1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– Это пусть, а все-таки вытащим! – крикнул  Разумихин, стукнув кулаком по столу. – Ведь тут что всего обиднее? Ведь не  то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к  правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются.  Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило?  Дверь была заперта, а пришли с дворником – отперта: ну, значит, Кох да  Пестряков и убили! Вот ведь их логика.    

– Да не горячись; их просто задержали; нельзя же…  Кстати: я ведь этого Коха встречал; он ведь, оказалось, у старухи вещи  просроченные скупал? а?    

– Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает.  Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину  их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый  путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как  на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты  не все; по крайней мере, половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!    

– А ты с фактами обращаться умеешь?    

– Да ведь нельзя же молчать, когда чувствуешь, ощупом  чувствуешь, что вот мог бы делу помочь, кабы… Эх!.. Ты дело-то подробно знаешь?    

– Да вот про красильщика жду.    

– Да, бишь! Ну слушай историю: ровно на третий день  после убийства, поутру, когда они там нянчились еще с Кохом да  Пестряковым, – хотя те каждый свой шаг доказали: очевидность кричит! –  объявляется вдруг самый неожиданный факт. Некто крестьянин Душкин, содержатель  распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит  ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть:  «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, –  день и час! вникаешь? – работник красильщик, который и до этого ко мне на  дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку с золотыми сережками и с камушками,  и просил за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? – объявил,  что на панели поднял. Больше я его на том не расспрашивал, – это Душкин-то  говорит, – а вынес ему билетик – рубль то есть, потому-де думал, что не  мне, так другому заложит, все одно – пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит:  дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и  преставлю». Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет как лошадь, потому я  этого Душкина знаю, сам он закладчик и краденое прячет, и тридцатирублевую вещь  не для того, чтоб «приставить», у Миколая подтибрил.    

Просто струсил. Ну, да к черту, слушай; продолжает Душкин:  «А крестьянина ефтова, Миколая Дементьева, знаю сызмалетства, нашей губернии и  уезда, Зарайского, потому-де мы сами рязанские. А Миколай хоть не пьяница, а  выпивает, и известно нам было, что он в ефтом самом доме работает, красит,  вместе с Митреем, а с Митреем они из однех местов. И получимши билетик, он его  тотчас разменял, выпил зараз два стаканчика, сдачу взял и пошел, а Митрея я с  ним в тот час не видал. А на другой день прослышали мы, что Алену Ивановну и  сестрицу их Лизавету Ивановну топором убили, а мы их знавали-с, и взяло меня  тут сумление насчет серег, – потому известно нам было, что покойница под  вещи деньги давала. Пошел я к ним в дом и стал осторожно про себя узнавать,  тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай? И сказывал Митрей, что  Миколай загулял, пришел домой на рассвете, пьяный, дома пробыл примерно десять  минут и опять ушел, а Митрей уж его потом не видал и работу один доканчивает. А  работа у них по одной лестнице с убитыми, во втором этаже. Слышамши все это, мы  тогда никому ничего не открыли, – это Душкин говорит, – а про  убивство все, что могли, разузнали и воротились домой все в том же нашем  сумлении. А сегодня поутру, в восемь часов, – то есть это на третий-то  день, понимаешь? – вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то  чтоб очень пьяный, а понимать разговор может. Сел на лавку, молчит. А опричь  него в распивочной на ту пору был всего один человек посторонний, а еще спал на  лавке другой, по знакомству, да двое наших мальчишков-с. „Видел, спрашиваю, Митрея?“  – „Нет, говорит, не видал“. – „И здесь не был?“ – „Не был, говорит, с  третьего дни“. – „А ноне где ночевал?“ – „А на Песках, говорит, у коломенских“. –  „А где, говорю, тогда серьги взял?“ – „А на панели нашел“, – и говорит он  это так, как будто бы неподобно, и не глядя. „А слышал, говорю, что вот то и  то, в тот самый вечер и в том часу, по той лестнице, произошло?“ – „Нет,  говорит, не слыхал“, – а сам слушает, глаза вытараща, и побелел он вдруг,  ровно мел. Я этта ему рассказываю, смотрю, а он за шапку и начал вставать.    

Тут и захотел я его задержать: «Погоди, Миколай, говорю, аль  не выпьешь?» А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за  застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в  проулок, – только я и видел его. Тут я и сумления моего решился, потому  его грех, как есть…»    

– Еще бы!.. – проговорил Зосимов.    

– Стой! Конца слушай! Пустились, разумеется, со всех  ног Миколая разыскивать: Душкина задержали и обыск произвели, Митрея тоже;  пораспотрошили и коломенских, – только вдруг третьего дня и приводят  самого Миколая: задержали его близ ской заставы, на постоялом дворе. Пришел он  туда, снял с себя крест, серебряный, и попросил за крест шкалик. Дали.    

Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель:  он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет  себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты  каков!» – «А ведите меня, говорит, в такую-то часть во всем повинюсь». Ну, его  с надлежащими онерами и представили в такую-то часть, сюда то есть. Ну то, се,  кто, как, сколько лет – «двадцать два» – и прочее, и прочее.    

Вопрос: «Как работали с Митреем, не видали ль кого по  лестнице, вот в таком-то и таком-то часу?» Ответ: «Известно, проходили, может,  люди какие, да нам не в примету». – «А не слыхали ль чего, шуму какого и  прочего?» – «Ничего не слыхали такого особенного». – «А было ль известно  тебе, Миколаю, в тот самый день, что такую-то вдову в такой-то день и час с  сестрой ее убили и ограбили?» – «Знать не знаю, ведать не ведаю. Впервой от    

Афанасия Павлыча, на третьи сутки, в распивошной  услыхал». – «А где серьги взял?» – «На панели нашел». – «Почему на  другой день не явился с Митреем на работу?»    

– «Потому этта я загулял». – «А где гулял?» – «А  там-то и там-то». – «Почему бежал от Душкина?» – «Потому уж испужались мы  тогда очинна». – «Чего испугался?» – «А што засудят». – «Как же ты  мог испугаться того, коли ты чувствуешь себя ни в чем не виновным?..» Ну веришь  иль не веришь, Зосимов, этот вопрос был предложен, и буквально в таких  выражениях, я положительно знаю, мне верно передали! Каково? Каково?    

– Ну, нет, однако ж, улики-то существуют.    

– Да я не про улики теперь, я про вопрос, про то, как  они сущность-то свою понимают! Ну, да черт!.. Ну, так жали его, жали, нажимали,  нажимали, ну и повинился: «Не на панели, дескать, нашел, а в фатере нашел, в  которой мы с Митреем мазали». – «Каким таким манером?» – «А таким самым  манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми часов, и уходить собирались,  а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул этта он меня в рожу  краской, да и побег, а я за ним. И бегу этта я за ним, а сам кричу благим  матом; а как с лестницы в подворотню выходить, набежал я с размаху на дворника  и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня  обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас  обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому  мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил, и повалил, и стал  тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а  делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи. А потом Митька  ослободился да на улицу и побег, а я за ним, да не догнал и воротился в фатеру  один, – потому прибираться надоть бы было. Стал я собирать и жду Митрея,  авось подойдет.    

Да у дверей в сени, за стенкой, в углу, на коробку и  наступил. Смотрю, лежит, в гумаге завернута. Я гумагу-то снял, вижу крючочки  такие махочкие, крючочки-то мы этта поснимали – ан в коробке-то серьги…»    

– За дверьми? За дверями лежала? За дверями? –  вскричал вдруг Раскольников, мутным, испуганным взглядом смотря на Разумихина,  и медленно приподнялся, опираясь рукой, на диване.    

– Да… а что? Что с тобой? Чего ты так? – Разумихин  тоже приподнялся с места.    

– Ничего!.. – едва слышно отвечал Раскольников,  опускаясь опять на подушку и опять отворачиваясь к стене. Все помолчали  немного.    

– Задремал, должно быть, спросонья, – проговорил  наконец Разумихин, вопросительно смотря на Зосимова; тот сделал легкий  отрицательный знак головой.    

– Ну, продолжай же, – сказал Зосимов, – что  дальше?    

– Да что дольше? Только что он увидал серьги, как  тотчас же, забыв и квартиру, и Митьку, схватил шапку и побежал к Душкину и, как  известно, получил от него рубль, а ему соврал, что нашел на панели, и тотчас же  загулял. А про убийство подтверждает прежнее: «Знать не знаю, ведать не ведаю,  только на третий день услыхал». – «А зачем же ты до сих пор не являлся?» –  «Со страху». – «А повеситься зачем хотел?» – «От думы». – «От какой  думы?» – «А што засудят». Ну, вот и вся история. Теперь, как думаешь, что они  отсюда извлекли?    

– Да чего думать-то, след есть, хоть какой да есть.  Факт. Не на волю ж выпустить твоего красильщика?    

– Да ведь они ж его прямо в убийцы теперь записали! У  них уж и сомнений нет никаких…    

– Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам,  что коли в тот самый день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги  в руки, – согласись сам, что они как-нибудь да должны же были попасть? Это  немало при таком следствии.    

– Как попали! Как попали? – вскричал  Разумихин, – и неужели ты, доктор, ты, который, прежде всего, человека  изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую  изучить, – неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура,  этот Николай? Неужели не видишь с первого же разу, что все, что он показал при  допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он  показал. Наступил на коробку и поднял!    

– Святейшая правда! Однако ж сам признался, что с  первого разу солгал?    

– Слушай меня, слушай внимательно: и дворник, и Кох, и  Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору  у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую  минуту с извозчика встал и в подворотню входил об руку с дамою, – все, то  есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил  Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже  тузил. Лежат они поперек дороги и проход загораживают; их ругают со всех  сторон, а они, «как малые ребята» (буквальное выражение свидетелей), лежат друг  на друге, визжат, дерутся и хохочут, оба хохочут взапуски, с самыми смешными  рожами, и один другого догонять, точно дети, на улицу выбежали. Слышал? Теперь  строго заметь себе: тела наверху еще теплые, слышишь, теплые, так нашли их!  Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со  взломом, или только участвовали чем-нибудь в грабеже, то позволь тебе задать  всего только один вопрос: хохот, ребяческая драка под воротами, – с  топорами, с кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом? Тотчас же  убили, всего каких-нибудь пять или десять минут назад, – потому так выходит,  тела еще теплые, – и вдруг, бросив и тела, и квартиру отпертую, и зная,  что сейчас туда люди прошли, и добычу бросив, они, как малые ребята, валяются  на дороге, хохочут, всеобщее внимание на себя привлекают, и этому десять  единогласных свидетелей есть!    

– Конечно, странно! Разумеется, невозможно, но…    

– Нет, брат, не но, а если серьги, в тот же день и час  очутившиеся у Николая в руках, действительно составляют важную фактическую  против него контру – однако ж прямо объясняемую его показаниями, следственно  еще спорную контру, – то надо же взять в соображение факты и  оправдательные, и тем паче, что они факты неотразимые. А как ты думаешь, по  характеру нашей юриспруденции, примут или способны ль они принять такой  факт, – основанный единственно только на одной психологической  невозможности, на одном только душевном настроении, – за факт неотразимый  и все обвинительные и вещественные факты, каковы бы они ни были, разрушающий?  Нет, не примут, не примут ни за что, потому-де коробку нашли и человек  удавиться хотел, «чего не могло быть, если б не чувствовал себя виноватым!» Вот  капитальный вопрос, вот из чего горячусь я! Пойми!    

– Да я и вижу, что ты горячишься. Постой, забыл  спросить: чем доказано, что коробка с серьгами действительно из старухина  сундука?    

– Это доказано, – отвечал Разумихин, нахмурясь и  как бы нехотя, – Кох узнал вещь и закладчика указал, а тот положительно  доказал, что вещь точно его.    

– Плохо. Теперь еще: не видал ли кто-нибудь Николая в  то время, когда Кох да Пестряков наверх прошли, и нельзя ли это чем-нибудь  доказать?    

– То-то и есть, что никто не видал, – отвечал  Разумихин с досадой, – то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не  заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы  теперь значило.    

«Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно  быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были ли  там в ту минуту работники или нет».    

– Гм. Стало быть, всего только и есть оправдания, что  тузили друг друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но… Позволь  теперь: как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь,  коли действительно он их так нашел, как показывает?    

– Чем объясняю? Да чего тут объяснять: дело ясное! По  крайней мере дорога, по которой надо дело вести, ясна и доказана, и именно  коробка доказала ее. Настоящий убийца обронил эти серьги. Убийца был наверху,  когда Кох и Пестряков стучались, и сидел на запоре. Кох сдурил и пошел вниз;  тут убийца выскочил и побежал тоже вниз, потому никакого другого у него не было  выхода. На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую  квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял  за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и  сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем  на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось. Может, и  видели его, да не заметили; мало ли народу проходит? А коробку он выронил из  кармана, когда за дверью стоял, и не заметил, что выронил, потому не до того  ему было. Коробка же ясно доказывает, что он именно там стоял. Вот и вся штука!    

– Хитро! Нет, брат, это хитро. Это хитрее всего!    

– Да почему же, почему же?    

– Да потому что слишком уж все удачно сошлось… и  сплелось… точно как на театре.    

– Э-эх! – вскричал было Разумихин, но в эту минуту  отворилась дверь, и вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих,  лицо.    

 5    

     

Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с  осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в  дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивая  взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией некоторого  испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту»  Раскольникова. С тем же удивлением перевел и уставил потом глаза на самого  Раскольникова, раздетого, всклоченного, немытого, лежавшего не мизерном грязном  своем диване и тоже неподвижно его рассматривавшего.    

Затем, с тою же медлительностью, стал рассматривать  растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь  дерзко-вопросительно глядел ему прямо в глаза, не двигаясь с места. Напряженное  молчание длилось с минуту, и наконец, как и следовало ожидать, произошла  маленькая перемена декорации. Сообразив, должно быть, по некоторым, весьма, впрочем,  резким, данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь в этой «морской каюте»,  ровно ничего не возьмешь вошедший господин несколько смягчился и вежливо, хотя  и не без строгости, произнес, обращаясь к Зосимову и отчеканивая каждый слог  своего вопроса:    

– Родион Романыч Раскольников, господин студент или  бывший студент?    

Зосимов медленно шевельнулся и, может быть, и ответил бы,  если бы Разумихин, к которому вовсе не относились, не предупредил его тотчас  же:    

– А вот он лежит на диване! А вам что нужно?    

Это фамильярное «а вам что нужно?» так и подсекло чопорного  господина; он даже чуть было не поворотился к Разумихину, но успел-таки  сдержать себя вовремя и поскорей повернулся опять к Зосимову.    

– Вот Раскольников! – промямлил Зосимов, кивнув на  больного, затем зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и  необыкновенно долго держал его в таком положении. Потом медленно потащился в  свой жилетный карман, вынул огромнейшие выпуклые глухие золотые часы, раскрыл,  посмотрел и так же медленно и лениво потащился опять их укладывать.    

Сам Раскольников все время лежал молча, навзничь, и упорно,  хотя и без всякой мысли, глядел на вошедшего. Лицо его, отвернувшееся теперь от  любопытного цветка на обоях, было чрезвычайно бледно и выражало необыкновенное  страдание, как будто он только что перенес мучительную операцию или выпустили  его сейчас из-под пытки. Но вошедший господин мало-помалу стал возбуждать в нем  все больше и больше внимания, потом недоумения, потом недоверчивости и даже как  будто боязни. Когда же Зосимов, указав на него, проговорил: «вот Раскольников»,  он вдруг, быстро приподнявшись, точно привскочив, сел на постели и почти вызывающим,  но прерывистым и слабым голосом произнес:    

– Да! Я Раскольников! Что вам надо?    

Гость внимательно посмотрел и внушительно произнес:    

– Петр Петрович Лужин. Я в полной надежде, что имя мое  не совсем уже вам безызвестно.    

Но Раскольников, ожидавший чего-то совсем другого, тупо и  задумчиво посмотрел на него и ничего не ответил, как будто имя Петра Петровича  слышал он решительно в первый раз.    

– Как? Неужели вы до сих пор не изволили еще получить  никаких известий? – спросил Петр Петрович, несколько коробясь.    

В ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку,  закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в лице  Лужина.    

Зосимов и Разумихин еще с бо льшим любопытством принялись  его оглядывать, и он видимо наконец сконфузился.    

– Я предполагал и рассчитывал, – замямлил  он, – что письмо, пущенное уже с лишком десять дней, даже чуть ли не две  недели…    

– Послушайте, что ж вам все стоять у дверей-то? –  перебил вдруг Разумихин, – коли имеете что объяснить, так садитесь, а  обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти!  Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!    

Он отодвинул свой стул от стола, высвободил немного  пространства между столом и своими коленями и ждал несколько в напряженном  положении, чтобы гость «пролез» в эту щелочку. Минута была так выбрана, что  никак нельзя было отказаться, и гость полез через узкое пространство, торопясь  и спотыкаясь. Достигнув стула, он сел и мнительно поглядел на Разумихина.    

– Вы, впрочем, не конфузьтесь, – брякнул  тот, – Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже  ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ  Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте  и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.    

– Благодарю вас. Не обеспокою ли я, однако, больного  своим присутствием и разговором? – обратился Петр Петрович к Зосимову.    

– Н-нет, – промямлил Зосимов, – даже развлечь  можете, – и опять зевнул.    

– О, он давно уже в памяти, с утра! – продолжал  Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия,  что Петр Петрович подумал и стал ободряться, может быть, отчасти и потому, что  этот оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом.    

– Ваша мамаша… – начал Лужин.    

– Гм! – громко сделал Разумихин. Лужин посмотрел  на него вопросительно.    

– Ничего, я так; ступайте…    

Лужин пожал плечами.    

–… Ваша мамаша, еще в бытность мою при них, начала к вам  письмо.    

Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не  приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но  теперь, к удивлению моему…    

– Знаю, знаю! – проговорил вдруг Раскольников, с  выражением самой нетерпеливой досады. – Это вы? Жених? Ну, знаю!.. и  довольно!    

Петр Петрович решительно обиделся, но смолчал. Он усиленно  спешил сообразить, что все это значит? С минуту продолжалось молчание.    

Между тем Раскольников, слегка было оборотившийся к нему при  ответе, принялся вдруг его снова рассматривать пристально и с каким-то  особенным любопытством, как будто давеча еще не успел его рассмотреть всего или  как будто что-то новое в нем его поразило: даже приподнялся для этого нарочно с  подушки. Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то  особенное, а именно, нечто как бы оправдывавшее название «жениха», так бесцеремонно  ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович  усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться  и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно.  Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное собственное сознание своей  приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр  Петрович состоял на линии жениха. Все платье его было только что от портного, и  все было хорошо, кроме разве того только, что все было слишком новое и слишком  обличало известную цель. Даже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой  цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней  обращался и слишком осторожно держал ее в руках. Даже прелестная пара  сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя  бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду. В одежде  же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был  хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки,  таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий  галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к лицу  Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось  моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих  сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светловыбритого  блиставшего подбородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью,  расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством  ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает  при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под  венец. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии  действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин.  Рассмотрев без церемонии господина Лужина, Раскольников ядовито улыбнулся,  снова опустился на подушку и стал по-прежнему глядеть в потолок.    

Но господин Лужин скрепился и, кажется, решился не примечать  до времени всех этих странностей.    

– Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком  положении, – начал он снова, с усилием прерывая молчание. – Если б  знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же  весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех  заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на  час…    

Раскольников пошевелился и хотел было что-то сказать; лицо  его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так  как ничего не последовало, то и продолжал:    

–… С часу на час. Приискал им на первый случай квартиру…    

– Где? – слабо выговорил Раскольников.    

– Весьма недалеко отсюда, дом Бакалеева…    

– Это на Вознесенском, – перебил Разумихин, –  там два этажа под нумерами; купец Юшин содержит; бывал.    

– Да, нумера-с…    

– Скверность ужаснейшая: грязь, вонь, да и  подозрительное место; штуки случались; да и черт знает кто не живет!.. Я и  сам-то заходил по скандальному случаю. Дешево, впрочем.    

– Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как  и сам человек новый, – щекотливо возразил Петр Петрович, – но,  впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма  короткий срок… Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, –  оборотился он к Раскольникову, – и теперь ее отделывают; а покамест и сам  теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного  моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева  указал…    

– Лебезятникова? – медленно проговорил  Раскольников, как бы что-то припоминая.    

– Да, Андрей Семеныч Лебезятников, служащий в  министерстве. Изволите знать?    

– Да… нет… – ответил Раскольников.    

– Извините, мне так показалось по вашему вопросу. Я был  когда-то опекуном его… очень милый молодой человек… и следящий… Я же рад  встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового. – Петр Петрович с надеждой  оглядел всех присутствующих.    

– Это в каком отношении? – спросил Разумихин.    

– В самом серьезном, так сказать, в самой сущности  дела, – подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. – Я,  видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы,  идеи – все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и  видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что  всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь:  порадовался…    

– Чему именно?    

– Вопрос ваш обширен. Могу ошибаться, но, кажется мне,  нахожу более ясный взгляд, более, так сказать, критики; более деловитости…    

– Это правда, – процедил Зосимов.    

– Врешь ты, деловитости нет, – вцепился  Разумихин. – Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает.  А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и  бродят, – обратился он к Петру Петровичу, – и желание добра есть,  хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то что тут  видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в  сапогах ходит.    

– Не соглашусь с вами, – с видимым наслаждением  возразил Петр Петрович, – конечно, есть увлечения, не правильности, но  надо быть и снисходительным: увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о  той не правильной внешней обстановке, в которой находится дело. Если же сделано  мало, то ведь и времени было немного. О средствах и не говорю. По моему же личному  взгляду, если хотите, даже нечто и сделано: распространены новые, полезные  мысли, распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо прежних  мечтательных и романический; литература принимает более зрелый оттенок;  искоренено и осмеяно много вредных предубеждений… Одним словом, мы безвозвратно  отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с…    

– Затвердил! Рекомендуется, – произнес вдруг  Раскольников.    

– Что-с? – спросил Петр Петрович, не расслышав, но  не получил ответа.    

– Это все справедливо, – поспешил вставить  Зосимов.    

– Не правда ли-с? – продолжал Петр Петрович,  приятно взглянув на Зосимова. – Согласитесь сами, – продолжал он,  обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства,  и чуть было не прибавил: «молодой человек», – что есть преуспеяние, или,  как говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды…    

– Общее место!    

– Нет, не общее место-с! Если мне, например, до сих пор  говорили: «возлюби», и я возлюблял, то что из того выходило? – продолжал  Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, – выходило то, что я  рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по  русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не  достигнешь». Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на  свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои  обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда  прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать,  целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в  нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я  именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил  несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а  вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго  не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностию, а казалось бы,  немного надо остроумия, чтобы догадаться…    

– Извините, я тоже неостроумен, – резко перебил  Разумихин, – а потому перестанемте. Я ведь и заговорил с целию, а то мне  вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места, и  все то же да все то же, до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею,  когда и другие-то, не то что я, при мне говорят. Вы, разумеется, спешили  отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я  же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то  делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников, и до того  исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все  дело испакостили. Ну-с, и довольно!    

– Милостивый государь, – начал было господин  Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, – не хотите ли вы, столь  бесцеремонно, изъяснить, что и я…    

– О, помилуйте, помилуйте… Мог ли я!.. Ну-с, и  довольно! – отрезал Разумихин и круто повернулся с продолжением давешнего  разговора к Зосимову.    

Петр Петрович оказался настолько умен, чтобы тотчас же  объяснению поверить. Он, впрочем, решил через две минуты уйти.    

– Надеюсь, что начатое теперь знакомство наше, –  обратился он к Раскольникову, – после вашего выздоровления и ввиду  известных вам обстоятельств укрепится еще более… Особенно желаю здоровья…    

Раскольников даже головы не повернул. Петр Петрович начал  вставать со стула.    

– Убил непременно закладчик! – утвердительно  говорил Зосимов.    

– Непременно закладчик! – поддакнул  Разумихин. – Порфирий своих мыслей не выдает, а закладчиков все-таки  допрашивает…    

– Закладчиков допрашивает? – громко спросил  Раскольников.    

– Да, а что?    

– Ничего.    

– Откуда он их берет? – спросил Зосимов.    

– Иных Кох указал; других имена были на обертках вещей  записаны, а иные и сами пришли, как прослышали…    

– Ну ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая  смелость! Какая решимость!    

– Вот то-то и есть, что нет! – прервал  Разумихин. – Это-то вас всех и сбивает с пути. А я говорю – неловкий,  неопытный и, наверно, это был первый шаг! Предположи расчет и ловкую каналью, и  выйдет невероятно. Предположи же неопытного, и выйдет, что один только случай  его из беды и вынес, а случай чего не делает? Помилуй, да он и препятствий-то,  может быть не предвидел! А как дело ведет? – берет десяти-двадцатирублевые  вещи, набивает ими карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, – а в комоде  в верхнем ящике, в шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме  билетов! И ограбить-то не умел, только и сумел, что убить! Первый шаг, говорю  тебе, первый шаг; потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся!    

– Это, кажется, о недавнем убийстве старухи  чиновницы, – вмешался, обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со  шляпой в руке и перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных  слов. Он, видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло  благоразумие.    

– Да. Вы слышали?    

– Как же-с, в соседстве…    

– В подробности знаете?    

– Не могу сказать; но меня интересует при этом другое  обстоятельство так сказать, целый вопрос. Не говорю уже о том, что преступления  в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и  беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и  в высших классах таким же образом увеличиваются и, так сказать, параллельно.  Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по  общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве,  ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, –  и в главных участниках один лектор всемирной истории; там убивают нашего  секретаря за границей, по причине денежной и загадочной… И если теперь эта  старуха процентщица убита одним из закладчиков, то и это, стало быть, был  человек из общества более высшего, – ибо мужики не закладывают золотых  вещей, – то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность  цивилизованной части нашего общества?    

– Перемен экономических много… – отозвался  Зосимов.    

– Чем объяснить? – прицепился Разумихин. – А  вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.    

– То есть, как это-с?    

– А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос,  зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей  захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку,  поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить,  жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…    

– Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила…    

– Да об чем вы хлопочете? – неожиданно вмешался  Раскольников. – По вашей же вышло теории!    

– Как так по моей теории?    

– А доведите до последствий, что вы давеча  проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…    

– Помилуйте! – вскричал Лужин.    

– Нет, это не так! – отозвался Зосимов.    

Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой и  трудно дышал.    

– На все есть мера, – высокомерно продолжал  Лужин, – экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если  только предположить…    

– А правда ль, что вы, – перебил вдруг опять  Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость  обиды, – правда ль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый час, как от  нее согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее  брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она  вами облагодетельствована?..    

– Милостивый государь! – злобно и раздражительно  вскричал Лужин, весь вспыхнув и смешавшись, – милостивый государь… так  исказить мысль!    

Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас  дошедшие или, лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого  основания, и я… подозреваю, кто… одним словом… эта стрела… одним словом, ваша  мамаша… Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных  качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях… Но я  все-таки был в тысяче верстах от предположения, что она в таком извращенном  фантазией виде могла понять и представить дело… И наконец… наконец…    

– А знаете что? – вскричал Раскольников,  приподнимаясь на подушке и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим  взглядом, – знаете что?    

– А что-с? – Лужин остановился и ждал с обиженным  и вызывающим видом.    

Несколько секунд длилось молчание.    

– А то, что если вы еще раз… осмелитесь упомянуть хоть  одно слово… о моей матери… то я вас с лестницы кувырком спущу!    

– Что с тобой! – крикнул Разумихин.    

– А, так вот оно что-с! – Лужин побледнел и  закусил губу. – Слушайте, сударь, меня, – начал он с расстановкой и  сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, – я еще давеча, с  первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать  еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь… вам…  никогда-с…    

– Я не болен! – вскричал Раскольников.    

– Тем паче-с…    

– Убирайтесь к черту!    

Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова  между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не  глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему,  чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом  с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе  спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное  оскорбление.    

– Можно ли, можно ли так? – говорил озадаченный  Разумихин, качая головой.    

– Оставьте, оставьте меня все! – в исступлении  вскричал Раскольников.    

– Да оставите ли вы меня наконец, мучители! Я вас не  боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один,  один, один!    

– Пойдем! – сказал Зосимов, кивнул Разумихину.    

– Помилуй, да разве можно его так оставлять.    

– Пойдем! – настойчиво повторил Зосимов и вышел.  Разумихин подумал и побежал догонять его.    

– Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, –  сказал Зосимов, уже на лестнице. – Раздражать невозможно…    

– Что с ним?    

– Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный,  вот бы чего!    

Давеча он был в силах… Знаешь, у него что-то есть на уме!  Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!    

– Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович!  По разговору видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед  самой болезнью, письмо получил…    

– Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил все  дело. А заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме  одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство…    

– Да, да! – подхватил Разумихин, – очень  заметил! Интересуется, пугается. Это его в самый день болезни напугали, в  конторе у надзирателя; в обморок упал.    

– Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе  кое-что потом скажу.    

Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться…  Воспаления, впрочем, не будет…    

– Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и  буду наблюдать через Настасью…    

Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской  поглядел на Настасью; но та еще медлила уходить.    

– Чаю-то теперь выпьешь? – спросила она.    

– После! Я спать хочу! Оставь меня…    

Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.    

 6    

     

Но только что она вышла, он встал, заложил крючком дверь,  развязал принесенный давеча Разумихиным и им же снова завязанный узел с платьем  и стал одеваться. Странное дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен; не  было ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во все  последнее время. Это была первая минута какого-то странного, внезапного спокойствия.  Движения его были точны и ясны, в них проглядывало твердое намерение. «Сегодня  же, сегодня же!..» – бормотал он про себя. Он понимал, однако, что еще слаб, но  сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до спокойствия, до неподвижной идеи,  придавало ему сил и самоуверенности; он, впрочем, надеялся, что не упадет на  улице. Одевшись совсем, во все новое, он взглянул на деньги, лежавшие на столе,  подумал и положил их в карман.    

Денег было двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные  пятаки, сдачу с десяти рублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо  снял крючок, вышел из комнаты, спустился по лестнице и заглянул в отворенную  настежь кухню: Настасья стояла к нему задом и, нагнувшись, раздувала хозяйский  самовар. Она ничего не слыхала. Да и кто мог предположить, что он уйдет?    

Через минуту он был уже на улице.    

Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя;  но с жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха.    

Голова его слегка было начала кружиться; какая-то дикая  энергия заблистала вдруг в его воспаленных глазах и в его исхудалом  бледно-желтом лице. Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно:  «что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он  иначе не воротится, потому что не хочет так жить». Как кончить? Чем кончить? Об  этом он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль  терзала его. Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы все переменилось, так  или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною  самоуверенностью и решимостью.    

По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних  прогулок, он прямо направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед  мелочною лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма  чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре  девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, в мантильке, в  перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое и  истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным голосом она  выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки.    

Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями,  послушал, вынул пятак и положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на  самой чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула  шарманщику: «будет!», и оба поплелись дальше, к следующей лавочке.    

– Любите вы уличное пение? – обратился вдруг  Раскольников к одному, уже немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у  шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился. – Я  люблю, – продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об  уличном пении говорил, – я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный  и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые  и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без  ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…    

– Не знаю-с… Извините… – пробормотал господин,  испуганный и вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел на другую  сторону улицы.    

Раскольников пошел прямо и вышел к тому углу на Сенной, где  торговали мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но теперь их не  было.    

Узнав место, он остановился, огляделся и оборотился к  молодому парню в красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.    

– Это мещанин ведь торгует тут на углу, с бабой, с  женой, а?    

– Всякие торгуют, – отвечал парень, свысока  обмеривая Раскольникова.    

– Как его зовут?    

– Как крестили, так и зовут.    

– Уж и ты не зарайский ли? Которой губернии?    

Парень снова посмотрел на Раскольникова.    

– У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а  ездил-то брат, а я дома сидел, так и не знаю-с… Уж простите, ваше сиятельство,  великодушно.    

– Это харчевня, наверху-то?    

– Это трахтир, и бильярд имеется; и прынцессы найдутся…  Люли!    

Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла  густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица.  Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на  него, и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и  пошел направо, тротуаром, по направлению к В-му. Миновав площадь, он попал в  переулок…    

Он и прежде проходил этим коротеньким переулком, делающим  колено и ведущим с площади в Садовую. В последнее время его даже тянуло шляться  по всем этим местам, когда тошно становилось, «чтоб еще тошней было». Теперь же  он вошел, ни о чем не думая. Тут есть большой дом, весь под распивочными и  прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали женщины,  одетые, как ходят «по соседству» – простоволосые и в одних платьях. В двух-трех  местах они толпились на тротуаре группами, преимущественно у сходов в нижний  этаж, куда, по двум ступенькам, можно было спускаться в разные весьма  увеселительные заведения. В одном из них, в эту минуту, шел стук и гам на всю  улицу, тренькала гитара, пели песни, и было очень весело. Большая группа женщин  толпилась у входа; иные сидели на ступеньках, другие на тротуаре, третьи стояли  и разговаривали. Подле, на мостовой, шлялся, громко ругаясь, пьяный солдат с  папироской и, казалось, куда-то хотел войти, но как будто забыл куда. Один  оборванец ругался с другим оборванцем, и какой-то мертво-пьяный валялся поперек  улицы.    

Раскольников остановился у большой группы женщин. Они  разговаривали сиплыми голосами; все были в ситцевых платьях, в козловых  башмаках и простоволосые.    

Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти  все с глазами подбитыми.    

Его почему-то занимало пенье и весь этот стук и гам, там,  внизу…    

Оттуда слышно было, как среди хохота и взвизгов, под  тоненькую фистулу разудалого напева и под гитару, кто-то отчаянно отплясывал,  выбивая такт каблуками. Он пристально, мрачно и задумчиво слушал, нагнувшись у  входа и любопытно заглядывал с тротуара в сени.    

Ты мой бутошник прикрасной Ты не бей меня напрасно! –  разливался тоненький голос певца. Раскольникову ужасно захотелось расслушать,  что поют, точно в этом и было все дело.    

«Не зайти ли? – подумал он. – Хохочут! Спьяну. А  что ж, не напиться ли пьяным?»    

– Не зайдете, милый барин? – спросила одна из  женщин довольно звонким и не совсем еще осипшим голосом. Она была молода и даже  не отвратительна – одна из всей группы.    

– Вишь, хорошенькая! – отвечал он, приподнявшись и  поглядев на нее.    

Она улыбнулась; комплимент ей очень понравился.    

– Вы и сами прехорошенькие, – сказала она.    

– Какие худые! – заметила басом другая, – из  больницы, что ль выписались?    

– Кажись и генеральские дочки, а носы все курносые! –  перебил вдруг подошедший мужик, навеселе, в армяке нараспашку и с хитро  смеющейся харей.    

– Вишь, веселье!    

– Проходи, коль пришел!    

– Пройду! Сласть!    

И он кувыркнулся вниз.    

Раскольников тронулся дальше.    

– Послушайте, барин! – крикнула вслед девица.    

– Что?    

Она законфузилась.    

– Я, милый барин, всегда с вами рада буду часы  разделить, а теперь вот как-то совести при вас не соберу. Подарите мне,  приятный кавалер, шесть копеек на выпивку!    

Раскольников вынул сколько вынулось: три пятака.    

– Ах, какой добреющий барин!    

– Как тебя зовут?    

– А Дуклиду спросите.    

– Нет уж, это что же, – вдруг заметила одна из  группы, качая головой на Дуклиду. – Это уж я и не знаю, как это так  просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась…    

Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была  рябая девка, лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и  осуждала она спокойно и серьезно.    

«Где это, – подумал Раскольников, идя далее, – где  это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или  думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на  такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, – а  кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная  буря, – и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу  лет, вечность, – то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить,  жить и жить! Как бы ни жить – только жить!.. Экая правда! Господи, какая  правда!    

Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом  называет», – прибавил он через минуту.    

Он вышел на другую улицу: «Ба! Хрустальный дворец»! Давеча  Разумихин говорил про «Хрустальный дворец». Только, чего бишь я хотел-то? Да,  прочесть!.. Зосимов говорил, что в газетах читал…»    

– Газеты есть? – спросил он, входя в весьма  просторное и даже опрятное трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем  довольно пустых.    

Два-три посетителя пили чай, да в одной дальней комнате  сидела группа, человека в четыре, и пили шампанское. Раскольникову показалось,  что между ними Заметов. Впрочем, издали нельзя было хорошо рассмотреть.    

«А пусть!» – подумал он.    

– Водки прикажете-с? – спросил половой.    

– Чаю подай. Да принеси ты мне газет, старых, этак дней  за пять сряду, а я тебе на водку дам.    

– Слушаю-с. Вот сегодняшние-с. И водки прикажете-с?    

Старые газеты и чай явились. Раскольников уселся и стал  отыскивать:    

«Излер – Излер – Ацтеки – Ацтеки – Излер – Бартола – Массимо  – Ацтеки – Излер… фу, черт! А, вот отметки: провалилась с лестницы – мещанин  сгорел с вина – пожар на Песках – пожар на Петербургской – еще пожар на  Петербургской-еще пожар на Петербургской – Излер – Излер – Излер – Излер –  Массимо… А вот…»    

Он отыскал наконец то, чего добивался, и стал читать; строки  прыгали в его глазах, он, однако ж, дочел все «известие» и жадно принялся  отыскивать в следующих нумерах позднейшие прибавления. Руки его дрожали,  перебирая листы, от судорожного нетерпения. Вдруг кто-то сел подле него, за его  столом. Он заглянул – Заметов, тот же самый Заметов и в том же виде, с  перстнями, с цепочками, с пробором в черных вьющихся и напомаженных волосах, в  щегольском жилете и в несколько потертом сюртуке и несвежем белье. Он был  весел, по крайней мере очень весело и добродушно улыбался.    

Смуглое лицо его немного разгорелось от выпитого  шампанского.    

– Как! Вы здесь? – начал он с недоумением и таким  тоном, как бы век был знаком, – а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы  все не в памяти.    

Вот странно! А ведь я был у вас…    

Раскольников знал, что он подойдет. Он отложил газеты и  поворотился к Заметову. На его губах была усмешка, и какое-то новое  раздражительное нетерпение проглядывало в этой усмешке.    

– Это я знаю, что вы были, – отвечал он, –  слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы  с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то  Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять –  дело ясное… а?    

– А уж какой он буян!    

– Порох-то?    

– Нет, приятель ваш, Разумихин…    

– А хорошо вам жить, господин Заметов; в приятнейшие  места вход беспошлинный! Кто это вас сейчас шампанским-то наливал?    

– А это мы… выпили… Уж и наливал?!    

– Гонорарий! Всем пользуетесь! – Раскольников  засмеялся. – Ничего, добреющий мальчик, ничего! – прибавил он,  стукнув Заметова по плечу, – я ведь не назло, «а по всей то есь любови,  играючи» говорю, вот как работник-то ваш говорил, когда он Митьку тузил, вот,  по старухиному-то делу.    

– А вы почем знаете?    

– Да я, может, больше вашего знаю.    

– Чтой-то какой вы странный… Верно, еще очень больны.  Напрасно вышли…    

– А я вам странным кажусь?    

– Да. Что это вы газеты читаете?    

– Газеты.    

– Много про пожары пишут…    

– Нет, я не про пожары. – Тут он загадочно  посмотрел на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. – Нет,  я не про пожары, – продолжал он, подмигивая Заметову. – А сознайтесь,  милый юноша, что вам ужасно хочется знать, про что я читал?    

– Вовсе не хочется; я так спросил. Разве нельзя  спросить? Что вы все…    

– Послушайте, вы человек образованный, литературный, а?    

– Я из шестого класса гимназии, – отвечал Заметов  с некоторым достоинством.    

– Из шестого! Ах ты мой воробушек! С пробором, в  перстнях – богатый человек! Фу, какой миленький мальчик! – Тут  Раскольников залился нервным смехом, прямо в лицо Заметову. Тот отшатнулся, и  не то чтоб обиделся, а уж очень удивился.    

– Фу, какой странный! – повторил Заметов очень  серьезно. – Мне сдается, что вы все еще бредите.    

– Брежу? Врешь, воробушек!.. Так я странен? Ну, а  любопытен я вам, а?    

Любопытен?    

– Любопытен.    

– Так сказать, про что я читал, что разыскивал? Ишь  ведь сколько нумеров велел натащить! Подозрительно, а?    

– Ну, скажите.    

– Ушки на макушке?    

– Какая еще там макушка?    

– После скажу, какая макушка, а теперь, мой милейший,  объявляю вам… нет, лучше: «сознаюсь»… Нет, и это не то: «показание даю, а вы  снимаете» – вот как! Так даю показание, что читал, интересовался… отыскивал…  разыскивал… – Раскольников прищурил глаза и выждал, – разыскивал – и  для того и зашел сюда – об убийстве старухи чиновницы, – произнес он наконец,  почти шепотом, чрезвычайно приблизив свое лицо к лицу Заметова. Заметов смотрел  на него прямо в упор, не шевелясь и не отодвигая своего лица от его лица.  Страннее всего показалось потом Заметову, что ровно целую минуту длилось у них  молчание и ровно целую минуту они так друг на друга глядели.    

– Ну что ж что читали? – вскричал он вдруг в  недоумении и в нетерпении. – Мне-то какое дело! Что ж в том?    

– Это вот та самая старуха, – продолжал  Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, –  та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в  обморок-то упал. Что, теперь понимаете?    

– Да что такое? Что… «понимаете»? – произнес  Заметов почти в тревоге.    

Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в  одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча,  как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг  припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение,  когда он стоял за дверью, с топором, топор прыгал, они за дверью ругались и ломились,  а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык,  дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!    

– Вы или сумасшедший, или… – проговорил Заметов –  и остановился, как будто вдруг пораженный мыслью, внезапно промелькнувшею в уме  его.    

– Или? Что «или»? Ну, что? Ну, скажите-ка!    

– Ничего! – в сердцах отвечал Заметов, – все  вздор!    

Оба замолчали. После внезапного, припадочного взрыва смеха  Раскольников стал вдруг задумчив и грустен. Он облокотился на стол и подпер  рукой голову. Казалось, он совершенно забыл про Заметова. Молчание длилось  довольно долго.    

– Что вы чай-то не пьете? Остынет, – сказал  Заметов.    

– А? Что? Чай?.. Пожалуй… – Раскольников глотнул  из стакана, положил в рот кусочек хлеба и вдруг, посмотрев на Заметова,  казалось, все припомнил и как будто встряхнулся: лицо его приняло в ту же  минуту первоначальное насмешливое выражение. Он продолжал пить чай.    

– Нынче много этих мошенничеств развелось, –  сказал Заметов. – Вот недавно еще я читал в «Московских ведомостях», что в  Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили. Целое общество было.  Подделывали билеты.    

– О, это уже давно! Я еще месяц назад читал, –  отвечал спокойно Раскольников. – Так это-то, по-вашему, мошенники? –  прибавил он, усмехаясь.    

– Как же не мошенники?    

– Это? Это дети, бланбеки, а не мошенники! Целая  полсотня людей для этакой цели собирается! Разве это возможно? Тут и трех дней  много будет, да и то чтобы друг в друге каждый пуще себя самого был уверен! А  то стоит одному спьяну проболтаться, и все прахом пошло! Бланбеки! Нанимают ненадежных  людей разменивать билеты в конторах: этакое-то дело да поверить первому  встречному? Ну, положим, удалось и с бланбеками, положим, каждый себе по  миллиону наменял, ну а потом? Всю-то жизнь? Каждый один от другого зависит на  всю свою жизнь! Да лучше удавиться! А они и разменять-то не умели: стал в  конторе менять, получил пять тысяч, и руки дрогнули. Четыре пересчитал, а пятую  принял не считая, на веру, чтобы только в карман да убежать поскорее. Ну, и  возбудил подозрение. И лопнуло все из-за одного дурака! Да разве так возможно?    

– Что руки-то дрогнули? – подхватил Заметов, –  нет, это возможно-с.    

Нет, это я совершенно уверен, что это возможно. Иной раз не  выдержишь.    

– Этого-то?    

– А вы, небось, выдержите? Нет, я бы не выдержал! За  сто рублей награждения идти на этакий ужас! Идти с фальшивым билетом – куда  же? – в банкирскую контору, где на этом собаку съели, – нет, я бы  сконфузился. А вы не сконфузитесь?    

Раскольникову ужасно вдруг захотелось опять «язык высунуть».  Озноб, минутами, проходил по спине его.    

– Я бы не так сделал, – начал он издалека. –  Я бы вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со всех  концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу; начал бы  ее считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую,  да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет – не фальшивая ли? «Я, дескать,  боюсь: у меня родственница одна двадцать пять рублей таким образом намедни  потеряла»; и историю бы тут рассказал. А как стал бы третью тысячу считать –  нет, позвольте: я, кажется, там, во второй тысяче, седьмую сотню неверно  сосчитал, сомнение берет, да бросил бы третью, да опять за вторую, – да  этак бы все-то пять. А как кончил бы, из пятой да из второй вынул бы по  кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените,  пожалуйста», – да до седьмого поту конторщика бы довел, так что он меня  как с рук-то сбыть уж не знал бы! Кончил бы все наконец, пошел, двери бы  отворил – да нет, извините, опять воротился, спросить о чем-нибудь, объяснение какое-нибудь  получить, – вот я бы как сделал!    

– Фу, какие вы страшные вещи говорите! – сказал,  смеясь, Заметов. – Только все это один разговор, а на деле, наверно  споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже  натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить – вот  пример: в нашей-то части старуху убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка,  среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, – а руки-то  все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…    

Раскольников как будто обиделся.    

– Видно! А вот поймайте-ка его, подите, теперь! –  вскрикнул он, злорадно подзадоривая Заметова.    

– Что ж, поймают.    

– Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас  главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг  тратить начнет, – ну как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на  этом, коли захочет!    

– То-то и есть что они все так делают, – отвечал  Заметов, – убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и  попался. На трате-то их и ловят. Не все же такие, как вы хитрецы. Вы бы в кабак  не пошли, разумеется?    

Раскольников нахмурил брови и пристально посмотрел на  Заметова.    

– Вы, кажется, разлакомились и хотите узнать, как бы я  и тут поступил?    

– спросил он с неудовольствием.    

– Хотелось бы, – твердо и серьезно ответил тот.  Слишком что-то серьезно стал он говорить и смотреть.    

– Очень?    

– Очень.    

– Хорошо. Я вот бы как поступил, – начал  Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор  смотря на него и говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на этот  раз. – Я бы вот как сделал: я бы взял деньги и вещи и, как ушел бы оттуда,  тотчас, не заходя никуда, пошел бы куда-нибудь, где место глухое и только  заборы одни, и почти нет никого, – огород какой-нибудь или в этом роде.  Наглядел бы я там еще прежде, на этом дворе, какой-нибудь такой камень, этак в  пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что с построения дома,  может, лежит; приподнял бы этот камень – под ним ямка должна быть, – да в  ямку-то эту все бы вещи и деньги и сложил. Сложил бы да и навалил бы камнем, в  том виде как он прежде лежал, придавил бы ногой, да и пошел бы прочь. Да год  бы, два бы не брал, три бы не брал, – ну, и ищите! Был, да весь вышел!    

– Вы сумасшедший, – выговорил почему-то Заметов  тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того  засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала.  Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не  произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать  себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах:  вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!    

– А что, если это я старуху и Лизавету убил? –  проговорил он вдруг и – опомнился.    

Заметов дико поглядел на него и побледнел как скатерть. Лицо  его искривилось улыбкой.    

– Да разве это возможно? – проговорил он едва  слышно.    

Раскольников злобно взглянул на него.    

– Признайтесь, что вы поверили? Да? Ведь да?    

– Совсем нет! Теперь больше, чем когда-нибудь, не  верю! – торопливо сказал Заметов.    

– Попался наконец! Поймали воробушка. Стало быть,  верили же прежде, когда теперь «больше, чем когда-нибудь, не верите»?    

– Да совсем же нет! – восклицал Заметов, видимо сконфуженный. –  Это вы для того-то и пугали меня, чтоб к этому подвести?    

– Так не верите? А об чем вы без меня заговорили, когда  я тогда из конторы вышел? А зачем меня поручик Порох допрашивал после обморока?  Эй ты, – крикнул он половому, вставая и взяв фуражку, – сколько с  меня?    

– Тридцать копеек всего-с, – отвечал тот,  подбегая.    

– Да вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько  денег! – протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, –  красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое  явилось?    

Ведь знаете же, что копейки не было! Хозяйку-то, небось, уж  опрашивали…    

Ну, довольно! Assez cause! До свидания… приятнейшего!..    

Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического  ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, –  впрочем мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено, как бы после  какого-то припадка.    

Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и  приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и так  же быстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.    

А Заметов, оставшись один, сидел еще долго на том же месте,  в раздумье. Раскольников невзначай перевернул все его мысли насчет известного  целует ее в глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении «Илья  Петрович – болван!» – решил он окончательно.    

Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг,  на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не  видали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени  обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но  вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.    

– Так вот ты где! – крикнул он во все горло. –  С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили!  Настасью чуть не прибил за тебя… А он вон где! Родька! Что это значит? Говори  всю правду!    

Признавайся! Слышишь?    

– А то значит, что вы все надоели мне смертельно, и я  хочу быть один, – спокойно отвечал Раскольников.    

– Один? Когда еще ходить не можешь, когда еще рожа как  полотно бледна, и задыхаешься! Дурак!.. Что ты в «Хрустальном дворце» делал?  Признавайся немедленно!    

– Пусти! – сказал Раскольников и хотел пройти  мимо. Это уже вывело Разумихина из себя: он крепко схватил его за плечо.    

– Пусти? Ты смеешь говорить: «пусти»? Да знаешь ли, что  я сейчас с тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу под мышкой  домой, под замок!    

– Слушай, Разумихин, – начал тихо и по-видимому  совершенно спокойно Раскольников, – неужель ты не видишь, что я не хочу  твоих благодеяний? И что за охота благодетельствовать тем, которые… плюют на  это? Тем, наконец, которым это серьезно тяжело выносить? Ну для чего ты отыскал  меня в начале болезни? Я, может быть, очень был бы рад умереть? Ну, неужели я  недостаточно выказал тебе сегодня, что ты меня мучаешь, что ты мне… надоел!  Охота же в самом деле мучить людей! Уверяю же тебя, что все это мешает моему  выздоровлению серьезно, потому что беспрерывно раздражает меня. Ведь ушел же  давеча Зосимов, чтобы не раздражать меня! Отстань же, ради бога, и ты! И какое  право, наконец, имеешь ты удерживать меня силой?    

Да неужель ты не видишь, что я совершенно в полном уме  теперь говорю? Чем, чем, научи, умолить мне тебя, наконец, чтобы ты не  приставал ко мне и не благодетельствовал? Пусть я неблагодарен, пусть я низок,  только отстаньте вы все, ради бога, отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!    

Он начал спокойно, заранее радуясь всему яду, который  готовился вылить, а кончил в исступлении и задыхаясь, как давеча с Лужиным.    

Разумихин постоял, подумал и выпустил его руку.    

– Убирайся же к черту! – сказал он тихо и почти  задумчиво. – Стой! – заревел он внезапно, когда Раскольников тронулся  было с места, – слушай меня. Объявляю тебе, что все вы, до единого  болтунишки и фанфаронишки!    

Заведется у вас страданьице – вы с ним как курица с яйцом  носитесь! Даже и тут воруете чужих авторов. Ни признака жизни в вас  самостоятельной! Из спермацетной мази вы сделаны, а вместо крови сыворотка!  Никому-то из вас я не верю! Первое дело у вас, во всех обстоятельствах – как бы  на человека не походить! Сто-о-ой! – крикнул он с удвоенным бешенством,  заметив, что Раскольников опять трогается уходить, – слушай до конца! Ты  знаешь, у меня сегодня собираются на новоселье, может быть уж и пришли теперь,  да я там дядю оставил, – забегал сейчас, – принимать приходящих. Так  вот, если бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с  иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! – так  вот, если б ты не был дурак, ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок  посидеть, чем даром-то сапоги топтать. Уж вышел, так уж нечего делать! Я б тебе  кресла такие мягкие подкатил, у хозяев есть… Чаишко, компания… А нет, –  так и на кушетке уложу, – все-таки между нами полежишь… И Зосимов будет.  Зайдешь, что ли?    

– Нет.    

– Вр-р-решь! – нетерпеливо вскрикнул  Разумихин, – почему ты знаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да и ничего  ты в этом не понимаешь… Я тысячу раз точно так же с людьми расплевывался и  опять назад прибегал… Станет стыдно – и воротишься к человеку! Так помни же,  дом Починкова, третий этаж…    

– Да ведь этак вы себя, пожалуй, кому-нибудь бить  позволите, господин Разумихин, из удовольствия благодетельствовать.    

– Кого? Меня! За одну фантазию нос отвинчу! Дом  Починкова, нумер сорок семь, в квартире чиновника Бабушкина…    

– Не приду, Разумихин – Раскольников повернулся и пошел  прочь.    

– Об заклад, что придешь! – крикнул ему вдогонку  Разумихин. – Иначе ты… иначе знать тебя не хочу! Постой, гей! Заметов там?    

– Там.    

– Видел?    

– Видел.    

– И говорил?    

– Говорил.    

– Об чем? Ну, да черт с тобой, пожалуй, не сказывай.  Починкова, сорок семь, Бабушкина, помни!    

Раскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихин  смотрел ему вслед, задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в дом, но  остановился на средине лестницы.    

«Черт возьми! – продолжал он, почти вслух, –  говорит со смыслом, а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят  со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! – Он  стукнул пальцем по лбу. – Ну что, если… ну как его одного теперь пускать?  Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку за  Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в  «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.    

Раскольников прошел прямо на ский мост, стал на средине, у  перил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль. Простившись  с Разумихиным, он до того ослабел, что едва добрался сюда. Ему захотелось  где-нибудь сесть или лечь, на улице. Склонившись над водою, машинально смотрел  он на последний, розовый отблеск заката, на ряд домов, темневших в сгущавшихся  сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде, по левой набережной,  блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего в него  на мгновение, на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием всматривался в  эту воду. Наконец в глазах его завертелись какие-то красные круги, дома  заходили, прохожие, набережные, экипажи – все это завертелось и заплясало  кругом. Вдруг он вздрогнул, может быть спасенный вновь от обморока одним диким  и безобразным видением. Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом;  он взглянул – и увидел женщину, высокую, с платком на голове, с желтым, продолговатым,  испитым лицом и с красноватыми впавшими глазами. Она глядела на него прямо, но,  очевидно, ничего не видела и никого не различала. Вдруг она облокотилась правою  рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее за решетку, затем левую, и  бросилась в канаву. Грязная вода раздалась, поглотила на мгновение жертву, но  через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесло вниз по течению, головой и  ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и вспухшею над водой, как подушка,  юбкой.    

– Утопилась! Утопилась! – кричали десятки голосов;  люди сбегались, обе набережные унизывались зрителями, на мосту, кругом  Раскольникова, столпился народ, напирая и придавливая его сзади.    

– Батюшки, да ведь это наша Афросиньюшка! –  послышался где-то недалеко плачевный женский крик. – Батюшки, спасите!  Отцы родные, вытащите!    

– Лодку! Лодку! – кричали в толпе.    

Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам  схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было  немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду  правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и  тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она  очнулась скоро, приподнялась и стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая  мокрое платье руками. Она ничего не говорила.    

– До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, –  выл тот же женский голос, уже подле    

Афросиньюшки, – анамнясь удавиться тоже хотела, с  веревки сняли. Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть  оставила, – ан вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле  живем, второй дом с краю, вот тут…    

Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей,  кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущением  равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, –  бормотал он про себя. – Ничего не будет, – прибавил он, – нечего  ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу  отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.    

«Ну так что ж! И пожалуй!» – проговорил он решительно,  двинулся с моста и направился в ту сторону, где была контора. Сердце его было  пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней  энергии, когда он из дому вышел, с тем, «чтобы все кончить!» Полная апатия  заступила ее место.    

«Что ж, это исход! – думал он, тихо и вяло идя по  набережной канавы. – Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А  все равно! Аршин пространства будет, – хе! Какой, однако же, конец!  Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь  или сесть поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да и наплевать на это.  Фу, какие глупости в голову приходят…»    

В контору надо было идти все прямо и при втором повороте  взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он  остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две  улицы, – может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще  протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг, как будто кто  шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у того дома, у  самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.    

Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его. Он вошел в  дом, прошел всю подворотню, потом в первый вход справа и стал подниматься по  знакомой лестнице, в четвертый этаж. На узенькой и крутой лестнице было очень  темно. Он останавливался на каждой площадке и осматривался с любопытством. На  площадке первого этажа в окне была совсем выставлена рама: «Этого тогда не  было», подумал он. Вот и квартира второго этажа, где работали Николашка и  Митька: «Заперта; и дверь окрашена заново; отдается, значит, внаем». Вот и  третий этаж… и четвертый… «Здесь!» Недоумение взяло его: дверь в эту квартиру  была отворена настежь, там были люди, слышны были голоса; он этого никак не  ожидал. Поколебавшись немного, он поднялся по последним ступенькам и вошел в  квартиру.    

Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его как  будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так же,  как оставил тогда, даже, может быть трупы на тех же местах на полу. А теперь:  голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел на  подоконник.    

Всего было двое работников, оба молодые парня, один  постарше, а другой гораздо моложе. Они оклеивали стены новыми обоями, белыми, с  лиловыми цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных.  Раскольникову это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел на эти новые обои  враждебно, точно жаль было, что все так изменили.    

Работники, очевидно, замешкались и теперь наскоро свертывали  свою бумагу и собирались домой. Появление Раскольникова почти не обратило на  себя их внимания. Они о чем-то разговаривали. Раскольников скрестил руки и стал  вслушиваться.    

– Приходит она, этта, ко мне поутру, – говорил  старший младшему, – раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю,  передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» – «Я  хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять».  Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!    

– А что это, дядьшка, журнал? – спросил молодой.  Он, очевидно, поучался у «дядьшки».    

– А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки,  крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за  границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому  полу.    

Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а  уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!    

– И чего-чего в ефтом Питере нет! – с увлечением  крикнул младший, – окромя отца-матери, все есть!    

– Окромя ефтова, братец ты мой, все находится, –  наставительно порешил старший.    

Раскольников встал и пошел в другую комнату, где прежде  стояли укладка и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели.  Обои были все те же; в углу на обоях резко обозначено было место, где стоял  киот с образами. Он поглядел и воротился на свое окошко. Старший работник  искоса приглядывался.    

– Вам чего-с? – спросил он вдруг, обращаясь к  нему.    

Вместо ответа Раскольников встал, вышел в сени, взялся за  колокольчик и дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул  второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное,  безобразное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал  с каждым ударом, и ему все приятнее и приятнее становилось.    

– Да что те надо? Кто таков? – крикнул работник,  выходя к нему.    

Раскольников вошел опять в дверь.    

– Квартиру хочу нанять, – сказал он, –  осматриваю.    

– Фатеру по ночам не нанимают; а к тому же вы должны с  дворником прийти.    

– Пол-то вымыли; красить будут? – продолжал  Раскольников. – Крови-то нет?    

– Какой крови?    

– А старуху-то вот убили с сестрой. Тут целая лужа  была.    

– Да что ты за человек? – крикнул в беспокойстве  работник.    

– Я?    

– Да.    

– А тебе хочется знать?.. Пойдем в контору, там скажу.    

Работники с недоумением посмотрели на него.    

– Нам выходить пора-с, замешкали. Идем, Алешка.  Запирать надо, – сказал старший работник.    

– Ну, пойдем! – отвечал Раскольников равнодушно и  вышел вперед, медленно спускаясь с лестницы. – Эй, дворник! – крикнул  он, выходя под ворота.    

Несколько людей стояло при самом входе в дом с улицы, глазея  на прохожих: оба дворника, баба, мещанин в халате и еще кто-то. Раскольников  пошел прямо к ним.    

– Чего вам? – отозвался один из дворников.    

– В контору ходил?    

– Сейчас был. Вам чего?    

– Там сидят?    

– Сидят.    

– И помощник там?    

– Был время. Чего вам?    

Раскольников не отвечал и стал с ним рядом, задумавшись.    

– Фатеру смотреть приходил, – сказал, подходя,  старший работник.    

– Какую фатеру?    

– А где работаем. «Зачем, дескать кровь отмыли? Тут,  говорит, убивство случилось, а я пришел нанимать». И в колокольчик стал  звонить, мало не оборвал. А пойдем, говорит в контору, там все докажу.  Навязался.    

Дворник с недоумением и нахмурясь разглядывал Раскольникова.    

– Да вы кто таков? – крикнул он погрознее.    

– Я Родион Романович Раскольников, бывший студент, а  живу в доме Шиля, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер  четырнадцать. У дворника спроси… меня знает. – Раскольников проговорил все  это как-то лениво и задумчиво, не оборачиваясь и пристально смотря на  потемневшую улицу.    

– Да зачем в фатеру-то приходили?    

– Смотреть.    

– Чего там смотреть?    

– А вот взять да свести в контору? – ввязался  вдруг мещанин и замолчал.    

Раскольников через плечо скосил на него глаза, посмотрел  внимательно и сказал так же тихо и лениво:    

– Пойдем!    

– Да и свести! – подхватил ободрившийся  мещанин. – Зачем он об том доходил, у него что на уме, а?    

– Пьян, не пьян, а бог их знает, – пробормотал  работник.    

– Да вам чего? – крикнул опять дворник, начинавший  серьезно сердиться, – ты чего пристал?    

– Струсил в контору-то? – с насмешкой проговорил  ему Раскольников.    

– Чего струсил? Ты чего пристал?    

– Выжига! – крикнула баба.    

– Да чего с ним толковать, – крикнул другой  дворник, огромный мужик, в армяке на распашку и с ключами за поясом. –  Пшол!.. И впрямь выжига… Пшол!    

И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его на улицу.  Тот кувыркнулся было, но не упал, выправился, молча посмотрел на всех зрителей  и пошел далее.    

– Чуден человек, – проговорил работник.    

– Чуден нынче стал народ, – сказала баба.    

– А все бы свести в контору, – прибавил мещанин.    

– Нечего связываться, – решил большой  дворник. – Как есть выжига! Сам на то лезет, известно, а свяжись, не  развяжешься… Знаем!    

«Так идти, что ли, или нет», думал Раскольников, остановясь  посреди мостовой на перекрестке и осматриваясь кругом, как будто ожидая от  кого-то последнего слова. Но ничто не отозвалось ниоткуда; все было глухо и  мертво, как камни, по которым он ступал, для него мертво, для него одного…  Вдруг, далеко, шагов за двести от него, в конце улицы, в сгущавшейся темноте,  различил он толпу, говор, крики… Среди толпы стоял какой-то экипаж…    

Замелькал среди улицы огонек. «Что такое?» Раскольников  поворотил вправо и пошел на толпу. Он точно цеплялся за все и холодно  усмехнулся, подумав это, потому что уж наверно решил про контору и твердо знал,  что сейчас все кончится.    

 7    

     

Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская,  запряженная парой горячих серый лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с  козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество  народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный  фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все  говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:    

– Экой грех! Господи, грех-то какой!    

Раскольников протеснился, по возможности, и увидал наконец  предмет всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный  лошадьми человек, без чувств по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном»  платье, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было все избито,  ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.    

– Батюшки! – причитал кучер, – как тут  усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно,  равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит –  известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, –  крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он  прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он, ал уж очень был  нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, – дернули, а он вскричал – они  пуще… вот и беда.    

– Это так как есть! – раздался чей-то  свидетельский отзыв в толпе.    

– Кричал-то он, это правда, три раза ему  прокричал, – отозвался другой голос.    

– В акурат три раза, все слышали! – крикнул  третий.    

Впрочем, кучер был не очень уныл и испуган. Видно было, что  экипаж принадлежал богатому и значительному владельцу, ожидавшему где-нибудь  его прибытия; полицейские, уж конечно, немало заботились, как уладить это  последнее обстоятельство. Раздавленного предстояло прибрать в часть и в  больницу. Никто не знал его имени.    

Между тем Раскольников протиснулся и нагнулся еще ближе.  Вдруг фонарик ярко осветил лицо несчастного; он узнал его.    

– Я его знаю, знаю! – закричал он, протискиваясь  совсем вперед, – это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов!  Он здесь живет, подле, в доме Козеля… Доктора поскорее! Я заплачу, вот! –  Он вытащил из кармана деньги и показывал полицейскому. Он был в удивительном  волнении.    

Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный.  Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о  родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его  квартиру.    

– Вот тут, через три дома, – хлопотал он, –  дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его  знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в  больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!..    

Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до  больницы-то…    

Он даже успел сунуть неприметно в руку; дело, впрочем, было  ясное и законное, и во всяком случае тут помощь ближе была. Раздавленного  подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля был шагах в тридцати.  Раскольников шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.    

– Сюда, сюда! На лестницу надо вверх головой вносить;  оборачивайте… вот так! Я заплачу, я поблагодарю, – бормотал он.    

Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала  свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой  комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама  с собой и кашляя. В последнее время она стала все чаще и больше разговаривать с  своею старшею девочкой, десятилетнею Поленькой, которая хотя и многого еще не  понимала, но зато очень хорошо поняла, что нужна матери, и потому всегда  следила за ней своими большими умными глазками и всеми силами хитрила, чтобы  представится все понимающею. В этот раз Поленька раздевала маленького брата,  которому весь день нездоровилось, чтоб уложить его спать. В ожидании, пока ему  переменят рубашку, которую предстояло ночью же вымыть, мальчик сидел на стуле  молча, с серьезною миной, прямо и недвижимо, с протянутыми вперед ножками,  плотно вместе сжатыми, пяточками к публике, а носками врозь. Он слушал, что  говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь,  точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их  раздевают, чтоб идти спать. Еще меньше его девочка, в совершенных лохмотьях,  стояла у ширм и ждала своей очереди. Дверь на лестницу была отворена, чтобы  хоть сколько-нибудь защититься от волн табачного дыма, врывавшихся из других  комнат и поминутно заставлявших долго и мучительно кашлять бедную чахоточную. Катерина  Ивановна как будто еще больше похудела в эту неделю, и красные пятна на щеках  ее горели еще ярче, чем прежде.    

– Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, –  говорила она, ходя по комнате, – до какой степени мы весело и пышно жили в  доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит! Папаша был  статский полковник и уже почти губернатор; ему только оставался всего один  какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и говорили: «Мы вас уж так и  считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора». Когда я… кхе! когда я…  кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! – вскрикнула она, отхаркивая мокроту и  схватившись за грудь, – когда я… ах, когда на последнем бале… у  предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, – которая меня потом  благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, – то тотчас  спросила: «Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?»…  (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я тебя  учила, а то завтра… кхе! завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! – крикнула  она надрываясь)… – Тогда еще из Петербурга только что приехал камер-юнкер  князь Щегольской… протанцевал со мной мазурку и на другой же день хотел приехать  с предложением; но я сама отблагодарила в лестных выражениях и сказала, что  сердце мое принадлежит давно другому. Этот другой был твой отец, Поля; папенька  ужасно сердился…    

А вода готова? Ну, давай рубашечку; а чулочки?.. Лида, –  обратилась она к маленькой дочери, – ты уж так, без рубашки, эту ночь  поспи; как-нибудь… да чулочки выложи подле… Заодно вымыть… Что этот лохмотник  нейдет, пьяница! Рубашку заносил, как обтирку какую-нибудь, изорвал всю… Все бы  уж заодно, чтобы сряду двух ночей не мучиться! Господи! Кхе-кхе-кхе-кхе!    

Опять! Что это? – вскрикнула она, взглянув на толпу в  сенях и на людей, протеснявшихся с какою-то ношей в ее комнату. – Что это?  Что это несут?    

Господи!    

– Куда ж тут положить? – спрашивал полицейский,  осматриваясь кругом, когда уже втащили в комнату окровавленного и  бесчувственного Мармеладова.    

– На диван! Кладите прямо на диван, вот сюда  головой, – показывал Раскольников.    

– Раздавили на улице! Пьяного! – крикнул кто-то из  сеней.    

Катерина Ивановна стояла вся бледная и трудно дышала. Дети  перепугались. Маленькая Лидочка вскрикнула, бросилась к Поленьке, обхватила ее  и вся затряслась.    

Уложив Мармеладова, Раскольников бросился к Катерине  Ивановне:    

– Ради бога, успокойтесь не пугайтесь! – говорил  он скороговоркой, он переходил улицу, его раздавила коляска, не беспокойтесь,  он очнется, я велел сюда нести… я у вас был, помните… Он очнется, я заплачу!    

– Добился! – отчаянно вскрикнула Катерина Ивановна  и бросилась к мужу.    

Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех,  которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась  подушка, о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его,  осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои  дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.    

Раскольников уговорил меж тем кого-то сбегать за доктором.  Доктор, как оказалось, жил через дом.    

– Я послал за доктором, – твердил он Катерине  Ивановне, – не беспокойтесь, я заплачу. Нет ли воды?.. И дайте салфетку,  полотенце, что-нибудь, поскорее; неизвестно еще, как он ранен… Он ранен, а не  убит, будьте уверены… Что скажет доктор!    

Катерина Ивановна бросилась к окну; там, на продавленном  стуле, в углу, установлен был большой глиняный таз с водой, приготовленный для  ночного мытья детского и мужниного белья. Это ночное мытье производилось самою  Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а  иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не  было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина  Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и  не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на  протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме. Она схватилась  было за таз, чтобы нести его по требованию Раскольникова, но чуть не упала с  ношей. Но тот уже успел найти полотенце, намочил его водою и стал обмывать  залитое кровью лицо Мармеладова. Катерина Ивановна стояла тут же, с болью переводя  дух и держась руками за грудь. Ей самой нужна была помощь. Раскольников начал понимать,  что он, может быть, плохо сделал, уговорив перенести сюда раздавленного.  Городовой тоже стоял в недоумении.    

– Поля! – крикнула Катерина Ивановна, – беги  к Соне, скорее. Если не застанешь дома, все равно, скажи, что отца лошади  раздавили и чтоб она тотчас же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля! На,  закройся платком!    

– Сто есь духу беги! – крикнул вдруг мальчик со  стула и, сказав это, погрузился опять в прежнее безмолвное прямое сиденье на  стуле, выпуча глазки, пятками вперед и носками врозь.    

Меж тем комната наполнилась так, что яблоку упасть было  негде.    

Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на время и  старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу.  Зато из внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы госпожи Липпевехзель и  сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую  комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.    

– Хоть бы умереть-то дали спокойно! – закричала  она на всю толпу, – что за спектакль нашли! С папиросами! Кхе-кхе-кхе! В  шляпах войдите еще!..    

И то в шляпе один… Вон! К мертвому телу хоть уважение  имейте!    

Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины  Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за другим, протеснились  обратно к двери с тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегда  замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним, и  от которого не избавлен ни один человек, без исключения, несмотря даже на самое  искреннее чувство сожаления и участия.    

За дверью послышались, впрочем, голоса про больницу и что  здесь не след беспокоить напрасно.    

– Умирать-то не след! – крикнула Катерина Ивановна  и уже бросилась было растворить дверь, чтобы разразиться на них целым громом,  но столкнулась в дверях с самою госпожой Липпевехзель, которая только что  успела прослышать о несчастии и прибежала производить распорядок. Это была  чрезвычайно вздорная и беспорядочная немка.    

– Ах, бог мой! – всплеснула она руками, – ваш  муж пьян лошадь изтопталь. В больниц его! Я хозяйка!    

– Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что вы  говорите, – высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она  всегда говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место», и даже  теперь не могла отказать себе в этом удовольствии), – Амалия Людвиговна…    

– Я вам сказал раз-на-прежде, что вы никогда не смель  говориль мне Амаль Людвиговна; я Амаль-Иван!    

– Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не  принадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется  теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»),  то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу  понять, почему вам это название не нравится. Вы видите сами, что случилось с  Семеном Захаровичем; он умирает. Прошу вас сейчас запереть эту дверь и не впускать  сюда никого. Дайте хоть умереть спокойно! Иначе, уверяю вас, завтра же поступок  ваш будет известен самому генерал-губернатору. Князь знал меня еще в девицах и  очень хорошо помнит Семена Захаровича, которому много раз благодетельствовал.  Всем известно, что у Семена Захаровича было много друзей и покровителей,  которых он сам оставил из благородной гордости, чувствуя несчастную свою  слабость, но теперь (она указала на Раскольникова) нам помогает один великодушный  молодой человек, имеющий средства и связи, и которого Семен Захарович знал еще  в детстве, и будьте уверены, Амалия Людвиговна…    

Все это произнесено было чрезвычайною скороговоркой, чем дольше,  тем быстрей, но кашель разом перервал красноречие Катерины Ивановны. В эту  минуту умирающий очнулся и простонал, и она побежала к нему. Больной открыл  глаза и, еще не узнавая и не понимая, стал вглядываться в стоявшего над ним  Раскольникова. Он дышал тяжело, глубоко и редко; на окраинах губ выдавилась  кровь; пот выступил на лбу. Не узнав Раскольникова, он беспокойно начал обводить  глазами. Катерина Ивановна смотрела на него грустным, но строгим взглядом, а из  глаз ее текли слезы.    

– Боже мой! У него вся грудь раздавлена! Крови-то,  крови! – проговорила она в отчаянии. – Надо снять с него все верхнее  платье!    

Повернись немного, Семен Захарович, если можешь, –  крикнула она ему.    

Мармеладов узнал ее.    

– Священника! – проговорил он хриплым голосом.    

Катерина Ивановна отошла к окну, прислонилась лбом к оконной  раме и с отчаянием воскликнула:    

– О треклятая жизнь!    

– Священника! – проговорил опять умирающий после  минутного молчания.    

– Пошли-и-и! – крикнула на него Катерина Ивановна;  он послушался окрика и замолчал. Робким, тоскливым взглядом отыскивал он ее  глазами; она опять воротилась к нему и стала у изголовья. Он несколько  успокоился, но ненадолго. Скоро глаза его остановились на маленькой Лидочке  (его любимице), дрожавшей в углу, как в припадке, и смотревшей на него своими  удивленными, детски пристальными глазами.    

– А… а… – указывал он на нее с беспокойством. Ему  что-то хотелось сказать.    

– Чего еще? – крикнула Катерина Ивановна.    

– Босенькая! Босенькая! – бормотал он, полоумным  взглядом указывая на босые ножки девочки.    

– Молчи-и-и! – раздражительно крикнула Катерина  Ивановна, – сам знаешь, почему босенькая!    

– Слава богу, доктор! – крикнул обрадованный  Раскольников.    

Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь с  недоверчивым видом; подошел к больному, взял пульс, внимательно ощупал голову  и, с помощию Катерины Ивановны, отстегнул всю смоченную кровью рубашку и  обнажил грудь больного. Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана;  несколько ребер с правой стороны изломано. С левой стороны, на самом сердце,  было зловещее, большое, желтовато-черное пятно, жестокий удар копытом. Доктор  нахмурился. Полицейский рассказал ему, что раздавленного захватило в колесо и  тащило, вертя, шагов тридцать по мостовой.    

– Удивительно, как он еще очнулся, – шепнул  потихоньку доктор Раскольникову.    

– Что вы скажете? – спросил тот.    

– Сейчас умрет.    

– Неужели никакой надежды?    

– Ни малейшей! При последнем издыхании… К тому же  голова очень опасно ранена… Гм. Пожалуй, можно кровь отворить… но… это будет  бесполезно. Через пять или десять минут умрет непременно.    

– Так уж отворите лучше кровь!    

– Пожалуй… Впрочем, я вас предупреждаю, это будет  совершенно бесполезно.    

В это время послышались еще шаги, толпа в сенях  раздвинулась, и на пороге появился священник с запасными дарами, седой  старичок. За ним ходил полицейский, еще с улицы. Доктор тотчас же уступил ему  место и обменялся с ним значительным взглядом. Раскольников упросил доктора  подождать хоть немножко. Тот пожал плечами и остался.    

Все отступили. Исповедь длилась очень недолго. Умирающий  вряд ли хорошо понимал что-нибудь; произносить же мог только отрывистые,  неясные звуки. Катерина Ивановна взяла Лидочку, сняла со стула мальчика и,  отойдя в угол к печке, стала на колени, а детей поставила на колени перед  собой.    

Девочка только дрожала; мальчик же, стоя на голых  коленочках, размеренно подымал ручонку, крестился полным крестом и кланялся в  землю, стукаясь лбом, что, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие.  Катерина Ивановна закусывала губы и сдерживала слезы; она тоже молилась,  изредка оправляя рубашечку на ребенке и успев набросить на слишком обнаженные  плечи девочки косынку, которую достала с комода, не вставая с колен и молясь.    

Между тем двери из внутренних комнат стали опять отворяться  любопытными. В сенях же все плотнее и плотнее стеснялись зрители, жильцы со  всей лестницы, не переступая, впрочем, за порог комнаты. Один только огарок  освещал всю сцену.    

В эту минуту из сеней, сквозь толпу, быстро протеснилась  Поленька, бегавшая за сестрой. Она вошла, едва переводя дух от скорого бега,  сняла с себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет! на  улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя. Из толпы,  неслышно и робко, протеснилась девушка, и странно было ее внезапное появление в  этой комнате, среди нищеты, лохмотьев, смерти и отчаяния. Она была тоже в лохмотьях;  наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус и правила, сложившиеся  в своем особом мире, с ярко и позорно выдающеюся целью. Соня остановилась в  сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не  сознавая, казалось, ничего, забыв и о своем перекупленном из четвертых рук,  шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и  необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об  омбрельке, ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной  круглой шляпке с ярким огненного цвета пером. Из-под этой надетой мальчишески  набекрень шляпки выглядывало худое, бледное и испуганное личико с раскрытым ртом  и с неподвижными от ужаса глазами. Соня была малого роста, лет восемнадцати,  худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми  глазами. Она пристально смотрела на постель, на священника; она тоже задыхалась  от скорой ходьбы. Наконец шушуканье, некоторые слова в толпе, вероятно, до нее  долетели. Она потупилась, переступила шаг через порог и стала в комнате, но  опять-таки в самых дверях.    

Исповедь и причащение кончились. Катерина Ивановна снова  подошла к постели мужа. Священник отступил и, уходя, обратился было сказать два  слова в напутствие и утешение Катерине Ивановне.    

– А куда я этих-то дену? – резко и раздражительно  перебила она, указывая на малюток.    

– Бог милостив; надейтесь на помощь всевышнего, –  начал было священник.    

– Э-эх! Милостив, да не до нас!    

– Это грех, грех, сударыня, – заметил священник,  качая головой.    

– А это не грех? – крикнула Катерина Ивановна,  показывая на умирающего.    

– Быть может, те, которые были невольною причиной,  согласятся вознаградить вас, хоть бы в потере доходов…    

– Не понимаете вы меня! – раздражительно крикнула  Катерина Ивановна, махнув рукой. – Да и за что вознаграждать-то? Ведь он  сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука  была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да  мою жизнь в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!    

– Простить бы надо в предсмертный час, а это грех,  сударыня, таковые чувства большой грех!    

Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему  пить, обтирала пот и кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала с  священником, изредка успевая оборотиться к нему между делом. Теперь же она  вдруг набросилась на него почти в исступлении.    

– Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он  пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся  заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в  воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за  окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, – вот моя и ночь!..  Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!    

Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Оно отхаркнулась  в платок и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другою рукой  грудь.    

Платок был весь в крови…    

Священник поник головой и не сказал ничего.