    

 V

  Фома Фомич созидает всеобщее счастье    

     

– Куда  это меня привели? – проговорил наконец Фома голосом умирающего за правду человека.    

– Проклятая  размазня! – прошептал подле меня Мизинчиков, – точно не видит, –  куда его привели. Вот ломаться-то теперь будет!    

– Ты  у нас, Фома, ты в кругу своих! – вскричал дядя. – Ободрись,  успокойся! И, право, переменил бы ты теперь костюм, – Фома, а то  заболеешь… Да не хочешь ли подкрепиться – а? так, эдак… рюмочку маленькую  чего-нибудь, чтоб согреться…    

– Малаги  бы я выпил теперь, – простонал Фома, снова закрывая глаза.    

– Малаги?  навряд ли у нас и есть! – сказал дядя, с беспокойством смотря на Прасковью  Ильиничну.    

– Как  не быть! – подхватила Прасковья Ильинична, – целые четыре бутылки  остались, – и тотчас же, гремя ключами, побежала за малагой, напутствуемая  криками всех дам, облепивших Фому, как мухи варенье. Зато господин Бахчеев был  в самой последней степени негодования.    

– Малаги  захотел! – проворчал он чуть не вслух. – И вина-то такого спросил,  что никто не пьет! Ну, кто теперь пьет малагу, кроме такого же, как он,  подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тут стою? чего я-то тут жду?    

– Фома! –  начал дядя, сбиваясь на каждом слове, – вот теперь… когда ты отдохнул и  опять вместе с нами… то есть, я хотел сказать, Фома, что понимаю, как давеча,  обвинив, так сказать, невиннейшее создание…    

– Где,  где она, моя невинность? – подхватил Фома, как будто был в жару и в  бреду, – где золотые дни мои? где ты, мое золотое детство, когда я,  невинный и прекрасный, бегал по полям за весенней бабочкой? где, где это время?  Воротите мне мою невинность, воротите ее!..    

И Фома,  растопырив руки, обращался ко всем поочередно, как будто невинность его была у  кого-нибудь из нас в кармане. Бахчеев готов был лопнуть от гнева.    

– Эк  чего захотел! – проворчал он с яростью. – Подайте ему его невинность!  Целоваться, что ли, он с ней хочет? Может, и мальчишкой-то был уж таким же  разбойником, как и теперь! присягну, что был.    

– Фома!.. –  начал было опять дядя.    

– Где,  где они, те дни, когда я еще веровал в любовь и любил человека?    

– кричал  Фома, – когда я обнимался с человеком и плакал на груди его? а теперь –  где я? где я?    

– Ты  у нас, Фома, успокойся! – крикнул дядя, – а я вот что хотел тебе  сказать, Фома…    

– Хоть  бы вы-то уж теперь помолчали-с, – прошипела Перепелицына, злобно сверкнув  своими змеиными глазками.    

– Где  я? – продолжал Фома, – кто кругом меня? Это буйволы и быки,  устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи, будь  обесчещен, опозорен, умален, избит, и когда засыплют песком твою могилу, тогда  только опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!    

– Батюшки,  о монументах заговорил! – прошептал Ежевикин, сплеснув руками.    

– О,  не ставьте мне монумента! – кричал Фома, – не ставьте мне его! Не  надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а более ничего  не надо, не надо, не надо!    

– Фома! –  прервал дядя, – полно! успокойся! нечего говорить о монументах. Ты только  выслушай… Видишь, Фома, я понимаю, что ты, может быть, так сказать, горел  благородным огнем, упрекая меня давеча; но ты увлекся, Фома, за черту  добродетели – уверяю тебя, ты ошибся, Фома…    

– Да  перестанете ли вы-с? – запищала опять Перепелицына, – убить, что ли,  вы несчастного человека хотите-с, потому что они в ваших руках-с?..    

Вслед за  Перепелицыной встрепенулась и генеральша, а за ней и вся ее свита; все замахали  на дядю руками, чтоб он остановился.    

– Анна  Ниловна, молчите вы сами, а я знаю, что говорю! – с твердостью отвечал  дядя. – Это дело святое! дело чести и справедливости. Фома! ты  рассудителен, ты должен сей же час испросить прощение у благороднейшей девицы,  которую ты оскорбил.    

– У  какой девицы? какую девицу я оскорбил? – проговорил Фома, в недоумении  обводя всех глазами, как будто совершенно забыв все происшедшее и не понимая, о  чем идет дело.    

– Да,  Фома, и если ты теперь сам, своей волей, благородно сознаешься в вине своей,  то, клянусь тебе, Фома, я паду к ногам твоим, и тогда…    

– Кого  же я оскорбил? – вопил Фома, – какую девицу? Где она? где эта девица?  Напомните мне хоть что-нибудь об этой девице!..    

В эту  минуту Настенька, смущенная и испуганная, подошла к Егору Ильичу и дернула его  за рукав.    

– Нет,  Егор Ильич, оставьте его, не надо извинений! к чему это все? – говорила  она умоляющим голосом. – Бросьте это!..    

– А!  Теперь я припоминаю! – вскричал Фома. – Боже! я припоминаю! О,  помогите, помогите мне припоминать! – просил он, по-видимому, в ужасном  волнении. – Скажите: правда ли, что меня изгнали отсюда, как шелудивейшую  из собак? Правда ли, что молния поразила меня? Правда ли, что меня вышвырнули  отсюда с крыльца? Правда ли, правда ли это?    

Плач и  вопли дамского пола были красноречивейшим ответом Фоме Фомичу.    

– Так,  так! – твердил он, – я припоминаю… я припоминаю теперь, что после  молнии и падения моего я бежал сюда, преследуемый громом, чтоб исполнить свой  долг и исчезнуть навеки! Приподымите меня! Как ни слаб я теперь, но должен исполнить  свою обязанность.    

Его  тотчас приподняли с кресла. Фома стал в положение оратора и протянул свою руку.    

– Полковник! –  вскричал он, – теперь я очнулся совсем; гром еще не убил во мне умственных  способностей; осталась, правда, глухота в правом ухе, происшедшая, может быть,  не столько от грома, сколько от падения с крыльца… Но что до этого! И какое  кому дело до правого уха Фомы!    

Последним  словам своим Фома придал столько печальной иронии и сопровождал их такою  жалобною улыбкою, что стоны тронутых дам раздались снова. Все они с укором, а  иные с яростью смотрели на дядю, уже начинавшего понемногу уничтожаться перед  таким согласным выражением всеобщего мнения. Мизинчиков плюнул и отошел к окну.  Бахчеев все сильнее и сильнее подталкивал меня локтем; он едва стоял на месте.    

– Теперь  слушайте же все мою исповедь! – возопил Фома, обводя всех гордым и решительным  взглядом, – а вместе с тем и решите судьбу несчастного Опискина. Егор  Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал с замиранием моего сердца и видел  все, все, тогда как вы еще и не подозревали, что я наблюдаю за вами. Полковник!  я, может быть, ошибался, но я знал ваш эгоизм, ваше неограниченное самолюбие,  ваше феноменальное сластолюбие, и кто обвинит меня, что я поневоле затрепетал о  чести наиневиннейшей из особ?    

– Фома,  Фома!.. ты, впрочем, не очень распространяйся, Фома! – вскричал дядя, с  беспокойством смотря на страдальческое выражение в лице Настеньки.    

– Не  столько невинность и доверчивость этой особы, сколько ее неопытность смущала меня, –  продолжал Фома, как будто и не слыхав предостережения дяди. – Я видел, что  нежное чувство расцветает в ее сердце, как вешняя роза, и невольно припоминал  Петрарку, сказавшего, что «невинность так часто бывает на волосок от погибели».  Я вздыхал, стонал, и хотя за эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был  отдать всю кровь мою на поруки, но кто мог мне поручиться за вас, Егор Ильич?  Зная необузданное стремление страстей ваших, зная, что вы всем готовы  пожертвовать для минутного их удовлетворения, я вдруг погрузился в бездну ужаса  и опасений насчет судьбы наиблагороднейшей из девиц…    

– Фома!  неужели ты мог это подумать? – вскричал дядя.    

– С  замиранием моего сердца я следил за вами. Если хотите узнать о том, как я  страдал, спросите у Шекспира: он расскажет вам в своем «Гамлете» о состоянии  души моей. Я сделался мнителен и ужасен. В беспокойстве моем, в негодовании  моем я видел все в черном цвете, и это был не тот «черный цвет», о котором  поется в известном романсе, – будьте уверены! Оттого-то и видели вы мое  тогдашнее желание удалить ее из этого дома: я хотел спасти ее; оттого-то и видели  вы меня во все последнее время раздражительным и злобствующим на весь род  человеческий, О! кто примирит меня теперь с человечеством? Чувствую, что я,  может быть, был взыскателен и несправедлив к гостям вашим, к племяннику вашему,  к господину Бахчееву, требуя от него астрономии; но кто обвинит меня за  тогдашнее состояние души моей? Ссылаясь опять на Шекспира, скажу, что  будущность представлялась мне как мрачный омут неведомой глубины, на дне которого  лежал крокодил. Я чувствовал, что моя обязанность предупредить несчастие, что я  поставлен, что я произведен для этого, – и что же? вы не поняли  наиблагороднейших побуждений души моей и платили мне во все это время злобой,  неблагодарностью, насмешками, унижениями…    

– Фома!  если так… конечно, я чувствую… – вскричал дядя в чрезвычайном волнении.    

– Если  вы действительно чувствуете, полковник, то благоволите дослушать, а не  прерывать меня. Продолжаю: вся вина моя, следственно, состояла в том, что я слишком  убивался о судьбе и счастье этого дитяти; ибо она еще дитя перед вами.  Высочайшая любовь к человечеству сделала меня в это время каким-то бесом гнева  и мнительности. Я готов был кидаться на людей и терзать их. И знаете ли, Егор  Ильич, что все поступки ваши, как нарочно, поминутно подтверждали мою  мнительность и удостоверяли меня во всех подозрениях моих? Знаете ли, что  вчера, когда вы осыпали меня своим золотом, чтоб удалить меня от себя, я  подумал: «Он удаляет от себя в лице моем свою совесть, чтоб удобнее совершить  преступление…»    

– Фома,  Фома! неужели ты это думал вчера? – с ужасом вскричал дядя. – Господи  боже, а я-то ничего и не подозревал!    

– Само  небо внушило мне эти подозрения, – продолжал Фома. – И решите сами,  что мог я подумать, когда слепой случай привел меня в тот же вечер к той  роковой скамейке в саду? Что почувствовал я в эту минуту – о боже! –  увидев наконец собственными своими глазами, что все подозрения мои оправдались  вдруг самым блистательным образом? Но мне еще оставалась одна надежда, слабая,  конечно, но все же надежда – и что же? Сегодня утром вы разрушаете ее сами в  прах и в обломки! Вы присылаете мне письмо ваше; вы выставляете намерение  жениться; умоляете не разглашать… « Но почему же, – подумал я, –  почему же он написал именно теперь, когда уже я застал его, а не прежде? Почему  же прежде он не прибежал ко мне, счастливый и прекрасный – ибо любовь украшает  лицо, – почему не бросился он тогда в мои объятия, не заплакал на груди  моей слезами беспредельного счастья и не поведал мне всего, всего?» Или я  крокодил, который бы только сожрал вас, а не дал бы вам полезного совета? Или я  какой-нибудь отвратительный жук, который бы только укусил вас, а не  способствовал вашему счастью? «Друг ли я его или самое гнуснейшее из  насекомых?» – вот вопрос, который я задал себе нынче утром! «Для чего,  наконец, – думал я, – для чего же выписывал он из столицы своего  племянника и сватал его к этой девице, как не для того, чтоб обмануть и нас, и  легкомысленного племянника, а между тем втайне продолжать преступнейшее из  намерений?» Нет, полковник, если кто утвердил во мне мысль, что взаимная любовь  ваша преступна, то это вы сами, и одни только вы! Мало того, вы преступник и  перед этой девицей, ибо ее, чистую и благонравную, через вашу же неловкость и  эгоистическую недоверчивость вы подвергли клевете и тяжким подозрениям!    

Дядя  молчал, склонив голову: красноречие Фомы, видимо, одержало верх над всеми его  возражениями, и он уже сознавал себя полным преступником. Генеральша и ее  общество молча и с благоговением слушали Фому, а Перепелицына с злобным  торжеством смотрела на бедную Настеньку.    

– Пораженный,  раздраженный, убитый, – продолжал Фома, – я заперся сегодня на ключ и  молился, да внушит мне бог правые мысли! Наконец положил я: в последний раз и  публично испытать вас. Я, может быть, слишком горячо принялся, может быть,  слишком предался моему негодованию; но за благороднейшие побуждения мои вы  вышвырнули меня из окошка! Падая из окошка, я думал про себя: «Вот так-то  всегда на свете вознаграждается добродетель!» Тут я ударился оземь и затем едва  помню, что со мною дальше случилось!    

Визги и  стоны прервали Фому Фомича при этом трагическом воспоминании. Генеральша  бросилась было к нему с бутылкой малаги в руках, которую она только что перед  этим вырвала из рук воротившейся Прасковьи Ильиничны, но Фома величественно  отвел рукой и малагу и генеральшу.    

– Остановитесь! –  вскричал он, – мне надо кончить. Что случилось после моего падения – не  знаю. Знаю только одно, что теперь, мокрый и готовый схватить лихорадку, я стою  здесь, чтоб составить ваше обоюдное счастье. Полковник! по многим признакам,  которых я не хочу теперь объяснять, я уверился наконец, что любовь ваша была  чиста и даже возвышенна, хотя вместе с тем и преступно недоверчива. Избитый,  униженный, подозреваемый в оскорблении девицы, за честь которой я, как рыцарь  средних веков, готов пролить до капли всю кровь мою, – я решаюсь теперь  показать вам, как мстит за свои обиды Фома Опискин. Протяните мне вашу руку,  полковник!    

– С  удовольствием, Фома! – вскричал дядя, – и так как ты вполне  объяснился теперь о чести благороднейшей особы, то… разумеется… вот тебе рука  моя, Фома, вместе с моим раскаянием…    

И дядя с  жаром подал ему руку, не подозревая еще, что из этого выйдет.    

– Дайте  и вы вашу руку, – продолжал Фома слабым голосом, раздвигая дамскую сбившуюся  около него толпу и обращаясь к Настеньке.    

Настенька  смутилась, смешалась и робко смотрела на Фому.    

– Подойдите,  подойдите, милое мое дитя! Это необходимо для вашего счастья, – ласково  прибавил Фома, все еще продолжая держать руку дяди в своих руках.    

– Что  это он затевает? – проговорил Мизинчиков.    

Настя,  испуганная и дрожащая, медленно подошла к Фоме и робко протянула ему свою  ручку.    

Фома  взял эту ручку и положил ее в руку дядя.    

– Соединяю  и благословляю вас, – произнес он самым торжественным голосом, – и  если благословение убитого горем страдальца может послужить вам в пользу, то  будьте счастливы. Вот как мстит Фома Опискин! Урра!    

Всеобщее  изумление было беспредельно. Развязка была так неожиданна, что на всех нашел  какой-то столбняк. Генеральша как была, так и осталась с разинутым ртом и с  бутылкой малаги в руках. Перепелицына побледнела и затряслась от ярости.  Приживалки всплеснули руками и окаменели на своих местах. Дядя задрожал и хотел  что-то проговорить, но не мог. Настя побледнела, как мертвая, и робко  проговорила, что «это нельзя»… – но уже было поздно. Бахчеев первый – надо  отдать ему справедливость – подхватил ура Фомы Фомича, за ним я, за мною, во  весь свой звонкий голосок, Сашенька, тут же бросившаяся обнимать отца; потом  Илюша, потом Ежевикин; после всех уж Мизинчиков.    

– Ура! –  крикнул другой раз Фома, – урра! И на колени, дети моего сердца, на колени  перед нежнейшею из матерей! Просите ее благословения, и, если надо, я сам  преклоню перед нею колени, вместе с вами…    

Дядя и  Настя, еще не взглянув друг на друга, испуганные и, кажется, не понимавшие, что  с ними делается, упали на колени перед генеральшей; все столпились около них;  но старуха стояла как будто ошеломленная, совершенно не понимая, как ей  поступить. Фома помог и этому обстоятельству: он сам повергся перед своей  покровительницей. Это разом уничтожило все ее недоумения. Заливаясь слезами,  она проговорила наконец, что согласна. Дядя вскочил и стиснул Фому в объятиях.    

– Фома,  Фома!.. – проговорил он, но голос его осекся, и он не мог продолжать.    

– Шампанского! –  заревел Степан Алексеевич. – Урра!    

– Нет-с,  не шампанского-с, – подхватила Перепелицына, которая уже успела опомниться  и сообразить все обстоятельства, а вместе с тем и последствия, – а свечку  богу зажечь-с, образу помолиться, да образом и благословить-с, как всеми  набожными людьми исполняется-с…    

Тотчас  же все бросились исполнять благоразумный совет; поднялась ужасная суетня. Надо  было засветить свечу. Степан Алексеевич подставил стул и полез приставлять свечу  к образу, но тотчас же подломил стул и тяжело соскочил на пол, удержавшись,  впрочем, на ногах. Нисколько не рассердившись, он тут же с почтением уступил  место Перепелицыной. Тоненькая Перепелицына мигом обделала дело: свеча  зажглась. Монашенка и приживалки начали креститься и класть земные поклоны.  Сняли образ Спасителя и поднесли генеральше. Дядя и Настя снова стали на  колени, и церемония совершилась при набожных наставлениях Перепелицыной, поминутно  приговаривавшей: «В ножки-то поклонитесь, к образу-то приложитесь, ручку-то у  мамаши поцелуйте-с!» После жениха и невесты к образу почел себя обязанным  приложиться и господин Бахчеев, причем тоже поцеловал у матушки-генеральши  ручку. Он был в восторге неописанном.    

– Урра! –  закричал он снова. – Вот теперь так уж выпьем шампанского!    

Впрочем,  и все были в восторге. Генеральша плакала, но теперь уж слезами радости: союз,  благословленный Фомою, тотчас же сделался в глазах ее и приличным и  священным, – а главное, она чувствовала, что Фома Фомич отличился и что  теперь уж останется с нею на веки веков. Все приживалки, по крайней мере с  виду, разделяли всеобщий восторг. Дядя то становился перед матерью на колени и  целовал ее руки, то бросался обнимать меня, Бахчеева, Мизинчикова и Ежевикина.  Илюшу он чуть было не задушил в своих объятиях. Саша бросилась обнимать и целовать  Настеньку, Прасковья Ильинична обливалась слезами. Господин Бахчеев, заметив  это, подошел к ней – к ручке. Старикашка Ежевикин расчувствовался и плакал в  углу, обтирая глаза своим клетчатым, вчерашним платком. В другом углу хныкал  Гаврила и с благоговением смотрел на Фому Фомича, а Фалалей рыдал во весь  голос, подходил ко всем и тоже целовал у всех руки. Все были подавлены  чувством. Никто еще не начинал говорить, никто не объяснялся; казалось, все уже  было сказано; раздавались только радостные восклицания. Никто не понимал еще,  как это все вдруг так скоро и просто устроилось. Знали только одно, что все это  сделал Фома Фомич и что это факт насущный и непреложный.    

Но еще и  пяти минут не прошло после всеобщего счастья, как вдруг между нами явилась  Татьяна Ивановна. Каким образом, каким чутьем могла она так скоро, сидя у себя  наверху, узнать про любовь и про свадьбу? Она впорхнула с сияющим лицом, со  слезами радости на глазах, в обольстительно изящном туалете (наверху она-таки  успела переодеться) и прямо, с громкими криками, бросилась обнимать Настеньку.    

– Настенька,  Настенька! ты любила его, а я и не знала, – вскричала она.    

– Боже!  они любили друг друга, они страдали в тишине, втайне! их преследовали! Какой роман!  Настя, голубчик мой, скажи мне всю правду: неужели ты в самом деле любишь этого  безумца?    

Вместо  ответа Настя обняла ее и поцеловала.    

– Боже,  какой очаровательный роман! – и Татьяна Ивановна захлопала от восторга в  ладоши. – Слушай, Настя, слушай, ангел мой: все эти мужчины, все до  единого – неблагодарные, изверги и не стоят нашей любви. Но, может быть, он  лучший из них. Подойди ко мне, безумец! – вскричала она, обращаясь к дяде  и хватая его за руку, – неужели ты влюблен? неужели ты способен любить? Смотри  на меня: я хочу посмотреть тебе в глаза; я хочу видеть, лгут ли эти глаза или  нет? Нет, нет, они не лгут: в них сияет любовь. О, как я счастлива! Настенька,  друг мой, послушай, ты не богата: я подарю тебе тридцать тысяч. Возьми, ради  бога! Мне не надо, не надо; мне еще много останется. Нет, нет, нет, нет! –  закричала она и замахала руками, увидя, что Настя хочет отказаться. –  Молчите и вы, Егор Ильич, это не ваше дело. Нет, Настя, я уж так положила –  тебе подарить; я давно хотела тебе подарить и только дожидалась первой любви  твоей… Я буду смотреть на ваше счастье. Ты обидишь меня, если не возьмешь; я  буду плакать, Настя… Нет, нет, нет, и нет!    

Татьяна  Ивановна была в таком восторге, что в эту минуту, по крайней мере, невозможно,  даже жаль было ей возражать. На это и не решились, а отложили до другого  времени. Она бросилась целовать генеральшу, Перепелицыну    

– всех  нас. Бахчеев почтительнейшим образом протеснился к ней и попросил и у ней  ручку.