1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Ив таком случае, вы понимаете, - сказал он, -  достаточно  простого  предположения, самого химерического...    

    - Хотите верьте, хотите нет, - возразил Монте-Кристо, - но я убежден, что в  этом доме совершилось преступление.    

    - Будьте осторожны, - сказала г-жа де Вильфор, -  здесь  присутствует  королевский прокурор.    

    - Что ж, - ответил Монте-Кристо, - раз все так совпало, я  воспользуюсь  случаем, чтобы сделать заявление.    

    - Заявление? - сказал Вильфор.    

    - Да, при свидетелях.    

    - Все это чрезвычайно интересно, - сказал Дебрэ, и если действительно имеется  преступление, оно послужит на пользу нашему пищеварению.    

    - Преступление имеется, - сказал Монте-Кристо. - Прошу вас сюда, господа; прошу  вас, господин де Вильфор; чтобы мое заявление было  законно, я должен его  сделать при надлежащем представителе власти.    

    Монте-Кристо взял Вильфора под руку и, прижимая к себе в то же  время руку г-жи  Данглар, повлек королевского прокурора к  платану,  туда,  где тень была всего  гуще.    

    Остальные гости последовали за ними.    

    - Посмотрите, - сказал Монте-Кристо - вот здесь, на этом самом  месте (и он  топнул ногой), чтобы дать новые соки старым деревьям, я  велел  их окопать и  насыпать чернозему; и вот, мои рабочие, копая,  наткнулись  на ящичек, или,  вернее, на железные части ящичка, среди которых лежал  скелет новорожденного  младенца. Это уже не фантасмагория, надеюсь?    

    Монте-Кристо почувствовал, как напрягся локоть  г-жи  Данглар  и  как дрогнула  рука Вильфора.    

    - Новорожденного младенца? - повторил Дебрэ.  -  Черт  возьми!  Дело, по-моему,  становится серьезным.    

    - Вот видите! - сказал Шато-Рено. - Значит, я не ошибался, когда  говорил, что  и у домов, как у людей, есть своя душа и свое лицо, на  котором отражается их  внутренняя сущность. Этот дом был печален, потому  что его мучила совесть, а  совесть мучила его потому, что он таил  преступление.    

    - Но почему же именно преступление? - возразил Вильфор, делая над собой  последнее усилие.    

    - Как! Заживо похороненный в саду младенец - это, по-вашему, не преступление? -  воскликнул Монте-Кристо. - Какое же вы даете название такому поступку, господин  королевский прокурор?    

    - А откуда известно, что его похоронили заживо?    

    - Зачем же иначе его зарыли здесь? Этот сад никогда не служил кладбищем.    

    - Как у вас во Франции поступают с детоубийцами? - наивно спросил майор  Кавальканти.    

    - Им попросту отрубают голову, - ответил Данглар.    

    - Ах, отрубают голову! - повторил Кавальканти.    

    - Кажется, так. Не правда ли, господин де  Вильфор?  -  спросил  Монте-Кристо.    

    - Да, граф, - ответил тот голосом, в котором уже не было ничего человеческого.    

    Монте-Кристо понял, что большего не в силах перенести  те  двое,  для кого он  приготовил эту сцену; он не хотел заходить слишком далеко.    

    - А кофе, господа! - сказал он. - Мы про него совсем забыли.    

    И он провел своих гостей обратно к столу, поставленному  посреди  лужайки.    

    - Право, граф, - сказала г-жа Данглар, - мне стыдно признаться в  такой  слабости, но все эти ужасные истории вывели меня из равновесия; разрешите мне  сесть, пожалуйста.    

    И она упала на стул.    

    Монте-Кристо поклонился ей и подошел к г-же де Вильфор.    

    - Мне кажется, госпожа Данглар снова нуждается  в  вашем  флаконе,  сказал он.    

    Но раньше, чем г-жа де Вильфор успела подойти к  своей  приятельнице,  королевский прокурор уже шепнул г-же Данглар:    

    - Нам нужно поговорить.    

    - Когда?    

    - Завтра.    

    - Где?    

    - В моем служебном кабинете... в суде, если вы ничего не имеете  против; это,  по-моему, самое безопасное место.    

    - Я приду.    

    В эту минуту подошла г-жа де Вильфор.    

    - Благодарю вас, мой друг, -  сказала  г-жа  Данглар,  пытаясь  улыбнуться, -  все прошло, и мне гораздо лучше.   VII. НИЩИЙ      

    Становилось поздно; г-жа де Вильфор заговорила о возвращении в Париж, чего не  посмела сделать г-жа Данглар, несмотря на свое  явное  недомогание.    

    Итак, по просьбе своей жены, Вильфор первый подал знак к отъезду.  Он предложил  г-же Данглар место в своем ландо, чтобы его жена могла  ухаживать за ней.  Данглар, погруженный в интереснейший деловой разговор с Кавальканти, не обращал  никакого внимания на происходящее.    

    Прося у г-жи де Вильфор флакон, Монте-Кристо заметил, как Вильфор подошел к  г-же Данглар; и, понимая его положение, догадался о том, что  он ей сказал,  хотя тот говорил так тихо, что сама  г-жа  Данглар  едва  его расслышала.    

    Ни во что не вмешиваясь, граф дал сесть на лошадей и уехать  Моррелю, Дебрэ и  Шато-Рено, а обеим дамам отбыть в ландо Вильфора; со своей  стороны, Данглар,  все более приходивший в восторг от Кавальканти-отца, пригласил его к себе в карету.    

    Что касается Андреа Кавальканти, то он направился к ожидавшему его  у ворот  тильбюри с запряженной в него громадной темно-серой лошадью, которую,  поднявшись на цыпочки, держал под уздцы  чрезмерно  англизированный грум.    

    За обедом Андреа говорил мало; он был очень смышленый юноша и поневоле опасался  сказать какую-нибудь глупость в  обществе  столь  богатых  и влиятельных людей;  к тому же его широко раскрытые глаза не  без  тревоги останавливались на  королевском прокуроре.    

    Затем им завладел Данглар, который, бросив беглый взгляд  на  старого чопорного  майора и на его довольно робкого сына  и  сопоставив  все  эти признаки с  радушием Монте-Кристо, решил, что имеет дело  с  каким-нибудь набобом,  прибывшим в Париж, чтобы усовершенствовать светское  воспитание своего  наследника.    

    Поэтому он с несказанным благоволением созерцал  огромный  бриллиант,  сверкавший на мизинце майора, ибо майор, как человек осторожный и  опытный,  опасаясь, как бы не случилось чего-нибудь с его ассигнациями,  тотчас же превратил  их в ценности. Затем, после обеда, под видом  беседы  о промышленности и  путешествиях, он расспросил отца и сына  об  их  образе жизни; а отец и сын,  предупрежденные, что именно у Данглара им будет открыт текущий счет, одному на  сорок восемь тысяч  франков  единовременно, другому - на пятьдесят тысяч ливров  ежегодно, были с  банкиром  очаровательны и преисполнены такой любезности, что  готовы были пожать руки  его слугам, лишь бы дать выход переполнявшей их  признательности.    

    То уважение - мы бы даже сказали:  то  благоговение,  -  которое  Кавальканти  вызвал в Дангларе, усугублялось еще одним обстоятельством. Майор, верный  принципу Горация: nil admirari [51] удовольствовался, как мы видели, тем, что  показал свою осведомленность, сообщив,  в  каком  озере ловятся лучшие миноги.  Засим он молча съел свою долю этой рыбы. И  Данглар сделал вывод, что такие  роскошества - обычное дело для славного  потомка Кавальканти, который,  вероятно, у себя в Лукке питается  форелями, выписанными из Швейцарии, и лангустами,  доставляемыми из Бретани тем  же способом, каким граф получил миног из озера  Фузаро и стерлядей с Волги.    

    Поэтому он с явной благосклонностью выслушал слова Кавальканти:    

    - Завтра, сударь, я буду иметь честь явиться к вам по делу.    

    - А я, сударь, - ответил Данглар, - почту за счастье принять вас.    

    После этого он предложил Кавальканти, если тот согласен лишиться  общества  сына, довезти его до гостиницы Принцев.    

    Кавальканти ответил, что его сын уже давно привык вести жизнь  самостоятельного  молодого человека, имеет поэтому собственных лошадей и  экипажи, и так как сюда  они прибыли отдельно, то он не видит, почему бы  им не уехать отсюда порознь.    

    Итак, майор сел в карету Данглара. Банкир  уселся  рядом,  все  более  восхищаясь здравыми суждениями этого человека о бережливости и  аккуратности,  что, однако, не мешало ему давать сыну пятьдесят тысяч франков  в год, а для  этого требовался годовой доход тысяч в пятьсот или шестьсот.    

    Тем временем Андреа для пущей важности разносил своего грума  за  то, что тот  не подал лошадь к подъезду, а остался ждать у ворот и тем  самым вынудил его  сделать целых тридцать шагов, чтобы дойти до тильбюри.    

    Грум смиренно выслушал выговор; чтобы  удержать  лошадь,  нетерпеливо бившую  копытом, он схватил ее под уздцы левой рукой, а  правой  протянул вожжи Андреа,  который взял их и занес ногу в лаковом башмаке на  подножку.    

    В это время кто-то положил ему руку на плечо.  Он  обернулся,  думая, что  Данглар или Монте-Кристо забыли ему что-нибудь сказать  и  вспомнили об этом в  последнюю минуту.    

    Но вместо них он увидал странную физиономию, опаленную  солнцем,  обросшую  густой бородой, достойной натурщика, горящие, как уголья, глаза и насмешливую  улыбку, обнажавшую тридцать два блестящих белых зуба, острых и жадных, как у  волка или шакала.    

    Голова эта, покрытая  седеющими,  тусклыми  волосами,  была  повязана красным  клетчатым платком; длинное, тощее и костлявое тело было облачено в неимоверно  рваную и грязную блузу, и казалось, что при каждом движении этого человека его  кости должны стучать, как у скелета. Рука, хлопнувшая Андреа по плечу, -  первое, что он увидел, - показалась ему гигантской.    

    Узнал ли он при свете фонаря своего тильбюри эту физиономию,  или  же просто  был ошеломлен ужасным видом этого человека, -  мы  не  знаем;  во всяком случае  он вздрогнул и отшатнулся.    

    - Что вам от меня нужно? - сказал он.    

    - Извините, почтенный, - ответил человек, прикладывая руку к красному платку, -  может быть, я вам помешал, по мне надо вам кое-что сказать.    

    - По ночам не просят милостыни, - сказал грум,  намереваясь  избавить своего  хозяина от назойливого бродяги.    

    - Я не прошу милостыни, красавчик, - иронически улыбаясь, сказал незнакомец, и  в его улыбке было что-то такое страшное, что слуга  отступил, - я только хочу  сказать два слова вашему хозяину, который дал  мне  одно поручение недели две  тому назад.    

    - Послушайте, - сказал в свою очередь Андреа достаточно твердым голосом, чтобы  слуга не заметил, насколько он взволнован, - что  вам  нужно? Говорите скорей,  приятель.    

    - Мне нужно... - едва слышно произнес человек в красном платке, - мне нужно,  чтобы вы избавили меня от необходимости возвращаться в Париж пешком. Я очень  устал, и не так хорошо пообедал, как ты, и едва держусь  на ногах.    

    Андреа вздрогнул, услышав это странное обращение.    

    - Но чего же вы хотите наконец? - спросил он.    

    - Хочу, чтобы ты довез меня в твоем славном экипаже.    

    Андреа побледнел, но ничего не ответил.    

    - Да, представь себе, - сказал человек в красном платке, засунув руки в карманы  и вызывающе глядя на молодого человека, - мне  этого  хочется! Слышишь, мой  маленький Бенедетто?    

    При этом имени Андреа, по-видимому, стал  уступчивее;  он  подошел  к груму и  сказал:    

    - Я действительно давал этому человеку поручение, и  он  должен  дать мне  отчет. Дойдите до заставы пешком, там вы наймете кабриолет, чтобы не очень  опоздать.    

    Удивленный слуга удалился.    

    - Дайте мне по крайней мере въехать в тень, - сказал Андреа.    

    - Ну, что до этого, я сам провожу тебя в подходящее место;  вот  увидишь, -  сказал человек в красном платке.    

    Он взял лошадь под уздцы и отвел тильбюри в темный угол, где действительно  никто не мог увидеть того почета, который ему оказывал Андреа.    

    - Это я не ради чести проехаться в хорошем экипаже, -  сказал  он.  Нет, я  просто устал, а кстати хочу поговорить с тобой о делах.    

    - Ну, садитесь, - сказал Андреа.    

    Жаль, что было темно, потому что любопытное зрелище представляли этот  оборванец, восседающий на шелковых подушках, и рядом с ним правящий  лошадью элегантный  молодой человек.    

    Андреа проехал все селение, не сказав ни слова; его спутник тоже молчал и  только улыбался, как будто очень довольный тем, что пользуется таким  превосходным способом передвижения.    

    Как только они проехали Отейль, Андреа осмотрелся, удостоверяясь, что их никто  не может ни видеть, ни слышать; затем он  остановил  лошадь  и, скрестив руки  на груди, повернулся к человеку в красном платке.    

    - Послушайте, - сказал он, - что вам от меня надо? Зачем вы нарушаете мой  покой?    

    - Нет, ты скажи, мальчик, почему ты мне не доверяешь?    

    - В чем я не доверяю вам?    

    - В чем? Ты еще спрашиваешь? Мы с тобой расстаемся на Барском  мосту, ты  говоришь мне, что отправляешься в Пьемонт и Тоскану, - и  ничего  подобного, ты  оказываешься в Париже!    

    - А чем это вам мешает?    

    - Да ничем; наоборот, я надеюсь, что это будет мне на пользу.    

    - Вот как! - сказал Андреа. - Вы, значит, намерены на мне  спекулировать?    

    - Ну, зачем такие громкие слова!    

    - Предупреждаю вас, что это напрасно, дядя Кадрусс.    

    - Да ты не сердись, малыш; ты сам должен знать, что значит несчастье; ну, а  несчастье делает человека завистливым. Я-то воображаю, что ты бродишь по  Пьемонту и Тоскане и тянешь лямку  чичероне  или  носильщика;  я всей душой  жалею тебя, как жалел бы родного сына. Ты же помнишь, я всегда тебя звал сыном.    

    - Ну, а дальше? Дальше что?    

    - Ах ты, порох! Потерпи немного.    

    - Я и так терпелив. Ну, кончайте.    

    - И вдруг я встречаю тебя у заставы, в тильбюри с грумом,  одетого  с иголочки.  Ты, что же, нашел золотоносную жилу или купил  маклерский  патент?    

    - Значит, вы завидуете?    

    - Нет, я просто доволен, так доволен, что  захотел  поздравить  тебя, малыш; но  я был недостаточно прилично одет, и потому принял меры предосторожности, чтобы  не компрометировать тебя.    

    - Хороши меры предосторожности! - сказал Андреа. - Заговорить со мной при  слуге!    

    - Что поделаешь, сынок; заговорил, когда удалось встретиться.  Лошадь у тебя  быстрая, экипаж легкий, и сам ты скользкий, как угорь;  упусти  я тебя сегодня,  я бы тебя, пожалуй, уже больше не поймал.    

    - Вы же видите, я вовсе не прячусь.    

    - Это твое счастье, я очень бы хотел сказать то же про себя; а вот  я прячусь.  К тому же я боялся, что ты меня не узнаешь; но ты меня узнал, прибавил Кадру ее  с гаденькой улыбочкой, - это очень мило с твоей стороны.    

    - Ну, хорошо, - сказал Андреа, - что же вы хотите?    

    - Ты говоришь мне "вы"; это нехорошо, Бенедетто, ведь я  твой  старый  товарищ; смотри, я стану требовательным.    

    Эта угроза охладила гнев Андреа; он чувствовал,  что  вынужден  уступить.    

    Он снова пустил лошадь рысью.    

    - С твоей стороны нехорошо так обращаться со мной, Кадрусс, -  сказал он. - Ты  сам говоришь, что мы старые товарищи, ты марселей, я...    

    - Так ты теперь знаешь, кто ты?    

    - Нет, но я вырос на Корсике. Ты стар и упрям, я молод и  неуступчив. Плохо,  если мы начнем угрожать друг другу, нам лучше все решать полюбовно. Чем я  виноват, что судьба мне улыбнулась, а тебе по-прежнему не  везет?    

    - Так тебе вправду повезло? Значит, и этот грум, и тильбюри, и платье не взяты  напрокат? Что ж, тем лучше! - сказал Кадрусс  с  блестящими  от жадности  глазами.    

    - Ты сам это отлично видишь и понимаешь, раз ты заговорил со мной,  сказал  Андреа, все больше волнуясь. - Будь у меня на голове платок,  как у тебя,  грязная блуза на плечах и дырявые башмаки на ногах, ты не  стремился бы узнать  меня.    

    - Вот видишь, как ты меня презираешь, малыш. Нехорошо! Теперь,  когда я тебя  нашел, ничто не мешает мне одеться в лучшее сукно. Я же знаю твое доброе  сердце: если у тебя два костюма, ты отдашь один мне; ведь я отдавал тебе свою  порцию супа и бобов, когда ты уж очень хотел есть.    

    - Это верно, - сказал Андреа.    

    - И аппетит же у тебя был! У тебя все еще хороший аппетит?    

    - Ну, конечно, - сказал, смеясь, Андреа.    

    - Воображаю, как ты пообедал сейчас у этого князя!    

    - Он не князь, он только граф.    

    - Граф? Богатый?    

    - Да, но не рассчитывай на него; с этим господином не так легко иметь дело.    

    - Да ты не беспокойся! Твоего графа никто не трогает, можешь оставить его себе.  Но, конечно, - прибавил Кадрусс, на губах которого снова  появилась та же  отвратительная улыбка, -  за  это  тебе  придется  раскошелиться.    

    - Ну, сколько же тебе нужно?    

    - Думаю, что на сто франков в месяц...    

    - Ну?    

    - Я смогу существовать...    

    - На сто франков?    

    - Плохо, конечно, ты сам понимаешь, но...    

    - Но?    

    - На сто пятьдесят франков я отлично устроюсь.    

    - Вот тебе двести, - сказал Андреа.    

    И он положил в руку Кадрусса десять луидоров.    

    - Хорошо, - сказал Кадрусс.    

    - Заходи к швейцару каждое первое число, и ты будешь получать столько же.    

    - Ну вот, ты опять меня унижаешь!    

    - Как так?    

    - Заставляешь меня обращаться к челяди. Нет, знаешь, ли, я хочу иметь дело  только с тобой.    

    - Хорошо, приходи ко мне, и каждое первое число, во всяком случае пока мне  будут выплачивать мои доходы, ты будешь получать свое.    

    - Ну, ну, я вижу, что не ошибся в тебе.  Ты  славный  малый,  хорошо, когда  удача выпадает на долю таких людей. А расскажи, каким образом тебе повезло?    

   -  Зачем тебе это знать? - спросил Кавальканти.    

    - Опять недоверие!    

    - Нисколько. Я разыскал своего отца.    

    - Настоящего отца?    

    - Ну... поскольку он дает мне деньги...    

    - Постольку ты веришь и уважаешь, правильно. А как зовут твоего отца?    

    - Майор Кавальканти.    

    - И он тобой доволен?    

    - Пока что, видимо, доволен.    

    - А кто тебе помог разыскать его?    

    - Граф Монте-Кристо.    

    - У которого ты сейчас был?    

    - Да.    

    - Послушай, постарайся пристроить меня к нему дедушкой, раз  он  этим  занимается.    

    - Пожалуй, я поговорю с ним о тебе; а пока что ты будешь делать?    

    - Я?    

    - Да, ты.    

    - Очень мило, что ты беспокоишься об этом, - сказал Кадрусс.    

    - Мне кажется, - возразил Андреа, - раз ты интересуешься мною, я тоже имею  право кое о чем спросить.    

    - Верно... Я сниму комнату в приличном доме, оденусь как следует, буду каждый  день бриться и ходить в кафе читать газеты.  По  вечерам  буду ходить в театр с  какой-нибудь компанией клакеров. Вообще приму  вид  булочника, удалившегося на  покой; я всегда мечтал об этом.    

    - Что ж, это хорошо. Если ты исполнишь свое намерение и будешь благоразумен,  все пойдет чудесно.    

    - Посмотрите на этого Боссюэ!..[52] Ну, а ты кем станешь? Пэром Франции?    

    - Все возможно! - сказал Андреа.    

    - Майор Кавальканти, может быть,  и  пэр...  но,  к  сожалению,   наследственность в этом деле упразднена.    

    - Пожалуйста, без политики, Кадрусс!.. Ну вот, ты получил, что хотел, и мы  приехали, а потому вылезай и исчезни.    

    - Ни в коем случае, милый друг!    

    - То есть как?    

   -  Посуди сам, малыш; на голове красный платок, сапоги  без  подметок, никаких  документов - ив кармане десять луидоров, не считая того, что там уже было; в  общем ровно двести франков. Да  меня  у  заставы  непременно арестуют! Чтобы  оправдаться, я должен буду заявить, что это ты  дал  мне десять луидоров;  начнется дознание, следствие; узнают, что я покинул Тулон, ни у кого не  спросясь, и меня погонят по этапу до самого  Средиземного моря. И я снова стану  просто номер сто шесть, и  прощай  мои  мечты походить на булочника,  удалившегося на покой! Ни в коем случае, сынок; я предпочитаю достойно жить в  столице.    

    Андреа нахмурился; милый сын майора Кавальканти был, как он сам признался,  очень упрям. Он остановил лошадь, быстро огляделся, и,  пока  его взор пытливо  скользил по сторонам, рука его точно ненароком опустилась в карман и нащупала  курок карманного пистолета.    

    Но в то же время Кадрусс, ни на минуту не спускавший глаз  со  своего спутника,  заложил руки за спину и  тихонько  раскрыл  длинный  испанский нож, который он  на всякий случай всегда носил с собой.    

    Приятели явно были достойны друг друга и  поняли  это;  Андреа  мирно извлек  руку из кармана и стал поглаживать свои рыжие усы.    

    - Наконец-то ты заживешь счастливо, дружище Кадрусс, - сказал он.    

   -  Постараюсь сделать все возможное для этого, - ответил трактирщик  с Гарского  моста, снова складывая нож.    

    - Ладно, едем в Париж. Но как ты проедешь заставу, не вызывая  подозрений? Мне  кажется, в таком костюме ты еще больше рискуешь, сидя в  экипаже, чем шагая  пешком.    

    - Погоди, - сказал Кадрусс, - сейчас увидишь.    

    Он надел шляпу Андреа, накинул плащ с большим воротником, оставленный грумом в  экипаже, и принял сосредоточенный вид, подобающий слуге из  хорошего дома,  когда хозяин сам правит лошадью.    

    - А я что же, так и поеду с непокрытой головой? - сказал Андреа.    

    - Эка важность! - фыркнул Кадрусс. - Сегодня такой ветер, что у  тебя могла  слететь шляпа.    

    - Ладно, - сказал Андреа, - покончим с этим.    

    - Да кто ж тебе мешает? - сказал Кадрусс. - Не я, надеюсь?    

    - Шш... - прошептал Кавальканти.    

    Заставу миновали благополучно.    

    Доехав до первой улицы, Андреа остановил лошадь, и  Кадрусс  спрыгнул на землю.    

    - Позволь, - сказал Андреа, - а плащ, а моя шляпа?    

    - Ты же не хочешь, чтобы я простудился, - отвечал Кадрусс.    

    - А как же я?    

    - Ты молод, а я уже становлюсь стар: до свидания, Бенедетто!    

    И он исчез в переулке.    

    - Увы, - сказал со вздохом Андреа, - неужели на земле невозможно полное  счастье?   VIII. СЕМЕЙНАЯ  СЦЕНА      

    Доехав до площади Людовика XV, молодые люди расстались: Моррель  направился к  бульварам, Шато-Рено к мосту Революции, а Дебрэ поехал по  набережной.    

    Моррель и Шато-Рено, по всей вероятности, вернулись к своим  домашним очагам,  как еще до сих пор говорят с трибуны Палаты в красиво  построенных речах и на  сцене театра улицы Ришелье в красиво  написанных  пьесах, но Дебрэ поступил  иначе. У ворот Лувра он повернул налево, рысью пересек Карусельную площадь,  направился по улице Сен-Рок, повернул на улицу  Мишодьер и подъехал к дому  Данглара как  раз  в  ту  минуту,  когда  ландо Вильфора, завезя его самого с  женой в предместье  Сент-Оноре,  доставило домой баронессу.    

    Дебрэ, как свой человек в доме, первый въехал во двор, бросил поводья лакею, а  сам вернулся - к экипажу, помог г-же Данглар сойти  и  взял  ее под руку, чтобы  проводить в комнаты.    

    Как только ворота закрылись и баронесса вместе с Дебрэ  очутились  во дворе, он  сказал:    

    - Что с вами, Эрмина? Почему вам стало дурно, когда граф  рассказывал эту  историю, или, вернее, эту сказку?    

    - Потому, что я вообще отвратительно себя  чувствовала  сегодня,  мой друг, -  ответила баронесса.    

    - Да нет же, Эрмина, - возразил Дебрэ, - я никогда этому  не  поверю. Наоборот,  вы были прекрасно настроены, когда приехали к  графу.  Правда, господин Данглар  был немного не в духе; но я ведь знаю, как мало вы  обращаете внимания на его  дурное настроение. Кто-то вас расстроил. Расскажите мне, в чем дело, вы же  знаете, я не потерплю, чтобы вас обидели.    

    - Уверяю вас, Люсьен, вы ошибаетесь, - сказала госпожа Данглар, - все дело  просто в самочувствии, как я вам сказала, да еще в дурном  настроении, которое  вы заметили и о котором я не считала нужным вам говорить.    

    Было очевидно, что г-жа Данглар находится  во  власти  того  нервного  возбуждения, в котором женщины часто сами не отдают себе отчета, или  же что  она, как угадал Дебрэ, испытала какое-нибудь скрытое  потрясение,  в котором не  хотела никому сознаться. Дебрэ, привыкший считаться с беспричинной  нервозностью, как с одним из элементов женской  натуры,  перестал настаивать и  решил ждать благоприятной минуты, когда можно  будет  снова задать этот вопрос  или когда ей самой вздумается признаться.    

    У дверей своей спальни баронесса встретила мадемуазель Корнели,  свою доверенную  камеристку.    

    - Что делает моя дочь? - спросила г-жа Данглар.    

    - Весь вечер занималась, а потом легла, - ответила мадемуазель Корнели.    

    - Но, мне кажется, кто-то играет на рояле?    

    - Это играет мадемуазель д'Армильи, а мадемуазель Эжени лежит в  постели.    

    - Хорошо, - сказала г-жа Данглар, - помогите мне раздеться.    

    Вошли в спальню. Дебрэ растянулся на широком диване, а  г-жа  Данглар вместе с  мадемуазель Корнели прошла в свою уборную.    

    - Скажите, Люсьен, - спросила  через  дверь  г-жа  Данглар,  -  Эжени  по-прежнему не желает с вами разговаривать?    

    - Не я один на это жалуюсь, сударыня, - сказал Люсьен, играя с собачкой  баронессы; она признавала его за друга дома и всегда ласкалась к нему. -  Помнится, я слышал на днях у вас, как Морсер сетовал, что не может добиться ни  слова от своей невесты.    

    - Это верно, - сказала г-жа Данглар, - но я думаю, что скоро все  изменится и  Эжени явится к вам в кабинет.    

    - Ко мне в кабинет?    

    - Я хочу сказать - в кабинет министра.    

    - Зачем?    

    - Чтобы попросить вас устроить ей ангажемент в оперу. Право, я никогда не  видела такого пристрастия к музыке. Для девушки  из  общества  это смешно!    

    Дебрэ улыбнулся.    

    - Ну что ж, - сказал он, - пусть приходит, раз вы и  барон  согласны. Мы  устроим ей этот ангажемент и постараемся, чтобы он соответствовал  ее  достоинствам, хотя мы слишком бедны, чтобы оплачивать такой талант,  как у нее.    

    - Можете идти, Корнели, - сказала г-жа Данглар, - вы  мне  больше  не нужны.    

    Корнели удалилась, и через минуту г-жа Данглар  вышла  из  уборной  в  очаровательном неглиже. Она села рядом с Люсьеном и стала задумчиво гладить  болонку.    

    Люсьен молча смотрел на нее.    

    - Слушайте, Эрмина, - сказал он наконец,  -  скажите  откровенно:  вы чем-то  огорчены, правда?    

    - Нет, ничем, - возразила баронесса.    

    Но ей было душно, она встала, попыталась вздохнуть  полной  грудью  и подошла к  зеркалу.    

    - Я сегодня похожа на пугало, - сказала она.    

    Дебрэ, улыбаясь, встал, чтобы подойти к баронессе и успокоить  ее  на этот  счет, как вдруг дверь открылась.    

    Вошел Данглар; Дебрэ снова опустился на диван.    

    Услышав шум открывающейся двери, г-жа Данглар обернулась и  взглянула на своего  мужа с удивлением, которое даже не старалась скрыть.    

    - Добрый вечер, сударыня, - сказал банкир. - Добрый  вечер,  господин Дебрэ.    

    По-видимому, баронесса объяснила себе это неожиданное посещение  тем, что барон  пожелал загладить колкости, которые несколько раз за этот день вырывались у  него.    

    Она приняла гордый вид и, не отвечая мужу, обернулась к Люсьену.    

    - Почитайте мне что-нибудь, господин Дебрэ, - сказала она.    

    Дебрэ, которого этот визит сначала несколько встревожил,  успокоился, видя  невозмутимость баронессы, и протянул руку к книге, заложенной  перламутровым  ножом с золотой инкрустацией.    

    - Прошу прощения, - сказал банкир, - но вы утомлены, баронесса, и вам пора  отдохнуть; уже одиннадцать часов, а господин Дебрэ живет очень  далеко.    

    Дебрэ остолбенел; и не потому, чтобы тон Данглара не был  вежливым  и  спокойным, - но за этой вежливостью и спокойствием сквозила  непривычная  готовность не считаться на сей раз с желаниями жены.    

    Баронесса тоже была изумлена и выразила свое удивление взглядом,  который,  вероятно, заставил бы ее мужа задуматься, если бы  его  глаза  не были  устремлены на газету, где он искал биржевой бюллетень.    

    Таким образом, этот гордый взгляд пропал даром и совершенно не достиг цели.    

    - Господин Дебрэ, - сказала баронесса, - имейте в виду,  что  у  меня нет ни  малейшей охоты спать, что мне о многом надо рассказать вам и  что вам придется  слушать меня всю ночь, как бы вас ни клонило ко сну.    

    - К вашим услугам, сударыня, - флегматично ответил Люсьен.    

    - Дорогой господин Дебрэ, - вмешался банкир, -  прошу  вас,  избавьте себя  сегодня от болтовни г-жи Данглар; вы с таким же успехом можете выслушать ее и  завтра. Но сегодняшний вечер принадлежит мне, я оставляю его за собой и посвящу  его, с вашего разрешения, серьезному разговору с моей женой.    

    На этот раз удар был такой прямой и направлен так метко, что он  ошеломил Люсьена  и баронессу; они переглянулись, как бы желая найти друг  в друге опору против  этого нападения; но непререкаемая власть хозяина дома восторжествовала, и  победа осталась за мужем.    

    - Не подумайте только, что я вас гоню,  дорогой  Дебрэ,  -  продолжал Данглар,  - вовсе нет, ни в коем случае! Но ввиду непредвиденных  обстоятельств мне  необходимо сегодня же переговорить с баронессой: это  случается не так часто,  чтобы на меня за это сердиться.    

    Дебрэ пробормотал несколько слов, раскланялся и  вышел,  наталкиваясь на  мебель, как Натан в "Аталии".    

    - Просто удивительно, - сказал он себе, когда за ним закрылась дверь, - до чего  эти мужья, которых мы всегда высмеиваем, легко берут над  нами верх!    

    Когда Люсьен ушел, Данглар занял его место на диване, захлопнул  книгу,  оставшуюся открытой, и, приняв невероятно натянутую позу, тоже  стал играть с  собачкой. Но так как собачка, не относившаяся к  нему  с  такой симпатией, как  к Дебрэ, хотела его укусить, он взял  ее  за  загривок  и отшвырнул в  противоположный конец комнаты на кушетку.    

    Собачка на лету завизжала, но, оказавшись на кушетке, забилась за подушку и,  изумленная таким непривычным обращением, замолкла и не  шевелилась.    

    - Вы делаете успехи, сударь, - сказала,  не  сморгнув,  баронесса.  Обычно вы  просто грубы, но сегодня вы ведете себя, как животное.    

    - Это оттого, что у меня сегодня настроение хуже, чем обычно, - отвечал  Данглар.    

    Эрмина взглянула на банкира с величайшим презрением. Эта манера  бросать  презрительные взгляды обычно выводила из себя заносчивого Данглара; но сегодня  он, казалось, не обратил на это никакого внимания.    

    - А мне какое дело до вашего плохого настроения? - отвечала  баронесса,  возмущенная спокойствием мужа. Это меня не касается. Сидите со своим плохим  настроением у себя или проявляйте его в своей конторе; у вас есть служащие,  которым вы платите, вот и срывайте на них свои настроения!    

    - Нет, сударыня, - отвечал Данглар, - ваши советы неуместны, и  я  не желаю их  слушать. Моя контора - это моя золотоносная река, как  говорит, кажется,  господин Демутье, и я не намерен мешать ее течению и мутить  ее воды. Мои  служащие - честные люди, помогающие мне наживать состояние,  и я плачу им  неизмеримо меньше, чем они  заслуживают,  если  оценивать  их труд по его  результатам. Мне не за что на них сердиться, зато меня  сердят люди, которые  кормятся моими обедами, загоняют моих лошадей и  опустошают мою кассу.    

    - Что же это за люди, которые опустошают вашу кассу?  Скажите  яснее, прошу  вас.    

    - Не беспокойтесь, если я и говорю загадками, то вам не придется долго искать  ключ к ним, - возразил Данглар. - Мою кассу опустошают те, кто за один час  вынимает из нее пятьсот тысяч франков.    

    - Я вас не понимаю, - сказала баронесса, стараясь скрыть дрожь в  голосе и  краску на лице.    

    - Напротив, вы прекрасно понимаете, - сказал Данглар,  -  но  раз  вы  упорствуете, я скажу вам, что я потерял на испанском займе семьсот тысяч  франков.    

    - Вот как! - насмешливо сказала баронесса. - И вы  обвиняете  в  этом меня?    

    - Почему бы нет?    

    - Я виновата, что вы потеряли семьсот тысяч франков?    

    - Во всяком случае не я.    

    - Раз навсегда, сударь, - резко возразила баронесса,  -  я  запретила вам  говорить со мной о деньгах; к этому языку я не привыкла  ни  у  моих родителей,  ни в доме моего первого мужа.    

    - Охотно верю, - сказал Данглар, - все они не имели ни гроша  за  душой.    

    - Тем более я не могла познакомиться с вашим банковским жаргоном, который мне  здесь режет ухо с утра до вечера. Ненавижу звон монет, которые считают и  пересчитывают. Не знаю, что  может  быть  противнее,  -  разве только звук  вашего голоса!    

    - Вот странно, - сказал Данглар. - А я думал, что вы очень даже интересуетесь  моими денежными операциями.    

    - Я? Что за нелепость! Кто вам это сказал?    

    - Вы сами.    

    - Бросьте!    

    - Разумеется.    

    - Интересно знать, когда это было.    

    - Сейчас скажу. В феврале вы первая заговорили со мной  о  гаитийском займе; вы  будто бы видели во сне, что в гаврский порт вошло судно и привезло известие об  уплате долга, который считали  отложенным  до  второго пришествия. Я знаю, что  вы склонны к ясновидению; поэтому я велел  потихоньку скупить все облигации  гаитийского займа, какие только можно  было найти, и нажил четыреста тысяч  франков; из них сто тысяч были честно переданы вам. Вы истратили их, как  хотели, я в это не вмешивался.    

    В марте шла речь о железнодорожной концессии. Конкурентами  были  три компании,  предлагавшие одинаковые гарантии. Вы сказали мне,  будто  ваше внутреннее чутье  подсказывает вам, что предпочтение  будет  оказано  так называемой Южной  компании.    

    Ну, хоть вы и утверждаете, что дела вам чужды, однако,  мне  кажется, ваше  внутреннее чутье весьма изощрено в некоторых вопросах.    

    Итак, я немедленно записал на себя две трети  акций  Южной  компании.  Предпочтение действительно было оказано ей; как вы и  предвидели,  акции  поднялись втрое, и я нажил на этом миллион, из которого двести пятьдесят тысяч  франков были переданы вам на булавки. А на что вы  употребили  эти двести  пятьдесят тысяч франков?    

    - Но к чему вы клоните, наконец? - воскликнула  баронесса,  дрожа  от досады и  возмущения.    

    - Терпение, сударыня, я сейчас кончу.    

    - Слава богу!    

    - В апреле вы были на обеде у министра; там говорили об Испании, и вы случайно  услышали секретный разговор: речь шла об изгнании Дон  Карлоса. Я купил  испанский заем. Изгнание совершилось, и я нажил  шестьсот  тысяч франков в тот  день, когда Карл Пятый перешел Бидассоу. Из этих  шестисот тысяч франков вы  получили пятьдесят тысяч экю; они были ваши, вы  распорядились ими по своему  усмотрению, и я не спрашиваю  у  вас  отчета.  Но как-никак в этом году вы  получили пятьсот тысяч ливров.    

    - Ну, дальше?    

    - Дальше? В том-то и беда, что дальше дело пошло хуже.    

    - У вас такие странные выражения...    

    - Они передают мою мысль, - это все, что мне надо... Дальше - это было три дня  тому назад. Три дня назад вы беседовали о политике с Дебрэ, и из его слов вам  показалось, что Дон Карлос вернулся в Испанию;  тогда  я решаю продать свой  заем; новость облетает всех, начинается паника, я уже не продаю, а отдаю даром;  на следующий день  оказывается,  что  известие было ложное, и из-за этого  ложного  известия  я  потерял  семьсот  тысяч франков.    

    - Ну, и что же?    

    - А то, что если я вам даю четвертую часть  своего  выигрыша,  то  вы должны  мне возместить четвертую часть моего проигрыша;  четвертая  часть семисот тысяч  франков - это сто семьдесят пять тысяч франков.    

    - Но вы говорите чистейший вздор, и я, право, не понимаю,  почему  вы ко всей  этой истории приплели имя Дебрэ.    

    - Да потому, что, если у вас случайно не окажется ста семидесяти пяти тысяч  франков, которые мне нужны, вам придется занять их у ваших друзей, а Дебрэ ваш  друг.    

    - Какая гадость! - воскликнула баронесса.    

    - Пожалуйста, без громких фраз, без жестов,  без  современной  драмы, сударыня.  Иначе я буду вынужден сказать вам, что я отсюда вижу, как Дебрэ посмеивается,  пересчитывая пятьсот тысяч ливров, которые вы ему передали в этом году, и  говорит себе, что, наконец, нашел то, чего не  могли найти самые ловкие игроки:  рулетку, в которую выигрывают, ничего не ставя и не теряя при проигрыше.    

    Баронесса вышла из себя.    

    - Негодяй, - воскликнула она, - посмейте только сказать,  что  вы  не знали  того, в чем вы осмеливаетесь меня сегодня упрекнуть!    

    - Я не говорю, что знал, и не говорю, что не знал. Я  только  говорю:  припомните мое поведение за те четыре года, что вы мне больше не жена, а я вам  больше не муж, и вы увидите, насколько оно логично.  Незадолго  до нашего  разрыва вы пожелали заниматься музыкой с этим знаменитым  баритоном, который  столь успешно дебютировал в Итальянском театре, а  я  решил научиться танцевать  под руководством танцовщицы,  так  прославившейся  в Лондоне. Это мне обошлось,  за вас и за себя, примерно в сто тысяч  франков. Я ничего не сказал, потому что  в семейной жизни нужна гармония. Сто тысяч франков за то, чтобы муж и жена  основательно изучили музыку и танцы, - это не так уж дорого. Вскоре музыка вам  надоела, и у вас  является желание изучать дипломатическое искусство под  руководством секретаря министра; я предоставляю вам изучать его. Понимаете, мне  нет дела до  этого, раз вы сами оплачиваете свои уроки. Но теперь я вижу, что  вы обращаетесь к моей кассе и что ваше образование может мне стоить семьсот  тысяч франков в месяц. Стоп, сударыня, так продолжаться не может. Либо   дипломат будет давать вам уроки... даром, и я буду терпеть его, либо ноги его  больше не будет в моем доме. Понятно, сударыня?    

    - Это уже слишком, сударь! - воскликнула, задыхаясь,  Эрмина.  -  Это гнусно!  Вы переходите все границы!    

    - Но я с удовольствием вижу, - сказал Данглар, - что вы  от  меня  не отстаете  и по доброй воле исполняете заповедь:  "Жена  да  последует  за своим  мужем".    

    - Вы оскорбляете меня!    

    - Вы правы. Прекратим это и поговорим спокойно. Я  лично  никогда  не вмешивался  в ваши дела, разве только для вашего блага; последуйте  моему примеру. Вы  говорите, мои средства вас не касаются? Отлично; распоряжайтесь своими  собственными, а моих не умножайте и  не  умаляйте.  Впрочем, может быть, все  это просто предательский трюк? Министр взбешен тем,  что я в оппозиции, и  завидует моей популярности, - может быть, он сговорился с Дебрэ разорить меня?    

    - Как это правдоподобно!    

    - Очень, даже. Где же это видано...  ложное  телеграфное  известие  вещь  невозможная или почти невозможная. Два последних  телеграфа  подали сигналы,  совершенно отличные от остальных... Право, это как будто нарочно для меня  сделано.    

    - Вы же знаете, кажется, - сказала уже более  смиренно  баронесса,  что этого  чиновника прогнали и даже собирались  судить;  был  уже  отдан приказ о его  аресте, но чиновник скрылся. Его бегство доказывает, что он или сумасшедший,  или преступник... Нет, это была ошибка.    

    - Да, и над этой ошибкой смеются глупцы, она стоит бессонной ночи министру,  из-за нее господа государственные секретари  марают  бумагу,  но мне она  обходится в семьсот тысяч франков.    

    - Но, послушайте, - вдруг заявила Эрмина, - раз все  это,  по-вашему, исходит  от Дебрэ, почему вы говорите это мне, а не самому Дебрэ?  Почему вы обвиняете  мужчину, а ответа спрашиваете с женщины?    

    - Разве я знаю Дебрэ? - сказал Данглар. - Разве  я  хочу  его  знать? Разве я  должен знать, что это он дает советы? Разве я  желаю  им  следовать? Разве я  играю на бирже? Нет, все это относится к вам, а не ко мне.    

    - Но раз вам это выгодно...    

    Данглар пожал плечами.    

    - До чего глупы женщины! Считают себя гениальными,  если  им  удалось так  провести одну или десять любовных интриг, чтобы  о  них  не  говорил весь  Париж. Но имейте в виду, что даже если бы вы сумели скрыть свои похождения от  мужа, - а это проще всего, потому что в большинстве  случаев мужья просто не  желают видеть, - то и тогда вы были бы лишь жалкой копией половины ваших  светских приятельниц. Но и этого  нет:  я  всегда  все знал; за шестнадцать лет  вы, может быть, сумели скрыть от меня какую-нибудь мысль, но ни одного  движения, ни одного поступка, ни одной  провинности. Вы восхищались своей  ловкостью и были твердо уверены, что обманываете меня, - а что получилось?  Благодаря моему  притворному  неведению, среди ваших друзей, от де Вильфора до  Дебрэ, не было ни одного,  кто  не боялся бы меня. Не было ни одного, кто не  считался бы со мной как с  хозяином дома, - единственное, чего я от вас требую;  наконец, ни  один  не посмел бы говорить с вами обо мне так, как я сам говорю   сейчас.  Можете изображать меня отвратительным, по я не позволю вам делать меня  смешным, а главное - я категорически запрещаю вам разорять меня.    

    Пока не было произнесено имя Вильфора, баронесса еще  кое-как  держалась; по  при этом имени она побледнела и, точно движимая какой-то пружиной, встала,  протянула руки, словно заклиная привидение, и шагнула к мужу, как бы желая  вырвать у него последнее слово тайны, которой он сам не знал или, быть может,  из какогонибудь расчета, гнусного, как  почти  все расчеты Данглара, не хотел  окончательно выдать.    

    - Вильфор? Что это значит? Что вы хотите сказать?    

    - Это значит, сударыня, что господин де Наргон, ваш  первый  муж,  не будучи ни  философом, ни банкиром, а быть может, будучи и тем и другим  и увидав, что не  может извлечь никакой пользы из  королевского  прокурора, умер от горя или  гнева, застав вас после девятимесячного  отсутствия  на шестом месяце  беременности. Я груб, я не только  знаю  это,  но  горжусь этим; это одно из  средств, которыми я  достигаю  успеха  в  коммерческих операциях. Почему,  вместо того чтобы самому убить,  он  допустил,  чтобы его убили? Потому что у  него не было капитала,  который  требовалось  бы защищать. А я принадлежу  своему капиталу. По вине моего компаньона Дебрэ я потерял семьсот тысяч  франков. Пусть он внесет свою долю убытка, и  мы будем продолжать вести дело  вместе; или же пусть объявит себя  несостоятельным должником этих ста  семидесяти пяти тысяч франков и  сделает  то, что делают банкроты: пусть  исчезнет. Да, конечно, я знаю - это  очаровательный молодой человек, когда его  сведения верны; но если они  неверны, то в обществе найдется пятьдесят других,  которые стоят больше, чем он.    

    Госпожа Данглар была уничтожена; все же она сделала последнее усилие, чтобы ответить  на этот выпад. Она упала в кресло, думая  о  Вильфоре,  о том, что произошло за  обедом, об этой странной цепи несчастий, которые в последние дни одно за другим  обрушивались на ее  дом,  превращая  уютный покой ее семейной жизни в  неприличные ссоры.    

    Данглар даже не взглянул на нее, хотя она изо всех сил старалась  лишиться  чувств. Не сказав больше ни  слова,  он  закрыл  за  собой  дверь спальни и  прошел к себе; так что г-жа Данглар, очнувшись от своего полуобморока, могла  подумать, что ей приснился дурной сон.   IX. БРАЧНЫЕ  ПЛАНЫ      

    На следующий день после этой сцены, в тот час, когда Дебрэ по  дороге в  министерство обычно заезжал к г-же Данглар, его карета не  въехала  во двор.    

    В этот самый час, а именно в половине первого, г-жа Данглар приказала подать  экипаж и выехала из дому.    

    Данглар, спрятавшись за занавеской, следил за этим отъездом, которого он  ожидал. Он распорядился, чтобы ему доложили, как только г-жа  Данглар вернется,  но и к двум часам она еще не вернулась.    

    В два часа он потребовал лошадей, поехал в Палату и записался в число ораторов,  собиравшихся возражать против бюджета.    

    От двенадцати до двух Данглар безвыходно сидел у себя в кабинете, все более  хмурясь, читал депеши, подсчитывал бесконечные  цифры  и  принимал посетителей,  в том числе майора Кавальканти, который, как всегда, багровый, чопорный и  пунктуальный, явился в условленный накануне  час,  чтобы покончить свои дела с  банкиром.    

    Выйдя из Палаты, Данглар, во время заседания чрезвычайно волновавшийся и резче,  чем когда-либо, нападавший на министерство, сел в свой  экипаж и велел кучеру  ехать на авеню Елисейских Полей, N 30.    

    Монте-Кристо был дома, но у него кто-то сидел, и он попросил Данглара подождать  несколько минут в гостиной.    

    Пока банкир сидел в ожидании, дверь  отворилась  и  вошел  человек  в одежде  аббата; будучи, по-видимому, короче знаком с хозяином, он не  остался ждать,  как Данглар, а поклонился ему, прошел во внутренние комнаты и скрылся.    

    Почти сейчас же та дверь, за которой исчез священник, открылась  снова, и  появился Монте-Кристо.    

    - Простите, дорогой барон, - сказал он. - Видите ли, в  Париж  только что  прибыл один из моих добрых друзей, аббат Бузони; вы, вероятно, заметили его, он  здесь проходил. Мы давно не видались, и у меня  не  хватило духу сразу же с ним  расстаться. Надеюсь, вы меня поймете и извините, что я заставил вас ждать.    

    - Помилуйте, - сказал Данглар, - это так естественно; я попал не вовремя и  сейчас же удалюсь.    

    - Ничего подобного, напротив, присаживайтесь,  пожалуйста.  Но,  боже правый,  что это с вами? У вас такой озабоченный вид; вы меня просто  пугаете.  Опечаленный капиталист подобен комете, он тоже всегда  предвещает миру  несчастье.    

    - Дело в том, дорогой граф, что меня уже  несколько  дней  преследуют неудачи,  и я все время получаю дурные вести.    

    - Ужасно! - сказал Монте-Кристо. - Вы опять проиграли на бирже.    

    - Нет, это я бросил, по крайней мере на некоторое время; на этот  раз просто  одно банкротство в Триесте.    

    - Вот как? Вы, вероятно, говорите о банкротстве Джакопо Манфреди?    

    - Совершенно верно. Представьте себе, человек, который, не помню уж с каких  пор, ведет со мной дела на восемьсот  -  девятьсот  тысяч  франков ежегодно. Ни  разу ни одной задержки, ни одного недочета, человек расплачивался, как князь...  который платит. Я авансирую ему миллион,  и  вдруг этот чертов Джакопо Манфреди  приостанавливает платежи!    

    - В самом деле?    

    - Неслыханное несчастье.  Я  выдаю  на  него  переводный  вексель  на шестьсот  тысяч ливров, который возвращается неоплаченным, да кроме того, у меня лежит на  четыреста тысяч франков его  векселей  сроком  на  конец этого месяца, которые  должен оплатить его парижский  корреспондент.  Сегодня тридцатое, я посылаю за  деньгами; не  тут-то  было,  корреспондент скрылся. Считая еще испанскую  историю, я славно заканчиваю этот месяц.    

    - Но разве вы так много потеряли на этой испанской истории?    

    - Разумеется, у меня вылетело семьсот тысяч  франков,  ни  больше  ни меньше.    

    - Как же вы, черт возьми, так попались? Ведь вы матерый волк.    

    - Это все жена. Ей приснилось, что Дон Карлос вернулся в  Испанию,  а она верит  снам. Она говорит, что это магнетизм, и когда видит что-нибудь во сне, то  уверяет, что все непременно так и будет. Я позволил  ей  сыграть, как она  считает нужным; у нее свои  средства  и  свой  собственный маклер. Она сыграла  и проиграла Правда, она играла не на мои  деньги,  а на свои. Но вы понимаете,  когда жена проигрывает семьсот тысяч  франков, это немного отзывается и на муже  Как, вы этого не знали? Это было злобой дня.    

    - Я слышал об этом, но не знал подробностей; к тому же я  совершенный профан в  биржевых делах.    

    - Вы совсем не играете?    

    - Я? Когда же мне играть? Я и так едва справляюсь  с  подсчетом  моих доходов.  Мне пришлось бы, кроме управляющего, завести еще  конторщика  и кассира. Но,  кстати, об Испании, мне кажется, баронесса могла не  только во сне видеть  возвращение Дон Карлоса. Разве об этом не говорилось в газетах?    

    - Ни на грош.    

    - Но этот честный "Вестник", кажется, исключение из правила и сообщает  только достоверные сведения, телеграфные сообщения.    

    - Вот это и непонятно, - возразил Данглар. - Ведь известие о  возвращении Дон  Карлоса было действительно получено по телеграфу.    

    - Так что за этот месяц, - сказал Монте-Кристо, - вы потеряли примерно миллион  семьсот тысяч франков?    

    - И не примерно, а в точности.    

    - Черт возьми! Для третьестепенного состояния это  жестокий  удар,   сочувственно заметил Монте-Кристо.    

    - То есть как это третьестепенного? - сказал Данглар, несколько  обиженный.    

    - Да конечно, - продолжал Монте-Кристо, - на мой взгляд, есть три категории  богатства: первостепенные состояния, второстепенные и третьестепенные. Я  называю первостепенным состоянием такое, которое слагается  из ценностей,  находящихся под рукой: земли, рудники, государственные бумаги таких держав, как  Франция, Австрия и Англия, если только  эти  ценности, рудники и бумаги  составляют в общем сумму в сто миллионов.  Второстепенным состоянием я называю  промышленные предприятия, акционерные компании, наместничества и княжества,  дающие не более полутора  миллиона  годового дохода, при капитале не свыше  пятидесяти миллионов. Наконец,  третьестепенное состояние - это капиталы,  пущенные в оборот, доходы, зависящие от чужой воли или игры случая, которым  чье-нибудь банкротство может нанести ущерб, которые может поколебать  телеграфное сообщение, случайные  спекуляции, - словом, дела, зависящие от  удачи, которую можно назвать  низшей силой, если ее сравнивать с высшей силой -  силой природы; они составляют в общем фиктивный или действительный  капитал   миллионов  в  пятнадцать. Ведь ваше положение именно таково, правда?    

    - Верно, - ответил Данглар.    

    - Из этого следует, - невозмутимо продолжал МонтеКристо, - что,  если шесть  месяцев кряду будут заканчиваться так же, как и  этот,  третьестепенная фирма  окажется при последнем издыхании.    

    - Ну, уж вы скажете! - протянул Данглар, невесело улыбаясь.    

    - Скажем, семь месяцев, - продолжал тем же тоном Монте-Кристо. - Скажите, вы  когда-нибудь задумывались над тем, что семь раз миллион семьсот тысяч франков -  это почти двенадцать миллионов?.. Нет, никогда? И хорошо делали, потому что  после таких размышлений уже не станешь рисковать своими капиталами, которые для  финансиста все равно, что кожа для цивилизованного человека. Мы носим более или  менее пышные одежды, и они  придают нам вес; но когда человек умирает, у него  остается только его кожа.  Так и вы, бросив дела, останетесь при  вашем   действительном  состоянии,  то есть самое большее при пяти или  шести   миллионах;  ибо  третьестепенные состояния представляют в сущности только треть  или четверть своей  видимости, как железнодорожный  локомотив  -  всего  лишь   более  или  менее сильная машина, хоть он и кажется огромным в клубах дыма. Ну  так вот, из вашего действительного актива в пять миллионов вы  только  что   лишились почти двух; соответственно уменьшилось и ваше фиктивное  состояние,   ваш кредит; другими словами, дорогой господин Данглар, вам было сделано  кровопускание, которое, если его повторить  четыре  раза,  вызовет  смерть.  Смотрите, дорогой друг, будьте осторожней! Может быть, вам нужны деньги?  Хотите, я вас ссужу?    

    - Вы все же плохо считаете! - воскликнул Данглар, призывая на  помощь всю свою  выдержку. - В эту самую минуту моя касса уже наполнена благодаря другим, более  удачным спекуляциям. Потеря крови возмещена питанием. Я проиграл битву в  Испании, я побит в Триесте, но мой индийский флот, быть может, захватил  несколько судов; мои пионеры в Мексике гденибудь наткнулись на руду.    

    - Прекрасно, прекрасно! Но шрам остался, и при первой же потере  начнет  кровоточить.    

    - Нет, потому что я действую наверняка, - продолжал Данглар с  пошлым  хвастовством шарлатана, у которого вошло в привычку превозносить себя, чтобы  свалить меня, потребовалось бы свержение трех правительств.    

    - Что ж! Это бывало.    

    - Гибель всех урожаев.    

    - Вспомните о семи тучных и семи тощих коровах.    

    - Или чтобы море ушло от берегов, как во времена Фараона; да ведь морей много,  а корабли заменили бы караваны, только и всего.    

    - Тем лучше, тем лучше,  дорогой  господин  Данглар,  -  сказал  Монте-Кристо,  - я вижу, что ошибался и что вы принадлежите  к  капиталистам второй степени.    

    - Смею думать, что я могу претендовать на эту честь, - сказал Данглар со своей  стереотипной улыбкой, напоминавшей Монте-Кристо маслянистую луну, которую  малюют плохие художники, изображая развалины. - Но раз уж мы заговорили о  делах, - прибавил он, радуясь поводу переменить разговор, скажите мне, что,  по-вашему, я мог бы сделать для господина Кавальканти?    

    - Дать ему денег, если он аккредитован на вас и если вы этому кредиту  доверяете.    

    - Еще бы, вполне! Он явился ко мне сегодня утром с чеком на сорок тысяч  франков, подписанным Бузони и адресованным  на  ваше  имя,  с  вашим бланком на  обороте. Вы понимаете, что я ему  немедленно  отсчитал  сорок бумажек.    

    Монте-Кристо кивнул в знак полного одобрения.    

    - Но это еще не все, - продолжал Данглар, - он открыл у  меня  кредит своему  сыну.    

    - Разрешите нескромный вопрос: а сколько он дает сыну?    

    - Пять тысяч франков в месяц.    

    - Шестьдесят тысяч в год! Я так и думал, - сказал Монте-Кристо, пожимая  плечами. - Все Кавальканти ужасные скряги. Что  такое  для  молодого человека  пять тысяч франков в месяц?    

    - Но вы понимаете, что если молодому человеку понадобится лишних несколько  тысяч...    

    - Не давайте ему, отец и не подумает вам их  зачесть;  вы  не  знаете  итальянских миллионеров: это сущие Гарпагоны. А кто открыл ему этот кредит?    

    - Банк Фенци, одна из лучших фирм Флоренции.    

    - Я не хочу сказать, что вам грозят убытки, отнюдь; но все же не  выходите из  пределов кредита.    

    - Вы, значит, не слишком доверяете этому Кавальканти?    

    - Я? Я дам ему под его подпись десять миллионов. Это, по моему  распределению,  состояние второй степени, дорогой барон.    

    - А как он прост! Я принял бы его за обыкновенного майора.    

    - И сделали бы ему честь; вы правы, вид у него не очень внушительный. Когда я  его увидел в первый раз, я решил, что  эго  какой-нибудь  старый поручик,  заплесневевший в своем мундире. Но таковы  все  итальянцы;  они похожи на  старых евреев, если не поражают своим великолепием,  как  восточные маги.    

    - Сын выглядит лучше, - сказал Данглар.    

    - Немного робок, пожалуй, но в общем вполне приличен. Я за него слегка  опасался.    

    - Почему?    

    - Потому что, когда вы его у меня видели, это был чуть ли  не  первый его выезд  в свет; по крайней мере мне так говорили. Он  путешествовал  с очень строгим  воспитателем и никогда не был в Париже.    

    - Говорят, все эти знатные итальянцы женятся обыкновенно в своем кругу? -  небрежно спросил Данглар. - Они любят объединять свои богатства.    

    - Обыкновенно - да; но Кавальканти  большой  оригинал  и  все  делает  по-своему. Он, несомненно, привез сына во Францию, чтобы здесь  его  женить.    

    - Вы так полагаете?    

    - Уверен в этом.    

    - И здесь знают о его состоянии?    

    - Об этом очень много говорят; только одни приписывают ему  миллионы, а другие  утверждают, что у него нет ни гроша.    

    - А ваше мнение?    

    - Мое мнение субъективно, с ним не стоит считаться.    

    - Но, все-таки...    

    - Видите ли, ведь эти Кавальканти когда-то командовали  армиями,  управляли  провинциями. Я считаю, что у всех этих старых  подеста  и  былых кондотьеров  есть миллионы, зарытые по  разным  углам,  о  которых  знают только старшие в  роде, передавая это знание по наследству из поколения в поколение. Поэтому все  они желтые и жесткие, как флорины времен  Республики, которые они так давно  созерцают, что отблеск этого золота  лег  на их лица.    

    - Вот именно, - сказал Данглар, - и это тем более верно, что ни у кого из них  пет ни клочка земли.    

    - Или во всяком случае очень мало; сам  я  видел  только  дворец  Кавальканти в  Лукке.    

    - А, у него есть  дворец?  -  сказал,  смеясь,  Данглар.  -  Это  уже кое-что!    

    - Да и то он его сдал министру финансов, а сам живет в маленьком  домике. Я же  сказал вам, что он человек прижимистый.    

    - Не очень-то вы ему льстите!    

    - Послушайте, я ведь его почти не знаю; я встречался с ним раза  три. Все, что  мне о нем известно, я слышал от аббата Бузони и от него самого. Он говорил мне  сегодня о своих планах относительно сына и намекнул,  что ему надоело держать  свои капиталы в Италии, мертвой стране, и что он  не прочь пустить свои  миллионы в оборот либо во Франции, либо в Англии.  Но имейте в виду, что, хотя  я отношусь с величайшим доверием к самому аббату Бузони, я все же ни за что не  отвечаю.    

    - Все равно, спасибо вам за клиента; такое имя украшает мои книги,  и мой  кассир, которому я объяснил, кто такие Кавальканти,  очень  гордится этим.  Кстати, - спрашиваю просто из любознательности, - когда  эти  люди женят своих  сыновей, дают они им приданое?    

    - Как когда. Я знал одного итальянского князя, богатого, как  золотая россыпь,  потомка одного из знатнейших тосканских родов, - так  он,  если его сыновья  женились, как ему нравилось, награждал их миллионами, а если они женились  против его воли, довольствовался тем, что давал им тридцать экю в месяц.  Допустим, что Андреа женится согласно воле отца; тогда  майор, быть может, даст  ему миллиона два, три. Если это  будет,  например, дочь банкира, то он,  возможно, примет участие в деле тестя своего  сына. Но допустим, что невестка  ему не понравится; тогда прощайте: папаша  Кавальканти берет ключ от своей  кассы, дважды поворачивает его в замке,  и вот наш Андреа вынужден вести жизнь  парижского хлыща, передергивая карты или плутуя в кости.    

    - Этот юноша найдет себе баварскую или перуанскую принцессу; он пожелает взять  за женой княжескую корону, Эльдорадо с Потоси в придачу.    

    - Ошибаетесь, эти знатные итальянцы нередко женятся на простых смертных; они,  как Юпитер, любят смешивать породы. Но, однако, дорогой барон, что за вопросы  вы мне задаете? Уж не собираетесь ли вы женить Андреа?    

    - Что ж, - сказал Данглар, - это была бы недурная сделка; а я делец.    

    - Но не на мадемуазель Данглар, я надеюсь? Не захотите же  вы,  чтобы Альбер  перерезал горло бедному Андреа?    

    - Альбер! - сказал, пожимая плечами, Данглар. - Ну, ему это все  равно.    

    - Разве он не помолвлен с вашей дочерью?    

    - То есть мы с Морсером поговаривали об этом  браке;  но  госпожа  де Морсер и  Альбер...    

    - Неужели вы считаете, что он плохая партия?    

    - Ну, мне кажется, мадемуазель Данглар стоит не меньше, чем виконт де Морсер!    

    - Приданое у мадемуазель Данглар будет действительно  недурное,  я  в этом не  сомневаюсь, особенно если телеграф перестанет дурить.    

    - Дело не только в приданом. Но скажите, кстати...    

    - Да?    

    - Почему вы не пригласили Морсера и его родителей на этот обед?    

    - Я его приглашал, но он должен был ехать  с  госпожой  де  Морсер  в Дьенн; ей  советовали подышать морским воздухом.    

    - Так, так, - сказал, смеясь, Данглар, - этот воздух должен  быть  ей полезен.    

    - Почему это?    

    - Потому что она дышала им в молодости.    

    Монте-Кристо пропустил эту колкость мимо ушей.    

    - По все-таки, - сказал он, - если Альбер и не так богат, как мадемуазель  Данглар, зато, согласитесь, он носит прекрасное имя.    

    - Что ж, на мой взгляд, и мое не хуже.    

    - Разумеется, ваше имя пользуется популярностью и само  украсило  тот титул,  которым думали украсить ею; по вы слишком умный человек, чтобы не понимать, что  некоторые предрассудки весьма прочны и их не искоренить, и потому пятисотлетнее  дворянство выше дворянства, которому двадцать лет.    

    - Как раз поэтому, - сказал Данглар, пытаясь иронически улыбнуться, я и  предпочел бы Андреа Кавальканти Альберу де Морсер.    

    - Однако, мне кажется, Морсеры ни в чем не  уступают  Кавальканти?  сказал  Монте-Кристо.    

    - Морсеры!.. Послушайте, дорогой граф, - сказал Данглар,  -  ведь  вы  джентльмен, не так ли?    

    - Надеюсь.    

    - И к тому же знаток в гербах?    

    - Немного.    

    - Ну, так посмотрите на мой; он надежнее, чем герб Морсера.    

    - Почему?    

    - Потому что, хотя я и не барон по рождению, я во всяком случае Данглар.    

    - И что же?    

    - А он вовсе не Морсер.    

    - Как, не Морсер?    

    - Ничего похожего.    

    - Что вы говорите!    

    - Меня кто-то произвел в бароны, так что я действительно барон: он же сам себя  произвел в графы, так что он совсем не граф.    

    - Не может быть!    

    - Послушайте, - продолжал Данглар, - Морсер мой друг, вернее,  старый знакомый  вот уже тридцать лет; я, знаете, не слишком кичусь  своим  гербом, потому что  никогда не забываю, с чего я начал.    

    - Это свидетельствует о великом смирении или  о  великой  гордыне,  сказал  Монте-Кристо.    

    - Ну так вот, когда я был мелким служащим, Морсер был  простым  рыбаком.    

    - И как его тогда звали?    

    - Фернан.    

    - Просто Фернан?    

    - Фернан Мондего.    

    - Вы в этом уверены?    

    - Еще бы! Я купил у него немало рыбы.    

    - Тогда почему же вы отдаете за его сына свою дочь?    

    - Потому что Фернан и Данглар - оба выскочки, добились дворянских титулов,  разбогатели и стоят друг друга; а все-таки есть вещи, которые про него  говорились, а про меня никогда.    

    - Что же именно?    

    - Так, ничего.    

    - А, понимаю; ваши слова напомнили мне кое-что,  связанное  с  именем Фернана  Мондего; я уже слышал это имя в Греции.    

    - В связи с историей Али-паши?    

    - Совершенно верно.    

    - Это его тайна, - сказал Данглар, - и, признаюсь, я  бы  много  дал, чтобы  раскрыть ее.    

    - При большом желании это не так трудно сделать.    

    - Каким образом?    

    - У вас, конечно, есть в Греции какой-нибудь корреспондент?    

    - Еще бы!    

    - В Янине?    

    - Где угодно найдется.    

    - Так напишите вашему корреспонденту в Янине и  спросите  его,  какую роль  сыграл в катастрофе с АлиТебелином француз по имени Фернан.    

    - Вы совершенно правы! - воскликнул Данглар, порывисто вставая.  -  Я сегодня  же напишу.    

    - Напишите.    

    - Непременно.    

    - И если узнаете что-нибудь скандальное...    

    - Я вам сообщу.    

    - Буду вам очень благодарен.    

    Данглар выбежал из комнаты и бросился к своему экипажу.   X. КАБИНЕТ  КОРОЛЕВСКОГО ПРОКУРОРА      

    Пока банкир мчится домой, последуем за г-жой Данглар  в  ее  утренней прогулке.    

    Мы уже сказали, что в половине первого г-жа Данглар велела подать лошадей и  выехала из дому.    

    Она направилась к Сен-Жерменскому предместью, свернула на улицу Мазарини и  приказала остановиться у пассажа Нового моста.    

    Она вышла и пересекла пассаж. Она была одета очень просто, как и  подобает  элегантной женщине, выходящей из дому утром.    

    На улице Генего она наняла фиакр и велела ехать на улицу Арле.    

    Оказавшись в экипаже, она тотчас достала из кармана очень густую черную вуаль и  прикрепила ее к своей соломенной шляпке; затем она снова надела шляпку и,  взглянув в карманное зеркальце, с радостью убедилась, что можно разглядеть  только ее белую кожу и блестящие глаза.    

    Фиакр проехал Новый мост и с площади Дофина свернул во двор Арло; едва кучер  открыл дверцу, г-жа Данглар заплатила ему, бросилась к  лестнице, быстро по ней  поднялась и вошла в зал Неслышных Шагов.    

    Утром в здании суда всегда много дел и много занятых людей; а занятым людям  некогда разглядывать женщин; и г-жа Данглар прошла весь  зал  Неслышных Шагов,  привлекая к себе не больше внимания,  чем  десяток  других женщин, ожидавших  своих адвокатов.    

    Приемная Вильфора была полна народу; но г-же Данглар даже не  понадобилось  называть себя; как только она появилась, к  ней  подошел  курьер, осведомился,  не она ли та дама, которой  господин  королевский  прокурор назначил прийти, и,  после утвердительного ответа, провел ее особым коридором в кабинет Вильфора.    

    Королевский прокурор сидел в кресле, спиной к двери, и писал. Он слышал, как  открылась дверь, как курьер сказал: "Пожалуйте, сударыня",  как дверь  закрылась, и даже не шевельнулся; но едва замерли шаги курьера, он быстро  поднялся, запер дверь на ключ, спустил шторы и  заглянул  во  все углы  кабинета.    

    Убедившись, что никто не может ни подсмотреть, ни подслушать его,  и,  следовательно, окончательно успокоившись, он сказал:    

    - Благодарю вас, что вы так точны, сударыня.    

    И он подвинул ей кресло; г-жа Данглар  села,  ее  сердце  билось  так сильно,  что она едва дышала.    

    - Давно уже я не имел счастья беседовать с вами наедине, сударыня,  сказал  королевский прокурор, в свою очередь усаживаясь в кресло и  поворачивая его  так, чтобы очутиться лицом к лицу с г-жой Данглар,  -  и,  к великому моему  сожалению, мы встретились для того,  чтобы  приступить  к очень тяжелому  разговору.    

    - Однако вы видите, я пришла по первому вашему зову, хотя этот разговор должен  быть еще тяжелее для меня, чем для вас.    

    Вильфор горько улыбнулся.    

    - Так, значит, правда, - сказал он,  отвечая  скорее  на  собственные мысли,  чем на слова г-жи Данглар, - значит, правда, что все наши поступки оставляют на  нашем прошлом след, то мрачный, то светлый! Правда,  что наши шаги на жизненном  пути похожи  на  продвижение  пресмыкающегося  по песку и проводят борозду!  Увы, многие поливают эту борозду слезами!    

    - Сударь, - сказала г-жа Данглар, - вы понимаете, как я  взволнована, не правда  ли? Пощадите же меня, прошу вас. В этой комнате, в этом кресле побывало столько  преступников, трепещущих  и  пристыженных...  и  теперь здесь сижу я, тоже  пристыженная и трепещущая!.. Знаете, мне  нужно  собрать всю свою волю, чтобы  не чувствовать себя преступницей и не видеть в вас грозного судью.    

    Вильфор покачал головой и тяжело вздохнул.    

    - А я, - возразил он, - я говорю себе, что  мое  место  не  в  кресле судьи, а  на скамье подсудимых.    

    - Ваше? - сказала удивленная г-жа Данглар.    

    - Да, мое.    

    - Мне кажется, что вы, с вашими пуританскими взглядами, преувеличиваете, -  сказала г-жа Данглар, и в ее красивых глазах  блеснул  огонек.  Чья пламенная  юность не оставила следов, о которых вы говорите?  На  дне всех страстей, за  всеми наслаждениями лежит раскаяние; потому-то Евангелие - извечное прибежище  несчастных - и дало нам, бедным  женщинам,  как опору, чудесную притчу о  грешной деве и прелюбодейной жене.  И,  признаюсь, вспоминая об увлечениях своей  юности, я иногда думаю,  что  господь простит мне их, потому что если не  оправдание, то искупление, я нашла  в своих страданиях. Но вам-то чего бояться?  Вас, мужчин, всегда оправдывает свет, а скандал окружает ореолом.    

    - Сударыня, - возразил Вильфор, - вы меня знаете; я  не  лицемер,  во всяком  случае я никогда не лицемерю без оснований. Если мое лицо сурово, то это  потому, что ею омрачили бесконечные  несчастья;  и  если  бы  мое сердце не  окаменело, как оно вынесло бы все удары, которые я испытал? Не таков я был в  юности, не таков я был в день своего обручения,  когда  мы сидели за столом, на  улице Гран-Кур, в Марселе. Но с тех пор многое  переменилось и во мне и вокруг  меня; всю жизнь я потратил на то, что преодолевал препятствия и сокрушал тех, кто  вольно или  невольно,  намеренно или случайно стоял на моем пути и воздвигал  эти препятствия. Редко  случается, чтобы то, чего пламенно желаешь, столь же  пламенно не  оберегали другие люди. Хочешь получить от них желаемое, пытаешься   вырвать  его  у них из рук. И большинство дурных поступков возникает  перед   людьми  под благовидной личиной необходимости; а после того как в  минуту   возбуждения, страха или безумия дурной поступок уже совершен, видишь, что  ничего не стоило избежать его. Способ, которым надо было действовать, не   замеченный нами в минуту ослепления, оказывается таким простым и  легким;  и мы  говорим себе: почему я не сделал то, а сделал это? Вас, женщин,  напротив,  раскаяние тревожит редко, потому что вы редко сами принимаете решения; ваши несчастья  почти никогда не зависят от вас, вы повинны  почти всегда только в чужих  преступлениях.    

    - Во всяком случае, - отвечала г-жа Данглар, -  вы  должны  признать, что если  я и виновата, если это я ответственна за все, то вчера я понесла жестокое наказание.    

    - Несчастная женщина! - сказал Вильфор, сжимая ее руку.  -  Наказание слишком  жестокое, потому что вы дважды готовы были изнемочь под его  тяжестью, а между  тем...    

    - Между тем?..    

    - Я должен вам сказать... соберите все свое мужество, сударыня, потому что это  еще не конец.    

    - Боже мой! - воскликнула испуганная г-жа Данглар. - Что же еще?    

    - Вы думаете только о прошлом; нет слов, оно мрачно.  Но  представьте себе  будущее, еще более мрачное, будущее... несомненно, ужасное...  быть может, обагренное  кровью!    

    Баронесса знала, насколько Вильфор хладнокровен; она была так испугана его  словами, что хотела закричать, но крик замер у нее в горле.    

    - Как воскресло это ужасное прошлое? - воскликнул  Вильфор.  -  Каким образом  из глубины могилы, со дна наших сердец встал этот призрак, чтобы заставить нас  бледнеть от ужаса и краснеть от стыда?    

    - Это случайность.    

    - Случайность! - возразил Вильфор. - Нет, нет, сударыня, случайностей не  бывает!    

    - Да нет же; разве все это не случайность, хотя и роковая? Граф  Монте-Кристо  случайно купил этот дом, случайно велел копать землю. И  разве не случайность,  наконец, что под деревьями  откопали  этого  несчастного младенца? Мой бедный  малютка, я его ни разу не  поцеловала,  но  столько слез о нем пролила! Вся моя  душа рвалась к графу, когда  он  говорил  об этих дорогих останках, найденных  под цветами!    

    - Нет, сударыня, - глухо промолвил Вильфор, - вот то ужасное,  что  я должен  вам сказать: под цветами не нашли никаких  останков,  ребенка  не откопали. Не  к чему плакать, не к чему стонать, - надо трепетать!    

    - Что вы хотите сказать? - воскликнула г-жа Данглар, вся дрожа.    

    - Я хочу сказать, что граф Монте-Кристо, копая землю  под  этими  деревьями, не  мог найти ни детского скелета, ни  железных  частей  ящичка, потому что там не  было ни того, ни другого.    

    - Ни того, ни другого? - повторила г-жа Данглар, в ужасе глядя на королевского  прокурора широко раскрытыми глазами. - Ни того, ни другого! повторила она еще  раз, как человек, который  старается  словами,  звуком собственного голоса  закрепить ускользающую мысль.    

    - Нет, нет, нет, - проговорил Вильфор, закрывая руками лицо.    

    - Стало быть, вы не там похоронили несчастного ребенка? Зачем вы  обманули  меня? Скажите, зачем?    

    - Нет, там. Но выслушайте меня,  выслушайте,  и  вы  пожалеете  меня. Двадцать  лет, не делясь с вами, я нес это мучительное бремя, но сейчас я вам все  расскажу.    

    - Боже мой, вы меня пугаете! Но все равно, говорите, я слушаю.    

    - Вы помните, как прошла та несчастная ночь, когда вы  задыхались  на своей  постели в этой комнате, обитой красным штофом, а я, почти  так  же задыхаясь,  как вы, ожидал конца. Ребенок появился на свет и был  передан в мои руки  недвижный, бездыханный, безгласный; мы сочли его мертвым.    

    Госпожа Данглар сделала быстрое движение, словно собираясь вскочить.    

    Но Вильфор остановил ее, сложив руки, точно умоляя слушать дальше.    

    - Мы сочли его мертвым, - повторил он, - я положил его в ящичек,  который  должен был заменить гроб, спустился в сад, вырыл могилу и поспешно его закопал.  Едва я успел засыпать его землей, как на меня напал  корсиканец. Передо мной  мелькнула чья-то тень, и словно сверкнула  молния.  Я почувствовал боль, хотел  крикнуть, ледяная дрожь охватила мое тело, сдавила горло... Я упал замертво и считал  себя убитым.  Никогда  не  забуду вашего несравненного мужества, когда, придя в  себя, я подполз, полумертвый, к лестнице, и вы, сами полумертвая, спустились  ко  мне.  Необходимо было сохранить в тайне ужасное происшествие; у вас хватило  мужества вернуться к себе домой вместе с вашей кормилицей; свою рану я  объяснил  дуэлью. Вопреки ожиданию, нам удалось сохранить нашу тайну; меня  перевезли в Версаль; три месяца я боролся со  смертью;  наконец  я  медленно   стал возвращаться к жизни, и мне предписали солнце и воздух юга. Четыре  человека несли меня из Парижа в Шалон, делая по шести лье в день. Госпожа де  Вильфор следовала за носилками в экипаже. Из Шалона я  поплыл  по  Соне, оттуда  по Роне и спустился по течению до Арля; в Арле меня снова положили на носилки,  и так я добрался до Марселя.  Мое  выздоровление  длилось полгода; я ничего не  слышал о вас, не смел справиться, что с вами. Когда я вернулся в Париж, я  узнал, что вы овдовели и вышли замуж за Данглара.    

    О чем я думал с тех пор, как ко мне вернулось сознание? Все об одном, о трупике  младенца. Каждую ночь мне снилось, что он выходит из могилы  и грозит мне  рукой. И вот, едва возвратясь в Париж, я осведомился; в  доме никто не жил с  тех пор, как мы его покинули, но его только что сдали  на девять лет. Я  отправился к съемщику, сделал вид, что мне очень не хочется, чтобы дом,  принадлежавший родителям моей покойной  жены,  перешел  в чужие руки, и  предложил уплатить неустойку за  расторжение  договора.  С меня потребовали  шесть тысяч франков; я бы готов был заплатить и  десять и двадцать тысяч.  Деньги были у меня с собой, и договор тут же  расторгли; добившись этого, я  поскакал в Отейль. Никто не входил в этот  дом  с той минуты, как я из него  вышел.