1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Стало  быть, случилась большая беда? – с тревогой спросила девушка.    

– Да,  очень большая беда, – подтвердил эсквайр.    

– Ах,  это просто ужасно! – проговорил Родольф после короткого молчания. Потом,  вспомнив о Хохотушке, он прибавил: – Простите меня, дитя мое… но я не могу  проводить вас наверх… Завтра… я пришлю вам свой адрес и разрешение на встречу с  Жерменом в тюрьме… А вскоре я и сам с вами увижусь.    

– Ах,  господин Родольф, поверьте, что я принимаю близко к сердцу горе, обрушившееся  на вас… Спасибо, что вы меня проводили… До скорого свидания, не правда ли?    

– Да,  дитя мое, до скорого свидания.    

– Спокойной  ночи, господин Родольф, – с грустью прибавила Хохотушка, исчезая в крытом  проходе вместе со свертками, приготовленными ею в комнате Жермена.    

Принц и  Мэрф сели в фиакр, и он отвез их на улицу Плюме.    

Родольф  поспешно написал Клеманс следующее письмо:    

     

«Сударыня!    

Я  только что узнал о неожиданном ударе, обрушившемся на вас, этот прискорбный  случай лишает меня одного из лучших друзей; я не в силах передать, до какой  степени столь горестное известие ошеломило меня,    

И  все же мне необходимо поговорить с вами о делах, не относящихся к этому  ужасному происшествию… Мне стало известно, что ваша мачеха несколько дней  пробыла в Париже, а сегодня вечером уезжает в Нормандию, прихватив с собой Полидори.    

Вы,  без сомнения, понимаете, какая опасность угрожает поэтому вашему отцу. Позвольте  же дать вам совет, который я полагаю благотворным. После страшного несчастья,  случившегося нынче утром, в обществе все прекрасно поймут, что вам необходимо  на некоторое время покинуть столицу… Так что послушайтесь меня и уезжайте,  немедленно уезжайте в Обье, нужно, чтобы вы попали туда если не раньше вашей  мачехи, то, по крайней мере, одновременно с ней. Будьте спокойны, сударыня: издалека,  как и вблизи, я неустанно забочусь о вас… и гнусные козни вашей мачехи будут  разрушены…    

Прощайте,  сударыня; я наспех пишу вам эти строки… Душа моя обливается кровью, когда я  вспоминаю о вчерашнем вечере: ведь я оставил маркиза… таким спокойным, таким  счастливым, каким я его уже давно не видал…    

Примите,  сударыня, уверения в моей самой глубокой и самой искренней преданности…    

Родольф».    

     

Последовав  совету принца, г-жа д’Арвиль через три часа после получения этого письма была  уже вместе с дочерью на дороге в Нормандию.    

В том же  направлении из особняка Родольфа выехала почтовая карета.    

К  несчастью, из-за волнений, вызванных столь роковыми обстоятельствами, и  вследствие своего поспешного отъезда    

Клеманс  забыла сообщить принцу о том, что встретила Лилию-Марию в тюрьме Сен-Лазар.    

Возможно,  читатель помнит, что накануне Сычиха явилась к г-же Серафен и угрожала рассказать  о том, что Певунья жива, при этом она утверждала (и на сей раз она говорила  правду), что ей известно, где сейчас находится юная девушка.    

Читатель,  должно быть, помнит и то, что после этого разговора нотариус Жак Ферран,  страшась разоблачения своих преступных действий, понял: в его насущных  интересах – добиться исчезновения Певуньи, ибо, если станет известно, что она  жива, это может навсегда его скомпрометировать.    

Вот  почему он написал Брадаманти, одному из своих сообщников, что просит того  прийти к нему, дабы вместе с ним разработать коварный план, жертвой которого  должна была стать Певунья.    

Брадаманти,  занятый не менее срочными делами мачехи г-жи д’Арвиль, у которой были свои  зловещие резоны для того, чтобы увезти этого шарлатана в имение г-на  д’Орбиньи, – Брадаманти, без сомнения, считавший, что ему выгоднее оказать  услугу своей старинной приятельнице, не откликнулся на приглашение нотариуса и,  так и не повидав г-жу Серафен, отправился в Нормандию.    

Гроза  собиралась над головою Жака Феррана: на следующий день Сычиха снова пришла и  снова повторила свои угрозы, а чтобы доказать, что она вовсе не шутит, старуха  объявила нотариусу, что девочка, от которой в свое время избавилась г-жа  Серафен, ныне находится в тюрьме Сен-Лазар под именем Певуньи и что, если он не  уплатит в течение трех дней десяти тысяч франков, она, Сычиха, вручит юной  девушке бумаги, из которых та узнает, что в детстве ее поручили заботам Жака  Феррана.    

По  своему обыкновению, нотариус все нахально отрицал и выгнал Сычиху, обозвав ее  наглой лгуньей; однако на самом деле он поверил ей и был напуган опасностью,  которую таили ее угрозы.    

Благодаря  своим многочисленным связям нотариус получил возможность убедиться (в тот самый  день, когда Певунья беседовала с г-жой д’Арвиль), что юная девушка  действительно находится в тюрьме Сен-Лазар, что она ведет себя там примерно и  потому ее со дня на день собираются выпустить на свободу.    

Вооружившись  этими сведениями, Жак Ферран разработал дьявольский план, но он понимал, что  привести его в исполнение сможет только с помощью Брадаманти; вот почему г-жа Серафен  так настойчиво, хотя и безуспешно пыталась застать дома этого шарлатана.    

Узнав в  тот же вечер об отъезде Брадаманти, нотариус, которого сильный страх и чувство  опасности побуждали действовать, не теряя времени, вспомнил о семействе  Марсиалей, этих речных пиратов, живущих возле Аньера: к ним-то Брадаманти в  свое время советовал нотариусу отправить Луизу, с тем чтобы безнаказанно от нее  избавиться.    

Сознавая,  что ему непременно нужен сообщник для того, чтобы привести в исполнение свои  зловещие планы в отношении Лилии-Марии, Жак Ферран принял самые хитроумные  предосторожности, чтобы не скомпрометировать себя в том случае, если его новое  преступление совершится, и на следующий же день после отъезда Брадаманти в  Нормандию послал г-жу Серафен к Марсиалям.    

 Глава XVI

  ОСТРОВ ЧЕРПАЛЬЩИКА    

     

Следующие  сцены происходят вечером того же дня, когда г-жа Серафен, выполняя распоряжение  нотариуса Жака Феррана, отправилась к Марсиалям, речным пиратам, жившим на косе  небольшого острова на Сене, неподалеку от городка Аньер.    

Глава  семьи Марсиалей, как в свое время и его отец, кончил жизнь на эшафоте; после  него осталась вдова с четырьмя сыновьями и двумя дочерьми.    

Средний  сын был вскоре приговорен к пожизненной каторге… Так что из всего многочисленного  семейства на острове Черпальщика (позднее мы расскажем, почему в округе так  именовали это логово) теперь жили: сама тетка Марсиаль; трое ее сыновей:  старшему – любовнику Волчицы – было двадцать пять лет, второму брату –  двадцать, а самому младшему двенадцать лет; две ее дочери – восемнадцати и  девяти лет.    

Такие  семьи, где гнездится ужасная наследственная тяга к преступлению, встречаются,  увы, слишком часто.    

Иначе и  быть не может.    

Будем  неустанно повторять: общество думает о каре и никогда не заботится о предотвращении  зла.    

Одного  преступника приговаривают к пожизненным каторжным работам… Другому отрубают  голову… У обоих осужденных остаются маленькие дети.    

Будет ли  общество проявлять заботу об этих сиротах? О сиротах, которых оно само же и  породило, лишив их отца всех гражданских прав или обезглавив его?    

Станет  ли оно заботливым опекуном, предупреждающим беду, заменив того человека, которого  закон объявил гнусным изгоем, или вместо того человека, которого казнили по  воле закона?    

Нет…  Ядовитый гад уничтожен, стало быть, уничтожен и яд, который он источал, –  полагает общество.    

Оно  ошибается.    

Яд  разложения столь неуловим, столь едок, столь заразен, что он почти всегда  передается по наследству; однако, если вовремя начать с ним бороться, от него  можно исцелить.    

Какое  странное противоречие!..    

Вскрытие  покойника показало, что человек умер от заразной болезни. Приняв предупредительные  меры, можно уберечь его потомков от опасного недуга, жертвой которого он стал…    

Нечто  подобное происходит и в области морали…    

Если будет  доказано, что преступник передает почти всегда своему сыну зародыш ранней  порочности, сделают ли для спасения души этого юного существа то, что врач  делает для спасения его тела, когда обнаруживают наследственный физический  порок?    

Нет…    

Вместо  того чтобы лечить несчастного, ему предоставят разлагаться вплоть до самой смерти…    

И  подобно тому, как простой народ считает, что сын палача непременно станет  палачом, будут считать, что сын преступника непременно станет преступником…    

И  порожденную эгоистическим безразличием общества испорченность будут считать следствием  роковой и неумолимой наследственности.    

Так что  если вопреки зловещим обстоятельствам и ходячим представлениям ребенок, которого  закон превратил в сироту, даже и вырастет по случайности трудолюбивым и честным  человеком, то в силу поистине варварского предрассудка его все равно будут  отмечать клеймом родительского позора. И, став мишенью незаслуженного  осуждения, бедняга с великим трудом найдет себе работу…    

Вместо  того чтобы прийти к нему на помощь, вместо того чтобы спасти его от отчаяния, а  главное, от опасного злопамятства окружающих, от горького сознания  несправедливости, которое порою толкает людей самых добрых и великодушных к  бунту, ко злу, общество заявит: «Ну и пусть склоняется ко злу… поживем –  увидим… Разве нет в моем распоряжении каторжных работ, тюремных надзирателей и  палачей?»    

Таким  образом, для того, кто (случай столь же редкий, сколь и достойный уважения) сохранил  нравственную чистоту вопреки отвратительным примерам, нет никакой поддержки,  нет никакой опоры!    

Таким  образом, для того, кто с самого рождения пребывает в обстановке царящего в  семье порока, кто с раннего детства уже испорчен, никакой надежды на исцеление  нет!    

«Почему  же нет? Я исцелю этого человека, которого само же и сделало сиротой, –  отвечает общество, – но только исцелю его в свое время… исцелю его на  собственный манер… и лишь позднее. Для того чтобы выжечь язву, чтобы иссечь  нарыв, надо, чтобы они созрели».    

Стало  быть, нужно, чтобы преступник «дозрел»!..    

«Тюрьма  и каторга – вот мои лазареты… А в неизлечимых случаях у меня есть нож гильотины.  Что до лечения «моего» сироты, то я об этом подумаю, – говорит  общество, – но проявим терпение, дадим хорошенько созреть зародышу  унаследованной тяги к преступлению, зародышу, который зреет в недрах его  существа, дадим ему окрепнуть, дадим ему пустить корни и произвести глубокие  разрушения.    

Итак,  терпение и еще раз терпение. Когда наш подопечный прогниет до самого нутра, когда  преступление будет, так сказать, сочиться из всех его пор, когда крупная кража  или убийство приведут его на позорную скамью подсудимых, на которой в свое  время сидел его отец, вот тогда-то мы станем лечить этого наследника зла так  же, как мы некогда лечили того, кто передал ему в наследство зловещий «дар». На  каторге или на эшафоте сын отыщет отцовское место, оно еще не успело остыть…»    

Да, в  подобных случаях общество рассуждает именно так.    

И оно же  еще удивляется, оно возмущается, оно приходит в ужас, видя, что тяга к воровству  и убийству роковым образом передается из поколения в поколение.    

Мрачная  картина, которую мы сейчас нарисуем – она называется «Речные пираты», – имеет  своей целью показать, что может произойти в семье, унаследовавшей тягу к  преступлению, когда общество не пытается – законным либо иным способом –  предохранить несчастных сирот, порожденных законом, от ужасных последствий  жестокой расправы, учиненной над их отцом.    

Читатель  извинит нас за то, что мы предваряем очередной эпизод нашего повествования  таким вступлением.    

Вот  почему мы так поступаем.    

По мере  того как мы продолжаем публиковать эту книгу, ее нравственные цели подвергаются  столь яростным и, по нашему мнению, столь несправедливым нападкам, что нам,  надеемся, будет позволено изложить здесь свою главную мысль, мысль весьма  серьезную и честную, которая до сих пор нас поддерживала и помогала идти  вперед.    

Многие  люди – вдумчивые и деликатные – с возвышенными взглядами пожелали придать нам  мужества и поддержать наше начинание, они соблаговолили выразить свое лестное  для нас ободрение, а потому мы чувствуем себя обязанными в интересах этих  знакомых и незнакомых друзей еще раз ответить на необдуманные, но упорные  обвинения, которые, как нам стало известно, раздавались даже в стенах  Законодательного собрания.    

Объявлять  нашу книгу крайне безнравственной – значит, как нам кажется, косвенно объявлять  крайне безнравственными взгляды людей, которые делают нам честь, выражая свое  живейшее сочувствие.    

Так вот,  для оправдания этого сочувствия, равно как и ради воодушевляющей нас цели, мы  попытаемся доказать с помощью только одного примера, выбранного из множества  других, что этот наш труд вовсе не лишен возвышенных и вполне применимых в  жизни идей.    

Год тому  назад, в одной из первых частей этой книги, мы нарисовали образцовую ферму,  созданную Родольфом для того, чтобы поддержать, обучить и вознаградить по  заслугам честных и работящих, но бедных земледельцев.    

По этому  поводу мы говорили:    

«Честные,  но обездоленные люди заслуживают, по крайней мере, такого же участия, как и  люди, преступившие закон; между тем существует много благотворительных обществ,  чья цель – опекать несовершеннолетних преступников, отбывших положенное  наказание; однако до сих пор еще не создано ни одно благотворительное общество,  готовое прийти на помощь беднякам, чье поведение всегда было примерным…  Выходит, надобно, просто необходимо совершить какой-нибудь проступок или  преступление… чтобы получить помощь со стороны упомянутых выше  благотворительных обществ, которые, впрочем, весьма полезны и заслуживают  всяческого одобрения».    

И тогда  мы вложили в уста одного из крестьян фермы в Букевале такие слова:    

«Весьма  человечно и милосердно не позволять отчаиваться людям дурным; но надо было бы  также подавать надежду и людям хорошим. Однако если честный малый, сильный и  работящий, у которого появится желание творить добро, жить и поступать как  положено, придет на эту ферму бывших несовершеннолетних воров, то его  непременно спросят: «Любезный, а ты хоть когда-нибудь воровал или бродяжничал?»  – «Нет», – ответил он. «Ну, в таком случае здесь для тебя места нет».    

Такое  кричащее противоречие уже поразило умы, гораздо более возвышенные, нежели наш  скромный ум. Благодаря этим людям то, на что мы до сих пор смотрели как на  утопию, на почти несбыточную мечту, уже претворяется в жизнь.    

Под  эгидой одного из наших самых уважаемых современников – графа Порталиса – и под  умелым руководительством истинного филантропа с великодушным сердцем и ясным  практическим умом – г-на Аллье – недавно было создано благотворительное  общество; цель его: прийти на помощь бедным, но честным молодым людям в  департаменте Сены и найти применение их силам в земледельческих колониях.    

Одного  только этого примера, на наш взгляд, достаточно, чтобы понять нравственный  смысл нашего труда.    

Мы  необычайно горды и необыкновенно счастливы, ибо выяснилось, что мы разделяем  идеи, устремления и надежды основателей этой новой формы благотворительности,  ибо мы считаем себя одним из самых безвестных, но зато и самых убежденных  защитников двух великих истин: «Долг общества – предупреждать зло и не только  поддерживать, но и вознаграждать добро».    

Раз уж  мы заговорили об этой новой форме милосердия и благотворительности, которая  зиждется на справедливой и высоконравственной мысли и должна привести к  плодотворному и спасительному деянию, станем же уповать на то, что основатели  этого важного начинания подумают, быть может, о том, чтобы заполнить другой  пробел, распространив свое попечительство или хотя бы свою публично выраженную  заботу и внимание на детей, чьи отцы были казнены или приговорены к наказанию,  связанному с поражением в правах, что равносильно гражданской смерти, на тех  детей, которые стали сиротами вследствие строгости закона.    

Те из  этих злосчастных детей, которые уже достойны заботы общества в силу их чистых  устремлений и бедности, заслуживают и его особого внимания, ибо их положение  мучительно, тяжко и полно опасностей.    

Да,  мучительно, тяжко и полно опасностей!    

Скажем  еще раз: почти всегда становясь жертвой недоброжелательства окружающих, семья  осужденного преступника тщетно ищет себе работу и, стремясь избежать всеобщей  неприязни, часто приходит к необходимости покинуть насиженное место, где она  могла все же хоть как-то существовать.    

И тогда,  раздраженные несправедливостью, заклейменные наравне с преступниками за  проступки, в которых они неповинны, лишенные порой всякой возможности вести  честную жизнь, эти изгои, если они до тех пор все-таки оставались людьми  порядочными, оказываются на грани нравственного падения.    

Если же  они, напротив, уже испытали тлетворное влияние порока, разве не следует попытаться  их спасти, пока еще не поздно?    

Присутствие  сирот, порожденных законом, среди других детей, собранных благотворительным  обществом, о котором мы недавно упоминали, будет, помимо всего прочего,  полезным и для тех и для других… Оно покажет всем, что если преступник  непременно должен быть наказан, то его близкие не только не утрачивают уважения  окружающих, но даже заслуживают еще большего уважения, когда благодаря своему  мужеству и добродетели они стирают позорное пятно со своего имени.    

Могут  сказать, что законодатель желал сделать кару еще более ужасной, наказывая не  только самого преступника, но и обрекая в будущем на страдания его ни в чем не  повинного сына.    

Но это  было бы слишком жестоко, безнравственно и безрассудно.    

И разве  не было бы, напротив, высоконравственно сказать народу:    

«Преступление  не должно почитаться наследственным грехом. Позорное пятно, лежащее на семье  преступника, может быть стерто».    

Мы  решаемся уповать на то, что мысли эти покажутся достойными внимания вновь созданного  благотворительного общества.    

Без  сомнения, горько сознавать, что государство покамест ничего не делает для  решения этих животрепещущих вопросов, которые прямо затрагивают весь социальный  организм.    

Но как  может быть иначе?    

На одном  из последних заседаний Законодательного собрания один из депутатов, пораженный,  по его словам, нищетой и страданиями бедных классов, предложил – наряду с иными  средствами – помочь делу, учредив дома для инвалидов, куда будут помещать  нуждающихся в этом работников.    

И вот  этот план, без сомнения, недостаточно продуманный во всех подробностях, но зато  проникнутый высокой филантропической идеей и достойный самого серьезного  рассмотрения, ибо он затрагивает важнейший вопрос жизненных судеб тружеников,  этот план – подумать только! – «был встречен громким и веселым смехом  присутствующих».    

Высказав  все это, перейдем к продолжению нашего повествования.    

Возвратимся  к острову Черпальщика и к речным пиратам.    

Родоначальник  семейства Марсиалей, который первым обосновался За умеренную арендную плату на  этом маленьком острове, был черпальщиком.    

Черпальщики,  как и сплавщики леса, как работники, разбирающие старые плоты и лодки на доски  и бревна, весь день работают по пояс в воде – этого требует их занятие. Одни  вылавливают плывущие по реке бревна. Другие разбирают на части отслужившие свой  век плоты и барки. С работой в воде, как и у людей только что названных  профессий, связан и труд черпальщиков, но задачи у них совсем иные.    

Черпальщик,  входя в воду, старается зайти как можно дальше от берега и при этом зачерпывает  своей ручной драгой речной песок, смешанный с илом; затем он ссыпает его в  большие деревянные корыта и промывает, как руду или золотоносный гравий,  извлекая таким способом множество различных металлических обломков и осколков –  железных, медных, чугунных, свинцовых, оловянных; осколки эти – остатки всякого  рода металлических предметов и утвари.    

Нередко  черпальщики обнаруживают в песке даже кусочки золотых и серебряных украшений,  принесенных течением Сены, куда они попали либо из сточных канав, по которым в  половодье бегут быстрые ручьи, либо с тающим снегом и льдом – его сгребают  зимой на улицах и сбрасывают в реку.    

Мы не  знаем, по каким причинам этих тружеников, как правило, людей честных, мирных и  работящих, окрестили грозным именем «речных пиратов».    

Папаша  Марсиаль, первый житель этого прежде необитаемого островка, был черпальщиком,  вот почему люди, жившие в этих местах на берегу реки, и назвали островок  «островом Черпальщика».    

Дом  речных пиратов был расположен в южной части этого клочка суши.    

При  свете дня можно было прочесть вывеску, раскачивавшуюся над дверью их жилища:    

     МЕСТО ДРУЖЕСКИХ ВСТРЕЧ  ЧЕРПАЛЬЩИКОВ.

  ДОБРОЕ ВИНО,

  ОТМЕННЫЙ МАТЛОТ И ВКУСНОЕ ЖАРКОЕ.

  Здесь можно получить напрокат ялики и лодки для прогулок по реке.    

     

Как  видит читатель, к своим явным и тайным занятиям глава этого окаянного семейства  присоединил еще профессию кабатчика, рыбака и человека, дающего лодки напрокат.    

Вдова  этого злоумышленника, кончившего свои дни на эшафоте, продолжала держать кабак;  всякого рода темные личности: бродяги, не помнящие родства, беглые каторжники,  бродячие комедианты и дрессировщики животных, кочующие шарлатаны – проводили  здесь воскресные и даже будние дни, развлекаясь на собственный лад.    

Марсиаль,  любовник Волчицы, старший из сыновей, наименее преступный из всех, занимался  незаконной рыбной ловлей, а при необходимости выступал как наемный боец,  защищая, разумееся за плату, слабого против сильного.    

Другой  из братьев, сообщник Крючка в задуманном ими убийстве г-жи Матье, хотя и считался  черпальщиком, на самом деле был настоящим речным пиратом: промышлял он на самой  Сене и по берегам ее.    

Наконец,  Франсуа, младший сын казненного, возил в лодке тех, кто изъявлял желание прокатиться  по реке.    

Упомянем  еще для порядка об Амбруазе Марсиале: он, как было уже сказано, находился на каторге  за ночную кражу со взломом и покушение на убийство.    

Старшая  дочь, прозванная Тыквой, помогала матери на кухне и прислуживала посетителям  кабачка; ее сестра Амандина, которой было всего девять лет, также в меру своих  сил помогала по хозяйству…    

В описываемый  нами вечер на дворе было темным-темно; тяжелые и плотные темно-серые облака,  гонимые ветром, позволяли видеть сквозь неровные узкие просветы клочки темно-синего  неба, на котором мерцали звезды.    

Очертания  острова, обсаженного высокими, уже лишенными листьев тополями, выступали в  темноте на фоне мглистого неба и белесой, почти прозрачной реки…    

Дом с  неровными коньками на кровле уже совершенно окутан мраком; светятся только два  окна на первом этаже; их стекла рдеют; эти красные блики отражаются, точно  языки пламени, в прибрежных волнах, омывающих причал, который находится  неподалеку от дома.    

Цепи,  которыми лодки привязаны к колышкам, зловеще позвякивают, и это печальное позвякивание  сливается с порывами северного ветра, что свистит в голых кронах тополей, и  глухим рокотом речных валов…    

Несколько  членов семьи сидят на кухне.    

Это  просторная комната с низким потолком; против двери расположены два окна, под ними  тянется длинная плита; налево высится печь, справа видна лестница, ведущая на  верхний этаж; рядом с этой лестницей – вход в большую залу, где расставлены  столики для завсегдатаев кабачка.    

При  свете лампы, в бликах пылающего в очаге огня поблескивает множество медных кастрюль  и прочей кухонной утвари: кастрюли висят вдоль стен либо стоят на полках рядом  с горшками и котелками всех размеров; посреди кухни виден большой стол.    

Вдова  казненного сидит возле очага в окружении трех своих детей.    

На вид  этой высокой и худой женщине лет сорок пять. Она – во всем черном; траурный  платок, концы которого стянуты на лбу, закрывает ее волосы и пересекает  плоский, мертвенно бледный лоб, уже прорезанный морщинами; у нее длинный,  прямой, заостренный на конце нос, над запавшими щеками выступают скулы, бледная  желтушная кожа испещрена глубокими оспинками; концы рта всегда опущены, и это  придает еще более жесткое выражение этому холодному, зловещему лицу,  неподвижному, как мраморная маска. Уже поседевшие брови приподняты над блеклыми  голубыми глазами.    

Она  занята шитьем, как и обе ее дочери.    

Старшая  дочь, сухопарая и высокая, очень похожа на мать. У нее такая же бесстрастная,  суровая и злая физиономия, такой же тонкий нос и строгий рот, такой же тусклый  взгляд… Вот только цвет лица у нее другой – землистый и желтый, как айва,  потому-то ее и прозвали Тыквой. Она не носит траура: на ней коричневое платье;  из-под черного тюлевого чепца высовываются гладко зачесанные на прямой пробор  редкие волосы, светло-рыжие, почти белесые.    

Франсуа,  самый младший из братьев Марсиаль, примостившись на скамеечке, чинит иглицей  браконьерскую сеть: ловить такой сетью рыбу в Сене категорически воспрещено.    

Несмотря  на загар, от которого его лицо потемнело, кожа у этого мальчика прекрасная; густая  грива рыжих волос покрывает его голову; щеки у него круглые, губы полные, лоб  выпуклый, взгляд живой и проницательный; он не похож ни на мать, ни на старшую  сестру; вид у него скрытный и вместе с тем настороженный, сквозь падающие на  лоб волосы он то и дело искоса, с явным опасением поглядывает на мать либо  обменивается с младшей сестрою, Амандиной, понимающим и дружеским взглядом.    

Амандина  сидит рядом с братом, она спарывает метки с украденного накануне белья. Ей  всего девять лет, и она так же похожа на брата, как ее сестра похожа на мать;  черты лица у Амандины тоже не отличаются правильностью, но они более тонкие,  чем у Франсуа. Хотя вся кожа на ее лице усыпана веснушками, она необыкновенно  свежа; у нее, как и у брата, полные ярко-алые губы; рыжие волосы мягкие,  шелковистые и блестящие, глаза хотя и небольшие, но ярко-синие и ласковые.    

Когда  Амандина встречается взглядом с Франсуа, она молча указывает ему на дверь; уловив  этот знак, он только вздыхает, затем быстрым и незаметным жестом призывает  сестру ко вниманию и старательно отсчитывает своей иглой десять петель на  рыболовной сети…    

На  иносказательном языке обоих детей это означает, что их брат Марсиаль вернется  домой лишь в десять часов вечера.    

Наблюдая  за двумя молчаливыми женщинами со злыми лицами и за двумя бедными детьми,  встревоженными, испуганными и не смеющими раскрыть рта, сразу догадываешься,  что перед тобою – два палача и две их жертвы.    

Заметив,  что Амандина на мгновение прервала работу, Тыква сказала ей грубым голосом:    

– Скоро  ты спорешь метки с этой рубахи?..    

Девочка  молча опустила голову; действуя пальцами и ножницами, она принялась торопливо  спарывать красную бумажную нитку, которой были вышиты буквы на полотне.    

Через  минуту Амандина робко обратилась к вдове, протягивая ей рубашку.    

– Мама,  я уже кончила, – сказала она.    

Ничего  не промолвив в ответ, та бросила девочке другую рубаху.    

Амандина  не успела вовремя подхватить ее, и рубаха упала на пол. Старшая сестра твердой,  как дерево, ладонью сильно ударила бедняжку по руке и крикнула:    

– Дуреха  несчастная!!!    

Амандина  вновь уселась на свое место и усердно взялась за работу; при этом она обменялась  с Франсуа взглядом, в котором сверкнули слезы.    

В кухне  опять воцарилась гробовая тишина.    

Снаружи  ветер по-прежнему завывал, раскачивая вывеску кабачка.    

Этот  унылый скрежет и глухое бульканье воды в котле, стоявшем возле огня, только и были  слышны в кухне.    

Дети с тайным  страхом следили за матерью, все еще не произносившей ни слова.    

Вдова и  вообще-то была молчалива, но в тот вечер ее долгое безмолвие и то, что она все  время сжимала и покусывала губы, говорили о том, что она с трудом сдерживает  гнев и, можно сказать, дошла до белого каления.    

Огонь в  печи угасал – дрова догорели.    

– Франсуа,  подбрось полено! – крикнула Тыква.    

Мальчик,  чинивший браконьерскую сеть, пошарил за печью и ответил:    

– Дров  больше нет…    

– Ступай  в дровяник, – приказала Тыква.    

Франсуа  что-то пробормотал, но не сдвинулся с места.    

– Ах,  так! Франсуа, ты меня слышишь? – злобно спросила Тыква.    

Вдова  казненного положила на колени салфетку, с которой спарывала метки, и с угрозой  посмотрела на сына.    

Тот  сидел, не поднимая головы, но угадал, можно сказать, почувствовал страшный  взгляд матери, устремленный на него… Боясь увидеть ее ужасное лицо, мальчик не  шевелился.    

– Ах,  так! Ты что, оглох, Франсуа? – свирепо спросила Тыква. – Мать, ты  видишь?    

Казалось,  старшей сестре нравилось обвинять брата и сестру в непослушании и навлекать на  них кару, к которой неумолимо прибегала мать.    

Амандина  незаметно коснулась локтем руки брата, молча побуждая его послушаться Тыкву.    

Франсуа  по-прежнему не трогался с места.    

Старшая  сестра посмотрела на мать, словно призывая ее наказать виновного; та поняла ее.    

Своим  длинным костлявым пальцем она показала на прочный и гибкий ивовый прут, стоявший  в углу возле печки.    

Тыква  откинулась назад, взяла это орудие наказания и протянула прут матери.    

Франсуа  внимательно следил за движениями матери; внезапно он вскочил и одним прыжком  оказался вне досягаемости грозного прута.    

– Ты,  видно, хочешь, чтобы мать задала тебе хорошую трепку? – крикнула Тыква.    

Вдова,  по-прежнему сжимая прут в руке, все сильнее закусывала свои бескровные губы и  пристально смотрела на мальчика, не произнося ни слова.    

По  легкому дрожанию рук Амандины, сидевшей опустив голову, по тому, как у нее  вдруг покраснела шея, можно было понять, что девочка, хотя и привыкшая к  подобным сценам, боялась расправы, ожидавшей брата.    

Франсуа  отбежал в дальний угол кухни; он, казалось, был одновременно и напуган и обозлен.    

– Берегись,  негодник, мать вот-вот поднимется с места, и – тогда уже будет поздно! –  прошипела старшая сестра.    

– Мне  все равно, – отозвался мальчик, побледнев. – Пусть уж лучше меня  снова поколотят, как позавчера… но в дровяной сарай я не пойду… особенно…  ночью…    

– Это  еще почему? – спросила Тыква, окончательно выходя из себя.    

– Мне  там страшно… страшно, – ответил Франсуа, не сумев подавить невольную  дрожь.    

– Тебе  там страшно, болван?.. А чего ты боишься?    

Франсуа  помотал головой, но ничего не ответил.    

– Будешь  ты говорить или нет?.. Чего ты боишься?    

– Я  и сам не знаю… Но только мне страшно…    

– Да  ты туда сто раз ходил, еще только вчера вечером…    

– А  вот теперь больше не пойду…    

– Гляди,  мать уже встает с места!..    

– Тем  хуже! – закричал мальчик. – Пусть она меня поколотит, пусть изобьет  до полусмерти, но пойти в дровяник она меня не заставит… тем более… ночью…    

– Да  скажи наконец толком, в чем дело? – потребовала Тыква.    

– Ладно,  скажу! Дело в том, что…    

– Ну,  так в чем дело?    

– Дело  в том, что там кто-то есть…    

– Там  кто-то есть?    

– Да,  он там зарыт… – прошептал Франсуа, вздрагивая.    

Вдова  казненного, несмотря на свою обычную невозмутимость, не смогла сдержать внезапной  дрожи; задрожала и ее старшая дочь; можно было подумать, что обеих женщин  одновременно ударило электрическим током.    

– В  дровяном сарае кто-то зарыт? – спросила Тыква, пожимая плечами.    

– Да,  зарыт, – ответил Франсуа так тихо, что слова его были едва слышны.    

– Лгун!.. –  завопила Тыква.    

– А  я тебе говорю, слышишь, я тебе говорю, что когда я вчера складывал дрова, то  вдруг увидал в углу сарая кость… мертвеца… она чуть высовывалась из-под земли,  а земля там вокруг мокрая… – настаивал Франсуа.    

– Слышишь,  что он болтает, мать? Да он просто сдурел, – прошептала Тыква, выразительно  посмотрев на вдову. – Ведь это баранья кость, я сама ее туда положила для  будущей стирки.    

– Нет,  это была не баранья кость, – испуганно твердил мальчик, – это была  кость покойника… кость мертвеца… это его нога торчала из-под земли, я ее хорошо  разглядел.    

– И  ты, конечно, тут же разболтал о своей замечательной находке твоему братцу…  твоему дружку Марсиалю, не так ли? – спросила Тыква со свирепой иронией.    

Франсуа  ничего не ответил.    

– Скверный  мальчишка, легавый![111] –  в ярости завопила Тыква. – Этот маленький негодяй труслив, как заяц, он,  чего доброго, добьется того, что все мы угодим под нож дяди Шарло, как наш  отец!    

– Коли  ты зовешь меня легавым, – в отчаянии закричал Франсуа, – я теперь все  расскажу моему брату Марсиалю! Я ему еще ничего не говорил, потому что его с  тех пор не видел… но когда он нынче вечером придет… я…    

Мальчик  замолчал, не решаясь продолжать: мать уже подходила к нему, как всегда бесстрастная,  но непреклонная.    

Хотя  вдова постоянно горбилась, она была очень высокого роста, особенно для женщины;  держа в одной руке прут, она другой рукою схватила сына за плечо и, несмотря на  слезы и мольбы перепуганного Франсуа, тщетно пытавшегося освободиться, потащила  его за собой и заставила подняться по лестнице, видневшейся в глубине кухни.    

– Через  несколько мгновений сверху – сквозь потолок – донесся неясный шум, послышались  рыданья и крики.    

Прошло  несколько минут, и шум прекратился.    

Вдова  казненного снова вошла в кухню.    

Сохраняя  обычную невозмутимость, она поставила ивовый прут на место, за печью, и, не  произнося ни слова, опять принялась за работу.    

     

 ЧАСТЬ ШЕСТАЯ    

     

Глава I

  РЕЧНОЙ ПИРАТ    

     

После  короткого молчания вдова казненного сказала дочери:    

– Пойди  и принеси дров; ночью мы приведем в порядок дровяной сарай… когда вернутся  Николя и Марсиаль.    

– Марсиаль?  Стало быть, вы и ему хотите рассказать, что…    

– Принеси  дров, – повторила вдова, резко обрывая дочь.    

Тыква,  привыкшая подчиняться этой железной воле, зажгла фонарь и вышла.    

Когда  она растворила дверь, стало видно, что снаружи царит непроглядная тьма, в кухню  ворвался треск и хруст высоких тополей, терзаемых ветром, послышалось звяканье  цепей, которыми были привязаны лодки, донеслись свист северного ветра и рев  реки.    

Все эти  грозные звуки навевали тоску.    

Во время  предыдущей сцены Амандина, глубоко взволнованная судьбой Франсуа, которого она  нежно любила, не решалась ни поднять глаза, ни осушить слезы, которые тонкими  струйками стекали ей на колени. Сдерживаемые рыдания душили ее, она старалась  унять их, как старалась унять и громкие удары сердца, трепетавшего от страха.    

Слезы  застилали ей взгляд. Она торопливо спарывала метку с рубашки, которую ей кинула  мать, и поранила ножницами руку; из ранки капала кровь, но бедная девочка  меньше думала о боли, чем о наказании, которое угрожало ей за то, что она  испачкала кровью рубашку, над которой трудилась. К счастью, вдова, погруженная  в глубокое раздумье, ничего не заметила.    

Тыква  возвратилась, неся корзину, полную дров. Поймав взгляд матери, она  утвердительно кивнула головой.    

Это  должно было означать, что нога мертвеца в самом деле высовывалась из-под земли…    

Вдова  еще сильнее поджала губы и продолжала работать, но теперь она, казалось, еще  быстрее орудовала иглой.    

Тыква  раздула огонь, заглянула в кипящий чугунок, стоящий в углу плиты, и опять  уселась возле матери.    

– А  Николя все не идет! – воскликнула она. – Как бы эта старуха, что  приходила утром и назначила ему встречу с каким-то господином, по поручению  Брадаманти, не втянула его в какую-нибудь скверную историю. Она так странно  глядела исподлобья и ни за что не хотела ни назвать себя, ни сказать, откуда  она пришла.    

Вдова  молча пожала плечами.    

– Вы  думаете, Николя ничего не угрожает, матушка? А вообще-то вы, пожалуй, правы…  Старуха просила его быть к семи вечера на набережной Бийи, прямо против  пристани, и ждать там человека, который хочет с ним поговорить: вместо  условного знака он назовет имя Брадаманти. И то сказать, ничего опасного в  такой встрече нет. А Николя, может, потому задерживается, что, должно быть,  прихватил чего по дороге, как позавчера, когда он слямзил[112] это вот белье, унес его  из лодки зазевавшейся прачки.    

Тыква  при этом показала рубашки, с которых Амандина спарывала метки потом, обратившись  к девочке, она спросила:    

– А  ты знаешь, что такое слямзить?    

– Это  значит… взять… – ответила девочка, не поднимая глаз.    

– Это  значит украсть, дуреха! Понятно? Украсть…    

– Да,  сестрица…    

– А  когда умеют так ловко красть, как это делает Николя, то всегда какой-никакой  барыш достается… Белье, которое он вчера стибрил, нам впрок пойдет, а обойдется  даром, только метки спороть придется, не так ли… матушка? – прибавила  Тыква с громким смехом, обнажая при этом свои лошадиные зубы, такие же желтые,  как ее физиономия.    

Вдова  осталась холодна к этой шутке.    

– Кстати,  насчет того, чтобы обогатить наше хозяйство, причем задарма, – продолжала  Тыква, – мы, должно быть, сможет это сделать в другой лавочке. Вы, верно,  знаете, какой-то старик поселился несколько дней назад в загородном доме  господина Гриффона, ну, того лекаря из парижской больницы: его дом стоит на  отлете, в сотне шагов от берега, прямо против печи для обжига гипса.    

Вдова  едва заметно качнула головой.    

– Николя  вчера толковал, что теперь можно будет обделать одно выгодное дельце, –  опять заговорила Тыква. – А я нынче утром убедилась, что и там наверняка  есть чем поживиться: надо только послать Амандину побродить вокруг дома, на  девчонку никто внимания не обратит, подумают, что она там играет, а она тем  временем все подробно разглядит и потом нам перескажет, что видела. Слышишь,  что я говорю?. – строго прибавила Тыква, посмотрев на Амандину.    

– Да,  сестрица, я туда схожу, – ответила девочка, задрожав всем телом…    

– Ты  вечно говоришь: «Я все сделаю», а потом ничего не делаешь, притворщица! В тот  раз, когда я велела тебе взять пятифранковую монету в конторке бакалейщика,  пока я разговаривала с ним в другом конце лавки, сделать это было куда как  просто: детей-то ведь никто не опасается. Почему ты меня ослушалась?    

– Сестрица,  у меня… просто духу не хватило… я никак решиться не могла…    

– А  в тот день, когда ты стащила косынку из короба разносчика, пока он торговал в  кабачке, у тебя духу хватило? И он, дуреха, ничего не заметил.    

– Сестрица,  ведь это вы меня заставили… косынку-то я взяла для вас, а потом, косынка ведь  не деньги.    

– А  тебе-то какая разница?    

– Ну  как же?! Взять косынку не так дурно, как деньги взять.    

– Смотри  какая честная! Это Марсиаль учит тебя быть такой порядочной? – спросила Тыква  со злобной усмешкой. – Ты, должно, все ему пересказываешь, доносчица! Уж  не думаешь ли ты, что мы боимся, как бы он нас не выдал, твой Марсиаль?.. –  Затем, обратившись к матери, Тыква прибавила: – Поверь, матушка, все это плохо  для него кончится… Он тут свои порядки установить хочет. Николя на него злится,  просто в ярость приходит, да и я тоже. Марсиаль настраивает Амандину и Франсуа  против нас, да и против тебя… Разве можно такое терпеть?..    

– Нельзя… –  буркнула вдова резко и жестко.    

– Он  таким сделался особенно с той поры, как его Волчица угодила в тюрьму Сен-Лазар,  совсем бешеный стал, на всех злобится. А мы-то при чем, что его… полюбовница в  тюрьме оказалась? Да когда ее выпустят, она бесперечь сюда заявится… ну, а я уж  ее привечу… как подобает встречу… хоть она из себя такую храбрую строит…    

Немного  подумав, вдова сказала дочери:    

– Так  тебе кажется, можно будет облапошить того старика, что в доме лекаря живет?    

– Да,  матушка…    

– Но  он же с виду просто нищий!    

– Знаешь,  он благородного происхождения.    

– Благородного  происхождения?    

– Да,  и к тому же у него в кошельке золотых монет полно, хоть он всюду пешком ходит и  домой всегда возвращается тоже пешком – с дубинкой заместо кареты.    

– А  почем ты знаешь, что у него золото есть?    

– Я  как-то была на почте в Аньере, узнавать ходила, нет ли весточки из Тулона…    

При этих  словах, напомнивших вдове о том, что один из ее сыновей на каторге, та нахмурилась  и подавила вздох. Тыква между тем продолжала:    

– Я  ждала своей очереди, и тут вошел старик, что живет у лекаря, я его сразу  признала по белой бороде и волосам, брови же у него черные, а лицо – цвета  самшита. На вид он крепкий орешек… И, несмотря на возраст, должно быть,  решительный старик… Он спросил у почтовой служащей: «У вас нет письма из Анже  на имя графа де Сен-Реми?» – «Есть тут одно письмо», – ответила она. «Да,  это мне, вот мой паспорт». Пока она изучала его бумаги, старик, чтоб заплатить  за доставку, вытащил из кармана кошель зеленого шелка. Я враз углядела, что там  сквозь петли золотые блестят: они кучкой лежали, величиной с яйцо… у него было  не меньше сорока или пятидесяти луидоров! – воскликнула Тыква, и глаза ее  загорелись от алчности. – А при том одет он как последний бедняк. Видно,  один из тех старых скупердяев, что деньгами набиты… Вот что я вам еще скажу,  матушка: теперь мы его имя знаем, и это может пригодиться… чтобы проникнуть к  нему, когда Амандина разузнает, есть ли в доме прислуга…    

Громкий  лай прервал речь Тыквы.    

– А,  собаки залаяли, – сказала она, – верно, лодку заслышали. Это Николя  или Марсиаль…    

При  имени Марсиаля на личике Амандины появилось сдержанное выражение радости.    

Прошло  несколько минут томительного ожидания, и все это время девочка не сводила нетерпеливого  и тревожного взгляда с двери; затем она с огорчением увидела, что на пороге показался  Николя, будущий сообщник Крючка.    

Физиономия  у Николя была одновременно отталкивающей и свирепой; небольшого роста,  тщедушный и щуплый, он мало походил на человека, способного заниматься опасным  и преступным ремеслом. На беду, какая-то дикая нравственная энергия заменяла  этому негодяю недостававшую ему физическую силу.    

Поверх  синей рабочей блузы Николя носил что-то вроде куртки без рукавов из козлиной  шкуры с длинной коричневой шерстью; войдя в кухню, он швырнул на пол слиток  меди, который с явным трудом нее на плече.    

– Доброй  ночи и с доброй поживой, мать! – закричал он глухим и хриплым голосом, освободившись  от своей ноши. – Там у меня в ялике еще три такие чушки да тюк разного  тряпья и сундук, набитый черт знает чем, я ведь не полюбопытствовал его  отпереть. Может, меня и надули… сейчас поглядим!    

– Ну,  а как тот человек с набережной Бийи? – спросила Тыква.    

Мать все  это время молча смотрела на сына.    

Николя  ничего не ответил, он только сунул руку в карман своих штанов, пошарил там и  стал позвякивать многими, видимо, серебряными монетами.    

– Ты  все это у него отобрал?! – воскликнула Тыква.    

– Нет,  он сам выложил мне двести франков и посулил еще восемь сотен, когда я… Ну, ладно,  хватит!.. Сперва выгрузим все из моей лодки, а уж потом станем языком молоть…  Марсиаль дома?    

– Нет, –  ответила сестра.    

– Тем  лучше! Припрячем добычу, пока его нет… Так он ничего знать не будет…    

– Ты  его боишься, трус? – съязвила Тыква.    

– Боюсь  его?.. Кто – я? – И Николя пренебрежительно пожал плечами. – Я боюсь  только, как бы он нас не продал, вот и все. А так мне чего его бояться? Жулик[113] с  хорошо отточенным языком всегда при мне!    

– О,  когда его тут нет… ты вечно бахвалишься… но как только он появляется на пороге,  сразу прикусываешь язык.    

Николя,  казалось, пропустил мимо ушей эти слова и сказал:    

– Быстрее!  Пошли быстрее к лодке!.. А где Франсуа, мать? Пусть он нам тоже поможет.    

– Матушка  задала ему трепку, а потом заперла наверху; он нынче ляжет спать без  ужина, – ответила Тыква.    

– Ладно!  Только пускай он все-таки сойдет вниз и подсобит нам разгрузить ялик, не так  ли, мать? Я, он и Тыква – мы все за один раз притащим.    

Вдова  молча указала пальцем на потолок; Тыква поняла ее жест и отправилась за  Франсуа.    

Морщины  на сумрачном лице вдовы слегка разгладились после прихода Николя; она любила  его больше, чем Тыкву, но, как сама говорила, все же меньше, чем того сына, что  был теперь на каторге в Тулоне: материнская любовь этой свирепой женщины  зависела от степени преступности ее детей!    

Столь  извращенное чувство во многом объясняет, почему вдова была так мало привязана к  своим младшим отпрыскам: они не проявляли дурных наклонностей этим же  объяснялась ее неприязнь, даже ненависть к Марсиалю, старшему сыну; хотя его  образ жизни назвать безупречным было нельзя, но по сравнению с Николя, Тыквой и  его братом-каторжником, он был человек честный.    

– Где  же ты промышлял нынче вечером? – спросила вдова у Николя.    

– Возвращаясь  с набережной Бийи, где я увиделся с тем господином, который назначил мне  встречу, я углядел возле моста Инвалидов галиот, что пришвартовался к  набережной. Было уже совсем темно, и я сказал себе: «В каютах света нет…  матросы, должно быть, на берегу». Подплываю ближе… Встреть я на палубе  кого-нибудь, я бы попросил у него обрывок веревки – треснувшее весло обвязать…  Вхожу в каюту… никого… Тогда я хватаю все, что можно – тюк с тряпьем и большой  сундук, а с палубы, прихватываю четыре медных слитка; мне пришлось дважды  взбираться на галиот, груженный железом и медью… Ну вот и Франсуа с Тыквой. Пошли  скорей к лодке!.. Слушай, Амандина, иди-ка и ты с нами, понесешь разное тряпье.  Ведь прежде чем делить добычу… надо ее притащить…    

Оставшись  одна, вдова занялась приготовлениями к ужину для всей семьи: она расставила на  столе бутылки, стаканы, фаянсовые тарелки и приборы из серебра.    

Как раз  в ту минуту, когда она со всем управилась, вернулись ее дети, нагруженные поклажей.    

Маленький  Франсуа нес на плечах два медных слитка и сгибался в три погибели под их  тяжестью; Амандина была наполовину скрыта ворохом ворованного белья и платья,  который она пристроила у себя на голове; шествие замыкал Николя: с помощью  Тыквы он тащил сундук из неструганого дерева, а поверх него приладил четвертый  слиток меди.    

– Сундук,  сундук!.. Сперва распотрошим сундук! – вопила Тыква, горя от дикого нетерпения.    

Слитки  меди полетели наземь.    

Николя  вооружился топориком, висевшим у него на поясе, он просунул крепкое железное  острие под крышку сундука, поставленного посреди кухни, чтобы легче было к нему  подступиться.    

Красноватое  и подрагивающее пламя очага освещало эту сцену дележа; со двора все сильнее  доносилось завывание ветра.    

Так и не  сняв своей куртки из козьей шерсти, Николя присел на корточки возле сундука и  тщетно пытался приподнять крышку, изрыгая при этом поток ужасных ругательств,  ибо крепкая крышка не поддавалась его отчаянным усилиям,    

Глаза  Тыквы горели от алчности, щеки пылали в предвкушении зрелища награбленных  вещей; она опустилась на колени возле окаянного сундука и всей тяжестью  навалилась на топорище, чтобы увеличить силу рычага, которым орудовал ее брат.    

Вдову  отделял от них широкий стол; будучи высокого роста, она перегнулась через него  и также склонилась над украденным сундуком; взгляд ее горел от лихорадочного  вожделения.    

И  наконец – какое жестокое и вместе с тем, к несчастью, обычное человеческое свойство! –  двое детей, чьи врожденные добрые инстинкты часто одерживали верх над проклятым  влиянием отвратительного и порочного семейного окружения, двое детей, забыв о  своей совестливости и о своих страхах, также уступили роковому любопытству и  соблазну…    

Прижавшись  друг к другу, с горящими глазами, едва дыша, Франсуа и Амандина с таким же  нетерпением жаждали узнать, что же таится в этом сундуке, их также раздражала  медлительность, с какой возился с крышкой Николя.    

Наконец  злополучная крышка треснула и раскололась на части.    

– Ах!.. –  вырвался радостный вопль из уст взволнованной и обрадованной семьи.    

И все,  начиная с матери и кончая маленькой Амандиной, отталкивая друг друга, со свирепой  жадностью накинулись на взломанный сундук. Без сомнения, он был послан из  столицы какому-нибудь торговцу новинками в прибрежный городок, ибо в нем было  множество штук различных материй для женщин.    

– Нет,  Николя не надули! – завопила Тыква, разворачивая штуку шерстяного муслина.    

– Нет, –  подхватил разбойник, в свою очередь распаковывая тюк с косынками и шейными  платками, – я оправдал свои расходы…    

– Да  тут материи из Леванта… их станут раскупать, как хлеб… – пробормотала  вдова, в свой черед копаясь в сундуке.    

– Скупщица  краденого из дома Краснорукого, что живет на улице Тампль, возьмет все материи, –  прибавил Николя, – а папаша Мику, содержатель меблированных комнат в  квартале Сент-Оноре, займется краснухой.[114]    

– Амандина, –  чуть слышно сказал Франсуа своей младшей сестренке, – какой славный шейный  платочек выйдет из тех красивых шелковых платков… которые Николя держит в руке!    

– И  хорошенькая косыночка тоже получится, – с простодушным восторгом откликнулась  девочка.    

– Надо  признаться, тебе повезло, Николя, что ты забрался на этот галиот, –  проговорила Тыква. – Гляди-ка, красота какая!.. Теперь вот пошли шали… они  сложены по три штуки вместе… и все чистый шелк… Посмотри же, матушка!    

– Тетка  Бюрет заплатит не меньше пятисот франков за все сразу, – сказала вдова,  внимательно оглядев ткани.    

– Ну,  стало быть, настоящая цена этому товару не меньше тысячи пятисот франков, –  заметил Николя. – Но, как говорится, кто краденое скупает, сам… вором  бывает. Ну, тем хуже, я торговаться не привык… как всегда, так и на этот раз  сваляю дурака и уступлю товар за ту цену, что назначит тетка Бюрет, да и папаша  Мику тоже; ну он хотя бы друг.    

– Это  роли не играет, он такой же жулик, как и все, этот старый торговец скобяным товаром;  но мерзавцы-перекупщики знают, что нам без них никуда, – вмешалась Тыква,  драпируясь в шаль, – и они этим-то и пользуются.    

– Ну,  там больше ничего нет, – сказал Николя, пошарив по дну сундука.    

– Теперь  надо все обратно уложить, – заметила вдова.    

– Эту  шаль я оставлю себе, – заявила Тыква.    

– Оставишь  себе… оставишь себе!. – неожиданно закричал Николя. – Ты оставишь ее  себе, если я ее тебе отдам… Вечно ты все себе требуешь… госпожа Бесстыжая…    

– Смотри-ка!..  А ты, стало быть, ничего не берешь… воздерживаешься!    

– Я-то?..  Ну, коли я что стырю, то при этом своей шкурой рискую; ведь не тебя, а меня замели  бы, если бы сцапали на том галиоте…    

– Ладно!  Держи свою шаль, плевать я на нее хотела! – разъярилась Тыква, швыряя шаль  в сундук.    

– Дело  не в шали… я не о том говорю; да и не скупердяй я вовсе, чтобы какую-то там  шаль жалеть: одной больше, одной меньше, тетка Бюрет даст за товар ту же цену,  она ведь все гамузом покупает, – продолжал Николя. – Но заместо того,  чтобы сказать «я оставлю себе эту шаль», ты могла попросить меня чтоб я тебе ее  отдал… Да уж ладно, бери ее себе… Бери, говорю… а не то я швырну ее в огонь,  чтоб чугунок быстрей закипел.    

Слова  брата умерили гнев Тыквы, и она взяла шаль уже без злости.    

Николя,  как видно, охватил приступ великодушия, ибо, оторвав зубами кусок шелковой  ткани, он порвал его пополам и бросил по лоскуту Амандине и Франсуа, которые с  жадной завистью смотрели на фуляр.    

– А  вот это для вас, мальцы! Этот лоскут придаст вам вкус к воровству. Ведь, как  говорится, аппетит приходит во время еды. А теперь ступайте-ка спать… мне надо  с матерью потолковать; ужин вам потом наверх принесут…    

Дети  радостно захлопали в ладоши и с торжествующим видом помахали в воздухе ворованным  фуляром, который им дали.    

– Ну  что, дурачки? – спросила Тыква. – Станете вы теперь слушаться  Марсиаля? Разве он вам хоть когда дарил такие красивые вещицы, как эти?    

Франсуа  и Амандина переглянулись и молча понурили головы.    

– Да  отвечайте же, – резко повторила Тыква. – Марсиаль когда-нибудь делает  вам подарки?    

– Конечно…  нет!.. Он нам никогда ничего не дарил, – сказал Франсуа, с удовольствием  разглядывая свой шейный платок из красного шелка.    

Но  Амандина чуть слышно прибавила:    

– Наш  братец Марсиаль не делает нам подарков… потому что ему не на что их купить…    

– Коли  бы он воровал, у него было бы на что, – резко сказал Николя, – Не  правда ли, Франсуа?    

– Да,  братец, – ответил Франсуа. Потом он прибавил: – Ох, до чего же красивый  фуляр!.. А какой получится из него воскресный галстук!    

– А  для меня выйдет такая славная косыночка! – подхватила Амандина.    

– Я  уж не говорю о том, что дети того рабочего, что обжигает в печи гипс, придут в  ярость, когда вы пройдете мимо в своих обновках, – вмешалась Тыква. И она  внимательно вгляделась в лица детей, чтобы понять: уловили они злобный смысл ее  слов?    

Эта  ужасная девица старалась пробудить в детях тщеславие, чтобы с его помощью задушить  последние остатки совестливости в злосчастных малышах.    

– Дети  обжигальщика гипса, – заметила она, – будут выглядеть рядом с вами  просто нищими, они лопнут от зависти, потому что вы в этом красивой шейном  платке и косынке будете походить на детей зажиточных господ!    

– Смотри-ка!  И то правда, – подтвердил Франсуа. – Теперь, когда я знаю, что дети  обжигальщика гипса придут в ярость при виде моего нового галстука, какого у них  нет, он мне доставит еще больше удовольствия… Ты согласна, Амандина?    

– Я  просто довольна, что у меня будет красивая косыночка… вот и все.    

– В  таком разе ты так навсегда и останешься дурехой! – с презрением заявила  Тыква. Затем, взяв со стола краюху хлеба и кусок сыра, она подала их детям и  сказала: – А теперь отправляйтесь спать… Вот вам фонарь, только поосторожнее  там с огнем, не забудьте погасить фонарь перед тем, как заснете.    

– Да,  вот еще что! – прибавил Никодя. – Запомните хорошенько: коли вы, на  свою беду, проговоритесь Марсиалю о сундуке, о медных слитках и о материях, я  задам вам такую таску, что вы света белого невзвидите! А к тому же отберу у вас  и фуляр.    

После  того как дети ушли, Николя с помощью сестры упрятал тюк с материей, сундук со  штуками полотна и медные слитки в небольшом погребе: туда можно было попасть,  спустясь из кухни по нескольким ступенькам, начинавшимся неподалеку от очага.    

– Ну,  мать! Принеси-ка чего-нибудь выпить, только пусть винцо будет покрепче да получше!.. –  крикнул негодяй. – Тащи-ка запечатанные бутылки да доброй водки!.. Я все  это вполне заработал… Подавай на стол ужин, Тыква; а Марсиаль погрызет  оставшиеся от нас кости, с него и этого довольно… А теперь потолкуем о  господине с набережной Бийи, потому как завтра или послезавтра надо будет  быстро провернуть одно дельце, ежели только я хочу заполучить денежки, которые  он мне пообещал… Я тебе все это сейчас расскажу, мать… Но дай же выпить, черт  побери!!! Неси сюда выпивку, нынче я пирую!    

И Николя  стал вновь бренчать пятифранковыми монетами, лежавшими у него в кармане; потом,  отбросив далеко в сторону свою меховую куртку и шапку из черной шерсти, он  уселся за стол перед огромным блюдом с бараньим рагу; рядом стояли тарелка с  куском холодной телятины и миска с салатом.    

Когда  Тыква принесла вино и водку, вдова, по-прежнему невозмутимая и мрачная, также  присела к столу: справа от нее оказался Николя, слева – Тыква; против нее  оставались незанятыми места для Марсиаля и обоих детей..    

Разбойник  вытащил из кармана длинный и широкий каталонский нож с прочной рукояткой из  рога и острым лезвием. Оглядев это смертоносное оружие со свирепым и довольным  видом, он сказал матери:    

– Мой  жулик всегда режет на славу!.. Передайте мне хлеб, мамаша!..    

– Кстати  о ноже, – сказала Тыква. – Франсуа увидел эту штуку в дровянике.    

– Ты  это про что? – спросил Николя, не поняв, о чем речь.    

– Он  обнаружил там ногу…    

– Человечью? –  вскинулся Николя.    

– Да, –  подтвердила мать, кладя кусок мяса в тарелку сына.    

– Вот  так штука!.. А ведь яма-то была глубокая, – отозвался злодей, – но  прошло много времени, и земля, должно, осела…    

– Надо  будет нынче же ночью бросить останки в реку, – вмешалась вдова.    

– Да,  так будет надежнее, – откликнулся Николя.    

– Привяжем  покойнику булыжник на шею, а для этого возьмем обрывок заржавевшей цепи от  лодки, – сказала Тыква.    

– Не  так глупо придумано!.. – проговорил Николя, наливая себе вина; затем,  подняв бутылку, он обратился к вдове: – Чокнитесь с нами, мамаша, это вас  малость развеселит.    

Вдова  отрицательно покачала головой, отодвинула свой стакан и спросила у сына:    

– Ну,  а что с этим господином с набережной Бийи?    

– Вот  оно как было дело… – ответил Николя, продолжая есть и пить. –  Причалив к пристани, я привязал свой ялик и поднялся на набережную; часы на  военной пекарне в Шайо пробили семь, темно было, хоть глаз выколи. Я  прогуливался вдоль парапета с четверть часа и тут услышал, что кто-то тихонько  идет сзади; я замедлил шаг; какой-то человек, с ног до головы закутанный в  плащ, покашливая, подходит ко мне; я останавливаюсь, останавливается и он… Все,  что я могу сказать о его физиономии, – это то, что носом он уткнулся в  плащ, а шляпу надвинул на глаза.    

(Мы  напоминаем читателю, что этот таинственный незнакомец был нотариус Жак Ферран;  решив отделаться от Лилии-Марии, он в то же утро спешно отправил г-жу Серафен к  Марсиалям, которых надеялся сделать орудием своего нового преступления.)    

– «Брадаманти»,  сказал мне этот господин, – продолжал свой рассказ Николя, – ведь таков  был пароль, о котором мы уговорились со старухой, чтобы мне узнать нужного  человека.    

– «Черпальщик», –  отвечаю я, опять же, как было условлено.    

– Вас  зовут Николя? – спрашивает он.    

– Именно  так, сударь.    

– А  лодка у вас есть?    

– У  нас их целых четыре, господин хороший, ведь такое у нас ремесло: мы из  поколения в поколение лодочники и черпальщики. Чем могу вам служить?    

– Вот  что надо бы сделать… если вы не струсите…    

– А  чего нам трусить, сударь?    

– Вам  придется понаблюдать за тем, как кто-то будет тонуть из-за несчастного случая…  но только придется этому несчастному случаю помочь… Вы меня поняли?    

– Ах,  вот оно что, сударь, стало быть, надо, чтобы кто-то нахлебался воды из Сены,  словно бы по неосторожности? Ну что ж, мне это подходит… Но так как блюдо-то  лакомое, к нему дорогая приправа потребуется.    

– Сколько  надо будет… за двоих?    

– За  двоих?.. Стало быть, двоим придется отведать бульона из реки?    

– Да…    

– Пятьсот  франков с головы, сударь… так что совсем не дорого!    

– Согласен  на тысячу франков…    

– Только  денежки вперед, господин хороший.    

– Две  сотни вперед, а остальные – потом…    

– Вы  мне что, не доверяете, сударь?    

– Не  доверяю! Ведь вы можете прикарманить мои двести, франков, не выполнив своего  обещания.    

– Ну  а вы, сударь, когда дело будет сделано и я попрошу у вас остальные восемьсот  монет, можете мне сказать в ответ: «Спасибо, сейчас сбегаю за ними!»    

– В  таких делах без риска не обойтись; ну так как: подходит вам это или нет? Двести  франков наличными, а послезавтра на этом же месте, в девять вечера, я вам  заплачу остальные восемьсот франков.    

– А  как вы узнаете, заставил ли я этих двоих нахлебаться речной водицы?    

– Не  беспокойтесь, узнаю… это уж моя забота… Значит, по рукам?    

– По  рукам, сударь.    

– Вот  вам двести франков… А теперь слушайте внимательно: вы узнаете старую женщину,  что приходила к вам домой сегодня утром?    

– Узнаю,  сударь.    

– Завтра  или послезавтра, самое позднее, она снова к вам пожалует, часа в четыре пополудни;  она станет вас ждать на берегу напротив вашего острова, с ней вместе будет  белокурая девушка; старуха подаст вам знак, помахав платком.    

– Так,  сударь.    

– Сколько  нужно времени, чтобы доплыть от берега до вашего острова?    

– Добрых  двадцать минут.    

– У  вас какие лодки, плоскодонки?    

– Дно  у них ровное, как ладонь, сударь.    

– Вы  заранее незаметно приладите на дне одной из лодок люк с крышкой, так, чтобы его  можно было быстро открыть, вода хлынет в отверстие, и лодка мигом пойдет ко  дну…. Вам все понятно?    

– А  то как же, сударь! Ну и хитры же вы! У меня как раз есть старая, полусгнившая  лодка, я хотел пустить ее на дрова… вот она и подойдет для этой последней  поездки.    

– Итак,  вы отплываете с вашего острова в этой лодке с задраенным люком; следом за вами  плывет другая лодка, надежная, на веслах там сидит кто-либо из вашей семьи. Вы  пристаете к берегу, сажаете к себе в лодку старуху и белокурую девушку и  направляетесь обратно к острову; однако, на нужном расстоянии от берега, вы  наклоняетесь и делаете вид, будто вам надо что-то там привести в порядок,  открываете люк, а сами быстро прыгаете в другую лодку, что плывет рядом с вами;  между тем как старуха и юная блондинка…    

– Хлебают  водицу из одной и той же чашки… так оно и получится, сударь!    

– И  вы уверены, что вам никто не помешает? А ну как появятся на реке завсегдатаи  вашего кабачка?    

– Не  тревожьтесь, сударь. В этот предвечерний час, а особливо зимой, к нам никто не  заходит… Это у нас, как говорится, мертвый сезон; ну а коли вдруг кто и  появится, это делу не помешает, напротив… ведь все они – надежные друзья.    

– Превосходно!  Впрочем, вы ничем не рискуете: решат, что лодка потонула, потому что изветшала,  а старуха, которая приведет к вам девушку, исчезнет вместе с нею. Наконец, для  того, чтобы увериться в том, что обе утонули… вследствие несчастного случая, вы  можете, если они появятся на поверхности реки или если они уцепятся за борт  второй лодки, вы можете, говорю я, изо всех сил попытаться им помочь и…    

– И  помочь им… пойти ко дну. Заметано, сударь!    

– Надо  также, чтобы эта прогулка по реке произошла после захода солнца, чтобы, когда  они окажутся в воде, вокруг уже было совсем темно.    

– Нет,  сударь, так дело не пойдет; если будет мало света, как мы узнаем, что обе  женщины уже вдоволь нахлебались водицы или им надо ее еще добавить?    

– Это  верно… Что ж, тогда несчастный случай произойдет перед самым закатом.    

– В  добрый час, сударь. Скажите, а старуха не может чего-нибудь заподозрить?    

– Нет.  Сев в лодку, она шепнет вам на ухо: «Надобно утопить малышку; перед тем как лодка  пойдет ко дну, вы мне подайте знак, чтобы я могла спастись вместе с вами». Вы  ответите старухе таким тоном, чтобы усыпить все ее подозрения.    

– Так,  чтобы она была уверена, что везет блондиночку похлебать водицы…    

– И  сама нахлебается вместе с нею.    

– Лихо  вы все это придумали, сударь.    

– Главное,  смотрите, чтобы старуха ничего не заподозрила!    

– Не  бойтесь, господин хороший, она все проглотит, как ложку меда.    

– Ну  ладно, желаю удачи, любезный! Я вами доволен, быть может, вы мне еще понадобитесь.    

– К  вашим услугам, сударь!»    

– После  этого, – продолжал злодей, окончив свой рассказ, – я распрощался с  человеком в плаще, снова сел в свою лодку и, по пути, проплывая мимо галиота,  заграбастал ту славную добычу, что мы только-только разобрали.    

Из  рассказа Николя становится понятно, что нотариус хотел, прибегнув к двойному преступлению,  разом избавиться и от Лилии-Марии, и от г-жи Серафен, заставив старуху угодить  в ту же самую западню, которая, как она думала, была расставлена для одной  только Певуньи.    

Надо ли  повторять, что, с полным основанием опасаясь, как бы Сычиха с минуты на минуту  не рассказала Лилии-Марии, что та в раннем детстве была брошена г-жой Серафен,  Жак Ферран был крайне заинтересован в том, чтобы заставить молодую девушку  исчезнуть навсегда, ибо ее жалоба могла причинить ущерб его богатству и сильно  повредить его репутации.    

Что же  касается г-жи Серафен, то, принося ее в жертву, нотариус избавлялся таким образом  от одного из своих сообщников (другим его сообщником был Брадаманти), которые  могли бы погубить его, правда, погибнув при этом и сами; но Жак Ферран полагал,  что могила сохранит его тайны надежнее, чем чувство самосохранения этих людей.    

Вдова  казненного и Тыква внимательно слушала рассказ Николя, который прерывал его  только обильными возлияниями. Вот почему он говорил со все большим  возбуждением.    

– Это  еще не все, – похвалялся он, – я тут затеял еще одно дельце вместе с  Сычихой и Крючком с Бобовой улицы. Это знатная затея, и мы все лихо обдумали;  если наш план не сорвется, пожива будет на славу, скажу не хвастаясь. Мы решили  выпотрошить одну торговку драгоценностями, у нее порою в плетеной сумке,  которую она носит с собой, бывает брильянтов тысяч на пятьдесят.    

– На  пятьдесят тысяч франков! – воскликнули мать и дочь, и глаза у них  загорелись от алчности.    

– Да…  уж никак не меньше. Краснорукий с нами в доле. Вчера он уже пригласил к себе  эту торговку, написал ей письмо, а мы с Крючком отнесли его писульку на бульвар  Сен-Дени. Ну и ловкач же этот Краснорукий! Так как у нега деньжата водятся, его  никто не остерегается. Чтобы заманить торговку; он уже продал по ее просьбе  брильянтов на четыреста франков. Так что она не побоится прийти под вечер в его  кабачок на Елисейских полях. Мы там хорошенько спрячемся. Тыква тоже с нами  пойдет, будет стеречь мою лодку на Сене, у берега. Коли понадобится отвезти  торговку – живую или мертвую, – вот и удобный экипаж готов, да такой, что  следов после себя не оставляет. Да уж, придумка так придумка! У этого прощелыги  Краснорукого, как говорится, ума палата!    

– А  я никогда не доверяла твоему Краснорукому, – заявила вдова. –  Особливо после этой истории на Монмартре, когда твой брат Амбруаз угодил в  Тулон, а Краснорукий вышел сухим из воды.    

– Потому  как против него улик не нашлось – он ведь до того хитер!.. Но чтобы он продал  других… Нет, никогда!    

Вдова  только покачала головой с таким видом, будто она лишь наполовину была убеждена  в «порядочности» Краснорукого.    

Немного  подумав, она сказала:    

– Мне  больше по душе это дело с набережной Бийи, что намечено на завтрашний или послезавтрашний  вечер… ну, когда надо утопить двух женщин… Вот только Марсиаль будет нам  помехой… как всегда…    

– Когда  наконец дьявол избавит нас от твоего Марсиаля?.. – заорал Николя, уже сильно  захмелевший, и с яростью вонзил свой длинный нож в крышку стола.    

– Я  уже говорила матушке, что он у нас в печенках сидит, что так дольше  продолжаться не может, – подхватила Тыква. – До тех пор пока он будет  здесь торчать, из малышей толка не будет…    

– А  я вам говорю, что с него, негодяя, станется в один прекрасный день донести на  нас! – крикнул Николя. – Видишь ли, мать… вот если б ты меня  послушала… – прибавил он со зверским выражением лица и многозначительно  поглядел на вдову, – все бы и устроилось….,    

– Есть  и другие средства.    

– Лучше  моего средства не найдешь! – настаивал злодей.    

– Пока  еще… нет, – ответила вдова так решительно, что Николя прикусил язык: он  всецело находился под влиянием матери, зная, что она так же зла и преступна,  как он сам, но гораздо более решительна и властна.    

Между  тем вдова прибавила:    

– Завтра  утром он навсегда уедет с острова.    

– Это  почему? – в один голос спросили Тыква и Николя.    

– Он  скоро придет; затейте с ним ссору… только действуйте смелее, открыто… до сих  пор вы ни разу еще не отважились на это… но ведь вас будет двое, да и я вам  помогу… Только нож в ход не пускать… я не хочу крови… его надо избить, но не  ранить.    

– Ну  а потом, ну а затем, мать? – спросил Николя.    

– Потом…  мы с ним потолкуем… Мы потребуем, чтобы он убрался с острова завтра же… а не то  такие потасовки будут происходить каждый вечер… Я его хорошо знаю, постоянные  драки ему не по душе. До сих пор мы его почти не трогали, оставляли в покое.    

– Да,  но ведь он упрям как мул; он, может, все-таки захочет остаться тут из-за  детей… – сказала Тыква.    

– Да,  он законченный негодяй… и дракой его не испугаешь, – прибавил Николя.    

– Одной  дракой не запугаешь… – согласилась вдова. – Но если потасовки будут  каждый день, изо дня в день… такого ада он не выдержит… и уступит…    

– А  коли не уступит?    

– Тогда  есть у меня еще одно надежное средство заставить его убраться этой же ночью, самое  позднее завтра утром, – сказала вдова со странной усмешкой.    

– Правда,  мать?    

– Да,  только я предпочла бы испугать его постоянными драками; ну а коли ничего не выйдет…  тогда прибегну к тому средству.    

– А  ежели и то средство не поможет? – спросил Николя.    

– Всегда  есть крайнее средство, а уж оно-то всегда помогает, – ответила вдова.    

Внезапно  дверь распахнулась, и вошел Марсиаль.    

Ветер  снаружи завывал с такой силой, что сидевшие в кухне не услышали лая собак, возвещавшего  о приходе старшего сына вдовы казненного.    

 Глава II

  МАТЬ И СЫН    

     

Не  подозревая о дурных намерениях своих родичей, Марсиаль медленно вошел в кухню.    

Несколько  слов, сказанных Волчицей в ее разговоре с Лилией-Марией, уже дали читателю  некоторое представление о странном образе жизни этого человека.    

Будучи  от природы добрым малым, не способным совершить по-настоящему низкий или  предосудительный поступок, Марсиаль тем не менее вел не слишком-то правильную  жизнь. Он ловил рыбу, нарушая все правила и установления, а его сила и отвага  внушали такой страх инспекторам по рыболовству, что они закрывали глаза на то,  что он браконьерствовал на реке.    

Помимо  этого, можно сказать, не вполне законного промысла, Марсиаль прибегал к занятию  уже и вовсе не дозволенному.    

Храбрый,  вызывавший страх у окружающих, он охотно участвовал – причем не столько из  жадности, сколько от сознания своей силы и мужества – в кулачных боях и драках  на дубинках, защищая тех, чьи противники были сильнее; надо добавить, что  Марсиаль весьма придирчиво и справедливо отбирал своих «подопечных», которых  защищал с помощью мощных кулаков: как правило, он принимал сторону слабого  человека, обиженного более сильным.    

Лицом  любовник Волчицы походил на Франсуа и Амандину; он был среднего роста, коренастый  и широкоплечий; его густые рыжие волосы, подстриженные ежиком, спускались на довольно  широкий лоб пятью клинышками; густая, жесткая и короткая борода, широкоскулые щеки,  крупный, резко очерченный нос, синие глаза, отважный взгляд – все это придавало  его мужественному лицу выражение необыкновенной решительности.    

На  голове у него была клеенчатая шляпа; несмотря на холодную пору года, он носил поверх  куртки и штанов из грубого, сильно поношенного бумажного велюра только  вылинявшую голубую блузу. В руке у него была большая суковатая дубинка, которую  он положил рядом с собою на буфет.    

Крупная  кривоногая такса черного окраса с красноватыми подпалинами вошла в кухню вслед  за Марсиалем; но она остановилась на пороге, не решаясь подойти ни к огню, ни к  сотрапезникам, уже сидевшим за столом: опыт подсказывал старому Миро (там звали  пса – давнего спутника Марсиаля в его браконьерских занятиях), что он, как и  его хозяин, симпатиями в этой семье не пользовался.    

– А  где же дети?    

С этими  словами Марсиаль присел к столу.    

– Дети  находятся там, где находятся, – язвительно ответила Тыква.    

– Мать,  а где дети? – снова спросил – Марсиаль, пропустив мимо ушей ответ сестры.    

– Они  спать пошли, – сухо ответила вдова.    

– А  они что же, не ужинали, мать?    

– Слушай,  ты, а какое тебе до этого дело? – грубо крикнул Николя, хватив перед этим  большой стакан вина для храбрости, ибо характер и сила брата были ему хорошо  известны.    

Марсиаль  обратил внимание на грубый выпад Николя не больше, чем на вызывающий ответ  Тыквы, и снова обратился к матери:    

– Мне  не по душе, что детей уже отправили спать.    

– Тем  хуже… – сказала в ответ вдова.    

– Вот  именно, тем хуже!.. Потому что я люблю, чтобы за ужином они сидели возле меня.    

– А  нам они надоели, потому мы их и выпроводили! – заорал Николя. – А  коли тебе не нравится, ступай и разыщи их!    

Удивленный  Марсиаль кристально поглядел на брата. Потом, как видно, решив, что ссориться  ни к чему, он молча пожал плечами, отрезал толстый ломоть хлеба и кусок мяса.    

Такса  между тем подошла тс Николя, держась, правда, на почтительном расстоянии; злодей,  разозленный презрительным равнодушием брата и надеясь вывести его из терпения,  обидев собаку, с такой силой ударил Миро ногою, что пес жалобно завизжал.    

Марсиаль  побагровел, судорожно сжал в руке нож и грохнул кулаком по столу; но, все еще  сдерживаясь, он кликнул собаку и ласково сказал ей:    

– Пойди  сюда, Миро.    

Такса  улеглась у ног своего хозяина.    

Такая  сдержанность разрушала планы Николя; он хотел вывести брата из терпения, чтобы  завязать ссору.    

И потом  он прибавил:    

– А  я, я вообще не люблю собак… не желаю я, чтобы твой пес оставался на кухне!..    

Ничего  не ответив, Марсиаль налил себе стакан вина и стал медленно пить.    

Обменявшись  быстрым взглядом с Николя, вдова молча подбодрила его и сделала ему знак  продолжать враждебные выпады против Марсиаля, рассчитывая, как мы уже говорили,  что бурная ссора приведет к полному разрыву с ним и заставит его уйти из дома.    

Николя  встал с места, взял возле очага ивовый прут, которым вдова избила Франсуа, и, подойдя  к таксе, больно стегнул ее, проговорив:    

– Пошел  вон отсюда, Миро!    

До этого  дня Николя не раз, но всегда осторожно и исподтишка задевал Марсиаля, но никогда  еще он не осмеливался вести себя так нагло и с такой настойчивой враждебностью.    

Возлюбленный  Волчицы, догадываясь, что с какой-то непонятной целью его хотят вывести из  себя, удвоил свою сдержанность.    

Услышав  визг собаки, которую ударил Николя, Марсиаль встал, отворил дверь из кухни,  выпустил таксу наружу и снова вернулся к столу.    

Это  необъяснимое терпение, так мало отвечавшее обычно вспыльчивому нраву Марсиаля,  озадачило его недоброжелателей… Они были изумлены и переглядывались с  непонимающим видом.    

Марсиаль,  казалось, оставался совершенно чужд происходящему, он с высокомерным видом продолжал  есть и хранил глубокое молчание.    

– Тыква,  убери вино, – приказала вдова дочери.    

Та  поспешно кинулась выполнять это приказание, но Марсиаль сказал:    

– Погоди…  я еще не кончил ужинать.    

– Тем  хуже! – прошипела вдова и сама убрала бутылку со стола.    

– Ах,  так!.. Тогда другое дело!.. – сказал возлюбленный Волчицы.    

Он налил  себе большой стакан воды, выпил, прищелкнул языком и объявил:    

– До  чего ж хороша водичка!    

Столь  непоколебимое хладнокровие распалило ненависть Николя, уже сильно возбужденного  обильными возлияниями; тем не менее он еще побаивался начать открытую атаку,  хорошо зная недюжинную силу своего брата; внезапно он закричал, в восторге от  собственной выдумки:    

– Ты  хорошо поступил, подчинившись нашему обращению с твоей таксой, Марсиаль; тебе  надо бы взять такое поведение за обычай; потому как ты подготовься к тому, что  мы пинками выгоним твою полюбовницу, как только что выгнали твою собаку.    

– Да,  да… ежели, на свою беду, Волчица, выйдя из тюрьмы, вздумает заявиться  сюда, – подхватила Тыква, догадавшись о намерениях Николя, – я сама  надаю ей знатных оплеух!    

– Ну  а я заставлю ее нырнуть в тину возле лачуги, что стоит на остроконечном берегу  острова, – подхватил Николя. – А коли она вынырнет на поверхность, я  опять загоню ее в ил пинками моих башмаков… твою стерву…    

Эта  брань, адресованная Волчице, которую Марсиаль любил с дикой страстью, взяла  верх над его мирными намерениями; он нахмурил брови, вся кровь бросилась ему в  лицо, жилы на его лбу набухли и напоминали теперь веревки; и все же у него  хватило самообладания, и он только сказал брату слегка задрожавшим от  сдержанного гнева голосом:    

– Слушай,  поберегись… ты ищешь ссоры, а получишь такую выволочку, какой не ждешь…    

– Я  получу выволочку… от тебя?    

– Да,  от меня… и я угощу тебя почище, чем в прошлый раз.