1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело  посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или  три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но  одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого  доносил следующее французский чиновник: «Le prêtre, que j'avais  découvert et invité à recommencer à dire la messe,  a nettoyé et fermé l'église. Cette nuit  on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, déchirer  les livres et commettre d'autres désordres>. [«Священник,  которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В  ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие  беспорядки».]      

В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым  ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых  ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком  далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.      

В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно  так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же  закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.      

Благотворительность и та не принесла желаемых результатов.  Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для  французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые  ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены,  но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.      

Но самое поразительное явление недействительности высших  распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и  восстановить дисциплину.      

Вот что доносили чины армии.      

«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление  прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца,  отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе  продавать, да и то награбленные вещи».      

«La partie de mon arrondissement continue  à être en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non  contents d'arracher aux malheureux réfugiés dans des souterrains  le peu qui leur reste, ont même la férocité de les blesser  à coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples>.      

«Rien de nouveau outre que les soldats se  permettent de voler et de piller. Le 9 octobre>.      

«Le vol et le pillage continuent. Il y a  une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arrêter par  de fortes gardes. Le 11 octobre>.      

[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат  3‑го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное  достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию  наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».      

«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и  воровать. 9 октября».      

«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в  нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]      

«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие  повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров,  возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели  когда‑либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С  соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его  особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени  простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для  армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров,  ругали их и били».      

«Le grand maréchal du palais se  plaint vivement, - писал губернатор, - que  malgré les défenses réitérées, les soldats  continuent à faire leurs besoins dans toutes les cours et même  jusque sous les fenêtres de l'Empereur>.      

[«Обер‑церемониймейстер дворца сильно жалуется на то,  что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех  дворах и даже под окнами императора».]      

Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот  корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с  каждым днем лишнего пребывания в Москве.      

Но оно не двигалось.      

Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил  панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и  Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно  на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как  говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все  войско.      

Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все,  что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный  trésor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон  ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь  всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но  он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что  это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.      

Положение всего войска было подобно положению раненого  животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать  искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в  Москву и до уничтожения этого войска - все равно, что изучать значение  предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто  раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит  вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под  давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он  бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед,  опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному,  опасному пути, но по знакомому, старому следу.      

Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого  движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою,  руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен  ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает,  что он правит.XI      

       

6‑го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и,  вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых  ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в  балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда‑то в город и опять  возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была  ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат‑сказочник  звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый.  Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного  цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост  панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что  часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала  грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее  было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине,  то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с  щепкой или соломинкой.      

Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки,  единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для  тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки.  Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и  имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы  обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные  вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и  оживленно‑готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера.  Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь  энергической, готовой на деятельность и отпор - подобранностью. Ноги его были  босые.      

Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро  разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку,  притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги,  которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая  грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои  босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих  босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и  воспоминание это было ему приятно.      

Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими  заморозками по утрам - так называемое бабье лето.      

В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной  свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно  приятно.      

На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот  волшебно‑хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени.  Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И  оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и  углы дальнего белого дома - все это неестественно‑отчетливо, тончайшими  линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины  полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно‑зелеными  еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный  дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком,  неподвижном блеске, казался чем‑то успокоительно‑прекрасным.      

Французский капрал, по‑домашнему расстегнутый, в  колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из‑за угла балагана и,  дружески подмигнув, подошел к Пьеру.      

- Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так  звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин  Кирил? Точно весна.] - И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку,  несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.      

- Si l'on marchait par un temps comme  celui‑là: [В такую бы погоду в поход идти:] - начал он.      

Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал  рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о  пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при  смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом.  Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и  постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что  только может случиться, все предвидено начальством.      

- Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez  qu'à dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un: qui n'oublie  jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournée, il fera tout  pour vous: [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану,  вы знаете: Это такой: ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет  делать обход; он все для вас сделает:]      

Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу  беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.      

- Vois‑tu, St. Thomas, qu'il me  disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle  français; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un  homme. Et il s'y entend le: S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a  pas de refus. Quand on a fait ses études, voyez vous, on aime  l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela,  monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'était grâce  à vous, ça aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он  мне говорил однажды: Кирил - это человек образованный, говорит по‑французски;  это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк:  Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой‑чему, то любишь  просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил.  Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]      

И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело,  случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и  французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько  человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать,  что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал  сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский  солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он  обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому  он отдал шить рубаху.      

С неделю тому назад французы получили сапожный товар и  полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.      

- Готово, готово, соколик! - сказал Каратаев,  выходя с аккуратно сложенной рубахой.      

Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних  портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают  мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и  миловиднее.      

- Уговорец - делу родной братец. Как сказал к пятнице,  так и сделал, - говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.      

Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев  сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было  рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый  с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него,  не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни  слова.      

- Вишь, в самый раз, - приговаривал Платон,  обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал  на себе рубашку и рассматривал шов.      

- Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента  настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, - говорил  Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.      

- C'est bien, c'est bien, merci, mais  vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а  полотно где, что осталось?] - сказал француз.      

- Она еще ладнее будет, как ты на тело‑то  наденешь, - говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое  произведение. - Вот и хорошо и приятно будет.      

- Merci, merci, mon vieux, le reste?.. - повторил  француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, - mais le reste:  [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток‑то где?.. Остаток‑то давай.]      

Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил  француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и  продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил  Пьера перевести то, что он говорил.      

- На что же ему остатки‑то? - сказал  Каратаев. - Нам подверточки‑то важные бы вышли. Ну, да бог с  ним. - И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из‑за  пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. -  Эхма! - проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно,  задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что‑то  сказал ему.      

- Platoche, dites donc, Platoche, - вдруг  покраснев, крикнул француз пискливым голосом. - Gardez pour vous, [Платош,  а Платош. Возьми себе.] - сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.      

- Вот поди ты, - сказал Каратаев, покачивая  головой. - Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То‑то старички  говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал  же. - Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько  времени. - А подверточки, дружок, важнеющие выдут, - сказал он и  вернулся в балаган.XII      

       

Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену.  Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в  офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.      

В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние  пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему  сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в  особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя  было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно  свое положение. И именно в это‑то самое время он получил то спокойствие и  довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни  искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так  поразило его в солдатах в Бородинском сражении, - он искал этого в  филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском  подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем  мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том,  получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти,  через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые  он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и  воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не  приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему  очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не  мог судить обо всем этом. «России да лету - союзу нету», - повторял он  слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь  непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о  кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и  тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только  ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там  где‑то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое  дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф  Безухов?      

Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и  вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея.  Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он  говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал  другую мысль - о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью  положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но  Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие  страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора  занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим  счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил  наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда  хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда  хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей -  хорошая пища, чистота, свобода - теперь, когда он был лишен всего этого,  казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь,  когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он  забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения  потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его  жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта‑то  свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую  потребность и возможность занятия.      

Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда  он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с  восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и  радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о  совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.      

Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из  балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново‑Девичьего монастыря,  увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и  извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда  ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через  поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл  край солнца из‑за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все  заиграло в радостном свете, - Пьер почувствовал новое, не испытанное им  чувство радости и крепости жизни.      

И чувство это не только не покидало его во все время плена,  но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его  положения.      

Чувство это готовности на все, нравственной подобранности  еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его  вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим  знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей  простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля  в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену  балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей  непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать,  представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые  свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если  не вредны, то стеснительны - его сила, пренебрежение к удобствам жизни,  рассеянность, простота, - здесь, между этими людьми, давали ему положение  почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.XIII      

       

В ночь с 6‑го на 7‑е октября началось движение  выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и  двигались войска и обозы.      

В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в  киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и  французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по  всей линии.      

В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали  только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими  кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и  выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него  внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания  - он был болен кровавым поносом, - сколько страх и горе оставаться одному  заставляли его стонать.      

Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из  цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою,  подошел к больному и присел перед ним на корточки.      

- Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут  гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, - сказал Пьер.      

- О господи! О смерть моя! О господи! - громче  застонал солдат.      

- Да я сейчас еще спрошу их, - сказал Пьер и,  поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери,  снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера  трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с  застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.      

Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства,  затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.      

- Caporal, que fera‑t‑on du malade?..  [Капрал, что с больным делать?..] - начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил  это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный  человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту,  как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал  нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул  дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны,  заглушая стоны больного.      

«Вот оно!.. Опять оно!» - сказал себе Пьер, и невольный  холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в  возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную,  безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе  подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться  избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые  служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и  терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча,  нахмурившись, стоял у двери балагана.      

Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо  баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и  подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все  сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его  смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.      

- Filez, filez, [Проходите, проходите.] - приговаривал  капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал,  что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.      

- Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну,  что еще?] - холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал  про больного.      

- Il pourra marcher, que diable! - сказал  капитан. - Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] -  продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.      

- Mais non, il est à l'agonie: [Да нет же, он  умирает:] - начал было Пьер.      

- Voulez vous bien?! [Пойди ты к:] - злобно  нахмурившись, крикнул капитан.      

Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял,  что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще  что‑нибудь было бесполезно.      

Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти  впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов  человек триста.      

Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все  чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с  недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся  общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате,  подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с  кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь,  ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все  торопятся, когда торопиться некуда, все чему‑то удивляются, когда ни в чем  ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал,  делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти  нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с  разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о  том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий  офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским  чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.      

- О чем спорите? - сердито говорил майор. -  Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец: Что толкаетесь‑то,  разве дороги мало, - обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не  толкавшему его.      

- Ай, ай, ай, что наделали! - слышались, однако,  то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. - И  Замоскворечье‑то, и Зубово, и в Кремле‑то, смотрите, половины нет:  Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.      

- Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же  толковать! - говорил майор.      

Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших  кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной  стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.      

- Ишь мерзавцы! То‑то нехристи! Да мертвый,  мертвый и есть: Вымазали чем‑то.      

Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что  вызывало восклицания, и смутно увидал что‑то, прислоненное к ограде  церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что‑то  был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей:      

- Marchez, sacré nom: Filez:  trente mille diables: [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] - послышались  ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали  тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.XIV      

       

По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и  повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к  провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося  артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.      

У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы  продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди  бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась  Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды  войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади,  по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.      

Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через  Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так  растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую  улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.      

Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и  останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше  и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют  мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы  с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли  на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот  колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял  прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его  воображении с звуками барабана.      

Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на  стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.      

- Народу‑то! Эка народу!.. И на пушках‑то  навалили! Смотри: меха: - говорили они. - Вишь, стервецы, награбили: Вон у  того‑то сзади, на телеге: Ведь это - с иконы, ей‑богу!.. Это немцы,  должно быть. И наш мужик, ей‑богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился‑то,  насилу идет! Вот‑те на, дрожки - и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках‑то.  Батюшки!.. Подрались!..      

- Так его по морде‑то, по морде! Этак до вечера  не дождешься. Гляди, глядите: а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади‑то  какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит.  Опять подрались: Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и  пропустят: Смотри, и конца нет. Девки русские, ей‑богу, девки! В колясках  ведь как покойно уселись!      

Опять волна общего любопытства, как и около церкви в  Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту  через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех  колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на  друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что‑то кричащие  пискливыми голосами женщины.      

С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы,  ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы  сажей, ни эти женщины, спешившие куда‑то, ни пожарища Москвы. Все, что  видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления - как  будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления,  которые могли ослабить ее.      

Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты,  фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.      

Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.      

Все эти люди, лошади как будто гнались какой‑то  невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал  Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они  одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались  белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и  на всех лицах было одно и то же молодечески‑решительное и жестоко‑холодное  выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.      

Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и  с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон,  вышли на Калужскую дорогу.      

Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда  уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали  готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон  слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных,  надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных  сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете,  сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца  тяжело ранили тесаком в голову.      

Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились  посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство  неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и  стремительного куда‑то движения. Остановившись, все как будто поняли, что  неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и  трудного.      

С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже,  чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана  кониною.      

От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как  будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее  прежде дружелюбные отношения.      

Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании  пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат,  притворявшийся больным от живота, - бежал. Пьер видел, как француз избил  русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан,  его приятель, выговаривал унтер‑офицеру за побег русского солдата и  угрожал ему судом. На отговорку унтер‑офицера о том, что солдат был болен  и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет  отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время  казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его  существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые  делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла  независимая от нее сила жизни.      

Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и  поговорил с товарищами.      

Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что  они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении  пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор  ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных  воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры  о настоящем положении.      

Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое‑где по  небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по  краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле.  Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал  от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где,  ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге  французский часовой остановил его и велел воротиться.      

Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной  повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на  холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более  часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным  смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот  странный, очевидно, одинокий смех.      

- Ха, ха, ха! - смеялся Пьер. И он проговорил  вслух сам с собою: - Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену  держат меня. Кого меня? Меня! Меня - мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха,  ха, ха!.. - смеялся он с выступившими на глаза слезами.      

Какой‑то человек встал и подошел посмотреть, о чем  один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал,  отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.      

Прежде громко шумевший треском костров и говором людей,  огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели.  Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне  расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей  виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул  в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и  все это я! - думал Пьер. - И все это они поймали и посадили в балаган,  загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим  товарищам.XV      

       

В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер  с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы,  тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской  дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с  Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.      

Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова,  ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском  показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта,  отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры  опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о  легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения  Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что  должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен  был атаковать Брусье.      

По странной случайности это назначение - самое трудное и  самое важное, как оказалось впоследствии, - получил Дохтуров; тот самый  скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы  сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого  считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров,  которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до  тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение  трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки,  спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в  ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами  защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он  на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по  Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит  Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила  французской артиллерии направлена туда, - посылается никто другой, а  именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить  свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров  едет туда, и Бородино - лучшая слава русского войска. И много героев описано  нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.      

Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый  Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место,  с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и  героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень  мало, или сомнительно. Это‑то умолчание о Дохтурове очевиднее всего  доказывает его достоинства.      

Естественно, что для человека, не понимающего хода машины,  при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка,  которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не  знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая  делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится,  есть одна из существеннейших частей машины.      

10‑го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел  половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь  в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем  судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать  сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало  входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под  командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и  Сеславина.      

Вечером 11‑го октября Сеславин приехал в Аристово к  начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что  войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что  Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же  вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел  вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что  они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих  известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся  армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению - по старой  Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно  было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать  Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская  армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на  том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать  донесение в штаб.      

Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который,  кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В  двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание,  поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.XVI      

       

Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый  день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по  грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши  у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив  лошадь, он вошел в темные сени.      

- Дежурного генерала скорее! Очень важное! -  проговорил он кому‑то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.      

- С вечера нездоровы очень были, третью ночь не  спят, - заступнически прошептал денщицкий голос. - Уж вы капитана  разбудите сначала.      

- Очень важное, от генерала Дохтурова, - сказал  Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его  и стал будить кого‑то:      

- Ваше благородие, ваше благородие - кульер.      

- Что, что? от кого? - проговорил чей‑то  сонный голос.      

- От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в  Фоминском, - сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал  его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.      

Разбуженный человек зевал и тянулся.      

- Будить‑то мне его не хочется, - сказал он,  ощупывая что‑то. - Больнёшенек! Может, так, слухи.      

- Вот донесение, - сказал Болховитинов, -  велено сейчас же передать дежурному генералу.      

- Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда  засунешь? - обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был  Щербинин, адъютант Коновницына. - Нашел, нашел, - прибавил он.      

Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.      

- Ах, мерзкие, - с отвращением сказал он.      

При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со  свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.      

Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись  серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали  обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и,  рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.      

- Да кто доносит? - сказал Щербинин, взяв конверт.      

- Известие верное, - сказал Болховитинов. - И  пленные, и казаки, и лазутчики - все единогласно показывают одно и то же.      

- Нечего делать, надо будить, - сказал Щербинин,  вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. - Петр  Петрович! - проговорил он. Коновницын не шевелился. - В главный  штаб! - проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят  его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом,  твердом лице Коновницына, с лихорадочно‑воспаленными щеками, на мгновение  оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом  вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно‑спокойное и твердое  выражение.      

- Ну, что такое? От кого? - неторопливо, но тотчас  же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал  и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и  стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.      

- Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.      

Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело  большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не  думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он  смотрел не умом, не рассуждением, а чем‑то другим. В душе его было  глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не  надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это  свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.      

Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как  бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12‑го года -  Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров,  пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и,  так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда  находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех  пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить  себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то  и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных  шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть  машины.      

Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился  частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему  в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных  людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах  с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это  предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.      

Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое  известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и  Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к  светлейшему.XVII      

       

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем  часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели,  большею частию не спал и думал.      

Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую,  большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом  присматриваясь к темноте.      

С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и  имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том  отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных  наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно  памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.      

«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя  наступательно. Терпение и время, вот мои воины‑богатыри!» - думал  Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет,  когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину  набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только  могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не  разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям  партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще  доказательства, надо было ждать.      

«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите,  увидите. Все маневры, все наступления! - думал он. - К чему? Все  отличиться. Точно что‑то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно  дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят  доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.      

И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется,  что, когда они выдумали две‑три случайности (он вспомнил об общем плане  из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»      

Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли  была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С  одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем  существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе  со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во  всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше  проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные  ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он  упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта  верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так  же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на  этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он  думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения  наполеоновской армии, всей или частей ее - к Петербургу, на него, в обход его,  придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет  бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его.  Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов,  но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того  безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых  одиннадцати дней его выступления из Москвы, - метания, которое сделало  возможным то, о чем все‑таки не смел еще тогда думать Кутузов:  совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье,  известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к  выступлению из Москвы - все подтверждало предположение, что французская армия  разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся  важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней  опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди,  желающие чего‑нибудь, группировать все известия так, что они как будто  подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все  противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе  этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для  него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и  подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m‑me  Staël, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград,  переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним,  было его душевное, единственное желание.      

В ночь 11‑го октября он лежал, облокотившись на руку,  и думал об этом.      

В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя,  Коновницына и Болховитинова.      

- Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? -  окликнул их фельдмаршал.      

Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание  известий.      

- Кто привез? - спросил Кутузов с лицом,  поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.      

- Не может быть сомнения, ваша светлость.      

- Позови, позови его сюда!      

Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись  большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы  лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что  занимало его.      

- Скажи, скажи, дружок, - сказал он Болховитинову  своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди  рубашку. - Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А?  Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?      

Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было  приказано.      

- Говори, говори скорее, не томи душу, - перебил  его Кутузов.      

Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания.  Толь начал было говорить что‑то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать  что‑то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на  Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от  образов.      

- Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей: -  дрожащим голосом сказал он, сложив руки. - Спасена Россия. Благодарю тебя,  господи! - И он заплакал.XVIII      

       

Со времени этого известия и до конца кампании вся  деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью,  просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и  столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов  медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за  которую представляется ему весьма возможным.      

Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его  отступления, бежит назад, в противную сторону.      

Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на  Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы  Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.      

Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти  полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки  забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в  самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия,  нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а  стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала  продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в  Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же  свойством огня сжигать то, что зажигают?      

Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского  сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия  разложения.      

Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами  не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично  как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они  все сознавали.      

Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда,  притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее  мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо  только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог  сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.      

Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд  сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы  этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у  французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].      

На другой день после совета Наполеон, рано утром,  притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего  сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск.  Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть‑чуть  не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то  же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя  людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на  добычу, и Наполеон успел уйти.      

Когда вот‑вот les enfants du Don [сыны Дона] могли  поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше  делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге.  Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней  поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он  набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят  историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.      

То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли  назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на  всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно  действовали и на Наполеона.XIX      

       

Когда человек находится в движении, он всегда придумывает  себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо  думать, что что‑то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно  представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.      

Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при  отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего  тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я  приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место  отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды.  Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в  толпе.      

Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге,  конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в  огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, -  была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту  и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и  сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им  дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и  те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле,  стремились к Смоленску.      

Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией,  с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины  общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им  некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта  состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе  притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей  стотысячной массой как целым государством.      

Каждый человек из них желал только одного - отдаться в плен,  избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего  стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении;  с другой стороны - нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря  на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы  отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен,  предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение  лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но  невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия  массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного  предела совершавшийся процесс разложения.      

Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует  известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут  растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.      

Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал  этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской  дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11‑го октября, начало  сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить,  полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.      

Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у  каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать  наступлению.      

Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем  сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное  добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения  растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости  то, что они могли бы понять, - он говорил им про золотой мост, и они  смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым  зверем.      

Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь  в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть  два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали  в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.      

И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши  атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с  музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.      

Но отрезать - никого не отрезали и не опрокинули. И  французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая,  все тот же свой гибельный путь к Смоленску.ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

       

       

       I      

       

Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы  и бегством французов, без новых сражений, - есть одно из самых  поучительных явлений истории.      

Все историки согласны в том, что внешняя деятельность  государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что  непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается  или уменьшается политическая сила государств и народов.      

Как ни странны исторические описания того, как какой‑нибудь  король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал  войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч  человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько  миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил  народа, заставило покориться народ, - все факты истории (насколько она нам  известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи  войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней  мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско  одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб  побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ  лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.      

Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего  времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени  поражения австрийских войск - Австрия лишается своих прав, и увеличиваются  права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает  самостоятельное существование Пруссии.      

Но вдруг в 1812‑м году французами одержана победа под  Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала  существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом  наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле  сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения,  уничтожившие армию Наполеона, - невозможно.      

После Бородинской победы французов не было ни одного не  только генерального, но сколько‑нибудь значительного сражения, и  французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был  пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое  (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось  столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества  войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это  совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти  отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн:      

Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до  изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина  завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила,  решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях,  а в чем‑то другом.      

Французские историки, описывая положение французского войска  перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке,  исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и  рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные  мужики жгли свое сено и не давали французам.      

Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому  что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с  подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все  бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги,  которые им предлагали, а жгли его.      

       

       

Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами  по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно  долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым - поняв, что  дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую  попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так  разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с  тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и  настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно  себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания  происшедшего поединка.      

Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были  французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские;  люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, - историки,  которые писали об этом событии.      

Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни  под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после  сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля  мародеров, переимка транспортов, партизанская война - все это были отступления  от правил.      

Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в  правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника  увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и  императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто  существовали какие‑то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на  жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по  положению людям казалось почему‑то стыдным драться дубиной, а хотелось по  всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью],  сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., - дубина народной  войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая  ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая  ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не  погибло все нашествие.      

И благо тому народу, который не как французы в 1813 году,  отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и  учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в  минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в  подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и  гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не  заменяется презрением и жалостью.II      

       

Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так  называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся  в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный  характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой  против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут,  когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда  представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на  Кавказе; это делали русские в 1812‑м году.      

Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что,  назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не  подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному  за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен  сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.      

Партизанская война (всегда успешная, как показывает история)  прямо противуположна этому правилу.      

Противоречие это происходит оттого, что военная наука  принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит,  что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours  raison. [Право всегда на стороне больших армий.]      

Говоря это, военная наука подобна той механике, которая,  основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы,  что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их  массы.      

Сила (количество движения) есть произведение из массы на  скорость.      

В военном деле сила войска есть также произведение из массы  на что‑то такое, на какое‑то неизвестное х.      

Военная наука, видя в истории бесчисленное количество  примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают  большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается  отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то - самое  обыкновенное - в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений  множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.      

А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в  угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей  во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.      

Х  этот есть дух войска, то есть большее или меньшее  желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско,  совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не  гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз  в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в  наивыгоднейшие условия для драки.      

Дух войска - есть множитель на массу, дающий произведение  силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя,  есть задача науки.      

Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем  произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х  те  условия, при которых проявляется сила, как‑то: распоряжения полководца,  вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это  неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание  драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями  известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого  неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.      

Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с  пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть  убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть,  уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать.  Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у.  Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно  дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения  исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн)  получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты  законы.      

Тактическое правило о том, что надо действовать массами при  наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только  ту истину, что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под  ядра, нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для  того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается из  вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности поразительно  противоречит действительности там, где является сильный подъем или упадок духа  войска, - во всех народных войнах.      

Французы, отступая в 1812‑м году, хотя и должны бы  защищаться отдельно, по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так,  что только масса сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны  бы были нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так,  что отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении  для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.III      

       

Так называемая партизанская война началась со вступления  неприятеля в Смоленск.      

Прежде чем партизанская война была официально принята нашим  правительством, уже тысячи людей неприятельской армии - отсталые мародеры,  фуражиры - были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же  бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку.  Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины,  которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему  принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.      

24‑го августа был учрежден первый партизанский отряд  Давыдова, и вслед за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше  подвигалась кампания, тем более увеличивалось число этих отрядов.      

Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали  те отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева -  французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как  французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были  сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией,  штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие,  сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был  дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была  старостиха Василиса, побившая сотни французов.      

Последние числа октября было время самого разгара  партизанской войны. Тот первый период этой войны, во время которого партизаны,  сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и  окруженными французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались  по лесам, ожидая всякую минуту погони, - уже прошел. Теперь уже война эта  определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и чего  нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов, которые с  штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое невозможным.  Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко высматривавшие  французов, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших  отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами, считали, что теперь уже  все было возможно.      

22‑го октября Денисов, бывший одним из партизанов,  находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с  своей партией был на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой  дороге, следил за большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских  пленных, отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было  известно от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот  транспорт было известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с  небольшой партией), ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших  отрядов с штабами: все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили  на него зубы. Двое из этих больших отрядных начальников - один поляк, другой  немец - почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться  каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.      

- Нет, бг'ат, я сам с усам, - сказал Денисов,  прочтя эти бумаги, и написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое  он имел служить под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он  должен лишить себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство  генерала‑поляка. Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя  его, что он уже поступил под начальство немца.      

Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без  донесения о том высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот  транспорт своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни  Микулиной к деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли  большие леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от  дороги на версту и больше. По этим‑то лесам целый день, то углубляясь в середину  их, то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду  двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко  подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи  французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до  самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было, не  испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с Долоховым,  который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в лесу (в версте  от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на голову и побить и  забрать всех разом.      

Позади, в двух верстах от Микулина, там, где лес подходил к  самой дороге, было оставлено шесть казаков, которые должны были донести сейчас  же, как только покажутся новые колонны французов.      

Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать  дорогу, чтобы знать, на каком расстоянии есть еще другие французские войска.  При транспорте предполагалось тысяча пятьсот человек. У Денисова было двести  человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не  останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то,  какие именно были эти войска; и для этой цели Денисову нужно было взять языка   (то есть человека из неприятельской колонны). В утреннее нападение на фуры дело  сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов всех перебили и  захватили живым только мальчишку‑барабанщика, который был отсталый и  ничего не мог сказать положительно о том, какие были войска в колонне.      

Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не  встревожить всю колонну, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его  партии мужика Тихона Щербатого - захватить, ежели можно, хоть одного из бывших  там французских передовых квартиргеров.IV      

       

Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были  одного и того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг  припускал косой, крупный дождь.      

На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и  папахе, с которых струилась вода, ехал Денисов. Он, так же как и его лошадь,  косившая голову и поджимавшая уши, морщился от косого дождя и озабоченно  присматривался вперед. Исхудавшее и обросшее густой, короткой, черной бородой  лицо его казалось сердито.      

Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе, на сытом, крупном  донце ехал казачий эсаул - сотрудник Денисова.      

Эсаул Ловайский - третий, также в бурке и папахе, был  длинный, плоский, как доска, белолицый, белокурый человек, с узкими светлыми  глазками и спокойно‑самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и  нельзя было сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом  взгляде на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро и неловко, -  что Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно  было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек,  который сел на лошадь, а человек вместе с лошадью одно, увеличенное двойною  силою, существо.      

Немного впереди их шел насквозь промокший мужичок‑проводник,  в сером кафтане и белом колпаке.      

Немного сзади, на худой, тонкой киргизской лошаденке с  огромным хвостом и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой офицер в  синей французской шинели.      

Рядом с ним ехал гусар, везя за собой на крупе лошади  мальчика в французском оборванном мундире и синем колпаке. Мальчик держался  красными от холода руками за гусара, пошевеливал, стараясь согреть их, свои  босые ноги, и, подняв брови, удивленно оглядывался вокруг себя. Это был взятый  утром французский барабанщик.      

Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и  изъезженной лесной дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во  французской шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и  гнедые, все казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались  странно тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и  седла, и поводья - все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и  опавшие листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись,  стараясь не шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и  не пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В  середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в седлах  казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным водою  колеям дороги.      

Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге,  потянулась в сторону и толканула его коленкой о дерево.      

- Э, чег'т! - злобно вскрикнул Денисов и,  оскаливая зубы, плетью раза три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей  грязью. Денисов был не в духе: и от дождя и от голода (с утра никто ничего не  ел), и главное оттого, что от Долохова до сих пор не было известий и посланный  взять языка не возвращался.      

«Едва ли выйдет другой такой случай, как нынче, напасть на  транспорт. Одному нападать слишком рискованно, а отложить до другого дня - из‑под  носа захватит добычу кто‑нибудь из больших партизанов», - думал  Денисов, беспрестанно взглядывая вперед, думая увидать ожидаемого посланного от  Долохова.      

Выехав на просеку, по которой видно было далеко направо,  Денисов остановился.      

- Едет кто‑то, - сказал он.      

Эсаул посмотрел по направлению, указываемому Денисовым.      

- Едут двое - офицер и казак. Только не предположительно,   чтобы был сам подполковник, - сказал эсаул, любивший употреблять  неизвестные казакам слова.      

Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через  несколько минут опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой,  ехал офицер - растрепанный, насквозь промокший и с взбившимися выше колен  панталонами. За ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень  молоденький мальчик, с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами,  подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.      

- От генерала, - сказал офицер, - извините,  что не совсем сухо:      

Денисов, нахмурившись, взял конверт и стал распечатывать.      

- Вот говорили всё, что опасно, опасно, - сказал  офицер, обращаясь к эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему  конверт. - Впрочем, мы с Комаровым, - он указал на казака, -  приготовились. У нас по два писто: А это что ж? - спросил он, увидав  французского барабанщика, - пленный? Вы уже в сраженье были? Можно с ним  поговорить?      

- Ростов! Петя! - крикнул в это время Денисов,  пробежав поданный ему конверт. - Да как же ты не сказал, кто ты? - И  Денисов с улыбкой, обернувшись, протянул руку офицеру.      

Офицер этот был Петя Ростов.      

Во всю дорогу Петя приготавливался к тому, как он, как  следует большому и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать  себя с Денисовым. Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя тотчас же просиял,  покраснел от радости и, забыв приготовленную официальность, начал рассказывать  о том, как он проехал мимо французов, и как он рад, что ему дано такое  поручение, и что он был уже в сражении под Вязьмой, и что там отличился один  гусар.      

- Ну, я г'ад тебя видеть, - перебил его Денисов, и  лицо его приняло опять озабоченное выражение.      

- Михаил Феоклитыч, - обратился он к  эсаулу, - ведь это опять от немца. Он пг'и нем состоит. - И Денисов  рассказал эсаулу, что содержание бумаги, привезенной сейчас, состояло в  повторенном требовании от генерала‑немца присоединиться для нападения на  транспорт. - Ежели мы его завтг'а не возьмем, они у нас из‑под носа  выг'вут, - заключил он.      

В то время как Денисов говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный  холодным тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение  его панталон, так, чтобы никто этого не заметил, под шинелью поправлял  взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.      

- Будет какое‑нибудь приказание от вашего высокоблагородия? -  сказал он Денисову, приставляя руку к козырьку и опять возвращаясь к игре в  адъютанта и генерала, к которой он приготовился, - или должен я оставаться  при вашем высокоблагородии?      

- Приказания?.. - задумчиво сказал Денисов. -  Да ты можешь ли остаться до завтрашнего дня?      

- Ах, пожалуйста: Можно мне при вас остаться? -  вскрикнул Петя.      

- Да как тебе именно велено от генег'ала - сейчас  вег'нуться? - спросил Денисов. Петя покраснел.      

- Да он ничего не велел. Я думаю, можно? - сказал  он вопросительно.      

- Ну, ладно, - сказал Денисов. И, обратившись к  своим подчиненным, он сделал распоряжения о том, чтоб партия шла к назначенному  у караулки в лесу месту отдыха и чтобы офицер на киргизской лошади (офицер этот  исполнял должность адъютанта) ехал отыскивать Долохова, узнать, где он и придет  ли он вечером. Сам же Денисов с эсаулом и Петей намеревался подъехать к опушке  леса, выходившей к Шамшеву, с тем, чтобы взглянуть на то место расположения  французов, на которое должно было быть направлено завтрашнее нападение.      

- Ну, бог'ода, - обратился он к мужику‑проводнику, -  веди к Шамшеву.      

Денисов, Петя и эсаул, сопутствуемые несколькими казаками и  гусаром, который вез пленного, поехали влево через овраг, к опушке леса.V      

       

Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток  деревьев. Денисов, эсаул и Петя молча ехали за мужиком в колпаке, который,  легко и беззвучно ступая своими вывернутыми в лаптях ногами по кореньям и  мокрым листьям, вел их к опушке леса.      

Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился  к редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он  остановился и таинственно поманил к себе рукою.      

Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором  остановился мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром  яровое поле. Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и  барский домик с разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по  всему бугру, в саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к  деревне, не более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся  тумане толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в  гору лошадей в повозках и призывы друг другу.      

- Пленного дайте сюда, - негромко сказал Денисоп,  не спуская глаз с французов.      

Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к  Денисову. Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были  войска. Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно  смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал,  путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов.  Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему  свои соображения.      

Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то  на барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на  дороге, стараясь не пропустить чего‑нибудь важного.      

- Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? -  сказал Денисов, весело блеснув глазами.      

- Место удобное, - сказал эсаул.      

- Пехоту низом пошлем - болотами, - продолжал  Денисов, - они подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, -  Денисов указал на лес за деревней, - а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по  выстг'елу:      

- Лощиной нельзя будет - трясина, - сказал  эсаул. - Коней увязишь, надо объезжать полевее:      

В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу,  в лощине от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался  дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. В  первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что им  показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и крики  не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем‑то красном.  Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.      

- Ведь это Тихон наш, - сказал эсаул.      

- Он! он и есть!      

- Эка шельма, - сказал Денисов.      

- Уйдет! - щуря глаза, сказал эсаул.      

Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке,  бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь  черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие  за ним, остановились.      

- Ну ловок, - сказал эсаул.      

- Экая бестия! - с тем же выражением досады  проговорил Денисов. - И что он делал до сих пор?      

- Это кто? - спросил Петя.      

- Это наш пластун. Я его посылал языка взять.      

- Ах, да, - сказал Петя с первого слова Денисова,  кивая головой, как будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного  слова.      

Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он  был мужик из Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов  пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им  известно про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы  защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов  объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали ли к  ним французы, то староста сказал, что мародеры  бывали точно, но что у  них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов велел  позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при старосте  несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к французам, которую  должны блюсти сыны отечества.      

- Мы французам худого не делаем, - сказал Тихон,  видимо оробев при этих словах Денисова. - Мы только так, значит, по охоте  баловались с ребятами. Миродеров  точно десятка два побили, а то мы  худого не делали: - На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого  мужика, вышел из Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и  просился, чтобы его при ней оставили. Денисов велел оставить его.      

Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров,  доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность  к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с  собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и  пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и  зачислил в казаки.      

Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда  не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил  больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами,  одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон  одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за  обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон  занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что‑нибудь  особенно трудное и гадкое - выворотить плечом в грязи повозку, за хвост  вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов,  пройти в день по пятьдесят верст, - все указывали, посмеиваясь, на Тихона.      

- Что ему, черту, делается, меренина  здоровенный, - говорили про него.      

Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из  пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только  водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде  и шуток, которым охотно поддавался Тихон.      

- Что, брат, не будешь? Али скрючило? - смеялись  ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он  сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на  Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.      

Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто  больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил  французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам  охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в  Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился  одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в  самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.VI      

       

Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем  нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось,  окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.      

- Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, - сказал он  Пете.      

Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился,  вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на  длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и  казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова,  человек этот поспешно швырнул что‑то в куст и, сняв с отвисшими полями  мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами  лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко  подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.      

- Ну где пг'опадал? - сказал Денисов.      

- Где пропадал? За французами ходил, - смело и  поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.      

- Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..      

- Взять‑то взял, - сказал Тихон.      

- Где ж он?      

- Да я его взял сперва‑наперво на зорьке  еще, - продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях  ноги, - да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого  поаккуратнее какого возьму.      

- Ишь, шельма, так и есть, - сказал Денисов  эсаулу. - Зачем же ты этого не пг'ивел?      

- Да что ж его водить‑то, - сердито и  поспешно перебил Тихон, - не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?      

- Эка бестия!.. Ну?..      

- Пошел за другим, - продолжал Тихон, -  подполоз я таким манером в лес, да и лег. - Тихон неожиданно и гибко лег  на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. - Один и  навернись, - продолжал он. - Я его таким манером и сграбь. -  Тихон быстро, легко вскочил. - Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит.  А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором:  что вы, мол, Христос с вами, - вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно  хмурясь, выставляя грудь.      

- То‑то мы с горы видели, как ты стречка задавал  через лужи‑то, - сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.      

Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все  удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и  Денисова, не понимая того, что все это значило.      

- Ты дуг'ака‑то не представляй, - сказал  Денисов, сердито покашливая. - Зачем пег'вого не пг'ивел?      

Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг  вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за  что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к  которому присоединился и сам Тихон.      

- Да что, совсем несправный, - сказал  Тихон. - Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить‑то. Да и  грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду,  говорит.      

- Экая скотина! - сказал Денисов. - Мне  расспросить надо:      

- Да я его спрашивал, - сказал Тихон. - Он  говорит: плохо зн  аком.  Наших, говорит, и много, да всё плохие;  только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех  заберете, - заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.      

- Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака‑то  ког'чить, - сказал Денисов строго.      

- Да что же серчать‑то, - сказал  Тихон, - что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе  каких хошь, хоть троих приведу.      

- Ну, поедем, - сказал Денисов, и до самой  караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.      

Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над  ним казаки о каких‑то сапогах, которые он бросил в куст.      

Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке  Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось  неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что‑то кольнуло его в  сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал  необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с  значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным  того общества, в котором он находился.      

Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием,  что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.      

Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.      

- Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, - сказал он.VII      

       

Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных,  присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к  генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в  офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в  Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо‑возбужденном  состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности  не пропустить какого‑нибудь случая настоящего геройства. Он был очень  счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось,  что там, где его нет, там‑то теперь и совершается самое настоящее,  геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.      

Когда 21‑го октября его генерал выразил желание  послать кого‑нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы  послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая  безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать  дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и  выстрелил там два раза из своего пистолета, - отправляя его, генерал  именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От  этого‑то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему  остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго  исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал  Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых  людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого  он до сих пор очень уважал, - дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул  герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную  минуту.      

Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к  караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие  шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший  огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил  баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол  из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся  содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.      

Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На  столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.      

Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по  которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном  детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в  такой же любви к себе других людей.      

- Так что же вы думаете, Василий Федорович, -  обратился он к Денисову, - ничего, что я с вами останусь на денек? -  И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: - Ведь мне велено узнать, ну вот я  и узнаю: Только вы меня пустите в самую: в главную. Мне не нужно наград: А мне  хочется: - Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и  размахивая рукой.      

- В самую главную: - повторил Денисов, улыбаясь.      

- Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем,  чтобы я командовал, - продолжал Петя, - ну что вам стоит? Ах, вам  ножик? - обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал  свой складной ножик.      

Офицер похвалил ножик.      

- Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких: -  покраснев, сказал Петя. - Батюшки! Я и забыл совсем, - вдруг  вскрикнул он. - У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас  маркитант новый - и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что‑нибудь  сладкое. Хотите?.. - И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы,  в которых было фунтов пять изюму. - Кушайте, господа, кушайте.      

- А то не нужно ли вам кофейник? - обратился он к  эсаулу. - Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И  он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас  вышли, обились кремни, - ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут:  - он показал на торбы, - сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите,  пожалуйста, сколько нужно, а то и все: - И вдруг, испугавшись, не заврался ли  он, Петя остановился и покраснел.      

Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких‑нибудь  глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе‑барабанщике  представилось ему. «Нам‑то отлично, а ему каково? Куда его дели?  Покормили ли его? Не обидели ли?» - подумал он. Но заметив, что он заврался о  кремнях, он теперь боялся.      

«Спросить бы можно, - думал он, - да скажут: сам  мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет,  если я спрошу? - думал Петя. - Ну, да все равно!» - и тотчас же,  покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он  сказал:      

- А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен?  дать ему чего‑нибудь поесть: может:      

- Да, жалкий мальчишка, - сказал Денисов, видимо,  не найдя ничего стыдного в этом напоминании. - Позвать его сюда. Vincent  Bosse его зовут. Позвать.      

- Я позову, - сказал Петя.      

- Позови, позови. Жалкий мальчишка, - повторил  Денисов.      

Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез  между офицерами и близко подошел к Денисову.      

- Позвольте вас поцеловать, голубчик, - сказал  он. - Ах, как отлично! как хорошо! - И, поцеловав Денисова, он  побежал на двор.      

- Bosse! Vincent! - прокричал Петя, остановясь у  двери.      

- Вам кого, сударь, надо? - сказал голос из  темноты. Петя отвечал, что того мальчика‑француза, которого взяли нынче.      

- А! Весеннего? - сказал казак.      

Имя его Vincent уже переделали: казаки - в Весеннего, а  мужики и солдаты - в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне  сходилось с представлением о молоденьком мальчике.      

- Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня!  Весенний! - послышались в темноте передающиеся голоса и смех.      

- А мальчонок шустрый, - сказал гусар, стоявший  подле Пети. - Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!      

В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи,  барабанщик подошел к двери.      

- Ah, c'est vous! - сказал  Петя. - Voulez‑vous manger? N'ayez pas peur, on ne  vous fera pas de mal, - прибавил он, робко и  ласково дотрогиваясь до его руки. - Entrez, entrez. [Ах,  это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]      

- Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] - отвечал  барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные  ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь,  стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.      

- Entrez, entrez, - повторил он только нежным  шепотом.      

«Ах, что бы мне ему сделать!» - проговорил сам с собою Петя  и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.      

Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него,  считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в  кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.VIII      

       

От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки,  баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не  отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено  приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные  храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов  вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше  подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным  даже и такого общества, как Долохов.      

Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.      

Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ  Николая‑чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал  особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший  персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо  его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в  петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и,  подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о  деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт  большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам.  Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.      

- Это так, но надо знать, какие и сколько войск, -  сказал Долохов, - надо будет съездить. Не зная верно, сколько их,  пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из  господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.      

- Я, я: я поеду с вами! - вскрикнул Петя.      

- Совсем и тебе не нужно ездить, - сказал Денисов,  обращаясь к Долохову, - а уж его я ни за что не пущу.      

- Вот прекрасно! - вскрикнул Петя, - отчего  же мне не ехать?..      

- Да оттого, что незачем.      

- Ну, уж вы меня извините, потому что: потому что: я  поеду, вот и все. Вы возьмете меня? - обратился он к Долохову.      

- Отчего ж: - рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в  лицо французского барабанщика.      

- Давно у тебя молодчик этот? - спросил он у  Денисова.      

- Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и  себе.      

- Ну, а остальных ты куда деваешь? - сказал  Долохов.      

- Как куда? Отсылаю под г'асписки! - вдруг  покраснев, вскрикнул Денисов. - И смело скажу, что на моей совести нет ни  одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек  под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.      

- Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить  эти любезности прилично, - с холодной усмешкой сказал Долохов, - а  тебе‑то уж это оставить пора.      

- Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я  непременно поеду с вами, - робко сказал Петя.      

- А нам с тобой пора, брат, бросить эти  любезности, - продолжал Долохов, как будто он находил особенное  удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. - Ну этого ты  зачем взял к себе? - сказал он, покачивая головой. - Затем, что тебе  его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут  тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?      

Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.      

- Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу  взять не хочу. Ты говог'ишь - помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.      

Долохов засмеялся.      

- Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь  поймают - меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. - Он  помолчал. - Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня  два французских мундира. Что ж, едем со мной? - спросил он у Пети.      

- Я? Да, да, непременно, - покраснев почти до  слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.      

Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том,  что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но  опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают  большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, - думал  он. - А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его,  что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский  лагерь. Он может, и я могу».      

На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он  тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности  себе никогда не думает.      

- Потому что, - согласитесь сами, - если не  знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы  одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж  меня не удержите, - говорил он, - только хуже будет:IX      

       

Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым  поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в  совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел  сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к  мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.      

- Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, -  прошептал Петя.      

- Не говори по‑русски, - быстрым шепотом  сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто  идет?] и звон ружья.      

Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.      

- Lanciers du sixième, [Уланы шестого полка.] -  проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура  часового стояла на мосту.      

- Mot d'ordre? [Отзыв?] - Долохов придержал лошадь и  поехал шагом.      

- Dites donc, le colonel Gérard  est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] - сказал он.      

- Mot d'ordre! - не отвечая, сказал часовой,  загораживая дорогу.      

- Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne  demandent pas le mot d'ordre: - крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая  лошадью на часового. - Je vous demande si le colonel est ici? [Когда  офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва: Я спрашиваю, тут ли  полковник?]      

И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов  шагом поехал в гору.      

Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу,  Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек  этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова,  дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и  офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл  господскую усадьбу).      

Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров  французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота,  он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко  разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что‑то,  и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем,  мешал в нем шомполом.      

- Oh, c'est un dur à cuire, [С этим чертом не  сладишь.] - говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны  костра.      

- Il les fera marcher les lapins: [Он  их проберет:] - со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на  звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.      

- Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] -  громко, отчетливо выговорил Долохов.      

Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с  длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.      

- C'est vous, Clément? - сказал  он. - D'où, diable: [Это вы, Клеман?  Откуда, черт:] - но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись,  как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может  служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил,  обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего‑нибудь о шестом полку.  Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и  подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.      

- Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop  tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] - сказал с сдержанным  смехом голос из‑за костра.      

Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать  дальше.      

Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на  корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не  спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был  полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая  коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал  офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.      

- Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] -  отвечал офицер из‑за костра.      

Долохов сказал, что казаки страшны только для таких  отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не  смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.      

«Ну, теперь он уедет», - всякую минуту думал Петя, стоя  перед костром и слушая его разговор.      

Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал  расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько  пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов  сказал:      

- La vilaine affaire de traîner  ces cadavres après soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное  дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] - и громко  засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают  обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и  смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал,  укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что‑то товарищу. Долохов  встал и кликнул солдата с лошадьми.      

«Подадут или нет лошадей?» - думал Петя, невольно  приближаясь к Долохову.      

Лошадей подали.      

- Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] -  сказал Долохов.      

Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог  договорить слова. Офицеры что‑то шепотом говорили между собою. Долохов  долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя  ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут  за ними французы.      

Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по  деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.      

- Слышишь? - сказал он.      

Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные  фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали  часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в  лощину, где дожидались казаки.      

- Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по  первому выстрелу, - сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за  него рукою.      

- Нет! - вскрикнул он, - вы такой герой. Ах,  как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.      

- Хорошо, хорошо, - сказал Долохов, но Петя не  отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он  хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь,  скрылся в темноте.X      

       

Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов  в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.      

- Слава богу! - крикнул он. - Ну, слава  богу! - повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. - И чег'т тебя  возьми, из‑за тебя не спал! - проговорил Денисов. - Ну, слава  богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.      

- Да: Нет, - сказал Петя. - Мне еще не  хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык  не спать перед сражением.      

Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая  подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом,  заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.      

На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще  падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей  и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли  лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали:  кое‑где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука  жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.      

Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам.  Под фурами храпел кто‑то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные  лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя  она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.      

- Ну, Карабах, завтра послужим, - сказал он, нюхая  ее ноздри и целуя ее.      

- Что, барин, не спите? - сказал казак, сидевший  под фурой.      

- Нет; а: Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас  только приехал. Мы ездили к французам. - И Петя подробно рассказал казаку  не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше  рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.      

- Что же, соснули бы, - сказал казак.      

- Нет, я привык, - отвечал Петя. - А что, у  вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.      

Казак высунулся из‑под фуры, чтобы поближе рассмотреть  Петю.      

- Оттого, что я привык все делать аккуратно, -  сказал Петя. - Иные так, кое‑как, не приготовятся, потом и жалеют. Я  так не люблю.      

- Это точно, - сказал казак.      

- Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне  саблю; затупи: (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это  сделать?      

- Отчего ж, можно.      

Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал  воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под  фурой точил саблю.      

- А что же, спят молодцы? - сказал Петя.      

- Кто спит, а кто так вот.      

- Ну, а мальчик что?      

- Весенний‑то? Он там, в сенцах, завалился. Со  страху спится. Уж рад‑то был.      

Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В  темноте послышались шаги и показалась черная фигура.      

- Что точишь? - спросил человек, подходя к фуре.      

- А вот барину наточить саблю.      

- Хорошее дело, - сказал человек, который  показался Пете гусаром. - У вас, что ли, чашка осталась?      

- А вон у колеса.      

Гусар взял чашку.      

- Небось скоро свет, - проговорил он, зевая, и  прошел куда‑то.      

Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова,  в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой  привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что  большое черное пятно направо - караулка, и красное яркое пятно внизу налево -  догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, - гусар, который  хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном  царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное  пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела  в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть - глаз  огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может  быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели  упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц - все лететь и никогда не  долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может  быть, что это - самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный  человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар  за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем  исчез, и его не было.      

Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он  был в волшебном царстве, в котором все было возможно.      

Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и  земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто  открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное,  чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось,  что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем,  так что рукой можно было достать его.      

Петя стал закрывать глаза и покачиваться.      

Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались.  Храпел кто‑то.      

- Ожиг, жиг, ожиг, жиг: - свистела натачиваемая сабля.  И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой‑то неизвестный,  торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше  Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы,  неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и  привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался,  переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой,  хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый  инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы - но лучше и чище, чем скрипки и  трубы, - каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с  другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались  в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в  ярко блестящее и победное.      

«Ах, да, ведь это я во сне, - качнувшись наперед,  сказал себе Петя. - Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну,  опять. Валяй моя музыка! Ну!..»      

Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека,  затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все  соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое!  Сколько хочу и как хочу», - сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим  огромным хором инструментов.      

«Ну, тише, тише, замирайте теперь. - И звуки слушались  его. - Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. - И из  неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. - Ну,  голоса, приставайте!» - приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса  мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии.  Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.      

С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли  капали, и вжиг, жиг, жиг: свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади,  не нарушая хора, а входя в него.      

Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался,  все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его  разбудил ласковый голос Лихачева.      

- Готово, ваше благородие, надвое хранцуза  распластаете.      

Петя очнулся.      

- Уж светает, право, светает! - вскрикнул он.      

Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь  оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из  кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны.  Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.      

- Вот и командир, - сказал Лихачев. Из караулки  вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.XI      

       

Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и  разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние  приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро  скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что‑то приказывал  казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания  садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем,  озноб пробегал по спине, и во всем теле что‑то быстро и равномерно  дрожало.      

- Ну, готово у вас все? - сказал Денисов. -  Давай лошадей.      

Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что  подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по  привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести,  быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар,  подъехал к Денисову.      

- Василий Федорович, вы мне поручите что‑нибудь?  Пожалуйста: ради бога: - сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование  Пети. Он оглянулся на него.      

- Об одном тебя пг'ошу, - сказал он строго, -  слушаться меня и никуда не соваться.      

Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с  Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало  светлеть. Денисов поговорил что‑то шепотом с эсаулом, и казаки стали  проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою  лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими  седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все  усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные  предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку,  стоявшему подле него.      

- Сигнал! - проговорил он.      

Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение  послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще  выстрелы.      

В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и  крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова,  кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как  середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к  мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим  казаком и поскакал дальше. Впереди какие‑то люди, - должно быть, это  были французы, - бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в  грязь под ногами Петиной лошади.      

У одной избы столпились казаки, что‑то делая. Из  середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое,  что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза,  державшегося за древко направленной на него пики.      

- Ура!.. Ребята: наши: - прокричал Петя и, дав поводья  разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.      

Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные  пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что‑то.  Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели  отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять  опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые  выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был  вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем  кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам,  Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего  что‑то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» - кричал он, в то время как  Петя подъехал к нему.      

- Подождать?.. Ураааа!.. - закричал Петя и, не  медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где  гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что‑то  шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома.  Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов  навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади  вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро  махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону.  Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело  упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги,  несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.      

Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел  к нему из‑за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов  слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.      

- Готов, - сказал он, нахмурившись, и пошел в  ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.      

- Убит?! - вскрикнул Денисов, увидав еще издалека  то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.      

- Готов, - повторил Долохов, как будто  выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к  пленным, которых окружили спешившиеся казаки. - Брать не будем! -  крикнул он Денисову.      

Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и  дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее  лицо Пети.      

«Я привык что‑нибудь сладкое. Отличный изюм, берите  весь», - вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки,  похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню  и схватился за него.      

В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был  Пьер Безухов.XII      

       

О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего  своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового  распоряжения. Партия эта 22‑го октября находилась уже не с теми войсками  и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который  шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала  вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они  все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась  теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных  ехал обоз кавалерийских вещей.      

От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами,  шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом  привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.      

Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена  мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно  переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.      

Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и  солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга,  но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.      

Эти три сборища, шедшие вместе, - кавалерийское депо,  депо пленных и обоз Жюно, - все еще составляли что‑то отдельное и  цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.      

В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь  оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза  Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были  разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров  немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и  что один из их товарищей, солдат‑немец, был расстрелян по приказанию  самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую  маршалу.