1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Не без   волнения ехал Аммон к странному человеку на его зов. Он хорошо помнил до сих   пор тягостный удар по душе, нанесенный двуликой женщиной чудесных картин, и   ставил их невольно в связь с приглашением Доггера. Но далее было безрассудно   гадать, чего хочет от него Доггер. Вероятным оставалось одно, что предстоит   нечто серьезное. В глубокой задумчивости стоял Аммон у окна вагона. Все свое   знание людей, все сложные узлы их душ, все возможности, вытекающие из того, что   видел четыре года назад, перебрал он с тщательностью слепого, разыскивающего   ощупью нужную ему вещь, но, неудовлетворенный, отказался, наконец, предвидеть   будущее.      

В восемь   часов вечера Аммон стоял перед тихим домом в саду, где ярко, пышно и радостно   молились цветы засыпающему в серебристых облаках солнцу. Аммона встретила   Эльма; в ее движениях и лице пропала музыкальная ясность; огорченная, нервная,   страдающая женщина стояла перед Аммоном, тихо говоря:      

– Он   хочет говорить с вами. Вы не знаете – он умирает, но, может быть, надеюсь, еще   верит в выздоровление, делайте, пожалуйста, вид, что считаете его болезнь   пустяком.      

– Надо   спасти Доггера, – сказал, подумав, Аммон. – Есть ли у него от вас   что-нибудь тайное?      

Он   смотрел Эльме прямо в глаза, придав вопросу осторожную значительность тона.      

– Нет,   ничего нет. А от вас?      

Это было   сказано ощупью, но они поняли друг друга.      

– Вероятно, –   пытливо улыбнулся Аммон, – вы не остались в недоумении относительно   спешности прошлого моего отъезда.      

– Вы   должны извинить Доггера и… себя.      

– Да.   Во имя того, что вам известно, Доггер не смеет умирать.      

– Врачи   обманывают его, но я все знаю. Он не проживет до конца месяца.      

– Как   смешно, – сказал, идя за Эльмой, Аммон, – я знаю огородного сторожа,   которому сто четыре года. Но он, правда, не смыслит ничего в красках.      

Когда   они вошли к больному, Доггер лежал. Ранние сумерки оттеняли прозрачное его лицо   легкой воздушной тканью; руки больного лежали под головой. Он был волосат, худ   и угрюм; глаза его, выразительно блеснув, остановились на Куте.      

– Эльма,   оставь нас, – сказал, хрипя, Доггер, – не обижайся на это.      

Женщина,   грустно улыбнувшись ему, ушла. Аммон сел.      

– Вот   еще одно приключение, Аммон, – слабо заговорил Доггер, – отметьте его   в графе путешествий очень далеких. Да, я умираю.      

– Вы,   кажется, мнительны? – беззаботно спросил Аммон. – Ну, это слабость.      

– Да,   да. Мы упражняемся во лжи. Эльма говорит то же, что вы, а я делаю вид, что не   верю в близкую смерть, и она этим довольна. Ей хочется, чтобы я не верил в то,   во что верит она.      

– Что   с вами, Доггер?      

– Что? –   Доггер, закрыв глаза, усмехнулся. – Я выпил, видите ли, холодной родниковой   воды. Надо вам сказать, что последние одиннадцать лет мне приходилось пить воду   только умеренной температуры, дистиллированную. Два года назад, весной, я гулял   в соседних горах. Снеговые ручьи неслись в пышной зелени по сверкающим каменным   руслам, звенели и бились вокруг. Голубые каскады взбивали снежную пену, прыгая   со всех сторон с уступа на уступ, скрещиваясь и толкая друг друга, подобно   вспугнутому стаду овец, когда, попав в тесное место, струятся они живою волной   белых спин. Ах, я был неблагоразумен, Аммон, но душный жаркий день измучил меня   жаждой. С крутизны на мою голову падал тяжелый жар неба, а изобилие пенящейся   кругом воды усиливало страдания. Возвращаться было не близко, и меня неудержимо   потянуло пить эту дикую, холодную, веселую воду, не оскверненную градусником.   Невдалеке был подземный ключ, я нагнулся и пил, обжигая губы его ледяным огнем;   то была вкусная, шипящая, как игристое вино, пахнущая травой вода. Редко   приходится так блаженно утолять жажду. Я пил долго и затем… слег. У больных, знаете   ли, часто весьма тонкий слух, и я, не без усилия однако, подслушал за дверьми   доктора с Эльмой. Доктор хорошо поторговался с собой, но все же разрешил мне   жить не далее конца этого месяца.      

– Вы   поступили ненормально, – сказал, улыбаясь Кут.      

– Отчасти.   Но я устаю говорить. Те две картины, где она обернулась… вы как думаете, где   они? – Доггер заволновался. – Вот на этом столе ящик, откройте   могилку.      

Аммон,   встав, приподнял крышку красивой шкатулки, и от движения воздуха часть белого   пепла, взлетев, осела на рукав Кута. Ящик, полный до краев этим пушистым   пеплом, объяснил ему судьбу гениальных произведений.      

– Вы   сожгли их!      

Доггер   кивнул глазами.      

– Это   если не безумие, то варварство, – сказал Аммон.      

– Почему? –   коротко возразил Доггер. – Одна из них была зло, а другая – ложь. Вот их история.   Я поставил задачей всей своей жизни написать три картины, совершеннее и сильнее   всего, что существует в искусстве. Никто не знал даже, что я художник, никто,   кроме вас и жены, не видел этих картин. Мне выпало печальное счастье изобразить   Жизнь, разделив то, что неразделимо по существу. Это было труднее, чем, смешав   воз зерна с возом мака, разобрать смешанное по зернышку, мак и зерно –   отдельно. Но я сделал это, и вы, Аммон, видели два лица Жизни, каждое в полном   блеске могущества. Совершив этот грех, я почувствовал, что неудержимо, всем   телом, помыслами и снами тянет меня к тьме; я видел перед собой полное ее   воплощение… и не устоял. Как я тогда жил – я знаю, больше никто. Но и это было   мрачное, больное существование – тлен и ужас!      

То, чем   я окружил себя теперь: природа, сельский труд, воздух, растительное благополучие, –   это, Аммон, не что иное, как поспешное бегство от самого себя. Я не мог   показать людям своих ужасных картин, так как они превознесли бы меня, и я,   понукаемый тщеславием, употребил бы свое искусство согласно наклону души – в   сторону зла, а это несло гибель мне первому; все темные инстинкты души толкали   меня к злому искусству и злой жизни. Как видите, я честно уничтожил в доме   всякий соблазн: нет картин, рисунков и статуэток. Этим я убивал воспоминание о   себе, как о художнике, но выше сил моих было уничтожить те две, между которыми   шла борьба за обладание мной. Ведь это все-таки не так плохо сделано! Но   дьявольское лицо жизни временами соблазняло меня, я запирался и уходил в свои   фантазии – рисунки, пьянея от кошмарного бреда; той папки тоже нет больше. Вы   сдержали слово молчания, и я, веря вам, прошу вас после моей смерти выставить   анонимно третью мою картину, она правдива и хороша. Искусство было проклятием   для меня, я отрекаюсь от своего имени.      

Он   помолчал и заплакал, но слезы его не вызвали обидной жалости в Куте; Аммон   видел, что большего насилия над собой сделать нельзя. «Сгорел, сгорел   человек, – думал Аммон, – слишком непосильное бремя обрушила на него   судьба. Но скоро будет покой…»      

– Итак, –   сказал, успокаиваясь, Доггер, – вы сделаете это, Аммон?      

– Да,   это моя обязанность, Доггер, я нежно люблю вас, – неожиданно для себя   волнуясь более, чем хотел, сказал Кут, – люблю ваш талант, вашу борьбу и…   последнюю твердость.      

– Дайте-ка   вашу руку! – попросил, улыбаясь, Доггер. Рукопожатие его было еще резко и   твердо.      

– Видите,   я не совсем слаб, – сказал он. – Прощайте, беспокойная, воровская   душа. Эльма отдаст вам картину. Я думаю, – наивно прибавил Доггер, –   о ней будут писать…      

       

Аммон и   его подруга, худенькая брюнетка с подвижным как у обезьянки лицом, медленно   прокладывали себе дорогу в тесной толпе, запрудившей зал. Над головами их среди   других рам и изображений стояла, готовая обернуться, живая для взволнованных   глаз женщина; она стояла на дороге, ведущей к склонам холмов. Толпа молчала.   Совершеннейшее произведение мира являло свое могущество.      

– Почти   невыносимо, – сказала подруга Кута. – Ведь она действительно   обернется!      

– О   нет, – возразил Аммон, – это, к счастью, только угроза.      

– Хорошо   счастье! Я хочу видеть ее лицо!      

– Так   лучше, дорогая моя, – вздохнул Кут, – пусть каждый представляет это   лицо по-своему.      

 Бой на штыках      

       

Я всю   ночь не сомкнул глаз; я не боялся, но неотвратимая необходимость испытать   завтра же нечто совсем особенное, непохожее на лежанье в окопах и стрельбу в   невидимого врага – волновала меня. Я старался предугадать будущие свои   ощущения… Вот я, тяжело дыша, бегу с выставленным вперед штыком на врага,   бегущего ко мне с таким же острым штыком… мы сталкиваемся…      

На этом   моя бедная фантазия останавливалась, а сердце сжималось.      

Рассвело,   обычная боевая возня пришла к концу, и рожки заиграли выступление. Мы совершили   порядочный переход, вступили в перестрелку с врагом, окопались, и наконец после   артиллерийской подготовки был отдан приказ идти штыковой атакой на   неприятельские окопы.      

Мы   поднялись, крикнули нестройно – «ура!» и, растянувшись по неровному полю прыгающими   зигзагами человеческих линий, побежали вперед. Навстречу дул сильный ветер; в   его ровном гуле вспыхивали свистки пуль, летевших навстречу. Я молча ожидал   смерти, спеша изо всех сил к немецкой траншее.      

Нервность   моего состояния была так велика, что я весь дрожал. В это время произошло нечто   весьма странное…      

Мне   показалось, что я остановился на мгновение, против воли, а затем, получив   какую-то необъяснимую легкость во всем теле, побежал дальше. Впереди меня   двигался солдат, к которому я сразу почувствовал болезненный интерес. Все в   этом солдате – его фуражка, спина, сапоги, манера бежать – казались мне давно,   давно знакомыми, виденными; нагнав солдата, я посмотрел на его лицо; это было   мое лицо; да, я силой сверхъестественного нервного напряжения видел самого   себя; я как бы раздвоился, хотя сознавал, что очень тесная связь существует   между мной просто и между мной – солдатом. То, что было во мне солдатом, бежало   отдельно от меня, механически. Этот психологический миг давал полную иллюзию   двойственности. Итак, я видел себя и – что скрывать! – опасался за себя,   вступившего в эту минуту в рукопашную схватку с бледным немецким солдатом,   весьма проворным и ловким малым.      

Я хорошо   видел все несовершенство приемов, употребленных моим двойником Фаниковым без   моего участия – без участия меня – разумного, волевого существа; в то время,   как я-первый представлял собою лишь механически двигающееся тело,   Фаников-второй два раза был чуть-чуть не пробит немецким штыком, и я понял, что   оба мы – я-первый и я-второй – погибнем, если я не соединюсь с Фаниковым-вторым   и не сделаю его удары сознательными. Я достиг этого страшным напряжением воли,   но как – не смогу объяснить. И тотчас же мои руки стали тверже, движения   быстрее, я сразу подметил слабые стороны противника, обманул его ложным   выпадом, упав на колено, и проткнул ему штыком ногу. От боли и неожиданности он   открыл на секунду грудь; этого было вполне достаточно, и я поразил немца. Наша   пара дралась дольше всех; я догнал ушедших далеко вперед своих и подумал:   «Теперь я знаю смысл выражения – „выйти из себя“… Это опасно!»      

       

Тайна лунной ночи      

       

Николай   Селиверстов, рядовой пехотного батальона, в одну из светлых лунных ночей стоял   на одиноком посту, на вершине гранитной скалы, вблизи Карпатских перевалов.      

Главной   задачей того ответственного пункта, на котором оказался в эту ночь Селиверстов,   было – заметить возможное обходное движение неприятельской колонны;   относительно этого имелись сведения, указывающие на возможность данной   опасности.      

Скала   вышиной футов пятьдесят господствовала над местностью. Со стороны гор скала   примыкала к узкой, глубокой пропасти, со стороны равнины открывался ясный   лунный пейзаж, ограниченный на горизонте дымной рекой и черной полосой леса. За   пропастью, по ту сторону ее, возвышался ряд более высоких скал, поросших   кустарником и представляющих отличные места для засады.      

Селиверстов   стоял на небольшой каменной площадке, вполне сознавая, что яркий свет луны ясно   показывает его фигуру по ту сторону пропасти. С той стороны часовой был виден,   как яичко на бархате.      

Любой   шатун гуцул, среди которых осталось еще немало приверженцев неприятеля, мог   выследить этот пост и донести по адресу или же сам подстрелить солдата.   Селиверстов знал, что этот пост, таким образом, очень опасен, и думал о смерти.   Смерть представлялась ему похожей на мрачный, глубокий колодец, в котором на   дне лежит темная синяя вода с отраженным в ней месяцем. Мысли о смерти,   конечно, вполне естественные в боевой обстановке и в уединенном месте, –   как это ни странно, развлекали Селиверстова. Он беспрестанно возвращался к ним,   находя какое-то странное удовлетворение в попытках представить момент смерти,   предвосхитить его.      

На   площадке скалы, где стоял Селиверстов, лежал крупный камень в форме наковальни,   и лунная тень от острого конца камня, сообразно ходу ночного светила, медленно   передвигалась слева направо. Вскоре она должна была коснуться края площадки.   Усталый Селиверстов присел на камень, наблюдая за странными очертаниями тени,   напоминающей меч. Неожиданно за пропастью раздался слабый шум щебня,   сыплющегося с тропинки, такой шум производит человеческая нога, раскатившаяся   на крутом спуске. Селиверстов насторожился, и в этот момент за скалами грянул   выстрел, прозвучавший одиноко и жалобно; эхо его, скакнув в пустыне слабыми   отражениями стука, затихло. Селиверстову показалось, что он слышал свист пули.      

Он   переживал весьма странное состояние. Вместо обычного, казалось бы, в таких   случаях – если не испуга, то, хотя бы, некоторого волнения, Селиверстов   переживал некую апатию и полное равнодушие к выстрелу. Сознание опасности как   бы скользнуло по его душе рикошетом. Он продолжал сидеть, безучастный к только   что прогремевшему выстрелу, и смотрел на тень, почти коснувшуюся уже края   площадки. Наконец он поймал себя на том, что пытается определить время, в   которое тень камня успеет коснуться края. Непосредственно за этим произошло в   нем таинственное смешение, возбуждение чувств, и он понял, что не сидит на   камне, а стоит на краю площадки и смотрит. Очень ясно, как в зеркале, увидел он   себя лежащим ничком возле камня. Его руки, или руки его двойника, были широко   раскинуты, из простреленной в сердце груди текла черная при луне кровь. Тогда   он понял, что он убит и видит самого себя лежащим бездыханно. Но в этом не было   ничего страшного.      

Тень   камня, имеющая форму меча, коснулась края площадки. Сознание исчезло, и похолодевший   труп Селиверстова остался лежать до утра на маленькой, узкой площадке горной   скалы.      

 Слово-убийца      

       

В   Италии, в Генуе, находилась, да находится и посейчас, типография некоего   Джузеппе. С началом войны типография эта, раньше работавшая весьма вяло, так   как у нее было мало заказов, стала поправляться делами. В ней стали печататься   два уличных листка, что заставило хозяина, разумеется, обзавестись большим   количеством шрифта, чем было у него до сих пор.      

К тому   времени в Германии стал ощущаться недостаток в металлах, а главным образом – в   свинце и меди. Чтобы добыть эти, столь необходимые для войны металлы – немецкие   агенты и их подручные в разных странах взялись за все ухищрения, чтобы достать   как можно больше меди и свинца. Во многих городах Европы, а в том числе и в   Генуе, имелись у них подкупленные люди во всевозможных металлических   предприятиях, в частности – и в типографиях, откуда эти люди крали свинцовый   типографский шрифт и передавали его немецким скупщикам. Медь и свинец –   отовсюду понемногу, но в общем – в значительных количествах переправлялись в Германию   и шли на выделку патронов и пуль.      

В   типографии Джузеппе работал некто Филипп. Он был наборщик. Неумеренное употребление   вина, привычка всегда и всюду искать наслаждений, а также наклонность к ночному   препровождению времени свели его с неким Валентином Цейкрафтом. Цейкрафт   предложил Филиппу украсть два пуда шрифта, за деньги, конечно, не говоря –   зачем.      

Поздно   ночью Филипп пробрался в типографию и стал насыпать в мешок свободный шрифт.   Свободного шрифта было мало. Тогда он, будучи пьян, стал рассыпать гранки   набора одной книги; в одной из этих гранок, между прочим, была фраза: «любовь   победит»…      

Буквы   этих слов так же, как многих других, рассыпались в руке Филиппа; свалив всю добычу   в мешок, поспешил он в кабак к Цейкрафту, где пил с ним, получил деньги и на   четвереньках пошел домой.      

Вскоре   после этого Филиппу захотелось пойти добровольцем во французскую армию – он   хотя и был плохим человеком, но был неплохим патриотом! – и стал Филипп   сражаться в волонтерском отряде Гарибальди против ненавистных Италии швабов.      

Тем   временем, путем таинственного соотношения вещей, мало понятного нашему разуму,   но, должно быть, – необходимого для жизни – буквы слова «любовь» при   переплавке шрифта на пули – не рассеялись частицами в общей массе свинца, а – случайно   или не случайно – вошли целиком в состав одной пули, которой и было заряжено   ружье одного баварца. Ружье это во время одной атаки было направлено в грудь   Филиппу и, как полагается, произвело выстрел.      

Пуля,   вылитая из слова «любовь», пробила Филиппу сердце и остановилась в нем. Перестало   биться, остановилось сердце. Никто из тех, кто продолжал сражаться вокруг   неподвижного тела Филиппа, не мог даже и подозревать, что, может быть, в этот   час произошло самое странное явление с тех пор, как существует земля, ибо,   когда же еще было видано, чтобы такое слово получило такое назначение?   Полагаем, что никогда.      

И Филипп   не узнал этого.      

       

Убийство в рыбной лавке      

       

       Действительное   происшествие в городе Зурбагане, пережитое другом автора, учителем математики   Пик-Миком.

   Изложено А.С. Грином.      

       

Мои   несчастья происходили от неумеренности во всем, от нерасчетливости в трате сил   организма, могущего, как всякий бешено эксплуатируемый организм, давать лишь   краткое повышенное состояние того или другого рода. Закон реакции способен   испытать даже боров, дома валяющийся в грязи, а личность современного   неврастеника – весьма хрупкая арфа для продолжительных бурных мелодий.   Пользуясь иногда (очень редко) модными шаблонными выражениями, я могу сказать,   что «устал жить»; слова эти не вполне искренни, но объясняют, в чем дело. Я   стал замороженным судаком, духовной развалиной, или, что то же, акробатом со   сломанными ногами. Однако желания не угасли и были (в силу бездействия)   довольно разнообразны.      

Весну   прошлого года мне случилось провести в Зурбагане. Этот удивительно живой южный   город увеличил несколько мой аппетит и улучшил дыхание, но лукавая апатичность   сделалась уже, по-видимому, постоянной окраской моего духа, и я был бессилен   пожелать даже прекращения этого состояния. Все существо мое пропиталось   бесцветной томностью и бессодержательной задумчивостью. Я мог часами слушать   разные пустяки, не проронив ни слова, или сидеть у окна с видом на море, зевая,   как мельник в безветренный день.      

Старушка,   у которой я снял комнату, толстенькая и свежая, без единого пятнышка на ослепительной   белизны переднике, без конца рассказывала мне о выгнанном ею из дома пьянице-муже   или семейных делах соседей, в которых она открывала качества самого противоположного   свойства: или ангельскую доброту или же самое черное злодейство. Слушая   болтовню этой полустарухи, полудамы, я часто по ее просьбе помогал ей мотать   нитки, растягивая их на растопыренных пальцах. В конце концов я привык к этому   глупому занятию, – моему бездействующему уму нравилось течение бесконечной   нитки, обходящей вокруг клубка, здесь не над чем было думать и не о чем   беспокоиться.      

Однажды   в жаркий полдень я дремал у окна над книгой, когда в полуотворенную дверь   просунулась седая голова почтенной женщины.      

– Ах,   господин Пик-Мик! – сказала хозяйка, качая головой. – Вот уж скучно   вам, как посмотрю. Не будете ли вы так любезны помочь мне с этой голубой   шерстью?      

– Это   очень кстати, – шутливо заявил я, – идите, идите сюда. – Я   воспрянул духом, как боевой конь.      

Полезное   занятие началось. Однако, не успели мы смотать десяти саженей шерсти, как в   прихожей залился звонок, и хозяйка встала.      

– Вот   и угли принесли! – вскричала она тоном полководца, бросающего   резервы. – Я ему, этому негодяю, глаза выцарапаю. Каково это утром   обходиться без углей, подумайте-ка, господин Пик-Мик!      

Она   отправилась, по своему образному выражению, «выцарапывать» глаза носильщику, а   я положил шерсть на подоконник и закурил. Помню, я размышлял в это время о   только что прочитанном описании Фарнезского Геркулеса в книге г-на Лабазейля, и   то что последовало немедленно не имело и не могло иметь никакого отношения к   данному состоянию моего ума.      

Я   услышал на каменном тротуаре под окном торопливый гул шагов группы людей, свернувших   на нашу улицу из соседнего переулка. Я их не видел, они шли быстро и громко   переговаривались. Голоса их звучали тревожно и возбужденно. Кто-то   сказал: – «Незадача вашему отцу, Крисс, помер он страшной смертью». –   «Только попадись мне убийца! – вскричал, я полагаю, сын Крисса. – Я   поступлю с ним, как жернов с мукой!» – «И вот, – подхватил третий, –   надо же было снять лавку в таком глухом месте!» – «Кто же знал, – возразил   второй, – угол Черногорской и Вишневого Сада всегда давал пользу. На рыбу   там большой спрос». – «Дар-бер-гур-бун-мум»… Шумели, уже неясно, голоса,   удаляясь. На улице стало тихо.      

Поспешные   шаги, торопливый разговор, из которого было совершенно ясно, что на углу улиц   Черногорской и Вишневого Сада недавно, вернее, только что, произошло убийство,   сильно разожгли мое любопытство, вспыхивающее за последнее время только от   неожиданных резких толчков, подобных настоящему. Содержание разговора точно   указывало жертву. Убили хозяина рыбной лавки, какого-то Крисса, и вот его сын   спешил, надо думать, с товарищами к месту преступления, извещенный полицией о   сем печальном событии. Я с удовольствием ощутил нестерпимое желание поглазеть   на труп Крисса, вздохнуть атмосферой уличного возбуждения, толкаться в толпе   зрителей, ахать и охать.      

Стараясь   не дать угаснуть этому редкому для меня проявлению интереса к человеческой   жизни, я поспешно надел шляпу, взял свою трость с серебряным набалдашником,   изображающим кулак, и быстро пошел на улицу мимо разгоряченной старушки,   копавшейся с причитанием и бранчливостью в кошельке. Угольщик, видимо, сдал   товар и ждал за него уплаты. Ни тот, ни другая, кажется, не заметили моего   ухода.      

Угол   Черногорской и Вишневого Сада был действительно изрядно глухим местом, обретаясь   среди пустырей, в самом конце гавани, населенном инвалидами, спившимися   матросами, судовыми рабочими и мелкими огородниками. Имя «Вишневый Сад» было   дано не иначе как в насмешку. Эта кривая улица изобиловала сорными травами и   полуразрушенными заборами. Не лучше выглядела и Черногорская, выходя одним   концом к безотрадному пейзажу свалок. За дальностью расстояния пришло мне в   голову нанять фаэтон, но я почему-то не сделал этого. Шагая, шагая и шагая,   появился я наконец на этом углу, где над фасадом одноэтажного дома виднелась   черная от дождей вывеска с зелеными буквами, возвещавшими, что здесь «Рыбная   торговля Крисса».      

Двери   лавчонки были открыты настежь, у распахнутых половинок двери стояли в полном   порядке устричные корзины. На улице не было ни души. Великое разочарование   испытал я, когда, подойдя к лавке, увидел спокойно сидящего внутри ее на   табурете хозяина. В одной руке держа чашку с кусками вареной рыбы, таскал он из   этой посуды свободной рукой рыбье мясо, аппетитно совал в рот и аппетитно   проглатывал, время от времени гоняя мух, стайками бунчавших над чаинкой.      

Решив,   что разговор, слышанный мною под окном, был лишь интересной слуховой галлюцинацией,   я, желая окончательно осветить положение, вошел в лавку. Хозяин, встав, выжидательно   смотрел на меня. Произошел следующий диалог:      

Я.   Здравствуйте!      

Он. Мое   почтение, господин!      

Я. Это   лавка Крисса?      

Он. Она   самая, Криссова.      

Я. Вы и   есть – Крисс?      

Он   (величаво). Я – Крисс.      

Здесь со   мной случился один из тех припадков рассеянности, благодаря которым я не раз   попадал в странные положения. Я проникся духом этой рыбной лавки, некоторой   яркостью ранее безразличных для меня впечатлений. Глубоко задумавшись,   рассматривал я огромные столы, заваленные телами рыб. Тут были палтусы, форели,   миноги, угри, камбала, сазаны, морские окуни и много пород, коим я не слыхал   названия. Хвосты свешивались со столов, розоватые, белые и пятнистые брюха   оканчивались разинутыми щелями жабр, спины отливали темно-зеленым золотом,   червленым серебром, сталью и красной медью. Солнце, кидаясь в груды оперенных   плавниками спин, мыло их чешую желтым светом, похожим на одуванчики. За   головами самых темных, черных и огромных рыб в стенную щель лился более   бледный, отраженный свет двора, и какой-то застывший, выпученный глаз в   костлявой орбите маячил в этом свете, вспоминая, должно быть, давно угасший   свет подводного мира.      

Очарованный   лавкой, я почувствовал зависть к Криссу. Мне страшно хотелось (хорошо и то, что   я стал способен пожелать хоть таких пустяков), страшно хотелось быть Криссом,   хозяином рыбной торговли, есть, как он, пальцами из глиняной чашки, рубить   ослепительно широким ножом упругие рыбьи хвосты, пачкать чешуей руки и дышать   этой причудливой, свежей атмосферой, полной запахов моря.      

– Какой   рыбы и сколько? – грубо спросил Крисс.      

Я   опомнился. Мой блуждающий взгляд, как видно, разбудил в Криссе   подозрительность. Всякий хозяин рыбной лавки имеет право знать, зачем пришел к   нему ничего не говорящий, а лишь тупо и долго осматривающий товар человек.   Может быть, Крисс видел во мне нищего, или переодетого санитарного чиновника,   или вора.      

– Крисс, –   издалека начал я. – Бывали у вас когда-нибудь сильные капризы, такие – понимаете   – сильные… такие…      

– Что   вам угодно, наконец? – взревел он, подтягивая передник. Большая   толстогубая голова Крисса склонилась, как у козла перед ударом рогами. Он   близко подступил ко мне, выпятив грудь. – Идите-ка, молодец, проспитесь!      

Я знал   прекрасно, что Крисс, как лавочник, не мог говорить иначе, и в то же время   сильно досадовал, что из этого примитивного цельного человека нельзя вытянуть   другого Крисса, такого, который понял и оценил бы мое, в конце концов, весьма   похвальное восхищение родом занятия, имеющего прямую связь с природой, что   всегда ценно. Собираясь уйти, я только лишь начал объяснять, как мог популярнее   – что лавка и товар мне очень понравились, как вдруг, не дослушав, приняв,   может быть, мои слова за издевательство, Крисс сильно ударил меня по голове   выше уха.      

Я –   человек смирный, однако, принимая во внимание обстоятельства дела –   разочарование при виде живого Крисса, нелепость положения и сильную боль от   мастерски направленного удара, – счел нужным ответить тем же. Я взмахнул   тростью, Крисс бросился на меня, и увесистый металлический набалдашник моей   палки резко хватил его в левую височную кость. Крисс постоял с внезапно   остановившимся взглядом секунды три, всхлипнул и грохнулся на пол, тяжело   проехав затылком по ножке стола.      

Не зная   – жив Крисс, мертв или же, как говорится, полумертв, я быстро выглянул на   улицу, опасаясь свидетелей. Только вдали брела некая одинокая фигура, но и она   шла не по направлению к лавке. Естественно, что я был сильно возбужден и   расстроен; злобное оживление драки еще держало меня вне испуга за   совершившееся; тем не менее я, удаляясь как мог быстрее, свернул окольными   переулками к центру. На ходу мне пришло в голову, что теперь разговор под окном,   который я слышал – или мне показалось, что слышал – час назад, – что   подобный разговор теперь никак нельзя было бы принять за галлюцинацию. Почему я   слышал именно такой разговор, когда Крисс был совершенно здоров и неопровержимо   жив? Что если он лежит не оглушенный, а мертвый – к какому порядку   сверхъестественного отнесу я в таком случае недавний мой слуховой бред? «Мы еще   подумаем над этим», – сказал я, пугаясь необычности происшедшего и свирепо   колеся палкой по воздуху. Здесь бросилось мне в глаза, что палка лишена   набалдашника; он, видимо, отлетел в момент удара. Странно, что это   обстоятельство, могущее послужить уликой, скорее обрадовало, чем испугало меня,   белый излом палочного конца выглядел вестью из мира реальности,   доказательством, что я не сплю и не болен. Однако поравнявшись с невысоким   забором, за коим шумел сад, я швырнул палку туда и с глухо тоскующим сердцем   поспешил домой.      

Когда я   помогал старухе мотать шерсть, стул мой стоял у окна и теперь оставался там же;   войдя в свою комнату, я почувствовал большую усталость, но сесть на этот стул   мне было противно: я опасался его. Мне казалось, что у окна должно произойти   нечто еще более тягостное и необъяснимое, чем совершившееся. Пока я стоял среди   комнаты, в состоянии полного упадка сил и странной оторванности от всего в   мире, как бы рассматривая этот мир в потайную щель, – вошла старушка.   Неоконченный моток шерсти висел на ее руке. На ее расспросы, куда я ходил, я,   кажется, пробормотал что-то про аптеку, забытый рецепт и, видя ее суетливое   желание заняться мотанием шерсти, – сел, поборов мнительность, на стул к   окну. Мне хотелось немудрых, механических действий, способных рассеять жуткий   наплыв чувств. Я взял моток и стал отпускать нитку.      

Тогда, и   снова в полной тишине временно затихшей улицы, услышал я с ужасом и отвращением   перед непостижимым гулкий, торопливый стук шагов кучки людей, проговоривших на   ходу то же, что слышал я ранее, и с теми же интонациями, как повторенную   пластинку граммофона: – «Незадача вашему отцу, Крисс, помер он страшной   смертью!» – «Только попадись мне убийца! Я поступлю с ним, как жернов с мукой!»   – «И вот надо же было снять лавку в таком глухом месте». – «Кто же знал;   угол Черногорской и Вишневого Сада всегда давал пользу. На рыбу там большой   спрос». – Дальнейший разговор, как ранее, слился в непроницаемый гул, и   шаги стихли за поворотом.      

– Вы   слышали что-нибудь? – вскричал я, хватая старуху за руку.      

Мой вид   и, вероятно, бледность поразили старуху.      

– Кого-то   убили, кажется, – нерешительно сказала она, – что-то болтали сейчас   под окном об этом; да наш город, как вы знаете, не из тихих, здесь на каждом   шагу… Что с вами, о, что это с вами? – вдруг крикнула она, – вам   дурно? – но я эти ее слова припомнил лишь через несколько минут, очнувшись   от сильного головокружения, близкого к обмороку.      

Вечерняя   газета мало что нового принесла мне. Вот текст заметки:      

       

«Около   трех часов дня в рыбной лавке, что на углу Черногорской и Вишневого Сада, убит   рыбник Крисс. Мотивы преступления неизвестны. Деньги и товар целы.   Стремительный удар нанесен в висок, по-видимому, стальным набалдашником палки;   набалдашник этот, имеющий форму сжатого кулака, поднят тут же, предполагают,   что он сломался в момент удара. Это массивный стальной предмет, весом около   пяти восьмых фунта. Следствие производится.»      

       

A   propos… Нам сообщают, что единственный сын Крисса, студент местного   университета, узнав о смерти отца, пережил сильное нервное потрясение,   осложнившееся интересным психическим эффектом. Именно: он говорил пользовавшему   его доктору Паульсону (Площадь Процессий, 5), что, отправляясь с товарищами к   месту печального происшествия, не в силах был отделаться от убеждения   (впечатления), что некогда шел уже, в таком же состоянии духа, и с той же   печальной целью по тем же самым улицам. Явление это, довольно частое и   испытанное каждым по какому-либо поводу, подробно разработано г. Паульсоном в   его книге «Рефлексы сознания».      

Я   постарался, насколько мог, забыть об этой истории… Паульсон умело пристегнул   свое имя к убийству. Это реклама. Приятно видеть в запутанной, таинственной   сущности нашей жизни господина, отовсюду вылавливающего рубли.      

 Там или там      

       

Я   проснулся. Было очень тихо. Я лежал под чем-то теплым, закрывавшим меня с   головой. Я медлил откинуть свое покрывало и осмотреться. Все произошло из-за   виденного мной только что сна.      

Сон был   странно неуловим, как большинство тяжелых и крепких снов, но общее от него   впечатление было такое, что я делал во сне нечто, очень важное и теперь, наяву.   Кроме того, мне казалось, что я делал это нечто дома, в домашней обстановке, и   что сейчас я тоже нахожусь дома; что стоит мне только открыть то неизвестное,   что покрывает меня, как я увижу знакомые предметы, обои, стулья, свой   письменный стол и все, к чему так привык за долгие годы обывательской, мирной   жизни.      

С другой   стороны, рассудок твердил мне, что я нахожусь не дома, а в окопе, что покрыт я   шинелью, а не одеялом и что вчерашняя перестрелка, пришедшая на память, должна   убедить меня наконец в том, что я действительно на войне.      

Эта   диковинная нерешительность сонного еще сознания осложнялась тем, что воображение,   ясно нарисовавшее домашнюю обстановку, задавало лукавый вопрос: «А не   приснилось ли тебе, что ты на войне? Может быть, едва лишь ты откинешь это   (одеяло?), как сразу увидишь прежде всего – ночной столик с медным   подсвечником, книгой и папиросами, а затем – умывальник, комод и зеркало?»      

Представление   о войне и представление о домашней обстановке были одинаково живы. Я не знал –   что из них сон, и что – действительность? Разум твердил, что я лежу у стенки   окопа, под шинелью, а окрепшая иллюзия, – что лежу дома, на кровати, под   одеялом.      

Следовало   просто встать и посмотреть вокруг – протереть глаза, как говорят в таких случаях.   Я освободил голову. Мутный дневной свет блеснул в лицо, что-то черное и серое,   в неясных очертаниях, показалось на мне и скрылось, так как в этот момент   разорвалась надо мной первая неприятельская шрапнель и я потерял сознание.      

Что   шрапнель разорвалась, что я, перед этим, лежал полусонный, стараясь сообразить,   где я – дома или в окопе, – это я хорошо помню. Далее же я ничего не помню   вплоть до очень похожего на этот момента: я так же лежу с закрытой чем-то   мягким и теплым головой, и не знаю, что это – одеяло или шинель? Я,   по-видимому, спал и проснулся. Один раз я просыпаюсь так или второй раз? Я не   могу решить этого. Мне кажется, что я в окопе, что стоит открыть глаза, как   увижу я серые фигуры солдат, блиндаж, комья земли и небо. Но по другому   ощущению – ощущению некоторого физического удобства – мне кажется, что я –   дома.      

Стоит   открыть глаза, откинуть с головы это теплое (шинель? одеяло?) и все будет ясно.      

Открываю.   Я – дома: это не сон, я действительно дома; в кресле против меня спит, сидя,   измученная долгим ночным уходом за мной, жена. Бужу ее. Она, плача, говорит,   что выпросила меня из лазарета на квартиру, что я сильно ранен шрапнелью в   голову, но поправляюсь, а раньше был без сознания.      

Лежу и   стараюсь решить: два раза была иллюзия недействительной обстановки или – раз?   Не бред ли это был двойной, дома, во время болезни?      

       

Ужасное зрение      

       

Слепой   шел, ощупывая дорогу палкой и по временам останавливаясь, чтобы прислушаться к   отдаленной пальбе. Удар за ударом, а иногда и по два и по три вместе,   колыхались пушечные взрывы над линией перелесков и желтых полей, обвеянных   голубыми тонами полудня, склоняющегося к вечеру. Слепого звали Акинф Крылицкий.   Он ослеп давно и случайно; ослеп так:      

Мальчиком   пас он коров во время грозы; думая укрыться от дождя, Акинф подошел к большому   осокорю, но в этот момент молния разрушила дерево и оглушила Крылицкого, он   упал без сознания, а когда встал, то ничего не увидел, он был поражен нервной   слепотой.      

Теперь   Акинфу было сорок лет, и он часто смертельно тосковал о потерянном зрении, впечатления   которого почти стерлись в его памяти за такой долгий промежуток времени. Он шел   в данный момент к своей деревне пешком из уездного города, за двадцать верст.   Он не нуждался в поводыре, так как дорога была знакома и не разветвлялась. Он   шел и размышлял – оказалась ли уже его деревня в районе военных действий, или   еще нет. Акинф пробыл в городе четыре дня, побираясь; а жил он в деревне у   брата.      

Никто не   попадался слепому по дороге, и это немало удивляло его; обыкновенно здесь   проезжали возы и шли пешеходы.      

Наконец,   определив усталостью, что скоро он должен подойти к деревне, слепой почувствовал   запах гари. Таким запахом, остывшим и, так сказать, холодным, пахнут   обыкновенно старые лесные горные пустоши. Акинф, встревожившись, прибавил шагу.   Ему сильно хотелось увидеть деревню, она, конечно, ничуть не изменилась с тех   пор, когда он видел ее мальчиком, разве что старые избы сменились новыми и   тоже, в свою очередь, состарились. Гарью запахло сильнее.      

«Не   пожар ли? – подумал Акинф. – Не мы ли горим с братом, матка бозка?!»      

Кругом   было очень тихо, только вдали тявкали выстрелы орудий, и сердце у Акинфа сжалось.   Тем временем спускался он по ложбинке к мостику над узким, глубоким оврагом.   Привычной ногой ступил Акинф на воображаемое начало мостика и, задохнувшись от   неожиданности, – полетел вниз, с высоты трех саженей, на глинистое дно   оврага. Мостик был разрушен шальным снарядом, и Акинф, конечно, не знал этого.      

Когда он   очнулся, все тело его ныло и ломило от удара о землю. Руки и ноги были целы, в   усах и разбитой губе запеклась кровь. Но не это обратило на себя его внимание:   с удивлением и испугом, с сильным сердцебиением заметил он, что прежний черный   мрак сменился туманным и красноватым. Тут же он увидел свои руки и понял, что   зрение вернулось к нему. Оно вернулось от нового сильного нервного потрясения в   момент падения – таким путем часто проходит нервная слепота.      

Акинф с   страхом и радостью выбрался из оврага и подошел к деревне. Он увидел ряд почерневших   изгородей и груды черного пепла средь них – все, что осталось от когда-то   бойкой деревеньки. Ни души человеческой, ни собаки не было в этом печальном   месте. Деревня сгорела дотла, может быть – от снарядов.      

И тогда   Акинф почувствовал, что снова ему застилает зрение, но на этот раз – слезами.      

 Птица Кам-Бу      

       

– Какой   красивый петушок!      

– Что   вы?! Разве он несется?      

Разговор   экскурсантов.      

       

       I      

       

На самом   маленьком острове группы Фассидениар, затерянной к северо-востоку от Новой   Гвинеи, мне и корабельному повару Сурри довелось прожить три невероятно тяжелых   месяца.      

Мы,   потерпев крушение, пристали к острову на утлом, предательски вертлявом плоте, одни-одинешеньки,   так как остальной экипаж частью утонул, частью направился, захватив шлюпки, в   другую сторону.      

Дикари   измучили нас. Их вид был смесью свирепого и смешного, что утомительно. Здоровенные   губы, распяленные ракушками и медными пуговицами, отвислые уши, мохнатые, над   жестокими глазами, брови, прически в виде башен, утыканных перьями, переднички   и татуировка, копья и палицы – все это дышало ядом и убийством. Нас не   покушались съесть, нас не били и не царапали.      

Мы,   только что выползшие на берег, мокрые, злые, испуганные, стояли в центре толпы,   ожидая решения старшин племени, кричавших друг на друга с яростью прачек, не   поделивших воды. Из пятого в десятое я понимал, о чем они говорят, и переводил   туземные фразы Сурри. Тут выяснилось, что у дикаря Мах-Ках задавило упавшим   деревом сразу двух жен, и Мах-Ках остался без рабочих рук. Он просил отдать   меня с Сурри ему в рабы. За Мах-Каха стояли двое старшин, другие два   поддерживали предложение пронырливого старика Тумбы, считавшего крайне выгодным   продать нас в обмен на полдюжины женщин соседнему племени каннибалов для   известного рода пиршества. Мах-Ках показался мне несколько симпатичнее Тумбы. С   трудом подбирая слова, я крикнул:      

– Выслушайте   меня! Если вы продадите нас людоедам – мы сделаем себе горькое мясо. Никто не   захочет нас есть. У вас отберут женщин обратно и сожгут ваши шалаши за мошенничество.   Мах-Ках будет нас кормить, а мы будем для него работать.      

– Как   же вы сделаете горькое мясо? – недоверчиво зашипел Тумба.      

– Растравим   себе печенку, – мрачно сказал я, – воспоминанием о твоем лице.      

Боязнь   прогадать, опасение таинственных волшебств белых людей и та, существующая под   всеми широтами синица, более интересная, чем журавль в небе, дали перевес   Мах-Каху. Он с торжеством увел нас к своему логову.      

       II      

       

Остров   был прекрасен, как сон узника о свободе. В полдень он сиял и горел, подобно изумруду,   окруженный голубым дымом моря, он бросал тени лесов в его прозрачную глубину. Вечером   он благоухал весь, от почвы до листвы высоких деревьев, смешанные сильные   запахи неотступно преследовали человека, подобно любовному томлению яркой   мечты. Ночью ослепляющий мрак сверкал огнями таинственных насекомых, эти огни   воображение легко представляло звездами, опустившимися к земле, так были они   ярки, загадочны и бесчисленны. Иногда в фосфорическом луче их крался из мрака   образ острого, серебристого листа и гас подобно призраку, уничтоженному   сомнением. На таком острове жили невозможные дикари.      

Мах-Ках   давал нам весьма мало отдыха, еще меньше пищи, но очень много работы. С утра до   захода солнца мы растирали круглыми камнями волокнистую сердцевину саговых деревьев,   добывая муку; носили воду из отдаленного озера, копали ямы, назначение коих   оставалось для нас неизвестным, плели циновки, долбили челноки и строили   изгороди. Мах-Ках ничего не делал, лишь изредка, лениво таща лук, уходил в лес   за птицей или молодым кенгуру. Разумеется, у нас отняли все, что уцелело от   кораблекрушения: платки, ножи, трубки и компас.      

Раз   вечером, измученный работой, обросший бородой, полуголый и грустный Сурри затянул   песню. В ней говорилось о далекой звезде, на которую смотрит женщина.      

«О, если   бы я была звездой», – говорит она и получает в ответ: «звезд много, а   любящих, как ты, совсем ничтожное число на земле. Будь со мной, будь вечно со   мной, единственная моя звезда».      

Неприхотливый   пафос этой песенки звучал весьма выразительно среди подошедших слушать пение   черномазых. Мах-Ках тоже вышел из хижины. Присев на корточки, он пожелал   узнать, о чем говорит песня. Я объяснил, применяясь к его пониманию – как можно   грубее и даже пошлее, но растопыренное лицо дикаря беспомощно пялило глаза. Мах-Ках   не уловил сути.      

– Твоя   песня плохая! – сказал он Сурри и плюнул, и вся орда радостно   заржала. – Мах-Ках поет песню лучше. Слушай Мах-Каха.      

Он   заткнул уши пальцами и, кривляясь, издал пронзительный затяжной вопль – эта   «мелодия» в два или три тона была противна, как незаслуженная брань с пеной у   рта.      

Мах-Ках   пел о том, как он ест, как охотится, как плывет на лодке, как бьет жену и как похваляется   над врагом. Все это начиналось и кончалось припевом:      

«Вот   хорошо-то, вот-то хорошо!»      

Я   истерически хохотал. Сурри молчал, сжимая в кулаке камень. Мах-Ках кончил при общем   одобрительном взвизгивании дикарей.      

Нервы   мои в последнее время были сильно расстроены. Я собрался уже уязвить своего хозяина   какой-нибудь двусмысленной похвалой, как в это время один из стариков, сидевших   на корточках вокруг нашего шалаша, вскочил и, протягивая руки к опушке леса,   завопил неистовым голосом:      

– Кам-Бу!   Кам-Бу! Пощади нас, презренных твоих рабов!      

Произошла   суматоха. Дети, воины, женщины стремглав понеслись по лесу, где в зеленых   развалах дикой листвы сверкало живописным пятном нечто радужное, трепещущее и   великолепное.      

       III      

       

От   деревни до леса было шагов двести. Нас давно уже опередили все жители   проклятого сельца, так как я и Сурри, не будучи сильно заинтересованы причиной   волнения дикарей, шли тихо, рядом с одним хромым, который, ежеминутно   спотыкаясь, в кратких перерывах между падениями на этом кочковатом лугу   удовлетворял наше любопытство таким образом:      

– Кам-Бу   – дух. Очень сильный дух и ленивый. Мы не любим его, только боимся. Просишь   дождя – не дает дождя. Хочешь съесть ящерицу – не дает ящерицу. Просишь   мальчика – не дает мальчика. Только кричит: «Пик-ку-ту-си, пик-ку-ту-си». Давно   живет здесь. Чего просишь – ничего не дает, только хвостом вертит.      

Полная   практическая беспомощность такого духа была в глазах хромого ясным доказательством   его вредоносных свойств, потому что он прибавил:      

– Кам-Бу   приводит с собой беду. Только это и делает. – И он закричал, помахивая   костылем:      

– Кам-Бу,   помилуй нас, не трогай, уходи от деревни!      

Здесь   надо заметить, что дикари, державшие нас в плену, стояли на самом низком умственном   уровне. Их быт был, в сущности, их настоящим, весьма требовательным божеством,   несмотря на всю скудость своего содержания. Традиционный полузвериный уклад   жизни с его похоронными, родильными, пиршественными и иными обрядами, с   определенным типом домашней утвари, оружия и построек, начинал и оканчивал   собой все миросозерцание черномазых. Естественно, что такая ограниченность   интересов требовала от вечного духа – Кам-Бу в данном случае – исключительно   домашних услуг.      

Я увидел   наконец бесполезную красоту Кам-Бу. То была, надо полагать, редкая разновидность   парадизки – райской птицы. Существо это, привыкшее не бояться людей, восседало   на гроздьях листвы лавра, простиравшего свои живописные ветви далеко от   кряжистого ствола.      

В Кам-Бу   удачно сочетались грация и энергия. Эта птица, величиной с большого павлина,   непрерывно вытягивала и собирала шею, как бы пробивая маленькой головой   невидимую тяжесть пространства. Круглые с оранжевым отливом глаза сияли детской   беспечностью и кокетливым любопытством; иногда они покрывались пленкой,   напоминая глаза турчанок, затененные кисеей. Римский клюв – если допустимо это   определение в отношении птицы – был голубоватого цвета, что приятно гармонировало   с общим золотистым тоном головки, украшенной нарядным султаном из красных и   фиолетовых перьев. Огненно-золотые нити тянулись, начиная от головы, по   жемчужно-синеватому оперению, огибая бледно-коричневатые крылья и сходясь у   пышного хвоста, цветом и формой весьма похожего на алую махровую розу. Из   хвоста падали вниз три длинные, тонкие, как тесьма, пера, окрашенные тем   непередаваемым смешением цветов и оттенков, какое ближе всего к точному   впечатлению можно назвать радужным. Перья шевелились от ветра, напоминая шлейф   знатной дамы, сверкающий под огнем люстр.      

Туземцы,   не подходя к дереву совсем близко, в двадцати шагах от него подпрыгивали и   воздевали руки к ленивому божеству, уже скучавшему, вероятно, о неге и тени   лесных глубин. Колдун ударил по пузатому барабану, неистово корчась,   приплясывая и распевая нечто, действующее на нервы в худом смысле.      

Вдруг   Сурри схватил меня за плечо, повернул лицом к морю и тотчас предусмотрительно   зажал мне рукой рот, опасаясь невольного вскрика. Я посмотрел в направлении,   указанном Сурри, тотчас оценил зажатие рта и тотчас, инстинктом поняв всю   опасность неумеренного внимания, быстро отвернулся от моря, но в глазах, как   выжженная, стояла морская зыбь, с кораблем, обрамленным грудастыми парусами.      

Моя рука   и рука Сурри ломались в судорожном пожатии. Я молчал. Став спиной к морю, я   старался одолеть виденное хладнокровием и сообразительностью.      

Корабль   двигался не далее как в миле от берега. Высокий конус парусов с вымпелами над   ними плавно разрезал дымчатый туман моря; заходящее солнце золотило корабль,   сверкая по ватерлинии и косым выпуклостям кливеров пламенными улыбками. Светило   дня, раскрасневшееся от утомления, висело низко над горизонтом. Наступление   мрака разрушало весь план спасения, следовало торопиться.      

– Сурри, –   сказал я, – сыграем ва-банк!      

Он   печально кивнул головой.      

Я   продолжал: – Дикари заняты умилостивлением ленивца Кам-Бу. Попробуем уйти   – сперва пятясь, затем побыстрее и носками вперед.      

– Есть, –   тихо сказал Сурри.      

«Кам-Бу! –   мысленно молился я, пока мы, бесшумно отделившись в тыл толпы, увеличивали   расстояние между собой и лесом, припадая за кусты, ползя в траве или,   согнувшись, перебегая открытые лужайки, – Кам-Бу! Ради бога не улетай!   Удержи их расстроенное внимание блеском своих перьев! Не дай им, заметив наше   намерение, убить нас!»      

Птица   сидела на прежнем месте. Она превратилась в маленькую далекую точку света и, когда   прибой зашумел под моими ногами, – исчезла, поглощенная расстоянием.   Столкнув первую попавшуюся пирогу, я и Сурри понеслись к недалекому, вскоре   заметившему нас фрегату.      

– Кам-Бу,   сидящая на лавре! Дай уж им, так и быть, дождя, красной глины для горшков,   мальчика и жирную ящерицу! – Нам – только свободу!      

Я   уверен, что недавние мои господа, лишившиеся двух сильных белых рабов, вписали   за это Кам-Бу еще раз на черную доску. Бесполезное божество претит им.      

Милая   спасительница Кам-Бу, сверкай бесполезно!      

 Волшебный экран      

       

Секретарь   графа Браганца, Цезарь Фантисси получил от своего патрона пакет с документами   чрезвычайной политической ценности. Это было в Берлине. За графом давно, как   коршуны, следили немецкие шпионы, и Цезарь великолепно знал, что, получив   пакет, он окажется в страшной опасности. Берлинские власти решили добыть этот   пакет во что бы то ни стало. Как узнали шпионы, что документы переданы Цезарю –   остается тайной; важно то, что, как только Цезарь вышел от графа, за ним   тронулись в путь два человека, одетые вполне прилично, но с мрачными и жесткими   лицами. Цезарь заметил их. Решившись скорее погибнуть, чем отдать в руки врагов   секреты отечества, итальянец попытался скрыться от преследования. Заворачивая   из улицы в улицу, из переулка в переулок, заходя в рестораны и кафе, он выжидал   момент, когда внимание шпионов ослабеет, чтобы, улучив момент, скрыться. Но,   как тени, сурово и неотступно двигались за ним роковые фигуры.      

Здесь   следует пояснить, почему берлинская полиция, имея возможность открыто арестовать   Цезаря, не делала этого. В связи с арестом гласным или хотя бы прямым –   неизбежно, в силу многих обстоятельств, должны были открыться некоторые, весьма   щекотливые для кой-каких высокопоставленных особ, тайны. Полиция решила   овладеть документами тайно, не отступая в случае чего перед убийством.      

Погоня   за Цезарем началась в пять часов дня, и было уже восемь, когда, совершенно измученный,   секретарь решил спрятать пакет в какое-либо надежное убежище. Он не мог сесть в   поезд или пойти домой – в вагоне и в комнате его ждала крадущаяся, неумолимая   смерть. Наверное, сотни глаз следили за каждым его движением, только он не мог   заметить этого. Он был верной добычей, которую брали терпеливо измором, ожидая,   когда- жертва очутится где-либо в укромном, без свидетелей, уголке.      

Еле стоя   на ногах, замечая то впереди себя, то справа и слева, подозрительных субъектов,   секретарь обратил внимание на небольшой, грязный, ярко освещенный кинематограф.   У него мелькнула мысль: зайти в темное помещение зрительного зала и как-нибудь,   смешавшись с толпой, оборвать след. Цезарь вошел и сел в третьем ряду от   экрана.      

В   темноте, присмотревшись, он заметил, что неподалеку от него, громыхнув стулом,   сел один из преследующих. Отчаяние овладело секретарем. На экране в это время   струилась беззвучная горная река, вода плескалась у рамы. С секретарем в эту   минуту случилось нечто вроде краткого умопомешательства, ему почудилось, что он   не в кинематографе, а сидит на берегу настоящей реки и что к нему   подкрадываются убийцы с целью овладеть пакетом.      

Логичный   в момент столь странного смешения чувств, секретарь, подумав: «Пусть документы   лучше погибнут», достал пакет и бросил его в экран. Он ясно видел, или ему это   показалось, что пакет скрылся в волнах, как бы то ни было – он исчез. Тотчас   поднялся невообразимый шум, и сознание вернулось к Цезарю. Десятки шпионов   полезли шарить вокруг экрана и в оркестре. Они ничего не нашли. Цезарь, решив,   что все пропало, воспользовался замешательством и скрылся.      

На улице   он опомнился; вся ответственность за происшедшее представилась ему, и он бросился   к кинематографу. Театрик уже закрывался. Цезарь пробежал мимо изумленных служащих   к экрану и спрыгнул в оркестр.      

Здесь он   увидел драгоценный пакет мирно лежащим на полу, в углу. Цезарь схватил его,   сунул в карман и стрелой полетел на квартиру графа, с просьбой найти документам   более верное убежище, чем карман Цезаря.      

Почему   же сыщики не нашли и не взяли пакет, раз он лежал на виду?      

Цезарь,   по ошибке, бросил в экран не тот пакет, а другой, ничего собой не представляющий   особенного. Когда же он вернулся искать его, настоящий пакет выпал из кармана   пальто и лег к ногам Цезаря. Он же считал это находкой.      

       

Желтый город      

       

Был   вечер 25 марта 1915 года. В маленьком бельгийском городке, называвшемся   Сен-Жан, почти сплошь разрушенном немцами и почти совершенно опустевшем, так   как в городе не оставалось уже ничего съестного, и повсюду валялись неубранные   трупы, появился странный человек дорожного вида, скромно, но опрятно одетый, с   пледом на плече и маленьким саквояжем в руках. Он нерешительно подошел к   засыпанной кирпичами площади, вокруг которой зияли черные бреши разбитых,   пустых домов, и беспомощно оглядывался, желая, по-видимому, увидеть наконец   хоть кого-нибудь из жителей.      

Оглядываясь   по сторонам, человек этот заметил весьма странную фигуру, приближавшуюся к нему   шагами. То был старик, без шляпы, в оборванном и измятом платье; на костлявом   лице судорожно и дико блестели глубоко впалые глаза.      

– Кто   вы такой, милостивый государь, и с какой целью прибыли в мои владения? –   нараспев произнес старик, останавливаясь перед туристом с видом величественным   и мрачным.      

Поняв, с   кем имеет дело, путешественник вежливо ответил:      

– Я   ехал в Сарран, ваша милость, но мне – не сочтите за каламбур – не повезло.   Возница мой получил вперед (к сожалению) деньги, отказался везти меня дальше по   этим опасным местам и ускакал обратно, а я остался, как видите, в диком   положении у пустого города. Я пришел сюда, в город, рассчитывал переночевать   где-нибудь. Меня зовут Киль.      

– Здесь   никого нет, – мрачно сказал старик. – Здесь живет всего пять   миллионов людей. Пойдем к ним! Мы пируем каждый день за золотыми столами!      

Будучи   не очень трусливого десятка, Киль, печально покачав головой, решил, что   все-таки лучше ночевать у сумасшедшего, но в теплом помещении, чем на улице.   Они двинулись. Старик все время говорил о небесном огне, пирах, трупах и по   временам дико кричал, призывая какого-то великана, который должен был помочь   ему разрушить земной шар.      

Поколесив   по молчаливым переулкам, старик остановился перед подвальным окном, в котором   горел свет.      

Старик   ткнул ногой в незаметную с улицы маленькую дверь и ввел Киля в полуосвещенный   подвал, где было несколько человек с беспомощным, тупым выражением лиц. Здесь   были молодые девушки, юноши, старики и старухи. Некоторые сидели у стены,   опустив головы; некоторые быстро ходили из угла в угол, бормоча непонятное; кто   стоял, подняв глаза вверх; кто лежал, уткнувшись лицом в пол. Странные звуки,   дикие выкрики вырывались из уст…      

Старик,   приведший Киля, сказал:      

– Вот   мои подданные.      

И тотчас   забыл о госте.      

Киль сел   в углу, на солому, с ужасом убеждаясь, что все эти люди – безумные. Он понял,   что во всем разрушенном городе не осталось никого, кто имел возможность убежать   или умереть. Только эти. Какое потрясение должен был перенести их мозг, когда   их близких и родственников убивали, мучили, насиловали на их глазах! И он   здесь, один здоровый человек в городе сумасшедших! На мгновенье, на короткое,   но роковое мгновенье жизнь показалась ему страшным сном, который необходимо   оборвать. Он поднес револьвер к виску и спустил курок.      

 Золотой пруд      

       

Обращает   драгоценности в угли.      

Агриппа      

       

       I      

       

Фуль   выполз из шалаша на солнце. Лихорадка временно оставила его, но он отупел от слабости.   Глаза Фуля слезились от солнца, бродяга чувствовал себя беспомощнее травяной   блохи, упавшей на поверхность пруда. С бесцельной внимательностью следил он за   насекомым. Блоха явно тонула, но не могла еще утонуть; вода была для крошечного   ее тела слишком плотной средой. «С таким же успехом, – подумал   Фуль, – мог бы человек попытаться утонуть в крутом студне».      

Шалаш   Фуля и его товарища по бегству из тюрьмы – Бильбоа – стоял на отвесном берегу   маленького пруда, несомненно, искусственного происхождения. Пруд имел форму   сильно растянутого ромба, на противоположном от шалаша берегу, в темных кустах,   виднелись остатки стен, груды кирпичей и земли. Лес тесно подступил к самой   воде, засорив воду у берегов валежником, листьями и лепестками цветов. Только   середина пруда отражала золотой солнечный глаз, прозрачный и чистый; от   небольшого пылающего кружка расходилась к берегам тень угрюмых, опрокинутых под   водой деревьев. Водоросли темнили еще более прибрежную воду. Пруд был глубок,   вода холодна и спокойна.      

Утопающая   блоха пробила наконец лапками воду и легла на нее брюхом.      

«Бильбоа   не охотник, – думал Фуль, – едва ли он принесет еду, но есть хочется   ужасно, до тошноты. Ах, если бы у меня было немного сил!» Свесив голову над   аршинным обрывом берега, Фуль вернулся к блохе. Она постепенно, барахтаясь,   уползала от берега, и Фуль, чтобы не потерять ее из виду, напряг зрение. В том   направлении, в каком смотрел он, водоросли были светлее и реже; в их чаще над   дном мелькали, блестя, рыбы. Одна из них, неподвижно стоявшая у самых корней   водорослей, заинтересовала Фуля неестественным изгибом спины, блестящей как   медь; он вгляделся…      

Сильные,   зоркие глаза его, напряженно рассматривавшие перед тем маленькую точку блохи,   освоились с игрой света и теней и легко различали уже в прозрачной, несмотря на   трехсаженную глубину, воде край массивного золотого блюда, так похожего, было,   на свернутую спину рыбы. Блюдо это лежало косо, нижняя половина его ушла в ил,   а верхняя, приподымаясь, горела в одной точке ослепительным зерном блеска,   напоминающего фиксацию зажигательного стекла. Фуль взялся рукой за сердце, и   оно стукнуло как неожиданный выстрел, бросив к щекам кровь. С глубоким,   переходящим в испуг изумлением смотрел Фуль на выступающую из подводных сумерек   резьбу золотого блюда, пока не убедился, что точно видит драгоценный предмет.   Он продолжал шарить глазами дальше и вскрикнул: везде, куда проникал взгляд,   стояли или валялись на боку среди тонкой травы – кубки, тонкогорлые вазы, чаши   и сосуды фантастической формы; золотые искры их, казалось, дышали и струились   звездным потоком, меж ними сновали рыбы, переваливались черные раки, и улитки,   подняв слепые рожки, ползали по их краям, осыпанным еле заметными в воде,   выложенными прихотливым узором камнями.      

Фуль   разорвал воротник рубашки. Он встал, протягивая дрожащие руки к прозрачной могиле   сокровища. От жары, слабости и потрясения у него закружилась голова; шатаясь,   он стал раздеваться, отрывая пуговицы, не думая даже, выдержит ли его слабое   тело глубокий нырок.      

       II      

       

– Ты   хочешь принять ванну? – сказал Бильбоа, проламываясь сквозь кусты. В одной   руке он держал солдатское ружье, отнятое у конвоя в момент побега, другой тащил   привязанную к палке небольшую дикую свинью. – Когда я был богат и   свободен, я тоже принимал ванну каждый день перед завтраком. Вот свежие   отбивные котлеты.      

– Бильбоа! –   сказал Фуль, – что скажешь ты, если мы сможем теперь купить миллион отбивных   котлет? А?      

Каторжник   уронил ружье. Потемневшие глаза Фуля ударили его внезапной тревогой; Фуль,   стискивая руки, метался перед ним, дыша хрипло, как умирающий.      

– Смотри   же, – властно сказал Фуль, – смотри! – Он силой посадил Бильбоа   рядом с собою на краю берега. – Смотри, здесь несколько пудов золота.   Сначала останови взгляд на этом черном листке, где сломан камыш. Возьми на глаз   четверть влево, к плавающей траве. Потом два фута вперед и вниз, под углом 45°.   Там, где блестит. Это полупудовая тарелка для твоих котлет.      

Он   говорил, не отрывая глаз от воды. Вся жажда неожиданного и чудесного,   вскормленная долгими годами страданий, ожила в встревоженной душе Бильбоа. Он   нырнул глазами по направлению, указанному Фулем, но еще ничего не видел.      

– Ты   бредишь! – сказал он.      

– От   блюда, – продолжал Фуль, – во все стороны разбросана золотая посуда.   Вот, например, три… нет – четыре золотых кружки… одна смята; затем – маленькие   тарелки… кувшин, обвитый золотой змеей, ларец с фигуркой на ящике… О Бильбоа!   Неужели не видишь?      

Бильбоа   ответил не сразу. Золото, разбросанное в беспорядке, понемногу выступало из тени;   он различал формы и линии, чувствовал вес каждой из этих вещей, и руки его в   воображении гнулись уже под счастливой тяжестью.      

– А! –   крикнул Бильбоа, вскакивая. – Здесь царский буфет! Я тотчас же полезу за   всем этим!      

– Мы   богаты, – сказал Фуль.      

– Мы   переедем на материк.      

– И   продадим!      

– Бильбоа! –   торжественно сказал Фуль, – здесь более, чем богатство. Это выкуп от   судьбы прошлому.      

Бильбоа,   сбросив одежду, разбежался и нырнул в пруд. Медное от загара и грязи тело его   аркой блеснуло в воздухе, спокойная поверхность пруда, хлестнув брызгами,   разбежалась волнистым кругом, и ноги пловца, сделав последний над водою толчок,   скрылись.      

       III      

       

Бильбоа   пробыл на дне не больше минуты, но Фуль пережил ее как долгий, неопределенный   промежуток времени, в течение которого можно разрыдаться от нетерпения.   Нагнувшись, едва не падая в воду сам, Фуль гневно топал ногами, пытаясь   рассмотреть что-либо в слепой ряби потревоженного пруда. Он, беглый арестант   Фуль, был в эти мгновения, как десять лет назад, – барином, требующим   всего, чего лишил его суд и позор. Семья, дом в цветах, холеные лошади,   комфорт, тонкое белье, книга и почтительный круг знакомых снова возвращались к   нему таинственным путем клада. Он думал, что теперь ничего не стоит, переменив   имя, вернуть прежнюю жизнь.      

Снова   всплеснул пруд, и мокроволосая голова Бильбоа подскочила из глубины в воздух.   Крайнее изнеможение от задержки дыхания выражало его лицо. Шумно вздохнув,   подплыл он к берегу, гребя одной рукой; в другой же, которую он держал внизу,   неясно блестело. С тягостным, неопределенным предчувствием следил Фуль за этим   неровным блеском; молчание плывущего Бильбоа терзало его.      

– Ну?! –   тихо спросил Фуль.      

Бильбоа   в изнеможении ухватился свободной рукой за обрыв берега.      

– Мы   оба сошли с ума, Фуль, – проговорил он. – Там ничего нет. Когда я   нырнул, блеск метался перед моими глазами, и я некоторое время тщетно ловил   его. Ты знаешь, у меня одышка. Но я поймал все-таки. Это твои кандалы, Фуль,   которые ты пять дней назад разбил камнем и швырнул в воду. Вот они.      

К ногам   Фуля упали, звякнув, отполированные годами длинные цепи. Он медленно отошел от   них.      

Бильбоа   молча одевался. Он намеренно делал это, стоя спиной к товарищу, чтобы не видеть   его лица. Неосновательное возбуждение Бильбоа улеглось, и он, как человек   практический по преимуществу, отдался уже привычным мыслям о том, сколько еще   дней, для безопасности, следует просидеть в лесу и что делать с дикой свиньей:   зажарить ли в золе ногу или, потратив полчаса, устроить блюдо изысканнее,   например, котлеты.      

Фуль,   чувствуя сильную лихорадочную слабость, лег навзничь. Он думал, что, не будь на   противоположном берегу пруда безвестных развалин, он, может быть, не увидел бы   и золота в собственных кандалах. Но эти развалины так убедительно шептали о   преступном богатстве, спрятанном от чужих глаз.      

– Я   рад хоть, что она потонула наконец, – сказал Фуль.      

– Кто?      

– Блоха.   Но ей все же было легче, чем сейчас мне.      

 Наследство Пик-Мика      

       

– Посмотрим,   что написал этот человек! Этот чудак!      

– Держу   пари, что здесь больше всего приходо-расходных цифр!      

– Или   черновиков от писем!      

– Или   альбомных стихотворений!      

Такие и   им подобные возгласы раздались в моей комнате, когда мы, друзья умершего три   дня назад Пик-Мика, собрались за ярко освещенным столом. Все сгорали от   нетерпения. В завещании, очень лаконичном и не возбудившем никаких споров, было   сказано ясно: «Записки мои я, нижеподписавшийся, оставляю всем моим добрым   приятелям, для совместного прочтения вслух. Если то, что собрано и записано мной   на протяжении пятнадцати лет жизни, им придется по вкусу, то каждый из них   должен почтить меня бутылкой вина, выпитой за свой счет и в неизменном   присутствии моей собаки, пуделя Мика».      

Это   место из завещания вспомнили все, когда толстая, прошнурованная тетрадь была вытащена   мной из бокового кармана. На столе ярко горели старинные канделябры, часы   весело болтали маятником и шесть заранее приготовленных бутылок вина светились   темным золотом между кофейным прибором и ароматным паштетом.      

Все   закурили сигары, располагаясь как кому было удобнее. Читать должен был я.   Прошла минута сосредоточенного молчания – время, необходимое для того, чтобы   откашляться, провести рукой по волосам и придать лицу строгое выражение, не   допускающее перебиваний и шуток.      

Я   развернул тетрадь и громко прочел заглавие первого происшествия, описанного   нашим милым покойником. И в тот же момент легкая как туман, задумчивая фигура   Пик-Мика в длинном, наглухо застегнутом сюртуке вышла и села за стол.      

       

Ночная прогулка      

       

День   отвратителен, не стоит говорить о нем; поговорим лучше о ночи. Все, кто встает   рано, любуясь восходом солнца, заслуживают снисхождения, не больше; глупцы, они   меняют на сомнительное золото дня настоящий черный алмаз ночи. Отсутствие света   пугает их; проснувшись в темноте, они зажигают свечу, как будто могут увидеть   иное, чем днем. Иное, чем стены, знакомая обстановка, графин с водой и часы.   Если им нужно выпить немного валериановых капель, – это еще извинительно.   Но бояться, что не увидишь давно знакомое – есть ли смысл в этом?      

Всегда   пропасть – мглистая, синяя, серебряная и черная – ночь. Царство тревожных душ!   Простор смятению! Невыплаканные слезы о красоте! Нагие сердца, сияющие   отвратительным блеском, тусклые взоры убийц, причудливые и прелестные сны,   силуэты, намеченные карандашом мрака; рай, брошенный в грязь разгула, огромный   кусок земли, спящий от утомления; вы – бесценные россыпи, материал для улыбок,   источник чистосердечного веселья, потому что, клянусь хорошо вычищенными   ботинками, я смеялся как следует только один раз и – ночью.      

Нас было   двое. Тот, о котором говорят он, спокойный, одетый изящнее придворного кавалера,   хранил молчание. Я развлекал его. Новости, сплетни дня, забавные анекдоты   падали с моих губ в его лакированную душу безостановочно. И тем не менее он был   недоволен. Он хотел впечатлений пряных, эксцессов, смеха и удовольствия.      

Пройдя   мост, мы остановились против витрины ювелира. Электричество затопляло разноцветный   град брильянтов, застывших, как лед, в бархатных и атласных футлярах. Он долго   смотрел на них, мысленно оценивая каждую штуку и внутренне облизываясь. И тихо   сказал:      

– Конечно,   это – продажная человеческая душа. Крупнее – дороже.      

Я стал   смеяться, уверяя, что ничего подобного. Брильянты ввозятся преимущественно из   Африки, их обделывают в гранильнях и шлифовальнях, потом скупают. Но он   продолжал как духовное лицо, печальным и строгим голосом:      

– Да,   да, можно провести полную параллель. Боже мой, если бы вы знали, как тонко я чувствую   все окружающее меня. Но идем дальше, дальше от этой гробницы слез.      

Я   чувствовал, что начинаются колики, но благоразумно удержался от смеха. Это   печальное человеческое животное тащило меня по тротуару от витрины к витрине,   пока не остановилось перед решеткой гастрономического магазина. Консервы и   прочая смесь дремали в сумраке. Он тихо пробормотал:      

– Немножко   усилия, немножко воображения, и это стекло покажет нам чудеса. Эти сельди и   шпроты, – вернее, трупы их – не воскрешают ли они океан, свою родину,   подводный мир, чудеса сказок? А эти вульгарные телячьи ножки – зелень лугов,   фермы с красными крышами, загорелые лица крестьян, картины голландских   живописцев, где хочется расцеловать коров, так они живы и энергичны.      

Судорога   перекосила мое лицо. Дрожа от скованного волей смеха, я выговорил:      

– Не   то! Не то!      

– Да, –   подтвердил он с видом человека, понимающего с первого слова мысли собеседника, –   вы правы. Не то! Здесь что-то иное, быть может, думы о смерти. Я говорю не о   гастрономической смерти, но на меня каждый остаток живого существа производит   сложное впечатление.      

Асфальт   ясно отражал частые звуки шагов; шла девушка, одна из несчастных. Все нахальство,   расточаемое на улицах, светилось в ее глазах, подрисованных тушью. Она была еще   довольно свежа, стройна и поэтому имела естественное право заговаривать с   незнакомыми.      

– Мужчина,   угости папироской! – сказала маленькая блудница.      

Он   внимательно посмотрел на ее лицо и вытащил портсигар.      

– Конечно, –   заговорил он, делаясь недоступным, – вы хотите не одну только папиросу.   Вам хочется, чтобы я взял вас с собой в ресторан, заказал ужин, вино и заплатил   вам десять рублей. Но это совершенно немыслимо, и вот почему. Во-первых, я   боюсь заразиться, а во-вторых, мне недостаточно этого хочется. Что же касается   папиросы – вот она, это финляндская папироса, десять копеек десяток. Видите, я   говорю с вами вежливо, ничем не подчеркивая разницы нашего положения. Вы   проститутка, живете скверной, уродливой жизнью и умрете в нищете, в больнице,   или избитая насмерть, или сгнившая заживо. Я же человек общества, у меня есть   умная, благородная, чистая жена и нервная интеллектуальная жизнь; кроме того, я   человек обеспеченный. Жизнь без контрастов неинтересна, но все же ужасно, что   есть проституция. Итак, вот папироса, дитя мое; смотрите – я сам зажигаю вам   спичку. Я поступил хорошо.      

Он   взволнованно замолчал, боясь растрогаться. Девушка торопливо шла дальше, шаги   ее падали в тишину уверенным, жестким звуком.      

– Я   вас презираю, – вдруг сказал он, выпуская клуб дыма. – Не знаю   хорошенько за что, но мне кажется, что в вас есть что-то достойное презрения. В   вас, вероятно, нет тех пропастей и глубин, которые есть во мне. Вы ограниченны,   это подсказывает мне наблюдение. Вы мелки, не далее как вчера вы торговались с   извозчиком. Вы – мелкая человеческая дрянь, а я – человек.      

– Ха-ха-ха! –   разразился я так, что он подскочил на два фута. – Хи-хи-хи-хи-хи!   Хе-хе-хе-хе! Хо-хо-хо-хо!      

– Хо-хо! –   сказал мрак.      

Я плакал   от смеха. Я бил себя в грудь и призывал бота в свидетели моего веселья. Я говорил   себе: сосчитаю до десяти и остановлюсь, но безумный хохот тряс мое тело, как ветер   – иву.      

Он   сдержанно пожал плечами и рассердился.      

– Послушайте,   это неприлично. Смотрите, прохожие остановились и показывают на вас пальцами.   Глаза их делаются круглыми, как орехи. Уйдемте!      

– Я   люблю вас! – стонал я, ползая на коленях. – Позвольте мне поцеловать   ваши ноги! Солнце мое!      

Он не   слушал. Он презрительно отвергал мою любовь, так же, как отверг бы ненависть.   Он был величествен. Он был прекрасен. Он смотрел в глаза мраку, призывая   восход, жалкую струю мутного света, убийцу ночи.      

Тогда я   убил его широким каталанским ножом. Но он воскрес прежде, чем высохла кровь на   лезвии, и высокомерно спросил:      

– Чем   могу служить?      

Изумленный,   я стал душить его, стискивая пальцами тугие воротнички, а он тихо и вежливо   улыбался. Тогда пришла моя очередь рассердиться.      

– Пропадай,   черт с тобой! – закричал я. – Брильянты! Телячьи ножки!   Хо-хо-хо-хо-хо-хо!      

Он   повернулся три раза, сделал книксен и вдруг расплылся в широчайшей сладкой   улыбке. Она дрожала в воздухе, черная, как лицо негра. Потом просветлела,   тронула крыши и купола церквей розоватыми углами губ, опустилась бледным   туманом и проглотила город.      

 Интермедия      

       

Я   человек ленивый, и для того, чтобы раскачаться записать что-нибудь, должен   пережить или услышать настоящее событие. Каждый понимает это слово по-своему; я   предпочитаю означать им все, что мне нравится. С этой и, по-моему, единственно   правильной точки зрения, хороший обед – событие. Точно так же я назову событием   встречу с человеком, одетым в красное с головы до ног. Это было бы ново, мило,   а значит и занимательно.      

В один   из осенних вечеров я вышел на перекресток двух плохо освещенных, грязных улиц,   населенных рабочими и жуликами. Я не знал, зачем и куда иду, мне просто   хотелось двигаться. Деревья чахоточного бульвара сонно чернели у фонарей.   Жидкий свет окон пестрил тьму; пустынные тротуары напоминали заброшенные   дороги. Сырой воздух холодил щеки, в переулках и под арками ворот скользили   беззвучные силуэты. Вдали, над вокзалом сиял белым пламенем электрический шар;   одинокий глаз тьмы, мертвый свет, придуманный человеком.      

Ничто не   нарушало печали и оцепенения ночи; жители квартала сидели за гнилыми стенами;   одиночество бродяг для них было роскошью; они уважали людей, имеющих   собственные кровати. Я шел, покуривая и мурлыкая. Мне было хорошо; день, поэзия   инфузорий, умер на западе в семь часов вечера. Я похоронил его, я справлял его   тризну прогулкой и легкомыслием. Ночь – царственное наследство дня, стотысячный   чулок скряги, умершего с голода, – я люблю твой черный костюм джентльмена   и презираю базарную пестроту.      

Вы,   знающие меня, простите это маленькое, невольное отступление. Я шел минут пять   по тротуару и вышел на перекресток. Здесь неподвижно и деловито стояла женщина,   держа в руках большой черный предмет. Посмотрев на нее, я тронулся дальше и   оглянулся. Она продолжала стоять. Я остановился, вынул сигару; не торопясь   закурил, прислонился к соседней стенке и две-три минуты дымил как дымовая   труба. Она стояла.      

И я   побился об заклад сам с собой, что не уйду раньше ее. Моросил дождь, взрывы   ветра проносились по улице. Она все стояла, терпеливо и молча. Рядом с ней   чернела пустая скамейка; она не садилась. Тогда я бросил сигару и подошел к   этой чудачке, одетой в сильно поношенное платье; с грязной измятой шляпы ее   текла вода. Бледное, решительное лицо, и глаза полные страха. Свободной рукой   она сделала движение, как бы отстраняя меня. Обдумав первый вопрос, я приступил   к делу.      

– Сударыня, –   сказал я, – не знаете ли вы дороги к Новому рынку? Я только что приехал и   не имею никакого представления о расположении города.      

Дрожа и   заикаясь, она выговорила:      

– Налево…   затем… прямо… затем…      

– Хорошо,   благодарю вас. Какой дождь, а?      

– Да…   дождь…      

– Ну,   что же, – сказал я, начиная терять терпение, – вы сами-то не   заблудились, милая?      

В ответ   на это можно было ожидать чего угодно, и я заранее приготовился к какой-нибудь   дерзости. Она вправе была послать меня к черту или попросить оставить ее в   покое. Но она молчала. Лицо ее изменилось до неузнаваемости, губы тряслись;   холодный, тоскливый ужас пылал в глазах, устремленных на меня с тупой покорностью   животного, ожидающего удара.      

Неприятное   ощущение пронизало меня до корней волос. Я терялся, я начинал дрожать сам.   Вдруг она сказала:      

– Я   продаю петуха.      

Машинально,   не обратив внимания на странность этого заявления, я спросил:      

– Петуха?   Где же он?      

Женщина   подняла руки. Действительно у нее был петух, связанный, обмотанный плотной   сеткой. Я потрогал его рукой, теплота птицы убедила меня. Это был настоящий,   живой петух.      

Пораженный,   смущенный, теряясь в соображениях, я силился улыбнуться. Я не знал, что   сказать. Мне казалось, что со мной шутят. Я думал, что сплю. Я готов был   вспылить и выругаться или купить этого петуха. Один момент мне пришло в голову   попросить извинения и уйти.      

Вдруг   совершенно ясная, неоспоримая истина положения поставила меня на ноги. Роль сатаны   не хуже всех остальных, посмотрим. Эта женщина продает петуха, купим его   дороже.      

И я   заявил:      

– Петух   мне нравится. Я даю вам за него десять рублей.      

– Нет, –   сказала испуганная женщина. – Один рубль.      

– Может   быть, вы возьмете сто? Сто новеньких, тяжелых рублей, подумайте хорошенько. Вы   наймете чистенькую, уютную квартирку, купите стулья, горшки с душистым   горошком, комод, новое платье себе и праздничный костюм мужу. Потом вы найдете   место. У вас будет все готовое, вы не будете откладывать жалованья на   обзаведение домашним хозяйством. Кроме того, вы пойдете в ближайшее воскресение   в театр, где играет музыка и показывают разные смешные и трогательные вещи.   Разве все это плохо?      

– Нет, –   выкрикнула она, – ни за что, ни за какие блага в мире! Один рубль.      

– Позвольте, –   продолжал я, – мы можем сойтись иначе. Я дам вам тысячу.      

Она   вздохнула и отрицательно покачала головой. Какие дикие образы толпились в ее мозгу?   Она была жалка и страшна, крупный пот стекал по ее щекам; вся во власти   овладевших ею представлений, она видела только одно, загадочную серебряную   монету, и выдерживала битву, шатаясь от слабости. Я набавлял цену, увлекаясь   сам; я сыпал тысячами.      

– Двадцать   тысяч, – хотите?      

– Нет.      

– Тридцать.      

– Нет.      

– Вы   заблуждаетесь. Вы отказываетесь от счастья. Каменный трехэтажный дом, картины,   дорогие цветы, паркет, рояль лучшей фабрики, собственный экипаж, лошади.      

– Нет.      

– Я   дам вам сколько хотите. Вы будете в состоянии пить вино – ценою на вес золота;   земля превратится в рай, самые лакомые, дорогие кушанья будут ожидать вашего   выбора, ваш каприз будет законом, желание – действительностью, слово –   могуществом. Глетчеры, вулканы, острова тропиков, льды Полярного круга,   средневековые города, развалины Греции – этого вы в грош не ставите? У вас   будут дворцы, слышите вы, жертва клопов и голода? Дворцы! Самые настоящие. Вы   можете их украсить, как вам угодно.      

Но она   упорно мотала головой и, хрипло, задыхаясь от волнения, твердила, как помешанная:      

– Рубль.   Рубль.      

– Ну,   что же, – сказал я, стараясь придать голосу ироническую   беспечность, – я умываю руки. Вы хотите непременно рубль – нате. Только   вашего петуха я не возьму. Он стар и, конечно, тверд как подошва. Зажарьте его   и скушайте за мое здоровье.      

Я   вытащил из жилетного кармана пять двадцатикопеечных монет. Она отшатнулась,   неожиданность лишила ее всякой опоры. Беспомощная победительница умоляюще   смотрела на меня, она хотела рубль.      

– Что   же вы? – спросил я. – Вот рубль.      

– О, –   простонала она. – Не так, сударь, не так. Серебряный, неразменный.      

– Таких   нет, – возразил я, – берите, что дают. Жалею, от души жалею, что я не   черт. Я – Пик-Мик. Поняли? Прощайте. Если вам будет невтерпеж, купите на   последние деньги связку старых ключей и действуйте. Или, быть может, вы желаете   честно умереть с голода? Дело ваше. Посмотрите на петуха. Он смотрит на вас с   глубоким отчаянием. Для кого же, как не для вас, кричит он три раза в ночь и   последний раз – на рассвете? Подумайте только, как сладко спят на рассвете все,   охраняющие свое добро.      

Я   раскланялся и ушел. Дома мне долго не удавалось заснуть; беспокойные уродливые   кошмары толпились вокруг кровати; стук маятника гулко разносился в пустых   комнатах. То бодрствующий, то погруженный в тяжелое забытье, я лежал как пласт,   и ночь, казалось, упорно не хотела принести мне успокоение.      

Окно в   спальню было отворено. Дерзкий получеловеческий голос поднял меня с кровати;   протирая отяжелевшие глаза, я подошел к окну. Грязное белье тумана заволакивало   серые силуэты крыш; брезжил рассвет. Осенняя кровь солнца расплывалась на   горизонте, резкий холод освежал легкие. Снова крик простуженного человека   взвился над городом; это на соседней ферме упражнялись петухи, перебивая друг   друга; в их голосах чувствовались тепло курятника и необъяснимая, сонная   тревога. Одинокие, сгорбленные фигуры переходили улицу; как мыши, они скользили   вдоль стен и проваливались.      

Утром,   пробегая газету, я нашел несколько сообщений, извещавших о похищении собственности.   Моя случайная ночная приятельница, не была ли и ты действующим лицом? Если так,   то ты не ошиблась, и я был сатаной на час, потому что где же уверенность, что   все мы не маленькие черти, мы, строящие неумолимо логические заключения?      

 На американских горах      

       

– Я   очень люблю сильные ощущения, – сказал мне под искусственной пальмой кафе-шантана   человек с проседью. Он сильно жестикулировал. Я никогда не видел человека с таким   разнообразием жестов. Его руки, пальцы, плечи, брови и даже уши приходили в   движение при каждом слове. Прежде чем сказать что-либо, он разыгрывал целую   мимическую сцену, выразительно блестя впалыми глазами.      

Я был   страшно недоволен его обществом. Нервные люди стоили мне полжизни. Однако,   подсев сам, он не думал раскланяться и уйти.      

В это   время, т. е. когда я размышлял о смысле существования человека с проседью,   заиграла музыка. Военный, кровожадный марш сделал меня на десять минут   поручиком фантастического полка, гуляющего по аллеям сада в цветных шляпах,   смокингах и мундирах. Мой новый знакомый барабанил пальцами по столу. Я сказал:      

– Если   вы сядете вон в ту вагонетку, которая на шестиэтажной высоте головокружительно   звенит рельсами, то испытаете те глубокие ощущения, которые вам угодно назвать   сильными.      

– Пожалуй, –   согласился он. – С вами?      

– Все   равно.      

– Я   был офицером, играл в кукушку, – заметил он, довольно смеясь.      

– Это   хорошо, – сказал я.      

– Я   также тонул три раза.      

– Совсем   недурно.      

– Был   ранен во время военных действий.      

– Какая   прелесть!      

Он   больше ничего не сообщил мне, но я понял, что этот человек любит тонуть, быть   раненым и стрелять из-за угла в темноте, играя в кукушку. Именно эти   оригинальные наклонности и были причиной гибели человека с проседью.      

Мы   подошли к кассе. Над головой нашей, в свете электрических лун, в ущельях   страшной крутизны, сделанных из цемента и железа, мелькали, взвиваясь и падая,   вагонетки, переполненные народом. Сплошной заунывный визг женщин, напоминающий   предсмертные вопли тонущих лошадей, оглашал сад.      

– Женщины   трусливы, – сентенциозно заметил человек с проседью.      

Мы сели.   Он стал курить, нервно пощипывая бородку, оглядываясь и вздыхая. За моей   спиной, хихикнув, взвизгнула барышня.      

Мы   тронулись сначала тихо, затем быстрее, и через несколько секунд три-четыре   сорванных ветром шляпы, пролетев мимо меня, покатились в глубину грота.      

Нас   окружила темнота, затем, сделав крутой на светлом повороте скачок, вагонетка   стремительно полетела вниз. Подлое ощущение холода в спине и остановка дыхания   заняли меня на пять-шесть секунд, пока продолжалось падение; после этого я по   такому же крутому склону птицей взлетел на вершину горы, тяжко вздохнул и,   похолодев, снова камнем полетел во тьму, придерживаясь руками за сидение. Это   неприятное развлечение повторилось два раза, после чего, отдохнув в медленном   кружении на краю обрыва, вагонетка помчалась с быстротой пули, доставляя мне те   же самые ненужные болезненные впечатления полной беспомощности и неизвестности, –   выкинет меня или я усижу до конца, встав пьяным от головокружения.      

Повернув   голову, я смотрел на человека с проседью. Широко открытые глаза его остановились   на мне с выражением недоумения, какое свойственно внезапно получившему удар человеку.      

– Я   сейчас умру, – хрипло сказал он, – сердце…      

– Порок?      

– Да.      

– Сколько   лет?      

– Четыре.      

– А   завещание?      

– Нет   завещания, – сердито прокричал он, – у меня кролики.      

Почувствовав   жалость, я крикнул:      

– Остановите.      

Услышать   проводнику что-либо в грохоте цементного тоннеля было немыслимо. Мой спутник   сказал:      

– Отлегло;   на всякий случай…      

– Конечно.      

– Мой   адрес.      

Я взял   визитную карточку. Он, схватившись за грудь, продолжал выкрикивать испуганным   голосом:      

– Я   развожу кроликов.      

– Пушистые   зверьки, – пробормотал я.      

– Кроликов   калифорнийских перевести на другую ферму.      

– Слушаюсь.      

– Кроликов   кентерберийских…      

– Запомнил.      

– Кроликов   австралийских…      

– Понимаю.      

– Кроликов   бельгийских…      

– Слышу.      

– Кроликов   австрийских…      

– Ясно.      

– Этих   кроликов не продавать, – застонал он, сгибаясь.      

– Будет   передано, – внимательно сказал я.      

– Кроликов   йоркширской породы кормить смесью.      

– Хорошо.      

– Венгерских   кочерыжками, пять пучков.      

– Отлично.      

– Нет,   я не умру, – сказал он, отдуваясь, и мы снова ринулись в темноту. –   Нет, умру.      

Секунд   пять мы молчали. Вагонетка взлетела на самую вершину дьявольского сооружения, а   затем, почти отделясь от рельс, повалилась к мелькающим внизу огням сада.      

– Умираю! –   крикнул человек с проседью. – Скажите управляющему… что мои последние   слова… чтобы он кроликов моих… есть не смел!      

Он   поднял руки, брови, помотал головой и свалился к моим ногам.      

Еще   несколько секунд продолжалась бешеная игра вагонетки, огненные кролики прыгали   в моих глазах, и наконец все кончилось.      

Я встал,   пошатываясь. Толпа народа собралась вокруг мертвого тела, и шум ночного веселья   перешел в похоронную тишину. Я же ушел, думая о кроликах. Кончилась прекрасная,   содержательная жизнь, а вместе с ней и благополучие – как их… этих…   кентерберийских…      

 Событие      

       

Я люблю   грязь кабаков, потные физиономии пьяниц, треснувшие блюда с подгнившими   бутербродами, бульканье алкоголя, визг непотребных девок, наготу ничем не   прикрашенных желудка и похоти, толпу у стойки, чахоточный граммофон и тусклый   свет газа. Часто, возвращаясь со службы, изящно одетый господин с портфелем под   мышкой, – я захожу в какой-нибудь ревущий пьяными голосами притон и   выпиваю водки на гривенник из толстого граненого стаканчика, захватанного   мужицкими пальцами.      

Я   любитель контрастов. Грязная человеческая пестрота приводит меня в неподдельное   восхищение, истинная природа человека становится здесь яснее, чем там, где   привычка не чавкать за обедом дает право на звание культурного человека. Наше   скучное общество, тщательно скрывающее от самого себя свою настоящую сущность,   могло бы многому поучиться у наивного цинизма продажных женщин и жуликов. В   среде, далекой от кодекса нравственных и прочих приличий, чувствуется веяние   элементарной животной правды есть, пить и любить, – нечто неопровержимое,   но для некоторых здоровенных, краснощеких господ еще нуждающееся в доказательствах,   потому что они опились, объелись и перелюбили.      

Неделю   тому назад в двенадцатом часу ночи я возвращался домой. Пустые улицы дышали   осенним холодом, мрак скупо блестел точками фонарей, и мне было грустно. Я   рассуждал о себе. Я приходил к заключению, что моя жизнь складывается не из   событий, а из дней. Событий – потрясающих, счастливых, страшных, веселых – не   было. Если сравнить мою жизнь с обеденным столом, то на нем никогда не   появлялись цветы, никогда не загоралась скатерть, не разбивалась посуда, не   просыпалась соль. Ничего. Брякание ложек. А дней много: число 365, умноженное   на 40.      

Я   становился смешным в своих глазах и внутренне кипятился. Лицо мое приняло   желчное выражение. Меня называли угрюмым. Я тщетно старался создавать события.   Пять лет назад я собирал марки; все разновидности их достались мне чрезвычайно   легко, кроме одной – Гвиана 79 года. Рисунок этого почтового знака, виденный   мною в одном из специальных журналов, был фантастичен и великолепен, но из всех   моих поисков не вышло события. Марки я не нашел и сжег альбом. Потом, с   течением времени, симпатии мои перешли на птиц. Но синицы, о которой я мечтал   три года, синицы, способной петь сорок секунд, не позволил приобрести мой   карман. Я рассказываю это в качестве примера поисков за событием. Грустное   зрелище представляет человек, похожий на тележку, поставленную на рельсы. Кем   придумано выражение «как сыр в масле» – идеал безмятежного прозябания? Автор   его был, вероятно, крайне несчастное существо – молочный фермер.      

Я шел,   светились кабачки. Там было вино, жидкость, способная превращать грусть простую   – в грусть сладкую, и даже (особенность человека) – самодовольную. Быть   может, пьяный калека не без тайного удовольствия сознает свои индивидуальные   особенности. Там, где гений говорит: «я – гений», калека может сказать с   достоинством: «я – калека». До некоторой степени вино уравнивает людей;   человек, от которого пахнет водкой, счастлив прежде всего удесятеренным   сознанием самого себя. В наивысшем градусе опьянения рука желания не достает до   потолка счастья на один сантиметр.      

Итак, я   зашел, и огненная жидкость наполнила мой желудок. Было светло, шумно; оркестрион   играл прелестную арию Травиаты, похожую на тихий поцелуй женщины, или пейзаж, с   которым вы связаны отдаленными, волнующими воспоминаниями. К моему столику   подсел матрос, несколько пьянее меня; он спросил закурить. Я небрежно протянул   ему выхоленную руку с зажженной спичкой. Он икнул, с шумом выпустил воздух и   сказал:      

– Д-да…      

– Да, –   повторил я. – Да, милый друг, да.      

Какая-то   упорная мысль преследовала его. Человек, сказавший «да» самому себе, отягощен   кипением мыслей; это – кряхтение нагруженной души. Я молчал, он осклабился,   повторяя:      

– Д-да.   Д-да.      

Из   дальнейшего выяснилось, что человек этот проломил жене голову утюгом. Странный   способ выражения супружеской нежности! Но это несомненно была нежность, потому   что ряд сбивчивых фраз этого господина с фотографической точностью нарисовал   мне его портрет. Он был морж (из зоологии известно, что в припадке нежности   морж бьет самку клыками по голове) и «по-моржовски» обходился с супругой. Во   время разговора я пил подлую смесь лимонада с английской горькой. Он сказал:      

– Д-да.      

Я,   выведенный из терпения, не противоречил. Наконец, он стал разгружаться.      

– Видите   ли, – прохрипел он, – я не того… д-да… Она, надо вам сказать, рыжая.   Я люблю ее больше чем «Муравья», хотя, клянусь дедушкой сатаны, посмотрели бы   вы на «Муравья» в галсе – красота, почище военного корабля. И вот я сидел… и   она сидела… того… и у меня в душе кипит настоящий вар. Такая она милая,   господин, что взял бы да раздавил. Она говорит: – «Чего ты?» – «Люблю я   тебя, – говорю, – оттого и реву». – «Брось, –   говорит, – миленький, ты, – говорит, – того… самый мне дорогой».   От этих слов я не знал что делать. Слов у меня… того… таких нужных нет…   понимаете? А сердце рвется… вот, как полная бочка всхлипывает. Сидел я, сидел…   слезы у нас того… у обоих… Такая меня тоска взяла, не знаю, что делать. Утюг   лежал на столе. Впал я в полное бешенство. Ударил ее. Она говорит: – «Ты с   ума сошел?» Кровь и все такое. Того… видите ли, я не был пьян, то есть ни-ни.   Да.      

Конечно,   тросы и якоря отучили моржа выражать свои чувства несколько деликатнее. Ему   нужен был выход; человек, охваченный пламенем, не всегда ищет дверей, он   вспоминает и об окошках. Как бы то ни было, я почувствовал к моржу уважение,   смешанное с завистью. Любовь, напоминающая новеллы, и утюг – это событие.      

– Да, –   сказал я, барабаня пальцами по столу. – Что такое бегучий такелаж?      

К моему   удивлению, собеседник подробно и бойко, не мямля, как пять минут тому назад,   растолковал мне, что бегучий такелаж – подвижные корабельные снасти. Этот   предмет он знал. Слово «того» исчезло. Вслед за этим он захмелел и упал на   стол. Я же пошел домой и, поравнявшись с буфетом, вспомнил, что нужно захватить   с собой бутылку вина.      

Пока я   покачивался у стойки, багровое лицо буфетчика приняло колоссальные размеры. Я с   любопытством следил за ростом его головы, она распухала, толстела и через   минуту должна была отвалиться прочь, не выдержав собственной тяжести. Буфетчик   завернул бутылку в обрывок газеты и подал мне.      

– Приятель, –   сказал я, – следите за своей головой. Если она упадет, это будет событие,   перед которым померкнет даже то, что я слышал сегодня, а, клянусь вашим   папашей, я не слыхал более забавной истории.      

 Вечер      

       

Мне не   на что жаловаться. Я здоров, обладаю прекрасным зрением и живу больше воображаемой,   чем действительной жизнью.      

Но   каждый вечер, когда золото и кармин запада покрываются пеплом сумерек, я испытываю   безотчетное, жестокое нарастание ужаса. Вокруг меня все, по-видимому, спокойно;   ритмически стучит колесо жизни, и самый стук его делается незаметным, как стук   маятника. Земля неподвижна. Законы дня и ночи незыблемы. Но я боюсь.      

Вчера   вечером, как и всегда, я сел за письменный стол. Мне предстояла сложная работа   по отчетности торгового учреждения. Но вместо цифр мои мысли носились вокруг   отрывочных представлений, в которых я сам отсутствовал; вернее, представления   эти существовали как бы помимо меня. Я видел черную, стремительно убегающую воду,   красные фонарики, военный корабль, кусок болота, освещенный рефлектором.   Серебристые острия осоки бросали в воду черные линии теней; неподвижная, словно   вылитая из зеленой бронзы, лягушка пучила близорукие глаза. Затем какое-то   странное, волосатое существо бежало, вздымая пыль, и я довольно отчетливо видел   его босые ноги. Постепенно все перемешалось, нежные оттенки цветов раскинулись   в прихотливый луг, прозвучала пылкая мелодия индусского марша. Рассеянным   движением я занес в графу цифру и остановился, следя за перепончатыми желтыми   крыльями. Они мелькали довольно долго. Выбросив их из головы, я откинулся в   глубину кресла и стал курить.      

Я думал   уже, что это досадное состояние, являвшееся естественной реакцией мозга против   сухой счетной работы, кончилось, как вдруг маленькое кольцо дыма вытянулось на   уровне моих глаз и стало человеческим профилем. Это были кроткие черты   благовоспитанной молодой девушки, но в хитро поджатых губах и скошенном взгляде   таилось что-то необъяснимо омерзительное. Дым растаял, и я почувствовал, что   работать не в состоянии. Самая мысль об усилии казалась противной. Вид   письменного стола наводил скуку. Мыслей не было. Все вещи стали чужими и   ненужными, точно их принесли насильно. Мне было тесно, я испытывал почти физическую   неловкость от близости стен, мебели и разных давно знакомых предметов… Мне   ничего не хотелось, и вместе с тем томительное состояние бездеятельности   разрасталось в глухую тревогу и нетерпение.      

Я должен   упомянуть еще раз, что мозг мой совершенно прекратил логическую работу. Мысль   исчезла. Я был чувствующей себя материей. Комната и все предметы, находившиеся   перед моими глазами, воспринимались зрением так же, как зеркалом – тупо и   безотчетно. Я не был центром; чувство психологической устойчивости   распределилось равномерно на все, кроме меня. Я расплывался в тоскливой пустоте   прострации и зависел от ничтожнейших чувственных эмоций. Потребность двигаться   была первой, хотя довольно туманно сознанной мной потребностью; я встал,   безучастно подержал в руках книгу и положил ее на прежнее место.      

Это,   очевидно, не удовлетворило меня, потому что в следующий затем момент я принялся   рассматривать рисунок обоев, внимательно фиксируя белые и малиновые лепестки   фантастических венчиков. Затем вынул из подсвечника огарок стеариновой свечи и   стал сверлить его перочинным ножиком, добираясь до фитиля. Мягкое хрустение   стеарина доставило мне некоторое развлечение. Потом нарисовал карандашом   несколько завитушек, перечеркивая их кривыми, равномерно уменьшающимися   линиями, положил карандаш, оглянулся, и вдруг сильное, необъяснимое   беспокойство сделало меня легким, как резиновый мяч.      

Я сделал   по комнате несколько шагов, остановился и стал прислушиваться. Мертвая тишина   стояла вокруг. С улицы сквозь плотно закупоренное окно не доносилось ни одного   звука. Тишина эта была ненужной, как были бы не нужны для меня в то время шум   улицы, песня, гром музыки. Ненужными также были моя комната, кровать, графин,   лампа, стулья, книги, пепельница и оконные занавески. Я не чувствовал   надобности ни в чем, кроме тоскливого и бесцельного желания двигаться.      

В это   время я не испытывал еще никакого страха. Он появился с первым биением пульса   мысли, с ее развитием. Я не мог уловить точно этот момент, помню лишь   стремительно выросшее сознание полной и абсолютной ненужности всего. Я как   будто терял всякую способность ассоциации. Все, вплоть до брошенного окурка,   существовало самостоятельно, без всякого отношения ко мне. Я был один, сам   ненужный всему, и это – «все» было для меня лишним. Я был в совершенной   холодной пустыне одиночества, несуществующий, тень самого себя, потому что даже   мое «я» было мне нужно не больше прошлогоднего снега.      

Тогда   острейшее чувство одиночества – ужас хлынул в жадную пустоту духа. Я растворился   в нем без упрека и сожаления, потому что нечего сожалеть и не к кому обращать   упреки. Так будет каждый вечер и так должно быть.      

– Я   борюсь, – сказал я, дрожа от мерзкого страха, – но пусть будет   по-твоему. Природа не терпит пустоты, а у меня нет ничего лучшего подарить ей.   Мы квиты.      

И темная   вода ужаса сомкнулась над моей головой.      

       

Арвентур      

       

Это было   в то время, когда у человека начинает отцветать сердце, и он мечется по земле,   полный смутных видений, музыки горя и ужаса. Тот день запомнить нетрудно, в   моей памяти нет дней страшнее и блаженней его, долгого дня тоски.      

Пыль,   духота я жара стояли на улицах. Я тщетно переходил с бульвара на бульвар, ища тени;   мухи преследовали меня; воздух стонал от грохота экипажей. Пиво согревалось в   стакане раньше, чем выпивалось; все было отвратительно. Тоска терзала, улицы   наводили зевоту, люди – апатию; сидя на запыленной скамейке, я рассеянно   провожал глазами их механические фигуры. Гнетущее однообразие лиц, костюмов и   жестов действовало удручающе. Мысли прыгали, как мальчишки, играющие в чехарду.   И вдруг – звонким, далеким возгласом вспыхнуло это роковое, преследующее меня   слово:      

– Арвентур.      

Я   повторил его, разделяя слоги:      

– Ар-вен-тур.   Ар-вен-тур.      

Оно   остановилось, засело в мозгу, приковало к себе внимание. Оно звучало приятно и   немного таинственно, в нем слышалось спокойное обещание. Арвентур – это все   равно, как если бы кто-нибудь посмотрел на вас синими ласковыми глазами.      

Несколько   раз подряд, беззвучно шевеля губами, я повторил эти восемь букв. В звуке их был   печальный зов, торжественное напоминание, сила и нежность; бесконечное   утешение, отделенное пропастью. Я был бессилен понять его и мучился, пораженный   грустью. Арвентур! Оно не могло быть именем человека. Я с негодованием отверг   эту мысль. Но что же это? И где?      

Волны   ужасного напряжения вставали, падая вновь, как раненые солдаты. Ничего не было.   Хоровод смутных видений приближался и убегал, полный неясных контуров,   расплывающихся в тумане. Арвентур! Слово это притягивало меня. Оно, как нечто   живое, существовало вне мысли. И я тщетно стремился охватить его взрывом сознания.   В самом звуке слова было нечто, не позволяющее сомневаться в его праве на   существование. Арвентур!      

Я сделал   несколько шагов по бульвару. Быть может, это название местечка, деревни, слышанное   мною раньше? В моей стране таких имен нет. Возможно, что оно прочитано в книге.   Почему же тогда, прочитанное, оно не вызвало такой глубокой и нежной грусти?   Арвентур!      

Взволнованный,   я напряженно твердил это слово. Какой далекой, полной радостью веяло от него!   Чужие страны развертывались перед глазами. Смуглые, смеющиеся люди проходили в   моем воображении, указывая на горизонт холмов.      

– Арвентур, –   говорили они. – Там Арвентур.      

Рассеянный,   в подавленном настроении, я вышел на набережную. Навстречу попадалось много   знакомых: мы строили любезнейшие гримасы, облегченно вздыхали и расходились. Арвентур! –   это звенело как воспоминание далекой любви. А за него, вызванное припадком   тоски, цеплялось прошлое. Но в прошлом не было ничего, что нельзя было бы   выразить иначе, чем ясным человеческим языком. Я чувствовал себя смертельно   обиженным. Как мог я годами в сокровеннейших кладовые души выносить это   неотразимое слово радости и быть чужим ему? Утка на лебедином яйце могла бы мне   посочувствовать. Арвентур!      

Вечером   на ужине у знакомых я беспомощно улыбался и говорил, что простужен. Я ел,   презирая себя. Пил, мысленно давая себе пощечины. Три человека спорили о новом   налоге. Еще три, наклонившись друг к другу, шептали двусмысленности, прыская в   соус. Приятная дама с усиками старалась незаметно вытереть локоть, мокрый от   жира. Сосед мой, с головой, напоминающей редьку, обратился ко мне:      

– Вы   слышали, как блистательно я защитил интересы личности? По этому вопросу у меня   лежит совершенно готовая статья, я думаю послать ее в «Торгово-Промышленный   Журнал». Система налогов ведет к разврату и авантюризму.      

– Арвентур! –   сказал я, впервые чувствуя, что вино крепковато.      

Прошла   минута молчания. Мы пристально смотрели друг другу в глаза. Он мялся. Он притворился   непонимающим. Он начал снова свою идиотскую песенку.      

– Культура,   благосостояние, перемена курса, протекционизм…      

– Заведенная   машина, – благожелательно сказал я, с ненавистью рассматривая человека-редьку. –   Дрянная мельница.      

Смутное   воспоминание о раздвигаемых стульях, возгласы сожаления – вот и все. Я вышел. В   передней мне дали шляпу. Легкий, спокойный воздух ночной улицы кружил голову.   Слезы душили меня, не принося облегчения. Арвентур! Пусти меня в свои стены,   хрустальный замок радости, Арвентур!      

И эхо   повторило мой крик отчаяния. Белые птицы, медленно взмахивая крыльями, летели в   темноте к морю. – Арвентур! – кричали они. Я не мог двинуться с   места; обхватив руками фонарный столб, я плакал от невыразимой тоски. Я боялся   думать, страшился оскорбить плоским, ограниченным представлением нетленную   красоту слова. Одну роскошь позволил я себе: цепь синих холмов, вершины их   дымились как жертвенники.      

– Там   Арвентур! – твердил я.      

Круг   мысли, очерченный безмолвием, – карманный ночной фонарь, обруч наездника,   лужа из белого и серого вещества, зеркальце с фольгой, засиженное   мухами, – я бы разбил тебя тысячи и тысячи раз, не будь этой пыли алмазов,   отшлифованных в небесах, этого сладкого проклятья и жестокой надежды верить,   что Арвентур есть.      

       

 Капитан Дюк      

       

       I      

       

Рано   утром в маленьком огороде, прилегавшем к одному из домиков общины Голубых   Братьев, среди зацветающего картофеля, рассаженного правильными кустами,   появился человек лет сорока, в вязаной безрукавке, морских суконных штанах и   трубообразной черной шляпе. В огромном кулаке человека блестела железная   лопатка. Подняв глаза к небу и с полным сокрушением сердца пробормотав утреннюю   молитву, человек принялся ковырять лопаткой вокруг картофельных кустиков,   разрыхляя землю. Неумело, но одушевленно тыкая непривычным для него орудием в   самые корни картофеля, от чего невидимо крошились под землей на мелкие куски молодые,   охаживаемые клубни, человек этот, решив наконец, что для спасения души сделано   на сегодня довольно, присел к ограде, заросшей жимолостью и шиповником, и по   привычке сунул руку в карман за трубкой. Но, вспомнив, что еще третьего дня   трубка сломана им самим, табак рассыпан и дана торжественная клятва избегать   всяческих мирских соблазнов, омрачающих душу, – человек с лопаткой горько   и укоризненно усмехнулся.      

– Так,   так, Дюк, – сказал он себе, – далеко тебе еще до просветления, если,   не успев хорошенько продрать глаза, тянешься уже к дьявольскому растению. Нет –   изнуряйся, постись и смирись, и не сметь тебе даже вспоминать, например, о   мясе. Однако страшно хочется есть. Кок… гм… хорошо делал соус к котле… –   Дюк яростно ткнул лопаткой в землю. – Животная пища греховна, и я чувствую   себя теперь значительно лучше, питаясь вегетарианской кухней. Да! Вот идет   старший брат Варнава.      

Из-за   дома вышел высокий, сухопарый человек с очками на утином носу, прямыми, падающими   на воротник рыжими волосами, бритый, как актер, сутулый и длинноногий. Его   шляпа была такого же фасона, как у Дюка, с той разницей, что сбоку тульи   блестело нечто вроде голубого плюмажа. Варнава носил черный, наглухо   застегнутый сюртук, башмаки с толстыми подошвами и черные брюки. Увидев стоящего   с лопатой Дюка, он издали закивал головой, поднял глаза к небу и изобразил   ладонями, сложенными вместе, радостное умиление.      

– Радуюсь   и торжествую! – закричал Варнава пронзительным голосом. – Свет утра   приветствует тебя, дорогой брат, за угодным богу трудом. Ибо сказано: «В поте   лица своего будешь есть хлеб твой».      

– Много   камней, – пробормотал Дюк, протягивая свою увесистую клешню навстречу узким,   извилистым пальцам Варнавы. – Я тут немножко работал, как вы советовали   делать мне каждое утро для очищения помыслов.      

– И   для укрепления духа. Хвалю тебя, дорогой брат. Ростки божьей благодати   несомненно вытеснят постепенно в тебе адову пену и греховность земных желаний.   Как ты провел ночь? Смущался твой дух? Садись и поговорим, брат Дюк.      

Варнава,   расправив кончиками пальцев полы сюртука, осторожно присел на траву. Дюк грузно   сел рядом на муравейник. Варнава пристально изучал лицо новичка, его вечно   хмурый, крепко сморщенный лоб, под которым блестели маленькие, добродушные,   умеющие, когда надо, холодно и грозно темнеть глаза; его упрямый рот, толстые   щеки, толстый нос, изгрызенные с вечного похмелья, тронутые сединой усы и   властное выражение подбородка.      

– Что   говорить, – печально объяснял Дюк, постукивая лопаткой. – Я, надо   полагать, отчаянный грешник. С вечера, как легли спать, долго ворочался на   кровати. Не спится; чертовски хотелось курить и… знаете, это… когда табаку нет,   столько слюны во рту, что не наплюешься. Вот и плевался. Потом наконец уснул. И   снится мне, что Куркуль заснул на вахте, да где? – около пролива Кассет, а   там, если вы знаете, такие рифы, что бездельника, собственно говоря, мало было   бы повесить, но так как он глуп, то я только треснул его по башке линьком. Но   этот мерзавец…      

– Брат   Дюк! – укоризненно вздохнул Варнава. – Кха! Кха!..      

Капитан скис   и поспешно схватился рукой за рот.      

– Еще   «Марианну» вспомнил утром, – тихо прошептал он. – Мысленно   перецеловал ее всю от рымов до клотиков. Прощай, «Марианна», прощай! Я любил   тебя. Если я позабыл переменить кливер, то прости – я загулял с маклером. Не   раздражай меня, «Марианна», воспоминаниями. Не сметь тебе сниться мне! Теперь   только я понял, что спасенье души более важное дело, чем торговля рыбой и   яблоками… да. Извините меня, брат Варнава.      

Выплакав   это вслух, с немного, может быть, смешной, но искренней скорбью, капитан Дюк   вытащил полосатый платок и громко, решительно высморкался. Варнава положил руку   на плечо Дюка.      

– Брат   мой! – сказал он проникновенно. – Отрешись от бесполезных и вредных   мечтаний. Оглянись вокруг себя. Где мир и покой? Здесь! Измученная душа видит   вот этих нежных птичек, славящих бога, бабочек, служащих проявлением истинной   мудрости высокого творчества; земные плоды, орошенные потом благочестивых… Над   головой – ясное небо, где плывут небесные корабли-облака, и тихий ветерок обвевает   твое расстроенное лицо. Сон, молитва, покой, труд. «Марианна» же твоя – символ   корысти, зависти, бурь, опьянения и курения, разврата и сквернословия. Не лучше   ли, о брат мой, продать этот насыщенный человеческой гордостью корабль, чтобы   он не смущал твою близкую к спасению душу, а деньги положить на текущий счет   нашей общины, где разумное употребление их принесет тебе вещественную и   духовную пользу?      

Дюк   жалобно улыбнулся.      

– Хорошо, –   сказал он через силу. – Пропадай все. Продать, так продать!      

Варнава   с достоинством встал, снисходительно посматривая на капитана.      

– Здесь   делается все по доброму желанию братьев. Оставляю тебя, другие ждут моего внимания.      

       II      

       

В десять   часов утра, произведя еще ряд опустошений в картофельном огороде, Дюк удалился   к себе, в маленький деревянный дом, одну половину которого – обширную пустую   комнату с нарочито грубой деревянной мебелью – Варнава предоставил ему, а в   другой продолжал жить сам. Община Голубых Братьев была довольно большой   деревней, с порядочным количеством земли и леса. Члены ее жили различно:   холостые – группами, женатые – обособленно. Капитан, по мнению Варнавы, как   испытуемый, должен был провести срок искуса изолированно; этому помогало еще   то, что у Дюка существовали деньжонки, а деньжонки везде требуют некоторого   комфорта.      

Подслеповатый,   корявый парень появился в дверях, таща с половины Варнавы завтрак Дюку: кружку   молока и кусок хлеба. Смиренно скрестив на груди руки, парень удалился, гримасничая   и пятясь задом, а капитан, сердито понюхав молоко, мрачно покосился на хлеб.   Пища эта была ему не по вкусу; однако, твердо решившись уйти от грешного мира,   капитан наскоро проглотил завтрак и раскрыл библию. Прежде чем приняться за   чтение, капитан стыдливо помечтал о великолепных бифштексах с жареным испанским   луком, какие умел божественно делать кок Сигби. Еще вспомнилась ему синяя   стеклянная стопка, которую Дюк любовно оглаживал благодарным взглядом, а затем,   проведя для большей вкусности рукою по животу и крякнув, медленно осушал.   «Какова сила врага рода человеческого!» – подумал Дюк, явственно ощутив во рту   призрак крепкого табачного дыма. Покрутив головой, чтобы не думать о запретных   вещах, капитан открыл библию на том месте, где описывается убийство Авеля,   прочел, крепко сжал губы и с недоумением остановился, задумавшись.      

«Авель   ходил без ножа, это ясно, – размышлял он, – иначе мог бы ударить   Каина головой в живот, сшибить и всадить ему нож в бок. Странно также, что   Каина не повесили. В общем – неприятная история». Он перевернул полкниги и   попал на описание бегства Авессалома. То, что человек запутался волосами в   ветвях дерева, сначала рассмешило, а затем рассердило его. – Чиркнул бы   ножиком по волосам, – сказал Дюк, – и мог бы удрать. Странный   чудак! – Но зато очень понравилось ему поведение Ноя. – Сыновья-то   были телята, а старик молодец, – заключил он и тут же понял, что впал в   грех, и грустно подпер голову рукой, смотря в окно, за которым вилась лента   проезжей дороги. В это время из-за подоконника вынырнуло чье-то смутно знакомое   Дюку испуганное лицо и спряталось.      

– Кой   черт там глазеет? – закричал капитан.