1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– А  народ?    

– Народ  хранит молчание. Он смотрит на эту женщину с немым ужасом: он ее не знает, но  угадывает, какая она.    

– А  она?    

– Она  посылает воздушные поцелуи и кусает себе кончики пальцев при этом.    

– Дьявол!    

– Да,  монсеньор, как раз то же самое и мне пришло в голову. Это дьявол. Будьте осмотрительны!    

– Мы  сохраняем состояние войны, не так ли?    

– Клянусь  богом! Запрашивайте сто, чтобы получить десять; впрочем, у нее вы больше пяти  не вырвете.    

– Ба!  Так, значит, ты меня считаешь совсем бессильным?.. Вы все здесь? Почему Монсоро  еще не вернулся? – произнес герцог.    

– Он,  наверное, в Меридоре… О! Мы прекрасно обойдемся и без него!    

– Ее  величество королева-мать! – провозгласил лакей с порога двери.    

И тотчас  же показалась Екатерина, бледная и, по своему обыкновению, вся в черном.    

Герцог  Анжуйский сделал движение, чтобы встать.    

Но  Екатерина с живостью, которой нельзя было заподозрить в этом изношенном годами  теле, бросилась в объятия сына и покрыла его поцелуями.    

«Она его  задушит, – подумал Бюсси. – Да это настоящие поцелуи, клянусь смертью  Христовой!»    

Она  сделала больше – она заплакала.    

– Нам  надо остерегаться, – сказал Антрагэ Рибейраку, – каждая слеза будет  оплачена бочкой крови.    

Покончив  с поцелуями и слезами, Екатерина села у изголовья герцога. Бюсси сделал знак, и  присутствующие удалились. Сам же он, словно у себя дома, прислонился спиной к  колонне кровати и стал спокойно ждать.    

– Не  могли бы вы позаботиться о моих бедных людях, дорогой господин де Бюсси? –  сказала вдруг Екатерина. – Ведь после нашего сына вы хозяин дома и наш  самый дорогой друг, не правда ли? Я прошу вас оказать мне эту любезность.    

Выбора  не было.    

«Попался!»  – подумал Бюсси.    

– Счастлив  служить вашему величеству, государыня, – сказал он. – Я удаляюсь.  Погоди! – прошептал он. – Это тебе не Лувр, ты не знаешь здесь всех  дверей, я еще вернусь.    

И  молодой человек вышел, не сумев даже подать герцогу знак. Екатерина опасалась,  что Бюсси это сделает, и ни на секунду не спускала с него глаз.    

Прежде  всего она попыталась выяснить, действительно ли ее сын болен или только притворяется  больным.    

На этом  должна была строиться вся ее дальнейшая дипломатия.    

Но  Франсуа, достойный сын своей матери, великолепно играл свою роль.    

Она  заплакала – он затрясся в лихорадке.    

Введенная  в заблуждение Екатерина сочла его больным и даже понадеялась, что болезнь поможет  ей подчинить своему влиянию разум, ослабленный страданиями тела.    

Она  обволокла герцога нежностью, снова расцеловала его, снова заплакала, да так, что  он удивился и спросил о причине ее слез.    

– Вам  грозила такая большая опасность, сын мой, – отвечала она.    

– Когда  я бежал из Лувра, матушка?    

– О!  Нет, после того, как вы бежали.    

– Что  вы имеете в виду?    

– Те,  кто помогал вам при этом злополучном бегстве…    

– Что  же они?    

– Они  ваши злейшие враги…    

«Ничего  не знает, – подумал принц, – но хотела бы разузнать».    

– Король  Наваррский! – сказала Екатерина без обиняков. – Вечный бич нашего  рода… Узнаю его!    

«Знает», –  сказал себе Франсуа.    

– Поверите  ли вы мне, если я скажу, что он этим хвастает и считает, что он один остался в  выигрыше?    

– Все  это не так, – возразил герцог, – вас обманывают, матушка.    

– Почему?    

– Потому  что он не имел никакого касательства к моему побегу, а если бы и имел, то все  равно: сейчас я в безопасности, как вы видите. А с королем Наваррским я уже два  года не встречался, матушка.    

– Я  подразумеваю не только эту опасность, сын мой, – сказала Екатерина,  чувствуя, что удар не попал в цель.    

– Что  же еще, матушка? – спросил герцог, то и дело поглядывая на гобеленовые  драпировки на стене алькова за спиной Екатерины, время от времени начинавшие  колыхаться.    

Екатерина  наклонилась к сыну и, постаравшись придать своему голосу испуганный тон,  произнесла:    

– Королевский  гнев! Этот страшный гнев, угрожающий вам.    

– Со  второй опасностью дело обстоит так же, как с первой, государыня: мой брат,  король, – в жестоком гневе, охотно верю, но я – в безопасности.    

– Вы  так полагаете? – сказала Екатерина с выражением, способным внушить страх  самому смелому.    

Драпировки  заколыхались.    

– Я  в этом уверен, – ответил герцог, – и вы сами своим приездом сюда,  милая матушка, подтверждаете мою правоту.    

– Почему  же? – спросила Екатерина, встревоженная его спокойствием.    

– Потому  что, – продолжал Франсуа, после очередного взгляда на драпировки, –  если бы вам поручили передать мне только эти угрозы, вы бы не поехали сюда, да  и король в подобном случае не решился бы отдать в мои руки такого заложника,  как ваше величество.    

Испуганная  Екатерина подняла голову.    

– Заложник?!  Я?! – воскликнула она.    

– Самый  святой и почитаемый из всех, – ответил с улыбкой герцог и поцеловал руку  Екатерины, не преминув бросить ликующий взгляд на драпировки.    

Екатерина  бессильно уронила руки. Она не могла догадаться, что Бюсси из потайной двери  следил за своим господином и с самого начала разговора поддерживал его в  трудных случаях взглядом, сообщая ему, при каждом его колебании, мужество и  бодрость духа.    

– Сын  мой, – сказала она наконец, – вы совершенно правы: я прибыла к вам  как посланница мира.    

– Я  вас слушаю, матушка, – сказал Франсуа, – и вам известно, с каким  почтением. Мне кажется, мы начинаем понимать друг друга.    

 Глава XXVIII    

Малые причины и большие  следствия    

     

В этой  первой части разговора преимущество оказалось совершенно очевидно не на стороне  Екатерины.    

Подобная  неудача была для королевы-матери настолько непредвиденной и особенно настолько  непривычной, что она задавалась вопросом, действительно ли ее сын так  решительно настроен, как это кажется, когда вдруг одно маленькое событие  изменило положение вещей.    

История  знает сражения, которые, будучи на три четверти проигранными, вдруг оказались  выигранными из-за перемены ветра и vice versa;[139] два примера тому –  Маренго[140]  и Ватерлоо.[141]    

Одна  песчинка способна нарушить ход самой мощной машины.    

Бюсси  стоял, как мы уже знаем, в потайном коридоре, выходившем в спальню герцога Анжуйского,  и расположился так, что был виден только принцу. Из своего укрытия Бюсси  высовывал голову через щель между драпировками в те моменты, которые считал  самыми опасными для дела.    

А его  делом, как вы понимаете, была война любой ценой: необходимо было задержаться в  Анжу на все то время, пока в Анжу будет оставаться граф де Монсоро, надо было  наблюдать за мужем и навещать жену.    

Эта  чрезвычайно простая политика тем не менее весьма усложняла политику Франции:  большие следствия вытекают из малых причин.    

Бюсси с  помощью энергичных подмигиваний, яростных гримас, шутовских жестов, свирепого  насупливания бровей, наконец, понуждал своего господина к стойкости. Герцог,  боявшийся Бюсси, подчинился ему и, как мы видели, действительно держался  чрезвычайно стойко.    

Екатерина  потерпела поражение на всех направлениях и мечтала уже только о достойном отступлении,  когда небольшое происшествие, почти такое же неожиданное, как упорство герцога  Анжуйского, выручило ее. Внезапно, в самый разгар беседы матери с сыном, в  момент наиболее ожесточенного сопротивления герцога Анжуйского, Бюсси  почувствовал, что кто-то дергает его за край плаща.    

Желая не  упустить ни слова из разговора, он не обернулся, а протянул руку назад и обнаружил  чьи-то пальцы. Передвигаясь по пальцам, он обнаружил руку, за рукой – плечо, а  за плечом – человека.    

Тогда,  сообразив, что дело стоит того, он обернулся.    

Этим  человеком был Реми.    

Бюсси  хотел заговорить, но Реми приложил палец к губам, после чего тихонько увлек  своего господина в соседнюю комнату.    

– Что  случилось, Реми? – спросил граф в сильном нетерпении. – Почему ты  меня беспокоишь в такую минуту?    

– Письмо, –  шепнул Реми.    

– Черт  бы тебя побрал! Из-за какого-то письма ты отрываешь меня от важнейшего разговора,  который я вел с монсеньором герцогом Анжуйским.    

Эта  вспышка гнева, по всей видимости, отнюдь не обескуражила Реми.    

– Есть  письма – и письма, – сказал он.    

«Он  прав», – подумал Бюсси.    

– Откуда  это письмо?    

– Из  Меридора.    

– О! –  живо воскликнул Бюсси. – Из Меридора! Благодарю, мой милый Реми,  благодарю!    

– Значит,  вы больше не считаете, что я допустил ошибку?    

– Разве  ты когда-нибудь можешь ошибиться? Где письмо?    

– Оно  потому и показалось мне особо важным, что посланец желает передать его вам в собственные  руки.    

– И  правильно. Он здесь?    

– Да.    

– Приведи  его.    

Реми  отворил одну из дверей и сделал знак человеку, по виду конюху, войти.    

– Вот  господин де Бюсси, – сказал он, указывая на графа.    

– Давай  письмо. Я тот, кого ты искал, – сказал Бюсси.    

И вручил  посланцу полупистоль.    

– О!  Я вас хорошо знаю, – ответил конюх, протягивая ему письмо.    

– Это  она его тебе дала?    

– Не  она, он.    

– Кто  он? – с живостью спросил Бюсси, разглядывая почерк.    

– Господин  де Сен-Люк.    

– А!    

Бюсси  слегка побледнел, потому что при слове «он» решил, что речь идет не о жене, а о  муже, а господин де Монсоро имел это свойство – заставлять бледнеть Бюсси  всякий раз, как Бюсси о нем вспоминал.    

Молодой  человек отвернулся, чтобы прочесть письмо и скрыть при чтении то волнение, которое  боится выдать каждый, кто получает важное послание, если он не Цезарь Борджа,[142] не Макиавелли,  не Екатерина Медичи и не дьявол.    

И  бедняга Бюсси поступил правильно, потому что, едва он пробежал глазами  известное нам письмо, как кровь прихлынула к его мозгу, прилила к глазам, словно  разбушевавшееся море. Из бледного он сделался пурпурно-красным, постоял  мгновение как оглушенный и, чувствуя, что вот-вот упадет, был вынужден  опуститься в кресло возле окна.    

– Ступай, –  сказал Реми конюху, удивленному действием, которое оказало принесенное им  письмо. И подтолкнул его в спину. Конюх поспешно скрылся. Он решил, что принес  плохую весть, и испугался, как бы у него не отобрали назад полупистоль.    

Реми  подошел к графу и потряс его за руку.    

– Смерть  Христова! – воскликнул он. – Отвечайте мне немедленно, иначе, клянусь  святым Эскулапом, я пущу вам кровь из всех четырех конечностей.    

Бюсси  встал. Он больше не был ни красным, ни оглушенным, он был мрачным.    

– Погляди, –  сказал он, – что сделал ради меня Сен-Люк.    

И  протянул Реми письмо. Реми жадно прочел его.    

– Что  ж, – заметил он, – мне кажется, все прекрасно и господин де Сен-Люк  галантный человек. Да здравствуют умные люди, умеющие отправить душу в  чистилище! Оттуда ей уже нет возврата!    

– Невероятно! –  пробормотал Бюсси.    

– Конечно,  невероятно, но это ничего не меняет. Наши дела теперь обстоят так: через девять  месяцев у меня будет пациенткой некая графиня де Бюсси. Смерть Христова! Не  беспокойтесь, я принимаю роды, как Амбруаз Паре.    

– Да, –  сказал Бюсси. – Она будет моей женой.    

– Мне  кажется, – отвечал Реми, – что для этого не так уж много придется  сделать, ибо она уже была больше вашей женой, чем женой своего мужа.    

– Монсоро  мертв!    

– Мертв! –  повторил Одуэн. – Это написано пером.    

– О!  Мне кажется, что я сплю, Реми. Как! Я не увижу больше этого подобия привидения,  всегда готового встать между мною и счастьем? Реми, мы заблуждаемся.    

– Нет,  мы ни чуточки не заблуждаемся. Перечтите письмо, смерть Христова! Упал на маки,  видите, да так неловко, что тут же и умер. Я уже замечал, что падать на маки  очень опасно, но до сих пор думал, что это опасно только для женщин.    

– Но  в таком случае, – сказал Бюсси, не слушая шуток Реми и следя лишь за одной  мыслью, которая вертелась у него в мозгу, – Диане не следует оставаться в  Меридоре. Я этого не хочу. Надо, чтобы она отправилась куда-нибудь в другое  место, где она сможет все забыть.    

– Я  думаю, что для этого вполне подходит Париж, – сказал Одуэн. – В  Париже забывают довольно быстро.    

– Ты  прав. Она снова поселится в своем домике на улице Турнель, и десять месяцев ее  вдовьего траура мы проживем в тени, если только счастье может оставаться в  тени, и брак будет для нас всего лишь завтрашним днем сегодняшних радостей.    

– Это  верно, – сказал Реми, – но, чтобы отправиться в Париж…    

– Ну?    

– Нам  кое-что нужно.    

– Что  же?    

– Нам  нужен мир в Анжу.    

– Верно, –  сказал Бюсси, – верно. О! Бог мой! Сколько времени потеряно, и потеряно впустую!    

– Это  значит, что вы сядете на коня и помчитесь в Меридор.    

– Нет,  не я, ни в коем случае не я, а ты. Я обязательно должен остаться здесь, и к  тому же мое присутствие там в подобную минуту было бы почти непристойным.    

– А  как я с ней увижусь? Войду в замок?    

– Нет.  Иди сначала к старой лесосеке, возможно, она будет гулять там: ждать меня. А  если там не увидишь, иди в замок.    

– Что  ей сказать?    

– Что  я почти обезумел.    

И, пожав  руку молодому лекарю, на которого опыт приучил его полагаться, как на самого  себя, Бюсси поспешил вернуться на свое место за драпировками у потайного входа  в альков принца.    

В  отсутствие Бюсси Екатерина попыталась отвоевать обратно ту территорию, которую  потеряла благодаря его присутствию.    

– Сын  мой, – сказала она, – я считала, что никогда не бывает так, чтобы  мать не сумела договориться со своим ребенком.    

– Тем  не менее, матушка, вы видите, что иногда это может случиться.    

– Никогда,  если она действительно хочет договориться.    

– Вы  желаете сказать, государыня, если они хотят договориться, – поправил  герцог и, довольный этими гордыми словами, поискал глазами Бюсси, чтобы  получить в награду одобряющий взгляд.    

– Но  я этого хочу! – воскликнула Екатерина. – Вы слышите, Франсуа? Я этого  хочу.    

Тон ее  голоса не соответствовал словам, ибо слова были повелительными, а тон почти умоляющим.    

– Вы  этого хотите? – переспросил герцог Анжуйский с улыбкой.    

– Да, –  сказала Екатерина, – я этого хочу и пойду на любые жертвы, чтобы  достигнуть своей цели.    

– А! –  воскликнул Франсуа. – Черт возьми!    

– Да,  да, мое дорогое дитя, скажите, что вы требуете, чего вы желаете? Говорите!  Приказывайте!    

– О!  Матушка! – произнес Франсуа, почти смущенный столь полной победой, которая  лишала его возможности быть суровым победителем.    

– Послушайте,  сын мой, – сказала Екатерина своим самым нежным голосом, – ведь вы не  хотите утопить королевство в крови? Этого не может быть. Вы хороший француз и  хороший брат.    

– Мой  брат оскорбил меня, государыня, и я ему больше ничем не обязан ни как моему  брату, ни как моему королю.    

– Но  я, Франсуа, я! Разве вам не жаль меня?    

– Нет,  государыня, потому что вы, вы меня покинули! – возразил герцог, думая, что  Бюсси все еще на своем месте, как прежде, и может его слышать.    

– А!  Вы хотите моей смерти? – горестно сказала Екатерина. – Что ж, пусть  будет так, я умру, как и подобает женщине, дети которой убивают друг друга у  нее на глазах.    

Само  собой разумеется, Екатерина не испытывала ни малейшей охоты умереть.    

– О!  Не говорите так, государыня, вы разрываете мне сердце! – воскликнул  Франсуа, сердце которого вовсе не разрывалось.    

Екатерина  залилась слезами.    

Герцог  взял ее за руки и попытался успокоить, по-прежнему бросая тревожные взгляды в  глубину алькова.    

– Но  чего вы хотите? – сказала Екатерина. – Скажите, по крайней мере, ваши  требования, чтобы мы знали, на чем нам порешить.    

– Постойте,  матушка, а чего вы сами хотите? – сказал Франсуа. – Говорите, я вас  слушаю.    

– Я  хочу, чтобы вы возвратились в Париж, мое дорогое дитя, я хочу, чтобы вы  возвратились ко двору короля, вашего брата, который ждет вас с распростертыми  объятиями.    

– Э!  Смерть Христова, государыня! Я отлично понимаю: не брат мой ждет меня с распростертыми  объятиями, а Бастилия – с распахнутыми воротами.    

– Нет,  возвращайтесь, возвращайтесь, и клянусь честью, клянусь моей материнской любовью,  клянусь кровью нашего спасителя Иисуса Христа (Екатерина перекрестилась),  король вас примет так, словно это вы король, а он – герцог Анжуйский.    

Герцог  упорно смотрел на драпировки алькова.    

– Соглашайтесь, –  продолжала Екатерина, – соглашайтесь, сын мой. Скажите, может быть, вам  дать новые уделы, может быть, вы хотите иметь свою гвардию?    

– Э!  Государыня, ваш сын мне ее уже дал однажды, и даже почетную, ведь он выбрал для  этого своих четырех миньонов.    

– Не  надо, не говорите так. Он даст вам гвардию из людей, которых вы отберете сами.  Если вы захотите, у вашей гвардии будет капитан, если вы пожелаете, капитаном  станет господин де Бюсси.    

Это  последнее предложение обеспокоило герцога. Он подумал, что оно может задеть  Бюсси, и снова бросил взгляд в глубину алькова, боясь увидеть в полумраке  горящие гневом глаза и злобно стиснутые белые зубы.    

Но, о  чудо! Вопреки ожиданиям, он увидел радостного, улыбающегося Бюсси, который усиленно  кивал ему, одобряя предложение королевы-матери.    

«Что это  означает? – подумал Франсуа. – Неужто Бюсси хотел войны только для  того, чтобы стать капитаном моей гвардии?»    

– Стало  быть, – сказал он уже громко и словно спрашивая самого себя, – я  должен согласиться?    

«Да, да,  да!» – подтвердил Бюсси руками, плечами и головой.    

– Значит,  надо, – продолжал герцог, – оставить Анжу и вернуться в Париж?    

«Да, да,  да!» – убеждал Бюсси со все возрастающим пылом.    

– Конечно,  дорогое дитя, – сказала Екатерина, – но разве это так трудно,  вернуться в Париж?    

«По  чести, – сказал себе Франсуа, – я больше ничего не понимаю. Мы  условились, что я буду от всего отказываться, а теперь он мне советует мир и  лобызания».    

– Ну  так как, – спросила с беспокойством Екатерина, – что вы ответите?    

– Матушка,  я подумаю, – медленно произнес герцог, который хотел выяснить с Бюсси это  противоречие, – и завтра…    

«Он  сдается, – решила Екатерина. – Я выиграла битву».    

«В самом  деле, – сказал себе герцог, – Бюсси, возможно, и прав».    

И они  расстались, предварительно обменявшись поцелуями.    

 Глава XXIX    

О том, как граф Монсоро  открыл, закрыл и снова открыл глаза и как это явилось доказательством того, что  он еще не окончательно мертв    

     

Какое  счастье иметь хорошего друга, и особенно потому, что хорошие друзья встречаются  редко.    

Так  размышлял Реми, скача по полю на одной из лучших лошадей из конюшен принца.    

Он бы  охотно взял Роланда, но граф Монсоро его опередил, и Реми пришлось взять  другого коня.    

– Я  очень люблю господина де Бюсси, – говорил себе Одуэн, – а господин де  Бюсси, со своей стороны, меня тоже крепко любит, так, во всяком случае, думаю  я. Вот почему я сегодня такой веселый: я счастлив за двоих.    

Затем он  добавил, вдохнув полной грудью:    

– В  самом деле, мне кажется, сердце у меня до краев переполнено. Ну-ка, –  продолжал он, экзаменуя себя, – ну-ка, как я стану раскланиваться с  госпожой Дианой?    

Если вид  у нее будет печальный – церемонный, сдержанный, безмолвный поклон, рука приложена  к сердцу; если она улыбнется – сверхпочтительный реверанс, несколько пируэтов и  полонез, который я исполню соло.    

Господину  же де Сен-Люку, если он еще в замке, в чем я сильно сомневаюсь: «Виват» – и  изъявления благодарности по-латыни. Он-то убиваться не станет, будьте уверены…    

Ага! Я  приближаюсь.    

И  действительно, после того как лошадь свернула налево, потом направо, после того  как пробежала по заросшей цветами тропинке, миновала лесосеку и старый бор, она  вступила в чащу, которая вела к стене.    

– О!  Какие прекрасные маки! – сказал Реми. – Они напоминают мне о нашем  главном ловчем. Те, на которые он упал, бедняжка, не могли быть прекраснее  этих.    

Реми  подъезжал к стене все ближе и ближе. Внезапно лошадь резко остановилась и,  раздув ноздри, уставилась в одну точку. Реми, ехавший крупной рысью и не  ожидавший остановки, чуть не перелетел через голову Митридата.    

Так  звали лошадь, которую он взял вместо Роланда.    

Частые  упражнения в верховой езде сделали Реми бесстрашным наездником; он вонзил шпоры  в живот своего скакуна, но Митридат не шелохнулся. Этот конь, несомненно,  получил свое имя по причине сходства его упрямого характера с характером  понтийского царя.[143]    

Удивленный  Реми опустил глаза к земле в поисках препятствия, остановившего его коня, но  увидел только большую, увенчанную розовой пеной лужу крови, которую постепенно  поглощали земля и цветы.    

– Ага! –  воскликнул он. – Уж не то ли это место, где господин де Сен-Люк проткнул  господина де Монсоро?    

Реми  поднял глаза и огляделся.    

В десяти  шагах, под грубой каменной стеной, он увидел две неестественно прямые ноги и  еще более неестественно прямое тело. Ноги лежали на земле, тело опиралось о  стену.    

– Вот  те раз! Монсоро! – воскликнул Реми. – Hic obiit Nemrod.[144] Ну и  ну, коли вдова оставляет его здесь, на растерзание воронам и коршунам, это  хороший для нас признак, и моя надгробная речь будет состоять из реверанса,  пируэтов и полонеза.    

И Реми,  соскочив с коня, сделал несколько шагов в сторону тела.    

– Странно! –  сказал он. – Он лежит тут, мертвый, совершенно мертвый, а кровь, однако,  там. А! Вот след. Он добрался оттуда сюда, или, вернее, этот славный Сен-Люк,  воплощенное милосердие, прислонил его к стене, чтобы избежать прилива крови к  голове. Да, так оно и есть, он мертв, клянусь честью! Глаза открыты, лицо  неподвижно – мертвым-мертвешенек. Вот так: раз, два.    

Реми  сделал выпад и проткнул пальцем пустое пространство перед собою.    

Но тут  же он попятился назад, ошеломленный, с разинутым ртом: глаза, которые Реми только  что видел открытыми, закрылись, лицо покойника, с самого начала поразившее его  своей бледностью, побледнело еще больше.    

Реми  стал почти таким же бледным, как граф Монсоро, но, будучи медиком, то есть в  достаточной степени материалистом, пробормотал, почесывая кончик носа: «Credere  portentis mediocre.[145]  Раз он закрыл глаза, значит, он не мертв».    

И все  же, несмотря на материализм Одуэна, положение его было не из приятных, и ноги  подгибались в коленях совершенно неприличным образом, поэтому он сел или,  вернее говоря, соскользнул на землю к подножию того дерева, у которого перед  тем искал опоры, и оказался лицом к лицу с трупом.    

– Не  могу припомнить, где точно, – сказал он себе. – Я где-то я читал, что  после смерти наблюдались определенные двигательные феномены, которые  свидетельствуют лишь об оседании материи, то есть о начале разложения. Вот  чертов человек! Подумать только, он доставляет нам хлопоты даже после своей  смерти, просто наказание. Ей-богу, не только глаза всерьез закрыты, но еще и  бледность увеличилась, chroma chloron,[146]  как говорит Гальен; color albus,[147]  как говорит Цицерон, который был очень остроумным оратором. Впрочем, есть  способ определить, мертв он или нет: надо воткнуть мою шпагу ему в живот на  фут, если он не пошевельнется, значит, определенно скончался.    

И Реми  приготовился проделать этот милосердный опыт. Он даже взялся уже за шпагу,  когда глаза Монсоро снова раскрылись.    

Это событие  оказало на Реми иное действие, чем первое: он вскочил, словно подброшенный  пружиной, и холодный пот выступил у него на лбу.    

На этот  раз глаза мертвеца так и остались широко раскрытыми.    

– Он  не мертв, – прошептал Реми, – он не мертв. В хорошенькую же историю  мы попали.    

Тут в  голову молодому человеку, вполне естественно, пришла одна мысль.    

– Он  жив, – сказал Реми, – это верно, но, если я убью его, он станет  вполне мертвым.    

Реми  глядел на Монсоро; граф тоже глядел на него, и такими испуганными глазами, что  можно было подумать, будто он читает в душе этого прохожего его намерения.    

– Фу! –  воскликнул вдруг Реми. – Фу! Что за гнусная мысль! Бог свидетель, если бы  он стоял на ногах и размахивал шпагой, я убил бы его с полным удовольствием, но  в том виде, в каком он сейчас, – без сил, на три четверти мертвый, –  это было бы больше чем преступление, это была бы подлость.    

– Помогите, –  прошептал Монсоро, – помогите, я умираю.    

– Смерть  Христова! – сказал себе Реми. – Положение весьма затруднительное. Я –  врач, и, следовательно, мой долг облегчить страдания подобного мне существа.  Правда, Монсоро этот так уродлив, что я почти вправе сказать: не подобного мне,  а принадлежащего к тому же роду. Genus homo.[148]  Что ж, забудем, что меня зовут Одуэн, забудем, что я друг господина де Бюсси, и  выполним наш долг врача.    

– Помогите, –  повторил раненый.    

– Я  здесь, – сказал Реми.    

– Ступайте  за священником, за врачом.    

– Врач  уже нашелся, и, быть может, он избавит вас от священника.    

– Одуэн! –  воскликнул граф де Монсоро, узнав Реми. – Какими судьбами?    

Как  видите, граф остался верен себе: даже в предсмертной агонии он подозревал и  допрашивал.    

Реми  понял, что кроется за его вопросом.    

Этот лес  не был посещаемым местом, сюда не приходили просто так, без дела. Следовательно,  вопрос был почти естественным.    

– Почему  вы здесь? – повторил Монсоро, которому подозрения придали немного сил.    

– Черт  побери! – ответил Одуэн. – Да потому, что на расстоянии лье отсюда я  встретил господина де Сен-Люка.    

– А!  Моего убийцу, – пробормотал Монсоро, бледнея от боли и от гнева сразу.    

– И  он велел мне: «Реми, скачите в лес, и в том месте, которое называется Старая  лесосека, вы найдете мертвого мужчину».    

– Мертвого! –  повторил Монсоро.    

– Проклятие!  Он так думал, – сказал Реми, – не надо на него за это сердиться. Ну я  и явился и увидел, что вы потерпели поражение.    

– А  теперь скажите мне прямо, ведь вы имеете дело с мужчиной, скажите мне,  смертельно ли я ранен?    

– А!  Черт! – воскликнул Реми. – Вы слишком многого от меня хотите. Однако  я попытаюсь. Поглядим.    

Мы уже  говорили, что совесть врача одержала верх над преданностью друга.    

Итак,  Реми подошел к Монсоро и со всеми подобающими предосторожностями снял с него  плащ, камзол и рубашку.    

Шпага  прошла над правым соском, между шестым и седьмым ребрами.    

– Гм, –  хмыкнул Реми, – очень болит?    

– Не  грудь, спина.    

– Ага!  А скажите, пожалуйста, какая часть спины?    

– Под  лопаткой.    

– Клинок  наткнулся на кость, – сказал Реми, – потому и болит.    

И он  осмотрел место, которое граф указал как средоточие самой сильной боли.    

– Нет, –  сказал Реми, – нет, я ошибся. Клинок ни на что не наткнулся, он прошел  насквозь. Чума побери! Славный удар, господин граф, отлично! Лечить раненных  господином де Сен-Люком – одно удовольствие. У вас сквозная рана, милостивый  государь.    

Монсоро  потерял сознание, но у Реми его слабость не вызвала тревоги.    

– А!  Вот оно. Это хорошо: обморок, пульс слабый. Все как полагается. (Он пощупал  руки и ноги – кисти и ступни холодные. Приложил ухо к груди: дыхательные шумы  отсутствуют; легонько постукал по ней: звук глухой.) Черт, черт, вдовство  госпожи Дианы, возможно, придется перенести на более поздний срок.    

В это  мгновение легкая, красноватая, блестящая пена увлажнила губы раненого.    

Реми  поспешно достал из кармана сумку с инструментами и вынул ланцет; затем он  оторвал полосу от рубахи Монсоро и перетянул ему руку в предплечье.    

– Посмотрим, –  сказан он. – Если кровь потечет, тогда, даю слово, госпоже Диане не суждено  стать вдовой. Но если не потечет!.. Ах! Течет, ей-богу, течет! Прошу прощения,  дорогой господин де Бюсси, прошу прощения, но, ничего не поделаешь, врач –  прежде всего врач.    

И в  самом деле, кровь, сначала словно бы поколебавшись одно мгновение, хлынула из  вены. Почти в ту же секунду раненый вздохнул и открыл глаза.    

– Ах! –  пробормотал он. – Я уж думал, что все кончено.    

– Еще  нет, милостивый государь, еще нет. И, возможно даже…    

– Я  выберусь?    

– О!  Бог мой! Несомненно. Но прежде давайте закроем рану. Погодите, не двигайтесь.  Видите ли, природа в эту самую минуту лечит вас изнутри, так же как я лечу вас  снаружи. Я накладываю вам повязку, а она изготовляет сгусток. Я пускаю вам  кровь, она ее останавливает. А! Природа – великий хирург, милостивый государь.  Постойте, я вытру вам губы.    

И Реми  провел носовым платком по губам графа.    

– Сначала, –  сказал раненый, – я только и делал, что харкал кровью.    

– Что  ж, теперь, видите, кровотечение уже остановилось. Все идет хорошо. Тем лучше!  То есть тем хуже.    

– Как!  Тем хуже?    

– Тем  лучше для вас, разумеется, но тем хуже!.. Я знаю, что хочу сказать. Любезный  мой господин де Монсоро, боюсь, что буду иметь честь вылечить вас.    

– Как!  Вы боитесь?    

– Да,  я-то себя понимаю.    

– Так,  значит, вы считаете, что я поправлюсь?!    

– Увы!    

– Вы  странный врач, господин Реми.    

– Что  вам в том? Раз я вас спасаю!.. А теперь…    

Реми  прекратил кровопускание и поднялся.    

– Вы  меня бросаете? – спросил граф.    

– А!  Вы слишком много говорите, милостивый государь. Лишняя болтовня вредна. Ах, да  разве в этом дело? Мне скорее следовало бы посоветовать ему кричать.    

– Я  не понимаю вас.    

– К  счастью. Ну вот вы и перевязаны.    

– А  теперь?    

– А  теперь я отправляюсь за помощью.    

– А  я, что мне пока делать?    

– Сохраняйте  спокойствие, не двигайтесь, дышите очень осторожно, старайтесь не кашлять. Не  будем тревожить этот драгоценный сгусток. Какое жилье тут ближе всего?    

– Меридорский  замок.    

– Как  туда пройти? – спросил Реми, изображая полное неведение.    

– Переберитесь  через стену, и вы попадете в парк или же следуйте вдоль стены до ворот.    

– Хорошо,  я поскачу туда.    

– Благодарю  вас, добрый человек! – воскликнул Монсоро.    

– Кабы  ты знал, каким добряком я на самом деле оказался, – пробормотал  Реми, – ты бы меня еще не так благодарил!    

И,  вскочив на коня, лекарь галопом помчался в указанном направлении.    

Через  пять минут он прибыл в замок, все обитатели которого суетились и хлопотали,  словно муравьи разрытого муравейника, обыскивая заросли и закутки парка и  прилежащий к нему лес в бесплодных попытках обнаружить то место, где лежит тело  их господина, ибо Сен-Люк, чтобы выиграть время, дал им неверные указания.    

Реми  влетел, как метеор, в эту толпу и увлек ее за собой.    

Он с  таким жаром отдавал распоряжения, что графиня де Монсоро не смогла удержаться  от удивленного взгляда.    

Тайная,  смутная мысль промелькнула в ее уме и на секунду затуманила ангельскую чистоту  этой души.    

– А  я-то думала, что он друг господина де Бюсси, – прошептала она, глядя, как  удаляется Реми, увозя с собою носилки, корпию, чистую воду, в общем – все  необходимое для лечения.    

Сам  Эскулап со своими крыльями божества не успел бы сделать больше.    

 Глава XXX    

О том, как герцог  Анжуйский отправился в Меридорский замок, дабы выразить графине де Монсоро свои  соболезнования по поводу кончины ее супруга, и о том, как этот последний вышел  ему навстречу    

     

Едва  лишь переговоры герцога Анжуйского с его матерью были прерваны, герцог поспешил  отправиться на поиски Бюсси, дабы узнать причину столь невероятной перемены в  его настроении.    

Бюсси,  вернувшись в свою хижину, перечитывал в пятый раз письмо Сен-Люка и в каждой  его строчке открывал все более и более радостный для себя смысл.    

Что же  касается Екатерины, то она, возвратившись к себе, вызвала своих людей и распорядилась  готовить все к отъезду, который, по ее предположению, мог быть назначен на  завтра или, самое позднее, на послезавтра.    

Бюсси  встретил принца любезнейшей улыбкой.    

– Монсеньор, –  воскликнул он, – ваше высочество удостаиваете мой дом посещением?!    

– Да,  смерть Христова! – сказал герцог. – И я пришел требовать объяснений.    

– У  меня?    

– Да,  у тебя.    

– Я  слушаю, монсеньор.    

– Как! –  вскричал герцог. – Ты советуешь мне встретить во всеоружии предложения  моей матери и мужественно выдержать ее натиск. Я так и поступаю, и в самый  разгар схватки, когда все ее удары разбились о мою броню, ты вдруг говоришь  мне: «Сбросьте вашу кирасу, монсеньор, сбросьте ее».    

– Когда  я давал вам свои советы, монсеньор, я не знал, с какой целью приехала ее  величество королева-мать. Но теперь, убедившись, что она прибыла для вящей  славы и счастья вашего высочества…    

– Для  моей вящей славы и моего счастья? – воскликнул герцог. – Что ты этим  хочешь сказать?    

– Разумеется,  для славы и счастья, – ответил Бюсси. – Судите сами: чего желает ваше  высочество? Одержать верх над своими врагами, не так ли? Ибо я не думаю, как  некоторые, что вы мечтаете стать королем Франции.    

Герцог  искоса поглядел на Бюсси.    

– Быть  может, иные вам так и посоветуют, монсеньор, – сказал тот, – но это  ваши злейшие враги, уж поверьте мне, и если они слишком упорствуют, если вы не  знаете, как от них избавиться, отправьте их ко мне: я докажу им, что они  ошибаются.    

Герцог  поморщился.    

– А  кроме того, – продолжал Бюсси, – подсчитайте ваши возможности,  монсеньор, проверьте чресла свои, как говорится в Библии: есть у вас сто тысяч  солдат, десять миллионов ливров, союзники за границей и, наконец, желаете ли вы  пойти против вашего сеньора?    

– Мой  сеньор не стесняется идти против меня, – заявил герцог.    

– А!  С этой стороны вы правы. Тогда откройте свои намерения, заставьте возложить на  вашу голову корону и присвойте себе титул короля Франции. Я ничего лучшего и не  желаю, как видеть ваше возвышение! Ведь, если возвыситесь вы, с вами вместе  возвышусь и я.    

– Кто  тебе сказал, что я хочу быть королем Франции? – с досадой возразил ему  герцог. – Ты берешься решать вопросы, которые я никогда никому не  предлагал решать, даже самому себе.    

– В  таком случае все ясно, монсеньор. Нам больше не о чем спорить, раз мы согласны  в главном.    

– Согласны?    

– Так,  по крайней мере, мне кажется. Пусть вам дадут роту гвардейцев и пятьсот тысяч  ливров. Прежде чем подписать мир, потребуйте еще субсидию для Анжу, на случай  войны. Получив субсидию, вы отложите ее про запас, это ни к чему не обязывает.  Таким образом, у нас будут солдаты, деньги, сила, и мы сможем достигнуть… бог  знает чего!    

– Но  как только я попаду в Париж, как только они вернут меня, как только я снова  окажусь у них в руках, они надо мной надсмеются, – сказал герцог.    

– Полноте,  монсеньор, вы сами в это не верите. Надсмеются над вами? Разве вы не слышали,  что предлагает королева-мать?    

– Она  мне очень много предложила.    

– Я  понимаю, это вас и беспокоит?    

– Да.    

– Но  среди прочего она предложила вам роту гвардейцев и даже под командованием  Бюсси, если вы пожелаете.    

– Да,  она это предложила.    

– Ну  так вот, соглашайтесь, говорю вам: назначьте капитаном Бюсси, лейтенантами  Антрагэ и Ливаро, а Рибейрака – знаменщиком. Предоставьте нам четверым  сформировать эту роту по нашему разумению, и когда вы пойдете с таким эскортом,  то увидите, отважится ли кто-нибудь, пусть даже сам король, посмеяться над вами  или не поприветствовать вас.    

– По  чести, – сказал герцог, – я полагаю, ты прав, Бюсси. Я над этим  подумаю.    

– Подумайте,  монсеньор.    

– Да,  но что ты читал так прилежно, когда я вошел?    

– А!  Простите, я совсем забыл, – письмо.    

– Письмо?    

– Которое  для вас представляет еще больший интерес, чем для меня. Почему я вам его сразу  не показал? Где была моя голова, черт возьми?    

– Какая-нибудь  большая новость?    

– О,  бог мой, да, и даже печальная новость: граф Монсоро умер.    

– Как  вы сказали? – воскликнул герцог и вздрогнул от удивления.    

Не  спускавшему с него глаз Бюсси показалось, что за этим удивлением промелькнула  странная радость.    

– Умер,  монсеньор.    

– Умер  граф Монсоро?    

– Ах,  боже мой, да! Разве мы все не смертны?    

– Разумеется,  но никто не умирает так вдруг.    

– Когда  как. А если вас убивают?    

– Так  его убили?    

– Кажется,  да.    

– Кто?    

– Сен-Люк,  с которым он поссорился.    

– А!  Милый Сен-Люк, – воскликнул герцог.    

– Вот  как! – сказал Бюсси. – А я и не знал, что вы с ним такие закадычные  друзья, с этим милым Сен-Люком.    

– Он  из друзей моего брата, – сказал герцог, – а с той минуты, как мы с  братом заключаем мир, его друзья становятся моими друзьями.    

– Что  ж, монсеньор, в добрый час, рад вас видеть в подобном расположении духа.    

– А  ты уверен?..    

– Проклятие!  Это верней верного. Вот письмо от Сен-Люка, который сообщает мне о его смерти,  а так как я, подобно вам, недоверчив, то послал моего хирурга Реми засвидетельствовать  факт и принести мои соболезнования старому барону.    

– Умер!  Монсоро умер! – повторил герцог Анжуйский. – Умерсам по себе!    

Эти  слова вырвались у него так же, как прежде вырвались слова «милый Сен-Люк». И в  тех и в других было пугающее простодушие.    

– Он  умер не сам по себе, – возразил Бюсси, – ведь его убил Сен-Люк.    

– О!  Понятно! – сказал герцог.    

– Быть  может, вы поручали кому-то другому убить его, монсеньор?    

– Нет,  даю слово, нет, а ты?    

– О!  Монсеньор, я же не принц, чтобы поручать такого рода дела другим, я вынужден  сам этим заниматься.    

– Ах,  Монсоро, Монсоро, – произнес принц со своей ужасной улыбкой.    

– О,  монсеньор! Можно подумать, что вы питали неприязнь к бедняге графу.    

– Нет,  это ты питал к нему неприязнь.    

– Что  касается меня, то оно и понятно, – сказал Бюсси, невольно  покраснев. – Разве не по его вине я был однажды жестоко унижен вашим  высочеством?    

– Ты  все еще об этом вспоминаешь?    

– О,  бог мой, нет, монсеньор, вы прекрасно это знаете. Но вы? Вам он был слугой,  другом, преданным рабом.    

– Хорошо,  хорошо, – сказал принц, прерывая разговор, который становился для него  затруднительным, – прикажите седлать лошадей, Бюсси.    

– Седлать  лошадей, зачем?    

– Затем,  чтобы отправиться в Меридор. Я хочу принести мои соболезнования госпоже Диане.  К тому же я давно собирался навестить Меридорский замок и сам не понимаю, как  до сих пор не сделал этого. Больше откладывать я не буду. Дьявольщина! Не знаю  почему, но сегодня я расположен к соболезнованиям.    

«По  чести, – сказал себе Бюсси, – сейчас, когда Монсоро мертв и когда я  не боюсь больше, что он продаст свою жену герцогу, какое может иметь для меня  значение, если герцог ее и увидит. Коли он станет ей докучать, я прекрасно  смогу ее защитить. Что ж, раз нам предлагают возможность увидеться с Дианой,  воспользуемся случаем».    

И он  вышел распорядиться насчет лошадей.    

Спустя  четверть часа, пока Екатерина спала или притворялась спящей, чтобы прийти в  себя после утомительного путешествия, принц, Бюсси и десять дворян, на  великолепных конях, направлялись к Меридору в том радостном настроении, которое  всегда порождают как у людей, так и у лошадей прекрасная погода, цветущие луга  и молодость.    

При виде  этой блестящей кавалькады привратник Меридорского замка подошел к краю рва и  спросил, кто приехал.    

– Герцог  Анжуйский! – крикнул принц.    

Привратник  тотчас схватил рог и затрубил сигнал, на звуки которого к подъемному мосту  сбежалась вся челядь. Тотчас же поднялась суета в комнатах, коридорах и на  лестницах. Открылись окна башенок, послышался лязг железа по камню плит, и на  пороге дома показался старый барон с ключами от замка в руке.    

– Просто  невероятно, как мало тут печалятся о Монсоро, – сказал герцог. –  Погляди, Бюсси, какие у всех этих людей обычные лица.    

На  крыльцо дома вышла женщина.    

– А!  Вот и прекрасная Диана, – воскликнул герцог. – Ты видишь, Бюсси,  видишь?    

– Разумеется,  я вижу ее, монсеньор, – ответил молодой человек, – однако, –  добавил он тихо, – я не вижу Реми.    

Диана  действительно вышла из дома, но тут же вслед за ней появились носилки, на  которых с глазами, горящими от жара или ревности, лежал Монсоро, напоминающий  скорее индийского султана на паланкине, чем покойника на погребальном ложе.    

– О!  О! Что же это такое? – воскликнул герцог, обращаясь к своему спутнику,  ставшему бледнее платка, с помощью которого он пытался сначала скрыть свое  волнение.    

– Да  здравствует монсеньор герцог Анжуйский! – крикнул Монсоро, с огромным  усилием подняв вверх руку.    

– Потише! –  произнес голос позади него. – Вы разорвете сгусток крови.    

То был  Реми. Верный до конца своей роли врача, он сделал раненому это благоразумное  предупреждение.    

При  дворе быстро приходят в себя после неприятных сюрпризов, по крайней мере с  виду: герцог Анжуйский сделал над собой усилие и изобразил на лице улыбку.    

– О!  Мой дорогой граф, – воскликнул он, – какая радостная неожиданность!  Подумайте только, нам сказали, что вы умерли!    

– Пожалуйте  сюда, монсеньор, – ответил раненый, – пожалуйте сюда, чтобы я мог  поцеловать руку вашего высочества. Благодарение богу, я не только не умер, но  надеюсь в скором времени поправиться, дабы служить вам с еще большим усердием и  верностью, чем прежде.    

Что до  Бюсси, то, не будучи ни принцем, ни мужем, не занимая ни одного из этих общественных  положений, при которых притворство является первой необходимостью, он  чувствовал, как холодный пот струится по его вискам, и не осмеливался поглядеть  на Диану.    

Ему было  невыносимо видеть это, дважды им утраченное, сокровище в такой близости к его  владельцу.    

– А  вы, господин де Бюсси, – сказал Монсоро, – вы, прибывший с его  высочеством, примите мою глубокую благодарность, ведь, по сути, это вам обязан  я жизнью.    

– То  есть как мне? – пролепетал Бюсси, думая, что граф смеется над ним.    

– Конечно,  не вам непосредственно, но моя благодарность от этого не становится меньше, ибо  вот мой спаситель, – ответил Монсоро, показывая на Реми, воздевшего руки к  небу с горячим желанием провалиться в недра земли, – это ему обязаны мои  друзья тем, что еще располагают мной.    

Не  обращая внимания на знаки, призывающие к молчанию, которые делал ему молодой доктор,  и толкуя их, как заботу медика о его здоровье, граф в восторженных выражениях  рассказал о хлопотах и самоотверженности Одуэна, о его мастерстве.    

Герцог  нахмурил брови. Бюсси посмотрел на Реми с выражением, внушающим страх.    

Бедный  малый, укрывшийся за Монсоро, только руками развел, словно желая сказать: «Увы!  Это совсем не моя вина».    

– Впрочем, –  продолжал граф, – я узнал, что Реми нашел вас однажды умирающим, как он  нашел меня. Это объединяет нас узами дружбы. Рассчитывайте на мою, господин де  Бюсси. Когда Монсоро любит, он любит крепко, правда, и ненавидит он, ежели уж  возненавидит, тоже всем сердцем.    

Бюсси  показалось, что молния, сверкнувшая при этих словах в возбужденном взоре графа,  была адресована его высочеству герцогу Анжуйскому.    

Герцог  не заметил ничего.    

– Что  ж, пойдемте! – сказал он, соскакивая с коня и предлагая руку Диане. –  Соблаговолите, прекрасная Диана, принять нас в этом доме, который мы полагали  увидеть в трауре, но который, напротив, продолжает быть обителью благоденствия  и радости. А вы, Монсоро, отдыхайте, раненым подобает отдыхать.    

– Монсеньор, –  возразил граф, – никто не сможет сказать, что вы пришли к живому Монсоро  и, при живом Монсоро, кто-то другой принимал ваше высочество в его доме. Мои  люди понесут меня, и я последую за вами повсюду.    

На  мгновение можно было подумать, что герцог угадал истинную мысль графа, потому  что он оставил руку Дианы.    

Монсоро  перевел дыхание.    

– Подойдите  к ней, – шепнул Реми на ухо Бюсси.    

Бюсси  приблизился к Диане, и Монсоро улыбнулся им.    

Бюсси  взял руку Дианы, и Монсоро улыбнулся ему еще раз.    

– Какие  большие перемены, господин де Бюсси, – вполголоса сказала Диана.    

– Увы! –  прошептал Бюсси. – Как бы они не стали еще большими.    

Само  собой разумеется, что барон принял герцога и сопровождавших его дворян со всей  пышностью старинного гостеприимства.    

 Глава XXXI    

О неудобстве чрезмерно  широких носилок и чрезмерно узких дверей    

     

Бюсси не  отходил от Дианы. Благожелательная улыбка Монсоро предоставляла молодому  человеку свободу, однако он остерегался злоупотреблять ею.    

С  ревнивцами дело обстоит так: защищая свое добро, они не знают жалости, но зато  и браконьеры их не щадят, если уж попадут в их владения!    

– Сударыня, –  сказал Бюсси Диане, – по чести, я несчастнейший из людей. При известии о  смерти графа я посоветовал принцу помириться с матерью и вернуться в Париж. Он  согласился, а вы, оказывается, остаетесь в Анжу.    

– О!  Луи, – ответила молодая женщина, сжимая кончиками своих тонких пальцев  руку Бюсси, – и вы смеете утверждать, что мы несчастны? Столько чудесных  дней, столько неизъяснимых радостей, воспоминание о которых заставляет усиленно  биться мое сердце! Неужели вы забыли о них?    

– Я  ничего не забыл, сударыня, напротив, я слишком многое помню, и вот почему,  утратив это счастье, я чувствую себя таким достойным сожаления. Поймите, как я  буду страдать, сударыня, если мне придется вернуться в Париж, оказаться за  сотню лье от вас! Сердце мое разрывается, Диана, и я становлюсь трусом.    

Диана  посмотрела на Бюсси; его взор был исполнен такого горя, что молодая женщина опустила  голову и задумалась.    

Бюсси  ждал, устремив на нее заклинающий взгляд и молитвенно сложив руки.    

– Хорошо, –  сказала вдруг Диана, – вы поедете в Париж, Луи, и я тоже.    

– Как! –  воскликнул молодой человек. – Вы оставите господина де Монсоро?    

– Я  бы его оставила, – ответила Диана, – да он меня не оставит. Нет,  поверьте мне, Луи, лучше ему отправиться с нами.    

– Но  ведь он ранен, нездоров, это невозможно!    

– Он  поедет, уверяю вас.    

И тотчас  же, отпустив руку Бюсси, она подошла к принцу. Принц, в очень скверном расположении  духа, отвечал что-то графу Монсоро, возле носилок которого стояли Рибейрак,  Антрагэ и Ливаро.    

При виде  Дианы чело графа прояснилось, но это мгновение покоя было весьма мимолетным,  оно промелькнуло, как солнечный луч между двумя грозами.    

Диана  подошла к герцогу, и граф нахмурился.    

– Монсеньор, –  сказала она с пленительной улыбкой, – говорят, ваше высочество страстно  любите цветы. Пойдемте, я покажу вашему высочеству самые прекрасные цветы во  всем Анжу.    

Франсуа  галантно предложил ей руку.    

– Куда  это вы ведете монсеньора, сударыня? – обеспокоенно спросил Монсоро.    

– В  оранжерею, сударь.    

– А! –  произнес Монсоро. – Что ж, пусть так: несите меня в оранжерею.    

«Честное  слово, – сказал себе Реми, – теперь мне кажется, что я хорошо сделал,  не убив его. Благодарение богу! Он прекраснейшим образом сам себя убьет».    

Диана  улыбнулась Бюсси улыбкой, обещавшей чудеса.    

– Пусть  только господин де Монсоро, – шепнула она ему, – остается в  неведении, что вы уезжаете из Анжу, об остальном я позабочусь.    

– Хорошо, –  ответил Бюсси.    

И он  подошел к принцу в то время, как носилки скрылись в чаще деревьев.    

– Монсеньор, –  сказал он, – смотрите не проговоритесь, Монсоро не должен знать, что мы  собираемся мириться.    

– Почему  же?    

– Потому  что он может предупредить о наших намерениях королеву-мать, чтобы завоевать ее  расположение, и ее величество, зная, что решение уже принято, будет с нами  менее щедрой.    

– Ты  прав, – сказал герцог, – значит, ты его остерегаешься?    

– Графа  Монсоро? Еще бы, черт побери!    

– Что  ж, и я тоже. Истинно скажу, мне кажется, он нарочно все выдумал со своей  смертью.    

– Нет,  даю слово, нет! Ему честь по чести проткнули грудь шпагой. Этот болван Реми,  который спас его, поначалу было даже подумал, что он мертв. Да-а, у этого  Монсоро душа, должно быть, гвоздями к телу приколочена.    

Они  подошли к оранжерее.    

Диана  улыбалась герцогу с особой обворожительностью.    

Первым  вошел принц, потом – Диана. Монсоро хотел последовать за ними, но, когда носилки  поднесли к дверям, оказалось, что внести их внутрь невозможно: стрельчатая  дверь, глубокая и высокая, была, однако, не шире самого большого сундука, а  носилки графа Монсоро были шириной в шесть футов.    

Глянув  на чрезмерно узкую дверь и чрезмерно широкие носилки, Монсоро зарычал.    

Диана  проследовала в оранжерею, не обращая внимания на отчаянные жесты мужа.    

Бюсси, прекрасно  понявший улыбку молодой женщины, в сердце которой он привык читать по ее  глазам, остался возле Монсоро и сказал ему предельно спокойным тоном:    

– Вы  напрасно упорствуете, господин граф, дверь очень узка, и вам никогда через нее  не пройти.    

– Монсеньор!  Монсеньор! – кричал Монсоро. – Не ходите в эту оранжерею, там  смертельные испарения от заморских цветов! Эти цветы распространяют самые  ядовитые ароматы, монсеньор!    

Но  Франсуа не слушал: счастливый тем, что рука Дианы находится в его руке, он,  позабыв свою обычную осторожность, все дальше углублялся в зеленые дебри.    

Бюсси  подбадривал графа Монсоро, советуя терпеливо переносить боль, но, несмотря на  его увещания, случилось то, что и должно было случиться: Монсоро не смог  вынести страданий; не физических – на этот счет он был крепче железа, – а  душевных.    

Он  потерял сознание.    

Реми  снова вступил в свои права. Он приказал отнести раненого в дом.    

– А  теперь, – обратился лекарь к Бюсси, – что мне делать теперь?    

– Э!  Клянусь богом! – ответил Бюсси. – Кончай то, что ты так хорошо начал:  оставайся возле графа и вылечи его.    

Потом он  сообщил Диане о несчастье, случившемся с ее мужем.    

Диана  тотчас же оставила герцога Анжуйского и поспешила к замку.    

– Мы  добились своего? – спросил ее Бюсси, когда она проходила мимо.    

– Я  думаю, да, – ответила она, – во всяком случае, не уезжайте, не  повидав Гертруду.    

Герцог  интересовался цветами лишь потому, что глядел на них с Дианой. Как только она  удалилась, он вспомнил предостережения графа де Монсоро и покинул оранжерею.    

Рибейрак,  Ливаро и Антрагэ последовали за ним.    

Тем  временем Диана вернулась к своему мужу, которому Реми давал вдыхать нюхательные  соли.    

Вскоре  граф открыл глаза.    

Первым  его движением было вскочить, но Реми предвидел это, и графа заранее привязали к  постели.    

Он снова  зарычал, оглянулся вокруг и заметил стоявшую у его изголовья Диану.    

– А!  Это вы, сударыня, – сказал он. – Весьма рад вас видеть, ибо хочу  поставить вас в известность, что нынче вечером мы уезжаем в Париж.    

Реми  поднял крик, но Монсоро не обратил на Реми никакого внимания, словно его здесь  и не было.    

– Вы  хотите ехать, сударь? – спросила Диана со своим обычным  спокойствием. – А как же ваша рана?    

– Сударыня, –  сказал граф, – нет такой раны, которая бы меня удержала. Я предпочитаю  умереть, нежели страдать, и даже если мне суждено умереть в дороге, все равно,  нынче вечером мы уедем.    

– Что  ж, сударь, – сказала Диана, – как вам будет угодно.    

– Мне  угодно так. Готовьтесь к отъезду, будьте добры.    

– Собраться  мне недолго, сударь, но нельзя ли узнать, чем вызвано столь внезапное решение?    

– Я  вам отвечу, сударыня, тогда, когда у вас больше не будет цветов, чтобы  показывать их принцу, либо тогда, когда мне прорубят везде достаточно широкие  двери, чтобы мои носилки могли проходить повсюду.    

Диана  поклонилась.    

– Но,  сударыня… – начал Реми.    

– Графу  так угодно, – ответила Диана, – мой долг – повиноваться.    

И Реми  понял по незаметному знаку молодой женщины, что ему не надо соваться со своими  замечаниями. Он замолчал, пробормотав себе под нос:    

– Они  мне убьют его, а потом люди скажут, что во всем виновата медицина.    

Между  тем герцог Анжуйский готовился покинуть Меридор.    

Он  изъявил барону свою глубокую благодарность за прием и вскочил на коня.    

В этот  момент показалась Гертруда. Она громко сообщила герцогу, что ее госпожа,  занятая возле графа, не будет иметь чести засвидетельствовать ему свое  почтение, и тихонько шепнула Бюсси, что Диана вечером уезжает.    

Герцог и  его свита отбыли.    

Надо  сказать, что герцог не отличался сильной волей, он был подвластен минутным прихотям.    

Диана,  суровая, недоступная, ранила его чувства и отталкивала его от Анжу. Диана, улыбающаяся,  была приманкой, удерживала его в этом краю.    

Не зная  о решении, принятом главным ловчим, герцог всю дорогу размышлял о том, как  опасно будет слишком быстро пойти на уступки королеве-матери.    

Бюсси  это предвидел и очень рассчитывал на желание принца задержаться в Анжу.    

– Послушай,  Бюсси, – сказал ему герцог, – я вот о чем думаю…    

– Да,  монсеньор, о чем же? – спросил молодой человек.    

– О  том, что не следует мне сразу же соглашаться с доводами моей матери.    

– Ваша  правда. Она и так уже считает себя великим политиком.    

– Если,  понимаешь, если мы попросим ее подождать неделю или, вернее, протянем эту неделю,  устроив несколько празднеств, на которые пригласим дворянство, мы покажем нашей  матушке, как мы сильны.    

– Великолепная  мысль, монсеньор. Однако, мне кажется…    

– Я  останусь здесь на неделю, – сказал герцог, – и благодаря этой  отсрочке вырву у матери новые уступки, помяни мое слово.    

Бюсси,  казалось, погрузился в глубокие размышления.    

– И  в самом деле, монсеньор, вырывайте, вырывайте, но смотрите, как бы от этой  отсрочки ваши дела, вместо того чтобы выиграть, не пострадали. Король,  например…    

– Что  король?    

– Король,  не зная ваших намерений, может рассердиться, он очень вспыльчив, король.    

– Ты  прав, надо послать кого-нибудь к брату, чтобы приветствовать его от моего имени  и сообщить, что я возвращаюсь; так я получу ту неделю, в которой нуждаюсь.    

– Да,  но этот кто-нибудь очень рискует, – сказал Бюсси.    

Герцог  Анжуйский улыбнулся своей кривой улыбкой.    

– В  том случае, если я переменю свои намерения, не так ли?    

– Э!  Несмотря на обещание, сделанное вашему брату, вы их перемените, коли ваши интересы  того потребуют, не так ли?    

– Еще  бы, черт побери!    

– Очень  хорошо. И тогда вашего посланника отправят в Бастилию.    

– Мы  не скажем ему, зачем он едет, просто дадим ему письмо.    

– Напротив, –  возразил Бюсси, – не давайте ему письма и скажите.