1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Монсеньер, –   сказал Анри, опустив глаза, – прошу вас, не говорите таких вещей.      

– Почему   нет? Непогрешим ведь только один лишь папа, да и то со времен Бонифация   Восьмого непогрешимость эта весьма оспаривается.      

– Подумайте,   монсеньер, чему вы подвергали нас, если бы вдруг кто-нибудь из присутствующих   позволил себе высказать свое мнение об этом деле и мнение это оказалось   отрицательным?      

– Ну   и что же! Неужели вы думаете, что я сам не осуждаю себя, и весьма строго, не за   то, что начал сражение, а за то, что проиграл его?      

– Монсеньер,   ваша доброта пугает нас, и да разрешит мне ваше высочество заметить, что и   веселость ваша неестественна. Да соблаговолит ваше высочество успокоить нас,   сказав нам, что вы не страдаете.      

Грозная   тень легла на чело принца и словно покрыла его, уже отмеченное роком, зловещим   траурным крепом.      

– Нет,   нет, – сказал он. – Я, благодарение богу, здоровее, чем когда-либо, и   отлично чувствую себя среди вас.      

Присутствующие   поклонились.      

– Сколько   человек под вашим началом, дю Бушаж? – спросил герцог.      

– Сто   пятьдесят, монсеньер.      

– Так,   так, сто пятьдесят из двенадцати тысяч, то же соотношение, что и после битвы   при Каннах. Господа, в Антверпен отошлют целое буасо принадлежавших вам колец,   но сомневаюсь, чтобы они пригодились фламандским красоткам, разве что мужья   обточат им пальцы своими ножами. Они славно резали, эти ножи!      

– Монсеньер, –   продолжал Анри, – если наша битва – это Канны, то мы счастливее   римлян, ибо сохранили своего Павла Эмилия.      

– Клянусь   душой, господа, – сказал герцог, – Павел Эмилий Антверпена – это   Жуаез, и, по всей вероятности, для полноты сходства твой брат погиб, не правда   ли, дю Бушаж?      

При этом   хладнокровно заданном вопросе у Анри болезненно сжалось сердце.      

– Нет,   монсеньер, – ответил он, – брат жив.      

– А,   тем лучше! – с ледяной улыбкой воскликнул герцог. – Славный наш Жуаез   уцелел! Где же он? Я хочу его обнять!      

– Он   не здесь, монсеньер.      

– Что   же, он ранен?      

– Нет,   монсеньер, цел и невредим.      

– Но,   подобно мне, он беглец, скиталец, голоден, опозорен, жалок! Увы! Поговорка   права: для славы – меч, после меча – кровь, после крови – слезы.      

– Монсеньер,   я не знал этой поговорки, но, несмотря на нее, рад сообщить вашему высочеству,   что моему брату посчастливилось спасти три тысячи человек, с которыми он занял   неплохой городок в семи лье отсюда, а я, каким видит меня ваше высочество,   нахожусь здесь в качества разведчика для его войска.      

Герцог   побледнел.      

– Три   тысячи человек! – повторил он. – И эти три тысячи сохранил Жуаез. Да   знаешь ли ты, что твой брат – второй Ксенофонт. Для меня, черт побери,   большая удача, что мой брат прислал ко мне твоего. Иначе я возвратился бы во   Францию совсем один. Да здравствует Жуаез! К чертям Валуа! Право слово, не   королевский дом может избрать своим девизом Hilariter [19].      

– Монсеньер,   о монсеньер! – пробормотал дю Бушаж, удрученный сознанием, что под   наигранной веселостью герцога таится мрачная, мучительная зависть.      

– Нет,   клянусь душой, я говорю правду, не правда ли, Орильи? Мы возвращаемся во   Францию, точь-в-точь как Франциск Первый после битвы при Павии. Все потеряно, и   честь в придачу. Ха, ха, ха! Вот он, девиз французского королевского дома.      

Этот   смех, горький, как рыдание, был встречен мрачным безмолвием, которое Анри   прервал словами:      

– Монсеньер,   расскажите же нам, как добрый гений Франции спас ваше высочество?      

– Эх,   любезный граф, все очень просто. По всей вероятности, гений – покровитель   Франции – в тот момент был занят чем-то более важным, вот мне и пришлось   спасаться самому.      

– Каким   же образом?      

– Улепетывая   со всех ног.      

Никто из   присутствующих не улыбнулся в ответ на эту остроту, за которую герцог,   несомненно, покарал бы смертью, если бы ее позволил себе кто-нибудь другой.      

– Всем   известны хладнокровие, храбрость и полководческий талант вашего   высочества, – возразил Анри. – Мы умоляем вас не терзать наши сердца,   приписывая себе воображаемые ошибки. Самый даровитый полководец может потерпеть   поражение, и даже Ганнибал был побежден при Заме.      

– Да, –   ответил герцог, – но Ганнибал выиграл битвы при Требии, Тразименском озере   и Каннах, а я – только битву при Като-Камбрези. Этого, по правде говоря,   маловато для сравнения меня с Ганнибалом.      

– Вы   изволите шутить, монсеньер, говоря, что бежали?      

– Нет,   черт возьми! И не думаю шутить. Неужели, дю Бушаж, ты находишь, что это предмет   для шутки?      

– Да   разве можно было поступить иначе, граф? – вмешался Орильи, считая, что для   него наступил момент поддержать своего господина.      

– Замолчи,   Орильи, – сказал герцог, – спроси у тени Сент-Эньяна, можно ли было   не бежать.      

Орильи   опустил голову.      

– Ах   да, вы же не знаете, что произошло с Сент-Эньяном. Я вам это расскажу не в трех   словах, а в трех гримасах.      

При этой   новой шутке, омерзительной в столь тягостных обстоятельствах, кавалеристы   нахмурились, не смущаясь тем, что это могло не понравиться их повелителю.      

– Итак,   представьте себе, господа, – начал принц, делая вид, что не заметил   всеобщего недовольства, – представьте себе, что в ту минуту, когда   неблагоприятный исход битвы уже определился, Сент-Эньян собрал вокруг себя   пятьсот всадников и, вместо того чтобы отступить, как все прочие, подъехал ко   мне со словами: «Нужно немедленно идти в атаку, монсеньер!» – «Как   так? – возразил я. – Вы с ума сошли, Сент-Эньян. Их сто против одного   француза». – «Будь их тысяча против одного, – ответил он с ужасающей   гримасой, – я пойду в атаку». – «Идите, друг мой, идите – сказал   я, – что до меня, то в атаку я не пойду, а поступлю совсем   наоборот». – «В таком случае дайте мне вашего коня, который еле   передвигает ноги, а сами возьмите моего, он не устал. Я ведь не собираюсь бежать,   мне любой конь сгодится». И действительно, он отдал мне своего вороного коня, а   сам пересел на моего белого, сказав мне при этом: «Принц, на этом бегуне вы   сделаете двадцать лье за четыре часа. – Затем, обернувшись к своим людям,   он воскликнул:      

– Вперед,   все те, кто не хочет повернуться спиной к врагам!» И он бросился навстречу   фламандцам с гримасой еще более страшной, чем первая. Он рассчитывал встретить   людей, а встретил воду. Я-то это предвидел: Сент-Эньян и его паладины погибли.   Послушай он меня, вместо того чтобы проявить такую бесполезную отвагу, он сидел   бы с нами за этим столом и не строил бы в эту минуту третью по счету гримасу,   еще более безобразную, чем две первые.      

Дрожь   ужаса и возмущения проняла всех присутствующих.      

«У этого   негодяя нет сердца, – подумал Анри. – Как жаль, что его несчастье,   его позор, и – главное – его сан избавляют этого человека от вызова,   который с радостью бросил бы ему любой из нас».      

– Господа, –   понизив голос, сказал Орильи, ощутивший, какое ужасное воздействие произвела на   собравшихся здесь храбрецов речь принца, – вы видите, в каком тяжелом   состоянии монсеньер, не обращайте внимания на его слова. Мне кажется, что после   поразившего его несчастья он временами просто заговаривается.      

– Вот   как случилось, – продолжал принц, осушая стакан, – что Сент-Эньян   умер, а я жив. Впрочем, погибая, он оказал мне последнюю услугу; поскольку он   ехал на моем коне, все решили, что погиб я, и слух этот распространился не   только во французском войске, но и среди фламандцев, которые замедлили   преследование. Но будьте спокойны, господа, добрые фламандцы недолго будут   ликовать. Мы возьмем реванш, кровавый реванш, и со вчерашнего дня, по крайней   мере в мыслях своих, я формирую самую грозную армию, какая когда-либо   существовала.      

– А   пока, – заявил Анри, – ваше высочество, примите начальствование над   моим отрядом; мне, скромному дворянину, не подобает отдавать приказания там,   где находится представитель королевского дома.      

– Согласен, –   сказал принц. – Прежде всего я приказываю всем приняться за ужин. В   частности, это относится к вам, дю Бушаж, вы даже не придвинули к себе тарелку.      

– Монсеньер,   я не голоден.      

– В   таком случае, друг мой дю Бушаж, проверьте еще раз посты. Объявите командирам,   что я жив, но попросите их не слишком громко выражать свою радость, прежде чем   мы не займем какие-нибудь надежные укрепления или не соединимся с войском   нашего непобедимого Жуаеза, ибо – признаюсь честно – теперь, пройдя   через огонь и воду, я меньше, чем когда-либо, хотел бы попасть в плен.      

– Монсеньер,   слово вашего высочества – для нас закон, и никто, кроме этих господ, не   узнает, что вы оказываете нам честь пребывать среди нас.      

– И   вы, господа, сохраните тайну? – спросил герцог.      

Все   молча склонились.      

Как   видит читатель, этому потерпевшему поражение бродяге и беглецу достаточно было   одного мгновения, чтобы стать кичливым, беззаботным и властным.      

Повелевать   сотней людей или ста тысячами – все равно значит повелевать. Герцог   Анжуйский поступил бы точно так же и с самим Жуаезом. Властители всегда требуют   не того, что заслужили, а того, что, по их мнению, им следует по их положению.      

Пока дю   Бушаж выполнял данное ему приказание как можно тщательнее, чтобы никому не   пришла в голову мысль, что он раздосадован своим подчиненным положением,   Франсуа расспрашивал, и Орильи, эта тень господина, повторяющая все его   движения, тоже занимался расспросами.      

Герцога   очень удивляло, что военный с именем и рангом дю Бушажа согласился принять   командование горстью людей и отправиться в столь опасную экспедицию. Подобное   дело подлежало поручить какому-нибудь лейтенанту, а не брату главного адмирала.      

Принцу   все внушало подозрения, а всякое подозрение надо было проверить. Он настойчиво   расспрашивал и в конце концов узнал, что адмирал поручил брату возглавить   разведку, лишь уступив его настояниям.      

– Почему   же, с какой целью, – спросил герцог у онисского офицера, – граф столь   упорно добивался, чтобы ему дали такое, в сущности, маловажное поручение?      

– Прежде   всего он хотел оказать помощь войску, – сказал офицер, – и в этом его   чувстве я не сомневаюсь.      

– Прежде   всего, сказали вы. А какие побуждения действовали затем, сударь?      

– Ах,   монсеньер, – ответил офицер, – этого я не знаю.      

– Вы   меня обманываете или сами обманываетесь, сударь. Вы это знаете.      

– Монсеньер,   даже вашему высочеству я могу назвать только причины, связанные со службой.      

– Вот   видите, господа, – сказал герцог, обращаясь к немногим онисцам, еще   сидевшим за столом, – я был прав, стараясь остаться неузнанным. В моем   войске, оказывается, есть тайны, в которые меня не посвящают.      

– О   монсеньер, – возразил офицер, – вы очень дурно истолковали мою   сдержанность: тайна касается только самого графа дю Бушажа. Разве не могло   случиться, что, служа общим интересам, он пожелал оказать услугу кому-нибудь из   своих родственников или близких друзей.      

– Кто   же здесь находится из родственников или близких друзей графа? Скажите мне, я   хочу поскорее обнять его!      

– Монсеньер, –   сказал Орильи с почтительной фамильярностью, к которой он вообще уже давно   привык, – я наполовину раскрыл эту тайну, и в ней нет ничего, что могло бы   вызвать подозрение вашего высочества. Родственник, которому граф дю Бушаж   стремился дать охрану, он…      

– Ну   же, – сказал принц, – договаривайте, Орильи.      

– Так,   вот, монсеньер, это на самом деле родственница.      

– Ха,   ха, ха! – рассмеялся граф. – Почему же мне не сказали этого сразу?   Милейший Анри!.. Ну, это же так понятно… Ладно, ладно, закроем глаза на   родственницу и не будем о ней говорить.      

– Это   самое лучшее, что ваше высочество можете сделать, тем более что все это весьма   таинственно.      

– Вот   как!      

– Да,   эта особа, как прославленная Брадаманта, историю которой я раз двадцать   декламировал вашему высочеству, скрывается под мужским одеянием.      

– О   монсеньер, – промолвил онисский офицер умоляюще. – Господин Анри, как   мне показалось, проявляет величайшее почтение к этой даме и, по всей   вероятности, был бы очень недоволен нескромностью с чьей-либо стороны.      

– Разумеется,   разумеется, господин офицер. Мы будем немы, как гробы, будьте спокойны, немы,   как бедняга Сент-Эньян. Но если мы увидим эту даму, то постараемся не строить   ей никаких гримас… Так, так. Стало быть, находясь среди кавалеристов, Анри   возит с собой родственницу. А где же она, Орильи?      

– Наверху!      

– Как?   Здесь, в этом доме?      

– Да,   монсеньер. Но – тсс! Вот и господин дю Бушаж.      

– Тсс! –   повторил за ним принц и разразился хохотом.      

 Глава 11.      

ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИЙ   ПРЕДАЕТСЯ ВОСПОМИНАНИЯМ      

       

Возвращаясь,   Анри услышал зловещий хохот герцога. Но он слишком мало общался с его   высочеством, чтобы знать, какие угрозы таило в себе всякое проявление веселости   со стороны герцога Анжуйского.      

Он мог   бы также заметить по смущенному выражению некоторых лиц, что герцог вел в его   отсутствие какой-то враждебный ему разговор, прерванный его возвращением.      

Но Анри   не был настолько подозрителен по натуре, чтобы угадать, в чем дело: здесь у   него не было такого близкого друга, который смог бы все объяснить ему в   присутствии герцога.      

К тому   же Орильи бдительно следил за всем, а герцог, уже, без сомнения, выработавший   какой-то план действий, удерживал Анри при своей особе до тех пор, пока все   кавалеристы, присутствовавшие при разговоре, не удалились.      

Герцог   внес какое-то изменение в распределение постов. Пока Анри был единственным   командиром, он считал правильным занимать в качестве начальника центральное   положение и расположил свою штаб-квартиру в доме, где находилась Диана. На   следующую по значению точку он отправил онисского офицера.      

Герцог,   ставший вместо Анри главным начальником, занял его место и отослал Анри туда,   куда тот послал онисского офицера. Анри не удивился этому. Принц заметил, что   это была важнейшая точка, и поручил ему вести там наблюдение. Это было вполне   естественно, настолько естественно, что все, и прежде всего сам Анри,   обманулись насчет истинных намерений герцога.      

Однако   он счел необходимым дать кое-какие указания онисскому офицеру и подошел к нему.   Было также вполне естественным, чтобы он поручил его покровительству двух лиц,   о которых заботился и которых ему теперь приходилось оставить, во всяком   случае, на какое-то время.      

Но не успел   он сказать офицеру двух слов, как в разговор вмешался герцог.      

– Секреты! –   сказал он со своей обычной коварной улыбкой.      

Слишком   поздно офицер сообразил, что он наделал своей нескромностью. Раскаиваясь в этом   и желая выручить графа, он сказал:      

– Нет,   монсеньер, граф только спросил меня, сколько у нас осталось пороху сухого и   годного к употреблению.      

Ответ   этот имел две цели, если не два результата: первая заключалась в том, чтобы   отвести подозрения герцога, если таковые у него были, вторая – дать понять   графу, что у него есть союзник, на которого он может рассчитывать.      

– А,   это дело другое, – заметил герцог, вынужденный сделать вид, что поверил   объяснению, иначе он сам изобличил бы себя в соглядатайстве, унизив свое   достоинство принца крови.      

Воспользовавшись   тем, что герцог отвернулся в сторону двери, которую кто-то открыл, офицер   торопливо шепнул Анри:      

– Его   высочеству известно, что вас кто-то сопровождает.      

Дю Бушаж   вздрогнул, но было уже поздно, невольное движение Анри не ускользнуло от герцога.   Притворившись, что желает удостовериться, все ли его распоряжения выполнены, он   предложил графу дойти вместе с ним до самого важного сторожевого поста.   Волей-неволей дю Бушажу пришлось согласиться. Ему очень хотелось предупредить   Реми, посоветовать ему быть настороже и заранее подготовить ответы на вопросы,   которые ему могут задать. Но сделать Анри мог только одно – на прощанье   сказал офицеру:      

– Берегите   порох, прошу вас, берегите его так, как берег бы я сам.      

– Слушаюсь,   господин граф, – ответил молодой человек.      

Когда   они вышли, герцог спросил у дю Бушажа:      

– Где   этот порох, о котором вы велели заботиться этому юнцу?      

– В   том доме, ваше высочество, где я поместил штаб.      

– Будьте   спокойны, дю Бушаж, – продолжал герцог, – я слишком хорошо понимаю,   что такое запас пороха, особенно в нашем положении, чтобы не уделять ему   особого внимания. Охранять его буду я сам, а не наш юный друг.      

На этом   разговор кончился. Они молча доехали до слияния обеих рек. Несколько раз   повторив дю Бушажу наставление ни в коем случае не покидать поста у реки,   герцог вернулся в поселок и тотчас стал разыскивать спящего Орильи. Он нашел   его в помещении, где был подан ужин; завернувшись в чей-то плащ, музыкант спал   на скамье.      

Герцог   ударил его по плечу и разбудил.      

Орильи   протер глаза и посмотрел на принца.      

– Ты   слышал? – спросил тот.      

– Да,   монсеньер, – ответил Орильи.      

– А   ты знаешь, что я имею в виду?      

– Ясное   дело: неизвестную даму, родственницу графа дю Бушажа.      

– Ладно.   Я вижу, что брюссельский портер и лувенское пиво еще не притупили твоих   мыслительных способностей.      

– Ну   что вы, монсеньер. Приказывайте или сделайте хоть знак, и ваше высочество   убедитесь, что я изобретательней, чем когда-либо.      

– Если   так, то призови на помощь всю свою фантазию и разгадай остальное.      

– Я   уже разгадал, монсеньер, что любопытство вашего высочества крайне возбуждено.      

– Ну,   это, знаешь, свойство моего темперамента. А ты мне скажи, что именно разожгло   мое любопытство.      

– Вы   хотите знать, что за отважное создание следует за братьями Жуаез сквозь огонь и   воду?      

– Per   mille pericula Martis [20],   как сказала бы моя сестрица Марго, если бы находилась здесь. Ты попал в самую   точку. Да, кстати: ты ей написал?      

– Кому,   монсеньер?      

– Моей   сестрице Марго.      

– А   я должен был написать ее величеству?      

– Разумеется.      

– О   чем?      

– Да   о том, что мы потерпели поражение, черт побери, разгром и что ей надо стойко   держаться.      

– По   какому случаю, монсеньер?      

– Да   по тому случаю, что Испания, избавившись от меня на севере, нападет на нее с   юга.      

– А,   совершенно справедливо!      

– Так   ты написал?      

– Помилуйте,   монсеньер…      

– Ты   спал.      

– Да,   должен в этом признаться. Но даже если бы мне пришло в голову написать, чем бы   я написал, монсеньер? У меня здесь нет ни бумаги, ни чернил, ни пера.      

– –   b(юbюыїО'чїяяяяеПb`Jчї2[21],   сказано в Евангелии.      

– Но   каким же чертом, ваше высочество, смог бы я раздобыть все это в хижине   крестьянина, который, ставлю тысячу против одного, не умеет писать?      

– А   ты, болван, все же ищи, и если даже этого не найдешь, зато…      

– Зато?..      

– Найдешь   что-нибудь другое.      

– Эх,   дурак я, дурак! – вскричал Орильи, ударяя себя по лбу. – Да, да, ваше   высочество правы, в голове у меня что-то помутилось. Но это, монсеньер,   получилось оттого, что я ужасно хочу спать.      

– Ну,   ну, охотно тебе верю. Но ты все же ненадолго сбрось с себя сонливость, и раз ты   не написал сестрице Марго, так уж я сам напишу. Только ты раздобудь мне все,   что нужно для писания. Ищи, Орильи, ищи и не возвращайся сюда, пока не найдешь.   А я остаюсь здесь.      

– Бегу,   монсеньер.      

– И   если в этих твоих поисках.., погоди.., если в этих поисках ты заметишь, что   этот дом интересен по своему убранству… Ты ведь знаешь, Орильи, как мне   нравятся фламандские дома.      

– Да,   монсеньер?      

– Тогда   ты меня позовешь.      

– Мигом   позову, монсеньер, положитесь на меня.      

Орильи   встал и легко, словно птица, упорхнул в соседнюю комнату, из которой был ход   наверх. А так как он был действительно легок, словно птица, то в момент, когда   он поставил ногу на первую ступеньку, послышался только еле уловимый скрип. В   остальном его намерения остались нераскрытыми.      

Минут   через пять Орильи вернулся к своему повелителю, который, как он сказал,   расположился в большой комнате.      

– Ну   что? – спросил герцог.      

– А   то, монсеньер, что, если видимость меня не обманывает, этот дом должен быть   очень интересен по своему убранству.      

– Почему   ты так думаешь?      

– Да   потому, – тьфу, пропасть! – что в верхнее помещение не так-то легко   проникнуть.      

– Что   это значит?      

– Это   значит, что вход туда охраняет дракон.      

– Что   за глупая шутка, милейший маэстро?      

– Увы,   монсеньер, это не глупая шутка, а печальная истина. Сокровище находится на   втором этаже в комнате, а из-под двери этой комнаты виднеется свет.      

– Ладно.   А затем?      

– Монсеньер   хочет сказать: а сперва?      

– Орильи!      

– Так   вот, монсеньер, на пороге этой комнаты лежит человек, закутанный в большой   серый плащ.      

– Ого-го!   Господин дю Бушаж позволяет себе посылать солдата для охраны дамы своего   сердца?      

– Это   не солдат, монсеньер, а, вероятнее всего, слуга дамы или самого графа.      

– И   каков он на вид, этот слуга?      

– Монсеньер,   его лица я никак не мог разглядеть, но зато явственно видел большой фламандский   нож, заткнутый за пояс; он крепко сжимает его в кулаке, на вид весьма   увесистом.      

– Это   прелюбопытно, – молвил герцог, – расшевели малость этого парня,   Орильи!      

– Ну   нет, монсеньер!      

– Как   нет? Что ты говоришь?      

– Осмелюсь   сказать, что меня не только изукрасит фламандский нож, но я еще наживу себе   смертельного врага в лице господ де Жуаез, любимцев двора. Будь вы королем   Нидерландов, – куда ни шло, но сейчас, монсеньер, мы должны ладить со   всеми, в особенности с теми, кто спас нам жизнь, а спасли ее братья Жуаезы.   Имейте в виду, монсеньер, что, если вы этого не скажете, скажут они сами.      

– Ты   прав, Орильи, – сказал герцог, топнув ногой, – всегда прав, и все же…      

– Да,   понимаю, и все же ваше высочество не видели ни одного женского лица в течение   двух гибельных недель. Я, конечно, не говорю об этих скотах, населяющих   польдеры. Они ведь не заслуживают, чтобы их называли мужчинами и женщинами. Это   самцы и самки – больше ничего.      

– Я   хочу видеть эту любовницу дю Бушажа, Орильи. Я хочу ее видеть, слышишь?      

– Да,   монсеньер, слышу.      

– Ну   так ответь мне хоть что-нибудь!      

– Возможно,   вы ее и увидите, но только не в открытую дверь.      

– Пусть   так, – согласился герцог, – если не в открытую дверь, то хоть в   закрытое окно.      

– А!   Это дельная мысль, монсеньер, и в доказательство того, что я считаю ее   прекрасной, я мигом добуду вам приставную лестницу.      

Орильи   прокрался во двор и прямо направился к навесу, под которым онисские кавалеристы   поставили лошадей. Вскоре он нашел там то, что почти всегда можно найти под   навесом, а именно – лестницу. Он достаточно ловко пробрался среди спящих   людей и животных, чтобы не проснулись одни и не брыкнули его другие, и, выйдя   на улицу, прислонил ее к наружной стене дома.      

Только   принц крови, высокомерно презирающий всякую мещанскую щепетильность, подобно   всем деспотам, властвующим «божьей милостью», мог решиться в присутствии   часового, расхаживающего перед дверью, где заперты были пленные, совершить   поступок такой дерзновенно оскорбительный в отношении дю Бушажа, как тот, на   который осмелился герцог.      

Орильи   это понял и обратил внимание герцога на часового, который, не зная, кто перед   ним, видимо, намеревался крикнуть им: «Кто идет?»      

Франсуа   пожал плечами и прямиком направился к часовому.      

– Друг   мой, – сказал он солдату, – это, кажется, самое высокое место в   поселке?      

– Так   точно, монсеньер, – ответил часовой, который, узнав герцога, почтительнейше   отдал ему честь, – и не будь этих старых лип, при лунном свете были бы   хорошо видны окрестности.      

– Я   так и думал, – молвил герцог, – вот я и велел принести эту лестницу,   чтобы поверх деревьев обозреть местность. Ну-ка полезай, Орильи, или нет, лучше   полезу я: начальник должен все видеть сам.      

– А   куда приставить лестницу, монсеньер? – спросил лицемерный слуга.      

– Да   куда угодно, хотя бы к этой стене.      

Лестница   была приставлена, и герцог стал подниматься.      

Что   касается часового, то, либо угадав намерение принца, либо из врожденного   чувства скромности, он повернул голову в противоположную сторону. Герцог   взобрался на самый верх лестницы, Орилъи остался внизу.      

Комната,   где Анри поместил Диану, была устлана циновками; в ней стояли массивная дубовая   кровать с шерстяным пологом, стол и несколько стульев.      

Весть о   гибели герцога Анжуйского, полученная в лагере онисских кавалеристов, казалось,   сняла с души Дианы тяжелое бремя. Она попросила Реми принести ей поесть, и он с   величайшей радостью исполнил эту просьбу. Сейчас, впервые после того, как ей   пришлось узнать о смерти отца, Диана прикоснулась к еде более существенной, чем   кусок хлеба. В первый раз выпила она несколько капель рейнского вина, которое   кавалеристы нашли в погребе и принесли дю Бушажу.      

Как ни   легок был этот ужин, но после него кровь Дианы, возбужденная сильными   переживаниями и тяготами, выпавшими ей на долю, сильнее прилила к ее сердцу,   чего не было уже давно. Реми увидел, что глаза ее слипаются, голова клонится на   плечо. Он потихоньку вышел и лег у порога, потому что всегда так поступал со   времени их отъезда из Парижа.      

Вследствие   этих-то его стараний обеспечить Диане спокойную ночь Орильи, поднявшись наверх,   нашел Реми лежащим поперек коридора.      

Диана же   спала, облокотясь о стол, подперев голову рукой, откинувшись стройным, гибким   станом на спинку высокого резного стула. Маленький железный светильник,   стоявший на столе у еще наполовину полной тарелки, озарял эту картину, на   первый взгляд столь мирную. А между тем здесь только что стихла буря, которой   вскоре предстояло разразиться снова.      

В   хрустальном кубке лучилось чистое, как расплавленный алмаз, рейнское вино, едва   пригубленное Дианой. Этот большой прозрачный сосуд в виде чаши, стоявший между   головкой Дианы и лампой, смягчал ее свет и придавал особую нежность цвету лица   спящей молодой женщины. Глаза Дианы были закрыты, на легких веках проступали   голубоватые жилки, рот был нежно полуоткрыт, волосы отброшены назад поверх   шерстяного капюшона, составлявшего часть грубой мужской одежды, которую Диана   носила в дороге. Она предстала поистине небесным видением взглядам, которые   намеревались дерзновенно раскрыть тайну ее уединения.      

Восторг,   вызванный этим зрелищем, выразился на лице и в движениях герцога; опершись   руками о подоконник, он жадно глядел на представшее его взору чарующее   создание. Но вдруг лицо герцога омрачилось, и он с лихорадочной поспешностью   спустился на несколько ступенек вниз. Казалось, он хотел поскорее уйти от   света, падавшего из окна. Очутившись в полумраке, он прислонился к стене, скрестил   руки на груди и задумался.      

Орильи,   исподтишка наблюдавший за ним, подметил, что взор его устремлен в одну точку,   как это бывает с человеком, перебирающим смутные далекие воспоминания.      

Простояв   минут десять в глубоком раздумье, герцог снова взобрался наверх и снова начал   пристально глядеть в окно. Но, видимо, ему не удалось удостовериться в том, что   он хотел себе уяснить, ибо его брови по-прежнему хмурились, а во взгляде была   все та же неуверенность.      

Неизвестно,   долго ли пребывал бы он в таком положении, если бы к лестнице не подбежал   Орильи.      

– Спускайтесь   скорее, монсеньер, – сказал он, – я слышу чьи-то шаги в конце   ближайшей улицы.      

Но   вместо того, чтобы последовать этому совету, герцог стал спускаться медленно,   все еще погруженный в воспоминания.      

– Наконец-то! –   произнес Орильи.      

– А   с какой стороны был шум? – спросил принц.      

– Оттуда, –   ответил Орильи, и рукой он указал в сторону какого-то темного переулка.      

Герцог   прислушался.      

– Я   ничего не слышу, – сказал он.      

– Вероятно,   тот, кто шел, спрятался. Какой-нибудь соглядатай следит за нами.      

– Убери   лестницу, – сказал принц.      

Орильи   повиновался. Тем временем герцог сел на одну из каменных скамей, установленных   по обе стороны входной двери.      

Шум не   повторился, и никто не появился у выхода из переулка.      

Орильи   подошел к герцогу.      

– Ну   что, монсеньер, – спросил он, – хороша она?      

– Дивно   хороша, – мрачно ответил герцог.      

– Почему   же вы загрустили, монсеньер? Она вас увидела?      

– Она   спит.      

– Что   же вас в таком случае смущает?      

Принц не   ответил.      

– Брюнетка?..   Блондинка?.. – спрашивал Орильи.      

– Странное   дело, Орильи, – сказал герцог в раздумье, – я уже где-то видел эту   женщину.      

– Стало   быть, вы ее узнали?      

– Нет!   Как я ни старался припомнить, имя, связанное с этим лицом, не всплывает в моей   памяти. Знаю только, что я поражен в самое сердце.      

Орильи с   удивлением поглядел на принца, а затем произнес с улыбкой, иронического   характера которой и не пытался скрыть.      

– Подумать   только!      

– А   вы, сударь, не смейтесь, пожалуйста, – сухо заметил принц. – Не   видите, что ли, что я страдаю.      

– Что   вы, монсеньер? Возможно ли это? – вскричал Орильи.      

– Да,   это так, как я тебе говорю. Сам не понимаю, что со мной творится. Но, –   добавил он с мрачным видом, – кажется, не следовало мне смотреть.      

– Но   именно потому, что эта женщина произвела на вас такое впечатление, надо   дознаться, кто она.      

– Разумеется,   надо, – сказал Франсуа.      

– Поищите   хорошенько в ваших воспоминаниях, монсеньер. Вы видели ее при дворе?      

– Нет,   не думаю.      

– Во   Франции, в Наварре, во Фландрии?      

– Нет.      

– Не   испанка ли она?      

– Не   думаю.      

– Англичанка,   фрейлина королевы Елизаветы?      

– Нет,   нет, кажется, у нее какая-то более тесная связь с моей жизнью. Сдается мне, я   видел ее при каких-то ужасных обстоятельствах.      

– Тогда   вам будет легко узнать ее. Слава богу, в жизни вашей, монсеньер, было не   слишком много таких обстоятельств, о каких ваше высочество изволили сейчас   упомянуть.      

– Ты   так полагаешь? – спросил Франсуа с самой мрачной улыбкой.      

Орильи   поклонился.      

– Видишь   ли, – сказал герцог, – сейчас я уже достаточно овладел собой, чтобы   разобраться в своих ощущениях. Эта женщина прекрасна, но прекрасна, как   покойница, как призрак, как существо, которое видишь во сне. Вот мне и кажется,   что я видел ее во сне. Два или три раза в жизни, – продолжал   герцог, – мне снились страшные сны, память о которых до сих пор леденит   мне душу. Ну да, теперь я уверен, – женщина, находящаяся там наверху,   являлась мне в сновидениях.      

– Монсеньер,   монсеньер! – вскричал Орильи. – Да разрешит мне ваше высочество   сказать, что не часто приходилось мне слышать, чтобы вы с такой душевной болью   говорили о треволнениях, связанных со сном. Сердце вашего высочества, по   счастью, так закалено, что может поспорить с самой твердой сталью, и я надеюсь,   что в него не вопьются ни живые люди, ни призраки. Знаете, монсеньер, не ощущай   я на себе тяжести чьего-то взгляда, следящего за нами из той вон улицы, я бы, в   свою очередь, взобрался на лестницу, и, можете мне поверить, я бы разобрался и   в сновидении, и в призраке, и в страхе, который испытывает ваше высочество.      

– Да,   да, ты прав, Орильи. Поди за лестницей, установи ее, поднимись. Не все ли   равно, что кто-то подсматривает? Ты же мой человек! Погляди, Орильи, погляди!      

Орильи   уже начал было выполнять приказание своего повелителя, как вдруг послышались   чьи-то торопливые шаги, и Анри закричал герцогу:      

– Тревога,   монсеньер, тревога.      

Орильи   мгновенно оказался возле принца.      

– Вы? –   сказал герцог. – Это вы, граф? А под каким предлогом оставили вы свои   пост?      

– Монсеньер, –   решительно ответил Анри, – если ваше высочество найдете нужным покарать   меня, вы это сделаете. Но я счел долгом явиться сюда и потому явился.      

Герцог с   многозначительной улыбкой взглянул наверх на окно и спросил:      

– При   чем тут ваш долг, граф? Объяснитесь.      

– Монсеньер,   со стороны Шельды показались всадники, и неизвестно, враги это или друзья.      

– Их   много? – тревожно спросил герцог.      

– Очень   много, монсеньер.      

– В   таком случае, граф, вы хорошо сделали, что не проявили безрассудной отваги и   возвратились. Поднимите своих кавалеристов, мы отправимся вдоль берега речки,   поищем место, где она менее широка. Самое лучшее, что мы сможем сделать, –   это уйти отсюда.      

– Бесспорно,   монсеньер, но мне думается, необходимо срочно предупредить моего брата.      

– Для   этого достаточно двух человек.      

– Если   так, – сказал Анри, – я поеду с кем-либо из онисских кавалеристов.      

– Нет,   нет, черт возьми! – раздраженно вскричал Франсуа. – Нет, дю Бушаж, вы   остаетесь с нами. Гром и молния! Не расставаться же с таким защитником, как вы!      

– Ваше   высочество возьмете с собой весь отряд?      

– Весь.      

– Слушаюсь,   монсеньер, – с поклоном ответил Анри. – Через сколько времени ваше   высочество думаете выступить?      

– Сию   минуту, граф!      

– Эй,   кто там есть? – крикнул Анри.      

На его   зов из переулка тотчас, словно он там дожидался своего начальника, вышел все   тот же офицер.      

Анри   отдал ему необходимые приказания, и во мгновение ока со всех сторон поселка на   площадь стали стекаться кавалеристы, на ходу готовясь к выступлению.      

Собрав   их вокруг себя, герцог сказал:      

– Господа,   похоже, что принц Оранский выслал за мной погоню, но не подобает члену   французского королевского дома быть захваченным в плен, словно после сражения,   вроде битвы при Пуатье или при Павии. Уступим поэтому численному превосходству   противника и отойдем к Брюсселю. Пока я нахожусь среди вас, я спокоен за свою честь   и свободу.      

Затем,   отведя Орильи в сторону, он сказал ему следующее:      

– Ты   останешься здесь. Эта женщина не может нас сопровождать, к тому же я достаточно   хорошо знаю этих Жуаезов: сопровождая меня, он не осмелится взять с собой   любовницу. Мы едем не на бал и помчимся так быстро, что дама выбьется из сил.      

– Куда   направляется монсеньер?      

– Во   Францию. Кажется, тут мои дела обстоят совсем скверно.      

– Но   куда именно? Не думает ли монсеньер, что возвращаться сейчас ко двору было бы   неосторожно?      

– Конечно,   и, вероятнее всего, я остановлюсь в одном из своих поместий, например в   Шато-Тьерри.      

– Ваше   высочество это твердо решили?      

– Да,   Шато-Тьерри место удобное во всех отношениях. Это на приличном расстоянии от   Парижа – двадцать четыре лье. Там я понаблюдаю за господами Гизами,   которые половину года проводят в Суассоне, следовательно, в Шато-Тьерри ты мне   и привезешь прекрасную незнакомку.      

– Но,   монсеньер, она, может быть, и не даст себя привезти.      

– Да   ты спятил? Ведь меня в Шато-Тьерри сопровождает дю Бушаж, а она следует за ним,   так что, напротив, все это произойдет само собой.      

– Но   ведь она может захотеть отправиться куда-нибудь совсем в ином направлении, если   заметит, что я склонен везти ее к вам.      

– Не   ко мне ты ее повезешь, а к графу дю Бушажу, – повторяю тебе. Ты что,   спятил? Честное слово, можно подумать, что ты впервые помогаешь мне в таких   проделках! Есть у тебя деньги?      

– Два   свертка червонцев, которые ваше высочество дали мне при выезде из лагеря в   польдерах.      

– Так   действуй смело и всеми возможными способами, понимаешь, всеми, добейся того,   чтобы прекрасная незнакомка очутилась в Шато-Тьерри. Пожалуй, приглядевшись   поближе, я ее узнаю.      

– А   слугу тоже привезти?      

– Да,   если он не будет тебе помехой.      

– А   если будет?      

– Поступи   с ним как с камнем, который встретился бы тебе на пути: брось его в канаву.      

– Слушаюсь,   монсеньер.      

Пока   гнусные заговорщики строили свои козни, дю Бушаж поднялся наверх и разбудил   Реми. Тот условным, известным только ему и Диане образом постучал в дверь, и   молодая женщина отперла ее.      

Позади   Реми она увидела дю Бушажа.      

– Добрый   вечер, сударь, – произнесла она с улыбкой, давным-давно уже не   появлявшейся у нее на лице.      

– Простите   меня, сударыня, – торопливо сказал граф, – я пришел не докучать вам,   а проститься с вами.      

– Проститься?   Вы уезжаете, господин граф?      

– Да,   сударыня, во Францию.      

– И   вы нас оставляете?      

– Я   вынужден так поступить, сударыня. Прежде всего я должен повиноваться принцу   королевского дома.      

– Принцу?   Здесь есть принц? – спросил Реми.      

– Какому   принцу? – проговорила Диана, бледнея.      

– Герцогу   Анжуйскому, которого все считали погибшим. Он чудом спасся и присоединился к   нам.      

У Дианы   вырвался пронзительный крик, а Реми побледнел как смерть.      

– Повторите, –   пробормотала Диана, – что монсеньер герцог Анжуйский жив, что он здесь.      

– Если   бы его здесь не было, сударыня, и если бы он не приказал мне сопровождать его,   я бы проводил вас в монастырь, куда, как вы сообщили мне, вы собираетесь   удалиться.      

– Да,   да, – сказал Реми, – в монастырь, сударыня, в монастырь.      

И он   прижал палец к губам. Диана едва заметно кивнула головой, и Реми стало ясно,   что она его поняла.      

– Я   тем охотнее проводил бы вас, сударыня, что боюсь, как бы люди герцога не стали   вам докучать.      

– Почему?      

– Да,   я имею все основания считать, что ему известно о присутствии женщины в этом   доме, и он, наверное, думает, что эта женщина – моя приятельница.      

– Что   заставляет вас так думать?      

– Наш   юный офицер онисцев видел, как он приставлял к стене лестницу и смотрел в ваше   окно.      

– О, –   вскричала Диана. – Боже мой! Боже мой!      

– Успокойтесь,   сударыня. Офицер слышал, как он сказал своему спутнику, что не знает вас.      

– Все   равно, все равно, – твердила Диана, глядя на Реми.      

– Все   будет, как вы пожелаете, сударыня, все, – сказал Реми, и лицо его приняло   выражение непоколебимой решимости.      

– Не   волнуйтесь, сударыня, – продолжал Анри, – герцог сию минуту уезжает.   Через четверть часа вы останетесь одни и будете совершенно свободны. Итак,   разрешите мне почтительнейше проститься и еще раз уверить вас, что до   последнего дыхания мое сердце будет биться только для вас. Прощайте, сударыня,   прощайте!      

И,   склонившись благоговейно, как перед алтарем, граф отступил на шаг.      

– Нет,   нет! – в лихорадочном волнении воскликнула Диана. – Нет, господь не   мог этого допустить! Он послал ему смерть и не мог его воскресить. Нет, сударь,   вы ошибаетесь, этот человек умер!      

И в ту   же самую минуту, словно в ответ на ее горестный вопль о небесном милосердии, с   улицы донесся голос герцога:      

– Граф,   граф, вы заставляете себя ждать!      

– Вы   слышите, сударыня? – сказал Анри. – В последний раз – прощайте.      

И, пожав   руку Реми, он сбежал с лестницы.      

Вся   трепеща, словно птичка, которую заворожила ядовитая змея с Антильских островов,   Диана подошла к окну.      

Она   увидела герцога верхом на коне. Свет факелов, которые несли два онисских   кавалериста, падал на его лицо.      

– Он   жив, этот демон, он жив! – шепнула Диана на ухо Реми, и шепот этот звучал   так грозно, что верный слуга содрогнулся. – Он жив, значит, и мы должны   жить. Он едет во Францию. Пусть так. Значит, и мы, Реми, должны ехать во   Францию.      

 Глава 12.      

ПОПЫТКА ПОДКУПА      

       

Поспешные   сборы онисских кавалеристов сопровождались бряцанием оружия и громкими криками.   После их отъезда в городке воцарилась полнейшая тишина.      

Реми   подождал, пока шум немного стих, а потом и совсем замер. Затем, полагая, что   дом обезлюдел, он решил спуститься в зал нижнего этажа, чтобы, в свою очередь,   подготовиться к отъезду.      

Но,   открыв дверь в это помещение, он, к своему изумлению, увидел у очага какого-то   человека, смотревшего в его сторону. По-видимому, неизвестный подстерегал Реми,   хотя при его появлении принял нарочито равнодушный вид.      

Реми,   как обычно, шел медленной, неуверенной поступью, с непокрытой лысой   головой, – его легко было принять за старика, согбенного бременем лет.      

Человек,   к которому он приближался, сидел спиной к свету, и Реми не мог рассмотреть его.      

– Простите,   сударь, – сказал он, – я думал, что остался здесь один или почти   один.      

– Я   тоже так полагал, – ответил неизвестный, – но с радостью вижу, что у   меня будут попутчики.      

– О,   весьма невеселые попутчики, – поспешил ответить Реми, – так как,   кроме больного юноши, которого я везу домой во Францию…      

– Ах, –   внезапно воскликнул Орильи, принимая благодушный вид сострадательного доброго   буржуа, – понимаю, кого вы имеете в виду!      

– В   самом деле? – спросил Реми.      

– Да,   речь идет о молодой особе.      

– О   какой молодой особе? – вскричал Реми, настораживаясь.      

– Потише,   потише, друг мой, не сердитесь, – ответил Орильи. – Я управитель дома   Жуаез, меня прислал к молодому господину его брат, и, уезжая отсюда, граф   поручил моему попечению молодую даму и ее пожилого слугу, которые намереваются   вернуться во Францию после того, как последовали за ним во Фландрию.      

Так   говорил он, приближаясь к Реми с приветливой улыбкой. Теперь свет лампы падал   прямо на его лицо.      

Реми   смог его увидеть.      

Но   вместо того чтобы, в свою очередь, подойти к неизвестному, Реми отпрянул, и на   его изуродованном лице промелькнуло выражение, похожее на ужас.      

– Вы   не отвечаете? Можно подумать, что вы меня боитесь? – спросил Орильи с благодушнейшей   улыбкой.      

– Сударь, –   пробормотал Реми, – не гневайтесь на бедного старика, которого горести и   раны сделали пугливым в недоверчивым.      

– Тем   более, друг мой, – ответил Орильи, – вам следует принять помощь   надежного попутчика. Я ведь к тому же, как только что сказал вам, говорю от   имени человека, которому вы, полагаю, доверяете.      

– Разумеется,   сударь.      

И Реми   отступил на шаг.      

– Вы   уходите?      

– Я   иду посоветоваться с моей госпожой. Вы сами понимаете, я ничего не могу решить   без нее.      

– О,   разумеется, но позвольте мне самому явиться к ней, и я подробнейшим образом   доложу о возложенной на меня миссии.      

– Нет,   нет, благодарю вас. Моя госпожа, возможно, еще спит, а ее сон для меня   священен.      

– Как   угодно. Впрочем, я и не могу сказать вам ничего, кроме того, что мой господин   велел мне сообщить вам.      

– Мне?      

– Вам   и молодой даме.      

– Ваш   господин граф дю Бушаж, не так ли?      

– Он   самый.      

– Благодарю   вас, сударь.      

Как   только Реми закрыл дверь за собой, все, что обличало в нем старость, кроме   лысины и морщин на лице, исчезло. Он поднялся по лестнице так быстро, что и   двадцати пяти лет нельзя было дать этому, казалось, только что   шестидесятилетнему старику.      

– Сударыня!   Сударыня! – вскричал он прерывающимся голосом, едва завидев Диану.      

– Что   еще случилось, Реми? Разве герцог не уехал?      

– Уехал,   сударыня, но здесь остался демон, в тысячу раз опаснее герцога, демон, на   которого я в течение шести лет призывал гнев господень, как вы на герцога, и   так же, как вы, ожидал, что и для меня наступит час мщения.      

– Неужто   Орильи? – спросила Диана.      

– –   Он самый. Негодяй там, внизу, брошенный здесь своим сообщником, как змея,   вытащенная из гнезда.      

– Брошенный,   говоришь ты? Нет, ошибаешься. Ты ведь знаешь герцога, тебе известно, что он не   предоставляет случаю сделать то зло, которое может сделать сам. Нет, нет, Реми.   Орильи здесь отнюдь не забыт. Он здесь нарочно оставлен для исполнения   какого-то плана, поверь мне.      

– О,   о нем, сударыня, я поверю всему, чему угодно.      

– Узнал   он меня?      

– Не   думаю.      

– А   тебя не узнал?      

– Помилуйте,   сударыня, – молвил Реми с горькой усмешкой, – меня узнать невозможно.      

– Может   быть, он догадался, кто я?      

– Не   думаю, раз он настаивал на том, чтобы повидаться с вами.      

– Говорю   тебе, Реми, если даже он и не узнал меня, то подозревает правду.      

– В   таком случае, сударыня, – мрачно сказал Реми, – все обстоит очень   просто: поселок обезлюдел, негодяй совершенно один, я тоже… Я видел за его   поясом кинжал… У меня за поясом нож.      

– Погоди,   Реми, погоди, – прервала его Диана, – я не оспариваю у тебя права   отнять жизнь у этого мерзавца, но прежде всего следует узнать, что ему от нас   нужно и не можем ли мы извлечь пользу из того зла, которое он намерен нам   причинить. За кого он выдает себя, Реми?      

– За   управителя господина дю Бушажа, сударыня.      

– Вот   видишь, он лжет, значит, у него есть для этого какая-то цель. Нам надо выяснить   его намерения, скрыв от него наши.      

– Я   поступлю, как вы прикажете, сударыня.      

– Чего   он домогается в настоящий момент?      

– Сопровождать   вас.      

– В   качестве кого?      

– В   качестве графского управителя.      

– Скажи   ему, что я согласна.      

– Что   вы, сударыня?      

– Прибавь,   что я предполагаю переправиться в Англию, к родным, но еще колеблюсь, –   словом, лги так же, как и он. Видишь ли, Реми, чтобы победить, нужно владеть   оружием не менее искусно, чем противник.      

– Но   он увидит вас.      

– А   моя маска? Впрочем, я подозреваю, что он меня узнал.      

– В   таком случае он готовит вам ловушку.      

– Единственное   средство обезопасить себя – это сделать вид, что мы попались.      

– Однако…      

– Скажи,   чего ты боишься? Есть ли что-нибудь страшнее смерти?      

– Нет.      

– А   если так, неужели ты раздумал умереть во исполнение нашего обета?      

– Разумеется,   нет. Но я не хочу умереть, не отомстив.      

– Реми,   Реми! – воскликнула Диана, и в глазах ее загорелось какое-то дикое   пламя. – Будь покоен, мы отомстим: ты – слуге, я – господину.      

– Да   будет так, сударыня!      

– Иди,   друг мой, иди!      

Реми   сошел вниз, но все еще колебался. Славный молодой человек непроизвольно ощутил   при виде Орильи тот полный смутного ужаса нервный трепет, который охватывает   людей при виде пресмыкающегося. Ему захотелось убить, потому что он испугался.      

Однако,   пока он спускался по лестнице, спокойствие вернулось в его закаленную   испытаниями душу. Несмотря на совет Дианы он твердо решил расспросить музыканта   и в случае, если негодяй будет уличен в тех пагубных замыслах, которые ему   приписывали оба путника, тотчас убить его ударом кинжала.      

Так   понимал Реми дипломатию.      

Орильи   ждал его с нетерпением. Он открыл окно, чтобы все выходы из дома оставались в его   поле зрения.      

Реми   подошел к нему, вооруженный непреклонной решимостью, и именно потому он говорил   спокойно и учтиво.      

– Сударь, –   произнес он, – моя госпожа не может принять ваше предложение.      

– Почему?      

– Потому   что вы не управитель графа дю Бушажа.      

Орильи   побледнел.      

– Кто   вам это сказал?      

– Но   это же просто очевидно. Прощаясь со мной, граф поручил мне охранять особу,   которую я сопровождаю, и уехал, не сказав мне о вас ни единого слова.      

– Он   встретился со мной уже после того, как простился с вами.      

– Ложь,   сударь, сплошная ложь!      

Орильи   выпрямился во весь рост. Рядом с ним Реми казался дряхлым старцем.      

– Вы   говорите со мной престранным тоном, любезный, – заявил он, нахмуря   брови. – Берегитесь… Вы старик, я – молод; вы – слабы, у меня   много сил.      

Реми   улыбнулся, но ни слова не ответил.      

– Будь   у меня дурные намерения в отношении вас или вашей госпожи, – продолжал   Орильи, – мне стоило бы только поднять руку…      

– Вот   оно что! – воскликнул Реми. – Выходит, я ошибаюсь, и у вас насчет   моей госпожи самые лучшие намерения.      

– Конечно.      

– Если   так, то растолкуйте мне, чего вы, собственно, хотите.      

– Друг   мой, – ответил Орильи, – я хочу осчастливить вас, если вы согласитесь   оказать мне услугу.      

– А   если я откажусь?      

– В   таком случае – раз уж вы говорите со мной откровенно, я отвечу вам с той   же откровенностью, – в таком случае мое желание убить вас.      

– Вот   что! Убить меня! – повторил Реми с сумрачной улыбкой.      

– Да,   и для этого я обладаю всей полнотой власти.      

Реми   стал дышать ровней.      

– Но   чтобы оказать вам услугу, – сказал он, – я должен знать ваши   намерения.      

– Мои   намерения – вот они. Вы правильно угадали, любезный, – мой господин   не граф дю Бушаж.      

– Ах,   вот что. Кто же он?      

– Лицо   гораздо более могущественное.      

– Смотрите.   Вы опять хотите солгать.      

– Откуда   вы это взяли?      

– Я   мало знаю домов, которые могуществом своим превосходили бы дом Жуаезов.      

– Даже   французский королевский дом?      

– Ого! –   заметил Реми.      

– И   вот как он платит, – добавил Орильи, пытаясь всунуть в руку Реми один из   свертков с червонцами, оставленных герцогом Анжуйским.      

Реми   вздрогнул от прикосновения этих рук и отступил на шаг.      

– Вы   состоите при самом короле? – спросил он с наивностью, которая сделала бы   честь и более хитрому человеку.      

– Нет,   при его брате, герцоге Анжуйском.      

– А!   Прекрасно; я готов преданно служить монсеньеру герцогу.      

– Тем   лучше.      

– Ну   и что же дальше?      

– Как   так – дальше?      

– Да,   что угодно монсеньеру?      

– Монсеньер,   любезнейший, – сказал Орильи, подходя к Реми и снова пытаясь всунуть ему   мешок с червонцами герцога Анжуйского, – влюблен в вашу госпожу.      

– Стало   быть, он ее знает?      

– Он   ее видел.      

– Он   ее видел! – воскликнул Реми, судорожно сжиная рукоять ножа. – Когда   же?      

– Сегодня   вечером.      

– Не   может быть! Моя госпожа не выходила из комнаты.      

– То-то   и есть! Герцог поступил, как настоящий школьник, – словно для того, чтобы   доказать, что он по-настоящему влюблен.      

– Что   же он сделал, скажите?      

– Он   взял приставную лестницу и взобрался по ней к окну.      

– А! –   вырвалось у Реми, и он прижал руку к сердцу, словно желая заглушить его   биение. – Ах вот что он сделал!      

– Он   говорит, что она необыкновенно хороша, – добавил Орильи.      

– Вы,   значит, сами ее не видели?      

– Нет,   но после того, что сказал о вашей госпоже монсеньер, я горю желанием увидеть   ее, хотя бы для того, чтобы иметь суждение о том, какие преувеличения порождает   любовь в сознании разумного человека. Значит, решено, вы заодно с нами?      

И в   третий раз он принялся совать Реми золото.      

– Конечно,   с вами, – произнес Реми, отталкивая руку Орильи, – но я все же должен   знать, какая роль предназначается мне в подготавливаемом вами деле.      

– Сперва   ответьте мне: дама, находящаяся там, наверху, – она любовница господина дю   Бушажа или его брата?      

Лица   Реми вспыхнуло.      

– Ни   того, ни другого, – с трудом выговорил он. – У дамы этой любовника   нет.      

– Нет   любовника! Но в таком случае это поистине лакомый кусок, женщина, не имеющая   любовника! Черт побери! Монсеньер, мы же нашли философский камень!      

– Итак, –   сказал Реми, – монсеньер герцог Анжуйский влюблен в мою госпожу?      

– Да.      

– И   чего же он хочет?      

– Чтобы   она прибыла к нему в Шато-Тьерри, куда он направляется форсированным маршем.      

– Клянусь   душой, страсть эта загорелась что-то уж слишком быстро.      

– Страстные   чувства у монсеньера возникают именно таким образом.      

– Что   ж, я вижу только одно препятствие.      

– Какое?      

– Моя   госпожа решила уехать в Англию.      

– Тысяча   чертей! Тут-то вы и можете оказать мне услугу. Уговорите ее сделать другое.      

– Что   же именно?      

– Ехать   в совершенно противоположном направлении.      

– Вы,   сударь, не знаете моей госпожи. Это женщина, которая всегда стоит на своем. К   тому же убедить ее отправиться вместо Англии во Францию еще не все: если бы   даже она явилась в Шато-Тьерри, почему вы думаете, что она согласится уступить   домогательствам герцога?      

– А   почему бы нет?      

– Она   не любит герцога Анжуйского.      

– Вот   еще! Женщины всегда любят принцев крови.      

– Но   если монсеньер герцог Анжуйский подозревает, что госпожа моя любит графа дю   Бушажа или господина герцога де Жуаеза, как же ему пришла в голову мысль   похитить ее у того, кого она любит?      

– Послушай,   простачок, – сказал Орильи, – у тебя в голове какие-то совершенно   пошлые представления, и, как очевидно, нам с тобой будет трудно договориться.   Поэтому вступать в спор мы не будем. Я хотел действовать с тобой добром, а не   силой, но, раз ты вынуждаешь меня изменить образ действий, – что ж, я его   изменю.      

– Что   же вы сделаете?      

– Я   тебе уже говорил. Герцог дал мне все права и полномочия. Убью тебя в   каком-нибудь укромном месте, а даму похищу.      

– Вы   уверены в своей безнаказанности?      

– Я   верю во все, во что велит мне верить мой господин. Ну как, уговоришь ты свою   госпожу ехать во Францию?      

– Приложу   все старания, но ни за что не ручаюсь.      

– Когда   же я получу ответ?      

– Да   вот, – поднимусь наверх и поговорю с ней.      

– Ладно.   Ступай же. Я жду.      

– Слушаюсь,   сударь.      

– Еще   одно слово, любезнейший. Ты понял, что и дама твоя, и сама жизнь – в моих   руках?      

– Понял.      

– Отлично.   Иди, а я пойду седлать коней.      

– Особенно   не торопитесь.      

– Ну,   чего там. Я уверен в успехе. Разве принцам встречаются недоступные?      

– Это   вроде бы все же случалось.      

– Да, –   согласился Орильи, – но исключительно редко. Ступайте.      

И пока   Реми поднимался наверх, Орильи, очевидно, вполне уверенный, что его надежды   сбудутся, поспешил в конюшню.      

– Ну   что? – спросила Диана, увидя Реми.      

– Сударыня,   герцог вас видел.      

– И?..      

– Влюбился   без памяти.      

– Герцог   меня видел? Герцог в меня влюбился! – воскликнула Диана. – Ты   бредишь, Реми?      

– Нет.   Я передал вам то, что он мне сказал.      

– Кто   сказал?      

– Этот   человек! Этот гнусный Орильи!      

– Но   раз он меня видел, то и узнал. Как же тогда?      

– Если   бы герцог узнал вас, неужели Орильи осмелился бы явиться к вам и заговорить с   вами о чувствах принца? Нет, герцог вас не узнал.      

– Ты   прав, тысячу раз прав, Реми. За шесть лет в сознании этого дьявола возникало и   исчезало столько разнообразных вещей, что он меня и впрямь забыл. Последуем за   этим человеком, Реми.      

– Да,   но он-то вас узнает.      

– Почему   ты думаешь, что память у него лучше, чем у его господина?