1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– По-моему   – рано; осада еще не выдержана, – ровно повышая голос, заявил Гельвий.      

– Значит,   я буду завтра убит, – сказал Геслер и встал.      

– Почему   – завтра? – спросил Егер. – Не верьте предчувствиям. Сядьте! Я тоже   поставлю несколько золотых. Я думаю, господа, что перед опасностью каждый   хоронит себя мысленно.      

– Нет,   убьют, – повторил Геслер. – Я ведь не жалуюсь, я просто знаю это.      

– Пустяки! –   Егер взял брошенные карты, стасовал колоду и стал сдавать, говоря: – Мне   кажется, что даже и это, то есть смерть или жизнь на войне, в воле человека.   Стоит лишь сильно захотеть, например, жить – и вас ничто не коснется. И   наоборот.      

– Я   фаталист, я воин, – возразил Крисс, – мне философия не нужна.      

– Однако   сделаем опыт, опыт в области случайностей, – сказал Егер. – Я,   например, очень хочу проиграть сегодня все деньги, а завтра быть убитым. Уверяю   вас, что будет по-моему.      

– Это,   пожалуй, легче, чем наоборот, – заметил Гельвий, и все засмеялись.      

– Кто   знает… но довольно шутить! За игру, братцы!      

В   молчании продолжалась игра. Егер убил все ставки.      

– Еще   раз! – насупившись, сказал он.      

Золото   появилось на столе в двойном, против прежнего, количестве, и снова Егер убил   все ставки.      

– Ах! –   вскричал, горячась, Крисс. – Все это идет по вольной оценке. – Он   бросил на стол портсигар и часы. – Попробуйте.      

Богатый   Гельвий утроил ставку, а Геслер учетверил ее. Егер, странно улыбаясь, открыл очки.   Ему повезло и на этот раз.      

– Теперь   проиграться трудно, – с недоумением сказал он. – Но я не ожидал   этого. Вы знаете, завтра не легкий день, мне нужно отдохнуть. Я проверял посты   и устал. Спокойной ночи!      

Он молча   собрал деньги и вышел.      

– Егер   нервен, как никогда, – сказал Гельвий.      

– Почему?      

– Почему,   Крисс? На войне много причин для этого. – Геслер задумался. – Сыграем   еще?!      

– Есть.      

И карты,   мягко вылетая из рук Геслера, покрыли стол.      

       II      

       

Егер не   пошел в палатку, а, покачав головой и тихонько улыбаясь мраку, перешел линию   оцепления. Часовой окликнул его тем строгим, беспощадным голосом военных людей,   от которого веет смертью и приказанием. Егер, сказав пароль, удалился к опушке   леса. Пред выросшими из мрака, непоколебимыми, как литые из железа, деревьями,   ему захотелось обернуться, и он, с тоской в душе, посмотрел назад, на   черно-темные облака, тучи, под которыми лежал форт «Циклоп». Егер ждал   последней, ужасной радости с той стороны, где громоздились стены и зеленые валы   неприятеля. Он вспомнил о неожиданном выигрыше, совершенно ненужном, словно   издевающемся над непоколебимым решением капитана. Егер, вынув горсть золота,   бросил его в кусты, та же участь постигла все остальные деньги, часы и   портсигар Крисса. Сделав это, капитан постоял еще несколько времени,   прислушиваясь к тьме, как будто ожидал услышать тихий ропот монет, привыкших   греться в карманах. Молчание спящей земли вызвало слезы на глаза Егера, он не   стыдился и не вытирал их, и они, свободно, не видимые никем, текли по его лицу.   Егер думал о завтрашнем приступе и своей добровольной смерти. Если бы он мог –   он с наслаждением подтолкнул бы солнце к востоку, нетерпеливо хотелось ему   покончить все счеты с жизнью. Еще вчера обдумывал он, тоскуя в бессоннице, не   пристрелить ли себя, но не сделал этого из гордости. Его положение в эти дни,   после письма, было для него более ужасным, чем смерть. Егер, хоть было совсем   темно, вынул из кармана письмо и поцеловал смятую бумагу, короткое, глупое   письмо женщины, делающей решительный шаг.      

«Прощай   навсегда, Эльза», – повторил он единственную строку этого письма. Мучительным,   волнующим обаянием запрещенной отныне любви повеяло на него от письма, гневно и   нежно скомканного горячей рукой. Он не знал за собой никакой вины, но знал   женщин. Место его, без сомнения, занял в сердце Эльзы покладистый, услужливый и   опытный Магуи, относительно которого он недаром всегда был настороже. Самолюбие   мешало ему просить объяснений. Он слишком уважал себя и ее. Есть люди, не   способные ждать и надеяться; Егер был из числа их; он не хотел жить.      

Медленно   вернулся он к себе в палатку, бросился на постель и ясно, в темноте, увидел как   бы остановившуюся в воздухе пулю, ту самую, которую призывал всем сердцем.   Неясный свет, напоминающий фосфорическое свечение, окружал ее. Это была   обыкновенная, коническая пуля штуцеров Консидье, – вооружение неприятеля.   Ее матовая оболочка была чуть-чуть сорвана в одном месте, ближе к концу, и Егер   отчетливо, как печатную букву, различал темный свинец; пятно это, величиной в   перечное зерно, убедительно, одноглазо смотрело на капитана. Прошла минута,   галлюцинация потускнела и исчезла, и Егер уснул.      

       III      

       

Белый   туман еще струился над землей, а солнце пряталось в далеких холмах, когда полк,   построенный в штурмовые колонны, под крик безумных рожков и гром барабанов,   бросился к форту. «Циклоп», построенный ромбом, блестел веселыми, беглыми   иллюминационными огоньками; то были выстрелы врассыпную, от них круто прыгали вперед   белые, пухлые дымки, хлеща воздух сотнями бичей, а из амбразур, шушукая, вслед   за тяжелыми ударами пушек, неслись гранаты. Егер бежал впереди, плечо к плечу с   солдатами и каждая услышанная пуля наполняла его холодным сопротивлением и   упрямством. Он знал, что той пули, которая пригрезилась ночью, услышать нельзя,   потому что она не пролетит мимо. Солдат, опередивший его на несколько шагов,   вдруг остановился, покачал головой и упал. Егер, продолжая бежать, осмотрелся:   везде, как бы спотыкаясь о невидимое препятствие, падали, роняя оружье, люди, а   другие, перескакивая через них, продолжали свой головокружительный бег.      

«Скоро   ли моя очередь?» – с недоумением подумал Егер, и тотчас, вспахав землю, граната   разорвалась перед ним, плюнув кругом землей, осколками и гнилым дымом. Горячий,   воздушный толчок остановил Егера на одно мгновение.      

– Есть! –   радостно вскричал он, но, встряхнувшись, здоровый и злой, побежал дальше.      

Поле, по   которому бежали роты генерала Фильбанка, дробно пылилось, как пылится, под   крупным дождем, сухая грунтовая дорога. Это ударялись пули.      

«Как   много их, – рассеянно думал Егер, подбегая к линии укреплений. – Дай   мне одну, господи!» – Нетерпеливо полез он первый по скату земляного вала,   откуда, прямо в лицо, брызгал пороховой дым. За капитаном, скользя коленями по   гладкому дерну, ползли солдаты. На гребне вала Егер остановился; его толкали,   сбивали с ног, и уже началась тесная, как в субботней бане, медленная,   смертельная возня. Гипноз битвы овладел Егером. Как в бреду, видел он красные   мундиры своих и голубые – неприятеля: одни из них, согнувшись, словно под   непосильной тяжестью, закрывали простреленное лицо руками, другие, расталкивая   локтями раненых, лезли вперед, нанося удары и падая от них сами; третьи, в   оцепенении, не могли двинуться с места и стояли, как Егер, опустив руки. Острие   штыка протянулось к Егеру, он молча посмотрел на него, и лицо стало у него   таким же измученным и счастливым, как вчера вечером, когда он пришел к   товарищам сообщить о приступе. Но о штык звякнул другой штык; первый штык   скрылся, а под ноги Егеру сунулся затылком голубой мундир.      

Капитан   встрепенулся. «Нет, госпожа Смерть! – сказал он. – Вы не уйдете». Он   бросился дальше, ко рву и стенам форта, где уже раскачивались, отталкиваемые   сверху, штурмовые лестницы. Его торопили, ругали, и он торопил всех, ругался и   лез, срываясь, по узким перекладинам лестниц. Он бросался в самые отчаянные   места, но его не трогали. Многие падали рядом с ним; иногда, отчаявшись в том,   чего искал и на что надеялся, он вырывался вперед, совсем теряясь для своих в   голубой толпе, но скоро опять становилось кругом свободно, и снова бой завивал   свой хриплый клубок впереди, оттесняя Егера. Наконец, улыбнувшись, он махнул   рукой и перестал заботиться о себе.      

       IV      

       

Дней   через шесть после взятия форта в палатку Егера зашел генерал Фильбанк. Капитан   сидел за столом и писал обычный дневной рапорт.      

– Позвольте   мне лично передать вам письмо, – сказал Фильбанк, – после того, что   вы показали при штурме «Циклопа», мне приятно лишний раз увидеться с вами.      

– Благодарю,   генерал, – возразил Егер, – но я был не более, как… – Взгляд его   упал на почерк адреса, он, молча, сам взял письмо из рук генерала и, не   спрашивая обычного позволения, разорвал конверт. Руки его тряслись. Медленно   развернув листок, Егер прочел письмо, вздохнул и рассмеялся.      

– Ну,   я вижу… – холодно сказал Фильбанк, – ваши мысли заняты. Ухожу.      

Егер   продолжал смеяться. От смеха на глазах его выступили слезы.      

– Извините,   генерал… – проговорил он, – я не в своем уме.      

Они   стояли друг против друга. Генерал, натянуто улыбаясь, пожал плечами, как бы   желая сказать: «Я знаю, знаю, как частный человек, я сам»… – сделал рукой   извиняющий жест и вышел.      

– О   глупая! – сказал Егер, прикладывая письмо к щеке. – О глупая! –   повторил он так мягко, как только мог произнести это его голос, охрипший от   команд и дождей. Он снова перечитал письмо. «Дорогой, прости Эльзу. Я поверила   клевете на тебя, мне ложно доказали, что я у тебя не одна. Но я больше не   буду».      

– Ах   вы, глупые женщины! – сказал Егер. – Стоит вам соврать, а вы уже и   поверили. Я счастливый человек. За что мне столько счастья?      

Затуманенными   глазами смотрел он прямо перед собой, забыв обо всем. И вот, тихо задрожав, на   полотнище палатки остановилось, как солнечный зайчик, неяркое, конусообразное   пятно. Центр его, заметно сгущаясь, напоминал пулю. Конец оболочки, сорванный в   одном месте, обнажил темный свинец.      

Егер   закрыл глаза, а когда открыл их, пятно исчезло. Он вспомнил о безумном   поведении своем в памятное утро взятия форта и вздрогнул. «Нет, теперь я не   хочу этого, нет». – Он перебрал все лучшие, радостные мгновения жизни и не   мог найти в них ничего прекраснее, восхитительнее, божественнее, чем то письмо,   которое держал теперь в руках.      

Он сел,   положил голову на руки и долго, не менее часа, сидел так, полный одним   чувством. Когда заиграл рожок, он не сразу понял, в чем дело, но, поняв,   внутренно потускнел и, повинуясь привычке, выбежал к построившейся уже в боевой   порядок роте. Наступал неприятель.      

Стрелки   рассыпались, выдвигаясь цепью навстречу неприятельскому арьергарду, откуда,   словно приближающийся ливень, летела, рассыпаясь, пыльная линия ударяющих все   ближе и ближе пуль. Егер, следуя за стрелками, ощутил не страх, а зудливое,   подозрительное беспокойство, но тотчас, как только глухие щелчки, пыля, стали   раздаваться вокруг него, беспокойство исчезло. Его сменила теплая, благородная   уверенность. Сильным, спокойным голосом отдал он команду ложиться, улыбнулся и   упал с пробитой головой, не понимая, отчего земля вдруг поднялась к нему,   бросившись на грудь.      

– Удивительно   крепкие пули, – сказал доктор в походном лазарете своему коллеге, рассматривая   извлеченную из головы Егера пулю. – Она даже не сплюснулась. Чуть-чуть   сорвало оболочку.      

– Это   не всегда бывает, – возразил второй, умывая темные, как в перчатках,   руки, – и пуля Консидье может, попав в ребро костяка, разбиться.      

Он стал   рассматривать крошечный, весом не более пяти золотников, ружейный снаряд. У   конца его была слегка сорвана оболочка и из-под нее темнел голый свинец.      

– Да,   гуманная пуля, – сказал он. – Как по-вашему, дела капитана?      

– Очень   плохо. На единицу.      

– С   минусом. Геслер был крепче, но и тот не выжил.      

– Да, –   возразил первый, – но этот счастливее. Он без сознания, а тот умер, не   переставая кричать от боли.      

– Так, –   сказал второй, – счастье условно.      

 Забытое      

       

       I      

       

Табарен   был очень ценным работником для фирмы «Воздух и свет». В его натуре счастливо   сочетались все необходимые хорошему съемщику качества: страстная любовь к делу,   находчивость, профессиональная смелость и огромное терпение. Ему удавалось то,   что другие считали невыполнимым. Он умел ловить угол света в самую дурную   погоду, если снимал на улице какую-либо процессию или проезд высокопоставленных   лиц. Одинаково хорошо и ясно и всегда в интересном ракурсе снимал он все   заказы, откуда бы ни пришлось: с крыш, башен, деревьев, аэропланов и лодок.   Временами его ремесло переходило в искусство. Снимая научно-популярные ленты,   он мог часами просиживать у птичьего гнезда, ожидая возвращения матери к   голодным птенцам, или у пчелиного улья, приготовляясь запечатлеть вылет нового   роя. Он побывал во всех частях света, вооруженный револьвером и маленьким   съемочным аппаратом. Охоты на диких зверей, жизнь редких животных, битвы   туземцев, величественные пейзажи, – все проходило перед ним, сперва в   жизни, а затем на прозрачной ленте, и сотни тысяч людей видели то, что видел   сперва один Табарен.      

Созерцательный,   холодный и невозмутимый характер его как нельзя более отвечал этому занятию. С   годами Табарен разучился принимать жизнь в ее существе; все происходящее, все,   что было доступно его наблюдению, оценивал он как годный или негодный материал   зрительный. Он не замечал этого, но бессознательно всегда и прежде всего   взвешивал контрасты света и теней, темп движения, окраску предметов,   рельефность и перспективу. Привычка смотреть, своеобразная жадность зрения была   его жизнью; он жил глазами, напоминая прекрасное, точно зеркало, чуждое   отражаемому.      

Табарен   зарабатывал много, но с наступлением войны дела его пошатнулись. Фирма его   лопнула, другие же фирмы сократили операции. Содержание семьи стало дорого,   вдобавок пришлось уплатить по нескольким спешно предъявленным векселям. Табарен   остался почти без денег; похудевший от забот, часами просиживал он в кафе,   обдумывая выход из тягостного, непривычного положения.      

– Снимите   бой, – сказал однажды ему знакомый, тоже оставшийся не у дел   съемщик. – Но только не инсценировку. Снимите бой настоящий, в десяти   шагах, со всеми его непредвиденными натуральными положениями. За негатив дадут   прекрасные деньги.      

Табарен   почесал лоб.      

– Я   думал об этом, – сказал он. – Единственное, что останавливало меня,      

– это   семья. Опасности привыкли ко мне, а я к ним, но быть убитым, оставив семью без   денег, – нехорошо. Во-вторых, мне нужен помощник. Может случиться, что,   раненный, я брошу вертеть ленту, а продолжать нужно. Наконец, вдвоем безопаснее   и удобнее. В-третьих, надо получить разрешение и пропуск.      

Они   замолчали. Знакомого Табарена звали Ланоск; он был поляк, с детства живущий за   границей. Настоящую фамилию его: «Ланской» – французы переделали на «Ланоск», и   он привык к этому. Ланоск напряженно думал. Идея боевой фильмы все более   пленяла его, и то, что он высказал вслух, не было, по-видимому, внезапным   решением, а ждало только подходящего случая и настроения. Он сказал:      

– Давайте,   Табарен, сделаем это вместе. Я одинок. Доход пополам. У меня есть небольшое   сбережение; его хватит пока вашей семье, а потом сосчитаемся. Не беспокойтесь,   я деловой человек.      

Табарен   обещал подумать и через день согласился. Тут же он развил перед Ланоском план   съемок: лента должна быть возможно полной. Они дадут полную картину войны,   развертывая ее кресчендо от незначительных, подготовляющих впечатлений до   настоящего боя. Ленту хорошо сделать единственной в этом роде. Игра ва-банк:   смерть или богатство.      

Ланоск   воодушевился. Он заявил, что тотчас поедет и заключит предварительное условие с   двумя конторами. А Табарен отправился хлопотать о разрешении военного   начальства. С большим трудом, путем множества мытарств, убеждая, доказывая,   прося и умоляя, получил он наконец через две недели желанную бумагу, затем   успокоил, как мог, жену, сказав ей, что получил недолгосрочную командировку   обычного характера, и выехал с Ланоском на боевые поля.      

       II      

       

Первая   неделя прошла в усиленной и беспокойной работе, в посещениях местностей, затронутых   войной, и выборе среди изобилия материала – самого интересного. Где верхом, где   пешком, где на лодках или в солдатском поезде, часто без сна и впроголодь,   ночуя в крестьянских избах, каменоломнях или в лесу, съемщики наполнили   шестьсот метров ленты. Здесь было все: деревни, сожженные пруссаками;   жители-беглецы, рощи, пострадавшие от артиллерийского огня, трупы солдат и   лошадей, сцены походной жизни, картины местностей, где происходили наиболее   ожесточенные бои, пленные немцы, отряды зуавов и тюркосов; словом – вся громада   борьбы, включительно до переноски раненых и снимков операционных помещений на   их полном ходу. Не было только еще центра картины – боя. Невозмутимо, как   привычный хирург у операционного стола, Табарен вертел ручку аппарата, и глаза   его вспыхивали живым блеском, когда яркое солнце помогало работе или случай   давал живописное расположение живых групп. Ланоск, более нервный и подвижный,   вначале сильно страдал; часто при виде разрушений, нанесенных немцами,   проклятия сыпались из его горла столь же выразительным тоном, как плач женщины   или крик раненого. Через несколько дней нервы его притупились, затихли, он   втянулся, привык и примирился со своей ролью – молча отражать виденное.      

Наступил   день, когда съемщикам надлежало выполнить самую трудную и заманчивую часть   работы; снять подлинный бой. Дивизия, близ которой остановились они в маленькой   деревушке, должна была утром атаковать холмы, занятые неприятелем. Ночью, наняв   телегу, Табарен и Ланоск отправились в цепь, где с разрешения полковника   присоединились к стрелковой роте.      

Ночь   была пасмурная и холодная. Огней не разводили. Солдаты частью спали, частью сидели   еще группами, разговаривая о делах походной жизни, стычках и ранах. Некоторые   спрашивали Табарена – не боится ли он. Табарен, улыбаясь, отвечал всем:      

– Я   только одно боюсь: что пуля пробьет ленту.      

Ланоск   говорил:      

– Трудно   попасть в аппарат: он маленький.      

Они   закусили хлебом и яблоками и улеглись спать. Табарен скоро уснул; Ланоск лежал   и думал о смерти. Над головой его неслись тучи, гонимые резким ветром; вдали   гудел лес. Ланоск не боялся смерти, но боялся ее внезапности. На тысячи ладов   рисовал он себе этот роковой случай, пока с востока не побелел воздух и синий   глаз неба скользнул кое-где среди серых, облачных армад, густо валившихся за   холмистый горизонт.      

Тогда он   разбудил Табарена и осмотрел аппарат.      

Табарен,   проснувшись, прежде всего осмотрел небо.      

– Солнца,   солнца! – нетерпеливо вскричал он. – Без солнца все будет смазано:   здесь некогда долго выбирать позицию и находить фокус!      

– Я   съел бы эти тучи, если бы мог! – подхватил Ланоск.      

Они   стояли в окопе. Слева и справа от них тянулись ряды стрелков. Лица их были   серьезны и деловиты. Через несколько минут вой первой шрапнели огласил высоту,   и в окоп после грозного треска сыпнул невидимый град. Два стрелка пошатнулись,   два упали. Бой начался. Гремели раскаты ружейного огня; сзади, поддерживая   пехоту, потрясали землю артиллерийские выстрелы.      

Табарен,   установив аппарат, внимательно вертел ручку. Он наводил объект то на раненых,   то на стреляющих, ловил целлулоидом выражение их лиц, позы, движения. Обычное   хладнокровие не изменило ему, только сознание заработало быстрее, время как бы   остановилось, а зрение удвоилось. По временам он топал ногой, вскрикивая:      

– Солнца!   Солнца!      

На него   не обращали внимания. Солдаты, перебегая, толкали его, и тогда он крепко цеплялся   за аппарат, опасаясь за его целость. Ланоск сидел, прижавшись к стенке окопа.      

По   окопам, заглушаемая выстрелами, передалась команда. Отряд шел в атаку. Солдаты,   перелезая через бруствер, бросились бежать к холмам, молча, стиснув зубы, с   ружьями наперевес. Табарен, держа аппарат под мышкой, кинулся бежать за   солдатами, пересиливая одышку. Ланоск не отставал: он был бледен, возбужден и   на бегу не переставая кричал:      

– Ура,   Табарен! Лента и Франция увидят чертовский удар нашего штыка! А ловко я это   выдумал, Табарен? Опасно… но, черт возьми – жизнь вообще опасна! Смотрите, что   за молодцы бегут впереди! Как у этого блестят зубы! Он смеется! Ура! Мы снимем   победу, Табарен! Ура!      

Они   слегка отстали, и Табарен пустился бежать изо всех сил. Пули срезывали у его   ног траву, свистали над головой, и он страшной силой воли заставил молчать   сознание, твердящее о внезапной смерти. Чем дальше, тем чаще встречались ему   лежащие ничком, только что опередившие его в беге солдаты.      

На   гребне холма показались немцы, поспешно выбегая навстречу, стреляя на ходу и   что-то выкрикивая. За минуту до столкновения Табарен вырвал у Ланоска треножник   и быстро, задыхаясь от бега, установил аппарат. Руки его тряслись. В этот   момент ненавистное, упрямое, милое солнце бросило в разрез туч желтый, живой   свет, родив бегущие тени людей, ясность и чистоту дали.      

Французы   бились от Табарена в пятнадцати, десяти шагах. Мелькающий блеск штыков, круги,   описываемые прикладами, изогнутые назад спины падающих, повороты и прыжки наступающих,   движение касок и кепи, гневная бледность лиц – все, схваченное светом, неслось   в темную камеру аппарата. Табарен вздрагивал от радости при виде ловких ударов.   Ружейные стволы, парируя и поражая, хлопались друг о друга. Вдруг странное   смешение чувств потрясло Табарена. Затем он упал, и память и сознание оставили   его, лежащего на земле.      

       III      

       

Когда   Табарен очнулся, то понял по обстановке и тишине, что лежит в лазарете. Он чувствовал   сильную жажду и слабость. Попробовав повернуть голову, он чуть снова не лишился   сознания от страшной боли в висках. Забинтованная, не смертельно простреленная   голова требовала покоя. Первый вопрос, заданный им врачу, был:      

– Цел   ли мой аппарат?      

Его   успокоили. Аппарат подобрал санитар; товарища же его, Ланоска, убили. Табарен   был еще слишком слаб, чтобы реагировать на это известие. Волнение, пережитое в   вопросе о судьбе аппарата, утомило его. Он вскоре уснул.      

Ряд   долгих, скучных, томительных дней провел Табарен на койке, тщетно пытаясь вспомнить,   как и при каких обстоятельствах получил рану. Пораженная память отказывалась   заполнить темный провал живым содержанием. Смутно казалось Табарену, что там,   во время атаки, с ним произошло нечто удивительное и важное. Кусая губы и морща   лоб, подолгу думал он о том неизвестном, которое оставило памяти едва заметный   след ощущений, столь сложных и смутных, что попытка воскресить их вызывала   неизменно лишь утомление и досаду.      

В конце   августа он возвратился в Париж и тотчас же занялся проявлением негативов. То   одна, то другая фирма торопили его, да и сам он горел нетерпением увидеть   наконец на экране плоды своих трудов и скитаний. Когда все было готово, в   просторном зале собрались смотреть боевую фильму Табарена агенты, представители   фирм, содержатели театров и кинематографов.      

Табарен   волновался. Он сам хотел судить о своей работе в полном ее объеме, а потому избегал   смотреть ранее этого вечера готовую уже ленту на свет. Кроме того, его   удерживала от преждевременного любопытства тайная, ни на чем, конечно, не   обоснованная надежда найти на экране, в связном повторении моментов,   исчезнувший бесследно обрывок воспоминаний. Потребность вспомнить стала   его болезнью, манией. Он ждал и почему-то боялся. Его чувства напоминали трепет   юноши, идущего на первое свидание. Усаживаясь на стул, он волновался, как   ребенок.      

В   глубоком молчании смотрели зрители сцены войны, добытые ценой смерти Ланоска.   Картина заканчивалась. Тяжело дыша, смотрел Табарен эпизоды штыкового боя,   смутно начиная что-то припоминать. Вдруг он закричал:      

– Это   я! я!      

Действительно,   это был он. Французский стрелок, изнемогая под ударами пруссаков, шатался уже,   еле держась на ногах; окруженный, он бросил вокруг себя безнадежный взгляд, посмотрел   в сторону, за раму экрана и, падая, раненный еще раз, закричал что-то неслышное   зрителям, но теперь до боли знакомое Табарену. Крик этот снова раздался в его   ушах. Солдат крикнул:      

– Помоги   землячку, фотограф!      

И тотчас   же Табарен увидел на экране себя, подбегающего к дерущимся. В его руке был   револьвер, он выстрелил раз, и два, и три, свалил немца, затем схватил выпавшее   ружье француза и стал отбиваться. И чувства жалости и гнева, бросившие его на   помощь французу, – снова воскресли в нем. Второй раз он изменил себе,   изменил спокойному зрению и профессиональной бесстрастности. Волнение его   разразилось слезами. Экран погас.      

– Боже   мой! – сказал, не отвечая на вопросы знакомых, Табарен. – Лента   кончилась… в этот момент убили Ланоска… Он продолжал вертеть ручку! Еще немного   – и солдата убили бы. Я не выдержал и плюнул на ленту!      

 Происшествие в квартире   г-жи Сериз      

       

«Мало на   свете мудрецов, друг Горацио».      

Шекспир   наизнанку      

       

       I      

       

Калиостро   не умер; его смерть выдумали явно беспомощные в достижении высших истин   рационалисты. Во времена Калиостро или, вернее, в ту эпоху, когда великий человек   этот стоял на виду, рационалисты были еще беспомощнее. У них накопилось   кое-что, правда: Ньютоново яблоко, Лавуазье и т. п., но какими пустяками   казалось это в сравнении с циклопическими знаниями знаменитого Калиостро!   Ламбаль и Прекрасная Цветочница своевременно убедились в них[36]. Итак, рационалисты,   эмпирики и натуралисты смертельно завидовали Калиостро, бессмертному и   неуязвимому в своей мощи. Они ловко использовали то обстоятельство, что гениальный   итальянец встретил ледяной прием в столице нашего отечества, а двор Екатерины,   воспитанный на малопитательном для ума смешении юмориста Вольтера с стеклоделом   Ломоносовым и футуристом Тредьяковским, не мог усвоить всей ценности знаний   своего великого гостя.      

Неуспех   Калиостро приписали его бессилию, а отсюда заключили, что он смертен. Никто,   правда, не видел его гроба, но общий голос решил: «помер, где-нибудь; тайно,   стыдливо помер; помер, как пить дать». И это рационалисты! Но он, как сказано,   не погрешил этим.      

Калиостро,   наскучив колоссальным театром истории, кою наблюдал около пяти тысяч лет,   оставил мудрую Клио и удалился на одну из Гималайских вершин – Армун,   затерянную в обширных джунглях. Это произошло в 1823 году. На Армуне Калиостро   занялся чистым знанием: постижением начала вселенной – занятие, малопонятное   игроку на биллиарде или ялтинскому проводнику, но единственное, на чем мог   сосредоточить теперь пламя своего ума Калиостро, знающий все. Воспитанник   халдейских жрецов, основатель масонских лож и сенешал Розенкрейцеров, – он   не очень-то стеснялся на Армуне с покорной ему материей. Сложное, непреодолимое   движение его воли мгновенно перевело идею предметов в первооснову материи; она,   забушевал, приняла послушные формы, и на снеговой вершине Армуна сверкнул, как   выстрел, мраморный дворец, застыв в законной неподвижности веса и трех   измерений.      

       II      

       

В конце   июля 1914 года большой пантакль Соломона, лежавший на письменном столе Калиостро,   издал тихий звон и на краях его вспыхнули голубые пятна тусклого, как сумерки,   света. Это указывало на сотрясение мирового эфира. Заинтересованный Калиостро   посмотрел в овальное зеркало Сведенборга и увидел символы огромной войны,   предсказанной Сен-Жерменом еще в 1828 году. Множество других признаков   подтверждало это: резец из горного хрусталя, укрепленный над девственным пергаментом,   писал знак Фалега, духа планеты Марс; неподвижно висевший в воздухе цветок Мира   завял, и тень крови пала на благородное чело бюста Агриппы.      

Согласно   договору, заключенному лет триста назад между Калиостро и десятью сефиротами,   элементалами Белой магии, – Калиостро мог постигать смысл текущих событий   и развитие их не иначе, как совершив предварительно акт Добра, направленный   против Самоэля, духа яда и смерти. Вспомнив это и горя желанием проникнуть в   разум событий, он немедленно приступил к действиям.      

– Мадим,   Цедек, Шелом-Иезодот, – тихо сказал он, – ко мне! Моя мысль – моя   воля!      

Погас   свет, и тотчас в глубоком мраке наметились гигантские очертания трех сефиротов;   контуры эти колебались, светились – напряглись, получили непроницаемость, вес,   тело, дыхание – и пол скрипнул под их ногами.      

Цедек   был сефирот прямоты, Мадим – страшной силы, Шелом-Иезодот – разрушителем   оснований, то бишь принципов.      

– Цедек,   разбей воздух на запад, – сказал Калиостро, – Мадим, уничтожь   пространство, а ты, Шелом-Иезодот, как самый ленивый, получишь более всех   работы. Разрушь мое принципиальное равнодушие к судьбе людей!      

Вновь   вспыхнул свет; фантомы исчезли; беззвучный ураган молнией пролетел от Армуна к   Бельгии; пространство пало, воздух исчез полосой в сто футов, а непоколебимое   равнодушие Калиостро сменилось доброй улыбкой. И вот первое, что увидел он в   стране горя и что должно было послужить взяткой сефиротам за единение с Разумом   событий, именуемым Ацилут.      

       III      

       

В   маленькой, но чистой квартире, соблазнительно уютной и светлой, сидела в кресле   ушедшего под форты мужа маленькая госпожа Сериз. Опишем наружность ее, которая   понравилась Калиостро: чистый, правильный лоб, мягкий профиль, темнорусые   волосы, нежный рот и все нежное. Взгляд ее темных глаз был важный и милостивый,   и светилось в нем порядочно некой хорошей глупости, что извинительно, так как   юной женщине этой было всего двадцать лет. Глаза ее были вчера заплаканы, а   сегодня остались в них следы слез – тяжесть ресниц.      

Госпожа   Сериз занималась вот каким делом: она читала роман, судьба героев которого   напоминала ее судьбу; в этом романе Альберт Вуаси тоже ушел на войну и у него   тоже была жена. Разумеется, г-жа Сериз сделала эту жену собой, а господина   Вуаси – господином Сериз. В процессе чтения вздумалось ей загадать следующее:   если Вуаси благополучно вернется, то и Сериз благополучно вернется, а если   Вуаси неблагополучно вернется, то и Сериз последует его примеру. С пылкостью,   свойственной любви и молодости, г-жа Сериз тотчас же уверовала в гадание и   гадала уже триста пятнадцатую страницу, как вдруг, перевернув ее, увидела   карандашную надпись, выведенную нем-то на переплете: «Дико и некультурно   вырывать страницы; на это способен только немец; стыдитесь, неизвестный   вырыванец!»      

Увы!   последние страницы были вырваны! А г-жа Сериз и не подозревала этого! Гадание,   таким образом, кончалось на следующих словах: «Шатаясь от усталости, Альберт   Вуаси обнажил палаш и кинулся к по…». Дальше шла вышеупомянутая справедливая   надпись. Г-жа Сериз топнула обеими ножками и едва не заплакала. Что произошло с   Вуаси? И к чему кинулся он, к какому такому «по…». Если это – пороховой погреб   – от Вуаси мало чего осталось. Если – по…лку, то он тоже не выстоял один против   сотен людей. Если – по…гибели, то… каждый понимает, что это значит и не следовало   писать такой глупый роман.      

Видя   огорчение госпожи Сериз, Калиостро, стоя на вершине Армуна, мыслью приказал   явиться новому взводу сефиротов. То были: Бина, сефирот Разумного действия,   Хесед, сефирот Сострадания и Нэтцах – Стойкость победы. С крыльев их сыпался   свет, их глаза заботливо смотрели на Калиостро, повиновались которому они   охотно и без капризов.      

– Я   думаю, – сказал Калиостро, – я думаю нечто, что должно быть   исполнено. Моя мысль – мое приказание!      

Тотчас   же сефироты прониклись его желаниями и скрылись. Бина, исчезая, усмехнулся: ему   нравилось интересное поручение. В мгновение, столь быстрое, что оно не было   даже временем, он принял вид Альберта Вуаси и явился перед г-жой Сериз, которая   к этому моменту была лишена Калиостро способности изумляться – на время визита   Бины. Ее состояние допускало теперь, незаметно для нее самой, принимать как   должное все, что бы она не увидела.      

– Здравствуйте,   г-жа Сериз! – сказал Вуаси-Бина, оправляя гусарский ментик, –   «…следнему неприятельскому солдату».      

– Г-н   Вуаси! – строго заявила г-жа Сериз. – Вы исчезли с триста пятнадцатой   страницы, хотя должны были гнать, что я гадаю на вас. Вы исчезли, оставив это   страшное «по…».      

– Так, –   сказал Вуаси-Бина. – Я кинулся к последнему неприятельскому солдату и взял   его в плен.      

– Так   ли, г-н Вуаси?      

– Да,   это так. Поверьте, мне лучше знать: ведь я герой того романа, что лежит на   вашем столе. Впоследствии, когда вам попадет в руки второй, целый экземпляр   этой книги, вы почувствуете ко мне полное доверие.      

– Значит,   вы благополучно вернулись?      

– Чрезвычайно   благополучно. Настолько благополучно, что советовал бы некоторым дамам гадать   на мою особу, – в известных целях.      

Г-жа   Сериз покраснела и стала кашлять. Она покашляла с минуту, не более, но так   выразительно, что Бина-Вуаси счел долгом помочь ей.      

– Г-н   Сериз, конечно, здоров, – сказал он. – Он вернется.      

– Вы   думаете?      

– Я   знаю это. Ему ворожила очаровательная бабушка будущих своих внуков.      

Г-жа   Сериз, в виде благодарности, заинтересовалась положением самого Вуаси.      

– Так   вы, значит, женились на мадемуазель Шеврез?      

– Как   полагается.      

– По   любви?      

– Да.      

– И   были ей хорошим мужем?      

– Сударыня, –   возразил Вуаси-Бина, – автор в противном бы случае не сел бы писать роман.      

Г-жа   Сериз растроганно протянула ему руку. Но окончился срок сефирота: материя, коей   был облечен он, распалась в ничто, и рука женщины встретила пустоту и вернулось   изумление.      

– Что   это? – сказала она, вздрагивая. – Я, кажется, слишком много думала об   этом романе. С кем говорила я? Ах, тоска, тоска! Был здесь г-н Вуаси или нет?   Если он был, то уход его не совсем вежлив.      

Она   томилась, и тут начал работать Хесед, коему поручено было рассмешить г-жу   Сериз, это во-первых, и внушить ей Радостную уверенность – во-вторых. Сефирот   оживил фотографию г-на Сериз, стоявшую на каминной доске. Как только взгляд   г-жи Сериз упал на этот портрет – с ним произошли поразительные, странные вещи:   левая рука ловко закрутила черный, молодой ус; один глаз комически подмигнул, а   другой стал вращаться непостижимым, но совершенно не безобразным образом, и   г-жа Сериз окаменела от удивления. А глаз все подмигивал, ус все топорщился, и   было это так нежно и смешно, что г-жа Сериз, не выдержав, расхохоталась. Этого   и добивался Хесед; тотчас же он проник в доступное в эту минуту сердце женщины   и Радостная уверенность была с ней. Конечно, она долго протирала глаза, когда   портрет успокоился, но это ничего не сказало ей; она бессильна была решить –   было то, что было, или же было то, чего не было? Так гениальный Калиостро   распорядился ее сознанием.      

       IV      

       

Третий   сефирот, Нэтцах, очутился на гребне бельгийского окопа и тщательно поймал своею   крепкой, как алмаз, рукой штук девять шрапнельных пуль, готовившихся пробить   г-на Сериз. Он так и остался при нем, щелкая время от времени пальцем по   некоторым весьма назойливым гранатам и бомбам. Сефироты, как и люди, нуждаются   в отдыхе; отдых Нэтцаха, когда он предавался ему, состоял в том, чтобы портить   неприятельские материалы. Он трансформировал взрывчатые вещества, делая из   пороха нюхательный табак, – тогда при выстреле все чихали, и чихали так   долго, что уж никак не могли взять верный прицел; или забивал пулеметы сжатым   ветром, отчего пули их летели не далее трех шагов.      

Много   поднялось к небу душ с поля сражения, но не было среди них ни одной немецкой   души. «Есть ли душа у немца?» – размышлял сефирот. Оставим его решать этот   вопрос: мы уже решили. Есть, но она в пятках и не показывается.      

Калиостро   посмотрел в зеркало Свенденборга и увидел, что приказания выполнены. Тогда он   взглянул наверх, к высокому потолку, где в сумерках снегового вечера тихо   плавали чудесные лилии Ацилут – Мира сияния. Лилии издавали тонкий, прекрасный   аромат, и аромат этот был Разум событий, и Калиостро погрузился в него. Каждому   открыт Разум событий, кто поступает, как поступил Калиостро, но немногие знают   это.      

Вокруг   вершины Армуна бушевала метель. К огромному зеркальному окну дворца подошел   каменный баран; гордые, голодные глаза его выразительно смотрели на Калиостро,   а на великолепных рогах белел снег.      

– Ступай,   дикий, ступай, – сказал Калиостро, – немного вниз и немного налево!   Там есть еще довольно травы.      

Баран   исчез, и был ему по его бараньему положению – травяной кусок хлеба.      

Так жил   могущественный Калиостро на пике горы Армун, в северном Индостане, где никогда   и никто не видел его. Все, описанное здесь, – истинно, и в заключение   можем мы привести одну из семи тайных молитв Энхеридиона, читаемую по   воскресеньям:      

«Избави   меня, Господь, свое создание, от всех душевных и телесных страданий, прошедших,   настоящих и будущих. Дай мне, по благости твоей, мир и здоровье и яви свою   милость мне, слабому твоему созданию!»      

 Повесть, оконченная   благодаря пуле      

       

       I      

       

Коломб,   сев за работу после завтрака, наткнулся к вечеру на столь сильное и сложное препятствие,   что, промучившись около часу, счел себя неспособным решить предстоящую задачу в   тот же день. Он приписал бессилие своего воображения усталости, вышел,   посмеялся в театре, поужинал в клубе и заснул дома в два часа ночи, приказав   разбудить себя не позже восьми. Свежая голова хорошо работает. Он не   подозревал, чем будет побеждено препятствие; он не усвоил еще всей силы и   глубины этого порождения творческой психологии, надеясь одержать победу усилием   художественной логики, даже простого размышления. Но здесь требовалось резкое   напряжение чувств, подобных чувствам изображаемого лица, уподобление; Коломб   еще не сознавал этого.      

В чем же   заключалось препятствие? Коломб писал повесть, взяв центром ее стремительное   перерождение женской души. Анархист и его возлюбленная замыслили «пропаганду   фактом». В день карнавала снаряжают они повозку, убранную цветами и лентами, и,   одетые в пестрые праздничные костюмы, едут к городской площади, в самую гущу   толпы. Здесь, после неожиданной, среди веселого гула, короткой и страстной   речи, они бросают снаряд, – месть толпе, – казня ее за преступное   развлечение, и гибнут сами. Злодейское самоубийство их преследует двойную цель;   напоминание об идеалах анархии и протест буржуазному обществу. Так собираются   они поступить. Но таинственные законы духа, наперекор решимости, убеждениям и   мировоззрению, приводят героиню рассказа к спасительному в последний момент   отступлению перед задуманным. За то время, пока карнавальный экипаж их движется   в ряду других, среди восклицаний, смеха, музыки и шумного оживления улиц к   роковой площади, в душе женщины происходит переворот. Похитив снаряд, она   прячет его в безопасное для жизни людей место и становится из разрушительницы –   человеком толпы, бросив возлюбленного, чтобы жить обыкновенной, просто, но, по   существу, глубоко человечной жизнью людских потоков, со всеми их правдами и неправдами,   падениями и очищениями, слезами и смехом.      

Коломб   искал причин этой благодетельной душевной катастрофы, он сам не принимал на   веру разных «вдруг» и «наконец», коими писатели часто отделываются в трудных   местах своих книг. Если в течение трех-четырех часов взрослый, пламенно   убежденный человек отвергает прошлое и начинает жить снова – это совсем   «вдруг», хотя был срок по времени малый. Ради собственного удовлетворения, а не   читательского только, требовал он ясной динамики изображенного человеческого   духа и был в этом отношении требователен чрезмерно. И вот, с вечера пятого дня   работы, стал он, как сказано, в тупик перед немалой задачей: понять то, что еще   не создано, создать самым процессом, понимания причины внутреннего переворота   женщины, по имени Фай.      

Слуга   принес кофе и зажег газ. Уличная тьма редела; Коломб встал. Он любил свою повесть   и радовался тишине еще малолюдных улиц, полезной работе ума. Он выкурил   несколько крепких папирос одну за другой, прихлебывая кофе. Тетрадь с повестью   лежала перед ним. Просматривая ее, он задумался над очередной белой страницей.      

Он стал   писать, зачеркивать, вырывать листки, курить, прохаживаться, с головой, полной   всевозможных предположений относительно героини, представив ее красавицей, он   размышлял, не будет ли уместным показать пробуждение в ней долго подавляемых   инстинктов женской молодости. Веселый гром карнавала не мог ли встряхнуть   сектантку, привлечь ее, как женщину, к соблазнам поклонения, успехов, любви? Но   это плохо вязалось с ее характером, сосредоточенным и глубоким. К тому же   подобное рассеянное, игривое настроение немыслимо в ожидании смерти.      

Опять   нужно было усиленно курить, метаться по кабинету, тереть лоб и мучиться. Рассвело;   табачный дым, наполнявший кабинет, сгустился и стал из голубоватого серым.   Окурки, заполнив все пепельницы, раскинулись по ковру. Коломб обратился к   естественным чувствам жалости и страха пред отвратительным злодеянием; это было   вполне возможно, но от сострадания к полному, по убеждению, разрыву с прошлым –   совсем не так близко. Кроме того, эта версия не соответствовала художественному   плану Коломба – она лишала повесть значительности крупного события, делая ее   достаточно тенденциозной и в дурном тоне. Мотивы поведения Фай должны были   появиться в блеске органически свойственной каждому некоей внутренней трагедии,   приобретая этим общее, не зависимое от данного положения, значение; сюжет   повести служил, главным образом, лишь одной из форм вечного драматического   момента. Какого? Коломб нашел этот вопрос очень трудным. Временная духовная   слепота поразила его, – обычное следствие плохо продуманной сложной темы.      

Бесплодно   комбинируя на разные лады два вышеописанные и отвергаемые им самим состояния   души, прибавил он к ним еще третье: животный страх смерти. Это подало ему некоторую,   быстро растаявшую, надежду, – растаявшую очень быстро, так как она унижала   в его глазах глубокий, незаурядный характер. Он гневно швырнул перо. Тяжелая   обессилевшая голова отказалась от дальнейшего изнурительного одностороннего   напряжения.      

– Как,   уже вечер? – сказал он, смотря в потемневшее окно и не слыша шагов сзади.      

– Удивительно, –   возразил посетитель, – как вы обратили на это внимание, да еще вслух.   Именно – вечер. Но я задыхаюсь в этом дыму. Сквозь такую завесу затруднительно   определить ночь, утро, вечер или день на дворе.      

– Да, –   радуясь невольному перерыву, обернулся Коломб, – а я еще не ел ничего, я   переваривал этот проклятый сюжет. – Он отшвырнул тетрадь и поставил на   место, где она лежала, корзинку с папиросами. – Ну, как вы живете, Брауль?   А? Счастливый вы человек, Брауль.      

– Чем? –   сказал Брауль.      

– Вам   не нужно искать сюжетов и тем, вы черпаете их везде, где захотите, особенно   теперь, в год войны.      

– Я   корреспондент, вы – романист, – сказал Брауль, – меня читают полчаса   и забывают, вас читают днями, вспоминают и перечитывают.      

– А   все-таки.      

– Если   вы завидуете скромному корреспонденту, мэтр Коломб, – поедемте со мной на   передовые позиции.      

– Вот   что! – воскликнул Коломб, пристально смотря в деловые глаза Брауля. –   Странно, что я еще не думал об этом.      

– Зато   думали другие. Я к вам явился сейчас с формальным предложением от журнала «Театр   жизни». От вас не требуется ничего, кроме вашего имени и таланта. Журнал просит   не специальных статей, а личных впечатлений писателя.      

Коломб   размышлял. «Может быть, если я временно оставлю свою повесть в покое, она отстоится   в глупой моей голове». Предложение Брауля нравилось ему резкой новизной   положения, открывающего мир неизведанных впечатлений. Трагическая обстановка   войны развернулась перед его глазами; но и тут, в мысленном представлении   знамен, пушек, атак и выстрелов, носился неодолимый, повелительно приковывая   внимание, загадочный образ Фай, ставшей своеобразной болезнью. Коломб ясно   видел лицо этой женщины, невидимой Браулю. «Ничто не мешает мне наконец думать   в любом месте о своей повести и этой негодяйке, – решил Коломб. –   Разумеется, я поеду, это нужно мне как человеку и как писателю».      

– Ну,   еду, – сказал он. – Я, правда, не баталист, но, может быть, сумею   принести пользу. Во всяком случае, я буду стараться. А вы?      

– Меня   просили сопровождать вас.      

– Тогда   совсем хорошо. Когда?      

– Я   думаю, завтра в три часа дня. Ах, господин Коломб, эта поездка даст вам гибель   подлинного интересного материала!      

– Конечно. –   «Что думала она, глядя на веселую толпу?» – Тьфу, отвяжись! – вслух рассердился   Коломб. – Это сводит меня с ума!      

– Как? –   встрепенулся Брауль.      

– Вы   ее не знаете, – насмешливо и озабоченно пояснил Коломб. – Я думал   сейчас об одной моей знакомой, особе весьма странного поведения.      

       II      

       

Двухчасовой   путь до Л. ничем не отличался от обыкновенного пути в вагоне, не считая   двух-трех пассажиров, пораженных событиями до полной неспособности говорить о   чем-либо, кроме войны. Брауль поддерживал такие разговоры до последней   возможности, ловя в них те мелкие подробности настроений, которые считал   характерными для эпохи. Коломб рассеянно молчал или произносил заурядные   реплики. Нервное возбуждение, вызванное в нем быстрым переходом от кабинетной   замкнутости к случайностям походной жизни, затихло. Вчера и сегодня утром он охотно,   с гордостью думал о предстоящих ему – вверенных его изображению – днях войны,   его героях, быте, жертвах и потрясениях, но к вечеру ожидания эти потеряли остроту,   уступив тоскливому, неотвязному беспокойству о неоконченной повести. С   топчущейся на месте мыслью о героине сел он в вагон, пытаясь временами,   бессознательно для себя, сосредоточиться на тумане темы среди дорожной   обстановки, станционных звонков, гула рельс и окон, струящихся быстро   мелькающими окрестностями.      

От Л.   путь стал иным. Поезд миновал здесь ту естественную границу, позади которой войну   можно еще представлять, иметь дело с ней только мысленно. За этой чертой,   впереди, приметы войны являлись видимой действительностью. У мостов стояли   солдаты. На вокзале в Л. расположился большой пехотный отряд, лица солдат были   тверды и сумрачны. Вагоны опустели, пассажиры мирной наружности исчезли; зато   время от времени появлялись офицеры, одиночные солдаты с сумками, какие-то   чиновники в полувоенной форме. В купе, где сидел Коломб, вошел кавалерист, сел   и уснул сразу, без зевоты и промедления. В сумерках окна Брауль заметил змеевидные   насыпи и показал Коломбу на них; то были брошенные окопы. Иногда сломанное колесо,   дышло, разбитый снарядный ящик или труп лошади с неуклюже приподнятыми ногами   безмолвно свидетельствовали о битвах.      

Брауль   вынул часы. Было около восьми. К девяти поезд должен был одолеть последний перегон   и возвращаться назад, так как конечный пункт его следования лежал в самом тылу   армии. Коломб погрузился в музыку рельс. Рой смутных ощущений, неясных, как   стаи ночных птиц, проносился в его душе. Брауль, достав записную книжку, что-то   отмечал в ней, короткими, бисерными строчками. На полустанке вошел кондуктор.      

– Поезд   не идет дальше, – сказал он как бы вскользь, что произвело еще большее действие   на Коломба и Брауля. – Да, не идет, путь испорчен.      

Он   хлопнул дверью, и тотчас же фонарь его мелькнул за окном, направляясь к другим   вагонам.      

Рассеянное,   мечтательное настроение Коломба оборвалось. Брауль вопросительно глядел на   него, сжав губы.      

– Что   ж! – сказал он. – Как это ни неприятно, но вспомним, что мы   корреспонденты, Коломб; нам придется еще с очень многим считаться в этом же   роде.      

– Пойдемте   на станцию, – сказал Коломб. – Там выясним что-нибудь.      

Кавалерист   проснулся, как и уснул, – сразу. Узнав, в чем дело, он долго и   основательно ругал пруссаков, затем, переварив положение, стал жаловаться, что   у него нет под рукой лошади, его «Прекрасной Мари», а то он отмахнул бы остаток   дороги шутя. Кто теперь ездит на великолепной гнедой Мари? Это ему, к   сожалению, неизвестно; он едет из лазарета, где пролежал раненный шесть недель.   Может быть, Мари уже убита. Тогда пусть берегутся все первые попавшиеся немцы!   У кавалериста было грубоватое, правильное лицо с острыми и наивными глазами. В   конце концов, он предложил путешественникам отправиться вместе.      

– Я   тут все деревни кругом знаю, – сказал он. – За деньги дадут повозку.      

– Это   нам на руку, – согласился Брауль. – А пешком много идти?      

– Нет.   На Гарнаш или Пом? – Солдат задумчиво поковырял в ухе. – Пойдем на   Гарнаш, оттуда дорога лучше.      

Бойкий   вид и авторитетность кавалериста уничтожили, в значительной мере, неприятность   кондукторского заявления. Солдат, Брауль и Коломб вышли на станцию. Здесь   собралось несколько офицеров, решивших заночевать тут, так как на расспросы их   относительно исправления пути не было дано толковых ответов. Начальник   полустанка выразил мнение, что дело вовсе не в пути, а в немцах, но – что,   почему и как? – сам не знал. Брауль, подойдя к офицерам, выспросил их кой   о чем. Они направлялись совсем в иную сторону, чем корреспонденты, и   присоединяться к ним не было оснований. Пока Брауль беседовал об этом с   Коломбом, неугомонный, оказавшийся весьма хлопотливым парнем, кавалерист дергал   их за полы плащей, подмигивал, кряхтел и топтался от нетерпения. Наконец, решив   окончательно следовать за своим случайным проводником, путешественники вышли из   унылого, пропахшего грязью и керосином станционного помещения, держа в руках   саквояжи, по счастью, необъемистые и легкие, с самым необходимым.      

Тьма,   пронизанная редким, сырым туманом, еле-еле показывала дорогу, извивающуюся   среди голых холмов. Брауль и Коломб привели в действие электрические фонари;   неровные световые пятна, сильно освещая руку, падали в дорожные колеи мутными,   колеблющимися конусами. Коломб шел за световым пятном фонаря, опустив голову.   Бесполезно было осматриваться вокруг, глаза бессильно упирались в мрак,   скрывший окрестности. Звезд не было. Кавалерист шагал немного впереди Брауля,   помогавшего ему своим фонарем; Коломб следовал позади.      

Пока   солдат, определив Брауля, как более общительного и подходящего себе спутника,   бесконечно рассказывал ему о боевых днях, делая по временам, видимо, приятные   ему отступления к воспоминаниям личных семейных дел, в которых, как мог уяснить   Коломб, главную роль играли жена солдата и наследственный пай в мельничном   предприятии, – сам Коломб не без удовольствия ощутил наплыв старых мыслей   о повести. Без всякого участия воли они преследовали его и здесь, на темной   захолустной дороге. То были те же много раз рассмотренные и отвергнутые   сплетения воображенных чувств, но теперь, благодаря известной оригинальности положения   самого романиста, резкому ночному воздуху, мраку и движению, получили они некую   обманную свежесть и новизну. Пристально анализируя их, Коломб скоро убедился в   самообмане. С этого момента существо его раздвоилось: одно «я» поверхностно, в   состоянии рассеянного сознания, воспринимало действительность, другое, ничем не   выражающее себя внешне, еще мало изученное «я» – заставляло в ровном,   бессознательном усилии решать загадку души Фай, женщины столь же реальной   теперь для Коломба, как разговор идущих впереди спутников.      

Решив (в   чем ошибался), что достаточно приказать себе бросить неподходящую к месту и   времени работу мысли, как уже вернется непосредственность ощущений, –   Коломб тряхнул головой и нагнал Брауля.      

– Вы   не устали? – спросил он снисходительным тоном новичка, ретиво берущегося   за дело. – Что же касается меня, то я, кажется, годен к походной жизни.   Мои ноги не жалуются.      

– Теперь   недалеко, – сообщил кавалерист. – Скоро придем. Ходить трудно,      

– прибавил   он, помолчав. – Я раз ехал, вижу, солдат сидит. Чего бы ему сидеть? А у   него ноги не действуют; их батальон тридцать миль ночью сделал. И так бывает –   человек идет – вдруг упал. Это был обморок, от слабого сердца.      

Коломб   был хорошего мнения о своем сердце, но почему-то не сказал этого. С холма, на   вершину которого они поднялись, виднелся тусклый огонь, столь маленький и   слабый благодаря туману, что его можно было принять за обман напряженного   зрения.      

– Вот   и Гарнаш. – Кавалерист обернулся. – Вы думаете, это далеко? Сто   шагов; туман обманчив.      

Подтверждая   его слова, мрак разразился злобным собачьим лаем.      

– Что   чувствует человек в бою? – спросил солдата Коломб. – Вот вы,   например?      

– Ах   вот что? – Кавалерист помолчал. – То есть страшно или не страшно?..      

– В   этом роде.      

– Видите,   привыкаешь. Не столько, знаете, страшно, сколько трудно. Трудная это работа.   Однако, черт возьми! – Он остановился и топнул ногой. – Ведь это наша   земля?! Так о чем и говорить?      

Считая,   по-видимому, эти слова вполне исчерпывающими вопрос, солдат направился в обход   изгороди. За ней тянулась улица; кое-где светились окна.      

       III      

       

Не менее   часа потратили путешественники на обход домов, разговоры и торг, пока удалось   им отыскать поместительную повозку, свободную лошадь и свободного же ее   хозяина. Человек этот, по имени Гильом, был ярмарочным торговцем и знал   местность отлично. Он рассчитывал к утру вернуться обратно, отвезя путников в   арьергард армии. Хорошая плата сделала его проворным. Коломб, сидя в темноте у   ворот, не успел докурить вторую папиросу, как повозка была готова. Разместив   вещи, путешественники уселись, толкая друг друга коленями, и Гильом, стегнув   лошадь, выехал из деревни.      

– Поговаривают, –   сказал он, пустив лошадь рысью, – что пруссаки показываются милях в десяти   отсюда. Только их никто не видел.      

– Разъезды   везде заходят, – согласился кавалерист. – Ты бы, дядя Гильом,   придерживался, на всякий случай, открытых мест.      

– Лесная   дорога короче. – Гильом помолчал. – Я даже днем не расстаюсь с   револьвером.      

– Вот   вам, – сказал Брауль Коломбу, – разговор, освежающий нервы. В таких   случаях я всегда нащупываю свой револьвер, это еще больше располагает к   приключениям.      

– Я   не прочь встретить немца, – заявил Коломб. – Это было бы хорошим экзаменом.      

– Если   вам захочется побывать на передовых позициях, вы увидите очень много немцев.   Однако это все пустяки.      

– Лесная   дорога короче, – снова пробормотал Гильом.      

– А,   милый, поезжайте, как знаете, – сказал Брауль. – Нас четверо; вы –   травленая собака, я могу считаться полувоенным, что касается остальных двух, то   один из них настоящий солдат, в полном вооружении, а другой попадает в туза.      

– Правильно, –   сказал кавалерист, закручивая усы. – Неужели вы в туза попадаете? –   удивленно осведомился он у Коломба.      

– Если   бы у вас было столько свободного времени, сколько у меня, – ответил,   смеясь, Коломб, – вы научились бы убивать стрекозу в воздухе.      

«Туп-туп-туп…»   – стучали копыта. Движение во тьме, по извилистой, встряхивающей, неизвестной   дороге принадлежало к числу любимых ощущений Коломба. Бесцельно и требовательно   он отдавался ему, прислушиваясь к мрачному сну равнин. Вскоре начался лес.   Переход от открытых мест к стиснутому деревьями пространству был заметен   благодаря тьме лишь по неподвижности ставшего еще более сырым воздуха, запаху   гнилых листьев и особенно отчетливому стуку колес, переезжающих огромные корни.   Слева, загремев долгим эхом, раздался выстрел.      

– Ото! –   сказал, инстинктивно останавливая лошадь, Гильом.      

Кавалерист   привстал. Коломб и Брауль выхватили револьверы. Гильом опомнился, бешено   размахивая кнутом, он пустил лошадь вскачь. Повозка, оглушительно тарахтя,   ринулась под бойко застучавшими из тьмы выстрелами в дремучую глубину леса. Эхо   стрельбы, раскатисто рвущее тишину, усиливало тревогу. Немногие восклицания,   которыми успели обменяться путники, были скорее выражением чувств, чем мысли,   так как перед лицом явной опасности думать не о чем, кроме спасения, а это, как   без слов понимали все, зависело от тьмы и быстроты лошади. Коломбу чудились крики,   свист пуль; одна из них, пущенная наугад вдоль дороги, действительно была им   услышана; резкий короткий свист ее оборвался щелчком в попутный древесный   ствол.      

Повозка   мчалась, немилосердно встряхивая пассажиров, выстрелы стихли, оборвались.   Наступила пауза, в течение которой слышались лишь болезненное хрипение лошади и   треск прыгающих колес. Затем, как бы заключая цепь впечатлений, грянул   последний выстрел; случаю было угодно, чтобы на этот раз пуля достигла цели.   Коломб, пробитый насквозь, подскочил, задохнувшись на мгновение от боли в   прорванном легком, вскрикнул и сказал:      

– Меня   ударило. – Он опустился на руки Брауля. Гильом свернул в чащу леса и   остановил лошадь.      

       IV      

       

Коломбу   много раз приходилось, конечно, задумываться над ощущениями раненого человека и   даже описывать это в некоторых произведениях. Основой таких переживаний, –   не будучи сам знаком с ними, – он считал самые тяжелые чувства: испуг,   тоску, отчаяние, гнев на судьбу и т. д. Люди, стоящие перед лицом смерти,   казались ему похожими друг на друга внутренней своей стороной. Затем он думал,   что сознание смертельной опасности, возникающее у тяжко раненного –   неисчерпаемо сложно, туманно, и тратил на уяснение подобного момента десятки   страниц, не сомневаясь, что и сам пережил бы колоссальную психическую вибрацию.   Меж тем лично с ним все произошло так.      

За   выстрелом последовал красноречивый, горячий толчок в спину. Немедленно же представление   о пуле и ране соединилось с колющей, скоро прошедшей, болью внутри грудной клетки.   Первая мысль была о смерти, то есть о неизвестном, и была поэтому собственно   мыслью о предстоящей, быть может, в скором времени потере сознания, на что   сознание ответило возмущением и недоумением. Весь момент напоминал ошибку в   числе ступенек лестницы, когда сдержанное движение ноги встречает пустоту и   человек, лишенный равновесия, – замирает, оглушенный падением, причина   которого делается ясна раньше, чем руки падающего упрутся в землю.      

К   счастью путников, когда Гильом круто повернул с дороги в лес, повозка не   зацепила колесами о стволы и пробилась довольно далеко в глушь. Тряска лесной   почвы была, однако же, нестерпимо мучительна для Коломба. Ветви били его по   лицу, усиливая раздражение организма, взволнованного возобновившейся болью.   Наконец лошадь дернулась взад-вперед и остановилась. Гильом, помогая Коломбу   сойти, прислушивался к монотонной тишине ночи; ни топота, ни голосов не было   слышно в стороне нападения. По всей вероятности, немецкий разъезд ограничился   стрельбой наугад, по слуху, не зная, с кем, с каким числом людей имеет дело;   или же, сбитый с толку беспорядочным лесным эхом, пустился в другом   направлении. Теперь, когда окончательно смолк лошадиный топот и стук колес,   путешественники могли спокойно заняться раненым.      

Растерявшийся   Брауль осветил фонарем Коломба, сидевшего прислонясь к дереву.      

– Ну   и разбойники, – сказал кавалерист, помогая корреспонденту снять куртку с   Коломба.      

От   сломанного, выступающего концом наружу ребра сочилась темная кровь. Вся рубашка   была в-пятнах. Несмотря на все, Коломб чувствовал своеобразное любопытство к   своему положению. Вид мокрого темного передка рубашки страшно взволновал его,   но не испугал. Волнение поддерживало его силы. Интеллект покуда молчал;   организм, осваиваясь с необычайным состоянием, противился действию разрушения;   сердце жестоко билось, во рту было сухо и жарко.      

– Однако, –   сказал Коломб, – лучше бы нам сесть в повозку и ехать. – Он упирался   руками в землю, желая подняться, и застонал. – Нет, не выйдет ничего. Но   вы поезжайте.      

– Глупо, –   сказал Брауль, развертывая бинты. – Расставьте руки. – Он стал   перевязывать раненого, говоря: – Все это моя затея. Что я скажу обществу и   редакции? Вам очень больно?      

– Боль   глухая, когда я не шевелюсь.      

– Поступим   так, – сказал солдат. – Мы, – я и дядя Гильом, – мигом   устроим носилки, дерева здесь много, – понесем вас потихонечку, господин   Коломб. А вы, значит, потерпите пока. Гильом, есть веревка?      

– Есть.   Хватило бы повесить кой-кого из этих стрелков.      

Гильом   стал шарить в повозке, а кавалерист, захватив фонарь, отправился за жердями.   Скоро послышался чавкающий стук его палаша. Брауль сделал Коломбу тугую,   крестообразную повязку, заставил раненого лечь на разостланный плащ и сел   рядом, вздыхая в ожидании носилок.      

Не желая   усиливать тягостное настроение спутников разговором о своем положении, Коломб   молчал. Он знал уже, что рана сквозная, и, хотя это обстоятельство говорило в   его пользу, – ждал смерти. Он не боялся ее, но ему было жалко и страшно   покидать жизнь такой, какой она была. Потрясение, нервность, торжественная тьма   леса, внезапный переход тела от здоровья к страданию – придали его оценке   собственной жизни ту непогрешимую суровую ясность, какая свойственна сильным   характерам в трагические моменты. Несовершенства своей жизни он видел очень   отчетливо. В сущности, он даже и не жил по-настоящему. Его воля, хотя и   бессознательно, была всецело направлена к охранению своей индивидуальности. Он   отвергал все, что не отвечало его наклонностям; в живом мире любви, страданий и   преступлений, ошибок и воскресений он создал свой особый мир, враждебный другим   людям, хотя этот его мир был тем же самым миром, что и у других, только   пропущенным сквозь призму случайностей настроения, возведенных в закон. Его   ошибки в сфере личных привязанностей граничили с преступлениями, ибо здесь, по   присущей ему невнимательности, допускалось попирание чужой души, со всеми его   тягостными последствиями, в виде обид, грусти и оскорбленности. В любви он   напоминал человека, впотьмах шагающего по цветочным клумбам, но не считающего   себя виновным, хотя мог бы осветить то, что требовало самого нежного и   священного внимания. Это был магический круг, осиное гнездо души, полагающей   истинную гордость в черствой замкнутости, а пороки – неизбежной тенью   оригинального духа, хотя это были самые обыкновенные, мелкие пороки, общие   почти всем, но извиняемые якобы двойственностью натуры. Его романы тщательно   проводили идеи, в которые он не верил, но излагал их потому, что они были   парадоксальны, как и все его существо, склонное к выгодным для себя   преувеличениям.      

Жизнь в   том виде, в каком она представилась ему теперь, казалась нестерпимо, болезненно   гадкой. Не смерть устрашала его, а невозможность, в случае смерти, излечить   прошлое. «Я должен выздороветь, – сказал Коломб, – я должен,   невозможно умирать так». Страстное желание выздороветь и жить иначе было в эти   минуты преобладающим.      

И тут   же, с глубоким изумлением, с заглушающей муки души радостью, Коломб увидел, при   полном освещении мысли то, что так тщетно искал для героини неоконченной   повести. Не теряя времени, он приступил к аналогии. Она, как и он, ожидает   смерти; как он, желает покинуть жизнь в несовершенном ее виде. Как он – она   человек касты; ему заменила живую жизнь привычка жить воображением; ей –   идеология разрушения; для обоих люди были материалом, а не целью, и оба, сами   не зная этого, совершали самоубийство.      

– Наконец-то, –   сказал Коломб вслух пораженному Браулю, – наконец-то я решил одну   психологическую задачу – это относится, видите ли, к моей повести. В основу   решения я положил свои собственные теперешние переживания. Поэтому-то она и не   бросила снаряд, а даже помешала преступлению.      

– Коломб,   что с вами? Вы бредите? – испуганно вскричал Брауль.      

Коломб   не ответил. Он погрузился в беспамятство – следствие волнения и потери крови.      

– Носилки   готовы, – сказал, волоча грубое сооружение, кавалерист. – Ну, в путь,   да и поможет нам бог!      

Коломб   остался жив, и ему не только для повести, но и для него самого очень были полезны   те размышления, в которых, ожидая смерти, он провел всего, может быть, с   полчаса. Но и вся жизнь человеческая коротка, а полчаса, описанные выше, стоят   иногда целой жизни.      

 Судьба, взятая за рога      

       

       I      

       

В   декабре месяце луна две ночи подряд была окружена двойным оранжевым   ореолом, – явление, сопутствующее сильным морозам. Действительно, мороз   установился такой, что слепец Рен то и дело снимал с замерзших ресниц густой   иней. Рен ничего не видел, но иней мешал привычке мигать – что, будучи теперь   единственной жизнью глаз, несколько рассеивало тяжелое угнетение.      

Рен и   его приятель Сеймур ехали в санях по реке, направляясь от железнодорожной станции   к городку Б., лежащему в устье реки, при впадении ее в море. Жена Рена, приехав   в Б., ожидала мужа, уведомленного телеграммой. Съехаться здесь они условились   полгода назад, когда Рен не был еще слепым и отправлялся в геологическую   экскурсию без всяких предчувствий.      

– Нам   осталось три километра, – сказал Сеймур, растирая изгрызенную морозом   щеку.      

– Не   следовало мне вовлекать вас в эту поездку, – сказал Рен, – вот уж,   подлинно, слепой эгоизм с моей стороны. В конце концов, я мог бы великолепно   ехать один.      

– Да,   зрячий, – возразил Сеймур. – Я должен доставить вас и сдать с рук на   руки. К тому же…      

Он хотел   сказать, что ему приятна эта прогулка в пышных снегах, но вспомнив, что такое   замечание относилось к зрению, промолчал.      

Снежный   пейзаж, действительно, производил сильное впечатление. Белые равнины, в голубом   свете луны, под черным небом – холодно, по-зимнему, звездным, молчащим небом;   неотстающая черная тень лошади, прыгающая под ее брюхом, и ясная кривая   горизонта давали что-то от вечности.      

Боязнь показаться   подозрительным «как все слепые» помешала Рену спросить о недоговоренном.   Недалекая встреча с женой сильно волновала его, поглощая почти все его мысли и   толкая говорить о том, что неотвратимо.      

– Лучше,   если бы я умер на месте в эту минуту, – искренно сказал он, заканчивая   печальным выводом цепь соображений и упреков себе. – Подумайте, Сеймур,   каково будет ей?! Молодая, совсем молодая женщина и траурный, слепой муж! Я   знаю, начнутся заботы… А жизнь превратится в сплошной подвиг самоотречения.   Хуже всего – привычка. Я могу привыкнуть к этому, убедиться, в конце концов,   что так нужно, чтобы молодое существо жило только ради удобств калеки.      

– Вы   клевещете на жену, Рен, – воскликнул не совсем натурально Сеймур, –   разве она будет думать так, как сейчас вы?!      

– Нет,   но она будет чувствовать себя не совсем хорошо. Я знаю, – прибавил,   помолчав, Рен, – что я, рано или поздно, буду ей в тягость… только едва ли   она сознается перед собой в этом…      

– Вы   делаетесь опасным маньяком, – шутливо перебил Сеймур. – Если бы она   не знала, что стряслось с вами, я допустил бы не совсем приятные первую, вторую   неделю.      

Рен   промолчал. Его жена не знала, что он слеп; он не писал ей об этом.      

       II      

       

В   середине июля, исследуя пустынную горную реку, Рен был застигнут грозой. Он и   его спутники торопились к палатке, шел проливной дождь; окрестность, в темном   плаще грозовой тени, казалась миром, для которого навсегда погасло солнце;   тяжкая пальба грома взрывала тучи огненными кустами молний; мгновенные,   сверкающие разветвления их падали в лес. Меж небесными вспышками и громовыми   раскатами почти не было пауз. Молнии блистали так часто, что деревья,   беспрерывно выхватываемые из сумрака резким их блеском, казалось, скачут и исчезают.      

Рен не   запомнил и не мог запомнить тот удар молнии в дерево, после которого дерево и   он свалились на небольшом расстоянии друг от друга. Он очнулся в глубокой тьме,   слепой, с обожженными плечом и голенью. Сознание слепоты утвердилось только на   третий день. Рен упорно боролся с ним, пугаясь той безнадежности, к которой   вело это окончательное убеждение в слепоте. Врачи усердно и бесполезно возились   с ним: той нервной слепоты, которая поразила Рена, им не удалось излечить; все   же они оставили ему некоторую надежду на то, что он может выздороветь, что   зрительный аппарат цел и лишь остановился в действии, как механизм, обладающий   для работы всеми необходимыми частями. Написать жене о том, что произошло, было   выше сил Рена, отчаявшись в докторах, он упрямо, сосредоточенно, страстно ждал   – как приговоренный к смерти ожидает помилования – ждал света. Но свет не   загорался. Рен ожидал чуда; в его положении чудо было столь же естественной   необходимостью, как для нас вера в свои силы или способности. Единственное, в   чем изменились его письма к жене – это в том, что они были написаны на машинке.   Однако ко дню встречи он приготовил решение, характерное живучестью   человеческих надежд: убить себя в самый последний момент, когда не будет уже   никаких сомнений, что удар судьбы не пощадит и Анну, когда она будет стоять   перед ним, а он ее не увидит. Это было пределом.      

       III      

       

Когда   Рен приехал, вошел в комнату, где скоро должен был зазвучать голос Анны, еще не   вернувшейся из магазина, и наступила тишина одинокого размышления, слепой упал   духом. Небывалое волнение овладело им. Тоска, страх, горе убивали его. Он не   видел Анну семь месяцев; вернее, последний раз он видел ее семь месяцев назад и   более увидеть не мог. Отныне, даже если бы он остался жить, ему оставалось лишь   воспоминание о чертах лица Анны, ее улыбке и выражении глаз, воспоминание, вероятно,   делающееся все более смутным, изменчивым, в то время, как тот же голос, те же   слова, та же ясность прикосновения близкого существа будут твердить, что и   наружность этого существа та же, какой он ее забыл или почти забыл.      

Он так   ясно представил себе все это, угрожающее ему, если он не размозжит себе череп и   не избавится от слепоты, что не захотел даже подвергнуть себя последнему   допросу относительно твердости своего решения. Смерть улыбалась ему. Но   мучительное желание увидеть Анну вызвало на его глаза тяжкие слезы, скупые   слезы мужчины сломленного, почти добитого. Он спрашивал себя, что мешает ему,   не дожидаясь первого, еще веселого для нее, поцелуя – теперь же пустить в дело   револьвер? Ни он и никто другой не мог бы ответить на это. Может быть, последний   ужас выстрела на глазах Анны притягивал его необъяснимой, но несомненной   властью пристального взгляда змеи.      

Звонок в   прихожей всколыхнул все существо Рена. Он встал, ноги его подкашивались. Всем   напряжением воли, всей тоской непроницаемой тьмы, окружавшей его, он усиливался   различить хоть что-либо среди зловещего мрака. Увы! Только огненные искры,   следствие сильного прилива крови к мозгу, бороздили этот свирепый мрак   отчаяния. Анна вошла; он совсем близко услышал ее шаги, звучащие теперь иначе,   чем тогда, когда он видел, как она двигается: звук шагов раздавался как бы на   одном месте и очень громко.      

– Дорогой   мой, – сказала Анна, – милый мой, дорогой мои!      

Ничего   не произошло. Он по-прежнему не видел ее. Рен сунул руку в карман.      

– Анна! –   хрипло сказал он, отводя пальцем предохранитель. – Я ослеп, я больше не   хочу жить. Сеймур все расскажет… Прости!      

Руки его   тряслись. Он выстрелил в висок, но не совсем точно; пуля разбила надбровную   дугу и ударилась в карниз окна. Рен потерял равновесие и упал. Падая, он увидел   свою, как бы плавающую в густом тумане, руку с револьвером.      

Анна,   беспорядочно суетясь и вскрикивая, склонилась над мужем. Он увидел и ее, но   также смутно, а затем и комнату, но как бы в китайском рисунке, без   перспективы. Именно то, что он увидел, лишило его сознания, а не боль и не   предполагавшаяся близкая смерть. Но во всем этом, в силу потрясающей   неожиданности, не было для него теперь ни страха, ни радости. Он успел только   сказать: «Кажется, все обошлось…» – и впал в бесчувствие.      

– Это   было полезное нервное потрясение, – сказал через неделю доктор Рену,   ходившему с огромным рубцом над глазом. – Пожалуй, только оно и могло   вернуть вам то, что дорого для всех, – свет.      

 Искатель приключений      

       

И там как   раз, где смысл искать напрасно      

Там слово   может горю пособить.      

(Фауст)      

       

       I

   Поездка      

       

Путешественник   Аммон Кут после нескольких лет отсутствия возвратился на родину. Он остановился   у старого своего друга, директора акционерного общества Тонара, человека с сомнительным   прошлым, но помешанного на благопристойности и порядочности. В первый же день   приезда Аммон поссорился с Тонаром из-за газетной передовицы, обозвал друга   «креатурой» министра и вышел на улицу для прогулки.      

Аммон   Кут принадлежал к числу людей серьезных, более чем кажутся они на первый   взгляд. Его путешествия, не отмеченные газетами и не внесшие ни в одну карту   малейших изменений материков, были для него тем не менее совершенно необходимы.   «Жить – значит путешествовать», – говорил он субъектам, привязанным к   жизни с ее одного, самого теплого и потного, как горячий пирог, бока. Глаза   Аммона – две вечно алчные пропасти – обшаривали небо и землю в поисках за новой   добычей; стремительно проваливалось в них все виденное им и на дне памяти, в   страшной тесноте, укладывалось раз навсегда, для себя. В противоположность   туристу Аммон видел еще многое, кроме музеев и церквей, где, притворяясь   знатоками, обозреватели ищут в плохо намалеванных картинах неземной красоты.      

Любопытства   ради Аммон Кут зашел в вегетарианскую столовую. В больших комнатах, где пахло   лаком, краской, свежепросохшими обоями и еще каким-то особо трезвенным запахом,   сидело человек сто. Аммон заметил отсутствие стариков. Чрезвычайная,   несвойственная даже понятию о еде, тишина внушала аппетиту входящего быть   молитвенно нежным, вкрадчивым, как самая идея травоядения. Постные, хотя   румяные лица помешанных на здоровье людей безразлично осматривали Аммона. Он   сел. Обед, поданный ему с церемониальной, несколько подчеркнутой   торжественностью, состоял из отвратительной каши «Геркулес», жареного картофеля,   огурцов и безвкусной капусты. Побродив вилкой среди этого гастрономического   убожества, Аммон съел кусок хлеба, огурец и выпил стакан воды; затем, щелкнув   портсигаром, вспомнил о запрещении курить и невесело осмотрелся. За столиками в   гробовом молчании чинно и деликатно двигались жующие рты. Дух противодействия   поднялся в голодном Аммоне. Он хорошо знал, что мог бы и не заходить сюда – его   никто не просил об этом, – но он с трудом отказывал себе в случайных   капризах. Вполголоса, однако же достаточно явственно, чтобы его услышали, Аммон   сказал как бы про себя, смотря на тарелку:      

– Дрянь.   Хорошо бы теперь поесть мяса!      

При   слове «мясо» многие вздрогнули; некоторые уронили вилки; все, насторожившись,   рассматривали дерзкого посетителя.      

– Мяса   бы! – повторил, вздыхая, Аммон.      

Раздался   подчеркнутый кашель, и кто-то шумно задышал в углу.      

Скучая,   Аммон вышел в переднюю. Слуга подал пальто.      

– Я   пришлю вам индейку, – сказал Аммон, – кушайте на здоровье.      

– Ах,   господин! – возразил, печально качая головой, истощенный старик-слуга. –   Если бы вы привыкли к нашему режиму…      

Аммон,   не слушая его, вышел. «Вот и испорчен день, – думал он, шагая по теневой   стороне улицы. – Огурец душит меня». Ему захотелось вернуться домой; он   так и сделал. Тонар сидел в гостиной перед открытым роялем, кончив играть свои   любимые бравурные вещи, но был еще полон их резким одушевлением. Тонар любил   все определенное, безусловное, яркое: например, деньги и молоко.      

– Согласись,   что статья глупа! – сказал, входя, Аммон. – Для твоего министра я   предложил бы и свое колено… но – инспектор полиции дельный парень.      

– Мы, –   возразил, не поворачиваясь, Тонар, – мы, люди коммерческие, смотрим иначе.   Для таких бездельников, как ты, развращенных путешествиями и романтизмом,   приятен всякий играющий в Гарун-аль-Рашида. Я знаю – вместо того, чтобы толково   преследовать аферистов, гадящих нам на бирже, гораздо легче, надев фальшивую   бороду, шляться по притонам, пьянствуя с жуликами.      

– Что   же… он интересный человек, – сказал Аммон, – я его ценю только за   это. Надо ценить истинно интересных людей. Многих я знаю. Один, бывший   гермафродитом, вышел замуж; а затем, после развода, женился сам. Второй, ранее   священник, изобрел машинку для пения басом, разбогател, загрыз на пари зубами   цирковую змею, держал в Каире гарем, а теперь торгует сыром. Третий замечателен   как феномен. Он обладал поразительным свойством сосредоточивать внимание   окружающих исключительно на себе; в его присутствии все молчали; говорил только   он; побольше ума – и он мог бы стать чем угодно. Четвертый добровольно ослепил   себя, чтобы не видеть людей. Пятый был искренним дураком сорока лет; когда его   спрашивали: «Кто вы?» – он говорил – «дурак» и смеялся. Интересно, что он не   был ни сумасшедшим, ни идиотом, а именно классическим дураком. Шестой… шестой…   это я.      

– Да? –   иронически спросил Тонар.      

– Да.   Я враг ложного смирения. За сорок пять лет своей жизни я видел много; много пережил   и много участвовал в чужих жизнях.      

– Однако…   Нет! – сказал, помолчав, Тонар. – Я знаю человека действительно   интересного. Вы, нервные батареи, живете впроголодь. Вам всегда всего мало. Я   знаю человека идеально прекрасной нормальной жизни, вполне благовоспитанного,   чудных принципов, живущего здоровой атмосферой сельского труда и природы.   Кстати, это мой идеал. Но я человек не цельный. Посмотрел бы ты на него, Аммон!   Его жизнь по сравнению с твоей – сочное, красное яблоко перед прогнившим   бананом.      

– Покажи   мне это чудовище! – вскричал Аммон. – Ради бога!      

– Сделай   одолжение. Он нашего круга.      

Аммон   смеялся, стараясь представить себе спокойную и здоровую жизнь. Взбалмошный,   горячий, резкий – он издали тянулся (временами) к такому существованию, но   только воображением; однообразие убивало его. В изложении Тонара было столько   вкусного мысленного причмокивания, что Аммон заинтересовался.      

– Если   не идеально, – сказал он, – я не поеду, но если ты уверяешь…      

– Я   ручаюсь за то, что самые неумеренные требования…      

– Таких   людей я еще не видал, – перебил Аммон. – Пожалуйста, напиши мне к   завтраку рекомендательное письмо. Это не очень далеко?      

– Четыре   часа езды.      

Аммон,   расхаживая по комнате, остановился за спиной Тонара и, увлекшись уже новыми   грядущими впечатлениями, продекламировал, положив руку, как на пюпитр, на   лысину друга:      

       

Поля родные! К вашей тишине,      

К задумчиво сияющей луне,      

К туманам, медленным в извилистых   оврагах,      

К наивной прелести в преданиях и   сагах,      

К румянцу щек и блеску свежих глаз      

Вернулся я; таким же вижу вас      

Как ранее, и благодати гений      

Хранит мой сон среди родных видений!      

       

– Неужели   тебе сорок пять лет? – спросил, грузно вваливаясь в кресло, Тонар.      

– Сорок   пять. – Аммон подошел к зеркалу. – Кто же выдергивает мне седые   волосы? И неужели я еще долго буду ездить, ездить, ездить – всегда?      

       II

   Приезд      

       

Синий и   белый снег гор, зубчатый взлет которых тянулся полукругом вокруг холмистой   равнины, Аммон увидел из окна поезда рано утром. Вдали солнечной полоской   блестело море.      

Белая   станция, увитая по стенам диким виноградом, приветливо подбежала к поезду. Паровоз,   пыхтя отработанным паром, остановился, вагоны лязгнули, и Аммон вышел.      

Он   видел, что Лилиана – настоящее красивое место. Улицы, по которым ехал Аммон,   наняв экипаж к Доггеру, не были безукоризненно правильны: мягкая извилистость   их держала глаза в постоянном ожидании глубокой перспективы. Между тем   постепенно развертывающееся разнообразие строений очень развлекало Аммона. Дома   были усеяны балкончиками и лепкой или выставляли полукруглые башенки; серые на   белом фасаде арки, подтянутые или опущенные, как поля шляпы, крыши различно   приветствовали смотрящего; все это, затопленное торжественно цветущими садами,   солнцем, цветниками и небом, выглядело неплохо. Улицы были обсажены пальмами;   зонтичные вершины их бросали на желтую от полудня землю синие тени. Иногда   среди площади появлялся старый, как дед, фонтан, полный трепещущей от   выкидываемых брызг воды; местами в боковой переулок взвивалась каменная   винтовая лестница, а выше над ней бровью перегибался мостик, легкий как рука   подбоченившейся девушки.      

       III

   Дом Доггера      

       

Проехав   город, Аммон еще издали увидел сад и черепичную крышу. Дорога, усыпанная гравием,   вела через аллею к подъезду – простому, как и весь дом из некрашеного белого   дерева. Аммон подошел к дому. Это было одноэтажное бревенчатое здание с двумя   боковыми выступами и террасой. Вьющаяся зелень заваливала простенки фасада   цветами и листьями; цветов было много везде – гвоздик, тюльпанов, анемон,   мальв, астр и левкоев.      

К Аммону   спокойными, свободными шагами сильного человека подошел Доггер, стоявший у   дерева. Он был без шляпы; статная, розовая от загара шея его пряталась под   курчавыми белокурыми волосами. Крепкий, как ожившая грудастая статуя Геркулеса,   Доггер производил впечатление несокрушимого здоровяка. Крупные черты радушного   лица, серые теплые глаза, небольшие борода и усы очень понравились Аммону.   Костюм Доггера состоял из парусинной блузы, таких же брюк, кожаного пояса и   высоких сапог мягкой кожи. Руку он пожимал крепко, но быстро, а его грудной   голос звучал свободно и ясно.      

– Аммон   Кут – это я, – сказал, кланяясь, Аммон, – если вы получили письмо   Тонара, я буду иметь честь объяснить вам цель моего приезда.      

– Я   получил письмо, и вы прежде всего мой гость, – сказал, предупредительно   улыбаясь, Доггер. – Пойдемте, я познакомлю вас с женой. Затем мы поговорим   обо всем, что будет вам угодно сказать.      

Аммон   последовал за ним в очень простую, с высокими окнами и скромной мебелью гостиную.   Ничто не бросалось в глаза, напротив, все было рассчитано на неуловимый для   внимания уют. Здесь и в других комнатах, где побывал Аммон, обстановка   забывалась, как забывается телом давно обношенное привычное платье. На стенах   не было никаких картин или гравюр. Аммон не сразу обратил на это внимание:   пустота простенков как бы случайно драпировалась в близко сходящиеся друг с   другом складки оконных занавесей. Опрятность, чистота и свет придавали всему   оттенок нежной заботливости о вещах, с которыми, как со старыми друзьями, живут   всю жизнь.      

– Эльма! –   сказал Доггер, открывая проходную дверь. – Иди-ка сюда.      

Аммон   нетерпеливо ожидал встречи с подругой Доггера. Его интересовало увидеть их в   паре. Не прошло минуты, как из сумерек коридора появилась улыбающаяся красивая   женщина в нарядном домашнем платье с открытыми рукавами. Избыток здоровья   сказывался в каждом ее движении. Блондинка, лет двадцати двух, она сияла свежим   покоем удовлетворенной молодой крови, весельем хорошо спавшего тела,   величественным добродушием крепкого счастья. Аммон подумал, что и внутри ее,   где таинственно работают органы, все так же стройно, красиво и радостно;   аккуратно толкает по голубым жилам алую кровь стальное сердце; розовые легкие   бойко вбирают, освежая кровь, воздух и греются среди белых ребер под белой   грудью.      

Доггер,   не переставая улыбаться, что было, по-видимому, у него потребностью, а не усилием, –   представил Кута жене; она заговорила свободно, звонко, как будто была давно   знакома с Аммоном:      

– Как   путешественник, вы будете у нас немного скучать, но это принесет вам одну   пользу, только пользу!      

– Я   тронут, – сказал Аммон, кланяясь.      

Все   сели. Доггер, молча, открыто улыбаясь, смотрел прямо в лицо Аммону, также и   Эльма; выражение их лиц говорило: «Мы видим, что вы тоже очень простой человек,   с вами можно, не скучая, свободно молчать». Аммон хорошо понимал, что, несмотря   на подкупающую простоту хозяев и обстановки, он не доверял видимому.      

– Я   очень хочу объяснить вам прямую цель моего посещения, – приступил он к   необходимой лжи. – Путешествуя, я стал заядлым фотографом. В занятие это,   по моему мнению, можно внести много искусства.      

– Искусства, –   сказал Доггер, кивая.      

– Да.   Каждый пейзаж меняет сотни выражений в день. Солнце, время дня, луна, звезды, человеческая   фигура делают его каждый раз иным: или отнимают что-либо или же прибавляют.   Тонар соблазнил меня описанием прелестей Лилианы, самого города, окрестностей и   чудного вашего поместья. Я вижу, что мой аппарат нетерпеливо шевелится в   чемодане и самостоятельно от нетерпенья щелкает затвором. Вы давно знакомы с   Тонаром, Доггер?      

– Очень   давно. Мы познакомились, торгуя вместе это имение, но я перебил. Наши отношения   с ним прекрасны, он заезжает иногда к нам. Он очень любит деревенскую жизнь.      

– Странно,   что он сам не живет так, – сказал Аммон.      

– Знаете, –   возразила, кладя голову на руки, а руки на спинку кресла, Эльма, – для   этого нужно родиться такими, как я с мужем. Правда, милый?      

– Правда, –   сказал Доггер задумчиво. – Но, Аммон, пока не подали обед, я покажу вам хозяйство.   Ты, Эльма, пойдешь?      

– Нет, –   отказалась, смеясь, молодая женщина, – я хозяйка, и мне нужно   распорядиться.      

– Тогда… –   Доггер встал. Аммон встал. – Тогда мы отправимся путешествовать.      

       IV

   На дворе      

       

«Настоящий   искатель приключений, – твердил про себя Аммон, идя рядом с   Доггером, – отличается от банально любопытного человека тем, что каждое   неясное положение исчерпывается им до конца. Теперь мне нужно осмотреть все. Не   верю Доггеру». Не углубляясь больше в себя, он отдался впечатлениям. Доггер вел   Аммона сводчатыми аллеями сада к задворкам. Разговор их коснулся природы, и   Доггер, с несвойственной его внешности тонкостью, проник в самый тайник, хаос   противоречивых, легких, как движение ресниц, душевных движений, производимых   явлениями природы. Он говорил немного лениво, но природа в общем ее понятии   вдруг перестала существовать для Аммона. Подобно сложенному из кубиков дому,   рассыпалась она перед ним на элементарные свои части. Затем, так же бережно,   незаметно, точно играя, Доггер восстановил разрушенное, стройно и чинно свел   распавшееся к первоначальному его виду, и Аммон вновь увидел исчезнувшую было   совокупность мировой красоты.      

– Вы   – художник или должны быть им, – сказал Аммон.      

– Сейчас   я покажу вам корову, – оживленно проговорил Доггер, – здоровенный   экземпляр и хорошей породы.      

Они   вышли на веселый просторный двор, где бродило множество домашней птицы: цветистые   куры, огненные петухи, пестрые утки, неврастенические индейки, желтые, как   одуванчики, цыплята и несколько пар фазанов. Огромная цепная собака лежала в   зеленой будке, свесив язык. В загородке лоснились розовые бревна свиней; осел,   хлопая ушами, добродушно косился на петуха, рывшего лапой навоз под самым его   копытом; голубые и белые голуби стаями носились в воздухе; буколический вид   этот выражал столько мирной животной радости, что Аммон улыбнулся. Доггер, с   довольным видом осмотрев двор, сказал:      

– Я   очень люблю животных с уживчивой психологией. Тигры, удавы, змеи, хамелеоны и   иные анархисты мне органически неприятны. Теперь посмотрим корову.      

В хлеву,   где было довольно светло от маленьких лучистых окон, Аммон увидел четырех   гигантских коров. Доггер подошел к одной из них, цвета желтого мыла, с рогами   полумесяцем; зверь дышал силой, салом и молоком; огромное, розовое с черными   пятнами вымя висело почти до земли. Корова, как бы понимая, что ее   рассматривают, повернула к людям тяжелую толстую морду и помахала хвостом.      

Доггер,   подбоченившись, что делало его мужиковатым, посмотрел на Аммона, корову и опять   на Аммона, а затем кряжисто хлопнул ладонью по коровьей спине.      

– Красавица!   Я назвал ее – «Диана». Лучший экземпляр во всем округе.      

– Да,   внушительная, – подтвердил Аммон.      

Доггер   снял висевшее в ряду других ведро красной меди и стал засучивать рукава.      

– Посмотрите,   как я дою, Аммон. Попробуйте молоко.      

Аммон,   сдерживая улыбку, выразил в лице живейшее внимание. Доггер, присев на корточки,   подставил под корову ведро и, умело вытягивая сосцы, пустил в звонкую медь   сильно бьющие молочные струи. Очень скоро молоко поднялось в ведре пальца на два,   пенясь от брызг. Серьезное лицо Доггера, материнское обращение его с коровой и   процесс доения, производимый мужчиной, так рассмешили Аммона, что он, не   удержавшись, расхохотался. Доггер, перестав доить, с изумлением посмотрел на   него и наконец рассмеялся сам.      

– Узнаю   горожанина, – сказал он. – Вам не смешно, когда в болезненном забытьи   люди прыгают друг перед другом, вскидывая ноги под музыку, но смешны здоровые,   вытекающие из самой природы занятия.      

– Извините, –   сказал Аммон, – я вообразил себя на вашем месте и… И никогда не прощу себе   этого.      

– Пустое, –   спокойно возразил Доггер, – это нервы. Попробуйте.      

Он   принес из глубины хлева фаянсовую кружку и налил Аммону густого, почти горячего   молока.      

– О, –   сказал, выпив, Аммон, – ваша корова не осрамилась. Положительно, я завидую   вам. Вы нашли простую мудрость жизни.      

– Да, –   кивнул Доггер.      

– Вы   очень счастливы?      

– Да, –   кивнул Доггер.      

– Я   не могу ошибиться?      

– Нет.      

Доггер   неторопливо взял от Аммона пустую кружку и неторопливо отнес ее на прежнее   место.      

– Смешно, –   сказал он, возвращаясь, – смешно хвастаться, но я действительно живу в светлом   покое.      

Аммон   протянул ему руку.      

– От   всего сердца приветствую вас, – произнес он медленно, чтобы дольше   задержать руку Доггера. Но Доггер, открыто улыбаясь, ровно жал его руку, без   тени нетерпения, даже охотно.      

– Теперь   мы пойдем завтракать, – сказал Доггер, выходя из хлева. – Остальное,   если это вам интересно, мы успеем посмотреть вечером: луг, огород, оранжерею и   парники.      

Той же   дорогой они вернулись в дом. По пути Доггер сказал:      

– Много   теряют те, кто ищет в природе болезни и уродства, а не красоты и здоровья.      

Фраза   эта была как нельзя более уместна среди шиповника и жасмина, по благоухающим   аллеям которых шел, искоса наблюдая Доггера, Аммон Кут.      

       V

   Дракон и заноза      

       

Аммон Кут   редко испытывал такую свежесть и чистоту простой жизни, с какой столкнула его   судьба в имении Доггера. Остаток подозрительности держался в нем до конца   завтрака, но приветливое обращение Доггеров, естественная простота их движений,   улыбок, взглядов обвеяли Кута подкупающим ароматом счастья. Обильный завтрак   состоял из масла, молока, сыра, ветчины и яиц. Прислуга, вносившая и убиравшая   кушанья, тоже понравилась Аммону; это была степенная женщина, здоровая, как все   в доме.      

Аммон по   просьбе Эльмы рассказал кое-что из своих путешествий, а затем, из чувства   внутреннего противодействия, свойственного кровному горожанину в деревне, где   он сознает себя немного чужим, стал говорить о новинках сезона.      

– Новая   оперетка Растрелли – «Розовый гном» – хуже, чем прошлая его вещь. Растрелли   повторяет себя. Но концерты Седира очаровательны. Его скрипка могущественна, и   я думаю, что такой скрипач, как Седир, мог бы управлять с помощью своего смычка   целым королевством.      

– Я   не люблю музыки, – сказал Доггер, разбивая яйцо. – Позвольте   предложить вам козьего сыру.      

Аммон   поклонился.      

– А   вы, сударыня? – сказал он.      

– Вкусы   мои и мужа совпадают, – ответила, слегка покраснев, Эльма. – Я тоже   не люблю музыки: я равнодушна к ней.      

Аммон не   сразу нашелся, что сказать на это, так как поверил. Этим уравновешенным, спокойным   людям не было никаких причин рисоваться. Но Аммон начинал чувствовать себя –   слегка похоже – сидящим в вегетарианской столовой.      

– Да,   здесь спорить немыслимо, – сказал он. – На весенней выставке меня   пленила небольшая картина Алара «Дракон, занозивший лапу». Заноза и усилия,   которые делает дракон, валяясь на спине, как собака, чтобы удалить из раненого   места кусок щепки, – действуют убедительно. Невозможно, смотря на эту   картину из быта драконов, сомневаться в их существовании. Однако мой приятель   нашел, что если бы даже дракон этот пил молоко и облизывался…      

– Я   не люблю искусства, – кратко заметил Доггер.      

Эльма   посмотрела на него, затем на Аммона и улыбнулась.      

– Вот   и все, – сказала она. – Когда вы были последний раз в тропиках?      

– Нет,   я хочу объяснить, – мягко перебил Доггер. – Искусство – большое зло;   я говорю про искусство, разумеется, настоящее. Тема искусства – красота, но   ничто не причиняет столько страданий, как красота. Представьте себе   совершеннейшее произведение искусства. В нем таится жестокости более, чем вынес   бы человек.      

– Но   и в жизни есть красота, – возразил Аммон.      

– Красота   искусства больнее красоты жизни.      

– Что   же тогда?      

– Я   чувствую отвращение к искусству. У меня душа – как это говорится – мещанина. В   политике я стою за порядок, в любви – за постоянство, в обществе – за   незаметный полезный труд. А вообще в личной жизни – за трудолюбие, честность,   долг, спокойствие и умеренное самолюбие.      

– Мне   нечего возразить вам, – осторожно сказал Аммон. Убежденный тон Доггера   окончательно доказал ему, что Тонар прав. Доггер являл собой редкий экземпляр   человека, создавшего особый мир несокрушимой нормальности.      

Вдруг   Доггер весело рассмеялся.      

– Что   толковать, – сказал он, – я жизнерадостный и простой человек. Эльма,   ты поедешь с нами верхом? Я хочу показать гостю огород, луг и окрестности.      

– Да.      

       VI

   Лесная яма      

       

Прогулка,   кроме лесной ямы, ничего нового не дала Аммону. Они ехали рядом. Доггер с   правой, а Кут с левой стороны Эльмы, и Аммон, не касаясь более убеждений   Доггера, рассказывал о себе, своих встречах и наблюдениях. Он сидел на сытой,   красивой, спокойной лошади в простом черном седле. Несколько людей   повстречались им, занятых очисткой канав и окапыванием молодых деревьев; то   были рабочие Доггера, коренастые молодцы, почтительно снимавшие шляпы.   «Прекрасная пара, – думал Аммон, смотря на своих хозяев. – Такими,   вероятно, были до грехопадения Адам и Ева». Впечатлительный, как все бродяги,   он начинал проникаться их сурово-милостивым отношением ко всему, что не было их   собственной жизнью. Осмотр владений Доггера заставил его сказать несколько   комплиментов: огород, как и все имение, был образцовым. Сочный, засеянный   отборной травой луг веселил глаз.      

За   лугом, примыкавшим к горному склону, тянулся лес, и всадники, подъехав к опушке,   остановились. Доггер спокойно осматривал с этого возвышенного места свои   владения. Он сказал:      

– Люблю   собственность, Аммон. А вот посмотрите яму.      

Проехав   в лес, Доггер остановился у сумеречной, сырой ямы под сводами густой листвы   старых деревьев. Свет нехотя проникал сюда, здесь было прохладно, как в   колодце, и глухо. Валежник наполнял яму; корни протягивались в нее, сломанный   бурей ствол перекидывался над хаосом лесного сора и папоротника. Острый запах   грибов, плесени и земли шел из обширной впадины, и Доггер сказал:      

– Здесь   веет жизнью таинственных существ, зверей. Мне чудятся осторожные шаги хорьков,   шелест змеи, выпученные глаза жаб, похожих на водяночного больного. Летучие   мыши кружатся здесь в лунном свете, и блестят круглые очки сов. Вероятно, это   ночной клуб.      

«Он   притворяется, – подумал Аммон с новой вспышкой недоверия к Доггеру, –   но где зарыта собака?»      

– Я   хочу домой, – сказала Эльма. – Я не люблю леса.      

Доггер   ласково посмотрел на жену.      

– Она   против сумерек, – сказал он Аммону, – так же, как я. Вернемся. Я   чувствую себя хорошо только дома.      

       VII

   Ночь      

       

В   половине двенадцатого, простившись с гостеприимными хозяевами, Аммон отправился   в отведенную ему комнату левого крыла дома; ее окна выходили на двор,   отделенный от него узким палисадом, полным цветов. Обстановка комнаты дышала   тем же здоровым, свежим уютом, как и весь дом: мебель из некрашеного белого   дерева, металлический умывальник, чистые занавеси, простыни, подушки; серое   теплое одеяло; зеркало в простой раме, цветы на окнах; массивный письменный   стол; чугунная лампа. Не было ничего лишнего, но все необходимое, в голой   простоте своего назначения.      

– Так   вот куда я попал! – сказал Аммон, снимая жилет. – Руссо мог бы   позавидовать Доггеру. Прекрасно говорил Доггер о природе и лесной яме; это   стоит в противоречии с отвратительной плоскостью остальных его рассуждений. Мне   больше нечего делать здесь. Я убедился, что можно жить осмысленной растительной   жизнью. Однако еще посмотрим.      

Он сел   на кровать и задумался. Столовые стальные часы пробили двенадцать. Раскрытое   окно дышало цветами и влагой лугов. Все спало; звезды над черными крышами   горели, как огоньки далекого города. Аммон думал с грустным волнением о   постоянной мечте людей – хорошей, светлой, здоровой жизни – и недоумевал,   почему самые яркие попытки этого рода, как, например, жизнь Доггера, лишены   крыльев очарования. Все образцово, вкусно и чисто; нежно и полезно, красиво и   честно, но незначительно, и хочется сказать: «Ах, я был еще на одной выставке!   Там есть премированный человек…»      

Тогда он   стал рисовать мысленно возможности иного порядка. Он представил себе пожар,   треск балок, буйную жизнь огня, любовь Эльмы к рабочему, Доггера – пьяницу,   сумасшедшего, морфиниста; вообразил его религиозным фанатиком, антикваром,   двоеженцем, писателем, но все это не вязалось с хозяевами поместья в Лилиане.   Трепет нервной, разрушительной или творческой жизни чужд им. Возможность пожара   была, конечно, исключена в общем благоустройстве дома, и никогда не суждено   испытать ему испуга, хаоса горящего здания. Год за годом, толково, разумно,   тщательно и счастливо проходят, рука об руку, две молодые жизни – венец   творения.      

– Итак, –   сказал Аммон, – я ложусь спать. – Откинув одеяло, Аммон хотел   потушить лампу, как вдруг услышал в коридоре тихие мужские шаги; кто-то шел   мимо его комнаты, шел так, как ходят обыкновенно ночью, когда в доме все спят:   напряженно, легко. Аммон вслушался. Шаги стихли в конце коридора; прошло пять,   десять минут, но никто не возвращался, и Кут осторожно приотворил дверь.      

Висячая   лампа освещала коридор ровным ночным светом. В проходе было три двери: одна,   ближе к центру дома, вела в помещение для прислуги и находилась против комнаты   Кута; вторая, соседняя от Аммона слева, судя по висячему на ней замку, была   дверью кладовой или нежилой комнаты. Направо же, в конце крыла, дверей совсем   не было – тупик с высоким закрытым окном в сад, но шаги замерли именно в этом   месте.      

– Не   мог же он провалиться сквозь землю! – сказал Кут. – И это едва ли   Доггер: он говорил сам, что сон его крепок, как у солдата после сражения.   Рабочему незачем входить в дом. Окно в конце коридора ведет в сад; допустив,   что Доггер по неизвестным мне причинам вздумал гулять, к его услугам три   выходных двери, и я к тому же услышал бы стук рамы, а этого не было.      

Аммон   повернулся и прикрыл дверь.      

Наполовину   он придавал значение этим шагам, наполовину нет. Мысль его бродила в области   прекрасных суеверий, легенд о человеческой жизни, цель которых – прославить имя   человека, вознося его из болота будней в мир таинственной прелести, где душа   повинуется своим законам, как богу. Аммон еще раз заставил себя мысленно   услышать шаги. Вдруг ему показалось, что в раскрытое окно может заглянуть   неизвестный «тот»; он быстро потушил лампу и насторожился.      

– О,   глупец я! – сказал, не слыша ничего более, Аммон. – Мало ли кто   почему может ходить ночью!.. Я просто узкий профессионал, искатель приключений,   не более. Какая тайна может быть здесь, в запахе сена и гиацинтов? Стоит лишь   посмотреть на домашнюю красавицу Эльму, чтобы не заниматься глупостями.      

Тем не   менее инстинкт спорил с логикой. Около получаса, ожидая, как влюбленный свидания,   новых звуков, Аммон стоял у двери, заглядывая в замочную скважину. В это   небольшое отверстие, напоминающее форму подошвы, обращенной вниз, видел он   сосновые панели стены, и ничего более. Настроение его падало, он зевнул и хотел   лечь, как снова явственно раздались те же шаги. Аммон, подобно нырнувшему   пловцу, перестал дышать, смотря в скважину. Мимо его дверей, головой выше поля   зрения Аммона, ровной, на цыпочках походкой прошел из тупика Доггер в рубашке с   расстегнутыми рукавами и брюках; куртки на нем не было. Шаги стихли, глухо   хлопнула внутренняя дверь, и Аммон выпрямился; неудержимые подозрения закипели   в нем вопреки логике положения. Слишком благоразумный, чтобы давать им какую-либо   определенную форму, он довольствовался пока тем, что твердил один и тот же   вопрос: «Где мог находиться Доггер в конце коридора?» Аммон кружился по   комнате, то усмехаясь, то задумываясь; он перебрал все возможности: интрига с   женщиной, лунатизм, бессонница, прогулка, но все это висело в воздухе в силу   закрытого окна и тупика; хотя окно, конечно, открывалось, – путь через   него в сад для такого солидного и положительного человека, как Доггер, казался   непростительным легкомыслием.      

Решив   тщательно осмотреть коридор, Аммон, надев войлочные туфли, но без револьвера,   так как в этом не представлялось необходимости, вышел из своей комнаты.   Спокойная тишина ярко освещенного коридора отрезвила Кута, он устыдился и хотел   вернуться, но прошедший день, полный чрезмерной, утомительной для подвижной   души, будничной простоты, толкал Кута по линии искусственного оживления хотя бы   неудовлетворенных фантазий. Быстро он прошел в конец коридора, к окну,   убедился, что оно плотно закрыто, на полные, верхнюю и нижнюю, задвижки, осмотрелся   и увидел справа маленькую, едва прикрытую дверь, без косяков, в одной плоскости   со стеной; дверца эта, сбитая из тонких досок, была, по-видимому, прорезана и   вставлена после постройки дома. Рассматривая дверцу, Аммон думал, что она   выходит, вероятно, на лесенку, устроенную для входа в палисад изнутри коридора.   Решив таким образом вопрос, куда исчезал Доггер, Аммон тихо протянул руку, снял   петлю и открыл дверь.      

Она   отворялась в коридор. За ней было темно, хотя виднелось несколько крутых белых   ступенек лестницы, шедшей вверх, а не вниз. Лестница подымалась вплотную к   узким стенам; чтобы войти, нужно было сильно нагнуться. «Стоит ли? –   подумал Аммон. – Должно быть, это ход на чердак, где сушат белье, живут   голуби… Однако Доггер не охотник за голубями и, ясно, не прачка. Зачем он ходил   сюда? О, Аммон, Аммон, инстинкт говорит мне, что есть дичь. Пусть, пусть это   будет даже холостой выстрел – если я подымусь, – зато по крайней мере все   кончится, и я усну до завтрашней простокваши с чистой, как у теленка, совестью.   Если Доггеру вздумается опять, по неизвестным причинам, посетить чердак и он   застанет меня, – солгу, что слышал на чердаке шаги; сослаться в таких   случаях на воров – незаменимо».      

Оглянувшись,   Аммон плотно прикрыл за собой дверь и, осветив лестницу восковой спичкой, стал   всходить. От маленькой площадки лестница поворачивала налево; в верхнем конце   ее оказалась площадка просторнее, к ней примыкала под крутым скатом крыши   дверь, ведущая на чердак. Она, так же как и нижняя дверь, была не на ключе, а   притворена. Аммон, прислушался, опасаясь, нет ли кого за дверью. Тишина   успокоила его. Он смело потянул скобку, и спичка от воздушного толчка погасла;   Аммон переступил через порог во тьму; слегка душный воздух жилого помещения   испугал его; торопясь убедиться, не попал ли он в каморку рабочих или прислуги,   Аммон зажег вторую спичку, и тени бросились от ее желтого света в углы,   прояснив окружающее.      

Увидев   прежде всего на огромном посреди комнаты столе свечу, Аммон затеплил ее и отступил   к двери, осматриваясь. На задней стене спускалась до полу белая занавесь, такие   же висели на левой и правой стене от входа. В косом потолке просвечивало   далекими звездами сетчатое окно. Не всмотревшись еще в заваленный множеством   различных предметов стол, Аммон бросился по углам. Там был лишь неубранный сор,   клочки бумаги, сломанные карандаши. Выпрямившись, подошел он к задней стене,   где у гвоздика висели шнурки от занавеси, и потянул их. Занавесь поднялась.      

Аммон,   отступив, увидел внезапно блеснувший день – земля взошла к уровню чердака, и   стена исчезла. В трех шагах от путешественника, спиной к нему, на тропинке,   бегущей в холмы, стояла женщина с маленькими босыми ногами; простое черное   платье, неуловимо лишенное траурности, подчеркивало белизну ее обнаженных шеи и   рук. Все линии молодого тела угадывались под тонкой материей. Бронзовые волосы   тяжелым узлом скрывали затылок. Сверхъестественная, тягостная живость   изображения перешла здесь границы человеческого; живая женщина стояла перед   Аммоном и чудесной пустотой дали; Аммон, чувствуя, что она сейчас обернется и   через плечо взглянет на него, – растерянно улыбнулся.      

Но здесь   кончалось и вместе с тем усиливалось торжество гениальной кисти. Поза женщины,   левая ее рука, отнесенная слегка назад, висок, линия щеки, мимолетное усилие   шеи в сторону поворота и множество недоступных анализу немых черт держали   зрителя в ожидании чуда. Художник закрепил мгновение; оно длилось, оставалось   все тем же, как будто исчезло время, но вот-вот в каждую следующую секунду   возобновит свой бег, и женщина взглянет через плечо на потрясенного зрителя.   Аммон смотрел на ужасную в готовности своей показать таинственное лицо голову с   чувством непобедимого ожидания; сердце его стучало, как у ребенка, оставленного   в темной комнате, и, с неприятным чувством бессилия перед неисполнимой, но   явной угрозой, отпустил он шнурки. Упала занавесь, а все еще казалось ему, что,   протянув руку, наткнется он, за полотном, на теплое, живое плечо.      

– Нет   меры гению и нет пределов ему! – сказал взволнованный Кут. – Так вот,   Доггер, откуда ты уходишь доить коров? Хозяин моего открытия – великий   инстинкт. Я буду кричать на весь мир, я болен от восторга и страха! Но что там?      

Он   бросился к той занавеси, что висела слева от входа. Рука его путалась в шнурах,   он нетерпеливо рвал их, потянул вниз и поднял над головой свечу. Та же женщина,   в той же прелестной живости, но еще более углубленной блеском лица, стояла   перед ним, исполнив прекрасную свою угрозу. Она обернулась. Всю материнскую   нежность, всю ласку женщины вложил художник в это лицо. Огонь чистой,   горделивой молодости сверкал в нежных, но твердых глазах; диадемой казался над   тонкими, ясными ее бровями бронзовый шелк волос; благородных юношеских   очертаний рот дышал умом и любовью. Стоя вполоборота, но открыто повернув все   лицо, сверкала она молодой силой жизни и волнующей, как сон в страстных слезах   радости.      

Тихо   смотрел Аммон на эту картину. Казалось ему, что стоит произнести одно слово,   нарушить тишину красок, и, опустив ресницы, женщина подойдет к нему, еще более   прекрасная в движениях, чем в тягостной неподвижности чудесным образом   созданного живого тела. Он видел пыль на ее ногах, готовых идти дальше, и   отдельные за маленьким ухом волосы, похожие на лучистый наряд колосьев. Радость   и тоска держали его в нежном плену.      

– Доггер,   вы деспот! – сказал Аммон. – Можно ли больнее, чем вы, ранить   сердце? – Он топнул ногой. – Я брежу, – вскричал Аммон, –   так немыслимо рисовать; никто, никто на свете не может, не смеет этого!      

И еще   выразительнее, полнее, глубже глянули на него настоящие глаза женщины.      

Почти   испуганный, с сильно бьющимся сердцем, задернул Аммон картину. Что-то удерживало   его на месте; он не мог заставить себя пройтись взад-вперед, как делал   обыкновенно в моменты волнения. Он боялся оглянуться, пошевелиться; тишина, в   коей слышались лишь собственное его дыхание и потрескивание горящей свечи, была   неприятна, как запах угара. Наконец, превозмогая оцепенение, Аммон подошел к   третьему полотну, обнажил картину… и волосы зашевелились на его голове.      

Что   сделал Доггер, чтобы произвести эффект кошмарный, способный воскресить   суеверия? В том же повороте стояла перед Аммоном обернувшаяся на ходу женщина,   но лицо ее непостижимо преобразилось, а между тем до последней черты было тем,   на которое только что смотрел Кут. Страшно, с непостижимой яркостью встретились   с его глазами хихикающие глаза изображения. Ближе, чем ранее, глядели они   мрачно и глухо; иначе блеснули зрачки; рот, с выражением зловещим и подлым,   готов был просиять омерзительной улыбкой безумия, а красота чудного лица стала   отвратительной; свирепым, жадным огнем дышало оно, готовое душить, сосать   кровь; вожделение гада и страсти демона озаряли его гнусный овал, полный   взволнованного сладострастия, мрака и бешенства; и беспредельная тоска охватила   Аммона, когда, всмотревшись, нашел он в этом лице готовность заговорить.   Полураскрытые уста, где противно блестели зубы, казались шепчущими; прежняя   мягкая женственность фигуры еще более подчеркивала ужасную жизнь головы, только   что не кивавшей из рамы. Глубоко вздохнув, Аммон отпустил шнурок; занавесь,   шелестя, ринулась вниз, и показалось ему, что под падающие складки вынырнуло и   спряталось, подмигнув, дьявольское лицо.      

Аммон   отвернулся. Папка, лежавшая на столе, приковала к себе его расстроенное внимание   своими размерами; большая и толстая, она, когда он раскрыл ее, оказалась полной   рисунков. Но странны и дики были они… Один за другим просматривал их Аммон,   пораженный нечеловеческим мастерством фантазии. Он видел стаи воронов, летевших   над полями роз; холмы, усеянные, как травой, зажженными электрическими   лампочками; реку, запруженную зелеными трупами; сплетение волосатых рук,   сжимавших окровавленные ножи; кабачок, битком набитый пьяными рыбами и омарами;   сад, где росли, пуская могучие корни, виселицы с казненными; огромные языки   казненных висели до земли, и на них раскачивались, хохоча, дети; мертвецов,   читающих в могилах при свете гнилушек пожелтевшие фолианты; бассейн, полный   бородатых женщин; сцены разврата, пиршество людоедов, свежующих толстяка; тут   же, из котла, подвешенного к очагу, торчала рука; одна за другой проходили   перед ним фигуры умопомрачительные, с красными усами, синими шевелюрами,   одноглазые, трехглазые и слепые; кто ел змею, кто играл в кости с тигром, кто   плакал, и из глаз его падали золотые украшения; почти все рисунки были осыпаны   по костюмам изображений золотыми блестками и исполнены тщательно, как выполняется   вообще всякая любимая работа. С жутким любопытством перелистывал эти рисунки   Аммон. Дверь стукнула, он отскочил от стола и увидел Доггера.      

       VIII

   Объяснение      

       

Самообладание   никогда не покидало Аммона даже в самых опасных случаях; однако, застигнутый   врасплох, он испытал мгновенное замешательство. Доггер, по-видимому, не ожидал   увидеть Аммона; растерянно остановился он у дверей, осматриваясь, но скоро   побледнел, а затем вспыхнул так, что от гнева покраснела обнаженная его шея. Он   быстро подошел к Аммону, вскричав:      

– Как   смели вы забраться сюда!.. Как назвать ваш поступок?! Я не ожидал этого! А? Аммон!      

– Вы   правы, – ответил спокойно Кут, не опуская глаз, – войти я не смел. Но   я чувствовал бы себя виновным только в том случае, если бы ничего не увидел;   увидевши же здесь нечто, смею думать, – приобрел тем самым право   отвергнуть обвинение в нескромности. Скажу больше: узнай я, уехав от вас, что   предстояло мне видеть, поднявшись наверх, и не сделай я этого, – я никогда   не простил бы себе подобной оплошности. Мотивы моего поступка следующие… Извините,   положение требует откровенности, как бы вы ни отнеслись к ней. Смутно не верил   я вашим коровкам, Доггер, и репе, и сытым фазаньим курочкам; случайно попав на   верный след к вашей душе, я достиг цели. Ужасная сила гения водила вашей   кистью. Да, я украл глазами то, из чего вы сделали тайну, но воровством этим   горжусь не меньше, чем Колумб – Западным полушарием, так как мое призвание –   искать, делать открытия, следить!      

– Молчать! –   вскричал Доггер. В его лице не было и тени благодушного равновесия; но не было   и злобы, несвойственной людям характера высокого; тяжкое возмущение выражало   оно и боль. – Вы смеете еще… О, Аммон, вы, с вашими разговорами о   проклятом искусстве, заставили меня не спать в муках, недоступных для вас, а   теперь, врываясь сюда, хотите меня уверить, что это достойно похвалы. Кто вы,   чтобы осмелиться на подобное?      

– Искатель,   искатель приключений, – холодно возразил Аммон. – У меня иная мораль.   Иметь дело с сердцем и душой человека и никогда не подвергаться за эти опыты   проклятиям – было бы именно не хорошо; чего стоит душа, подобострастно   расстилающаяся всей внутренностью?      

– Однако, –   сказал Доггер, – вы смелы! Я не люблю слишком смелых людей. Уйдите. Возвращайтесь   в свою комнату и укладывайтесь. Тотчас же вам подадут лошадь; есть ночной   поезд.      

– Прекрасно! –   Аммон подошел к двери. – Прощайте!      

Он хотел   выйти, как вдруг обе руки Доггера с силой схватили его за плечи и повернули к   себе. Аммон увидел жалкое лицо труса; безмерный испуг Доггера передался ему, и   он, не зная в чем дело, побледнел от волнения.      

– Никому, –   сказал Доггер, – ни слова никому совершенно! Ради меня, ради бога, пощадите:   ничего, никому!      

– Даю   слово, да, я даю слово, успокойтесь.      

Доггер   отпустил Аммона. Взгляд его, полный ненависти, остановился поочередно на каждой   из трех картин. Аммон вышел, спустился по лестнице и, войдя в свое помещение,   приготовился ехать. Через полчаса он, сопровождаемый слугой, вышел, не встретив   более Доггера, к темному подъезду со стороны сада, где стоял экипаж, уселся и   выехал.      

Звездная   роса неба, волнение, беспредельная, благоухающая тьма и дыхание придорожных рощ   усиливали очарование торжества. В такт торжествующему сердцу Аммона глухо   билось огромное слепое сердце земли, приветствующее своего сына-искателя.   Смутно, но цепко нащупывал Аммон истину души Доггера.      

– Нет,   не уйдешь от себя, Доггер, нет, – сказал он, вспоминая рисунки.      

Возница,   ломая голову над внезапным отъездом гостя, несмело обернулся, спрашивая:      

– Никак   дело случилось экстренное у вас, сударь?      

– Дело?   Да. Именно – дело. Я должен немедленно ехать в Индию. У меня там захворали   чумой: бабушка, свояченица и три двоюродных брата.      

– Вот   как! – удивленно произнес крестьянин. – Дела-а!..      

       IX

   Вторая и последняя встреча с Доггером      

       

– Милый, –   сказал Тонар Куту, распечатав одно из писем: – Доггер, у которого ты был четыре   года тому назад, просит тебя ехать к нему немедленно. Не зная твоего адреса, он   передает свою просьбу через меня. Но что могло там случиться?      

Аммон,   не скрывая удивления, быстро подошел к приятелю.      

– Просит?!   В каких выражениях?      

– Конца   восемнадцатого столетия. «Вы очень обяжете меня, – прочел Тонар, –   сообщив господину Аммону Куту, что я был бы весьма признателен ему за   немедленное с ним свидание»… Не объяснишь ли ты, в чем дело?      

– Нет,   я не знаю.      

– Да   ну?! Ты хитрый, Аммон!      

– Я   могу только обещать тебе, если удастся, рассказать после.      

– Прекрасно.   Любопытство мое задето. Как, ты уже смотришь на часы? Посмотри расписание.      

– Есть   поезд в четыре, – сказал, нажимая кнопку звонка, Аммон. Слуга остановился   в дверях. – Герт! Высокие сапоги, револьвер, плед и маленький саквояж.   Прощай, Тонарище! Я еду в веселые луга Лилианы!