1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
– Что вам нужно?    

– Сударь… – смущенно заговорил Мариус.    

Жильнорману хотелось, чтобы Мариус бросился в его объятия.  Он был недоволен и Мариусом и самим собой. Жильнорман чувствовал, что он резок,  а Мариус холоден. Для бедного старика было невыносимой, все усиливавшейся мукой  чувствовать, что в душе он изнывает от нежности и жалости, а выказывает лишь  жестокость. Горькое чувство опять овладело им.    

– Зачем же вы все-таки пришли? – с угрюмым видом  перебил он Мариуса.    

Это «все-таки» обозначало: «Если вы пришли не за тем, чтобы  обнять меня». Мариус взглянул на лицо деда, которому бледность придала сходство  с мрамором.    

– Сударь…    

Старик опять сурово прервал его:    

– Вы пришли просить у меня прощения? Вы признали свою  вину?    

Он полагал, что направляет Мариуса на путь истинный и что  «мальчик» смягчится. Мариус вздрогнул: от него требовали, чтобы он отрекся от  отца; он потупил глаза и ответил:    

– Нет, сударь!    

– В таком случае, – с мучительной и гневной  скорбью вскричал старик, – чего же вы от меня хотите?    

Мариус сжал руки, сделал шаг и ответил слабым, дрожащим  голосом:    

– Сударь! Сжальтесь надо мной.    

Эти слова вывели Жильнормана из себя; будь они сказаны  раньше, они бы тронули его, но теперь было слишком поздно. Он встал; он  опирался обеими руками на трость, губы его побелели, голова тряслась, но его  высокая фигура казалась еще выше перед склонившим голову Мариусом.    

– Сжалиться над вами! Юноша требует жалости у  девяностолетнего старика! Вы вступаете в жизнь, а я покидаю ее; вы посещаете  театры, балы, кафе, бильярдные, вы умны, нравитесь женщинам, вы красивый  молодой человек, а я даже летом зябну у горящего камина, вы богаты единственным  настоящим богатством, какое только существует, а я – всеми немощами старости, болезнью,  одиночеством! У вас целы все зубы, у вас хороший желудок, живой взгляд, сила,  аппетит, здоровье, веселость, копна черных волос, а у меня нет даже и седых,  выпали зубы, не слушаются ноги, ослабела память, я постоянно путаю названия  трех улиц – Шарло, Шом и Сен-Клод, вот до чего я дошел; перед вами будущее,  залитое солнцем, а я почти ничего не различаю впереди – настолько я приблизился  к вечной ночи; вы влюблены, это само собой разумеется, меня же не любит никто  на свете, и вы еще требуете у меня жалости! Черт возьми! Мольер упустил хороший  сюжет. Если вы так забавно шутите и во Дворце правосудия, господа адвокаты, то  я вас искренне поздравляю. Вы, я вижу, шалуны.    

Старик снова спросил серьезно и сердито:    

– Так чего же вы от меня хотите?    

– Сударь, – ответил Мариус, – я знаю, что мое  присутствие вам неприятно, но я пришел только для того, чтобы попросить вас кой  о чем, после этого я сейчас же уйду.    

– Вы глупец! – воскликнул старик. – Кто вам  велит уходить?    

Это был перевод следующих нежных слов, звучавших в глубине  его сердца. Ну попроси у меня прощенья! Кинься же мне на шею! Жильнорман  чувствовал, что Мариус может сейчас уйти, что этот враждебный прием его  отталкивает, что эта жестокость гонит его вон, он понимал все это, и скорбь его  росла, но так как она тут же превращалась в гнев, то усиливалась и его  суровость. Он хотел, чтобы Мариус понял его, а Мариус не понимал; это приводило  старика в бешенство. Он продолжал:    

– Как! Вы пренебрегли мной, вашим дедом, вы покинули  мой дом, чтобы уйти неведомо куда, вы огорчили вашу тетушку, вы сделали  это, – догадаться нетрудно, – потому что гораздо удобнее вести  холостяцкий образ жизни, изображать из себя щеголя, возвращаться домой когда  угодно, развлекаться! Вы не подавали о себе вестей, наделали долгов, даже не  попросив меня заплатить их, вы стали буяном и скандалистом, а потом, через  четыре года, явились сюда, и вам нечего больше сказать мне?    

Этот свирепый способ склонить внука к проявлению нежности  заградил Мариусу уста. Жильнорман скрестил руки свойственным ему властным  жестом и с горечью обратился к Мариусу:    

– Довольно. Вы, кажется, сказали, что пришли попросить  меня о чем-то? Так о чем же? Что такое? Говорите.    

– Сударь! – заговорил наконец Мариус, обратив на  него взгляд человека, чувствующего, что он сейчас низвергнется в  пропасть. – Я пришел попросить у вас позволения жениться.    

Жильнорман позвонил. Баск приоткрыл дверь.    

– Попросите сюда мою дочь.    

Минуту спустя дверь снова приоткрылась, мадмуазель  Жильнорман показалась на пороге, но в комнату не вошла. Мариус стоял молча,  опустив руки, с видом преступника; Жильнорман ходил взад и вперед по комнате.  Обернувшись к дочери, он сказал:    

– Ничего особенного. Это господин Мариус.  Поздоровайтесь с ним. Этот господин хочет жениться. Вот и все. Ступайте.    

Отрывистый и хриплый голос старика свидетельствовал об  особой силе его гнева. Тетушка с растерянным видом взглянула на Мариуса, –  она словно не узнавала его, – и, не сделав ни единого движения, не издав  звука, исчезла по мановению руки отца быстрее, чем соломинка от дыхания  урагана.    

Жильнорман, снова прислонившись к камину, разразился целой  речью:    

– Жениться? В двадцать один год! И все у вас улажено!  Вам осталось только попросить у меня позволения! Маленькая формальность.  Садитесь, сударь. Ну-с, с тех пор как я не имел чести вас видеть, у вас  произошла революция. Якобинцы взяли верх. Вы должны быть довольны. Уж не  превратились ли вы в республиканца с той поры, как стали бароном? Вы ведь  умеете примирять одно с другим. Республика – недурная приправа к баронству.  Быть может, вы получили июльский орден, сударь? Может, вы немножко помогли,  когда брали Лувр? Здесь совсем близко, на улице Сент-Антуан, напротив улицы  Нонендьер, видно ядро, врезавшееся в стену третьего этажа одного дома, а возле  него надпись: «Двадцать восьмого июля тысяча восемьсот тридцатого года». Подите  посмотрите. Это производит сильное впечатление. Ах, они натворили хороших дел,  ваши друзья! Кстати, не собираются ли они поставить фонтан на месте памятника  герцогу Беррийскому? Итак, вам угодно жениться? Могу ли я позволить себе  нескромность и спросить, на ком?    

Он остановился, но, прежде чем Мариус успел ответить, с  яростью прибавил:    

– Ага, значит, у вас есть положение! Вы разбогатели!  Сколько вы зарабатываете вашим адвокатским ремеслом?    

– Ничего, – ответил Мариус с твердой и почти  свирепой решимостью.    

– Ничего? Стало быть, у вас на жизнь есть только те  тысяча двести ливров, которые я вам даю?    

Мариус ничего не ответил. Жильнорман продолжал:    

– А, понимаю Значит, девушка богата?    

– Не богаче меня.    

– Что? Бесприданница?    

– Да.    

– Есть надежды на будущее?    

– Не думаю.    

– Совсем нищая. А кто такой ее отец?    

– Не знаю.    

– Как ее зовут?    

– Мадмуазель Фошлеван.    

– Фош… как?    

– Фошлеван.    

– Пффф! – фыркнул старик.    

– Сударь! – вскричал Мариус.    

Жильнорман, не слушая его, продолжал тоном человека,  разговаривающего с самим собой:    

– Так. Двадцать один год, никакого состояния, тысяча  двести ливров в год. Баронессе Понмерси придется самой ходить к зеленщице и  покупать па два су петрушки.    

– Сударь! – заговорил Мариус вне себя, видя, как  исчезает его последняя надежда. – Умоляю вас, заклинаю вас во имя неба, я  простираю к вам руки, сударь, я у ваших ног, позвольте мне на ней жениться!    

Старик рассмеялся злобным, скрипучим смехом, прерываемым  кашлем.    

– Ха-ха-ха! Вы, верно, сказали себе: «Чем черт не  шутит, пойду-ка я разыщу это старое чучело, этого набитого дурака! Какая  досада, что мне еще не минуло двадцати пяти лет! Я бы ему показал мое полное к  нему уважение! Обошелся бы тогда и без него! Ну да все равно, я ему скажу:  „Старый осел! Счастье твое, что ты еще видишь меня, мне угодно жениться, мне  угодно вступить в брак с мадмуазель – все равно какой, дочерью – все равно  чьей, правда, у меня нет сапог, а у нее рубашки, сойдет и так, мне наплевать на  мою карьеру, на мое будущее, на мою молодость, на мою жизнь, мне угодно  навязать себе жену на шею и погрязнуть в нищете, вот о чем я мечтаю, а ты не  чини препятствий!“ И старое ископаемое не будет чинить препятствий. Валяй, мой  милый, делай, как хочешь, вешай себе камень на шею, женись на своей Кашлеван,  Пеклеван… Нет, сударь, никогда, никогда!    

– Отец!    

– Никогда!    

По тону, каким было произнесено это «никогда», Мариус понял,  что всякая надежда утрачена. Он медленно направился к выходу, понурив голову,  пошатываясь, словно видел перед собой порог смерти, а не порог комнаты.  Жильнорман провожал его взглядом, а когда дверь была уже открыта и Мариусу  оставалось только выйти, он с той особенной живостью, какая свойственна  вспыльчивым и избалованным старикам, подбежал к нему, схватил его за ворот,  втащил обратно и втолкнул в кресло.    

– Ну, рассказывай!    

Этот переворот произвело одно лишь слово «отец», вырвавшееся  у Мариуса.    

Мариус растерянно взглянул на него. Подвижное лицо  Жильнормана выражало грубое, не находившее себе выражения в слове добродушие.  Предок уступил место деду.    

– Ну полно, посмотрим, говори, рассказывай о своих  любовных делишках, выбалтывай, скажи мне все! Черт побери, до чего глупы эти  юнцы!    

– Отец… – снова начал Мариус.    

Все лицо старика озарилось каким-то необыкновенным сиянием.    

– Так, вот именно! Называй меня отцом, и дело пойдет на  лад!    

В этой его грубоватости сейчас сквозило такое доброе, такое  нежное, такое открытое, такое отцовское чувство, что Мариус был оглушен и  опьянен этим внезапным переходом от отчаяния к надежде. Он сидел у стола;  жалкое состояние его одежды при свете горевших свечей так бросалось в глаза,  что Жильнорман взирал на него с изумлением.    

– Итак, отец… – начал Мариус.    

– Так вот оно что! – прервал его  Жильнорман. – У тебя правда нет ни гроша? Ты одет, как воришка.    

Он порылся в ящике, вынул кошелек и положил на стол.    

– Возьми, тут сто луидоров, купи себе шляпу.    

– Отец! – продолжал Мариус. – Дорогой отец,  если бы вы знали! Я люблю ее. Можете себе представить, в первый раз я увидел ее  в Люксембургском саду – она приходила туда; сначала я не обращал на нее  особенного внимания, а потом, – не знаю сам, как это случилось, –  влюбился в нее. О, как я был несчастен! Словом, теперь я вижусь с ней каждый  день у нее дома, ее отец ничего не знает, вообразите только: они собираются  уехать, мы видимся в саду по вечерам, отец хочет увезти ее в Англию, ну я и  подумал: «Пойду к дедушке и скажу ему все». Я ведь сойду с ума, умру, заболею,  утоплюсь. Я непременно должен жениться на ней, а то я сойду с ума. Вот вам вся  правда: кажется, я ничего не забыл. Она живет в саду с решеткой, на улице  Плюме. Это недалеко от Дома инвалидов.    

Жильнорман, сияя от удовольствия, уселся возле Мариуса  Внимательно слушая его и наслаждаясь звуком его голоса, он в то же время с  наслаждением, медленно втягивал в нос понюшку табаку. Услышав название улицы  Плюме, он задержал дыхание и просыпал остатки табака на кoлени.    

– Улица Плюме? Ты говоришь, улица Плюме? Погоди-ка! Нет  ли там казармы? Ну да, это та самая.    

Твой двоюродный братец Теодюль рассказывал мне что-то. Ну,  этот улан, офицер. Про девочку, мой дружок, про девочку! Черт возьми, да, на  улице Плюме. На той самой, что называлась Бломе. Теперь я вспомнил. Я уже  слышал об этой малютке за решеткой на улице Плюме. В саду. Настоящая Памела.  Вкус у тебя недурен. Говорят, прехорошенькая. Между нами, я думаю, что этот  пустельган-улан слегка ухаживал за ней. Не знаю, далеко ли там зашло. Впрочем,  беды в этом нет. Да и не стоит ему верить. Он бахвал. Мариус! Я считаю, что если  молодой человек влюблен, то это похвально. Так и надо в твоем возрасте. Я  предпочитаю тебя видеть влюбленным, нежели якобинцем. Уж лучше, черт побери,  быть пришитым к юбке, к двадцати юбкам, чем к господину Робеспьеру! Я должен  отдать себе справедливость: из всех санкюлотов я всегда признавал только  женщин. Хорошенькие девчонки остаются хорошенькими девчонками, шут их возьми!  Спорить тут нечего. Так, значит, малютка принимает тебя тайком от папеньки. Это  в порядке вещей. У меня тоже бывали такие истории. И не одна. Знаешь, как в  этом случае поступают? В раж не приходят, трагедий не разыгрывают, супружеством  и визитом к мэру с его шарфом не кончают. Просто-напросто надо быть умным  малым. Обладать рассудком. Шалите, смертные, но не женитесь. Надо разыскать дедушку,  добряка в душе, а у него всегда найдется несколько сверточков с золотыми в  ящике старого стола; ему говорят: «Дедушка, вот какое дело». Дедушка отвечает:  «Да это очень просто. Смолоду перебесишься, в старости угомонишься. Я был  молод, тебе быть стариком. На, мой мальчик, когда-нибудь ты вернешь этот долг  твоему внуку. Здесь двести пистолей. Забавляйся, черт побери! Нет ничего лучше  на свете!» Так вот дело и делается. В брак не вступают, но это не помеха. Ты  меня понимаешь?    

Мариус, окаменев и не в силах вымолвить ни слова,  отрицательно покачал головой.    

Старик захохотал, прищурился, хлопнул его по колену, с  таинственным и сияющим видом заглянул ему в глаза и сказал, лукаво пожимая  плечами:    

– Дурачок! Сделай ее своей любовницей.    

Мариус побледнел. Он ничего не понял из всего сказанного ему  дедом. Вся эта мешанина из улицы Бломе, Памелы, казармы, улана промелькнула  мимо него какой-то фантасмагорией. Это не могло касаться Козетты, чистой, как  лилия. Старик бредил. Но этот бред кончился словами, которые Мариус понял и  которые представляли собой смертельное оскорбление для Козетты. Эти слова  «сделай ее своей любовницей» пронзили сердце целомудренного юноши, как клинок  шпаги.    

Он встал, поднял с пола свою шляпу и твердым, уверенным  шагом направился к дверям. Затем обернулся, поклонился деду, поднял голову и  промолвил:    

– Пять лет тому назад вы оскорбили моего отца; сегодня  вы оскорбляете мою жену. Я ни о чем вас больше не прошу, сударь. Прощайте.    

Жильнорман, окаменев от изумления, открыл рот, протянул  руки, попробовал подняться, но, прежде чем он успел произнести слово, дверь  закрылась и Мариус исчез.    

Несколько мгновений старик сидел неподвижно, как пораженный  громом не в силах ни говорить, ни дышать, словно чья-то мощная рука сжимала ему  горло. Наконец он сорвался со своего кресла, со всей возможной в девяносто один  год быстротой подбежал к двери, открыл ее и завопил:    

– Помогите! Помогите!    

Явилась дочь, затем слуги. Он снова закричал жалким, хриплым  голосом:    

– Бегите за ним! Догоните его! Что я ему сделал? Он  сумасшедший! Он ушел! Боже мой, боже мой! Теперь он уже не вернется!    

Он бросился к окну, выходившему на улицу, раскрыл его  старческими дрожащими руками, высунулся чуть не до пояса, – Баск и  Николетта удерживали его сзади, – и стал кричать:    

– Мариус! Мариус! Мариус! Мариус!    

Но Мариус не мог услышать его; в это мгновение он уже  сворачивал на улицу Сен-Луи.    

Девяностолетний старик, с выражением тягчайшей муки,  несколько раз поднял руки к вискам, шатаясь отошел от окна и грузно опустился в  кресло, без пульса, без голоса, без слез, бессмысленно покачивая головой и  шевеля губами, с пустым взглядом, с опустевшим сердцем, где осталось лишь нечто  мрачное и беспросветное, как ночь.    

     

 Книга девятая    

Куда они идут?    

       Глава первая.    Жан Вальжан    

     

В тот же день, в четыре часа Жан Вальжан сидел на одном из  самых пустынных откосов Марсова поля. Из осторожности ли, из желания ли  сосредоточиться, или просто вследствие одной из тех нечувствительных перемен в  привычках, которые мало-помалу назревают в жизни каждого человека, он теперь довольно  редко выходил с Козеттой. Он был в рабочей куртке и в серых холщовых штанах,  картуз с длинным козырьком скрывал его лицо. Сейчас, думая о Козетте, он был  спокоен и счастлив; то, что его волновало и пугало еще недавно, рассеялось;  однако недели две назад в нем возникло беспокойство другого рода. Однажды,  гуляя по бульвару, он заметил Тенардье; Жан Вальжан был переодет, и Тенардье  его не узнал; но с тех пор он видел его еще несколько раз и теперь был уверен,  что Тенардье бродит здесь неспроста. Этого было достаточно, чтобы принять  важное решение. Тенардье здесь – значит все опасности налицо. Кроме того, в  Париже чувствовал себя неспокойно всякий, кто имел основания что-либо скрывать:  политические смуты представляли неудобство в том отношении, что полиция,  ставшая весьма недоверчивой и весьма подозрительной, выслеживая какого-нибудь  Пепена или Море, легко могла разоблачить такого человека, как Жан Вальжан. Он  решил покинуть Париж, и даже Францию, и переехать в Англию. Козетту он  предупредил. Он хотел отправиться в путь уже на этой неделе. Сидя на откосе  Марсова поля, он глубоко задумался – его обуревали мысли о Тенардье, о полиции,  о путешествии и о трудностях, связанных с получением паспорта.    

Он был очень озабочен всем этим.    

Один поразивший его необъяснимый факт, под свежим  впечатлением которого он находился сейчас, усиливал его тревогу. Утром, встав  раньше всех и прогуливаясь в саду, когда окна Козетты были еще закрыты, он  вдруг увидел надпись, нацарапанную на стене, по-видимому, гвоздем:    

Стекольная улица, э 16.    

Это было сделано совсем недавно; царапины казались белыми на  старой потемневшей штукатурке, а кустик крапивы у стены был обсыпан мелкой  известковой пылью. По всей вероятности, надпись сделали ночью. Что это значит?  Чей-то адрес? Условный знак для кого-то? Предупреждение ему? Так или иначе,  было ясно, что сад стал доступен и туда пробрались какие-то неизвестные люди.  Он вспомнил о странных случаях, уже не раз полошивших дом. Это послужило канвой  для усиленной работы мысли. Он ничего не сказал Козетте о строчке, нацарапанной  на стене, – он боялся ее испугать.    

Внезапно его тревожные размышления были прерваны – он  заметил по тени, упавшей рядом с ним, что кто-то остановился за его спиной на  откосе. Он хотел обернуться, но тут к нему на колени упала сложенная вчетверо  бумажка, словно переброшенная чьей-то рукой через его голову. Он взял бумажку,  развернул и прочел написанное карандашом, большими буквами, слово:    

     

     Переезжайте     

     

Жан Вальжан вскочил – на откосе уже никого не было.  Осмотревшись, он заметил человека, ростом побольше ребенка и поменьше мужчины,  в серой блузе и табачного цвета плисовых штанах, – перешагнув парапет, он  соскользнул в ров Марсова поля.    

Жаль Вальжан в глубоком раздумье отправился домой.    

 Глава вторая.    Мариус    

     

Мариус ушел от Жильнормана с разбитым сердцем. Отправляясь к  нему, он таил в душе надежду, а уходил в полном отчаянии.    

Впрочем, – те, кто изучал законы человеческого сердца,  поймут это, – улан, пустельга-офицер, двоюродный брат Теодюль не оставил  никакого следа в его сознании. Ни малейшего. По внешнему ходу событий драматург  мог бы ожидать некоторых осложнений в результате разоблачения, сделанного дедом  внуку. Но там, где выиграла бы драма, проиграла бы истина. Мариус был в том  возрасте, когда не верят ничему дурному; позднее наступает возраст, когда верят  всему. Подозрения – те же морщины. В ранней юности их не бывает. Что потрясает  Отелло, то не задевает Кандида. Подозревать Козетту! Мариусу легче было бы  совершить какое угодно преступление. Он пустился бродить по улицам – обычное средство,  к которому обращаются те, кто страдает. О чем он думал, он вспомнить не мог. В  два часа ночи, вернувшись к Курфейраку, он, не раздеваясь, бросился на свой  тюфяк. На дворе уже было утро, когда он уснул тем гнетущим, тяжелым сном,  который сопровождается беспорядочной сменой образов. Проснувшись, он увидел  Курфейрака, Анжольраса, Фейи и Комбефера. Все они стояли в шляпах, имели  деловой вид и собирались уходить.    

Курфейрак спросил его:    

– Ты пойдешь на похороны генерала Ламарка?    

Ему показалось, что Курфейрак говорит по-китайски.    

Он ушел немного спустя после них. В карман он сунул  пистолеты, доверенные ему Жавером во время приключения 3 февраля и оставшиеся у  него. Они так и лежали заряженными до сих пор. Было бы трудно сказать, почему  он взял их с собой, какая неясная мысль пришла ему в голову.    

Весь день он скитался, сам не зная где; время от времени шел  дождь, но Мариус его не замечал. На обед он купил в булочной хлебец за одно су,  сунул его в карман и забыл о нем. Кажется, он даже выкупался в Сене, не сознавая  этого. Бывают у человека такие минуты, когда в голове у него словно пылает  адская печь. Наступила такая минута и для Мариуса. Он больше ни на что не  надеялся, он больше ничего не боялся; он перешагнул через все еще вчера. В  лихорадочном нетерпении он ожидал вечера, у него была только одна определенная  мысль: в девять часов он увидит Козетту. В этом последнем счастье заключалось  ныне все его будущее; дальше – тьма. Он шел по самым пустынным бульварам, и  порою ему чудился какой-то странный шум, доносившийся из города. Тогда он  выходил из задумчивости и спрашивал себя «Не дерутся ли там?»    

С наступлением темноты, ровно в девять часов, Мариус, как  обещал Козетте, был на улице Плюме. Подойдя к решетке, он забыл обо всем.  Прошло двое суток с тех пор, как он видел Козетту, сейчас он снова увидит ее;  все другие мысли исчезли, он чувствовал лишь глубокую, невыразимую радость.  Мгновения, в которые человек переживает века, столь властны над ним и столь  восхитительны, что, посетив его, они заполняют все его сердце.    

Мариус раздвинул решетку и устремился в сад. Козетты не было  на том месте, где она обычно его ожидала. Он пробрался сквозь заросли и прошел  к углублению возле крыльца «Она ждет меня здесь», – подумал он. Козетты и  там не было. Он поднял глаза и увидел, что ставни во всем доме закрыты. Он  обошел сад, – в саду никого. Он вернулся к дому и, обезумев от любви,  одурманенный, испуганный, вне себя от горя и беспокойства, как хозяин,  вернувшийся к себе в недобрый час, застучал в ставни. Он стучал, стучал, еще и  еще, рискуя увидеть, как откроется окно и в нем покажется мрачное лицо отца,  который спросит: «Что вам угодно?» Все это были пустяки по сравнению с тем, что  он предчувствовал. Постучав, он громко позвал Козетту. «Козетта!» – крикнул он.  «Козетта!» – повелительно повторил он. Никто не откликнулся. Все было кончено.  Никого в саду; никого в доме.    

Шествие двигалось с какой-то лихорадочной медлительностью  вдоль бульваров, от дома умершего до самой Бастилии. Время от времени  накрапывал дождь, но толпа не замечала его. Несколько происшествий – обнесли  гроб вокруг Вандомской колонны, бросили камни в замеченного на балконе герцога  Фицжама, который не обнажил головы при виде шествия, сорвали галльского петуха  с народного знамени и втоптали в грязь, у ворот Сен-Мартен полицейского ударили  саблей, офицер 12-го легкого кавалерийского полка громко провозгласил: «Я  республиканец», Политехническая школа вырвалась из своего вынужденного  заточения и появилась здесь, крики: «Да здравствует Политехническая школа! Да  здравствует Республика!» – отметили путь процессии. У Бастилии длинные ряды  любопытных устрашающего вида, спустившись из Сент-Антуанского предместья,  присоединились к кортежу, и какое-то грозное волнение всколыхнуло толпу.    

Слышали, как один человек сказал другому: «Видишь вон того,  с рыжей бородкой? Он-то и скажет, когда надо будет стрелять». Кажется, этот  самый с рыжей бородкой появился в той же самой роли, но во время другого  выступления, в деле Кениссе.    

Колесница миновала Бастилию, проследовала вдоль канала,  пересекла маленький мост и достигла эспланады Аустерлицкого моста. Там она  остановилась. Если бы в это время взглянуть на толпу с высоты птичьего полета,  то она показалась бы кометой, голова которой находилась у эспланады, а хвост  распускался на Колокольной набережной, площади Бастилии и тянулся по бульвару  до ворот Сен-Мартен. У колесницы образовался круг. Огромная толпа умолкла.  Говорил Лафайет, – он прощался с Ламарком. Это была умилительная и  торжественная минута. Все головы обнажились, забились все сердца. Внезапно  среди толпы появился всадник в черном, с красным знаменем в руках, а некоторые  говорили – с пикой, увенчанной красным колпаком. Лафайет отвернулся. Эксельманс  покинул процессию.    

Красное знамя подняло бурю и исчезло в ней. От Колокольного  бульвара до Аустерлицкого моста по толпе прокатился гул, подобный шуму морского  прибоя. Раздались громкие крики: Ламарка в Пантеон! Лафайета в ратушу! Молодые  люди при одобрительных восклицаниях толпы впряглись в похоронную колесницу и  фиакр и повлекли Ламарка через Аустерлицкий мост, а Лафайета – по Морландской  набережной.    

В толпе, окружавшей и приветствовавшей Лафайета, люди,  заметив одного немца, по имени Людвиг Шнейдер, показывали на него друг другу;  этот человек, умерший впоследствии столетним стариком, тоже участвовал в войне  1776 года, дрался при Трентоне под командой Вашингтона и при Брендивайне под  командой Лафайета.    

Тем временем на левом берегу двинулась вперед муниципальная  кавалерия и загородила мост, на правом драгуны тронулись от Целестинцев и  развернулись на Морландской набережной. Народ, сопровождавший катафалк  Лафайета, внезапно заметил их на повороте набережной и закричал: «Драгуны!»  Драгуны, с пистолетами в кобурах, саблями в ножнах, мушкетами в чехлах при  седлах, молча, с мрачно выжидающим видом, двигались шагом.    

В двухстах шагах от маленького моста они остановились. Фиакр  Лафайета достиг их, они разомкнули ряды, пропустили его и снова сомкнулись. В  это время драгуны и толпа вошли в соприкосновение. Женщины в ужасе бросились  бежать.    

Что произошло в эту роковую минуту? Никто не сумел бы  ответить. Это было смутное мгновение, когда две тучи слились в одну. Кто  говорил, что со стороны Арсенала была услышана фанфара, подавшая сигнал к  атаке, другие – что какой-то мальчик ударил кинжалом драгуна, с этого и началось.  Несомненно одно: внезапно раздались три выстрела; первым был убит командир  эскадрона Шоле, вторым – глухая старуха, закрывавшая окно на улице Контрэскарп,  третий задел эполет у одного офицера; какая-то женщина закричала: «Начали  слишком рано!..» – и тут же, со стороны, противоположной Морландской  набережной, показался остававшийся до сих пор в казармах эскадрон драгун, с  саблями наголо, мчавшийся галопом по улице Бассомпьера и Колокольному бульвару,  сметая перед собой все.    

Этим все сказано: разражается буря, летят камни, гремят  ружейные выстрелы, многие стремглав бегут вниз по скату и перебираются через  малый рукав Сены, в настоящее время засыпанный; тесные дворы острова Лувье,  этой обширной естественной крепости, наводнены сражающимися; здесь вырывают из  оград колья, стреляют из пистолетов, воздвигается баррикада, молодые люди,  оттесненные назад, проносятся бегом с похоронной колесницей по Аустерлицкому  мосту и нападают на муниципальную гвардию, прибегают карабинеры, драгуны рубят  саблями, толпа рассыпается в разные стороны, шум войны долетает до четырех  сторон Парижа, люди кричат: «К оружию!», люди бегут, падают, отступают,  сопротивляются. Гнев раздувает мятеж, как ветер раздувает огонь.    

 Глава третья.    Мабеф    

     

Кошелек Жана Вальжана не принес пользы Мабефу.    

По своей благородной, но наивной строгости, Мабеф не принял  подарка звезд; он не мог допустить, чтобы звезда способна была рассыпаться  золотыми монетами. Он не догадался, что упавшее с неба было даром Гавроша, и  отнес кошелек полицейскому приставу своего квартала как утерянную вещь, которую  нашедший передает в распоряжение заявивших о пропаже. Теперь кошелек был  действительно утерян. Само собой разумеется, что никто его не потребовал, а  Мабефа он не выручил.    

Мабеф продолжал спускаться все ниже под гору.    

Опыты с индиго в Ботаническом саду удались не лучше, чем в  Аустерлицком. В прошлом году он задолжал своей служанке; теперь, как известно  читателю, он задолжал домохозяину. Ломбард в конце тринадцатого месяца продал  медные клише его Флоры. Какой-нибудь медник сделал из них кастрюли. С  исчезновением клише он не мог пополнить даже оставшиеся у него разрозненные  экземпляры Флоры и уступил по дешевой цене букинисту гравюры и отпечатанный  текст как неполноценные. У него ничего больше не осталось от труда всей его  жизни. Он проедал деньги, полученные за проданные экземпляры. Увидев, что и  этот жалкий источник иссякает, он бросил сад и оставил его невозделанным. Уже  давно он отказался от яиц и куска мяса. Он заменил их хлебом и картофелем. Он  продал свою последнюю мебель, затем все, без чего мог обойтись, из постельного  белья, лишнюю одежду, одеяла, затем гербарии и эстампы; но у него еще  оставались самые ценные его книги, среди которых были редчайшие, как, например,  Исторические и библейские четверостишия, издание 1560 года, Свод библии Пьера  де Бесса, Жемчужины. Маргариты Жана де Лаэ, с посвящением королеве Наваррской,  об обязанностях и достоинстве посла сьера де Вилье-Хотмана, Раввинский  стихослов 1644 года, Тибулл 1567 года с великолепной надписью: «Венеция, в доме  Мануция»; наконец, экземпляр Диогена Лаэрция, напечатанный в Лионе в 1644 году  и включавший знаменитые варианты рукописи 411, XIII века, из Ватикана, и двух  венецианских рукописей 393 и 394, плодотворно исследованных Анри Этьеном, а  также все отрывки на дорическом наречии, имеющиеся только в знаменитой рукописи  XII столетия из Неаполитанской библиотеки. Мабеф не разжигал камина в спальне и  ложился с наступлением вечера, чтобы не жечь свечи. Казалось, у него не стало  больше соседей, его избегали, когда он выходил; он это замечал. Нищета ребенка  внушает участие любой матери, нищета молодого человека внушает участие молодой  девушке, нищета старика никому не внушает участия. Из всех бедствий это наиболее  леденящее. Однако папаша Мабеф не утратил своей детской ясности. Его глаза даже  становились живее, когда он устремлял их на книги; он улыбался, созерцая  редчайший экземпляр Диогена Лаэрция. Из всей обстановки, за исключением самого  необходимого, уцелел только его книжный шкаф со стеклянными дверцами.    

Однажды тетушка Плутарх сказала ему:    

– Мне не на что приготовить обед. То, что она называла  обедом, состояло из хлебца и нескольких картофелин.    

– А в долг? – спросил Мабеф.    

– Вы отлично знаете, что в долг мне не дают.    

Мабеф открыл библиотечный шкаф, долго рассматривал свои  книги, словно отец, вынужденный отдать на заклание одного из своих сыновей и  оглядывающий их, прежде чем сделать выбор, затем быстро взял одну, сунул под  мышку и ушел. Он вернулся два часа спустя без книги, положил тридцать су на  стол и сказал:    

– Вот вам на обед.    

Тетушка Плутарх заметила, что с этого времени ясное лицо  старика подернулось тенью, и тень эта уже не исчезала.    

Но завтра, послезавтра, каждый день нужно было начинать  сначала. Мабеф уходил с книгой и возвращался с серебряной монетой. Когда  букинисты увидели, что он вынужден продавать книги, то стали покупать у него за  двадцать су то, за что он заплатил двадцать франков тем же книгопродавцам. Том  за томом, вся библиотека перешла к ним. Иногда он говорил: «Мне ведь восемьдесят  лет», словно у него была тайная надежда добраться до конца своих дней раньше  конца своих книг. Он ушел из дому с Робером Этьеном, которого он продал за  тридцать пять су на набережной Малаке, а вернулся с Альдом, купленным за сорок  су на улице Гре. «Я должен пять су», – сказал он тетушке Плутарх, весь  сияя. В этот день он не обедал.    

Он был членом Общества садоводства. Там знали о его нищете.  Председатель Общества навестил его, обещал поговорить о нем с министром  земледелия и торговли и выполнил обещание. «Ну как же! – воскликнул  министр. – Конечно, надо помочь! Старый ученый! Ботаник! Безобидный  человек! Нужно для него что-нибудь сделать!» На следующий день Мабеф получил  приглашение обедать у министра и, дрожа от радости, показал письмо тетушке  Плутарх. «Мы спасены», – сказал он ей. В назначенный день он отправился к  министру. Он заметил, что его измятый галстук, его старый фрак с прямыми полами  и плохо начищенные старые башмаки поразили привратников. Никто к нему не  обратился, не исключая самого министра. Часов в десять вечера, все еще ожидая,  что с ним заговорят, он услышал, как жена министра, красивая декольтированная дама,  к которой он не осмеливался подойти, спросила кого-то: «Кто этот старик?» Он  вернулся домой пешком, в полночь, под проливным дождем. Он продал томик  Эльзевира, чтобы оплатить фиакр, доставивший его в дом министра.    

Каждый вечер перед сном он привык прочитывать несколько  страничек из Диогена Лаэрция. Он достаточно хорошо знал греческий язык, чтобы  насладиться красотами принадлежавшего ему подлинника. Теперь у него уже не  оставалось иной радости. Так прошло несколько недель. Внезапно заболела тетушка  Плутарх. Существует нечто более огорчительное, чем невозможность уплатить  булочнику за хлеб: невозможность уплатить аптекарю за лекарства. Как-то вечером  доктор прописал очень дорогую микстуру. Кроме того, больная чувствовала себя  хуже, нужна была сиделка. Мабеф открыл шкаф – там было пусто. Последний том был  продан. У него остался только Диоген Лаэрций.    

Он сунул этот уникальный экземпляр под мышку и вышел из дому;  это было 4 июня 1832 года; он отправился к воротам Сен-Жак, к наследнику  Руайоля, и возвратился с сотней франков. Он положил столбик пятифранковых монет  на ночной столик старой служанки и молча ушел в свою комнату.    

На следующий день с рассветом он сел в саду на опрокинутую  тумбу; через забор можно было видеть, как он неподвижно сидел все утро, опустив  голову и тупо глядя на запущенные грядки. Время от времени шел дождь; старик,  казалось, этого не замечал. После полудня в Париже поднялся необычный шум. Этот  шум был похож на ружейные выстрелы и крики толпы.    

Мабеф поднял голову. Заметив проходившего с лопатой на плече  садовника, он спросил:    

– Что это такое?    

Садовник совершенно спокойно ответил:    

– Бунт.    

– Какой бунт?    

– Такой. Дерутся.    

– Почему дерутся?    

– А бог их знает! – сказал садовник.    

– Где же это? – спросил Мабеф.    

– Где-то возле Арсенала.    

Мабеф пошел к себе, взял шляпу, по привычке стал искать  книгу, чтобы сунуть ее под мышку, не нашел и, сказав: «Ах да, я и забыл!»,  вышел из дому с растерянным видом.    

 Глава четвертая.    Волнения былых времен    

     

Нет ничего более изумительного, чем первые часы закипающего  мятежа. Все вспыхивает всюду и сразу. Было ли это предвидено? Да. Было ли  подготовлено? Нет. Откуда это исходит? От уличных мостовых. Откуда это падает?  С облаков. Здесь восстание имеет характер заговора, там – внезапного порыва  гнева. Первый прохожий завладевает потоком толпы и направляет его куда хочет.  Начало, исполненное ужаса, к которому примешивается какая-то зловещая  веселость. Сперва раздаются крики, магазины запираются, мигом исчезают выставки  товаров; потом слышатся одиночные выстрелы; люди бегут; удары прикладов  сотрясают ворота; слышно, как во дворах хохочут служанки, приговаривая: «Ну,  началась потеха!»    

Не прошло и четверти часа, как в двадцати местах Парижа  почти одновременно произошло следующее:    

На улице Сент-Круа-де-ла-Бретоннери десятка два молодых  людей, длинноволосых и бородатых, вошли в кабачок и минуту спустя вышли оттуда,  неся горизонтально трехцветное, обернутое крепом знамя, предшествуемые тремя  вооруженными людьми, – один из них держал саблю, другой ружье, третий  пику.    

На улице Нонендьер хорошо одетый буржуа, лысый, с брюшком, с  высоким лбом, черной бородой и жесткими торчащими усами, зычным голосом  предлагал прохожим патроны.    

На улице Сен-Пьер-Монмартр люди с засученными рукавами несли  черное знамя; на нем белыми буквами начертаны были слова: Республика или  смерть! На улицах Постников, Часовой, Монторгейль, Мандар появились люди сo  знаменами, на которых блестели написанные золотыми буквами слово секция и  номер. Одно из этих знамен было красное с синим и с чуть заметной промежуточной  белой полоской.    

На бульваре Сен-Мартен разгромили оружейную мастерскую и три  лавки оружейников, – одну на улице Бобур, вторую на улице Мишель-Конт,  третью на улице Тампль. В течение нескольких минут тысячерукая толпа расхватала  и унесла двести тридцать ружей, – почти все двуствольные, –  шестьдесят четыре сабли, восемьдесят три пистолета. Один брал ружье, другой –  штык; таким образом можно было вооружить больше народа.    

Напротив Гревской набережной молодые люди, вооруженные  карабинами, располагались для стрельбы в квартирах, где остались только  женщины. У одного из них было кремневое ружье. Эти люди звонили у дверей,  входили и принимались делать патроны. Одна из женщин рассказывала: «Я и не  знала, что это такое – патроны, мой муж потом сказал мне».    

Толпа людей на улице Вьей-Одриет взломала двери лавки  редкостей и унесла ятаганы и турецкое оружие.    

Труп каменщика, убитого ружейным выстрелом, валялся на  Жемчужной улице.    

И всюду – на левом берегу, на правом берегу, на всех  набережных, на бульварах, в Латинском квартале, в квартале рынков –  запыхавшиеся мужчины, рабочие, студенты, члены секций читали прокламации и  кричали «К оружию!», били фонари, распрягали повозки, разбирали мостовые,  взламывали двери домов, вырывали с корнем деревья, шарили в погребах,  выкатывали бочки, громоздили булыжник, бут, мебель, доски, строили баррикады.    

Они заставляли буржуа помогать им. Заходили к женщинам,  требовали у них сабли и ружья отсутствовавших мужей, потом испанскими белилами  писали на дверях: Оружие сдано. Некоторые ставили «собственное имя» на расписке  в получении ружья или сабли и говорили: Завтра пошлите за ними в мэрию. На  улицах разоружали часовых-одиночек и национальных гвардейцев, шедших в  муниципалитет. С офицеров срывали эполеты. На улице Кладбище Сен-Никола офицеру  национальной гвардии, которого преследовала толпа, вооруженная палками и  рапирами, с большим трудом удалось укрыться в доме, откуда он мог выйти только  ночью и переодетый.    

В квартале Сен-Жак студенты роями вылетали из меблированных  комнат и поднимались по улице Сен-Иасент к кафе «Прогресс» или спускались вниз  к кафе «Семь бильярдов» на улице Матюринцев. Там молодые люди, стоя на каменных  тумбах у подъездов, распределяли оружие. На улице Транснонен, чтобы построить  баррикады, разобрали лесной склад. Только в одном месте – на углу улиц  Сент-Авуа и Симон-де-Фран – жители оказали сопротивление и разрушили баррикаду.  И только в одном месте повстанцы отступили: обстреляв отряд национальной  гвардии, они оставили баррикаду, которую начали возводить на улице Тампль, и  бежали по Канатной улице. Отряд подобрал на баррикаде красное знамя, пакет с  патронами и триста пистолетных пуль. Гвардейцы разорвали знамя и унесли клочья  на своих штыках.    

То, что мы рассказываем здесь медленно и в определенной  последовательности, происходило сразу во всем городе, в невероятной суматохе;  это было как бы множество молний и один раскат грома.    

Меньше чем за час двадцать семь баррикад выросли точно  из-под земли в одном только квартале рынков. Средоточием их был знаменитый дом  э 50, который служил крепостью Жанну и его ста шести соратникам; защищенный с  одной стороны баррикадой Сен-Мерри, с другой – баррикадой на улице Мобюэ, он  господствовал над улицами Арси, Сен-Мартен и улицей Обри-ле-Буше, являвшейся  его фронтом. Две баррикады заходили под прямым углом: одна – с улицы  Монторгейль на Большую Бродяжную, другая – с улицы Жофруа-Ланжевен на  Сент-Авуа. Это не считая бесчисленных баррикад в двадцати других кварталах  Парижа, в Маре, на горе Сент-Женевьев; не считая еще одной – на улице  Менильмонтан, где виднелись ворота, сорванные с петель, и другой – возле  маленького моста Отель-Дье, сооруженной из опрокинутой двуколки, в трехстах  шагах от полицейской префектуры.    

У баррикад на улице Гудочников какой-то хорошо одетый  человек раздавал деньги ее строителям. У баррикады на улице Гренета появился  всадник и вручил тому, кто был начальником над баррикадой, сверток, похожий на  сверток с монетами. «Вот, – сказал он, – на расходы, на вино и  прочее». Молодой блондин, без галстука, переходил от баррикады к баррикаде,  сообщая пароль. Другой, в синей полицейской фуражке, с обнаженной саблей,  расставлял часовых. Кабачки и помещения привратников внутри, за баррикадами, были  превращены в караульные посты.    

Мятеж действовал по всем законам искуснейшей военной  тактики. Узкие, неровные, извилистые улицы, с бесчисленными углами и поворотами  были выбраны превосходно, в особенности окрестности рынков, представляющие  собой сеть улиц, более запутанную и беспорядочною, чем лес. Говорили, что  общество Друзей народа взяло на себя руководство восстанием в квартале  Сент-Авуа. У человека, убитого на улице Понсо, как установили, обыскав его, был  план Парижа.    

В действительности мятежом правила какая-то неведомая  стремительная сила, носившаяся в воздухе. Восстание, мгновенно построив  баррикады одною рукою, другою захватило почти все сторожевые посты гарнизона.  Меньше чем в три часа, подобно вспыхнувшей пороховой дорожке, повстанцы отбили  и заняли на правом берегу Арсенал, мэрию на Королевской площади, все Маре,  оружейный завод Попенкур, Галиот, Шато-д'О, все улицы возле рынков; на левом  берегу – казармы Ветеранов, Сент-Пелажи, площадь Мобер, пороховой погреб Двух  мельниц, все заставы. К пяти часам вечера они уже были хозяевами Бастилии,  Ленжери, квартала Белые мантии; их разведчики вошли в соприкосновение с  площадью Победы и угрожали Французскому банку, казарме Пти-Пер, Почтамту. Треть  Парижа была в руках повстанцев.    

Битва завязалась всюду с гигантским размахом; разоружения,  обыски, быстрый захват оружейных лавок свидетельствовали о том, что сражение,  начатое градом камней, продолжалось ливнем оружейных выстрелов.    

К шести часам вечера пассаж Сомон стал полем боя. Мятежники  заняли один его конец, войска – другой, противоположный. Перестрелка шла от  решетки к решетке. Наблюдатель, мечтатель, автор этой книги, отправившись  взглянуть на вулкан поближе, оказался между двух огней. Он мог укрыться от  пуль, только спрятавшись за полуколоннами, разделявшими лавки; почти полчаса  провел он в этом затруднительном положении. Тем временем пробили сбор, национальные  гвардейцы торопливо одевались и вооружались, отряды выходили из мэрий, полки из  казарм. Против Якорного пассажа барабанщику нанесли удар кинжалом. Другой  барабанщик, на Лебяжьей улице, был окружен тридцатью молодыми людьми; они  прорвали барабан и отобрали у него саблю. Третий был убит на улице  Гренье-Сен-Лазар. На улице Мишель-ле-Конт были убиты, один за другим, три  офицера. Многие муниципальные гвардейцы, раненные на Ломбардской улице, отступили.    

Перед Батавским подворьем отряд национальной гвардии  обнаружил красное знамя с надписью: Республиканская революция. э 127. Была ли  это революция на самом деле?    

Восстание превратило центр Парижа в недоступную, в извилинах  его улиц, огромную цитадель.    

Здесь находился очаг восстания; очевидно, все дело было в  нем. Остальное представляло собою лишь мелкие стычки. В центре до сих пор еще  не дрались – это и доказывало, что вопрос решался именно здесь.    

В некоторых полках солдаты колебались, и от этого  неизвестность исхода представлялась еще ужаснее. Солдаты вспоминали народное  ликование, с которым был встречен в июне 1830 года нейтралитет 53-го линейного  полка. Два человека, бесстрашные и испытанные в больших войнах, маршал Лобо и  генерал Бюжо, командовали войсками, – Бюжо под началом Лобо. Многочисленные  отряды, состоявшие из пехотных батальонов, окруженные ротами национальной  гвардии и предшествуемые полицейскими приставами в шарфах, производили разведку  занятых повстанцами улиц. А повстанцы ставили дозоры на перекрестках и дерзко  высылали патрули за линию баррикад. Обе стороны наблюдали. Правительство,  располагавшее целой армией, все же было в нерешительности; близилась ночь,  послышался набат в монастыре Сен-Мерри. Тогдашний военный министр, маршал  Сульт, помнивший Аустерлиц, смотрел на вещи мрачно.    

Старые морские волки, привыкшие к правильным военным приемам  и обладавшие в качестве источника силы и сведений о руководстве только знанием  тактики – этого компаса сражений, совершенно растерялись при виде необозримой  бурлящей стихии, которая зовется народным гневом. Ветром революции управлять  нельзя.    

Второпях прибежали национальные гвардейцы предместья.  Батальон 12-го легкого полка прибыл на рысях из Сен-Дени, 14-й линейный пришел  из Курбвуа, батареи военной школы заняли позиции на площади Карусель; из  Венсенского леса спустились пушки.    

В Тюильри становилось пустынно, но Луи-Филипп сохранял  полнейшее спокойствие.    

 Глава пятая.    Своеобразие Парижа    

     

Как мы уже говорили, Париж в течение двух лет видел не одно  восстание. Обычно, за исключением взбунтовавшихся кварталов, ничто не  отличается столь удивительным спокойствием, как облик Парижа во время мятежа.  Париж очень быстро свыкается со всем, – ведь это всего лишь мятеж, а у  Парижа так много дел, что он не беспокоится из-за всякого пустяка. Только такие  огромные города могут представлять собой подобное зрелище. Только в их  бесконечных пределах совместима гражданская война с какой-то странной  невозмутимостью. Каждый раз, когда в Париже начинается восстание, когда  слышится барабан, сигналы сбора и тревоги, лавочник говорит:    

– Кажется, заварилась каша на улице Сен-Мартен.    

Или:    

– В предместье Сент-Антуан.    

Часто он беззаботно прибавляет:    

– Где-то в той стороне.    

Позже, когда уже можно различить мрачную, душераздирающую  трескотню перестрелки и ружейные залпы, лавочник говорит:    

– Дерутся там, что ли? Так и есть, пошла драка!    

Немного спустя, если мятеж приближается и берет верх, хозяин  лавки проворно закрывает ее и поспешно напяливает мундир, иначе говоря, спасает  свои товары и подвергает опасности самого себя.    

Пальба на перекрестке, в пассаже, в тупике. Захватывают,  отдают и снова берут баррикады; течет кровь, картечь решетит фасады домов, пули  убивают людей в постелях, трупы усеивают мостовые. А пройдя несколько улиц,  можно услышать стук бильярдных шаров в кофейнях.    

Театры открыты, там разыгрываются водевили; любопытные  беседуют и смеются в двух шагах от улиц, где торжествует война. Проезжают  фиакры, прохожие идут обедать в рестораны, и иногда в тот самый квартал, где  сражаются. В 1831 году стрельба была приостановлена, чтобы пропустить свадебный  поезд.    

Во время восстания 12 мая 1839 года на улице Сен-Мартен  хилый старичок, тащивший увенчанною трехцветной тряпкой ручную тележку, в  которой стояли графины с какой-то жидкостью, переходил от баррикады к  осаждавшим ее войскам и от войск к баррикаде, услужливо предлагая стаканчик  настойки то правительству, то анархии.    

Нет ничего более поразительного, но такова характерная  особенность парижских мятежей; в других столицах ее не обнаружишь. Для этого  необходимы два условия – величие Парижа и его веселость. Надо быть городом  Вольтера и Наполеона.    

Однако на этот раз, в вооруженном выступлении 5 июня 1832  года, великий город почувствовал нечто, быть может, более сильное, чем он сам.  Он испугался. Всюду, в наиболее отдаленных и «безучастных» кварталах, виднелись  запертые среди бела дня двери, окна и ставни. Храбрецы вооружались, трусы  прятались. Исчез и праздный и занятой прохожий. Многие улицы были безлюдны,  словно в четыре часа утра. Передавались тревожные подробности, распространялись  зловещие слухи о том, что они овладели Французским банком; что в одном только  монастыре Сен-Мерри шестьсот человек укрепились в церкви и засели за  проделанными в стенах бойницами; что пехотные войска ненадежны; что Арман  Карель видел маршала Клозеля, и маршал сказал: Сначала раздобудьте полк; что  Лафайет болен, но тем не менее заявил: Я ваш. Я буду с вами всюду, где только  найдется место для носилок; что нужно быть настороже; что ночью явятся люди,  которые пойдут грабить уединенные дома в пустынных уголках Парижа (здесь можно  узнать разыгравшееся воображение полиции, этой Анны Ратклиф в услужении у  правительства); что целая батарея заняла позицию на улице Обри-ле-Буше, что  Лобо и Бюжо согласовали свои действия и в полночь, или, самое позднее, на  рассвете четыре колонны одновременно выступят по направлению к центру  восстания: первая – от Бастилии, вторая – от ворот Сен-Мартен, третья – от Гревской  площади, четвертая – от рынков; что, возможно, впрочем, поиска оставят Париж и  отступят к Марсову полю; что вообще неизвестно, чего надо ждать, но на этот раз  дело обстоит серьезно. Всех тревожила нерешительность маршала Сульта. Почему он  не атакует немедленно? Было ясно, что он крайне озабочен. Казалось, старый лев  учуял в этом мраке неведомое чудовище.    

Наступил вечер, театры не открылись, патрули, разъезжая с  сердитым видом, обыскивали прохожих, арестовывали подозрительных. К десяти  часам было задержано более восьмисот человек; префектура была переполнена,  тюрьма Консьержери переполнена, тюрьма Форс переполнена. В Консьержери, в  длинном подземелье, именовавшемся «Парижской улицей», на охапках соломы  валялись арестованные; лионец Лагранж мужественно поддерживал их своим  красноречием. Шуршание соломы под копошившимися на ней людьми напоминало шум  ливня. В других местах задержанные спали вповалку под открытым небом, во  внутренних дворах тюрем. Всюду чувствовались тревога и какой-то несвойственный  Парижу трепет.    

В домах баррикадировались; жены и матери выражали  беспокойство; только и слышалось: «Боже мой, его еще нет!» Изредка доносился  отдаленный грохот повозок. Стоя на порогах дверей, прислушивались к гулу  голосов, крикам, суматохе, к глухому, неясному шуму, о котором говорили: «Это  кавалерия» или: «Это мчатся артиллерийские повозки»; прислушивались к рожкам, барабанам,  ружейной трескотне, а больше всего – к исступленному набату Сен-Мерри. Ждали первого  пушечного выстрела. На углах появлялись люди и исчезали, крича: «Идите домой!»  И все торопились запереть двери на засовы. Спрашивали друг друга: «Чем все это  кончится?» По мере того как сгущалась ночь, на Париж, казалось, все гуще  ложились зловещие краски грозного зарева восстания.    

     

 Книга десятая    

5 июня 1832 года    

         Глава первая.    Внешняя сторона вопроса    

     

Из чего слагается мятеж? Из ничего и из всего. Из  мало-помалу накопившегося электричества, из внезапно вырвавшегося пламени, из  блуждающей силы, из проносящегося неведомого дуновения. Дуновению этому  встречаются на пути головы, обладающие даром речи, умы, способные мечтать,  души, способные страдать, пылающие страсти, рычащая нищета, и оно увлекает их  за собой.    

Куда?    

На волю случая. Наперекор общественному строю, наперекор  законам, наперекор благоденствию и наглости других.    

Оскорбленные убеждения, озлобившийся энтузиазм,  всколыхнувшееся чувство негодования, подавленные воинственные инстинкты, задор  восторженной молодежи, великодушие в сочетании с ослеплением, любопытство, вкус  к перемене, жажда неожиданного, то чувство, которое заставляет с удовольствием  читать афишу о новом спектакле и любить в театре внезапный свисток машиниста  сцены; смутная ненависть, злоба, обманутые надежды, тщеславие, считающее себя  обойденным судьбой, недовольство, несбыточные мечты, честолюбие, окруженное  непреодолимыми преградами, тщеславие, обвиняющее судьбу в крушении своих  надежд, наконец, в самом низу, чернь, воспламеняющаяся грязь – таковы составные  элементы мятежа.    

Самое великое и самое ничтожное; существа, которые скитаются  за пределами общества, ожидая удачи, праздношатающиеся, темные личности,  бродяги предместий, все, кто ночует в застроенной домами пустыне, не имея иной  кровли над головой, кроме равнодушных облаков, те, которые каждый день просят  хлеба у случая, а не у труда, безымянные сыны нищеты и убожества, раздетые,  разутые, – все они принадлежат мятежу.    

Всякий, кто носит в душе тайный бунт против государства,  жизни или судьбы, причастен к мятежу, и стоит ему только вспыхнуть, как человек  начинает оживать, он чувствует, что его подхватывает вихрь.    

Мятеж – это своего рода смерч, при известной температуре  внезапно образующийся в социальной атмосфере. Вращаясь, он поднимается, мчится,  гремит, вырывает, стирает с лица земли, повергает в прах, разрушает,  искореняет, увлекает за собой натуры возвышенные и жалкие, умы сильные и  немощные, ствол дерева и соломинку.    

Горе тому, кого он уносит с собой, и тому, кого он  сталкивает с пути! Он разбивает их друг о друга.    

Он сообщает неведомое могущество тем, кого он подхватывает.  Он наполняет первого встречного силой событий; он все претворяет в метательный  снаряд. Он обращает камешек в ядро, носильщика – в генерала.    

Если поверить некоторым оракулам тайной политики, то, с  точки зрения власти, мятеж в небольшой дозе не вреден. Система их воззрений  такова: мятеж укрепляет правительства, которые он не опрокидывает. Он  испытывает армию; он сплачивает буржуазию; он развивает мускулы полиции; он  свидетельствует о крепости социального костяка. Это гимнастика; это почти  гигиена. Власть чувствует себя лучше после мятежа, как человек после растирания.    

Мятеж тридцать лет назад рассматривался еще и с других точек  зрения.    

Существует всеобъемлющая теория, которая сама себя  провозглашает «здравым смыслом». Филинт против Альцеста, добровольный посредник  между истинным и ложным, она предполагает объяснение, увещание, несколько  высокомерное доброжелательство; являясь смешением порицания и прощения, она  воображает себя мудростью, на самом деле часто оказываясь всего лишь педантством.  Целая политическая школа, именуемая «золотой серединой», вышла отсюда. Это партия  теплой водицы – между горячей и холодной. Школа эта, с ее ложной глубиной и  верхоглядством, изучает следствия, не восходя к причинам, и с высоты полузнания  бранит народные волнения.    

Если послушать эту школу, то окажется, что: «Мятежи,  усложнившие переворот 1830 года, лишили в известной мере это великое событие  его чистоты. Июльская революция была великолепным порывом, рожденным бурей  народного гнева, внезапно сменившейся безоблачным небом. Мятежи вновь нагнали  на небо тучи. Они обратили в распрю революцию, вначале отмеченную единодушием.  В Июльской революции, как и в каждом движении вперед скачками, были скрытые  изъяны; мятеж обнаружил их. Появились основания для того, чтобы утверждать:  „Ага! Наступил перелом“. После Июльской революции люди чувствовали только  освобождение; после мятежей они почувствовали катастрофу.    

Всякий мятеж закрывает лавки, понижает ценные бумаги,  вызывает растерянность на бирже, приостанавливает торговлю, мешает делам,  ускоряет банкротства; нет больше денег, владельцы крупных состояний  обеспокоены, общественный кредит поколеблен, промышленность приходит в  расстройство, капиталы припрятываются, труд обесценивается, всюду страх, во  всех городах отголоски этого удара. Вот причина разверзающейся бездны.  Высчитано, что первый день мятежа стоит Франции двадцать миллионов, второй –  сорок, третий – шестьдесят. Трехдневный мятеж обходится в сто двадцать  миллионов, – иными словами, если иметь в виду только финансовые итоги, он  равнозначен громадному бедствию, кораблекрушению или проигранной битве, в которой  бы погиб флот из шестидесяти линейных кораблей.    

Конечно, с точки зрения исторической, мятеж по-своему  прекрасен; уличный бой не менее грандиозен и исполнен пафоса, чем партизанская  война; в одной чувствуется душа леса, в другом – сердце города; там Жан Шуан,  здесь Жанн. Мятежи озарили пусть красным, но великолепным светом все наиболее  яркие особенности парижского характера: великодушие, самоотверженность, бурную  веселость; здесь и студенчество, доказывающее, что опрометчивая смелость есть  свойство просвещенного ума, и непоколебимость национальной гвардии, и  сторожевые посты лавочников, и крепостцы уличных мальчишек, и презрение к  смерти у прохожих. Учебные заведения сталкивались с войсками. Впрочем, между  сражающимися есть только различие в возрасте, – это одна и та же раса, это  те же стоики, умирающие в возрасте двадцати лет за идею и в сорок лет – за  семью. Армия, которую всегда огорчает гражданская война, противопоставляла  отваге благоразумие. Мятежи, свидетельствовавшие о народной неустрашимости,  одновременно воспитывали мужество буржуазии.    

Хорошо. Но стоит ли все это пролитой крови? А к пролитой  крови прибавьте омраченное будущее, запятнанный прогресс, тревогу среди лучших,  отчаяние честных либералов, чужеземный абсолютизм, радующийся этим ранам,  нанесенным революции ею же самой, торжество побежденных в 1830 году, твердящих:  «Что же, мы все это предвидели! Прибавьте Париж, быть может возвеличившийся, и  Францию, несомненно ослабевшую. Прибавьте – потому что следует сказать обо всем  – кровопролития, слишком часто позорящие победу рассвирепевшего порядка над обезумевшей  свободой. В общем итоге – мятежи были губительны».    

Так утверждает эта псевдомудрость, которой буржуазия, этот  псевдонарод, удовлетворяется весьма охотно.    

А мы – мы отбрасываем слово «мятеж», слишком широкое и,  следовательно, слишком удобное. Мы отличаем одно народное движение от другого.  Мы не спрашиваем себя, обходится ли мятеж в такую же цену, как битва. Прежде  всего, почему именно битва? Здесь возникает вопрос о войне. Разве бич войны  есть меньшее бедствие, чем мятеж? И всякий ли мятеж является бедствием? А если  бы 14 июля и обошлось в сто двадцать миллионов! Возведение Филиппа V на испанский  престол стоило Франции два миллиарда. Даже за ту же цену мы предпочли бы 14  июля. Впрочем, мы отбрасываем эти цифры, которые только кажутся доводами, а на  самом деле представляют собой только слова. Предмет наших размышлений – мятеж,  исследуем же его сущность. В вышеизложенном доктринерском возражении речь идет  только о следствии, мы же ищем причины.    

Мы уточняем.    

 Глава вторая.    Суть вопроса    

     

Есть мятеж и есть восстание; это проявление двух видов  гнева: один – неправый, другой – правый. В демократических государствах,  единственных, которые основаны на справедливости, иногда кучке людей удается  захватить власть; тогда поднимается весь народ, и необходимость отстоять свое  право может заставить его взяться за оружие. Во всех вопросах, вытекающих из державной  власти коллектива, война целого против отдельной его части является восстанием,  а нападение части на целое есть мятеж; в зависимости от того, кто занимает  Тюильри, король или Конвент, нападение на Тюильри может быть справедливым или  несправедливым. Одно и то же оружие, наведенное на толпу, виновно 10 августа и  право 14 вандемьера. С виду схоже, по существу различно; швейцарцы защищали  ложное, Бонапарт – истинное. То, что всеобщее голосование создало, сознавая  свою свободу и верховенство, не может быть разрушено улицей. Так же и во всем,  что касается собственно цивилизации; инстинкт массы, вчера ясновидящий, может  на следующий день изменить ей. Один и тот же порыв ярости законен против Террея  и бессмыслен против Тюрго. Поломка машин, разграбление складов, порча рельсов,  разрушение доков, заблуждение масс, осуждение прогресса народным правосудием.  Рамюс, убитый школярами, Руссо, изгнанный из Швейцарии градом камней, –  это мятеж. Израиль против Моисея, Афины против Фокиона, Рим против Сципиона –  это мятеж; Париж против Бастилии – это восстание. Солдаты против Александра,  матросы против Христофора Колумба – это бунт, бунт нечестивый. Почему? Потому  что Александр сделал для Азии с помощью меча то, что Христофор Колумб сделал  для Америки с помощью компаса; Александр, как Колумб, нашел целый мир.  Приобщение этих миров к цивилизации означает такое расширение владений света,  что здесь всякое противодействие преступно. Иногда народ нарушает верность  самому себе. Толпа предает народ. Чтo, например, может представиться более  невероятным, чем длительное и кровавое сопротивление соляных контрабандистов,  этот законный непрерывный протест, который в решительный момент, в день спасения,  в час народной победы, оборачивается шуанством, объединяется с троном, и  восстание «против» становится мятежом «за»? Мрачные образцы невежества! Соляной  контрабандист ускользает от королевской виселицы и, еще с обрывком веревки,  болтающимся у него на шее, нацепляет белую кокарду. «Смерть соляной пошлине!»  порождает «Да здравствует король!». Злодеи Варфоломеевской ночи, сентябристы  1792 года, авиньонские душегубы, убийцы Колиньи, убийцы г-жи де Ламбаль, убийцы  Брюна, шайки сторонников Наполеона в Испании, зеленые лесные братья, термидорианцы,  банды Жегю, кавалеры Нарукавной повязки – вот мятеж. Вандея – это огромный католический  мятеж. Голос возмущенного права распознать нетрудно, но он не всегда исходит от  потрясенных, взбудораженных, пришедших в движение масс; есть бессмысленное  бешенство, есть треснувшие колокола, не во всяком набате звучит бронза.  Колебание страстей и невежества – нечто иное, чем толчок прогресса.  Восставайте, но только для того, чтобы расти! Укажите мне, куда вы идете.  Восстание-это движение вперед. Всякое другое возмущение вредно. Всякий яростный  шаг назад есть мятеж; движение вспять – это насилие над человеческим родом.  Восстание-это взрыв ярости, охватившей истину; уличные мостовые, взрытые  восстанием, высекают искры права. Эти же мостовые предоставляют мятежу только  свою грязь. Дантон против Людовика XVI – это восстание; Гебер против Дантона –  это мятеж.    

Отсюда следует, что если восстание, подобное упомянутым  выше, может быть, как сказал Лафайет, самым священным долгом, то мятеж может  быть самым роковым, преступным покушением.    

Существует и некоторое различие в степени накала; нередко  восстание – вулкан, а мятеж – горящая солома.    

Бунт, как мы уже отмечали, вспыхивает иной раз в недрах  самой власти. Полиньяк – мятежник; Камилл Демулен – правитель.    

Порою восстание – это возрождение.    

Решение всех вопросов посредством всеобщего голосования –  явление совершенно новое, и четыре предшествовавшие ему века характеризовались  попранием прав и страданиями народа, и все же каждая историческая эпоха несла с  собой свою, возможную для нее, форму протеста. При цезарях не было восстаний,  зато был Ювенал.    

Fncit indignatio[122]  заступает место Гракхов.    

При цезарях был сиенский изгнанник; кроме него, был еще  человек, написавший Анналы.    

Мы не говорим о великом изгнаннике Патмоса; он тоже обрушил  свой гнев на мир реальный во имя мира идеального, создал из своего видения  чудовищную сатиру и отбросил на Рим-Ниневию, на Рим-Вавилон, на Рим-Содом  пылающий отблеск Апокалипсиса.    

Иоанн на своей скале – это сфинкс на пьедестале; можно его  не понимать, он еврей, и язык его слишком труден; но человек, написавший  Анналы, – латинянин; скажем точнее: римлянин.    

Царствование неронов напоминает мрачные гравюры,  напечатанные меццо-тинто, поэтому надо и их самих изображать тем же способом.  Работа одним гравировальным резцом вышла бы слишком бледной; следует влить в  сделанные им борозды сгущенную, язвящею прозу.    

Деспоты оказывают некоторое влияние на мыслителей. Слово,  закованное в цепи, – слово страшное. Когда молчание навязано народу  властелином, писатель удваивает, утраивает силу своего пера. Из этого молчания  вытекает некая таинственная полнота, просачивающаяся в мысль и застывающая в  ней бронзой. Гнет в истории порождает сжатость у историков. Гранитная прочность  их прославленной прозы лишь следствие уплотнения ее тираном.    

Тирания вынуждает писателя к уменьшению объема, что  увеличивает силу произведения. Острие цицероновского периода, едва ощутимое для  Верреса, совсем затупилось бы о Калигулу. Меньше размаха в строении фразы –  больше напряженности в ударе. Тацит мыслит со всей мощью.    

Честность великого сердца, превратившаяся в сгусток истины и  справедливости, поражает подобно молнии.    

Заметим мимоходом, примечательно, что Тацит исторически не  противостоял Цезарю. Для него были приуготовлены Тиберии. Цезарь и Тацит – два  последовательных явления, встречу которых таинственным образом отклонил тот,  кто в постановке веков на сцене руководит входами и выходами. Цезарь велик,  Тацит велик, бог пощадил эти два величия, не столкнув их между собой. Страж  справедливости, нанеся удар Цезарю, мог бы ударить слишком сильно и быть  несправедливым. Господь не пожелал этого. Великие войны в Африке и в Испании,  уничтожение сицилийских пиратов, насаждение цивилизации в Галлии, в Британии, в  Германии, – вся эта слава искупает Рубикон. Здесь сказывается особая  чуткость божественного правосудия, которое не решилось выпустить на узурпатора  грозного историка и спасло Цезаря от Тацита, признав за гением смягчающие  обстоятельства.    

Конечно, деспотизм остается деспотизмом даже при гениальном  деспоте. И во времена прославленных тиранов процветает развращенность, но  нравственная чума еще более отвратительна при тиранах бесчестных. В пору их  владычества ничто не заслоняет постыдных дел, и мастера на примеры – Тацит и  Ювенал – с еще большею пользой бичуют перед лицом человечества этот позор,  которому нечего возразить.    

Рим смердит отвратительнее при Вителлии, чем при Сулле. При  Клавдии и Домициане отвратительное пресмыкательство соответствует мерзости  тирана. Низость рабов – дело рук деспота; их растленная совесть, в которой  отражается их повелитель, распространяет вокруг себя миазмы; власть имущие  гнусны, сердца мелки, совесть немощна, души зловонны; то же при Каракалле, то  же при Коммоде, то же при Гелиогабале, тогда как из римского сената времен  Цезаря исходит запах помета, свойственный орлиному гнезду.    

Отсюда появление, с виду запоздалое, Тацитов и Ювеналов;  лишь когда очевидность становится бесспорной, приходит ее истолкователь.    

Но и Ювенал и Тацит, точно так же как Исайя в библейские  времена, как Данте в средние века, – это человек; мятеж и восстание –  народ, иногда неправый, иногда правый.    

Чаще всего мятеж является следствием причин материального  порядка; восстание – всегда явление нравственного порядка. Мятеж – это  Мазаньелло, восстание – это Спартак. Восстание в дружбе с разумом, мятеж – с  желудком. Чрево раздражается, но Чрево, конечно, не всегда виновно. Когда народ  голодает, у мятежа, – в Бюзансе, например, – реальный, волнующий,  справедливый повод. Тем не менее он остается мятежом. Почему? Потому что,  будучи правым по существу, он неправ по форме. Свирепый, хотя и справедливый,  исступленный, хотя и мощный, он поражал наугад; он шествовал, как слепой слон,  все круша на пути. Он оставлял за собой трупы стариков, женщин и детей, он  проливал, сам не зная почему, кровь невинных и безобидных. Накормить народ-цель  хорошая, истреблять его – плохой для этого способ.    

Всякий вооруженный народный протест, даже самый законный,  даже 10 августа, даже 14 июля, начинается со смуты. Перед тем как право  разобьет свои оковы, поднимаются волнение и пена. Нередко начало восстания –  мятеж, точно так же, как исток реки – горный поток. И обычно оно впадает в  океан – Революцию. Впрочем, иногда, рожденное на тех горных вершинах, которые  возносятся над нравственным горизонтом, на высотах справедливости, мудрости,  разума и права, созданное из чистейшего снега идеала, после долгого падения со  скалы на скалу, отразив в своей прозрачности небо и вздувшись от сотни притоков  в величественном, триумфальном течении, восстание вдруг теряется в какой-нибудь  буржуазной трясине, как Рейн в болоте.    

Все это в прошлом, будущее-иное. Всеобщее голосование  замечательно тем, что оно уничтожает самые принципы мятежа и, предоставляя  право голоса восстанию, обезоруживает его. Исчезновение войн, – как  уличных войн, так и войн на границах государства, – вот в чем скажется  неизбежный прогресс. Каково бы ни было наше Сегодня, наше Завтра – это мир.    

Впрочем, восстание, мятеж, чем бы первое ни отличалось от  второго, в глазах истого буржуа одно и то же, он плохо разбирается в этих  оттенках. Для него все это просто-напросто беспорядки, крамола, бунт собаки  против хозяина, лай, тявканье, попытка укусить, за которую следует посадить на  цепь в конуру; так он думает до того дня, когда собачья голова, внезапно  увеличившись, неясно обрисуется в полутьме, приняв львиный облик.    

Тогда буржуа кричит: «Да здравствует народ!»    

Так чем же является для истории июньское движение 1832 года?  Мятеж это или восстание?    

Восстание.    

Может статься, в изображении грозного события нам придется  иногда употребить слово «мятеж», но лишь для того, чтобы определить внешние его  проявления, не забывая о различии между его формой – мятежом и его сущностью –  восстанием.    

Движение 1832 года, в его стремительном взрыве, в его  мрачном угасании, было так величаво, что даже те, кто видит в нем только мятеж,  говорят о нем с уважением. Для них это как бы отзвук 1830 года. Взволнованное  воображение, заявляют они, в один день не успокоить. Революция сразу не  прекращается. Подобно горной цепи, спускающейся к долине, она неизбежно  вздымается несколько раз, прежде чем приходит в состояние спокойствия. Без  Юрского кряжа нет Альп, без Астурии нет Пиренеев.    

Этот исполненный пафоса кризис современной истории, который  остался в памяти парижан как эпоха мятежей, без сомнения представляет собой  характерный час среди бурных часов нынешнего века.    

Еще несколько слов, прежде чем приступить к рассказу.    

События, подлежащие изложению, неотделимы от той живой,  драматической действительности, которой историк иногда пренебрегает за  отсутствием места и времени. Однако тут, – мы на этом настаиваем, –  именно тут жизнь, трепет, биение человеческого сердца. Мелкие подробности, как  мы, кажется, уже говорили, – это, так сказать, листва великих событий, и  они теряются в далях истории. Эпоха, именуемая мятежной, изобилует такого рода  подробностями. Судебные следствия, хотя и по иным причинам, чем история, но  также не все выявили и, быть может, не все глубоко изучили. Поэтому мы  собираемся осветить, кроме известных и попавших в печать обстоятельств, то, что  неведомо никому, – факты, которые повлекли за собой забвение одних и  смерть других Большинство действующих лиц этих гигантских сцен исчезло, они  умолкли уже назавтра; но мы можем дать клятву: мы сами видели то, о чем  собираемся рассказать. Мы изменим некоторые имена, потому что история  повествует, а не выдает, но изобразим то, что было на самом деле. В рамках  книги, которую мы пишем, мы покажем только одну сторону событий и только один  эпизод, и, наверное, наименее известный, – дни 5 и 6 июня 1832 года; но мы  сделаем это таким образом, что читатель увидит под темным покрывалом, которое  мы приподнимем, подлинный облик этого страшного общественного дерзновения.    

 Глава третья.    Погребение – повод к возрождению    

     

Весной 1832 года, несмотря на то, что эпидемия холеры в  течение трех месяцев леденила возбужденные умы, наложив на них печать какого-то  мрачного успокоения, Париж, в котором давно назревало недовольство, готов был  вспыхнуть. Как мы уже отмечали, большой город похож на артиллерийское орудие:  когда оно заряжено, достаточно искры, чтобы последовал залп. В июле 1832 года  такой искрой оказалась смерть генерала Ламарка.    

Ламарк был человек действия и доброй славы. И при Империи и  при Реставрации он проявил двойную доблесть, необходимую для этих двух эпох:  доблесть воина и доблесть оратора. Он был так же красноречив, как ранее был  отважен: его слово было подобно мечу. Как и его предшественник Фуа, он, высоко  державший знамя командования, теперь высоко держал знамя свободы. Занимая место  между левой и крайней левой, он был любим народом за то, что смело смотрел в  будущее, и толпой – за то, что хорошо служил императору. Вместе с графом  Жераром и графом Друэ он чувствовал себя in petto[123] одним из маршалов  Наполеона. Трактаты 1815 года он воспринял как личное оскорбление. Он ненавидел  Веллингтона нескрываемой ненавистью, вызывавшей сочувствие у народа, и в  продолжение семнадцати лет, едва замечая происходившие в это время события,  величественно хранил печаль Ватерлоо. Умирая, он в свой смертный час прижал к  груди шпагу, которую ему поднесли как почетную награду офицеры Ста дней.  Наполеон умер со словом армия на устах. Ламарк со словом отечество.    

Близкая его смерть страшила народ, как потеря, а  правительство – как повод к волнениям. Эта смерть была трауром. Как всякая  скорбь, траур может обернуться взрывом. Так именно и произошло.    

Накануне и в самый день 5 июня – день, назначенный для  погребения генерала Ламарка, – Сент-Антуанское предместье, мимо которого  должна была проходить похоронная процессия, приняло угрожающий вид. Запутанная  сеть улиц наполнилась глухим ропотом толпы. Люди вооружались, как могли.  Столяры запасались распорками от верстаков, «чтобы взламывать двери». Один из  них сделал кинжал из крючка для надевания сапог, взятого у сапожника, отломив  загнутую часть и заточив обломок. Другой, горя желанием «идти на приступ», три  дня спал не раздеваясь. Плотник Ломбье встретил приятеля; тот спросил: «Куда ты  идешь?» – «Да видишь ли, у меня нет оружия». – «Ну так что же?» – «Вот я и  иду на стройку за своим циркулем» – «А на что он тебе?» – «Не знаю», –  ответил Ломбье. Некто Жаклин, человек предприимчивый, ловил проходивших  рабочих: «Ну-ка, поди сюда!» Потом давал им десять су на вино и спрашивал – «У  тебя есть работа?» – «Нет». – «Поди к Фиспьеру – это между Монрейльской и  Шаронской заставами, – там найдешь работу». У Фиспьера они получали  патроны и оружие. Некоторые известные главари «мчались как на почтовых», то  есть бегали всюду, чтобы собрать свой народ У Бартелеми, возле Тронной заставы,  и у Капеля, в «Колпачке», посетители подходили друг к другу с серьезным видом.  Слышно было, как они переговаривались: «Ты где держишь пистолет?» – «Под  блузой». – «А ты?» – «Под рубашкой». На Поперечной улице, у мастерской  Роланда, и во дворе Мезон-Брюле, против мастерской инструментальщика Бернье,  шептались кучки людей. Неистовой своей горячностью бросался в глаза некий Маво,  который ни в одной мастерской не работал больше недели, – хозяева  увольняли его, «потому что приходилось все время с ним спорить». Маво был убит  на баррикаде на улице Менильмонтан. Прето, которому тоже суждено было умереть в  схватке, вторил Маво и на вопрос «Чего же ты хочешь?» – отвечал «Восстания».  Рабочие, собравшись на углу улицы Берси, поджидали Лемарена, революционного  уполномоченного предместья Сен-Марсо. Пароль передавался друг другу почти  открыто.    

Итак, 5 июня, в день, то солнечный, то дождливый, по улицам  Парижа, с официальной, военной пышностью, из предосторожности несколько  преувеличенной, следовал траурный кортеж. Гроб генерала Ламарка сопровождали  два батальона, с барабанами, затянутыми черным крепом, и с опущенными ружьями,  десять тысяч национальных гвардейцев с саблями на боку, и артиллерийские  батареи национальной гвардии. Катафалк везла молодежь. За ним шли отставные  офицеры с лавровыми ветвями в руках. Затем шествовало несметное множество  людей, возбужденное, необычное, – члены общества Друзей народа, студенты  юридического факультета, медицинского факультета, изгнанники всех  национальностей, знамена испанские, итальянские, польские, немецкие, длинные  трехцветные знамена, всевозможные флаги; дети, размахивавшие зелеными ветками,  плотники и каменотесы, как раз бастовавшие в это время, типографщики, приметные  по их бумажным колпакам, шли по двое, по трое, крича, размахивая палками, а  некоторые и саблями, беспорядочно и тем не менее дружно, где шумной толпой, где  стройной колонной. Отдельные группы выбирали себе предводителей, какой-то  человек, вооруженный двумя отчетливо проступавшими под одеждой пистолетами,  казалось, делал смотр плотным рядам, которые проходили перед ним. На боковых  аллеях бульваров, на деревьях, на балконах, в окнах, на крышах, всюду виднелись  головы мужчин, женщин, детей; у всех глаза были полны тревоги. Толпа  вооруженная проходила, толпа смятенная глядела.    

Правительство тоже наблюдало. Наблюдало, держа руку на эфесе  шпаги. На площади Людовика XV можно было заметить в боевой готовности, с  полными патронташами, с заряженными ружьями и мушкетонами, четыре эскадрона  карабинеров на конях, с трубачами впереди; в Латинском квартале и в  Ботаническом саду – муниципальную гвардию, построенную эшелонами от улицы к  улице, на Винном рынке – эскадрон драгун; на Гревской площади – половину 12-го  полка легкой кавалерии, другую половину – на площади Бастилии, 6-й драгунский –  у Целестинцев; двор Лувра запрудила артиллерия. Остальные войска, не считая  полков парижских окрестностей, стояли в казармах, ожидая приказа. Встревоженные  власти держали наготове, чтобы обрушить их на грозные толпы, двадцать четыре  тысячи солдат в городе и тридцать тысяч в пригороде.    

В процессии передавались слухи. Говорили о происках  легитимистов; говорили о герцоге Рейхштадском, которого бог приговорил к смерти  в ту самую минуту, когда толпа прочила его в императоры. Некто, оставшийся  неизвестным, объявил, что в назначенный час два завербованных мастера откроют  народу ворота оружейного завода. Выражение лица у большинства людей, шедших с  непокрытыми головами, было восторженное и вместе с тем подавленное. Среди  народа, находившегося во власти необузданных, но благородных страстей,  виднелись физиономии настоящих злодеев, виднелись мерзкие рты, словно  кричавшие: «Пограбим!» Существуют волнения, которые словно взбалтывают глубину  болот, и тогда вся муть поднимается со дна на поверхность. Явление это  возникает не без участия «хорошо организованной» полиции.    

Шествие двигалось с какой-то лихорадочной медлительностью  вдоль бульваров, от дома умершего до самой Бастилии. Время от времени  накрапывал дождь, но толпа не замечала его. Несколько происшествий – обнесли  гроб вокруг Вандомской колонны, бросили камни в замеченного на балконе герцога  Фицжама, который не обнажил головы при виде шествия, сорвали галльского петуха  с народного знамени и втоптали в грязь, у ворот Сен-Мартен полицейского ударили  саблей, офицер 12-го легкого кавалерийского полка громко провозгласил: «Я  республиканец», Политехническая школа вырвалась из своего вынужденного  заточения и появилась здесь, крики: «Да здравствует Политехническая школа! Да  здравствует Республика!» – отметили путь процессии. У Бастилии длинные ряды  любопытных устрашающего вида, спустившись из Сент-Антуанского предместья,  присоединились к кортежу, и какое-то грозное волнение всколыхнуло толпу.    

Слышали, как один человек сказал другому: «Видишь вон того,  с рыжей бородкой? Он-то и скажет, когда надо будет стрелять». Кажется, этот  самый с рыжей бородкой появился в той же самой роли, но во время другого  выступления, в деле Кениссе.    

Колесница миновала Бастилию, проследовала вдоль канала,  пересекла маленький мост и достигла эспланады Аустерлицкого моста. Там она  остановилась. Если бы в это время взглянуть на толпу с высоты птичьего полета,  то она показалась бы кометой, голова которой находилась у эспланады, а хвост  распускался на Колокольной набережной, площади Бастилии и тянулся по бульвару  до ворот Сен-Мартен. У колесницы образовался круг. Огромная толпа умолкла.  Говорил Лафайет, – он прощался с Ламарком. Это была умилительная и  торжественная минута. Все головы обнажились, забились все сердца. Внезапно  среди толпы появился всадник в черном, с красным знаменем в руках, а некоторые  говорили – с пикой, увенчанной красным колпаком. Лафайет отвернулся. Эксельманс  покинул процессию.    

Красное знамя подняло бурю и исчезло в ней. От Колокольного  бульвара до Аустерлицкого моста по толпе прокатился гул, подобный шуму морского  прибоя. Раздались громкие крики: Ламарка в Пантеон! Лафайета в ратушу! Молодые  люди при одобрительных восклицаниях толпы впряглись в похоронную колесницу и  фиакр и повлекли Ламарка через Аустерлицкий мост, а Лафайета – по Морландской  набережной.    

В толпе, окружавшей и приветствовавшей Лафайета, люди,  заметив одного немца, по имени Людвиг Шнейдер, показывали на него друг другу;  этот человек, умерший впоследствии столетним стариком, тоже участвовал в войне  1776 года, дрался при Трентоне под командой Вашингтона и при Брендивайне под  командой Лафайета.    

Тем временем на левом берегу двинулась вперед муниципальная  кавалерия и загородила мост, на правом драгуны тронулись от Целестинцев и  развернулись на Морландской набережной. Народ, сопровождавший катафалк  Лафайета, внезапно заметил их на повороте набережной и закричал: «Драгуны!»  Драгуны, с пистолетами в кобурах, саблями в ножнах, мушкетами в чехлах при  седлах, молча, с мрачно выжидающим видом, двигались шагом.    

В двухстах шагах от маленького моста они остановились. Фиакр  Лафайета достиг их, они разомкнули ряды, пропустили его и снова сомкнулись. В  это время драгуны и толпа вошли в соприкосновение. Женщины в ужасе бросились  бежать.    

Что произошло в эту роковую минуту? Никто не сумел бы  ответить. Это было смутное мгновение, когда две тучи слились в одну. Кто  говорил, что со стороны Арсенала была услышана фанфара, подавшая сигнал к  атаке, другие – что какой-то мальчик ударил кинжалом драгуна, с этого и  началось. Несомненно одно: внезапно раздались три выстрела; первым был убит  командир эскадрона Шоле, вторым – глухая старуха, закрывавшая окно на улице  Контрэскарп, третий задел эполет у одного офицера; какая-то женщина закричала:  «Начали слишком рано!..» – и тут же, со стороны, противоположной Морландской  набережной, показался остававшийся до сих пор в казармах эскадрон драгун, с  саблями наголо, мчавшийся галопом по улице Бассомпьера и Колокольному бульвару,  сметая перед собой все.    

Этим все сказано: разражается буря, летят камни, гремят  ружейные выстрелы, многие стремглав бегут вниз по скату и перебираются через  малый рукав Сены, в настоящее время засыпанный; тесные дворы острова Лувье,  этой обширной естественной крепости, наводнены сражающимися; здесь вырывают из  оград колья, стреляют из пистолетов, воздвигается баррикада, молодые люди,  оттесненные назад, проносятся бегом с похоронной колесницей по Аустерлицкому  мосту и нападают на муниципальную гвардию, прибегают карабинеры, драгуны рубят  саблями, толпа рассыпается в разные стороны, шум войны долетает до четырех  сторон Парижа, люди кричат: «К оружию!», люди бегут, падают, отступают,  сопротивляются. Гнев раздувает мятеж, как ветер раздувает огонь.    

 Глава четвертая.    Волнения былых времен    

     

Нет ничего более изумительного, чем первые часы закипающего  мятежа. Все вспыхивает всюду и сразу. Было ли это предвидено? Да. Было ли  подготовлено? Нет. Откуда это исходит? От уличных мостовых. Откуда это падает?  С облаков. Здесь восстание имеет характер заговора, там – внезапного порыва  гнева. Первый прохожий завладевает потоком толпы и направляет его куда хочет.  Начало, исполненное ужаса, к которому примешивается какая-то зловещая  веселость. Сперва раздаются крики, магазины запираются, мигом исчезают выставки  товаров; потом слышатся одиночные выстрелы; люди бегут; удары прикладов  сотрясают ворота; слышно, как во дворах хохочут служанки, приговаривая: «Ну,  началась потеха!»    

Не прошло и четверти часа, как в двадцати местах Парижа  почти одновременно произошло следующее:    

На улице Сент-Круа-де-ла-Бретоннери десятка два молодых  людей, длинноволосых и бородатых, вошли в кабачок и минуту спустя вышли оттуда,  неся горизонтально трехцветное, обернутое крепом знамя, предшествуемые тремя  вооруженными людьми, – один из них держал саблю, другой ружье, третий  пику.    

На улице Нонендьер хорошо одетый буржуа, лысый, с брюшком, с  высоким лбом, черной бородой и жесткими торчащими усами, зычным голосом  предлагал прохожим патроны.    

На улице Сен-Пьер-Монмартр люди с засученными рукавами несли  черное знамя; на нем белыми буквами начертаны были слова: Республика или  смерть! На улицах Постников, Часовой, Монторгейль, Мандар появились люди сo  знаменами, на которых блестели написанные золотыми буквами слово секция и  номер. Одно из этих знамен было красное с синим и с чуть заметной промежуточной  белой полоской.    

На бульваре Сен-Мартен разгромили оружейную мастерскую и три  лавки оружейников, – одну на улице Бобур, вторую на улице Мишел-Конт,  третью на улице Тампль. В течение нескольких минут тысячерукая толпа расхватала  и унесла двести тридцать ружей, – почти все двуствольные, –  шестьдесят четыре сабли, восемьдесят три пистолета. Один брал ружье, другой –  штык; таким образом можно было вооружить больше народа.    

Напротив Гревской набережной молодые люди, вооруженные  карабинами, располагались для стрельбы в квартирах, где остались только  женщины. У одного из них было кремневое ружье. Эти люди звонили у дверей,  входили и принимались делать патроны. Одна из женщин рассказывала: «Я и не  знала, что это такое – патроны, мой муж потом сказал мне».    

Толпа людей на улице Вьей-Одриет взломала двери лавки  редкостей и унесла ятаганы и турецкое оружие.    

Труп каменщика, убитого ружейным выстрелом, валялся на  Жемчужной улице.    

И всюду – на левом берегу, на правом берегу, на всех  набережных, на бульварах, в Латинском квартале, в квартале рынков –  запыхавшиеся мужчины, рабочие, студенты, члены секций читали прокламации и  кричали «К оружию!», били фонари, распрягали повозки, разбирали мостовые,  взламывали двери домов, вырывали с корнем деревья, шарили в погребах,  выкатывали бочки, громоздили булыжник, бут, мебель, доски, строили баррикады.    

Они заставляли буржуа помогать им. Заходили к женщинам,  требовали у них сабли и ружья отсутствовавших мужей, потом испанскими белилами  писали на дверях: Оружие сдано. Некоторые ставили «собственное имя» на расписке  в получении ружья или сабли и говорили: Завтра пошлите за ними в мэрию. На  улицах разоружали часовых-одиночек и национальных гвардейцев, шедших в  муниципалитет. С офицеров срывали эполеты. На улице Кладбище Сен-Никола офицеру  национальной гвардии, которого преследовала толпа, вооруженная палками и  рапирами, с большим трудом удалось укрыться в доме, откуда он мог выйти только  ночью и переодетый.    

В квартале Сен-Жак студенты роями вылетали из меблированных  комнат и поднимались по улице Сен-Иасент к кафе «Прогресс» или спускались вниз  к кафе «Семь бильярдов» на улице Матюринцев. Там молодые люди, стоя на каменных  тумбах у подъездов, распределяли оружие. На улице Транснонен, чтобы построить  баррикады, разобрали лесной склад. Только в одном месте – на углу улиц  Сент-Авуа и Симон-де-Фран – жители оказали сопротивление и разрушили баррикаду.  И только в одном месте повстанцы отступили: обстреляв отряд национальной  гвардии, они оставили баррикаду, которую начали возводить на улице Тампль, и  бежали по Канатной улице. Отряд подобрал на баррикаде красное знамя, пакет с  патронами и триста пистолетных пуль. Гвардейцы разорвали знамя и унесли клочья  на своих штыках.    

То, что мы рассказываем здесь медленно и в определенной  последовательности, происходило сразу во всем городе, в невероятной суматохе;  это было как бы множество молний и один раскат грома.    

Меньше чем за час двадцать семь баррикад выросли точно  из-под земли в одном только квартале рынков. Средоточием их был знаменитый дом  э 50, который служил крепостью Жанну и его ста шести соратникам; защищенный с  одной стороны баррикадой Сен-Мерри, с другой – баррикадой на улице Мобюэ, он  господствовал над улицами Арси, Сен-Мартен и улицей Обри-ле-Буше, являвшейся  его фронтом. Две баррикады заходили под прямым углом: одна – с улицы  Монторгейль на Большую Бродяжную, другая – с улицы Жофруа-Ланжевен на  Сент-Авуа. Это не считая бесчисленных баррикад в двадцати других кварталах  Парижа, в Маре, на горе Сент-Женевьев; не считая еще одной – на улице  Менильмонтан, где виднелись ворота, сорванные с петель, и другой – возле  маленького моста Отель-Дье, сооруженной из опрокинутой двуколки, в трехстах  шагах от полицейской префектуры.    

У баррикад на улице Гудочников какой-то хорошо одетый  человек раздавал деньги ее строителям. У баррикады на улице Гренета появился  всадник и вручил тому, кто был начальником над баррикадой, сверток, похожий на  сверток с монетами. «Вот, – сказал он, – на расходы, на вино и  прочее». Молодой блондин, без галстука, переходил от баррикады к баррикаде,  сообщая пароль. Другой, в синей полицейской фуражке, с обнаженной саблей,  расставлял часовых. Кабачки и помещения привратников внутри, за баррикадами,  были превращены в караульные посты.    

Мятеж действовал по всем законам искуснейшей военной  тактики. Узкие, неровные, извилистые улицы, с бесчисленными углами и поворотами  были выбраны превосходно, в особенности окрестности рынков, представляющие  собой сеть улиц, более запутанную и беспорядочною, чем лес. Говорили, что  общество Друзей народа взяло на себя руководство восстанием в квартале  Сент-Авуа. У человека, убитого на улице Понсо, как установили, обыскав его, был  план Парижа.    

В действительности мятежом правила какая-то неведомая  стремительная сила, носившаяся в воздухе. Восстание, мгновенно построив  баррикады одною рукою, другою захватило почти все сторожевые посты гарнизона.  Меньше чем в три часа, подобно вспыхнувшей пороховой дорожке, повстанцы отбили  и заняли на правом берегу Арсенал, мэрию на Королевской площади, все Маре,  оружейный завод Попенкур, Галиот, Шато-д'О, все улицы возле рынков; на левом  берегу – казармы Ветеранов, Сент-Пелажи, площадь Мобер, пороховой погреб Двух  мельниц, все заставы. К пяти часам вечера они уже были хозяевами Бастилии,  Ленжери, квартала Белые мантии; их разведчики вошли в соприкосновение с  площадью Победы и угрожали Французскому банку, казарме Пти-Пер, Почтамту. Треть  Парижа была в руках повстанцев.    

Битва завязалась всюду с гигантским размахом; разоружения,  обыски, быстрый захват оружейных лавок свидетельствовали о том, что сражение,  начатое градом камней, продолжалось ливнем оружейных выстрелов.    

К шести часам вечера пассаж Сомон стал полем боя. Мятежники  заняли один его конец, войска – другой, противоположный. Перестрелка шла от  решетки к решетке. Наблюдатель, мечтатель, автор этой книги, отправившись  взглянуть на вулкан поближе, оказался между двух огней. Он мог укрыться от  пуль, только спрятавшись за полуколоннами, разделявшими лавки; почти полчаса  провел он в этом затруднительном положении. Тем временем пробили сбор, национальные  гвардейцы торопливо одевались и вооружались, отряды выходили из мэрий, полки из  казарм. Против Якорного пассажа барабанщику нанесли удар кинжалом. Другой барабанщик,  на Лебяжьей улице, был окружен тридцатью молодыми людьми; они прорвали барабан  и отобрали у него саблю. Третий был убит на улице Гренье-Сен-Лазар. На улице  Мишель-ле-Конт были убиты, один за другим, три офицера. Многие муниципальные  гвардейцы, раненные на Ломбардской улице, отступили.    

Перед Батавским подворьем отряд национальной гвардии  обнаружил красное знамя с надписью: Республиканская революция. э 127. Была ли  это революция на самом деле?    

Восстание превратило центр Парижа в недоступную, в извилинах  его улиц, огромную цитадель.    

Здесь находился очаг восстания; очевидно, все дело было в  нем. Остальное представляло собою лишь мелкие стычки. В центре до сих пор еще  не дрались – это и доказывало, что вопрос решался именно здесь.    

В некоторых полках солдаты колебались, и от этого  неизвестность исхода представлялась еще ужаснее. Солдаты вспоминали народное  ликование, с которым был встречен в июне 1830 года нейтралитет 53-го линейного  полка. Два человека, бесстрашные и испытанные в больших войнах, маршал Лобо и  генерал Бюжо, командовали войсками, – Бюжо под началом Лобо. Многочисленные  отряды, состоявшие из пехотных батальонов, окруженные ротами национальной  гвардии и предшествуемые полицейскими приставами в шарфах, производили разведку  занятых повстанцами улиц. А повстанцы ставили дозоры на перекрестках и дерзко  высылали патрули за линию баррикад. Обе стороны наблюдали. Правительство,  располагавшее целой армией, все же было в нерешительности; близилась ночь,  послышался набат в монастыре Сен-Мерри. Тогдашний военный министр, маршал  Сульт, помнивший Аустерлиц, смотрел на вещи мрачно.    

Старые морские волки, привыкшие к правильным военным приемам  и обладавшие в качестве источника силы и сведений о руководстве только знанием  тактики – этого компаса сражений, совершенно растерялись при виде необозримой  бурлящей стихии, которая зовется народным гневом. Ветром революции управлять  нельзя.    

Второпях прибежали национальные гвардейцы предместья.  Батальон 12-го легкого полка прибыл па рысях из Сен-Дени, 14-й линейный пришел из  Курбвуа, батареи военной школы заняли позиции на площади Карусель; из  Венсенского леса спустились пушки.    

В Тюильри становилось пустынно, но Луи-Филипп сохранял  полнейшее спокойствие.    

 Глава пятая.    Своеобразие Парижа    

     

Как мы уже говорили, Париж в течение двух лет видел не одно  восстание. Обычно, за исключением взбунтовавшихся кварталов, ничто не  отличается столь удивительным спокойствием, как облик Парижа во время мятежа.  Париж очень быстро свыкается со всем, – ведь это всего лишь мятеж, а у  Парижа так много дел, что он не беспокоится из-за всякого пустяка. Только такие  огромные города могут представлять собой подобное зрелище. Только в их  бесконечных пределах совместима гражданская война с какой-то странной  невозмутимостью. Каждый раз, когда в Париже начинается восстание, когда  слышится барабан, сигналы сбора и тревоги, лавочник говорит:    

– Кажется, заварилась каша на улице Сен-Мартен.    

Или:    

– В предместье Сент-Антуан.    

Часто он беззаботно прибавляет:    

– Где-то в той стороне.    

Позже, когда уже можно различить мрачную, душераздирающую  трескотню перестрелки и ружейные залпы, лавочник говорит:    

– Дерутся там, что ли? Так и есть, пошла драка!    

Немного спустя, если мятеж приближается и берет верх, хозяин  лавки проворно закрывает ее и поспешно напяливает мундир, иначе говоря, спасает  свои товары и подвергает опасности самого себя.    

Пальба на перекрестке, в пассаже, в тупике. Захватывают,  отдают и снова берут баррикады; течет кровь, картечь решетит фасады домов, пули  убивают людей в постелях, трупы усеивают мостовые. А пройдя несколько улиц,  можно услышать стук бильярдных шаров в кофейнях.    

Театры открыты, там разыгрываются водевили; любопытные  беседуют и смеются в двух шагах от улиц, где торжествует война. Проезжают  фиакры, прохожие идут обедать в рестораны, и иногда в тот самый квартал, где  сражаются. В 1831 году стрельба была приостановлена, чтобы пропустить свадебный  поезд.    

Во время восстания 12 мая 1839 года на улице Сен-Мартен  хилый старичок, тащивший увенчанною трехцветной тряпкой ручную тележку, в  которой стояли графины с какой-то жидкостью, переходил от баррикады к  осаждавшим ее войскам и от войск к баррикаде, услужливо предлагая стаканчик  настойки то правительству, то анархии.    

Нет ничего более поразительного, но такова характерная  особенность парижских мятежей; в других столицах ее не обнаружишь. Для этого  необходимы два условия – величие Парижа и его веселость. Надо быть городом  Вольтера и Наполеона.    

Однако на этот раз, в вооруженном выступлении 5 июня 1832  года, великий город почувствовал нечто, быть может, более сильное, чем он сам.  Он испугался. Всюду, в наиболее отдаленных и «безучастных» кварталах, виднелись  запертые среди бела дня двери, окна и ставни. Храбрецы вооружались, трусы  прятались. Исчез и праздный и занятой прохожий. Многие улицы были безлюдны,  словно в четыре часа утра. Передавались тревожные подробности, распространялись  зловещие слухи о том, что они овладели Французским банком; что в одном только  монастыре Сен-Мерри шестьсот человек укрепились в церкви и засели за  проделанными в стенах бойницами; что пехотные войска ненадежны; что Арман  Карель видел маршала Клозеля, и маршал сказал: Сначала раздобудьте полк; что  Лафайет болен, но тем не менее заявил: Я ваш. Я буду с вами всюду, где только  найдется место для носилок; что нужно быть настороже; что ночью явятся люди,  которые пойдут грабить уединенные дома в пустынных уголках Парижа (здесь можно  узнать разыгравшееся воображение полиции, этой Анны Ратклиф в услужении у  правительства); что целая батарея заняла позицию на улице Обри-ле-Буше, что  Лобо и Бюжо согласовали свои действия и в полночь, или, самое позднее, на  рассвете четыре колонны одновременно выступят по направлению к центру  восстания: первая – от Бастилии, вторая – от ворот Сен-Мартен, третья – от Гревской  площади, четвертая – от рынков; что, возможно, впрочем, поиска оставят Париж и  отступят к Марсову полю; что вообще неизвестно, чего надо ждать, но на этот раз  дело обстоит серьезно. Всех тревожила нерешительность маршала Сульта. Почему он  не атакует немедленно? Было ясно, что он крайне озабочен. Казалось, старый лев  учуял в этом мраке неведомое чудовище.    

Наступил вечер, театры не открылись, патрули, разъезжая с  сердитым видом, обыскивали прохожих, арестовывали подозрительных. К десяти  часам было задержано более восьмисот человек; префектура была переполнена,  тюрьма Консьержери переполнена, тюрьма Форс переполнена. В Консьержери, в  длинном подземелье, именовавшемся «Парижской улицей», на охапках соломы  валялись арестованные; лионец Лагранж мужественно поддерживал их своим  красноречием. Шуршание соломы под копошившимися на ней людьми напоминало шум  ливня. В других местах задержанные спали вповалку под открытым небом, во  внутренних дворах тюрем. Всюду чувствовались тревога и какой-то несвойственный  Парижу трепет.    

В домах баррикадировались; жены и матери выражали  беспокойство; только и слышалось: «Боже мой, его еще нет!» Изредка доносился  отдаленный грохот повозок. Стоя на порогах дверей, прислушивались к гулу  голосов, крикам, суматохе, к глухому, неясному шуму, о котором говорили: «Это  кавалерия» или: «Это мчатся артиллерийские повозки»; прислушивались к рожкам, барабанам,  ружейной трескотне, а больше всего – к исступленному набату Сен-Мерри. Ждали первого  пушечного выстрела. На углах появлялись люди и исчезали, крича: «Идите домой!»  И все торопились запереть двери на засовы. Спрашивали друг друга: «Чем все это  кончится?» По мере того как сгущалась ночь, на Париж, казалось, все гуще  ложились зловещие краски грозного зарева восстания.    

     

 Книга одиннадцатая    

Атом братается с ураганом    

         Глава первая.    О корнях поэзии Гавроша. Влияние на его поэзию одного академика    

     

В тот миг, когда восстание, вспыхнувшее при столкновении  народа и войска перед Арсеналом, вызвало движение передних рядов назад, в  толпу, сопровождавшую погребальную колесницу и, так сказать, навалившуюся всей  длиной бульваров на головную часть процессии, начался ужасающий отлив людей.  Все это скопище дрогнуло, ряды расстроились, все бросились бежать, спасаться, –  одни, призывая к сопротивлению, другие, побледнев от страха. Огромная река  людей, затоплявшая бульвары, мгновенно разделилась, выступила из берегов  направо и налево и разлилась потоками по двумстам улицам, струясь ручьями, как  из прорвавшейся плотины. В это время какой-то оборванный мальчишка,  спускавшийся по улице Менильмонтан с веткой цветущего дрока, которую он сорвал  на высотах предместья Бельвиль, обнаружил на лотке торговки всяким хламом  старый седельный пистолет. Он бросил ветку на мостовую и, крикнув: «Мамаша, как  тебя? Я забираю твою машинку!» – убежал с пистолетом.    

Минуты две спустя волна перепуганных буржуа, устремившаяся  по улице Амело и по Нижней, увидела мальчика, который шел ей навстречу,  размахивая пистолетом и напевая:    

     

Днем видно все, зато ночами    

Мы ни черта не видим с вами!    

Любой забористый стишок    

Для буржуа – что вилы в бок    

Эй, колпаки! Господь-свидетель,    

Вы позабыли добродетель.    

     

То был маленький Гаврош, отправлявшийся на войну.    

На бульваре он заметил, что у пистолета нет собачки.    

Кто сочинил этот куплет, в такт которому он шагал, и другие  песни, которые он охотно распевал при случае? Бог знает. Возможно, он сам.  Гаврош хорошо знал народные песенки и присоединял их к своему щебету.  Проказливый гном, уличный мальчишка, он создавал попурри из голосов природы и  голосов Парижа. К птичьему репертуару он добавлял песенки рабочих мастерских.  Он водился с подмастерьями живописцев, этим родственным ему племенем. Кажется,  он работал три месяца типографским учеником. Как-то ему даже пришлось выполнить  поручение господина Баур-Лормиана, одного из сорока Бессмертных. Гаврош был  гамен, причастный к литературе.    

Кстати сказать, Гаврош и не подозревал, что в ту ненастную,  дождливую ночь, когда он предложил двум карапузам воспользоваться  гостеприимством своего слона, он выполнил роль провидения для братьев. Братья  вечером, отец утром – вот какова была его ночь. Покинув на рассвете Балетную  улицу, он поспешил вернуться к слону, мастерски извлек оттуда обоих малышей,  разделил с ними кое-какой изобретенный им завтрак, а затем ушел, доверив их  доброй матушке-улице, которая, можно сказать, воспитала его самого. Расставаясь  с ними, он назначил им свидание вечером здесь же и на прощание произнес речь.  «Теперь драла, иначе говоря, я даю тягу, или, как выражаются при дворе, удираю.  Ребята! Если вы не найдете папу-маму, возвращайтесь сюда вечером. Я вам дам поужинать  и уложу спать». Мальчики, подобранные полицейским сержантом и отведенные в  участок, или украденные каким-нибудь фокусником, или просто заблудившиеся в  огромном городе-этой китайской головоломке, не возвратились. На дне нашего общества  полно таких потерянных следов. Гаврош больше не видел ребят. С той ночи прошло  месяца три. Не раз Гаврош почесывал себе затылок, приговаривая: «Куда, черт  возьми, девались мои ребята?»    

Итак, он пришел, с пистолетом в руке, на Капустный мост. Он  заметил, что на этой улице оставалась открытой только одна лавчонка, и притом,  что заслуживало особого внимания, лавчонка пирожника. Это был ниспосланный  провидением случай поесть еще разок яблочного пирожка, перед тем как ринуться в  неизвестность. Гаврош остановился, пошарил во всех своих карманах и кармашках,  вывернул их и, не найдя ни единого су, закричал: «Караул!»    

Тяжело лишаться последнего в жизни пирожка!    

Однако это не помешало Гаврошу продолжить свой путь.    

Через две минуты он был на улице Сен-Луи. Переходя  Королевский парк, он почувствовал потребность вознаградить себя за недоступный  яблочный пирожок и доставил себе глубочайшее удовлетворение, принявшись срывать  среди бела дня театральные афиши.    

Немного дальше, увидев группу пышущих здоровьем прохожих,  показавшихся ему домовладельцами, он пожал плечами и послал им вслед плевок  философской желчи:    

– До чего они жирные, эти самые рантье! Откормленные.  Набивают себе зобы до отказа. А спросите-ка их, что они делают со своими  деньгами? Они не скажут. Они их прожирают, вот что! Жрут – сколько влезет в  брюхо.    

 Глава вторая.    Гаврош в походе    

     

Размахивать среди улицы пистолетом без собачки – занятие,  имеющее весьма важное общественное значение, и Гаврош чувствовал, что его пыл  возрастает с каждым шагом. Между обрывками распеваемой им Марсельезы он  выкрикивал:    

– Все идет отлично! У меня здорово болит левая лапа, я  ушиб мой ревматизм, но я доволен, граждане. Держитесь, буржуа, вы у меня  зачихаете от моих зажигательных песенок. Что такое шпики? Собачья порода. Нет,  черт возьми, не надо оскорблять собак! Мне так нужна собачка в пистолете!  Друзья мои! Я шел бульваром, там варится, там закипает, там бурлит. Пора  снимать пенку с горшка. Мужчины, вперед! Пусть вражья кровь поля зальет! Я за  отечество умру, не видеть мне моей подружки! О да, Нини, конец, ни-ни! Но все  равно, да здравствует веселье! Будем драться, черт побери! Хватит с меня  деспотизма!    

В эту минуту упала лошадь проезжавшего мимо улана  национальной гвардии; Гаврош положил пистолет на мостовую, поднял всадника,  затем помог поднять лошадь. После этого он подобрал свой пистолет и пошел  дальше.    

На улице Ториньи все было тихо и спокойно. Это равнодушие,  присущее Маре, представляло резкий контраст с сильнейшим возбуждением вокруг.  Четыре кумушки беседовали у входа в дом. Если в Шотландии известны трио ведьм,  то в Париже – квартеты кумушек, и «Ты будешь королем» столь же мрачно могло  быть брошено Бонапарту на перекрестке Бодуайе, как в свое время Макбету – в  вереске Армюира. Это было бы почти такое же карканье.    

Но кумушки с улицы Ториньи – три привратницы и одна  тряпичница с корзиной и крюком – занимались только своими обычными делами.    

Казалось, все четыре стоят у четырех углов старости –  одряхления, немощи, нужды и печали.    

Тряпичница была женщина смиренная. В этом обществе, живущем  на вольном воздухе, тряпичница кланяется, привратница покровительствует.  Причина этого коренится в куче отбросов за уличной тумбой; она бывает такой,  какой создают ее привратницы, скоромной или постной, – по прихоти того,  кто сгребает кучу. Случается, что метла добросердечна.    

Тряпичница была благодарна поставщицам ее мусорной корзинки,  она улыбалась трем привратницам, и какой улыбкой! Разговоры между ними шли  примерно такие:    

– А ваша кошка все такая же злюка?    

– Боже мой, кошки, сами знаете, от природы враги собак.  Собаки – вот кто может на них пожаловаться.    

– Да и люди тоже.    

– Однако кошачьи блохи не переходят на людей.    

– Это пустяки, вот собаки – те опаснее. Я помню год,  когда развелось столько собак, что пришлось писать об этом в газетах. Это было  в те времена, когда в Тюильри большие бараны возили колясочку Римского короля.  Вы помните Римского короля?    

– А мне больше нравился герцог Бордоский.    

– А я знала Людовика Семнадцатого. Я больше люблю  Людовика Семнадцатого.    

– Говядина-то как вздорожала, мамаша Патагон!    

– И не говорите, мясники – это просто мерзавцы! Мерзкие  мерзавцы. Одни только обрезки и получаешь.    

Тут вмешалась тряпичница.    

– Да, сударыни, с торговлей дело плохо. В отбросах  ничего не найдешь. Ничего больше не выкидывают. Все поедают.    

– Есть люди и победнее вас, тетушка Варгулем.    

– Что правда, то правда, – угодливо согласилась  тряпичница, – у меня все-таки есть профессия.    

После недолгого молчания тряпичница, уступая потребности  похвастаться, присущей натуре человека, прибавила:    

– Как вернусь утром домой, так сразу разбираю плетенку  и принимаюсь за сервировку (по-видимому, она хотела сказать: сортировку). И все  раскладываю по кучкам в комнате. Тряпки убираю в корзину, огрызки – в лохань,  простые лоскутья – в шкаф, шерстяные – в комод, бумагу – в угол под окном, съедобное  – в миску, осколки стаканов – в камин, стоптанные башмаки – за двери, кости –  под кровать.    

Гаврош, остановившись сзади, слушал.    

– Старушки! По какому это случаю вы завели разговор о  политике? – спросил он.    

Целый залп ругательств, учетверенный силой четырех глоток,  обрушился на него.    

– Еще один злодей тут как тут!    

– Что это он держит в своей культяпке? Пистолет?    

– Скажите на милость, этакий негодник!    

– Такие не успокоятся, пока не сбросят правительство!    

Гаврош, исполненный презрения, вместо возмездия ограничился  тем, что всей пятерней сделал им нос.    

– Ах ты, бездельник босопятый! – крикнула  тряпичница.    

Мамаша Патагон яростно всплеснула руками:    

– Быть беде, это уж наверняка. Есть тут по соседству  один молодчик с бороденкой, он мне попадался каждое утро с красоткой в розовом  чепце под ручку, а нынче смотрю, – уж у него ружье под ручкой. Мамаша Баше  мне говорила, что на прошлой неделе была революция в… в… – ну там, где  этот теленок! – в Понтуазе. А теперь посмотрите-ка на этого с пистолетом,  на этого мерзкого озорника! Кажется, у Целестинцев полно пушек. Что же еще  может сделать правительство с негодяями, которые сами не знают, что выдумать,  лишь бы не давать людям жить, и ведь только-только начали успокаиваться после  всех несчастий! Господи боже мой, я-то видела нашу бедную королеву, как ее  везли на телеге! И опять из-за всего этого вздорожает табак! Это подлость! А  тебя-то, разбойник, я уж, наверное, увижу на гильотине!    

– Ты сопишь, старушенция, – заметил Гаврош. –  Высморкай получше свой хобот.    

И пошел дальше.    

Когда он дошел до Мощеной улицы, он вспомнил о тряпичнице и  произнес следующий монолог:    

– Напрасно ты ругаешь революционеров, мамаша Мусорная  Куча. Этот пистолет на тебя же поработает. Чтобы ты нашла побольше съедобного  для своей корзинки.    

Внезапно он услышал сзади крик; погнавшаяся за ним  привратница Патагон издали погрозила ему кулаком и крикнула:    

– Ублюдок несчастный!    

– Плевать мне на это с высокого дерева, – ответил  Гаврош.    

Немного погодя он прошел мимо особняка Ламуаньона. Здесь он  кликнул клич:    

– Вперед, на бой!    

Но его вдруг охватила тоска. С упреком посмотрел он на свой  пистолет, казалось, пытаясь его растрогать.    

– Я иду биться, – сказал он, – а ты вот не  бьешь!    

Одна собачка может отвлечь внимание от другой. Мимо пробегал  тощий пуделек, Гаврош разжалобился.    

– Бедненький мой тяв-тяв! – сказал он ему. –  Ты, верно, проглотил целый бочонок, у тебя все обручи наружу.    

Затем он направился к Орм-Сен-Жерве.    

 Глава третья.    Справедливое негодование парикмахера    

     

Почтенный парикмахер, выгнавший двух малышей, для которых  Гаврош разверз гостеприимное чрево слона, в это время был занят в своем  заведении бритьем старого солдата-легионера, служившего во времена Империи.  Между ними завязалась беседа. Разумеется, парикмахер говорил с ветераном о  мятеже, затем о генерале Ламарке, а от Ламарка перешли к императору. Если бы  Прюдом присутствовал при этом разговоре брадобрея с солдатом, он приукрасил бы  его и назвал: «Диалог бритвы и сабли».    

– А как император держался на лошади? – спросил  парикмахер.    

– Плохо. Он не умел падать. Поэтому он никогда не  падал.    

– А хорошие у него были кони? Должно быть, прекрасные?    

– В тот день, когда он мне пожаловал крест, я разглядел  его лошадь. Это была белая рысистая кобыла. У нее были широко расставленные  уши, глубокая седловина, изящная голова с черной звездочкой, длинная шея,  крепкие колени, выпуклые бока, покатые плечи, мощный круп. И немного больше  пятнадцати пядей ростом.    

– Славная лошадка, – заметил парикмахер.    

– Да, это была верховая лошадь его величества.    

Парикмахер почувствовал, что после таких торжественных слов  надо помолчать; потом заговорил снова:    

– Император был ранен только раз, ведь правда, сударь?    

Старый солдат ответил спокойным и важным тоном человека,  который при этом присутствовал:    

– В пятку. Под Ратисбоном. Я никогда не видел, чтобы он  был так хорошо одет, как в тот день. Он был чистенький, как новая монетка.    

– А вы, господин ветеран, надо думать, были ранены не  раз?    

– Я? – спросил солдат. – Пустяки! Под Маренго  получил два удара саблей по затылку, под Аустерлицем – пулю в правую руку,  другую – в левую ляжку под Иеной, под Фридландом – удар штыком, вот сюда, под  Москвой – не то семь, не то восемь ударов пикой куда попало, под Люценом  осколок бомбы раздробил мне палец… Ах да, еще в битве под Ватерлoo меня ударило  картечью в бедро. Вот и все.    

– Как прекрасно умереть на поле боя! – с  пиндарическим пафосом воскликнул цирюльник. – Что касается меня, то,  честное слово, вместо тою чтобы подыхать на дрянной постели от какой-нибудь  болезни, медленно, постепенно, каждый день, с лекарствами, припарками, спринцовками  и слабительными, я предпочел бы получить в живот ядро!    

– У вас губа не дура, – заметил солдат.    

Только успел он это сказать, как оглушительный грохот потряс  лавочку. Стекло витрины внезапно украсилось звездообразной трещиной. Парикмахер  побледнел как полотно.    

– О боже! – воскликнул он. – Это то самое!    

– Что?    

– Ядро.    

– Вот оно, – сказал солдат и поднял что то,  катившееся по полу. То был булыжник.    

Парикмахер подбежал к разбитому стеклу и увидел Гавроша,  убегавшего со всех ног к рынку Сен-Жан. Проходя мимо парикмахерской, Гаврош,  таивший в себе обиду за малышей, не мог воспротивиться желанию приветствовать  брадобрея по-своему и швырнул камнем в окно.    

– Понимаете, – прохрипел цирюльник, у которого  бледность перешла в синеву, – они делают пакости лишь бы напакостить! Кто  его обидел, этого мальчишку?    

 Глава четвертая.    Ребенка удивляет старик    

     

Между тем на рынке Сен-Жан, где уже успели разоружить пост,  произошло соединение Гавроша с кучкой людей, которую вели Анжольрас, Курфейрак,  Комбефер и Фейи. Почти все были вооружены. Баорель и Жан Прувер разыскали их и  вступили в их отряд. У Анжольраса была охотничья двустволка, у Комбефера –  ружье национальной гвардии с номером легиона, а за поясом – два пистолета,  высовывавшихся из-под расстегнутого сюртука; у Жана Прувера – старый  кавалерийский мушкетон, у Баореля – карабин, Курфейрак размахивал тростью, из  которой он вытащил клинок Фейи, с обнаженной саблей в руке, шествовал впереди и  кричал – «Да здравствует Польша!»    

Они шли с Морландской набережной, без галстуков, без шляп,  запыхавшиеся, промокшие под дождем, с горящими глазами. Гаврош спокойно подошел  к ним.    

– Куда мы идем?    

– Иди с нами, – ответил Курфейрак. Позади Фейи  шел, или, вернее, прыгал, Баорель, чувствовавший себя среди мятежников, как  рыба в воде. Он был в малиновом жилете и имел запас слов, способных сокрушить  все что угодно. Его жилет потряс какого-то прохожего. Потеряв голову от страха,  прохожий крикнул:    

– Красные пришли!    

– Красные, красные! – подхватил Баорель. –  Что за нелепый страх, буржуа! Я вот, например, нисколько не боюсь алых маков,  красная шапочка не внушает мне ужаса. Поверьте мне, буржуа: предоставим бояться  красного только рогатому скоту.    

Где-то на стене он заметил листок бумаги самого миролюбивого  свойства – разрешение есть яйца, это было великопостное послание парижского  архиепископа своей «пастве».    

– Паства! – воскликнул Баорель. – Это  вежливая форма слова «стадо».    

И сорвал со стены послание, покорив этим сердце Гавроша. С  этой минуты он стал присматриваться к Баорелю.    

– Ты неправ, Баорель, – заметил Анжольрас. –  Тебе бы следовало оставить это разрешение в покое, не в нем дело, ты зря  расходуешь гнев. Береги боевые припасы. Не следует открывать огонь в одиночку,  ни ружейный, ни душевный.    

– У каждого своя манера, – возразил  Баорель. – Эти епископские упражнения в прозе меня оскорбляют, я хочу есть  яйца без всякого разрешения. Ты вот весь пылаешь, хоть с виду и холоден, ну, а  я развлекаюсь. К тому же я вовсе не расходую себя, я беру разбег. А послание я  разорвал, клянусь Геркулесом, только чтобы войти во вкус!    

Слово «Геркулес» поразило Гавроша. Он пользовался случаем  чему-нибудь поучиться, а к этому срывателю объявлений он почувствовал уважение.  И он спросил его:    

– Что это значит – «Геркулес?    

– По-латыни это значит: черт меня побери, –  ответил Баорель.    

Тут он увидел в окне смотревшего на них бледного молодого  человека с черной бородкой, по-видимому, одного из Друзей азбуки, и крикнул  ему:    

– Живо патронов! Para bellum![124]    

– Красивый мужчина! Это верно, – сказал Гаврош,  теперь уже понимавший латынь.    

Их сопровождала шумная толпа – студенты, художники, молодые  люди, члены Кугурды из Экса, рабочие, портовые грузчики, вооруженные дубинами и  штыками, а иные и с пистолетами за поясом, как Комбефер. В толпе шел старик, с  виду очень дряхлый. Оружия у него не было, но он старался не отставать, хотя,  видимо, был погружен в свои мысли. Гаврош заметил его.    

– Этшкое? – спросил он.    

– Так, старичок.    

То был Мабеф.    

 Глава пятая.    Старик    

     

Расскажем о том, что произошло.    

Анжольрас и его друзья проходили по Колокольному бульвару,  мимо казенных хлебных амбаров, как вдруг драгуны бросились в атаку. Анжольрас,  Курфейрак и Комбефер были среди тех, кто двинулся по улице Бассомпьера с  криком: «На баррикады!» На улице Ледигьера они встретили медленно шедшего  старика.    

Их внимание привлекло то, что старика шатало из стороны в  сторону, точно пьяного. Хотя все утро моросило, да и теперь шел довольно  сильный дождь, шляпу он держал в руке. Курфейрак узнал папашу Мабефа. Он был с  ним знаком, так как не раз провожал Мариуса до самого его дома. Зная мирный и  более чем робкий нрав бывшего церковного старосты и любителя книг, он изумился,  увидев в этой сутолоке, в двух шагах от надвигавшейся конницы, старика, который  разгуливал с непокрытой головой, под дождем, среди пуль, почти в самом центре  перестрелки; он подошел к нему, и здесь между двадцатипятилетним бунтовщиком и  восьмидесятилетним старцем произошел следующий диалог:    

– Господин Мабеф! Идите домой.    

– Почему?    

– Начинается суматоха.    

– Отлично.    

– Будут рубить саблями, стрелять из ружей, господин  Мабеф.    

– Отлично.    

– Палить из пушек.    

– Отлично. А куда вы все идете?    

– Мы идем свергать правительство.    

– Отлично.    

И он пошел с ними. С этого времени он не произнес ни слова.  Его шаг сразу стал твердым; рабочие хотели взять его под руки – он отказался,  отрицательно покачав головой. Он шел почти в первом ряду колонны, и все его  движения были как у человека бодрствующего, а лицо – как у спящего.    

– Что за странный старикан! – перешептывались  студенты. В толпе пронесся слух, что это старый член Конвента, старый  цареубийца.    

Все это скопище вступило на Стекольную улицу. Маленький  Гаврош шагал впереди, во все горло распевая песенку и как бы изображая собой  живой рожок горниста. Он пел:    

     

Вот луна поднялась в небеса    

– Не пора ли? Ложится роса, —    

Молвил Жан несговорчивой Жанне.    

Ту, ту, ту    

На Шату.    

Король, да бог, да рваный сапог, да  ломаный грош – все мое богатство.    

Чтобы клюкнуть, – не смейтесь,  друзья! —    

Встали до свету два воробья    

И росы налакались в тимьяне.    

Зи, за, зи    

На Пасси.    

Король, да бог, да рваный сапог, да  ломаный грош – все мое богатство.    

Точно пьяницы, в дым напились,    

Точно два петуха подрались. —    

Тигр от смеха упал на поляне.    

Дон, дон, дон    

На Медон.    

Король, да бог, да рваный сапог, да  ломаный грош – все мое богатство.    

Чертыхались на все голоса.    

– Не пора ли? Ложится роса, —    

Молвил Жан несговорчивой Жанне.    

Тен, тен, тен    

На Пантен.    

Король, да бог, да рваный сапог, да  ломаный грош – все мое богатство.    

     

Они направлялись к Сен-Мерри.    

 Глава шестая.    Новобранцы    

     

Толпа увеличивалась с каждым мгновением. Возле Щепной улицы  к ней присоединился высокий седоватый человек; Курфейрак, Анжольрас и Комбефер  заметили его вызывающую, грубую внешность, но никто из них не знал его. Гаврош  шел, поглощенный пением, свистом, шумом, движением вперед, постукивал в ставни  лавочек рукояткой своего увечного пистолета и не обратил никакого внимания на  этого человека.    

Свернув на Стекольную улицу, толпа прошла мимо подъезда  Курфейрака.    

– Это очень кстати, – сказал Курфейрак, – я  забыл дома кошелек и потерял шляпу.    

Он оставил толпу и, шагая через четыре ступеньки, взбежал к  себе наверх. Он взял старую шляпу и кошелек и захватил с собой довольно  объемистый квадратный ящик, который был запрятан у него в грязном белье. Когда  он бегом спускался вниз, его окликнула привратница:    

– Господин де Курфейрак!    

– Привратница! Как вас зовут? – вместо ответа  спросил Курфейрак.    

Привратница опешила.    

– Но вы же хорошо знаете, что меня зовут тетушка Вевен.    

– Ну так вот, если вы еще раз назовете меня господин де  Курфейрак, то я вас буду звать тетушка де Вевен. А теперь говорите, в чем дело?  Что такое?    

– Здесь кто-то вас спрашивает.