1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
      

       * * *      

       

Я сон потерял, а живу как во сне.      

Всё музыка дальняя слышится мне.      

       

И арфы рокочут, и скрипки поют —      

От музыки волосы дыбом встают.      

       

[Но кто-то………………………рукой,      

И звук обрывается с болью такой,]      

…………………………………………………      

Как будто бы в тире стрелок удалой      

Сбивает фигурки одну за другой.      

       

И падают звуки, а сердце горит,      

А мир под ногами в осколки летит.      

       

И скоро в последнем, беззвучном бреду      

Последним осколком я сам упаду.      

       

      

       * * *      

       

Косоглазый и желтолицый,      

С холщовым тюком на спине,      

Я по улицам вашей столицы      

День-деньской брожу в полусне.      

       

Насмехайтесь и сквернословьте,      

Не узнаете вы о том,      

Как дракон на шелковой кофте      

Лижет сердце мое огнем.      

       

      

       * * *      

       

Мечта моя! Из Вифлеемской дали      

Мне донеси дыханье тех минут,      

Когда еще и пастухи не знали,      

Какую весть им ангелы несут.      

       

Всё было там убого, скудно, просто:      

Ночь; душный хлев; тяжелый храп быка.      

В углу осел, замученный коростой,      

Чесал о ясли впалые бока,      

       

А в яслях… Нет, мечта моя, довольно:      

Не искушай кощунственный язык!      

Подумаю — и стыдно мне, и больно:      

О чем, о чем он говорить привык!      

       

Не мне сказать…      

       

Январь 1920, ноябрь 1922      

       * * *      

       

В этих отрывках нас два героя,      

Незнакомых между собой.      

Но общее что-то такое      

Есть между ним и мной.      

       

И — простите, читатель, заранее:      

Когда мы встречаемся в песий час,      

Всё кажется — для компании      

Третьего не хватает — вас.      

       

10 декабря 1922      

Saarow      

       * * *      

       

Он не спит, он только забывает:      

Вот какой несчастный человек.      

Даже и усталость не смыкает      

    Этих воспаленных   век.      

       

Никогда ничто ему не снится:      

На глаза всё тот же лезет мир,      

Нестерпимо скучный, как больница,      

Как пиджак, заношенный до дыр.      

       

26 декабря 1922      

Saarow      

       * * *      

       

Пыль. Грохот. Зной. По рыхлому   асфальту,      

Сквозь запахи гнилого мяса, масла      

Прогорклого и овощей лежалых,      

Она идет, платочком утирая      

Запекшиеся губы. Распахнулась      

На животе накидка — и живот      

Под сводом неба выгнулся таким же      

Высоким круглым сводом. Там, во тьме,      

В прозрачно-мутной, первозданной   влаге,      

Морщинистый, сомкнувший плотно веки,      

Скрестивший руки, ноги подвернувший,      

Предвечным сном покоится   младенец —      

Вниз головой.      

          Последние часы      

Чрез пуповину, вьющуюся тонким      

Канатиком, досасывает он      

Из матери живые соки. В ней же      

Всё запрокинулось, всё обратилось   внутрь —      

И снятся ей столетий миллионы,      

И слышится умолкших волн прибой:      

Она идет не площадью стесненной,      

Она идет в иной стране, в былой.      

И призраки гигантских пальм,   истлевших      

Давным-давно глубоко под землей,      

И души птиц, в былой лазури певших,      

Опять, опять шумят над головой.      

       

1914–1922      

       * * *      

       

Старик и девочка-горбунья      

Под липами, в осенний дождь.      

Поет убогая певунья      

Про тишину германских рощ.      

       

Валы шарманки завывают;      

Кругом прохожие снуют…      

Неправда! Рощи не бывают,      

И соловьи в них не поют!      

       

Молчи, берлинский призрак горький,      

Дитя язвительной мечты!      

Под этою дождливой зорькой      

Обречена исчезнуть ты.      

       

Шарманочка! Погромче взвизгни!      

С грядущим веком говорю,      

Провозглашая волчьей жизни      

Золотожелчную зарю.      

       

Еще бездельники и дети      

Былую славят красоту, —      

Я приучаю спину к плети      

И каждый день полы мету.      

       

Но есть высокое веселье,      

Идя по улице сырой,      

Как бы новоселье      

Суровой праздновать душой.      

       

      

       * * *      

       

Помню куртки из пахучей кожи      

И цинготный запах изо ртов…      

А, ей-богу, были мы похожи      

На хороших, честных моряков.      

       

Голодали, мерзли — а боролись.      

И к чему ж ты повернул назад?      

То ли бы мы пробрались на полюс,      

То ли бы пошли погреться в ад.      

       

Ну, и съели б одного, другого:      

Кто бы это видел сквозь туман?      

А теперь, как вспомнишь, — злое   слово      

Хочется сказать: «Эх, капитан!»      

       

Повернули — да осволочились.      

Нанялись работать на купца.      

Даже и не очень откормились —      

Только так, поприбыли с лица.      

       

Выползли на берег, точно крабы.      

Разве так пристало моряку?      

Потрошим вот, как на кухне бабы,      

Глупую, вонючую треску.      

       

А купец-то нами помыкает      

(Плох сурок, коли попал в капкан),      

И тебя не больно уважает,      

И на нас плюет. Эх, капитан!      

       

Самому тебе одно осталось:      

Греть бока да разводить котят.      

Поглядишь — такая, право, жалось.      

И к чему ж ты повернул назад?      

       

28–29 января 1923      

Saarow      

       * * *      

       

Раскинул под собой перину,      

Как упоительную сень.      

Сейчас легонько отодвину      

Свою дневную дребедень.      

       

Еще играет дождик мелкий      

По запотелому стеклу.      

Автомобильной свиристелкой      

Прочмокали в пустую мглу.      

       

Пора и мне в мои скитанья.      

Дорога мутная легка —      

Сквозь каменные очертанья      

В лунеющие облака.      

       

1 марта 1923      

Saarow      

       * * *      

       

Я родился в Москве. Я дыма      

Над польской кровлей не видал,      

И ладанки с землей родимой      

Мне мой отец не завещал.      

       

России — пасынок, а Польше —      

Не знаю сам, кто Польше я.      

Но: восемь томиков, не больше, —      

И в них вся родина моя.      

       

Вам — под ярмо ль подставить выю      

Иль жить в изгнании, в тоске.      

А я с собой свою Россию      

В дорожном уношу мешке.      

       

Вам нужен прах отчизны грубый,      

А я где б ни был — шепчут мне      

Арапские святые губы      

О небывалой стороне.      

       

25 апреля 1923      

Saarow      

 В кафе      

       

       

Мясисто губы выдаются      

С его щетинистой щеки,      

И черной проволокой вьются      

Волос крутые завитки.      

       

Он — не простой знаток кофеен,      

Не сноб, не сутенер, — о, нет:      

Он славой некою овеян,      

Он провозвестник, он поэт.      

       

Лизнув отвиснувшие губы      

И вынув лаковый блокнот,      

Рифмует: кубы, клубы, трубы,      

Дреднот, вперед, переворот.      

       

А сам сквозь дым английской трубки      

Глядит, злорадно щуря взор,      

Как бойко вскидывает юбки      

Голодных женщин голый хор.      

       

Ему противна до страданий      

Арийских глаз голубизна,      

Арийских башен и преданий      

Готическая вышина,      

       

Сердец крылатая тревога,      

Колоколов субботний звон…      

Их упоительного Бога      

Заочно презирает он.      

       

И, возвратясь из ресторана      

И выбросив измятый счет,      

Он осторожно из кармана      

Какой-то сверток достает.      

       

28 февраля, 25 августа 1923      

Saarow      

       

НЭП      

       

       

Если б маленький домишко,      

Да вокруг него садишко,      

Да в погожий бы денек      

Попивать бы там чаек —      

       

Да с супругой Акулиной      

Да с дочуркой Октябриной      

Д'на крылечке бы стоять —      

Своих курочек считать,      

       

Да у каждой бы на лапке      

Лоскуток из красной тряпки —      

Вот он, братцы, я б сказал, —      

«Нацьональный идеал»!      

       

      

       * * *      

       

«Проходят дни, и каждый сердце ранит,      

И на душе — печали злая тень.      

Верь, близок день, когда меня не   станет:      

Томительный, осенний, тусклый день».      

       

Ты мне прочел когда-то эти строки,      

Сказав: кончай, пиши романс такой,      

Чтоб были в нем и вздохи и намеки      

Во вкусе госпожи Ростопчиной.      

       

Я не сумел тогда заняться ими,      

Хоть и писал о гибнущей весне.      

Теперь они мне кажутся плохими,      

И вообще не до романсов мне.      

       

Я многие решил недоуменья,      

Из тех, что так нас мучили порой.      

И мир теперь мое ласкает зренье      

Не    , но честной   наготой.      

       

      

Мариенбад      

 27 мая 1836      

       

       

Оставил дрожки у заставы,      

    Побрел пешком.      

Ну вот, смотри теперь: дубравы      

    Стоят кругом.      

       

Недавно ведь мечтал: туда бы,      

    В свои поля!      

Теперь несносны рощи, бабы      

    И вся земля.      

       

Уж и возвышенным, и низким      

    По горло сыт,      

И только к теням застигийским      

    Душа летит.      

       

Уж и мечта, и жизнь — обуза      

    Не по плечам.      

Умолкни, Парка! Полно, Муза!      

    Довольно вам!      

       

26 марта 1924      

Рим      

       * * *      

       

Как совладать с судьбою-дурой?      

Заладила свое — хоть плачь.      

Сосредоточенный и хмурый,      

Смычком орудует скрипач.      

       

А скрипочка поет и свищет      

Своим приятным голоском.      

И сам Господь с нее не взыщет      

Ей всё на свете нипочем.      

       

4 апреля 1924      

Рим      

       * * *      

       

Великая вокруг меня пустыня,      

И я — великий в той пустыне постник.      

Взойдет ли день — я шторы опускаю,      

Чтоб солнечные бесы на стенах      

Кинематограф свой не учиняли.      

Настанет ночь — поддельным, слабым   светом      

Я разгоняю мрак и в круге лампы      

Сгибаю спину и скриплю пером, —      

А звезды без меня своей дорогой      

Пускай идут.      

    Когда шумит мятеж,      

Голодный объедается до рвоты,      

А сытого (в подвале) рвет от страха      

Вином и желчью, — я засов   тяжелый      

Кладу на дверь, чтоб ветер революций      

Не разметал моих листов заветных.      

И если (редко) женщина приходит      

Шуршать одеждой и сиять очами —      

Что ж? я порой готов полюбоваться      

Прельстительным и нежным микрокосмом…      

       

      

       * * *      

       

Кто счастлив честною женой,      

К блуднице в дверь не постучится.      

Кто прав последней правотой,      

За справедливостью пустой      

Тому невместно волочиться.      

       

      

       * * *      

       

Нет ничего прекрасней и привольней,      

Чем навсегда с возлюбленной   расстаться      

И выйти из вокзала одному.      

По-новому тогда перед тобою      

Дворцы венецианские предстанут.      

Помедли на ступенях, а потом      

Сядь в гондолу. К Риальто подплывая,      

Вдохни свободно запах рыбы, масла      

Прогорклого и овощей лежалых      

И вспомни без раскаянья, что поезд      

Уж Мэстре, вероятно, миновал.      

Потом зайди в лавчонку banco lotto,      

Поставь на семь, четырнадцать и   сорок,      

Пройдись по Мерчерии, пообедай      

С бутылкою «вальполичелла». В девять      

Переоденься и явись на Пьяцце      

И под финал волшебной увертюры      

«Тангейзера» — подумай: «Уж теперь      

Она проехала Понтеббу». Как   привольно!      

На сердце и свежо и горьковато.      

       

      

       * * *      

       

Как больно мне от вашей малости,      

От шаткости, от безмятежности.      

Я проклинаю вас — от жалости,      

Я ненавижу вас — от нежности.      

       

О, если б вы сумели вырасти      

Из вашей гнилости и вялости,      

Из     болотной   сырости,      

Из…      

       

      

       * * *      

       

Сквозь дикий грохот катастроф      

Твой чистый голос, милый зов      

Душа услышала когда-то…      

       

Нет, не понять, не разгадать:      

Проклятье или благодать, —      

Но петь и гибнуть нам дано,      

И песня с гибелью — одно.      

Когда и лучшие мгновенья      

Мы в жертву звукам отдаем —      

Что ж? Погибаем мы от пенья      

Или от гибели поем?      

       

А нам простого счастья нет.      

Тому, что с песней рождено,      

Погибнуть в песне суждено…      

       

      

 Мы      

       

       

Не мудростью умышленных речей      

Камням повелевал певец Орфей.      

       

Что прелесть мудрости камням земным?      

Он мудрой прелестью был сладок им.      

       

Не поучал Орфей, но чаровал —      

И камень дикий на дыбы вставал      

       

И шел — блаженно лечь у белых ног.      

Из груди мшистой рвался первый вздох.      

       

…………………………………………………      

…………………………………………………      

       

Когда взрыдали тигры и слоны      

О [прелестях] Орфеевой жены —      

       

Из каменной и из звериной тьмы      

Тогда впервые вылупились — мы.      

       

      

Париж      

       

Утро      

       

       

То не прохладный дымок подмосковных   осенних туманов,      

То не на грядку роняет листочки свои   георгин:      

Сыплются мне на колени, хрустя,   лепестки круассанов,      

Зеленоватую муть над асфальтом   пускает бензин.      

       

[Всё это присказки только. О сказках   помалкивать надо.      

Знаем о чем помолчать. ] Понапрасну   меня не учи.      

Славлю я утренний кофе на светлом   моем перекрестке,      

Пыль под метлою гарсона и солнца   косые лучи.      

       

      

       * * *      

       

В последний раз зову Тебя: явись      

На пиршество ночного вдохновенья.      

В последний раз: восхить меня в ту   высь,      

    Откуда открывается   паденье.      

       

В последний раз! Нет в жизни ничего      

Святее и ужаснее прощанья.      

Оно есть агнец сердца моего,      

    Влекомый на   закланье.      

       

В нем прошлое возлюблено опять      

С уже нечеловеческою силой.      

Так пред расстрелом сын объемлет мать      

    Над общей их   могилой.      

       

13 февраля 1934