1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
— Конечно, смогу. В прошлый раз я был один. Сейчас со мной друзья. Так? — Он посмотрел на них и улыбнулся. Застенчивый, хрупкий и прекрасный.
    
Ричи хлопнул его по спине.
    
— Именно так, сеньорр. Ежли кто попытается стибррить твой ингаляторр, мы его урроем. И уррывать будем медленно.
    
— Это ужасно, Ричи, — смеясь, оценила его старания Беверли.
    
— Ле-езем по-од к-крыльцо, — скомандовал Билл. — В-все вы за м-мной. Потом в по-одвал.
    
— Если ты идешь первым и эта тварь бросится на тебя, что мне делать? — спросила Бев. — Стрелять сквозь тебя?
    
— Е-если п-придется, — ответил Билл. — Но я ду-умаю, с-сначала те-ебе на-адо б-бы за-айти с-со с-стороны.
    
Тут Ричи дико захохотал.
    
— Мы о-обыщем весь д-дом, если придется. — Билл пожал плечами. — Может, ничего не на-айдем.
    
— Ты в это веришь? — спросил Майк.
    
— Нет, — коротко ответил Билл. — Оно та-ам.
    
И Бен не сомневался, что он прав. Дом 29 по Нейболт-стрит окружала ядовитая аура. Невидимая — да… но она чувствовалась. Он облизнул губы.
    
— Го-отовы? — спросил их Билл.
    
Они все посмотрели на него.
    
— Готовы, Билл, — ответил Ричи.
    
— То-огда по-ошли. Держись в-вплотную за мной, Бе-е-еверли. — Он опустился на колени и сквозь кусты полез под крыльцо.
    8
    
За Биллом последовала Беверли, потом Бен, Эдди, Ричи, Стэн, Майк. Листья под крыльцом хрустели, и от них поднимался кислый, затхлый запах. Бен поморщился. Разве так пахнет прелая листва? Он думал, что нет. От них, решил он, идет запах мумии, в тот самый момент, когда ее нашли и сдвинули крышку саркофага: пыль и горечь древней дубильной кислоты.
    
Билл уже добрался до разбитого окна и всматривался в подвал. Беверли подползла к нему сзади.
    
— Что-нибудь видишь?
    
Билл покачал головой.
    
— Но это ни-ичего н-не з-значит. Г-глянь, у-угольная ку-уча, по ко-оторой мы с Ри-и-ичи выбрались наружу.
    
Бен, который смотрел в подвал между ними, увидел угольный бункер. Он ощущал возбуждение, не только страх, и возбуждение это его радовало, причем интуитивно он понимал, что причина — этот самый угольный бункер. Куча угля являлась для него некой известной достопримечательностью, о которой он только читал или слышал от других.
    
Билл развернулся и ногами вперед легко соскользнул через окно в подвал. Беверли отдала «Яблочко» Бену, сжав его руку вокруг пяты, чтобы шарик оказался в кулаке.
    
— Передашь рогатку мне в ту самую секунду, когда я встану на землю, — велела она. — В ту самую секунду.
    
— Понял тебя.
    
Вниз она соскользнула так же легко и непринужденно, как Билл. И в один захватывающий дух — во всяком случае, для Бена — момент ее блузка вылезла из джинсов, обнажив плоский белый живот. А потом Бен затрепетал, когда ее руки коснулись его при передаче рогатки.
    
— Все, она у меня. Спускайся сам.
    
Бен развернулся и начал протискиваться сквозь окно. Ему следовало бы предвидеть, что произойдет: по-другому быть и не могло. Он застрял. Его зад уперся в раму прямоугольного окна, и Бен не мог продвигаться дальше. Начал вылезать обратно и осознал, к своему ужасу, что вылезти-то он может, но при этом скорее всего сдернет с себя штаны — и, возможно, трусы — до колен. После чего огромных размеров жопа засверкает перед лицом его возлюбленной.
    
— Поторопись! — нетерпеливо бросил Эдди.
    
Бен уперся руками в землю. Поначалу не мог сдвинуться, но потом зад все-таки протиснулся в окно. Джинсы зажали промежность, расплющивая яйца. Верхняя рама сдернула рубашку чуть ли не до лопаток. Теперь застряло брюхо.
    
— Втяни живот, Стог. — Ричи истерически хохотнул. — Втяни живот, а не то нам придется посылать Майка за лебедкой его отца, чтобы вытаскивать тебя отсюда.
    
— Бип-бип, Ричи, — процедил Бен, скрипя зубами. Втянул живот насколько мог. До этого крайне неприятного момента он в полной мере не понимал, какое огромное отрастил брюхо. Чуть продвинулся, но снова застрял.
    
Повернул голову, борясь с паникой и клаустрофобией. Его лицо стало ярко-красным и блестело от пота.
    
— Билл! Можете вы потянуть меня?
    
Он почувствовал, как Билл ухватился за одну его лодыжку, а Беверли — за другую. Вновь, как можно сильнее, втянул живот. И таки протиснулся в окно. Билл подхватил его. Они оба чуть не упали. На Бев Бен смотреть не мог. Еще ни разу в жизни ему не было так стыдно.
    
— Т-ты в по-орядке, че-ел?
    
— Да.
    
Билл нервно рассмеялся. Беверли присоединилась к нему, потом даже Бен хохотнул, хотя пройдут годы, прежде чем он сможет увидеть что-то забавное в этом эпизоде.
    
— Эй! — крикнул Ричи. — Эдди нужна помощь, сечете?
    
— Ко-онечно.
    
Билл и Бен встали у окна. Эдди проскользнул внутрь на спине. Билл подхватил его ноги над коленками.
    
— Смотри, что делаешь, — сварливым, нервным голосом воскликнул Эдди. — Я боюсь щекотки.
    
— Рамон такой щекотистый, сеньорр, — прокомментировал сверху Ричи.
    
Бен обхватил Эдди за талию, стараясь не задеть гипс и перевязь. На пару с Биллом они осторожно протащили Эдди сквозь окно, словно труп. Эдди вскрикнул лишь раз, и на том спуск закончился.
    
— Э-Э-Эдди?
    
— Да. Все хорошо. Пустяки. — Но на лбу блестели большие капли пота, и дышал он учащенно и со свистом. Он обежал взглядом подвал.
    
Билл вновь отступил от окна. Беверли стояла рядом с ним, теперь держа «Яблочко» за рукоятку и за пяту, в любой момент готовая к выстрелу. Глаза контролировали весь подвал. Спустился Ричи, за ним Стэн и Майк. Бен позавидовал непринужденности, с которой они это проделали. Теперь они все стояли в подвале, где месяцем раньше побывали Билл и Ричи.
    
В помещении царил сумрак, но не темнота. Тусклый свет проникал сквозь грязные окна и расползался по земляному полу. Подвал показался Бену очень большим, даже слишком большим, словно он видел перед собой какую-то оптическую иллюзию. Пыльные балки пересекались над головой. Трубы, идущие от котла, заржавели. С водопроводных труб свисали какие-то белые тряпки. Запах оставался и в подвале. Отвратительно грязный запах. «Оно здесь, точно, — подумал Бен. — Да, здесь».
    
Билл направился к лестнице. Остальные двинулись за ним. Он остановился у первой ступеньки, глянул под нее. Сунул ногу и что-то вытолкнул. Все уставились на этот предмет. Белую клоунскую перчатку, теперь запачканную пылью и грязью.
    
— На-аверх.
    
Лестница вывела их в грязную кухню. Посередине, на покоробившемся линолеуме, стоял деревянный стул с прямой спинкой. Другой мебели не было. В углу лежали пустые бутылки. Бен заметил, что хватало их и в кладовой. Он ощущал запах спиртного, в основном вина, и давно выкуренных сигарет. Эти запахи преобладали, но чувствовался и другой запах. И он становился все сильнее.
    
Беверли подошла к шкафчикам на стене, открыла один. Пронзительно закричала, когда черно-коричневая амбарная крыса прыгнула ей чуть ли не в лицо. Крыса приземлилась на столешницу и оглядела их черными глазками. Все еще крича, Беверли подняла «Яблочко», растянула резинку.
    
— НЕТ! — проревел Билл.
    
Она повернулась к нему, на бледном лице читался ужас. Потом кивнула и расслабила руку — серебряный шарик по-прежнему был в пяте. Но Бен подумал, что до выстрела оставалось совсем ничего. Беверли попятилась, наткнулась спиной на Бена, подпрыгнула. Он обнял ее рукой, крепко.
    
Крыса пробежала всю столешницу, спрыгнула на пол, забежала в кладовую и исчезла.
    
— Оно хотело, чтобы я выстрелила, — говорила Беверли едва слышно. — Чтобы истратила половину нашего боезапаса на крысу.
    
— Да, — кивнул Билл. — Это ка-ак в тренировочном центре ФБР в К-К-Квантико, в ка-аком-то с-смысле. Они по-осылают те-ебя по этой бу-утафорской улице и по-одсовывают тебе цели. И ты те-еряешь ба-аллы, если с-стреляешь в добропорядочных граждан, а не в п-преступников.
    
— Я не смогу этого сделать. — Беверли чуть не плакала. — Только все испорчу. На, бери.
    
Она протянула ему «Яблочко», но Билл покачал головой:
    
— Т-ты до-олжна, Бе-е-еверли.
    
Из-за дверцы одного из столиков донесся писк. Ричи направился туда.
    
— Очень близко не подходи! — крикнул Стэн. — Оно может…
    
Ричи заглянул за дверцу, на лице отразилось отвращение. Дверцу он захлопнул со стуком, эхо которого разнеслось по всему дому.
    
— Крысеныши. — По голосу чувствовалось, что его мутит. — Никогда столько не видел… наверное, никто не видел. — Он потер губы тыльной стороной ладони. — Их там сотни. — Он оглядел всех, уголок рта дернулся. — Их хвосты… они все запутались, Билл, запутались в клубок, — Ричи скорчил гримасу, — как змеи.
    
Они посмотрели на дверцу шкафчика, из-за которой по-прежнему доносился писк. «Крысы, — подумал Бен, глядя на бледное лицо Билла и, за его плечом, посеревшее — Майка. — Все боятся крыс. Оно это тоже знает».
    
— По-ошли. Т-т-тут, на Ней-ей-ейболт-стрит, ве-еселье не прекращается.
    
Они двинулись в прихожую. Здесь неприятно перемешивались запахи гниющей штукатурки и мочи. Сквозь грязные стекла они видели улицу и велосипеды. Бев и Бен поставили свои на подставки, Билл — прислонил к корявому клену. Бен подумал, что велосипеды от него за тысячу миль, словно он смотрел на них с обратной стороны подзорной трубы. Пустынная улица с проплешинами асфальта на мостовой, выцветшее жаркое небо, мерный гул локомотива… все это казалось ему грезами, галлюцинациями. Что было реальным — так это грязная прихожая с ее вонью и тенями.
    
В одном углу лежала груда коричневого стекла — битые пивные бутылки.
    
В другом — напитавшийся влагой и разбухший эротический журнал формата «дайджест». На обложке женщина наклонилась над стулом. Ее юбка задралась, демонстрируя верхний обрез сетчатых чулок и черные трусики. Картинка не показалась Бену особенно сексуальной, и он не смутился, когда Беверли посмотрела на нее. От влаги кожа женщины стала желтой, а сама обложка сморщилась, отчего на лице женщины появились морщины. Ее сладострастная усмешка превратилась в похотливую гримасу мертвой шлюхи.
    
(Годы спустя, когда Бен вспоминал эту историю, Бев внезапно пронзительно вскрикнула, отчего все вздрогнули — они скорее не слушали историю, а заново переживали те события. «Это была она! — взвизгнула Бев. — Миссис Керш! Это была она!»)
    
И пока Бен смотрел, молодая/старая шлюха с обложки эротического журнала подмигнула ему. Завиляла задом в непристойном приглашении.
    
Похолодев, но весь в поту, Бен отвернулся.
    
Билл распахнул дверь слева от себя, и вслед за ним они вошли в комнату со сводчатым потолком, которая когда-то была гостиной. Мятые зеленые штаны свисали с люстры. Как и подвал, комната показалась Бену слишком большой, длинной, как товарный вагон. Гораздо более длинной, чем дом, каким он смотрелся снаружи…
    
«Так то снаружи, — заговорил в голове новый голос, шутливый, визгливый, и Бен внезапно осознал, отчего в душе все онемело — он слышал самого Пеннивайза. Клоун говорил с ним по какому-то неведомому внутреннему радио. — Снаружи все кажется меньше, чем на самом деле, верно, Бен?»
    
— Уходи, — прошептал он.
    
Ричи — бледный, напряженный — повернулся к нему:
    
— Ты что-то говоришь?
    
Бен покачал головой. Голос пропал. Бен посчитал, что это важно. Это хорошо. Но при этом
    
(снаружи)
    
он все понял. Дом этот — особое место, некий портал, возможно, один из многих, через который Оно находило путь во внешний мир. Этот вонючий, гниющий дом, где все было не так. Он не только казался очень большим; стены и потолок пересекались не под теми углами, перспектива нарушалась. Бен только миновал дверь из прихожей в гостиную, и от остальных его отделяло расстояние, чуть ли не большее, чем Бэсси-парк… но, удаляясь, они, казалось, увеличивались, вместо того чтобы становиться меньше. Пол стал наклонным и…
    
Майк обернулся.
    
— Бен! — крикнул он, и Бен увидел тревогу на его лице. — Догоняй! Мы потеряем тебя!
    
Бен едва смог расслышать последнее слово. Оно с трудом достигло его ушей, как будто остальных уносил скорый поезд.
    
Внезапно перепугавшись, Бен бросился бежать. Дверь за его спиной захлопнулась с глухим стуком. Он закричал… и что-то, казалось, пролетело по воздуху у него за спиной, раздув рубашку. Он оглянулся, но ничего не увидел. Тем не менее сомнений в том, что что-то пролетело, у него не возникло.
    
Он догнал своих друзей. Запыхавшись, жадно глотая воздух, и мог бы поклясться, что пробежал не меньше полумили… но, оглянувшись, увидел, что дальняя стена гостиной от него в каких-то десяти футах.
    
Майк ухватил его за плечо, сжал чуть ли не до боли.
    
— Ты напугал меня, чел. — Ричи, Стэн и Эдди удивленно уставились на Майка. — Он выглядел таким маленьким, — объяснил Майк. — Словно отстал на милю.
    
— Билл!
    
Билл оглянулся.
    
— Мы должны следить за тем, чтобы все держались рядом друг с другом. — Бен тяжело дышал. — Это место — как зеркальный лабиринт на ярмарке или что-то такое. Мы можем потеряться. Я думаю, Оно хочет, чтобы мы потерялись. Разделились.
    
Билл какое-то мгновение смотрел на него, плотно сжав губы.
    
— Хорошо. Мы в-все де-ержимся друг друга. Никто не о-отделяется.
    
Они все кивнули, испуганные, сбившись в кучку у двери из гостиной. Стэн коснулся рукой птичьего атласа в заднем кармане. Эдди держал в руке ингалятор, сжимал его, разжимал, снова сжимал и разжимал, как дохляк весом в девяносто восемь фунтов, пытающийся нарастить мышцы с помощью теннисного мяча.
    
Билл открыл дверь, и они увидели узкий коридор. Обои с гирляндами роз и эльфами в зеленых шапочках отклеивались от пропитавшейся водой штукатурки. На потолке желтели неровные пятна протечек. Тусклый свет пробивался сквозь грязное окно в другом конце коридора.
    
Внезапно коридор начал удлиняться. Потолок поднялся, уходя ввысь со скоростью ракеты. Размеры дверей росли вместе с уходящим потолком. Лица эльфов вытягивались, делались враждебными, глаза превратились в кровоточащие черные дыры.
    
Стэн закричал и закрыл руками глаза.
    
— Э-э-это не на-а-а-АСТОЯЩЕЕ! — крикнул Билл.
    
— Настоящее! — крикнул в ответ Стэн, закрывая глаза маленькими кулачками. — Настоящее, ты это знаешь. Господи, я схожу с ума, это безумие, это безумие…
    
— С-с-смотри! — проревел Билл Стэну, всем остальным, и Бен, у которого кружилась голова, увидел, как Билл присел, а потом подпрыгнул, вытянув над собой сжатую в кулак руку. Сначала его кулак не касался ничего, а потом послышался сильный удар. Побелка посыпалась из того места, где больше не было потолка… а потом он появился. Коридор снова стал коридором, узким, с низким потолком, грязным. Но стены уже не уходили в вышину. И Билл стоял перед ними, глядя на них, покачивая окровавленную руку, обсыпанную побелкой. А над его головой в мягкой от сырости штукатурке отпечатался четкий след его кулака.
    
— Не-е-е на-а-астоящее, — повторил он Стэну, им всем. — Всего лишь ло-ожная ли-и-ичина. Как хэ-э-э-эллоуиновская ма-маска.
    
— Для тебя — возможно, — тупо ответил Стэн. На его лице отражались потрясение и ужас. Он озирался, словно уже не понимая, где находится. Глядя на Стэна, ощущая кислый запах пота, струящийся из его пор, Бен, которого победа Билла переполнила радостью, снова испугался. Стэн вплотную подошел к предельной черте. Еще чуть-чуть, и он забьется в истерике, возможно, начнет кричать, и что тогда будет?
    
— Для тебя, — повторил Стэн. — Но, если бы я попытался такое проделать, ничего бы не вышло. Потому что… у тебя был брат, Билл, а у меня нет никого. — Он опять огляделся, сначала посмотрел в гостиную, воздух в которой сделался темно-коричневым, таким густым и туманным, что они едва различали дверь, через которую входили, потом перевел взгляд на коридор, более светлый, но при этом и какой-то темный, какой-то грязный, какой-то совершенно безумный. Эльфы танцевали на отслаивающихся обоях под гирляндами роз. Солнце светило в стекла окна в дальнем конце коридора, и Бен знал: если они дойдут до окна, то увидят дохлых мух… разбитое стекло… и что еще? Доски раздвинутся, сбрасывая их в смертельную темноту, где загребущие пальцы дожидались, чтобы схватить всех и каждого? Стэн, конечно, прав, Господи, ну как они могли пойти в логово Оно, прихватив с собой два идиотских серебряных шарика и гребаную рогатку?
    
Он видел, как паника Стэна перескакивает от одного к другому, к третьему, совсем как пожар в прериях, раздуваемый ветром. От паники округлились глаза у Эдди, отвисла челюсть у Бев, словно она ахнула и забыла закрыть рот, а Ричи обеими руками подтолкнул очки к переносице и принялся вертеть головой, выискивая преследующего их дьявола.
    
Они дрожали, готовые броситься врассыпную, забыв предупреждение Билла держаться вместе. Они прислушивались к набравшему силу урагана ветру паники. Словно во сне Бен услышал голос мисс Дэйвис, помощника библиотекаря, читающей маленьким деткам: «Кто идет по моему мосту?» И он видел их, малышей, совсем крошек, наклоняющихся вперед, с застывшими и серьезными лицами, а в их взглядах стоял вечный вопрос любой сказки: обведут монстра вокруг пальца… или Оно набьет брюхо?
    
— У меня никого нет, — проверещал Стэн Урис, и вдруг стал таким маленьким, совсем маленьким, чтобы проскользнуть в щель между половицами, словно письмо. — У тебя был брат, чел, но у меня никого нет!
    
— Е-е-есть! — проорал в ответ Билл. Он схватил Стэна, Бен решил, что сейчас Билл врежет ему и мысленно застонал: «Нет, Билл, пожалуйста, так поступил бы Генри, если ты это сделаешь, Оно убьет нас всех прямо сейчас».
    
Но Билл не ударил Стэна, грубо развернул спиной к себе и вытащил книгу из заднего кармана джинсов.
    
— Отдай! — закричал Стэн и заплакал. Все остальные застыли как громом пораженные, а потом отпрянули от Билла, глаза которого горели, и лоб светился, как лампа. Он протянул атлас Стэну, как священник протягивает крест, отгоняя вампира.
    
— У тебя е-е-есть пти-и-и-и…
    
Он поднял голову, жилы на шее вздулись, как канаты, кадык торчал наконечником стрелы, вонзившимся в горло. Бена переполняли страх и жалость к своему другу Биллу Денбро; но при этом он испытывал невероятное облегчение. Разве он усомнился в Билле? Кто-нибудь из них усомнился? «Ох, Билл, скажи это, пожалуйста, разве ты не можешь сказать?»
    
И каким-то чудом Билл смог.
    
— У тебя есть ПТИ-И-И-ИЦЫ! Твои ПТИ-И-ИЦЫ!
    
Он сунул книгу в руки Стэна. Тот взял атлас, тупо уставился на Билла. На его щеках блестели слезы. Он так крепко сжал книгу, что побелели костяшки пальцев. Билл смотрел на него. Потом оглядел остальных.
    
— По-о-ошли.
    
— Птицы помогут? — спросил Стэн. Тихо и хрипло.
    
— В Водонапорной башне они помогли, так? — напомнила Беверли.
    
Стэн неуверенно посмотрел на нее.
    
Ричи хлопнул его по плечу.
    
— Пошли, Стэнище. Ты мужчина или мышь?
    
— Скорее мужчина, — дрожащим голосом ответил Стэн, левой рукой вытирая с лица слезы. — Насколько я знаю, мыши не обделывают штаны.
    
Они рассмеялись, и Бен мог поклясться, что почувствовал, как дом подается от них, подается от этого звука. Майк обернулся.
    
— Эта большая комната. Та, через которую мы только что прошли. Посмотрите!
    
Они посмотрели. Гостиная почернела. Ее заполнил не дым, не какой-то газ; ее заполнила чернота, чуть ли не твердая чернота. Воздух, который начисто лишили света. И чернота эта, казалась, накатывала на них, когда они всматривались в нее, чуть ли не облепляла их лица.
    
— Пошли да-альше.
    
Они отвернулись от черноты и зашагали по коридору. В него выходили три двери, две — с грязно-белыми фарфоровыми ручками, третья — с дырой, через которую проходила ось ручки. Билл схватился за первую ручку, повернул, открыл дверь. Бев держалась вплотную, подняв «Яблочко».
    
Бен отпрянул, чувствуя, что остальные делают то же самое, они все сгрудились за спиной Билла, как перепуганные куропатки. Дверь вела в спальню, всю обстановку которой составлял грязный, в пятнах, матрас. От стальных пружин остались одни воспоминания в виде ржавых кругов на желтой обивке матраса. За единственным окном качались и кивали подсолнухи.
    
— Здесь ничего… — начал Билл, и тут же обивка начала ритмично надуваться и сдуваться, а потом резко разорвалась посередине. Черная липкая жидкость выплеснулась из матраса, еще сильнее замазала обивку, потом потекла на пол, к двери, выбрасывая длинные веревкообразные щупальца.
    
— Закрой ее, Билл! — прокричал Ричи. — Закрой эту гребаную дверь!
    
Билл захлопнул ее, оглянулся на них и кивнул:
    
— Пошли.
    
Он едва успел прикоснуться к ручке второй двери — с другой стороны узкого коридора, — когда из-за тонкого дерева донесся и начал набирать силу трескучий крик.
    9
    
Даже Билл отпрянул от этого нарастающего, нечеловеческого звука. Бен чувствовал, что этот треск может свести его с ума; перед мысленным взором возник поджидающий их за дверью гигантский сверчок, как в фильме «Начало конца», где из-за радиации все насекомые стали большими, или, может, в «Черном скорпионе», или еще в одном, о муравьях в ливневой канализации Лос-Анджелеса. Он не смог бы даже убежать, если бы жуткое трещащее чудище вышибло дверь и принялось гладить его огромными волосатыми лапищами. Он смутно слышал, как рядом Эдди часто и со свистом всасывает воздух.
    
Крик нарастал, не теряя трескучей, насекомной составляющей. Билл отошел еще на шаг, кровь отлила от лица, глаза вылезли из орбит, губы превратились в лиловый шрам под носом.
    
— Застрели эту тварь, Беверли! — услышал Бен собственный крик. — Застрели ее через дверь, застрели, пока она не схватила нас! — А солнечные лучи падали на пол коридора сквозь грязное окно в дальнем конце тяжелым давящим грузом.
    
Беверли подняла рогатку, словно загипнотизированная, а треск становился все громче, громче, громче…
    
Но прежде чем она до отказа растянула резинку, Майк закричал:
    
— Нет! Нет, Бев! Господи! Чтоб я сдох! — И, невероятно, Майк засмеялся. Протиснулся вперед, взялся за ручку, повернул, толкнул дверь. Она со скрипом вышла из разбухшей от сырости дверной коробки. — Это же лосиная дудка. Всего лишь лосиная дудка, ничего больше. Чтобы отпугивать ворон!
    
За дверью они увидели пустую комнату. На полу лежала банка из-под «Стерно» с отрезанными донышками. Посередине в банке натянули вощеную веревку, концы завязали снаружи, у пробитых дырок. И хотя никакого ветра в комнате не было — единственное окно закрыто и забито досками, свет проникал только в щели отдельными лучиками, — источником этого жуткого треска, конечно же, служила банка.
    
Майк подошел и с силой ее пнул. Треск прекратился, как только банка полетела в дальний угол.
    
— Всего лишь лосиная дудка. — Он повернулся к остальным, словно извиняясь. — Мы ставим их на пугала. Пустяковина. Дешевый трюк. Но я-то не ворона. — Он посмотрел на Билла, больше не смеясь, но улыбаясь. — Я все еще боюсь Оно — думаю, мы все боимся, — но Оно тоже боится нас. И, по правде говоря, думаю, сильно боится.
    
Билл кивнул:
    
— Я то-оже т-так ду-умаю.
    
Они двинулись к двери в конце коридора, и когда Бен увидел, как Билл сунул палец в дыру, оставшуюся на месте дверной ручки, он понял, что там все и закончится: за этой дверью никакие трюки их поджидать не будут. Завоняло еще сильнее, и усилилось грозное ощущение, что две противоборствующие силы смыкаются вокруг них. Бен посмотрел на Эдди: одна рука на перевязи, вторая сжимает ингалятор. Посмотрел на Бев — она стояла с другой стороны, бледная, поднявшая рогатку, которая напоминала вилку. Подумал: «Если нам придется бежать, я постараюсь защитить тебя, Беверли. Клянусь, постараюсь».
    
Она, должно быть, уловила его мысль, потому что повернулась и натужно улыбнулась ему. Бен улыбнулся в ответ.
    
Билл потянул дверь на себя. Петли туго заскрипели и замолчали. За дверью находилось ванная комната… какая-то странная. Кто-то в ней что-то разбил — поначалу Бен понял только это. Не бутылку… а что?
    
Повсюду, злобно поблескивая, лежали белые крошки и осколки. Потом Бен понял. Действительно чистое безумие. Он рассмеялся. Ричи присоединился к нему.
    
— Кто-то разрешил дедушке пропердеться, — высказал свое предположение Эдди. Майк, смеясь, закивал. Стэн улыбнулся. Только Билл и Беверли оставались мрачными.
    
Пол усеивали мелкие осколки фаянса. Все, что осталось от взорвавшегося унитаза. Наклонившийся бачок стоял в луже воды. Не разбился он только потому, что туалет стоял в углу и бачок соскользнул по стенке.
    
Они столпились позади Билла и Беверли, под ногами хрустели осколки фаянса. «Кто бы это ни был, — подумал Бен, — унитаз он разнес вдребезги». Представил себе Генри Бауэрса, бросающего в унитаз два или три фейерверка М-80, захлопывающего крышку сиденья и удирающего со всех ног. А что еще, кроме динамита, могло так разворотить унитаз? Несколько увесистых кусков осталось, но буквально считанных. Большая часть унитаза превратилась в мелкие осколки, чем-то напоминающие дротики, какими стреляют из духовых трубок. Обои (те же гирлянды роз и танцующие эльфы) испещрили дырки. Выглядели они так, будто кто-то выстрелил из дробовика, но Бен понимал, что это все те же осколки фаянса, вогнанные в стены силой взрыва.
    
Ванна стояла на фигурных ножках в виде лап, и грязь долгие годы собиралась между тупых когтей. Бен заглянул в нее и увидел на дне слой песка и грязи. Сверху на них смотрела ржавая душевая головка. Раковина и шкафчик-аптечка над ней остались нетронутыми. За открытыми дверцами шкафчика они видели пустые полки с маленькими кольцами ржавчины там, где раньше стояли бутылки.
    
— Я бы не подходил близко, Большой Билл! — с тревогой воскликнул Ричи, и Бен оглянулся.
    
Билл приближался к сливному отверстию в полу, над которым раньше стоял унитаз. Он наклонился над ним… потом повернулся к остальным.
    
— Я с-слышу ра-аботающие на-асосы… как в Пу-устоши!
    
Бев подошла к Биллу. Бен шагнул за ней, и да, услышал мерное гудение. Да только, эхом проносясь по трубам, оно совсем не напоминало работу машин. Казалось, звуки эти издает что-то живое.
    
— О-о-оттуда Оно п-приходило. — Лицо Билла смертельно побелело, но глаза ярко сверкали от возбуждения. — Оттуда Оно п-приходило в тот де-ень, и оттуда Оно п-приходит в-всегда! Из ка-а-анализации!
    
Ричи покивал.
    
— В подвале мы Оно не увидели. Оно спустилось по лестнице. Потому что в дом приходило отсюда.
    
— И это сделало Оно? — спросила Беверли.
    
— Оно то-о-оропилось, ду-умаю, — серьезным голосом ответил Билл.
    
Бен заглянул в трубу. Диаметром примерно в три фута и черную, как шахта. Внутреннюю керамическую поверхность покрывала корочка чего-то такого, о чем не хотелось и думать. Поднимающееся из трубы гудение действовало гипнотически… и внезапно он что-то увидел. Не теми глазами, которыми смотрел на мир, сначала не ими, но третьим глазом, глубоко упрятанным в разуме.
    
Оно мчалось к ним, приближалось со скоростью экспресса. Оно в своем естественном обличье, каким бы оно ни было: другое обличье, почерпнутое из их мыслей, Оно приняло бы только по прибытии сюда. Оно приближалось, поднимаясь из грязных труб и черных катакомб, глаза Оно сверкали звериным желтовато-зеленым светом; приближалось, приближалось; Оно приближалось.
    
А потом — сначала как искры — он увидел в этой темноте глаза Оно. Они обрели форму — сверкающие и злобные. К гудению машин присоединился новый звук: «У-у-у-у-у-у…» — из канализационной трубы дохнуло зловонием, и Бен подался назад, кашляя и задыхаясь.
    
— Оно близко! — прокричал он. — Билл, я видел Оно, совсем рядом!
    
Беверли подняла рогатку.
    
— Хорошо.
    
Что-то вырвалось из канализационной трубы. Бен, когда позже пытался восстановить в памяти это первое столкновение с Оно, смог вспомнить только какую-то серебристо-оранжевую форму. Не призрачную — вполне материальную, и Бен чувствовал, что под этой оболочкой скрывается что-то еще, не менее реальное… но его глаза не могли разглядеть то, что он видел перед собой, во всяком случае, достаточно точно.
    
Потом Ричи попятился, его лицо превратилось в маску ужаса, и он закричал: «Оборотень! Билл! Это Оборотень! Подросток-оборотень!» И внезапно переменчивость формы исчезла, приняв единый образ для Бена и для всех остальных. Они все увидели Оно, каким его видел Ричи.
    
Оборотень возвышался над канализационной трубой, поставив волосатые ноги по обе ее стороны, где раньше крепился унитаз. Зеленые глаза Оно сверкали на звериной морде. Пасть Оно раскрылась, и сквозь зубы сочилась желтовато-белая пена. Раздалось громовое рычание. Оборотень-Оно протянуло руки к Беверли, манжеты школьного пиджака задрались, обнажая покрытые шерстью предплечья. Пахло от Оно жаром, сырой землей и убийством.
    
Беверли закричала. Бен схватил ее сзади за блузку и рванул на себя так сильно, что швы под мышками лопнули. Когтистая лапа рассекла воздух в том месте, где мгновением раньше стояла Беверли. Ее отбросило на стену. Серебряный шарик выскочил из пяты «Яблочка». На мгновение сверкнул в воздухе. Майк, быстрее быстрого, поймал его и вернул Беверли.
    
— Стреляй, бэби. — Голос его звучал совершенно спокойно; даже размеренно. — Стреляй немедленно.
    
Оборотень вновь взревел, и рев этот перешел в леденящий душу вой. Морду он вскинул к потолку.
    
Вой сменился смехом. Оно прыгнуло на Билла, когда Билл повернулся, чтобы взглянуть на Беверли. Бен толкнул Билла, и тот распластался на полу.
    
— Пристрели Оно, Бев! — крикнул Ричи. — Ради Бога, пристрели Оно!
    
Оборотень рванулся вперед, и у Бена не возникло сомнений, ни тогда, ни потом, что Оно точно знало, кто командует парадом. Оно хотело добраться именно до Билла. Беверли растянула резинку и выстрелила. Шарик полетел, и вновь мимо цели, только на этот раз траектория его движения не искривилась. Шарик разминулся с Оно больше чем на фут, пробил дыру в обоях над ванной. Билл — к его рукам прилипли кусочки фаянса, в десятке мест порезав кожу до крови, — громко выругался.
    
Оборотень резко повернул голову. Его блестящие зеленые глаза уставились на Беверли. Автоматически Бен заслонил ее, пока она полезла в карман за вторым серебряным шариком. Джинсы на ней были очень узкие. И надела она их не для того, чтобы кого-то подразнить своей фигуркой; как и в случае с шортами, которые были на ней в день Патрика Хокстеттера и его холодильника, ей пришлось надевать купленное в прошлом году. Пальцы сомкнулись на шарике, но он тут же выскользнул. Она схватила его вновь, вытащила, вывернув карман, и на пол посыпались четырнадцать центов, два корешка билетов в «Аладдин» и шовная пыль.
    
Оборотень прыгнул на Бена, который стоял перед Беверли, защищая ее… и перекрывая линию огня. Голова Оборотня чуть склонилась набок, как у хищника, собравшегося вцепиться в жертву, челюсти щелкали. Бен протянул руки к Оно. В его реакции не осталось места для ужаса — он ощущал только прочищавшую мозги злость, смешанную с недоумением и осознанием того, что время внезапно и необъяснимо остановилось. Он вцепился руками в грубую шерсть — «Шкура, — подумал он, — я держу Оно за шкуру», — и почувствовал под ней крепкую кость черепа Оно. Бен отталкивал эту волчью голову со всей силы, но, пусть он и был крупным мальчиком, безо всякого результата. И если бы он не отступил и не вжался спиной в стену, тварь перегрызла бы ему горло.
    
Оно двинулось на Бена, сверкая зеленовато-желтыми глазами. Оно рычало при каждом выдохе. Оно воняло сточными водами и чем-то еще, каким-то необычным, неприятным запахом, вроде бы гниющего фундука. Тяжелая лапа Оно поднялась, и Бен сделал все, что мог, чтобы отскочить в сторону. Лапа со здоровенными когтями прочертила бескровные раны по обоям и влажной штукатурке под ними. Бен смутно услышал громкий крик Ричи, Эдди требовал от Беверли, чтобы та стреляла, стреляла. Но Беверли не выстрелила. У нее оставался только один-единственный шанс. Значения это не имело; она собиралась сделать так, чтобы этого выстрела ей хватило. Исчезло все, что мешало ей смотреть на мир, ставший вдруг удивительно выпуклым и рельефным; никогда позже не увидит она столь ясно прочерченные три измерения реальности. Она знала каждый оттенок, каждый угол, каждое расстояние. Страх ушел. Беверли охватил охотничий азарт, она ощущала уверенность в скором и удачном завершении охоты. Пульс замедлился. Истерическая дрожь в руке, держащей «Яблочко», ослабла и пропала. Теперь она могла точно наводить рогатку на цель. Беверли глубоко вдохнула. Ей казалось, что легкие никогда не заполнятся до конца. Смутно, издалека, она слышала какие-то хлопки. Не важно, что бы они ни означали. Она сдвинулась влево, ожидая, когда невероятная голова Оборотня попадет в зазор между зубцами «вилки» поверх резинки, принявшей форму растянутой буквы «V».
    
Лапы Оборотня вновь опустились. Бен попытался поднырнуть под них… но внезапно Оно схватило его. Дернуло на себя, как тряпичную куклу. Челюсти раскрылись.
    
— Ублюдок…
    
Бен ткнул большим пальцем в глаз Оно. Чудовище взревело от боли, и когтистая лапа продрала мальчику свитер. Бен втянул живот, но один коготь прочертил обжигающую линию боли по груди и животу. Кровь полилась на брюки, кроссовки, на пол. А Оборотень отбросил его в ванну. Бен ударился головой, перед глазами вспыхнули звезды, ему удалось сесть, он увидел, что на колени хлещет кровь.
    
Оборотень развернулся. С необыкновенной ясностью Бен отметил, что на нем вылинявшие джинсы «Леви Страусс», с расползшимися швами. Красная, в соплях, бандана, какую мог бы носить машинист, торчала из заднего кармана. На спине серебряно-оранжевого школьного пиджака Оно Бен прочитал: «КОМАНДА УБИЙЦ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ ДЕРРИ». Ниже имя — «ПЕННИВАЙЗ». И под ним, по центру, номер: 13.
    
Оно опять двинулось на Билла. Он успел подняться и теперь стоял спиной к стене, пристально глядя на Оно.
    
— Пристрели его, Беверли! — вновь крикнул Ричи.
    
— Бип-бип, Ричи, — услышала она собственный голос, донесшийся с расстояния тысячи миль. Голова Оборотня внезапно появилась в «вилке». Она прищурила глаз поверх пяты и отпустила ее. Дрожь в руках исчезла полностью. Она выстрелила плавно и естественно, как стреляла по банкам на свалке в тот день, когда они определяли, кто из них самый меткий.
    
Бен успел подумать: «Ох, Беверли, если ты промажешь на этот раз, нам всем конец, и я не хочу умирать в этой грязной ванне, но не могу из нее вылезти». Беверли не промахнулась. Круглый глаз — не зеленый, а убийственно-черный — внезапно появился по центру носа Оно: Беверли целилась в правый глаз, но попала на полдюйма левее.
    
Крик Оно — почти человеческий крик удивления, боли, страха и ярости — едва не оглушил их. У Бена от этого крика зазвенело в ушах. А потом идеально круглая дыра в носу Оно исчезла, скрытая потоком крови. Нет, кровь не текла — била из раны фонтаном, словно под высоким давлением. Кровь Оно окатила волосы и лицо Билла. «Не важно, — истерично подумал Бен. — Не волнуйся, Билл. Все равно никто не увидит этой крови, когда мы выйдем отсюда. Если выйдем».
    
Билл и Бев двинулись на Оборотня, а за их спинами пронзительно закричал Ричи:
    
— Выстрели в Оно снова, Бев! Убей!
    
— Убей Оно! — крикнул Майк.
    
— Да, убей Оно! — поддержал его Эдди.
    
— Убей! — крикнул Билл, его рот изогнулся в дрожащую дугу. Волосы усыпала желтовато-белая пыль штукатурки. — Убей Оно, Бев! Не дай уйти!
    
«Стрелять-то нечем, — бессвязно подумал Бен, — кругляшей не осталось. Что вы такое говорите, как она может убить Оно?» Но он посмотрел на Беверли и понял. И если бы его сердце и до этого мгновения не принадлежало ей, оно бы тут же стало ее. Она вновь растянула резинку. Пальцы сжимали пяту, скрывая, что в ней пустота.
    
— Убей Оно! — крикнул Бен и неуклюже полез через край ванны. Его джинсы и трусы промокли от крови и прилипли к телу. Он понятия не имел, серьезная у него рана или нет. Боль обожгла его в самом начале, а потом вроде бы и прошла, но крови-то вылилось немерено.
    
Зеленоватые глаза Оборотня перебегали с одного на другого, теперь помимо боли в них читалась и неуверенность. Кровь по-прежнему мощным потоком изливалась на пиджак.
    
Билл Денбро улыбнулся. Мягкой, обаятельной улыбкой… но глаз она не коснулась.
    
— Не следовало тебе начинать с моего брата, — сказал он. — Отправь этого ублюдка в ад, Беверли.
    
Неопределенность исчезла из глаз чудовища — Оно поверило. Плавно, одним движением, повернулось и нырнуло в канализационную трубу. На ходу меняясь. Форменный пиджак средней школы Дерри растворился в шкуре, оба обесцветились. Череп Оно вытянулся, словно сделанный из воска, который размягчился и потек. И силуэт Оно изменился. На мгновение Бену показалось, что он чуть ли не увидел истинную форму Оно, и сердце зашлось у него в груди, заставив жадно хватать ртом воздух.
    
— Я убью вас всех, — донесся из канализационной трубы громогласный голос. Грубый, жестокий, нечеловеческий. — Убью вас всех… убью вас всех… убью вас всех… — Слова затихали, размывались, исчезали, пока полностью не растворились в гуле машин, который поднимался по трубам.
    
Дом, казалось, тяжело, неслышно осел. Но он не оседал — осознал Бен, — он каким-то необъяснимым образом сжался, возвращаясь к обычным размерам. Рухнули магические чары, которыми пользовалось Оно для того, чтобы дом 29 по Нейболт-стрит казался большим, чем был на самом деле. Дом сжался, как эластик. Вновь стал обычным домом, в котором пахло сыростью и гнилью, брошенным жильем, в который иногда залезали алкоголики и бродяги, чтобы выпить. Поговорить и провести ночь под крышей, а не под дождем.
    
Оно ушло.
    
И после ухода Оно тишина казалась очень уж громкой.
    10
    
— М-мы до-олжны о-отсюда с-с-сматываться. — Билл подошел к ванне, из которой пытался выбраться Бен, и схватил его за руку. Беверли стояла около канализационной трубы. Посмотрела на себя, и хладнокровие исчезло вспышкой, которая, казалось, превратила ее кожу в теплый чулок. Должно быть, сработал тот глубокий вдох. Хлопки, которые она слышала… это отлетали пуговицы с блузки. Отлетели все до единой. Теперь блузка раскрылась, и маленькие груди торчали наружу. Беверли запахнула полы.
    
— Ри-и-ичи, — позвал Билл. — Помоги мне с Бе-еном. Он ран…
    
Ричи подскочил к нему, потом Стэн и Майк. Вчетвером они поставили Бена на ноги. Эдди подошел к Беверли и неуклюже обнял ее за плечи здоровой рукой.
    
— Ты молоток, — похвалил он ее, и Беверли залилась слезами.
    
Бен, пошатываясь, сделал два шага к стене и привалился к ней, чтобы не упасть. Голова кружилась. Свет то и дело мерк перед глазами. Его тошнило.
    
А потом рука Билла, сильная и успокаивающая, обвила его плечи.
    
— Тя-яжелая ра-ана, С-Стог?
    
Бен заставил себя посмотреть на живот. Обнаружил, что два простых действия — наклонить голову и раздвинуть края разреза на свитере — потребовали от него больше мужества, чем понадобилось для того, чтобы заставить себя войти в этот дом. Он ожидал увидеть, что половина внутренностей болтается снаружи, как нелепое вымя. Вместо этого обнаружилось, что поток крови усох до едва текущего ручейка. Оборотень полоснул его сильно, но не смертельно.
    
К ним подошел Ричи. Посмотрел на разрез, который наискось спускался с груди на верхнюю часть живота. Перевел взгляд на лицо Бена.
    
— Оно чуть не пустило твои кишки на подтяжки, Стог. Ты это знаешь?
    
— Да пошел ты…
    
Взгляды их встретились, они на какое-то время замерли, а потом разом истерически расхохотались, забрызгав друг друга слюной. Ричи обнял Бена, похлопал по спине.
    
— Мы побили Оно, Стог! Мы побили Оно!
    
— М-мы не-не-не-не побили Оно, — мрачно возразил Билл. — Нам просто по-овезло. Уходим о-отсюда, по-ока Оно не на-адумало ве-ернуться.
    
— Куда? — спросил Майк.
    
— В Пу-устошь.
    
Беверли подошла к ним, по-прежнему в запахнутой блузке. Ее щеки ярко горели.
    
— В клубный дом?
    
Билл кивнул.
    
— Могу я надеть чью-нибудь рубашку? — Беверли покраснела еще пуще. Билл посмотрел на нее, и кровь бросилась ему в лицо. Он торопливо отвел глаза, но в то же мгновение Бен все понял и ощутил гнетущую ревность. Потому что в этот самый миг Билл увидел Беверли, какой раньше ее видел только Бен.
    
Остальные тоже посмотрели и отвернулись. Ричи кашлянул в ладонь. Стэн покраснел. И Майк Хэнлон отступил на шаг или два, словно действительно испугавшись округлости маленькой белой груди, которая виднелась под рукой Беверли.
    
Беверли вскинула голову, тряхнула спутанными волосами. По-прежнему раскрасневшаяся и прекрасная.
    
— Я ничего не могу поделать с тем, что я девочка… или с тем, что у меня начинает расти наверху… а теперь, пожалуйста, кто-нибудь может дать мне рубашку?
    
— Ко-онечно. — Билл уже стягивал белую футболку через голову, обнажая худую грудь, на которой не составляло труда пересчитать ребра, и загорелые, в веснушках, плечи. — Бе-ери.
    
— Спасибо, Билл. — На короткий жаркий, дымящийся миг взгляды их встретились. На этот раз Билл не отвел глаза. Смотрел твердо, по-взрослому.
    
— Пу-устяки.
    
«Удачи тебе, Большой Билл, — подумал Бен и отвернулся от этого взгляда. Он причинял ему боль, бил в то глубокое место, до которого не могли добраться никакие вампиры или оборотни. Но в то же время никто не отменял такое понятие, как пристойность. Бен еще не знал значения этого слова, но идею очень даже понимал: глазеть на них в тот момент, когда они так смотрят друг на друга, так же неправильно, как и таращиться на грудь Беверли, когда она отпустила блузку, чтобы надеть футболку Билла. — Раз уж так вышло. Но ты никогда не будешь любить ее так, как я. Никогда».
    
Футболка Билла доходила Беверли до колен. Если бы не выглядывающие из-под подола джинсы, казалось бы, что она в комбинации.
    
— По-ошли о-отсюда, — повторил Билл. — Не з-знаю, ка-ак ва-а-а-м, но м-мне на-а-а се-егодня х-хватит.
    
Как выяснилось, хватило всем.
    11
    
Менее чем через час они сидели в клубном доме, с откинутыми дверцей и окном. Внизу царила прохлада, и в тот день в Пустоши стояла блаженная тишина. Говорили они мало, погруженные в свои мысли. Ричи и Бев передавали друг другу «Мальборо». Эдди приложился к ингалятору. Майк несколько раз чихнул и извинился. Сказал, что словил простуду.
    
— Это все, что ты могеть словить, сеньор, — добродушно ввернул Ричи, но никто не засмеялся.
    
Бен все ожидал, что безумная стычка на Нейболт-стрит в итоге ничем не будет отличаться от сна. «Она растает и уйдет из памяти, — думал он, — как бывает с дурными снами. Ты просыпаешься, жадно хватая ртом воздух, весь в поту, но через пятнадцать минут не можешь вспомнить, что тебе снилось».
    
Как бы не так! Все, что произошло, начиная с того момента, как он протиснулся в окно подвала, и до мгновения, когда Билл на кухне стулом разбил окно, чтобы они смогли вылезти из дома, оставалось в его памяти ясным и четким. Это был не сон. И запекшаяся рана на груди и животе тоже не была сном, и не имело значения, увидит ее его мать или нет.
    
Наконец Беверли поднялась.
    
— Я должна идти домой. Хочу переодеться, пока не вернулась мать. Она меня уроет, если увидит в мальчишечьей футболке.
    
— Урроет, сеньоррита, — кивнул Ричи, — но она урроет тебя медленно.
    
— Бип-бип, Ричи.
    
Билл молча смотрел на нее.
    
— Футболку я тебе верну, Билл.
    
Он кивнул и махнул рукой, показывая, что это не важно.
    
— Тебе не нагорит? Если вернешься домой без нее?
    
— Не-ет. Они е-едва за-амечают, ч-что я во-о-обще е-есть.
    
Она кивнула, прикусила пухлую нижнюю губу, одиннадцатилетняя девочка, высокая для своего возраста и просто красивая.
    
— Что теперь, Билл?
    
— Я н-не з-з-знаю.
    
— Это не закончилось, так?
    
Билл кивнул.
    
— Теперь Оно еще больше хочет добраться до нас, — сказал Бен. — Хочет.
    
— Отольем новые серебряные кругляши? — спросила его Бев. Он обнаружил, что едва может встретиться с ней взглядом. «Я люблю тебя, Бев… позволь мне хотя бы это. Пусть у тебя будет Билл, или весь мир, или что ты там пожелаешь. Только позволь мне это, позволь любить тебя, и больше мне ничего и не нужно».
    
— Не знаю, — ответил Бен. — Мы можем, но… — Он не договорил, пожал плечами. Не мог сказать, что чувствует, не мог выразить четко свои мысли — вроде бы все, как в кино о монстрах, но это же не кино. Мумия кое в чем выглядела иначе… и эти отличия только подтверждали ее реальность. То же самое относилось и к Оборотню — Бен мог это утверждать, потому что видел его парализующим крупным планом, какого не увидишь ни в одном кино, даже в трехмерном, потому что ощущал кончиками пальцев подшерсток грубой и жесткой шерсти Оно, потому что заметил маленький злобный оранжевый (как помпон!) огонек в одном из зеленых глаз Оно. Все это было… ну… грезами-ставшими-былью. И обратившись в быль, они ускользали из-под власти грезившего, становились смертельно опасными сами по себе, способными на независимые действия. Серебряные кругляши сработали благодаря их общей — всех семерых — вере в то, что они сработают. Но Оно кругляши не убили. И в следующий раз Оно предстанет перед ними в новом обличье, над которым серебро властно не будет.
    
«Власть, сила, — думал Бен, глядя на Беверли. В общем, все нормально; ее глаза снова встретились с глазами Билла, и они смотрели друг на друга так, будто вокруг никого не осталось. Лишь одно мгновение, но для Бена оно растянулось надолго. — Все всегда упирается во власть. Я люблю Беверли Марш, и она обладает властью надо мной. Она любит Билла Денбро, то есть он обладает властью над ней. Но, как я понимаю, он на пути к тому, чтобы полюбить ее. Может, причина в ее лице, в том, как она выглядела, когда говорила, что она девочка и ничего не может с этим поделать. Может, дело в обнаженной груди, показавшейся на секунду. Может — в том, как она иногда выглядит, если удачно падает свет, или в ее глазах. Не важно. Но если он начинает ее любить, она начинает приобретать власть над ним. У Супермена есть сила, но лишь когда рядом нет криптонита. У Бэтмена есть сила, пусть он не может летать и видеть сквозь стены. У моей матери есть власть надо мной, а у ее босса на работе — над ней. У всех есть какая-то власть, за исключением разве что детей и младенцев».
    
Но тут он подумал, что власть есть даже у маленьких детей: они могут кричать, пока ты что-то не сделаешь, чтобы они заткнулись.
    
— Бен? — спросила Беверли, глядя на него. — Проглотил язык?
    
— Что? Нет. Я думал о силе. Силе кругляшей. — Билл пристально посмотрел на него. — Задался вопросом, откуда эта сила взялась.
    
— О-о-от… — начал Билл и закрыл рот. На лице отразилась задумчивость.
    
— Я действительно должна идти, — прервала паузу Беверли. — Еще увидимся, так?
    
— Конечно, приходи завтра, — ответил Стэн. — Мы будем ломать Эдди вторую руку.
    
Раздался смех. Эдди сделал вид, что бросает в Стэна ингалятор.
    
— Тогда пока. — И Беверли вылезла из клубного дома.
    
Бен посмотрел на Билла и увидел, что тот не смеялся. Задумчивость не сходила с его лица, и Бен понимал, что ему придется два или три раза позвать Билла, прежде чем тот ответит. Он знал, о чем думал Билл; в ближайшие дни он и сам будет об этом думать. Не все время, нет. Он будет развешивать и снимать белье по просьбе матери, играть в салки и войну в Пустоши, а первые четыре дня августа, когда зарядят дожди, они всемером устроят безумный марафон игры в пачиси в доме Ричи Тозиера, будут ставить блоки, «сбивать» фишки, точно рассчитывать бросок кубика с тем, чтобы он лег нужной гранью кверху. Его мать скажет ему, что, по ее мнению, самая красивая женщина Америки — Пэт Никсон, и придет в ужас, когда Бен отдаст свой голос Мэрилин Монро (если не считать цвета волос, он считал, что Бев выглядела, как Мэрилин Монро). Время уходило и на поедание бесконечных сладостей — «Твинки», «Ринг-Дингов» и «Хелл-догов», и на чтение на заднем крыльце научно-фантастического романа Айзека Азимова «Лаки Старр и луны Юпитера». Для всего этого находилось время, пока рана на груди и животе заживала, превращаясь в шрам и начиная чесаться, потому что жизнь продолжалась, и в одиннадцать лет Бен, пусть был умным и сообразительным, не строил планов на будущее. Он мог жить с тем, что произошло в доме на Нейболт-стрит. В мире, в конце концов, чудес хватало.
    
Но выпадали периоды, когда он вновь задавал себе и пытался ответить на те же вопросы: сила серебра, сила кругляшей — откуда берется такая сила? Откуда берется любая сила? Как ты ее получаешь? Как используешь?
    
И ему казалось, что их жизнь, возможно, зависит от этих вопросов. Однажды вечером, когда он засыпал под мерную убаюкивающую дробь дождя по крыше и окнам, ему пришел в голову еще один вопрос, возможно, единственный важный вопрос. Оно обладало какой-то реальной формой; он почти что увидел ее. Увидеть форму — все равно что открыть секрет. Это справедливо и для силы? Вероятно, да. Ибо разве неверно утверждение, что сила, как и Оно, переменчива по форме? Силой может быть и младенец, кричащий в ночи, и атомная бомба, и серебряный кругляш, и взгляд Беверли на Билла, и ответный взгляд Билла.
    
И тогда чем, чем именно была сила?
    12
    
За две следующие недели ничего особенного не произошло.
   
   
    
     
ДЕРРИ: Четвертая интерлюдия
    
    
     
      
       
Ты должна была проиграть
       
Нельзя выигрывать все время.
       
Ты должна была проиграть
       
Нельзя выигрывать все время,
       
                          что я говорил!
       
Я знаю, милая моя,
       
Я вижу, что грядет беда…
      
     
     «Ты должна была проиграть» Джон Ли Хукер[304]
    
    
6 апреля 1985 г.
    
Вот что я вам скажу, друзья и соседи: сегодня я пьян. Пьян вусмерть. Ржаное виски. Пошел в «Источник Уоллиса», где начал, потом за час до закрытия заглянул в винный магазин на Центральной улице и купил пинту ржаного виски. Я знал, что собираюсь сделать. Вечером напиться задешево, чтобы утром заплатить втридорога. И теперь он сидит, пьяный ниггер, в публичной библиотеке после закрытия. Передо мной раскрытая книга, по левую руку — бутылка «Олд Кентукки». «Скажи всю правду и посрами дьявола» — как говаривала моя матушка, но она забыла сказать мне что иногда тебе никак не посрамить мистера Раздвоенное Копыто трезвым. Ирландцам это известно, но, разумеется, они белые ниггеры Господа нашего, и, кто знает, может, они на шаг впереди.
    
Хочу написать о выпивке и дьяволе. Помните «Остров сокровищ»? Старого морского волка в «Адмирале Бенбоу»? «Мы еще им покажем, Джим!» Готов спорить, старый пердун даже в это верил. Насосавшись рому — или ржаного виски — поверишь во что угодно.
    
Выпивка и дьявол. Хорошо.
    
Иной раз нравится мне позабавить себя, задаваясь вопросом: сколько мне будет отпущено, если я действительно опубликую что-нибудь из написанного глубокой ночью? Если я действительно вытащу на свет Божий несколько скелетов из шкафа Дерри. У библиотеки есть совет директоров. Одиннадцать человек. Один из них семидесятилетний писатель, которого два года назад хватил удар, и он не способен без посторонней помощи найти свой стул на заседании (иногда можно увидеть, как он достает из волосатых ноздрей больших сухих козлов и аккуратно укладывает в ухо, вероятно, на хранение). Еще один директор — напористая женщина, которая приехала из Нью-Йорка с мужем-врачом и не устает произносить длинные, визгливые монологи о провинциальности Дерри, о том, что здесь никто не понимает ЕВРЕЙСКИХ ПЕРЕЖИВАНИЙ и как приходится ехать в Бостон за юбкой, если хочешь выйти из дома в чем-то приличном. В последний раз эта худосочная дамочка говорила со мной, не прибегая к услугам посредника, во время рождественской вечеринки совета года полтора назад. Она прилично набралась джином и спросила меня, понимает ли кто в Дерри ПЕРЕЖИВАНИЯ ЧЕРНЫХ. Я тоже выпил немало джина, поэтому ответил: «Миссис Глэдри, евреи, возможно, большая загадка, но ниггеры для всего мира — открытая книга». Она поперхнулась, развернулась так резко, что из-под широкой юбки на мгновение показались трусики (не слишком интересное зрелище, я бы предпочел увидеть на ее месте Кэрол Дэннер), и на том закончился мой последний неформальный разговор с миссис Рут Глэдри. Невелика беда.
    
Другие директора — потомки лесных баронов. Их поддержка библиотеки — акт наследственного искупления грехов; они насиловали леса, а теперь заботятся о книгах, точно так же, как распутник, достигнув средних лет, может решить, что пора бы и позаботиться о незаконнорожденных детях, которых наплодил в молодости. Их деды и прадеды в прямом смысле этого слова раздвигали ноги лесам к северу от Дерри и Бангора и насиловали этих наряженных в зеленое девственниц топорами и кондаками.[305] Они рубили деревья, обрезали ветки и никогда не оглядывались. Они порвали девственную плеву этим великим лесам, когда президентом был Гровер Кливленд,[306] и практически завершили свое грязное дело, когда Вудро Вильсона[307] хватил удар. Эти злодеи в кружевных воротниках насиловали великие леса, брюхатили их обрубленными ветками и мусором и превратили Дерри из сонного маленького кораблестроительного городка в бурлящий вертеп, где салуны никогда не закрывались, а проститутки работали ночами напролет. Один из старожилов, Эгберт Тарэгуд — ему сейчас девяносто три — рассказывал мне, как привел тощую, как доска, проститутку в маленькую каморку на Пекарной улице (ее больше не существует; жилой комплекс для среднего класса чинно стоит на том месте, где когда-то ревела Пекарная улица).
    
«Только спустив в нее, я осознал, что она лежит в луже спермы глубиной в дюйм. И сперма эта уже загустела, превратившись в желе. „Девочка, — говорю я, — разве ты не думаешь о себе?“ Она смотрит вниз и отвечает: „Я постелю новую простыню, если ты хочешь повторить. Две вроде бы еще лежат в шкафу, в коридоре. Я знаю, что до девяти или десяти еще соображала, на чем лежу, но к полуночи моя манда так онемела, что могла быть и в Эллсуорте“».
    
Таким был Дерри в первые двадцать или чуть больше лет двадцатого века: процветание, и пьянка, и гулянка. По Пенобскоту и Кендускигу бревна плыли нескончаемым потоком с ледохода в апреле до ледостава в ноябре. В двадцатых бизнес начал хиреть без военных и строительных заказов. Лесные бароны положили деньги в нью-йоркские и бостонские банки, которые пережили биржевой крах, и оставили экономику Дерри жить — или умирать — саму по себе. Они удалились в роскошные особняки на Западном Бродвее, а детей отправили в частные школы Нью-Хэмпшира, Массачусетса и Нью-Йорка. Жили на проценты с капитала и пользовались своими политическими связями.
    
Так что через семьдесят лет после того, как Эгберт Тарэгуд потратил свой любовный пыл и доллар на проститутку в залитой спермой кровати на Пекарной улице, от их господства остались лишь бескрайние вырубки в округах Пенобскот и Арустук да великолепные викторианские особняки, занимающие два квартала Западного Бродвея… и, разумеется, моя библиотека. Да только я не успел бы и надрочить член (сравнение использую сознательно), как эти добрые люди с Западного Бродвея отняли бы у меня «мою библиотеку», попытайся я опубликовать что-нибудь о «Легионе белой благопристойности», пожаре в «Черном пятне», расстреле банды Брэдли… или историю Клода Эру и «Серебряного доллара».
    
Так называлась пивная, где в сентябре 1905 года произошло, вероятно, самое странное массовое убийство в истории Америки. В Дерри еще есть несколько старожилов, которые заявляют, что помнят эту историю, но доверяю я, если на то пошло, только Тарэгуду. Ему тогда было восемнадцать.
    
Сейчас Тарэгуд живет в Доме престарелых Полсона. Зубов у него нет, а французский акцент уроженца долины Сент-Джона столь силен, что понять его, вероятно, может только другой старожил штата Мэн, при условии, если его слова запишут на бумаге по правилам фонетики. Сэнди Айвз, фольклорист из университета Мэна, о котором я упоминал ранее в этих беспорядочных записях, помог мне расшифровать мои аудиозаписи.
    
Клода Эру Тарэгуд назвал «адын пахой канак, сын шут, зглуд катого зверил тобе, как кобыл вунном швете».
    
(Перевод: «Один плохой канак, сын шлюхи, взгляд которого сверлил тебя, как кобылий в лунном свете»)
    
По словам Тарэгуда, он — и все, кто работал с Эру, — не сомневался в том, что тот хитер, как пес, крадущий кур… отчего его налет с топором на «Серебряный доллар» представляется еще более удивительным. Совершенно не в его характере. До того дня лесорубы Дерри верили, что самое большее, на что способен Эру, так это устроить лесной пожар.
    
Лето 1905 года выдалось долгим и жарким, так что пожаров в лесах хватало. Самый крупный — потом Эру признался, что устроил его, подсунув горящую свечу под кучу щепок и веток — случился в Больших индейских лесах Хейвена. Тогда сгорело двадцать тысяч акров зрелой древесины, и дым чувствовался на расстоянии тридцати пяти миль, в Дерри, когда запряженные лошадьми вагоны ползли по Подъему-в-милю.
    
Весной того года какое-то время шли разговоры об организации профсоюза. Этим занимались четверо лесорубов (организовывать было особо некого; рабочие Мэна тогда относились к профсоюзам так же враждебно, как в большинстве своем и сейчас), в том числе и Клод Эру, который, вероятно, представлял себе профсоюзную деятельность, как возможность говорить людям умные слова и чаще пьянствовать на Пекарной и Поварской улицах. Эру и трое остальных называли себя «организаторами», лесные бароны полагали их «смутьянами». Во всех лагерях лесорубов, от Тонро до Хейвен-Виллиджа и от Саммер-Плантейшн до Миллинокета, на столовых висели объявления, извещавшие лесорубов, что любой, замеченный в разговорах о создании профсоюза, будет немедленно уволен с работы.
    
В мае того же года состоялась короткая забастовка неподалеку от Трафэм-Нотч, с которой быстренько разобрались силами штрейкбрехеров и «городских констеблей» (и это более чем странно, вы понимаете, потому что почти тридцать «городских констеблей» размахивали ручками топоров и крушили черепа, хотя до того майского дня в Трафэм-Нотч, и это все знали, не было ни единого констебля, да и проживало там в начале века всего 79 человек), но Эру и другие организаторы рассматривали случившееся как большую победу в своем благородном деле. Соответственно, они приехали в Дерри, чтобы напиться и продолжить «организовывать»… или «смущать умы», в зависимости от того, с чьей стороны смотреть. В любом случае такой работой можно заниматься только на трезвую голову. Они же обошли едва ли не все бары на Адских пол-акра и закончили свой поход в «Спящем серебряном долларе». Там, обняв друг друга за плечи, пьяные в стельку, они горланили профсоюзные песни вперемешку с жалостливыми, вроде «Глаза моей мамы смотрят с Небес», хотя лично я думаю, что любую мать, которая, глядя оттуда, увидела бы своего сыночка в таком скотском состоянии, не стали бы осуждать за то, что она отвернулась.
    
Согласно Эгберту Тарэгуду, по всеобщему убеждению существовала только одна причина, объясняющая участие Эру в профсоюзном движении. Причина эта звалась Дэйви Хартуэллом. Он был главным «организатором» или «смутьяном», а Эру влюбился в него. Не только он; большинство мужчин, причастных к организующемуся профсоюзу, любили Хартуэлла глубоко и страстно; той гордой любовью, которую мужчины приберегают для представителей своего пола, наделенных той харизмой, что возводит их в ранг святых. «Дэвви Ардувелл фел себе так, шлофто полфина мир принатлекать ему, а фторая он зопирать на самок», — объяснил Тарэгуд.
    
(Перевод: «Дэйви Хартуэлл вел себя так, будто половина мира принадлежит ему, а вторую он запер на замок».)
    
«Он быть феликим селофек фнутри; неть нушты гофорить, что не быть. В нем шустфовать шила, шуствовать доштоенстфо, как и в поводке, так и в раехофоре. Неть нушты гофорить, сто он не быть хорох селофеком. Лудя к ему тянулить».
    
Эру пошел за Хартуэллом организовывать профсоюз, как пошел бы за ним, если бы тот решил стать кораблестроителем в Бревере, что находился дальше от океана, или в Бэте, по пути к океану, или отправился бы строить эстакады в Вермонте, или попытался вернуть с запада «Пони-экспресс».[308] Эру был хитрым и злобным, и я полагаю, что в любом романе сие гарантировало отсутствие у него каких-либо положительных качеств. Но иногда, если человеку всю жизнь не доверяют, да и он сам ни к кому не испытывает доверия, если он одиночка (или неудачник), как по собственному выбору, так и по сложившемуся к нему отношению, он может найти друга или любовника и просто жить ради этого человека, как собака живет ради своего хозяина. И, похоже, именно такие отношения сложились между Эру и Хартуэллом.
    
Так или иначе, все четверо провели ночь в гостинице «Брентвуд-Армс», которую лесорубы тогда называли «Плавающим псом» (причина канула в Лету — этого не помнит даже Эгберт Тарэгуд). Четверо зарегистрировались в гостинице; никто не выписался. Одного, Энди Делессепса, больше никто не видел; насколько мы можем судить, вполне возможно, что остаток жизни он провел в Портсмуте, ни в чем себе не отказывая. Но я почему-то в этом сомневаюсь. Еще двоих «смутьянов», Эмсела Бикфорда и самого Дэйви Хартуэлла, нашли в Кендускиге, плавающих лицом вниз. У Бикфорда недоставало головы; кто-то снес ее ударом двуручного лесорубского топора. Хартуэлл лишился обеих ног, и те, кто нашел его, клялись, что никогда не видели на человеческом лице такой боли и ужаса. Ему что-то засунули в рот, отчего раздулись щеки, и когда те, кто обнаружил тело, перевернули его и растянули челюсти, в грязь выпали семь пальцев ног. Некоторые думали, что оставшиеся три он потерял за те годы, что рубил лес; другие склонялись к тому, что он их проглотил перед тем, как умереть.
    
На спине каждого человека крепилась бумажка с одним словом: «ПРОФСОЮЗ».
    
Клод Эру не предстал перед судом за то, что случилось в «Серебряном долларе» вечером 9 сентября 1905 года, поэтому нет никакой возможности точно узнать, как в ту майскую ночь ему удалось избежать судьбы остальных «смутьянов». Мы только можем высказывать предположения: долгое время прожив в одиночестве, он знал, когда нужно действовать быстро, и, возможно, обладал шестым чувством, которое позволяло предвидеть беду. Но почему тогда он не взял с собой Хартуэлла? Или, возможно, его увели в лес вместе с остальными «агитаторами»? Может, Эру оставили напоследок, и он сумел убежать, когда крики Хартуэлла (приглушенные, потому что рот ему набили его же пальцами) разносились в темноте, вспугивая с гнезд птиц. Узнать это невозможно, точных сведений не получить, но сердцем чувствую — это правильная версия.
    
Клод Эру стал человеком-призраком. Он заходил в лагерь лесорубов в долине Сент-Джон, вставал в очередь в столовой вместе со всеми, получал полную тарелку, съедал все и уходил, прежде чем кто-нибудь понимал, что он здесь не работает. Несколько недель спустя он появился в пивной Уинтерпорта, говорил о профсоюзе и клялся, что отомстит тем, кто убил его друзей, и в первую очередь Гамильтону Трекеру, Уильяму Мюллеру и Ричарду Боуи. Все они жили в Дерри, их дома с башенками и остроконечными двускатными крышами стоят на Западном Бродвее и поныне. Годы спустя они и их потомки сожгут «Черное пятно».
    
Можно не сомневаться, что были люди, которые хотели бы избавиться от Клода Эру, особенно после того, как в июне того года заполыхали пожары. Но хотя Эру видели часто, на одном месте он не сидел и как зверь чуял опасность. Насколько мне удалось выяснить, ни одной официальной жалобы на него не подавали, то есть полиция в этом не участвовала. Возможно, существовали опасения, что Эру расскажет лишнее, если его привлекут к суду за поджог.
    
Какими бы ни были причины, в то жаркое лето вокруг Дерри и Хейвена горели леса. Пропадали дети, количество драк и убийств превысило среднюю норму, и пелена страха накрыла город, такая же реальная, как дым от пожаров, который чувствовался на вершине холма Подъем-в-милю.
    
Дожди наконец-то пошли первого сентября, и лило целую неделю. Центр Дерри затопило, что никого удивить не могло, но большие дома на Западном Бродвее стояли высоко над центром города, и в некоторых из этих домов слышались вздохи облегчения. «Пусть этот безумный канак прячется в лесах всю зиму, если ему того хочется, — возможно, говорили там. — В это лето он уже ничем не навредит, а до следующего июня, когда подсохнет земля, мы его поймаем».
    
Потом наступило 9 сентября. Я не могу объяснить, что тогда произошло; Тарэгуд не может объяснить; насколько мне известно, никто не может. Я могу только описать случившееся.
    
В «Сонном серебряном долларе» толпились лесорубы, пили пиво, закусывали. Снаружи сгущались сумерки, чтобы перейти в туманный вечер. В Кендускиге вода поднялась высоко, она отливала тусклым серебром, заполняя Канал от края до края, и, согласно Эгберту Тарэгуду, дул сильнейший ветер: «такей, хто хачем натить дыу в твоить шанах и отавать усе, хто там хесть». Улицы превратились в болота. За одним из столов в глубине зала люди Уильяма Мюллера играли в карты. Мюллер был совладельцем железной дороги и лесных массивов площадью в миллионы акров, и люди, что сидели за покрытым клеенкой столом, отчасти были лесорубами, отчасти — железнодорожными рабочими, а по существу — головорезами. Двое из них, Тинкер Маккатчеон и Флойд Колдервуд, отсидели в тюрьме. Компанию им составляли Латроп Раунде (прозвище у него было Эль-Катук, такое же малопонятное, как и название гостиницы «Плавающий пес»), Дэвид Грениер, по прозвищу Стагли, и Эдди Кинг, бородач в очках, таких же толстых, как его пузо. Вполне возможно, что они, среди прочих, два с половиной последних месяца разыскивали Клода Эру. И с той же вероятностью можно предположить, хотя доказательств нет, что они участвовали в майской разборке, после которой Хартуэлла и Бикфорда нашли в реке.
    
По словам Тарэгуда, народу в пивной хватало. Десятки людей пили пиво, ели и плевали на грязный, посыпанный опилками пол.
    
Дверь открылась, и вошел Клод Эру с обоюдоострым лесорубским топором в руке. Протолкнулся к стойке, локтями освободив себе место. Эгберт стоял слева от него. И, по его словам, пахло от Эру, как от тушеного лесного хорька. Бармен принес Эру стакан пива, два сваренных вкрутую яйца в миске и солонку. Эру расплатился купюрой в два доллара, получил сдачу, доллар и восемьдесят пять центов, засунул деньги в один из карманов с клапаном лесорубской куртки. Посолил яйца и съел их. Посолил пиво, выпил, рыгнул.
    
— Снаружи места больше, чем внутри, Клод, — добродушно заметил Тарэгуд, словно половина стражей порядка северного Мэна не гонялись за Эру тем летом.
    
— Знаешь, это правда, — ответил Эру, только, учитывая, что он был канаком, получилось у него, вероятно, так: «Ты шнаеть, тета прафта».
    
Он заказал второй стакан, выпил, снова рыгнул. Разговоры у стойки продолжались, никакой тебе тишины, как в вестерне, когда в салун входит плохой или хороший парень и со зловещим видом направляется к бару. Несколько человек поздоровались с ним. Клод кивал им, махал рукой, но не улыбался. Тарэгуд говорил, что выглядел Эру так, словно пребывал в полутрансе. За столом в глубине зала продолжалась игра в покер. Эль-Катук сдавал карты. Никто не удосужился сказать игрокам, что Клод Эру в баре — хотя их столик находился в каких-то двадцати футах от стойки, а поскольку имя Клода несколько раз выкрикивалось людьми, которые его знали, трудно представить себе, как они продолжали играть, словно не подозревая о потенциально смертельной угрозе, какую таило в себе его присутствие. Но они продолжали.
    
Допив второй стакан пива, Эру попрощался с Тарэгудом, подхватил топор и двинулся к столу, за которым люди Мюллера играли в пятикарточный стад-покер. Там он начал рубить.
    
Флойд Колдервуд как раз налил себе стакан ржаного виски и ставил бутылку на стол, когда подошел Эру и отрубил Колдервуду кисть. Колдервуд посмотрел на свою кисть и закричал: она все еще держала бутылку, но внезапно перестала к чему-либо присоединяться, оканчиваясь обрубками хрящей и рассеченными венами. На мгновение пальцы отрубленной кисти еще крепче сжали бутылку, а потом кисть упала на стол, как дохлый паук. Из запястья хлынула кровь.
    
В баре кто-то потребовал пива, а еще кто-то спросил бармена, которого звали Джонеси, по-прежнему ли тот красит волосы.
    
— Никогда их не красил, — раздраженно ответил Джонеси; он гордился своими волосами.
    
— А одна шлюха у «Ма Кортни» говорит, что волосы у тебя вокруг шланга белые, как снег, — гнул свое лесоруб, спросивший о волосах.
    
— Она наврала, — ответил Джосели.
    
— Скинь портки и дай нам посмотреть, — предложил еще один лесоруб по фамилии Фолкленд, с которым пил Эгберт Тарэгуд, прежде чем пришел Эру. Фраза эта вызвала всеобщий смех.
    
А позади них вопил Флойд Колдервуд. Несколько мужчин, привалившихся к стойке, мимоходом оглянулись, аккурат в тот момент, когда Клод Эру вонзал топор в голову Тинкера Маккатчеона. Тинкер, мужчина крупный, с седеющей бородой, приподнялся — кровь потоками стекала по лицу — и снова сел. Эру выдернул топор из головы Тинкера. Тот начал подниматься вновь, и Эру ударил еще раз, теперь уже в спину. Звук раздался такой, говорил Тарэгуд, словно выстиранное белье бросили на коврик. Тинкер повалился на стол, карты выпали из его руки.
    
Другие игроки кричали и вопили. Колдервуд орал в голос, пытаясь зажать левой рукой правую, из обрубка которой хлестала кровь. У Стагли Грениера, по словам Тарэгуда, был пистолет-в-сумке (то есть в плечевой кобуре), и он пытался ухватиться за рукоятку, но никак не получалось. Эдди Кинг попробовал встать и свалился со стула, упал на спину. Прежде чем он успел подняться, Эру уже стоял над ним, вскинув над головой топор. Кинг закричал и поднял вверх обе руки, моля о пощаде.
    
— Пожалуйста, Клод, я только женился в прошлом месяце! — крикнул Кинг.
    
Топор пошел вниз, его лезвие почти целиком ушло в толстое брюхо Кинга. Брызги крови взлетели до потолочных балок «Доллара». Эдди на спине начал отползать от стола. Клод выхватил из него топор, как выхватывает из дерева мягкой породы опытный лесоруб, покачав из стороны в сторону, чтобы ослабить сжимающую хватку древесины. Освободив, вновь вскинул над головой. Опустил, и Эдди Кинг перестал кричать. Клод Эру с ним, однако, не закончил; принялся рубить в щепу для растопки.
    
За стойкой разговор переключился на грядущую зиму. Вераон Стэнчфилд, фермер из Пальмиры, утверждал, что зима будет мягкой. Исходил из принципа — чем больше дождя осенью, тем меньше снега зимой. Элфи Ноглер, ферма которого находилась на Ноглер-роуд в Дерри (ее уже нет; там, где Элфи Ноглер выращивал горох, и фасоль, и свеклу, теперь ответвление — длиной 8,8 мили — шестиполосной автострады), с ним не соглашался. Элфи заявлял, что зима будет о-го-го. Он насчитывал аж восемь колец на некоторых гусеницах бабочки «монарх». Третий мужчина предвещал гололед. Четвертый — грязь. Конечно же, вспомнили и ураган 1901 года. Джонеси наполнял стаканы пивом и раздавал миски с крутыми яйцами. За их спинами продолжались крики и лились реки крови.
    
В этот самый момент моего разговора с Тарэгудом я выключил диктофон и спросил его:
    
— Как такое могло случиться? Как мне понимать ваши слова? Вы не знали, что происходит, или знали, но предпочитали не вмешиваться, или как?
    
Подбородок Тарэгуда уткнулся в верхнюю пуговицу его заляпанной едой жилетки. Брови сдвинулись. Он долго, долго молчал. Стояла зима, и я слышал — очень тихие — крики и смех детей, катающихся с высокой горки в Маккэррон-парк. Пауза в комнатке Тарэгуда, маленькой, заставленной мебелью, пропахшей лекарствами, так затянулась, что я уже хотел повторить вопрос, когда он ответил:
    
— Мы знали. Но это не имело значения. В каком-то смысле это напоминало политику. Ага, в каком-то смысле. Как и управление городом. Лучше всего не мешать заниматься политикой или городскими делами людям, которые в этом разбираются. Не надо рабочему человеку в это вмешивается. Пользы не будет.
    
— Вы действительно говорите о судьбе или просто боитесь прямо сказать об этом? — внезапно спросил я. Вопрос буквально вылетел из меня, и я не ожидал, что Тарэгуд, старый, и тугодум, и малограмотный, ответит… но он ответил, и его ответ меня не удивил.
    
— Ага. Вероятно, говорю.
    
Я снова включил диктофон.
    
Пока мужчины у стойки толковали о погоде, Клод Эру продолжал махать топором. Стагли Грениер наконец-то сумел вытащить свой пистолет-в-сумке. Топор в очередной раз опускался на Эдди Кинга, уже порубленного в капусту. Пуля после выстрела Грениера попала в топор и, выбив искру, отскочила с жалобным воем.
    
Эль-Катук поднялся и попытался попятиться. В руке он все еще держал колоду, из которой сдавал. Карты начали вываливаться из его руки, падали на пол. Клод двинулся за ним. Эль-Катук вскинул руки. Грениер выстрелил еще раз, и пуля прошла футах в десяти от Эру.
    
— Остановись, Клод, — взмолился Эль-Катук. По словам Тарэгуда, он вроде бы попытался улыбнуться. — Меня с ними не было. Я в этом не участвовал.
    
Эру что-то прорычал.
    
— Я был в Миллинокете, — взвизгнул Эль-Катук. — Я был в Миллинокете, клянусь именем матери! Спроси кого хочешь, если не веришь мне…
    
Клод поднял топор, с которого капала кровь, и Эль-Катук бросил оставшиеся карты ему в лицо. Топор опустился со свистом. Эль-Катук увернулся от удара. Топор вонзился в вагонку, которой была обита задняя стена зала. Эль-Катук попытался убежать. Эру вытащил топор из стены и ткнул между лодыжек Эль-Катука. Тот повалился на пол. Стагли Грениер снова выстрелил в Эру, на этот раз более удачно. Он целил в голову обезумевшего лесоруба; пуля пробила мягкие ткани бедра.
    
Тем временем Эль-Катук торопливо полз к двери, волосы падали ему на лицо. Эру опять взмахнул топором, оскалив зубы, что-то бормоча, и мгновение спустя отрубленная голова Катука, с торчащим между зубами языком, покатилась по засыпанному опилками полу. Голова остановилась у сапога лесоруба по фамилии Варни, который провел в «Долларе» большую часть дня и уже так набрался, что не соображал, на земле он или на море. Варни пнул голову, даже не посмотрев, что это, и крикнул Джонеси: «Пива!»
    
Эль-Катук прополз еще три фута — кровь хлестала из шеи, словно из трубы высокого давления, — прежде чем понял, что он мертв, и только тогда затих. Оставался только Стагли. Эру повернулся к нему, но тот уже вбежал в сортир и запер дверь.
    
Эру пустил в ход топор, крича и беснуясь, на губах выступила пена. Когда он ворвался в сортир, то Стагли там не нашел, хотя в маленьком, с дырявой крышей помещении не было ни одного окна. Эру на мгновение застыл, наклонив голову, с забрызганными кровью и слизью руками, а потом, взревев, откинул сиденье с тремя дырками. И успел увидеть сапоги Стагли, исчезающие под доской, за которой находилась внешняя часть выгребной ямы. Через несколько мгновений Стагли уже бежал по Биржевой улице под дождем, в говне с головы до пят, крича, что его убивают. Он пережил резню в «Серебряном долларе», единственный из всех, кто сидел за тем столом, но выдержал только три месяца шуточек о том, как он спасся, и навсегда уехал из Дерри.
    
Эру вышел из сортира и остановился перед ним, словно бык после атаки, опустив голову, держа топор перед собой. Он тяжело дышал, ошметки чужих мозгов облепили его до самой макушки.
    
— Закрой дверь, Клод, из этого сральника воняет хуже некуда! — крикнул ему Тарэгуд.
    
Клод выронил топор на пол и закрыл дверь. Потом направился к столу, за которым сидели его жертвы, пинком отшвырнул попавшуюся на пути отрубленную ногу Эдди Кинга, сел и обхватил голову руками. Мужчины у стойки вернулись к выпивке и прерванным разговорам. Пять минут спустя в пивной появились новые люди, среди них три помощника шерифа (старшим был отец Лола Мейкена, но с ним случился сердечный приступ, когда он увидел всю эту кровищу, и его пришлось увезти к доктору Шрэтту). Клода Эру увели. Он не сопротивлялся, скорее спал, чем бодрствовал.
    
В тот вечер все бары на Пекарной и Биржевой улицах гудели, переваривая новость о резне в «Серебряном долларе». Праведная пьяная ярость начала набирать силу, и после закрытия баров более семидесяти человек направились в центр города, где находилась тюрьма и здание суда. Они несли с собой факелы и фонари. Некоторые захватили ружья, другие — топоры, третьи — кондаки.
    
Шериф округа собирался вернуться из Бангора только к полудню следующего дня, так что в городе его не было, а Гус Мейкен лежал в лазарете доктора Шрэтта с сердечным приступом. Два помощника шерифа, которые сидели в участке и играли в криббидж, услышали приближающуюся толпу и тут же смылись. Пьяницы ворвались в тюрьму и выволокли Клода Эру из камеры. Он особо не протестовал, заторможенный и безучастный.
    
Они пронесли его на своих плечах, как героя футбольного матча; пронесли его до Канальной улицы; там линчевали, повесив на старом вязе, крона которого нависала над Каналом. «Он настолько был не в себе, что и дернулся-то только пару раз», — сказал Тарэгуд. И, если верить городским архивам, кроме Клода Эру, в этой части Мэна никого никогда не линчевали. Нет нужды говорить, что в «Дерри ньюс» об этом не написали ни слова. Многие из тех, кто спокойно продолжал пить, пока Эру махал топором в «Серебряном долларе», приняли деятельное участие в его казни. К полуночи настроение их заметно переменилось.
    
Я задал Тарэгуду последний вопрос: видел ли он в тот изобилующий насилием день человека, которого не знал? Который показался ему странным, неуместным, забавным, каким-то клоуном? Который мог пить в баре днем, а ближе к вечеру приняться подзуживать остальных, когда пьянка продолжалась и пошли разговоры о суде Линча?
    
— Может, и видел, — ответил Тарэгуд. К тому времени он устал, клевал носом, ему хотелось спать. — Только было это давно, мистер. Очень и очень давно.
    
— Но вы что-то помните.
    
— Помню, я подумал, что где-то под Бангором проводится окружная ярмарка. В тот вечер я пил пиво в «Бадье крови». «Бадью» и «Серебряный доллар» разделяли шесть домов. Там был один парень… смешной такой… делал сальто и кувыркался… жонглировал стаканами… показывал трюки… прикладывал четыре десятицентовика ко лбу и они там оставались… забавно, знаешь ли…
    
Его костлявый подбородок вновь упал на грудь. Он собирался заснуть у меня на глазах. Слюна начала пузыриться в уголках его рта, где морщинок было никак не меньше, чем складок на женском кошельке.
    
— И потом видел его, — добавил Тарэгуд. — Подумал, что он очень уж хорошо провел тот вечер… и решил остаться.
    
— Да, он тут уже давно, — кивнул я.
    
Мне ответил едва слышный храп. Тарэгуд уснул в своем кресле, стоящем у окна, с порошками и таблетками, выстроившимися на подоконнике, как солдаты старости на плацу. Я выключил диктофон, какое-то время посидел с ним, этим странным путешественником во времени из 1890 (или около того) года, который помнил, какой была Америка без автомобилей, электрических фонарей, самолетов и штата Аризона. Пеннивайз уже тогда жил здесь, гнал их по тропе к еще одному знаковому жертвоприношению — всего лишь одному из многих в длинной череде знаковых жертвоприношений, которые совершались в Дерри. Это, совершенное в сентябре 1905 года, положило начало очередному периоду ужаса, который включил в себя и взрыв Металлургического завода Китчнера на Пасху следующего года.
    
Вот тут возникают интересные (и, насколько я понимаю, жизненно важные) вопросы. К примеру, чем в действительности питается Оно? Я знаю, что некоторых из детей частично съели — на них нашли следы зубов — но, возможно, мы сами побуждаем Оно это делать? Конечно же, нас учили с самого раннего детства: монстр тебя съест, если поймает в лесной чаще. Это, вероятно, самое худшее, что мы можем себе представить. Но ведь монстры живут нашей верой, так? Меня неудержимо ведет к этому выводу. Пища — это, возможно, жизнь, но источник силы — не пища, а вера. И кто, как не ребенок, способен поверить безоговорочно?
    
Но есть проблема — дети растут. В церкви власть веры увековечивается и обновляется периодическими ритуальными действиями. В Дерри, похоже, эта власть увековечивается и обновляется теми же периодическими и ритуальными действиями. Может такое быть, что Оно защищает себя одним простым фактом: когда дети вырастают и становятся взрослыми, они или совсем не способны верить, или их вера ослаблена неким артритом души и воображения?
    
Да, я думаю, в этом весь секрет. И если я позвоню, как много они вспомнят? Сколь многому поверят? Этого хватит, чтобы раз и навсегда покончить с этим ужасом, или только — чтобы убить их всех? Их призывают — я это знаю точно. Каждое убийство в новом цикле — это зов. Мы дважды почти что убили Оно, и в конце загнали в самые глубины лабиринта тоннелей и вонючих каверн под городом. Но, мне представляется, Оно знает другой секрет: хотя Оно, возможно, бессмертно (или почти бессмертно), мы-то нет. Оно нужно только подождать, пока акт веры, который превратил нас в потенциальных убийц монстра, а также в источник силы, станет невозможным. Двадцать семь лет. Может, для Оно этот период — то же, что для нас короткий и освежающий дневной сон. И Оно просыпается таким же, каким и засыпало, а мы тем временем оставляем позади треть жизни. Наши перспективы сузились; наша вера в магию, благодаря которой магия и возможна, потускнела, как блеск кожи новой пары туфель после того, как походишь в них целый день.
    
Зачем призывать нас назад? Почему просто не дать нам умереть? Думаю, потому что мы почти убили Оно, потому что испугали. Потому что Оно хочет отомстить.
    
И теперь, когда мы больше не верим в Санта-Клауса, в Зубную фею, в Гензеля и Гретель или тролля под мостом, Оно готово разобраться с нами. «Возвращайтесь, — говорит Оно. — Возвращайтесь, давайте доведем до конца начатое в Дерри. Приносите ваши палки, и ваши шарики, и ваши йо-йо! Мы поиграем. Возвращайтесь, и мы посмотрим, помните ли вы самое простое: каково это — быть детьми, которые верят без оглядки, а потому боятся темноты».
    
Это чистая правда, не на сто, а на тысячу процентов: я испуган. Чертовски испуган.
   
  
  
   
    
Часть 5
    
РИТУАЛ ЧУДЬ
   
   
    
     
      
Этого не сделать. От протечек
      
Прогнили занавески. Петли
      
Разошлись. Освободи плоть
      
От машины, не строй больше
      
Мостов. Сквозь какой воздух
      
Полетишь ты, связывая континенты? Пусть слова
      
Падают, как им угодно — тогда они, возможно,
      
Найдут любовь. То будет редкое
      
Испытание. Они хотят спасти так много,
      
Потоп сделал свою работу
     
    
    «Патерсон» Уильям Карлос Уильямс
   
   
    
     
      
Смотри и помни. Смотри на эту землю.
      
Далеко, далеко, через фабрики и траву,
      
Конечно, конечно, они позволят тебе пройти.
      
Заговори тогда и спроси и лес, и песок:
      
Что вы слышите? Что говорит земля?
      
Землю забрали: это не твой дом.
     
    
    «Лекция о путешествии для изгнанников», Карл Шапиро[309]
   
   
    
     
Глава 19
     
Ночные бдения
    
    1
    Публичная библиотека Дерри — 1:15
    
После того как Бен Хэнском закончил историю серебряных кругляшей, они хотели поговорить, но Майк сказал, что всем пора спать.
    
— На сегодня с вас хватит. — Да, по Майку чувствовалось, что ему хватило: лицо усталое, осунувшееся, и Беверли подумала, что выглядит он больным.
    
— Но мы не закончили, — возразил Эдди. — Как насчет остального? Я по-прежнему не помню…
    
— Майк п-п-прав, — оборвал его Билл. — Или мы все вспомним, или не-ет. Я думаю, в-вспомним. Мы уже вспомнили все, что т-требовалось.
    
— Может, все, что нам на пользу? — предположил Ричи.
    
Майк кивнул:
    
— Мы встретимся завтра. — Он посмотрел на часы. — То есть уже сегодня.
    
— Здесь? — спросила Беверли.
    
Майк медленно покачал головой.
    
— Я предлагаю встретиться на Канзас-стрит. Там, где Билл обычно прятал велосипед.
    
— Мы пойдем в Пустошь. — Эдди содрогнулся.
    
Майк снова кивнул.
    
Несколько мгновений все молча переглядывались, потом Билл встал. Остальные последовали его примеру.
    
— Я хочу, чтобы остаток ночи вы проявляли предельную осторожность, — продолжил Майк. — Оно побывало здесь, и может появиться там, где окажетесь вы. Но после этой встречи настроение у меня поднялось. — Он посмотрел на Билла. — Я бы считал, что еще не все потеряно, так, Билл?
    
Билл согласно кивнул:
    
— Да. Думаю, все еще можно сделать.
    
— Оно тоже это знает, — продолжил Майк. — И Оно приложит все усилия, чтобы изменить расклад в свою пользу.
    
— И что нам делать, если покажется Оно? — спросил Ричи. — Заткнуть нос, закрыть глаза, три раза обернуться кругом и думать о хорошем? Сыпануть какого-нибудь волшебного порошка в лицо Оно? Спеть песню из репертуара Элвиса Пресли? Что?
    
Майк покачал головой:
    
— Если бы я мог вам сказать, никаких проблем бы и не было, так? Я только знаю, что есть другая сила — во всяком случае, была в нашем детстве, которая хотела, чтобы мы остались живы и сделали эту работу. Может, она все еще здесь. — Он пожал плечами устало, чуть ли не обреченно. — Я думал, что двое, может, трое из вас вечером в библиотеке не появятся. Либо смоются, либо погибнут. Но вы пришли все, и надежды у меня прибавилось.
    
Ричи посмотрел на часы:
    
— Четверть второго. Как быстро летит время, если хорошо его проводишь, так, Стог?
    
— Бип-бип, Ричи. — Бен сухо улыбнулся.
    
— Беверли, хочешь пройтись со мной до «Та-а-аун-хауса»? — спросил Билл.
    
— Хорошо. — Она уже надевала куртку. Библиотека стала какой-то слишком тихой, кутающейся в тенях, пугающей. Билл вдруг почувствовал, как напряжение двух последних дней разом дало о себе знать, навалившись на плечи. Будь это просто усталость, он бы воспринял это как должное, но нет, к усталости добавилось ощущение, что у него едет крыша, что он грезит наяву, впадает в паранойю. Не отпускала мысль, что за ним наблюдают. «Может, меня здесь и нет, — подумал он. — Может, я в лечебнице для душевнобольных доктора Сьюарда, по соседству — развалины графского дома, а в палате по другую сторону коридора — Ренфилд, он со своими мухами и я со своими монстрами, мы оба уверены, что вечеринка продолжается, и одеты соответственно, только не во фраки, а в смирительные рубашки».
    
— А ты, Ри-ичи?
    
Ричи покачал головой.
    
— Я позволю Стогу и Каспбрэку проводить меня домой. Так, парни?
    
— Конечно, — кивнул Бен, коротко глянул на Беверли, которая стояла вплотную к Биллу, и почувствовал боль, уже, казалось, забытую. Новое воспоминание появилось на грани сознания, на расстоянии вытянутой руки — и тут же уплыло.
    
— Как насчет тебя, Ма-а-айк? — спросил Билл. — Хочешь пройтись со м-мной и Бев?
    
Майк покачал головой:
    
— Мне надо…
    
И тут Бев закричала, ее пронзительный вопль разорвал воцарившееся в библиотеке спокойствие. Сводчатый купол подхватил крик, и эхо, как смех баньши, заметалось, захлопало крыльями вокруг них.
    
Билл повернулся к ней; Ричи выронил пиджак спортивного покроя, который снимал со спинки стула; послышался звон разбивающегося стекла: невольным движением руки Эдди смахнул на пол пустую бутылку из-под джина.
    
Беверли пятилась от них, вытянув перед собой руки, ее лицо побледнело как полотно, глаза вылезли из орбит.
    
— Мои руки! — прокричала она. — Мои руки!
    
— Что… — начал Бен — и увидел кровь, медленно капающую между ее трясущихся пальцев. Он двинулся к ней и внезапно почувствовал, как на руках появились линии болезненного тепла. Боль не была острой, скорее напоминала боль, которая ощущается в старой зажившей ране.
    
Шрамы на ладонях, которые появились в Англии, вскрылись и кровоточили. Он повернул голову и увидел Эдди Каспбрэка, тупо уставившегося на свои руки. Они тоже кровоточили. Как и руки Майка. И Ричи. И Бена.
    
— Мы в этом до самого конца, так? — спросила Беверли. Она заплакала. И этот звук усилился застывшей пустотой библиотеки. Казалось, здание плакало вместе с ней. Билл подумал, что сойдет с ума, если ему придется слишком долго слушать этот плач. — Да поможет нам Бог, мы в этом до самого конца. — Рыдание сорвалось с ее губ, из носа потекли сопли. Беверли вытерла их тыльной стороной ладони, и новые капли крови упали на пол.
    
— Бы-ы-ыстро! — Билл схватил Эдди за руку.
    
— Что?..
    
— Быстро!
    
Он протянул другую руку, и через мгновение Беверли взялась за нее. Она по-прежнему плакала.
    
— Да. — Выглядел Майк оцепенелым, заторможенным. — Да, это правильно, так? Все начинается снова, правда, Билл? Все начинается снова.
    
— Д-да, я ду-умаю…
    
Майк взял другую руку Эдди, и Ричи взял другую руку Беверли. Мгновение Бен смотрел на них, а потом, словно во сне, поднял окровавленные руки и встал между Майком и Ричи. Схватил их за руки. Круг замкнулся.
    
(Чудь это ритуал Чудь и Черепаха не может нам помочь)
    
Билл попытался вскрикнуть, но ни звука не сорвалось с его губ. Он увидел, что голова Эдди запрокинулась, жилы на шее вздулись. Бедра Беверли крутанулись дважды, яростно, словно в оргазме, коротком и резком, как выстрел пистолета двадцать второго калибра. Губы Майка странно шевельнулись. Словно он хотел одновременно засмеяться и скорчить гримасу. В тишине библиотеки захлопали открывающиеся и закрывающиеся двери, звуком напоминая катящиеся шары для боулинга. В зале периодики журналы взлетели, подхваченные безветренным ураганом. В кабинете Кэрол Дэннер ожила пишущая машинка и принялась печатать в бешеном темпе:
    
черезсумрак
    
столббелеет
    
вполночьпризрак
    
столбенеетчерезсумракстолббелеетвполночь
    
Каретку заклинило. Пишущая машинка зашипела, послышалась электронная отрыжка, будто внутри все перегорело. Во втором секторе стеллаж с книгами по оккультизму вдруг наклонился, сбросив на пол произведения Эдгара Кейси,[310] Нострадамуса, Чарльза Форта[311] и апокрифы.
    
Билл почувствовал нарастающее ощущение силы. Смутно осознавал, что у него встал член и поднялись дыбом волосы на голове. Замкнутый круг силу генерировал невероятную.
    
Все двери в библиотеке разом захлопнулись.
    
Старинные часы за столом библиотекаря ударили один раз.
    
А потом все ушло, будто кто-то щелкнул выключателем.
    
Они опустили руки, переглянулись, окончательно еще не придя в себя. Никто не произнес ни слова. И пока ощущение силы уходило, Билл почувствовал, как его охватывает обреченность. Он взглянул на их бледные, напряженные лица, потом на свои руки. Кровь запачкала ладони, но раны, которые нанес Стэнли Урис зазубренным осколком бутылки из-под колы в августе 1958 года, вновь закрылись, оставив только белые шрамы, похожие на веревки с завязанными на них узлами. Билл подумал: «Тогда мы в последний раз собрались всемером… в тот день, когда Стэн резал нам руки в Пустоши. Стэна нет; он мертв. И это последний раз, когда мы что-то делаем вшестером. Я это знаю, чувствую».
    
Беверли, дрожа, прижалась к нему. Билл обнял ее. Они все смотрели на него, их глаза в полумраке казались огромными и блестящими, во всей комнате островком света выделялся только длинный стол, за которым они сидели, заставленный пустыми бутылками, стаканами и пепельницами, набитыми окурками.
    
— Достаточно. — Билл осип. — На сегодня веселье заканчиваем. Бальные танцы переносятся на другой раз.
    
— Я вспомнила. — Беверли, с мокрыми от слез бледными щеками, вскинула на Билла огромные глаза. — Я вспомнила все. Мой отец прознал о вас. Погоня. Бауэрс, и Крисс, и Хаггинс. Как я бежала. Тоннель… птицы… Оно… Я помню все.
    
— Да, — подал голос Ричи. — Я тоже.
    
Эдди кивнул:
    
— Насосная станция…
    
— И как Эдди… — прервал его Билл.
    
— Расходимся, — подвел черту Майк. — Отдохните. Уже поздно.
    
— Пошли с нами, Майк, — предложила Беверли.
    
— Нет. Мне надо все запереть. И я хочу кое-что записать. Если угодно, протокол собрания. Много времени это не займет. Вы идите.
    
Они двинулись к двери, особо не разговаривая. Билл и Беверли шли рядом, Эдди, Ричи и Бен — чуть позади.
    
Билл открыл и подержал дверь, пропуская Беверли. Она поблагодарила его, и, когда выходила на гранитные ступени, Билл подумал, какой юной она выглядит, какой ранимой… С ужасом понял, что может вновь влюбиться в нее. Попытался подумать об Одре, но Одра осталась так далеко. Сейчас, наверное, она спала в их доме во Флите, где как раз вставало солнце, и молочник уже начал развозить молоко.
    
Небо над Дерри вновь затянули облака, и на пустой улице густыми полосами лежал низкий туман. Перед собой они видели Общественный центр, узкий, высокий, викторианский, окутанный темнотой. Билл подумал: «Что бы ни бродило по Общественному центру, оно бродило в одиночестве».[312] Ему пришлось подавить безумный смешок. Их шаги отдавались как-то слишком громко. Рука Беверли робко коснулась его руки, и Билл с благодарностью сжал ее.
    
— Все началось до того, как мы успели подготовиться, — сказала она.
    
— А мы ко-огда-нибудь успевали по-одготовиться?
    
— Ты успевал, Большой Билл.
    
Прикосновение ее руки вдруг стало восхитительным и жизненно необходимым. Он задался вопросом, а каково это, коснуться ее грудей второй раз в жизни, и предположил, что он все узнает уже сегодня ночью. Более полные, зрелые… и его рука найдет волосы, когда накроет ее возвышающийся лобок. Он подумал: «Я любил тебя, Беверли… я люблю тебя. Бен любил тебя… он любит тебя. Мы любили тебя тогда… мы любим тебя теперь. И нам надо крепче любить тебя, потому что все началось. И пути назад нет».
    
Он оглянулся и увидел библиотеку, от которой их отделяли полквартала. Ричи и Эдди стояли на верхней ступени; Бен — у нижней, глядя им вслед. Руки он засунул в карманы, стоял, ссутулившись, и, искаженный смещающимися линзами низкого тумана, мог сойти за одиннадцатилетнего. И Билл, если бы мог, послал бы Бену такую мысль: «Это не важно, Бен. Любовь имеет значение, забота… желание — да, время — нет. Может, это все, что мы можем взять с собой, когда уйдем из-под синевы в темноту. Слабое утешение, но все лучше, чем никакого».
    
— Мой отец узнал, — внезапно заговорила Беверли. — Как-то днем я пришла из Пустоши, и он только-только узнал. Я рассказывала вам, что он говорил мне, когда злился?
    
— Что?
    
— «Ты меня тревожишь, Бевви». Вот что он говорил. «Ты очень меня тревожишь». — Она рассмеялась и содрогнулась. — Я думаю, он собирался причинить мне боль, Билл. Я хочу сказать, он и раньше причинял мне боль, но в последний раз все было иначе. Он… во многом человеком он был странным. Я любила его. Я очень его любила, но…
    
Она посмотрела на него, возможно, ожидая, что он произнесет за нее это слово. Он не произнес; слово это ей предстояло произнести самой, раньше или позже. Ложь и самообман — балласт, который они не могут себе позволить.
    
— Я его и ненавидела. — И ее рука на долгую секунду сжала руку Билла. — За всю жизнь я никому этого не говорила. Я думала, Бог тут же убьет меня, если скажу такое вслух.
    
— Тогда скажи еще раз.
    
— Нет, я…
    
— Давай. Будет больно, но, возможно, этот нарыв созревал уже слишком долго.
    
— Я ненавидела моего отца. — И она зарыдала. — Ненавидела его, боялась его, никогда не была для него достаточно хорошей и ненавидела его, ненавидела, но и любила.
    
Билл остановился, крепко прижал ее к себе. И ее руки обхватили его в паническом объятии. Слезы оросили ему шею. Он ощущал ее тело, налитое и упругое. Чуть отстранился, не хотел, чтобы она почувствовала его вставший член… но она придвинулась к нему.
    
— Мы провели там все утро, — продолжила Беверли, — играли в салки или во что-то еще. Совершенно невинное. В тот день мы даже не говорили об Оно, по крайней мере тогда… а обычно мы говорили об Оно каждый день, в какой-то момент. Помнишь?
    
— Да, — кивнул он. — В какой-то мо-омент. Помню.
    
— Небо затянуло тяжелыми облаками… стояла жара. Мы играли все утро. Я пришла домой где-то в половине двенадцатого. Думала съесть сандвич и тарелку супа после того, как приму душ. А потом вернусь в Пустошь и еще поиграю. Мои родители в тот день работали. Но, как выяснилось, он был дома. Он был дома. И он…
    2
    Нижняя Главная улица — 11:30
    
…швырнул ее через гостиную, едва она переступила порог. Удивленный крик вырвался у нее и смолк, когда Беверли ударилась о стену с такой силой, что онемело плечо. Она плюхнулась на продавленный диван. Дверь в коридор с грохотом захлопнулась. За дверью стоял ее отец.
    
— Ты меня тревожишь, Бевви. Иногда ты очень меня тревожишь. Ты это знаешь. Я тебе об этом говорю, так? Ты знаешь, что говорю.
    
— Папа, что…
    
Он медленно шел к ней через гостиную с задумчивым, грустным, беспощадным лицом. Не хотелось ей видеть эту беспощадность, но она там была, пленка грязи на стоячей воде. Он рассеянно покусывал костяшки пальцев правой руки, одетый в брюки и рубашку цвета хаки. А посмотрев вниз, Беверли заметила, что его высокие ботинки оставляют следы на ковре ее матери. «Мне придется его пылесосить, — бессвязно подумала она. — Пылесосить. Если он не изобьет меня до такой степени, что я не смогу взяться за пылесос. Если он…»
    
Грязь. Черная грязь. Мысленно она отвлеклась от происходящего, в голове звякнул тревожный звонок. Она была в Пустоши с Биллом, Ричи, Эдди и остальными. В Пустоши есть место с такой вот черной, вязкой грязью, какая налипла на ботинки отца, болотистое место, где растет рощица скелетообразных белых растений, которые Ричи называет бамбуком. Когда дул ветер, стволы глухо стукались друг о друга, издавая звуки, похожие на бой барабанов вуду, и неужто ее отец побывал в Пустоши? Неужто ее отец…
    
ШМЯК!
    
Его рука опустилась и ударила ее по лицу. Затылком она ударилась о стену. Он засунул большие пальцы за ремень, смотрел на нее, и на лице читалось отстраненное любопытство. Беверли почувствовала, как из левого уголка нижней губы течет струйка теплой крови.
    
— Я видел, ты становишься большой. — Она подумала, что он скажет что-то еще, но пока он решил этим ограничиться.
    
— Папа, я не понимаю, о чем ты? — спросила она тихим дрожащим голосом.
    
— Если ты соврешь мне, я изобью тебя до полусмерти, Бевви, — предупредил он, и она с ужасом осознала, что смотрит он не на нее, а на репродукцию издательства «Карриер-энд-Айвс», которая висела на стене над диваном. Мысленно она вновь отвлеклась, на этот раз перенеслась в прошлое. Ей четыре года, она сидит в ванне с синей пластмассовой лодкой и фигурным мылом — моряком Попаем; ее отец, такой большой и так горячо любимый, опустился на колени рядом с ванной, в серых хлопчатобумажных штанах и полосатой футболке, в одной руке у него мочалка, в другой — стакан с апельсиновой газировкой. Он мылит ей спину и говорит: «Дай мне взглянуть на твои ушки, Бевви; твоя мамуля хочет ими поужинать». И она слышит, как маленькая Бевви смеется, глядя снизу вверх на его доброе лицо, которое, как ей представляется, останется таким навсегда.
    
— Я… я не буду лгать, папочка. Что случилось? — Он расплылся у нее перед глазами, потому что потекли слезы.
    
— Ты была в Пустоши с мальчишками?
    
Ее сердце бухнуло, взгляд вновь упал на заляпанные грязью ботинки. Это черная, прилипчивая грязь. Если ступить в нее слишком глубоко, она сдернет с тебя кроссовку или туфлю… и оба, Ричи и Билл, не сомневались, что чуть дальше начинается трясина, которая может засосать человека целиком.