1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Нетрудно догадаться, что я, памятуя о заявлении мистера  Пиквика и весьма польщенный оказанной мне честью, сообщил об этом своим трем  друзьям, которые единогласно высказались за его принятие в наше общество. Все  мы ждали с нетерпением того дня, когда он вступит в число его членов, но я  жестоко ошибусь, если скажу, что Джек Редберн и я сам оказались наиболее  терпеливыми.    

Наконец, настал этот вечер, и в начале одиннадцатого  раздался стук мистера Пиквика в парадную дверь. Его провели в комнату нижнего  этажа, а я тотчас же взял свой костыль и пошел, чтобы проводить гостя наверх и  представить его со всеми почестями и соблюдениями формальностей.    

— Мистер Пиквик, — сказал я, входя в  комнату, — я рад вас видеть, я радуюсь при мысли о том, что это лишь  первый из длинной серии визитов в мой дом и лишь начало близкой и прочной  дружбы.    

Сей джентльмен дал подобающий ответ с присущей ему  сердечностью и искренностью и посмотрел с улыбкой на двух человек, стоявших за  дверью, которых я сначала не заметил; тотчас же я признал в них мистера Сэмюела  Уэллера и его отца.    

Вечер был теплый, однако старший мистер Уэллер был одет в  широчайшее пальто, а подбородок закутал большим крапчатым шарфом, какой обычно  носят кучера пассажирских карет, находясь при исполнении своих обязанностей. Он  был очень румян и очень толст; особенно толстым казались ноги, по-видимому не  без труда втиснутые в сапоги с отворотами. Широкополую шляпу он держал под  мышкой левой руки, а указательным пальцем правой прикоснулся великое множество  раз ко лбу, приветствуя мою особу.    

— Очень рад вас видеть в добром здоровье, мистер  Уэллер, — сказал я.    

— Благодарю вас, сэр, — отвечал мистер  Уэллер, — ось еще не поломалась. Мы подвигаемся ровным шагом — не слишком  налегаем, но помаленьку тормозим, и оно так и выходит, что мы еще бежим и  прибудем регулярно к сроку… А это мой сын Сэмивел, сэр, как вы, должно быть,  читали в историческом сочинении, — добавил мистер Уэллер, представляя  своего первенца.    

Я привял Сэма очень ласково, но не успел он сказать слово,  как отец его снова заговорил.    

— Сэмивел Веллер, сэр, — начал старый  джентльмен, — преподнес мне древний титул деда, который давно уже захирел,  и похоже на то, что чуть было совсем не угас в вашей фамилии. Сэмми,  расскажи-ка историйку об одном из мальчишек — этот-вот анекдотец о маленьком  Тони: о том, как он сказал, что обязательно выкурит трубку потихоньку от  матери.    

— Не можете вы, что ли, помолчать! — сказал Сэм.  Никогда еще я не видывал такой старой сороки!    

— Этот-вот Тони — расчудеснейший мальчишка, —  продолжал мистер Уэллер, не обращая внимания на Сэма, — такого  расчудеснейшего мальчишки я на своем веку не видывал! Слыхал я о прелестнейших  младенцах, которых похоронили малиновки, когда они совершили самоубийство, поев  ежевики, но не было еще на свете такого, как этот-вот маленький Тони. Он всегда  играет с кружкой, вмещающей кварту, — вот чем он занимается! Сидит на  пороге и делает вид, будто пьет из нее, а потом вздыхает глубоко, курит щепку и  говорит: «Теперь я дедушка», — и это он проделывает двух лет от роду, а  такие штуки будут позанятней любой комедии. «Теперь я дедушка!» Он не возьмет  кружки в пинту, если бы вы ее вздумали подарить ему, — нет, он берет свою  кварту, а потом говорит: «Теперь я дедушка!»    

Мистер Уэллер был столь потрясен этой картиной, что с ним  тут же приключился устрашающий припадок кашля, каковой несомненно привел бы к  каким-нибудь роковым последствиям, если бы не ловкость и расторопность Сэма,  который, крепко ухватившись за шарф как раз под отцовским подбородком, начал  раскачивать старика с большой энергией, нанося ему в то же время ловкие удары  между лопаток. Благодаря такому любопытному способу лечения мистер Уэллер в  конце концов совершенно оправился после припадка, но очень раскраснелся и,  казалось, совсем обессилел.    

— Теперь он отойдет, Сэм, — сказал мистер Пиквик,  который и сам встревожился.    

— Отойдет, сэр! — подхватил Сэм, укоризненно глядя  на родителя. — Да, он отойдет очень скоро, отойдет окончательно и тогда  пожалеет, что это сделал. Ну, видывал ли кто-нибудь такого легкомысленного  старикана? Хохочет до судорог перед всем обществом и топочет по полу, словно  принес с собой собственный ковер и побился об заклад, что сотрет на нем узор к  положенному сроку! Через минутку он опять начнет. Ну вот… закатился… Я так и  знал!    

Действительно, мистер Уэллер, чьи мысли все еще были заняты  его скороспелым внуком, начал покачивать головой из стороны в сторону, а смех,  действуя, как землетрясение в глубоких недрах, вызвал ряд поразительных  явлений, отразившихся у него на лице, груди и плечах, — явлений тем более  устрашающих, что они не сопровождались ни единым звуком. Впрочем, это волнение  постепенно улеглось, и после трех-четырех коротких приступов он вытер глаза обшлагом  пальто и более или менее спокойно огляделся по сторонам.    

— Прежде чем командир удалится, — сказал мистер  Уэллер, — Сэмми хочет задать вопрос насчет одного пункта. Покуда тут этот  вопрос разберут, быть может джентльмены разрешат мне удалиться?    

— Чего ради вы уходите? — крикнул Сэм, хватая отца  за фалды пальто.    

— Я никогда еще не видывал такого непочтительного  мальчика, как ты, Сэмивел, — ответил мистер Уэллер. Разве ты не дал  торжественного обещания, можно сказать — клятвы, что сам задашь этот-вот вопрос  за меня?    

— Ну, что ж, я согласен, — сказал Сэм, — но  только если вы не будете меня шпынять, как заметил кротко бык, поворачиваясь к  погонщику, когда тот подгонял его стрекалом к двери мясника. Дело в том,  сэр, — продолжал Сэм, обращаясь ко мне, — что он хочет узнать кое-что  об этой леди, которая состоит у вас экономкой.    

— А что именно?    

— Видите ли, сэр, — сказал Сэм, ухмыляясь еще  веселее, — он желает знать, не…    

— Короче говоря, — решительно вмешался старый  мистер Уэллер, у которого пот выступил на лбу, — это-вот старое созданье —  вдова или не вдова?    

Мистер Пиквик от души расхохотался, и я последовал его  примеру, заявив решительно, что «моя экономка целомудренная девица».    

— Ну вот! — воскликнул Сэм. — Теперь вы  удовлетворены. Вы слышите — она целомудренная.    

— Она что? — с глубоким презрением переспросил его  отец.    

— Целомудренная, — повторил Сэм.    

Минуты две мистер Уэллер смотрел очень пристально на сына, а  затем сказал:    

— Не все ли равно, мудреная она или нет, это неважно. А  я хочу знать, вдова она или не вдова?    

— Почему вы заговорили о том, что она мудреная? —  спросил Сэм, совершенно ошеломленный речью своего родителя.    

— Неважно, Сэмивел, — серьезно отвечал мистер  Уэллер, — мудреность может быть очень хорошей или может быть очень плохой,  и женщина может быть ничуть не лучше и ничуть не хуже от того, что она  мудреная, но это не имеет никакого отношения к вдовам.    

— Подумайте, — обернувшись, сказал Сэм, — ну,  поверит ли хоть кто-нибудь, что человек в его годы может вбить себе в голову,  что целомудренная и мудреная — одно и то же?    

— Между ними нет разницы ни на соломинку, —  объявил мистер Уэллер. Твой отец, Сэмми, так долго правил каретой, что уж он-то  знает свой родной язык, коли речь идет об этом.    

Оставив в стороне вопрос этимологический, который не вызывал  у старого джентльмена никаких сомнений, его уверили, что экономка никогда  замужем не была. Услышав это, он выразил большое удовольствие и просил простить  заданный им вопрос, добавив, что не так давно его чрезвычайно напугала вдова, а  в результате природная его робость усилилась.    

— Это было на железной дороге, — с пафосом сказал  мистер Уэллер. — Я ехал в Бирмингем по железной дороге, и меня заперли в  закрытом вагоне с живой вдовой. Мы были одни — вдова и я, мы были одни. И думаю  я, только потому, что мы были одни и ни одного священника не было, —  только потому эта-вот вдова и не вышла за меня замуж, прежде чем мы доехали до  ближайшей станции. Подумать только, как она начала визжать, когда мы проезжали  в темноте в этих туннелях, как она падала в обморок и цеплялась за меня и как я  старался открыть дверь, а дверь была крепко заперта, бежать некуда! Ах, какой  это был ужас, какой ужас!    

Мистер Уэллер был столь удручен этим воспоминанием, что,  пока не вытер несколько раз лба, не мог ответить на вопрос, одобряет ли он  железнодорожное сообщение, хотя об этом предмете он составил себе вполне  определенное мнение, что явствует из ответа, который он в конце концов дал.    

— Я так полагаю, — сказал мистер Уэллер, —  железная дорога — это привилегия беззаконная и против конституции, и очень  хотелось бы мне знать, что сказала бы эта-вот старая Хартия, которая защищала  когда-то наши вольности и добилась своего, — хотелось бы мне знать, какого  она была бы мнения, живи она сейчас на свете, о том, что англичан запирают  вместе с вдовами или с кем бы там ни было против их желания. А то, что сказала  бы старая Хартия, может сказать и старый кучер, и я так полагаю, что с этой  точки зрения железная дорога — беззаконна. Если говорить об удобствах, то где  они — эти удобства, когда вы сидите в кресле, глядите на кирпичные стены и кучи  грязи, никогда у трактира не останавливаетесь, никогда стакана эля не видите,  никогда заставы не проезжаете, никогда никакой перемены не встретите (и лошадей  не меняете), и всегда приезжаете в такое место, если вообще куда-нибудь  приезжаете, которое в точности похоже на предыдущее: те же полисмены стоят, тот  же проклятый старый колокол звонит, тот же несчастный народ стоит за перилами,  ждет, чтобы его впустили; и все то же самое, кроме названия, которое написано той  же величины буквами, как и предыдущее название, и теми же красками. А какой  тебе будет почет и уважение, коли путешествуешь без кучера? А что такое  железная дорога для кучеров и кондукторов, которым иной раз приходится по ним  ездить? Надругательство и оскорбление — вот что оно такое! А что до скорости,  то как по-вашему, с какою скоростью я, Тони Веллер, прокатил бы карету за  пятьсот тысяч фунтов с мили, — плата вперед, прежде чем карета выехала на  дорогу? А что до машины — какая она грязная, всегда сопит, скрипит, хрипит,  пыхтит, ну и чудовище, всегда задыхается, спина у нее блестящая, зеленая с  золотым, как у противного жука в этом-вот увеличительном стекле! Ночью она  выплевывает горячие красные угли, а днем — черный дым, и, сдается мне, самое  разумное, что она делает, это когда попадется ей что-нибудь на дороге, и она  издает страшный вопль, как будто говорит: «Здесь вот двести сорок пассажиров в  самой ужасной опасности, а это-вот их двести сорок воплей в одном!»    

Тем временем я начал опасаться, что мои друзья потеряют  терпение, недовольные моим долгим отсутствием. Поэтому я попросил мистера  Пиквика идти со мною наверх, а обоих Уэллеров оставил на попечение экономки,  дав ей строгое предписание оказать им самый радушный прием.    

 III. Часы    

     

Когда мы поднимались по лестнице, мистер Пиквик надел очки,  которые до сей минуты держал в руке, поправил галстук, одернул жилет и проделал  ряд других операций, о которых обычно вспоминают люди, когда должны впервые  появиться в незнакомом обществе и хотят произвести благоприятное впечатление.  Видя, что я улыбаюсь, он тоже улыбнулся и сказал, что, несомненно, явился бы в  лакированных туфлях и шелковых чулках, если бы эта мысль пришла ему в голову  прежде, чем он вышел из дому.    

— Я бы непременно это сделал, дорогой сэр, —  сказал он очень серьезно, — если бы я не надел гетр. Я бы выразил тем  самым свое уважение обществу.    

— Можете быть уверены, — сказал я, — что мои  друзья пожалели бы об этом, очень пожалели бы, так как они им очень нравятся.    

— Да неужели! — воскликнул мистер Пиквик с явным  удовольствием. — Вы думаете, что им нравятся мои гетры? Вы всерьез  думаете, что при мысли обо мне они вспоминают и мои гетры?    

— Я в этом уверен, — ответил я.    

— В таком случае, — сказал мистер Пиквик, —  это одно из очаровательнейших и приятнейших открытий, какое я только мог  сделать!    

Я бы не стал записывать этот короткий разговор, если бы он  не осветил маленькой черточки в характере мистера Пиквика, с которой я до сей  поры не был знаком. Втайне он гордился своими ногами. Тон, каким он говорил, и  взгляд, брошенный им на свои панталоны, убеждают меня в том, что мистер Пиквик  взирает на свои ноги с весьма невинным тщеславием.    

— Но вот и наши друзья, — сказал я, открывая дверь  и беря его под руку, — пусть они говорят сами за себя. Джентльмены,  позвольте вам представить мистера Пиквика!    

Должно быть, в этот момент мистер Пиквик и я являли резкий  контраст: я спокойно опирался на свой костыль с видом несколько изнеможенным и  терпеливым, а он взял меня под руку и раскланивался направо и налево с  грациозной учтивостью, выражая всей своей жизнерадостной физиономией  добродушие, которое казалось безграничным. Разница между нами, должно быть,  обнаружилась еще резче, когда мы приблизились к столу и любезный джентльмен,  приноравливая свой бодрый шаг к моей неуверенной походке, старался относиться с  величайшим вниманием к моим немощам и в то же время делал вид, будто нисколько  не подозревает, что я в этом крайне нуждаюсь.    

Я познакомил его с каждым из моих друзей по очереди. Прежде  всего с глухим джентльменом, которого он рассматривал с большим интересом и  приветствовал с величайшей искренностью и сердечностью. По-видимому, у него  мелькнуло в тот момент какое-то туманное подозрение, что мой друг, будучи глух,  должен быть также и нем, ибо когда последний раскрыл рот, чтобы выразить то  удовольствие, какое ему доставила встреча с джентльменом, о котором он столько  слышал, мистер Пиквик пришел в такое замешательство, что я поспешил ему на  выручку.    

Истинным наслаждением было наблюдать его встречу с Джеком  Редберном. Мистер Пиквик улыбнулся, пожал ему руку, посмотрел на него сквозь  очки и из-под очков и поверх очков, одобрительно покивал головой, а затем  кивнул мне, словно говоря: «Это тот самый — вы были совершенно правы», — а  потом повернулся к Джеку и сказал несколько задушевных слов, а потом проделал и  повторил все сначала с неподражаемой живостью. Что же касается самого Джека, то  он был в таком же восторге от мистера Пиквика, в какой пришел от него мистер  Пиквик. Никогда с сотворения мира не встречались двое людей, которые могли бы  обменяться более горячими и восторженными приветствиями.    

Занятно было наблюдать разницу между этой встречей и  последовавшей за ней встречей мистера Пиквика с мистером Майлсом. Было ясно,  что сей последний джентльмен рассматривал нашего нового члена как некоего  соперника, заслужившего расположение Джека Редберна, а кроме того, он не раз  намекал мне конфиденциально, что хотя он нимало не сомневается в достоинствах  мистера Пиквика, однако считает некоторые его подвиги неподобающими джентльмену  солидному и в летах. Не говоря уже об этих основаниях для недоверия, одно из  его непоколебимых убеждений заключается в том, что правосудие никогда и ни при  каких обстоятельствах не может допустить никакой ошибки; он, стало быть,  смотрит на мистера Пиквика как на человека, который справедливо поплатился  деньгами и покоем за нарушение обещания, данного беззащитной женщине, и  утверждает, что вследствие этого он обязан относиться к нему с некоторым  подозрением. Эти причины привели к довольно холодному и официальному приветствию,  на которое мистер Пиквик отвечал с тем же достоинством и подчеркнутой  вежливостью, какие были проявлены другой стороной. Действительно, он принял  столь величавую и вызывающую осанку, что я испугался, как бы он не разразился  каким-нибудь торжественным протестом или декларацией, а посему усадил его, не  теряя ни секунды, в кресло.    

Этот маневр вполне удался. Едва усевшись, мистер Пиквик  обозрел всех нас с самым благожелательным видом и в течение целых пяти минут не  переставал улыбаться. Наши церемонии интересовали его чрезвычайно. Они не очень  многочисленны и не сложны, и описать их можно в нескольких словах. Так как о  нашем церемониале уже упоминалось на этих страницах, а равно и впредь должно  упоминаться, то он не требует детального описания.    

Собравшись все вместе, мы прежде всего обмениваемся  рукопожатиями и весело друг друга приветствуем. Памятуя о том, что мы  собираемся не только для того, чтобы способствовать личному нашему  благополучию, но с целью внести что-нибудь в общий фонд, мы отнеслись бы к вялому  и равнодушному виду кого-либо из членов нашего общества как к своего рода  измене. У нас никогда не бывало таких преступников, но если бы таковой  оказался, несомненно ему был бы сделан очень строгий выговор.    

По окончании приветствий мы молча заводим почтенную  древность, у которой заимствуем свое название. Эту операцию всегда совершает  сам мистер Хамфри (да будет мне позволено прибегать в повествовании о клубе к  стилю исторических сочинений и говорить о самом себе в третьем лице), который,  вооружившись большим ключом, влезает для этой цели на стул. Пока длится эта  процедура, Джек Редберн должен находиться в дальнем конце комнаты под охраной  мистера Майлса, ибо он, как известно, лелеет некоторые честолюбивые и  кощунственные замыслы, связанные с часами, и даже позволил себе однажды  заявить, что если бы он мог на день или два вынуть механизм, то, по его мнению,  ему удалось бы его усовершенствовать. Мы прощаем ему такую самонадеянность,  принимая во внимание добрые его намерения в соблюдение им почтительного расстояния;  на этой последней мере мы настаиваем, опасаясь, как бы он, стремясь  усовершенствовать предмет нашего внимания, не повредил тайком какой-нибудь  чувствительной его части и не поверг нас всех в смятение и ужас.    

Эта процедура доставила мистеру Пикнику величайшее  удовольствие и, если это только возможно, возвысила Джека в его добром мнении.    

Следующая операция заключается в том, что мы открываем  футляр от часов (ключ от коего находится опять-таки у мистера Хамфри), вынимаем  оттуда столько рукописей, сколько может понадобиться для нашего вечернего  чтения, и прячем туда те новые вклады, какие были доставлены со времени нашего  последнего собрания. Это мы делаем всегда с особой торжественностью. Затем  глухой джентльмен набивает и раскуривает свою трубку, и мы снова занимаем свои  места вокруг вышеупомянутого стола, мистер Хамфри исполняет обязанности  председателя, — если можно говорить о председателе там, где все находятся  на одной и той же ступени социальной лестницы, — а Джек — секретаря. Теперь  наши приготовления закончены, и мы начинаем беседу на любую тему, какая придет  в голову, или же приступаем немедленно к одному из наших чтений. Во втором  случае выбранная рукопись вручается мистеру Хамфри, который тщательно  разглаживает ее на столе и загибает уголки каждой страницы, чтобы легче было  перелистывать; Джек Редберн снимает нагар с фитиля лампы маленькой машинкой  собственного изобретения, которая обычно ее гасит; тем не менее мистер Майлс  взирает на это с полным одобрением; глухой джентльмен придвигает свое кресло,  чтобы следить за чтением по рукописи или по губам мистера Хамфри, как ему  вздумается; а сам мистер Хамфри с величайшим удовольствием, бросив взгляд на  присутствующих и на свои старые часы, приступает к чтению.    

Лицо мистера Пиквика во время чтения его рассказа привлекло  бы внимание самого тупого человека. Блаженное покачивание головой и  указательным пальцем, когда он потихоньку отбивал такт и подчеркивал ритм  воображаемыми паузами, улыбка, расплывавшаяся на его лице при каждом шутливом  замечании, и лукавый взгляд, который он бросал исподтишка, наблюдая  произведенное впечатление, спокойствие, с каким он закрывал глаза и слушал  какое-нибудь описание, живая мимика, которой он мысленно сопровождал диалог,  желание, чтобы глухой джентльмен понял, о чем идет речь, и страстная  потребность исправлять чтеца, если тот запинался на каком-нибудь слове в  рукописи или заменял его другим, — все это было равно достойно внимания.  Когда же, наконец, после неудачной попытки объясниться с глухим джентльменом  посредством ручной азбуки, с помощью которой он составлял слова, не  существующие ни на едином языке цивилизованных или первобытных народов, он взял  грифельную доску и написал крупным шрифтом, по одному слову в строке, вопрос:  «Как — вам — это нравится?» — когда он это написал и, протянув доску через  стол, ждал ответа, с физиономией, просиявшей и похорошевшей от сильного  волнения, тогда даже мистер Майлс смягчился и не мог не взглянуть на него  внимательно и благосклонно.    

— Мне пришло в голову, — сказал глухой джентльмен,  который следил за мистером Пиквиком и за всеми остальными с  любопытством, — мне пришло в голову, — сказал глухой джентльмен,  вынимая изо рта трубку, — что теперь настал момент занять наше  единственное пустующее кресло.    

Так как наш разговор, естественно, перешел на вакантное  место, то мы охотно прислушались к этому замечанию и вопросительно взглянули на  нашего друга.    

— Я уверен, — продолжал он, — что мистер  Пиквик знаком с кем-нибудь, кто явился бы для нас приобретением; он должен  знать человека, который нам нужен. Прошу вас, не будем терять времени и  покончим с этим вопросом. Не так ли, мистер Пиквик?    

Джентльмен, к которому был обращен сей вопрос, хотел было  дать устный ответ, но, вспомнив о дефекте нашего друга, заменил такого рода  ответ пятьюдесятью кивками. Затем, взяв доску и начертав на ней печатными  буквами гигантское «да», он протянул ее через стол и, потирая руки и  всматриваясь в наши лица, объявил, что он и глухой джентльмен прекрасно  понимают друг друга.    

— Человек, которого я имею в виду, — сказал мистер  Пиквик, — и которого в настоящее время я бы не осмелился еще назвать, если  бы вы не представили мне такой возможности, — очень странный старик. Его  фамилия — Бембер.    

— Бембер! — воскликнул Джек. — Я уверен, что  уже слышал это имя.    

— В таком случае я не сомневаюсь, — отвечал мистер  Пиквик, — что вы помните его по истории моих приключений (я говорю о  посмертных записках нашего старого клуба), хотя о нем упоминается лить  вскользь, и, если я не ошибаюсь, он появляется только один раз.    

— Совершенно верно! — сказал Джек. —  Позвольте-ка… Это — тот человек, который питает исключительный интерес к  старым, заплесневелым комнатам и Иннам, рассказывает какие-то истории, имеющие  отношение к его излюбленной теме… и рассказал странную повесть о привидениях…  это он?    

— Он самый. Так вот, — продолжал мистер Пиквик,  понизив голос и говоря таинственным и конфиденциальным тоном, — это весьма  необыкновенный и замечательный человек; живет, и говорит, и взирает, словно  какой-то странный призрак, которому доставляет наслаждение обитать в старых  домах; и до такой степени поглощен этой одной темой, о коей вы только что  упомянули, что это поистине вызывает изумление. Удалившись в частную жизнь, я  разыскал его, и, смею вас уверить, чем чаще я его вижу, тем сильнее  воздействует на меня странное и мечтательное расположение его духа.    

— Где он живет? — осведомился я.    

— Он живет, — отвечал мистер Пиквик, — в  одном из этих скучных, заброшенных, старых домов, с которыми связаны все его  помыслы и рассказы; живет в полном одиночестве и часто проводит взаперти  несколько недель подряд. В таком уединении он предается тем фантазиям, которым  давно потворствовал, а когда появляется на людях или кто-нибудь из внешнего  мира приходит навестить его, эти фантазии по-прежнему занимают его мысли и остаются  его любимой темой. Пожалуй, я могу сказать, что он начал относиться с уважением  ко мне и с интересом к моим визитам — я уверен, что эти чувства он перенесет и  на Часы мистера Хамфри, если он хоть раз появится среди нас. Я хочу только  объяснить вам, что он — странный, одинокий мечтатель — в мире, но не от  мира, — и не похож ни на кого из здесь присутствующих, так же как не похож  ни на кого из людей, которых я когда-либо встречал или знал.    

Мистер Майлс выслушал этот отзыв о предлагаемом члене вашего  общества с довольно кислой физиономией и, пробурчав, что, пожалуй, старик  немножко тронулся, пожелал узнать, богат ли он.    

— Я его никогда не спрашивал, — сказал мистер  Пиквик.    

— Тем не менее вы могли бы это знать, сэр, — резко  возразил мистер Майлс.    

— Быть может, сэр, — сказал мистер Пиквик не менее  резко, чем тот, — но я не знаю. Да и в самом деле, — добавил он,  вновь обретая обычную свою мягкость, — я не имею возможности судить. Он  живет бедно, но это, по-видимому, соответствует его характеру. Я никогда не  слышал, чтобы он заговаривал о своем материальном положении, и никогда не  встречал никого, кто бы имел об этом хоть малейшее представление. Право же, я  сообщил вам все, что о нем знаю, и от вас зависит решить, желаете ли вы узнать  больше, или уже знаете вполне достаточно.    

Мы единогласно пришли к тому заключению, что нам хотелось бы  знать больше; и, в виде компромисса с мистером Майлсом (который хотя и сказал:  да… о, разумеется… он не прочь знать больше об этом джентльмене… Он не имеет  никакого права восставать против воли всех и так далее, однако же с сомнением  покачал головой и несколько раз произнес «гм!» с особой выразительностью), было  условлено, что мистер Пиквик отправится вместе со мной с вечерним визитом к  объекту нашей дискуссии; для этой цели сей джентльмен и я немедленно  сговорились встретиться в ближайшее время, причем было указано, что  ответственность будет лежать на мне, и либо я предложу старику присоединиться к  нам, либо не предложу, в зависимости от того, что покажется мне более уместным.  Когда был разрешен этот важный вопрос, мы вернулись к часовому футляру  (читатель нас уже опередил), и благодаря находящимся в нем рукописям и  разговору, ими вызванному, время пролетело быстро.    

Когда мы распустили собрание, мистер Пиквик отвел меня в  сторону и объявил, что провел чудеснейший и приятнейший вечер. Сделав это  сообщение с видом в высшей степени таинственным, он отвел Джека Редберна в  другой угол, чтобы сказать ему то же самое, а затем удалился в третий угол с  глухим джентльменом и грифельной доской, чтобы повторить свое заверение.  Забавно было наблюдать происходившую в нем борьбу, выразить ли и мистеру Майлсу  свое дружеское расположение, или обойтись с ним со сдержанным достоинством.  Несколько раз он с дружелюбным видом подходил к нему сзади и столько же раз  отступал, не произнеся ни слова; наконец, когда он наклонился к самому уху  этого джентльмена и готов был шепнуть что-то умиротворяющее и приятное, мистер  Майлс случайно оглянулся, после чего мистер Пиквик отскочил и сказал с  некоторой запальчивостью: «Спокойной ночи, сэр… я хотел бы пожелать спокойной  ночи, сэр… и больше ничего», — и при этом поклонился и отошел от него.    

— Ну как, Сэм? — сказал мистер Пиквик, спустившись  вниз.    

— Все в порядке, сэр, — отвечал мистер Уэллер.  Держитесь крепко, сэр. Сперва правая рука… потом левая… потом нужно хорошенько  встряхнуться, и пальто надето, сэр.    

Мистер Пиквик последовал этим указаниям и, пользуясь и в  дальнейшем помощью Сэма, который дернул его за один конец воротника, и мистера  Уэллера-старшего, который сильно дернул за другой конец, был быстро облачен.  Мистер Уэллер-старший извлек затем большой конюшенный фонарь, который он по  прибытии заботливо поставил в дальний угол, и осведомился, желает ли мистер  Пиквик, чтобы «фонари были зажжены».    

— Пожалуй, сегодня не надо, — отвечал мистер  Пиквик.    

— Тогда, с разрешения этой-вот леди, — сказал  мистер Уэллер, — мы оставим его здесь до следующего путешествия. Этот-вот  фонарь, сударыня, продолжал мистер Уэллер, протягивая его экономке, —  когда-то принадлежал знаменитому Билю Блайндеру, который ныне усопший, как и  все мы уснем в свою очередь. Биль, сударыня, был конюхом и ходил за двумя всем  известными пегими кобылами, которые возили бристольскую скорую карету и только  под одну песенку и соглашались бежать — о южном ветре и облачном небе, —  ее-то и играл кондуктор без передышки всякий раз, как их впрягали. Несколько  недель Биль держался на ногах, а потом потерял аппетит, а потом почувствовал  себя очень плохо; вот он и говорит своему приятелю: «Мейти, говорит, сдается мне,  что я подхожу к столбу не с того боку и скоро мне крышка. Не отрицай, говорит,  я-то знаю, что это так, и позаботься, чтобы мне не мешали, говорит, потому, что  я отложил немножко денег и иду теперь в конюшню писать свою последнюю волю и  завещание». — «Я позабочусь, чтобы никто не мешал, — говорит его  приятель, — а ты держи только голову выше, тряхни малость ушами и еще  двадцать лет проживешь». Биль Блайндер ничего ему не отвечает, идет в конюшню и  там немного погодя ложится между двумя пегими и умирает, написав сперва на  крышке ящика для овса: «Это последняя воля и завещание Биля Блайндера». Все  натурально очень удивились и стали искать в соломе и на сеновале, и где только  не искали, а потом открывают ящик и видят, что он взял да и написал мелом свою  волю изнутри на крышке; крышку пришлось снять с петель и отправить в  Докторс-Коммонс на утверждение, и по этому-вот самому документу этот фонарь  перешел к Тони Веллеру, и вот почему, сударыня, он для меня сокровище, и я  прошу, если вы будете так добры, о нем особенно позаботиться.    

Экономка любезно обещала хранить дорогой мистеру Уэллеру  фонарь в надежнейшем месте, и мистер Пиквик, смеясь, удалился. Телохранители  следовали бок о бок: мистер Уэллер-старший был застегнут и закутан от  подбородка до сапог, а Сэм, засунув руки в карманы и заломив шляпу набекрень,  упрекал на ходу своего отца за крайнее многословие.    

Я был немало удивлен, когда, повернувшись, чтобы идти  наверх, встретил в коридоре цирюльника в такое позднее время; ибо его  присутствие ограничивается каким-нибудь получасом, и то по утрам. Но Джек  Редберн, который узнает (чутьем, я думаю) обо всех домашних событиях, очень  весело сообщил мне о том, что в этот вечер было основано в кухне общество в  подражание нашему, названное «Часы мистера Уэллера», членом коего стал  цирюльник, и что он, Джек, обязуется найти способ знакомить меня со всеми его  будущими трудами, после чего я попросил его как в собственных интересах, так и  в интересах моих читателей сделать это во что бы то ни стало.    

 IV. Часы мистера  Уэллера    

     

Оказывается, как только экономка была оставлена в обществе  двух мистеров Уэллеров в первый день знакомства, она тотчас же призвала на  помощь цирюльника, мистера Слитерса, который прятался в кухне, ожидая ее зова;  не переставая слащаво улыбаться, она представила его как человека, который  поможет ей исполнить общественную обязанность — принять почтенных гостей.    

— Право же, — сказала она, — без мистера  Слитерса я была бы поставлена в очень неловкое положение.    

— О неловкости не может быть разговора,  сударыня, — сказал мистер Уэллер-старший с величайшей вежливостью, —  решительно никакого разговора! Леди, — добавил старый джентльмен,  оглядываясь вокруг с видом человека, который устанавливает неопровержимый  факт, — леди не может быть неловкой. Натура об этом позаботилась.    

Экономка наклонила голову и улыбнулась еще слащавее.  Цирюльник, который суетился вокруг мистера Уэллера и Сэма, страстно желая  познакомиться с ними ближе, потер руки и воскликнул: «Правильно! Весьма  справедливо, сэр!» — после чего Сэм повернулся и молча смотрел на него в упор,  в течение нескольких секунд.    

— Я знавал только одного из вашей профессии, —  сказал Сэм, задумчиво устремив взгляд на краснеющего цирюльника, — но он  стоил дюжины и был прямо-таки предан своему делу!    

— Он был известен мягкой манерой брить, сэр, —  осведомился мистер Слитерс, — или стрижкой и завивкой?    

— И тем и другим, — отвечал Сэм. — Мягкое  бритье было его натурой, а стрижка и завивка — его гордостью и славой. Все свои  радости он получал от своей профессии. Он тратил все деньги на медведей и  вдобавок еще влез из-за них в долги, и медведи по целым дням рычали внизу в  переднем погребе и бессильно скрежетали зубами, а жир их родственников и друзей  продавался в розницу в аптекарских банках в цирюльне наверху, и окно первого  этажа было украшено их головами, не говоря уже о том, каким для них было  ужасным огорчением видеть, как человек шагает целый день взад и вперед по  тротуару с портретом Медведя в предсмертной агонии, а внизу написано крупными  буквами: «Еще одно прекрасное животное было убито вчера у Джинкинсона!» Как бы  то ни было, а они там жили, и Джинкинсон там жил, пока очень сильно не заболел  каким-то внутренним расстройством, у него отнялись ноги, и он был прикован к  постели и пролежал очень долго; но даже и в ту пору он так гордился своей  профессией, что, как только ему сделалось хуже, доктор, бывало, спускался вниз  и говорил: «Сегодня утром Джинкинсон очень плох, нужно расшевелить медведей»);  и в самом деле, как только их расшевелят и они поднимут рев, Джинкинсон, как бы  он ни был плох, открывает глаза, кричит: «А вот медведи!» — и оживает снова.[165]    

— Поразительно! — воскликнул цирюльник.    

— Ни капельки, — сказал Сэм. — Ничего нет  хитрее человеческой природы. Однажды доктор сказал ему: «Завтра я, по  обыкновению, наведаюсь утром», — а Джинкинсон хватает его за руку и  говорит: «Доктор, говорит, сделайте мне одно одолжение!» — «С удовольствием,  Джинкинсон», — говорит доктор. «В таком случае, доктор, — говорит  Джинкинсон, — приходите небритым и разрешите мне вас побрить!» — «Согласен», —  говорит доктор. «Да благословит вас бог!» — говорит Джинкинсон. На следующий  день приходит доктор, а когда Джинкинсон отменно его побрил, он и говорит:  «Джинкинсон, говорит, совершенно ясно, что вам это идет на пользу. Так вот,  говорит, есть у меня кучер с такой бородой, что у вас на сердце легко станет,  когда вы над ней поработаете, и хотя, говорит, выездной лакей не может  похвастаться бородой, однако он пробует отпустить такие бакенбарды, что бритва  будет для них божеской милостью. Если, говорит, они будут по очереди смотреть  за экипажем, когда он ждет внизу, что вам мешает делать им операции каждый день  так же, как и мне? У вас, говорит, шестеро ребят, что вам мешает обрить им всем  головы и всегда их подбривать? У вас есть два помощника в цирюльне внизу, что вам  мешает стричь и завивать их, когда вздумается? Сделайте, говорит, это, и вы  опять будете человеком». Джинкинсон стиснул доктору руку и в тот же день  принялся за дело; инструменты он держал у себя на постели, и как только  чувствовал, что ему становится хуже, брал одного из ребят, которые носились по  всему дому, а головы у них были похожи на чистейшие голландские сыры, и снова  его брил. Однажды приходит к нему законник писать завещание, и все время, пока  он писал, Джинкинсон потихоньку стриг ему волосы большими ножницами. «Что это  за щелканье? — нет-нет да и скажет законник. — Похоже на то, что  человеку стригут волосы». — «Очень похоже на то, что человеку стригут  волосы», — с самым невинным видом говорит Джинкинсон и прячет ножницы. К тому  времени, когда законник узнал, в чем дело, он распрощался с последними  волосами. Таким манером Джинкинсон держался очень долго, но вот однажды зовет  он всех детей одного за другим, бреет каждого наголо и целует в макушку; потом  зовет двух помощников, всех их подстригает и завивает в самом элегантном стиле,  а потом говорит, что ему хотелось бы услышать голос самого жирного медведя, и  эту его просьбу немедленно исполняют; потом он говорит, что чувствует себя  очень хорошо и желает остаться один, а потом умирает, но сначала самому себе  подстригает волосы и делает один завиток на самой середине лба.    

Эта история произвела огромное впечатление не только на  мистера Слитерса, но и на экономку, которая проявляла такое желание всем  угодить и такое благодушие, что мистер Уэллер со встревоженным видом  осведомился шепотом у сына, не зашел ли он слишком далеко.    

— Что это значит — «слишком далеко»? — спросил  Сэм.    

— Да этот-вот комплиментик, Сэмми, насчет неловкости,  которой нет и в помине у леди, — пояснил его отец.    

— Уж не думаете ли вы, что она влюбилась в вас по этому  случаю? — воскликнул Сэм.    

— Случались и более чудные вещи, мой мальчик, —  хриплым шепотом отвечал мистер Уэллер, — я всегда боюсь влюбить в себя,  Сэмми. Знай я, как сделать себя безобразным или неприятным, я бы это сделал, Сэмивел,  это лучше, чем жить в постоянном страхе!    

В тот момент мистер Уэллер не имел возможности  останавливаться на тех опасениях, какие его осаждали, ибо непосредственная  причина его страхов проследовала вниз по лестнице, извиняясь при этом, что  ведет его в кухню, которую, однако, она вынуждена предложить ему  предпочтительно перед своей собственной маленькой комнатой еще и потому, что в  кухне удобнее будет курить и она находится в ближайшем соседстве с пивным  погребом. Сделанные приготовления в достаточной мере свидетельствовали о том,  что это были не пустые слова, ибо на сосновом столе находились солидный кувшин  эля и стаканы, подле них лежали чистые трубки и обильный запас табаку для  старого джентльмена и его сына, а на кухонном шкафу поблизости — большой кусок  холодной говядины и всякая другая снедь. При виде этой сервировки мистер Уэллер  сначала разрывался между своей склонностью к общительности и предположением, не  следует ли рассматривать эту сервировку как признак того, что в него уже  влюбились, но вскоре он уступил своим природным побуждениям и не спеша с  веселым лицом уселся за стол.    

— Что касается, сударыня, поглощения этой-вот сорной  травы в присутствии леди, — сказал мистер Уэллер, беря трубку и снова  кладя ее на стол, — то это не годится. Сэмивел, полное воздержание!    

— Но я это очень люблю, — сказала экономка.    

— Нет! — возразил мистер Уэллер, качая головой.  Нет!    

— Честное слово, люблю, — сказала экономка. —  Мистер Слитерс знает.    

Мистер Уэллер кашлянул и, несмотря на подтверждение  цирюльника, снова сказал: «Нет», но менее энергически, чем раньше. Экономка  зажгла кусок бумаги и настояла на том, чтобы своими прекрасными руками поднести  его к трубке. Мистер Уэллер сопротивлялся; экономка кричала, что обожжет  пальцы; мистер Уэллер уступил. Трубка была зажжена, мистер Уэллер сделал  хорошую затяжку и, поймав себя на том, что улыбается экономке, тотчас же  изменил выражение лица и строго посмотрел на свечку с непреклонным решением  никого не влюблять в себя и у других не поощрять мыслей о влюбленности. В этом  твердом решении он укрепился, как вдруг услышал голос сына.    

— Мне кажется, — сказал Сэм, который курил  хладнокровно и с большим удовольствием, — если леди согласна, было бы для  нас четверых очень кстати основать наш собственный клуб, вроде того, который  командиры устроили наверху, и пусть он, — Сэм указал мундштуком трубки на  своего родителя, — будет председателем.    

Экономка любезно заявила, что эта самая мысль уже приходила  ей в голову. Цирюльник сказал то же самое. Мистер Уэллер ничего не сказал, но  положил свою трубку, словно в припадке вдохновения, и приступил к следующим  маневрам.    

Расстегнув три нижних пуговицы жилета и приостановившись на  секунду, чтобы насладиться свободным притоком воздуха, вызванным этой  процедурой, он энергически ухватился за свою часовую цепочку и медленно и с  величайшим трудом извлек из кармана огромные серебряные часы с двойной крышкой,  которые вылезли вместе с подкладкой кармана, а для того чтобы их отцепить,  мистер Уэллер затратил много сил и очень раскраснелся. Вытащив их, наконец,  благополучно, он открыл крышку и завел их ключом соответствующих размеров,  затем снова закрыл крышку и, приложив к уху часы с целью убедиться, что они  идут, сильно ударил ими несколько раз по столу, чтобы улучшить ход.    

— Вот! — сказал мистер Уэллер, кладя их на стол  циферблатом вверх. Вот название и вывеска этого-вот общества. Сэмми, придвинь  сюда те два табурета вместо тех незанятых кресел! Леди и джентльмены, часы  мистера Уэллера заведены и сейчас идут. К порядку!    

Дабы придать силу этому воззванию, мистер Уэллер, пользуясь  часами как председательским молоточком и заметив с большой гордостью, что  повредить им ничто не может, а всякого рода падения значительно повышают  качество механизма и помогают регулятору, стукнул по столу несколько раз и  объявил общество формально учрежденным.    

— И чтобы никто у нас не подсмеивался над  председателем, Сэмивел, сказал мистер Уэллер своему сыну, — а не то я  запру тебя в погреб, и тогда мы можем очутиться в таком положении, которое  американцы называют «тупик», а англичане — вопросом привилегий.    

Сделав это дружеское предостережение, председатель с большим  достоинством расположился в своем кресле и предложил мистеру Сэмюелу рассказать  какую-нибудь историю.    

— Я одну уже рассказал, — отвечал Сэм.    

— Очень хорошо, сэр, расскажите другую, — возразил  председатель.    

— Мы только что рассуждали, сэр, — сказал Сэм,  поворачиваясь к мистеру Слитерсу, — о цирюльниках. На эту-вот плодотворную  тему я вам коротко расскажу романическую историйку еще об одном цирюльнике,  которой вы, может быть, никогда не слышали.    

— Сэмивел, — сказал мистер Уэллер, снова приводя  часы в резкое столкновение со столом, — обращайтесь со всеми своими  замечаниями только к председателю, сэр, а не к частным личностям.    

— А если мне разрешат сказать к порядку  заседания, — сказал кротким голосом цирюльник и, оглядываясь вокруг с  примирительной улыбкой, перегнулся через стол, опираясь на него суставами левой  руки, — если мне разрешат сказать к порядку заседания, я бы заметил, что  «цирюльники» не совсем соответствуют тому выражению, которое приятно и  успокоительно для наших чувств. Вы, сэр, поправьте меня, если я ошибаюсь, но  мне кажется, что есть в словаре такое слово, как «парикмахеры».    

— Да, но предположите, что он не был  парикмахером, — вставил Сэм.    

— А ты, Сэм, будь парламентарным и называй его  парикмахером, — возразил его отец. — В каком-нибудь другом месте  каждого джентльмена зовут «почтенный», а здесь каждый цирюльник — парикмахер.  Когда вы читаете речи в газетах и видите, что один джентльмен говорит о другом:  «Почтенный член, если он разрешит мне назвать его так», — вы понимаете,  сэр, что это значит: «Если он разрешит мне поддерживать эту-вот приятную и  общую ложь».    

Отметим факт, подтвержденный историей и опытом: великие люди  возвышаются сообразно с тем положением, какое занимают. Мистер Уэллер в роли  председателя проявил такую одаренность, что Сэм сначала не мог говорить и  только ухмылялся от изумления, которое сковало его умственные способности, а  затем издал протяжный и монотонный свист. Мало того, старый джентльмен как  будто даже сам себя крайне изумил, о чем свидетельствовал тихий и сдавленный  смех, которым он услаждал себя после того, как высказал сию правильную мысль.    

— А вот и история, — начал Сэм. — Жид  когда-то молодой парикмахер, который открыл славную маленькую лавку с четырьмя  восковыми куклами в витрине — два джентльмена и две леди; у джентльменов синие  точки вместо бороды, большие бакенбарды, пышная шевелюра, необыкновенно светлые  глаза и удивительно розовые ноздри, у обеих леди — голова, склоненная к плечу,  правый указательный палец прижат к губам, а формы прекрасно развиты, и в этом  последнем отношении леди пользовались преимуществом перед джентльменами,  которым разрешено было иметь только очень маленькие плечи, а дальше они  неожиданно заканчивались замысловатой драпировкой. Было у парикмахера также  много головных и зубных щеток, выставленных в витрине, аккуратные стеклянные  ящики на прилавке, наверху комната для стрижки и весы в лавке, как раз против  двери; но главной приманкой и украшением были куклы, и этот-вот молодой  парикмахер постоянно выбегал на улицу поглядеть на них и постоянно подбегал к  ним, чтобы навести лоск; короче говоря, он так гордился ими, что, когда  наступало воскресенье, он всегда грустил и печалился, думая о том, что они  закрыты ставнями, и по этому случаю с нетерпением ждал понедельника. Одна из  этих кукол была его любимицей предпочтительно перед другими, а когда его  спрашивали, почему он не женится, — особенно часто спрашивали знакомые  молодые леди, — он, бывало, говорил: «Ни за что! Никогда! Я, говорит, не  свяжу себя узами брака, пока не встречусь с молодой женщиной, которая будет  такой, как моя мечта, эта-вот прекрасная кукла с белокурыми волосами. Тогда, но  не раньше, я, говорит, соглашусь пойти к алтарю!» Все его знакомые молодые леди,  у которых были темные волосы, говорили ему, что это грешно и что он поклоняется  идолу, а те, которые хоть чуточку походили цветом на куклу, очень сильно  краснели и, как было замечено, считали его очень милым молодым человеком.    

— Сэмивел! — важно сказал мистер Уэллер. —  Один из членов этого общества принадлежит к нежному полу, о котором только что  упоминалось, и потому я должен просить, чтобы ты не делал никаких замечаний.    

— А разве я их делаю? — осведомился Сэм.    

— К порядку, сэр! — возразил мистер Уэллер с  достоинством; затем отец заслонил в нем председателя, и он добавил обычным  своим тоном: — Сэмивел, погоняй!    

Сэм обменялся улыбками с экономкой и продолжал:    

— Молодой парикмахер заявлял об этом в течение  полугода, а потом встретил молодую леди, которая была точной копией прекрасной  куклы. «Ну, говорит он, — все кончено. Я — раб!» Молодая леди оказалась не  только копией прекрасной куклы, она была очень романтична, так же как молодой  парикмахер, и он сказал: «О! Какое сродство душ! Какое излияние чувств! Какое  взаимное понимание!» Молодая леди, конечно, говорила не много, но выражалась  приятно, и вскоре после этого пришла навестить его с их общим другом.  Парикмахер бежит ей навстречу, но она, увидев кукол, меняется в лице и начинает  ужасно дрожать. «Посмотрите, моя милая, — говорит парикмахер, — вот  еще изображение в моем окне, но здесь оно не лучше, чем в моем сердце!» — «Мое  изображение!» — говорит она. «Ваше!» — отвечает парикмахер. «Ну, а это чье  изображение?» спрашивает она, показывая на одного из джентльменов. «Ничье, моя  милая, говорит он, — это только мечта». — «Мечта! „ — кричит  она. — Это портрет, я чувствую, что это портрет, и это-вот благородное  лицо должно принадлежать военному!“ „Что я слышу!“ — восклицает он, взъерошивая  свои кудри. „Уильям Гибс, — говорит она очень твердо, — об этом  больше ни слова! Я, говорит, уважаю вас, как друга, но мои чувства направлены  на это мужественное чело“. „Это, — говорит парикмахер, — полный крах,  и в нем я вижу перст судьбы. Прощайте!“ С этими словами он врывается в лавку,  отбивает кукле нос щипцами для завивки, растапливает ее в камине и с тех пор не  улыбается.    

— А молодая леди, мистер Уэллер? — осведомилась  экономка.    

— Видите ли, сударыня, — отвечал Сэм, —  убедившись, что судьба питала злобу против нее и всех, с кем она вмела дело,  они тоже никогда не улыбалась, а читала много поэзии и чахла — довольно  медленно, потому что она до сих пор не умерла. Понадобилось очень много поэзии,  чтобы убить парикмахера, а кое-кто и сейчас говорит, что он попал под колеса  больше по вине джина с водой; может быть, виноваты тут обе причины, и произошло  это от смешения того и другого.    

Цирюльник заявил, что мистер Уэллер рассказал одну из  интереснейших историй, какую ему когда-либо приходилось слышать, и это мнение  вполне разделила экономка.    

— Вы женатый человек, сэр? — осведомился Сэм.    

Цирюльник ответил, что он не удостоился этой чести.    

— Вероятно, собираетесь жениться? — спросил Сэм.    

— Право, не знаю, — отвечал цирюльник, потирая  руки и ухмыляясь, — мне это кажется маловероятным.    

— Плохой знак, — заявил Сэм. — Если бы вы  сказали, что намерены на днях жениться, я бы считал, что вы находитесь в  безопасности. Ваше положение очень ненадежное.    

— Во всяком случае, я понятия не имею об  опасности, — возразил цирюльник.    

— И я не имел, сэр, — вмешался мистер  Уэллер-старший. — У меня были точь-в-точь такие же признаки. Этак я дважды  попался. Будьте настороже, мой друг, иначе вы пропали.    

Было нечто столь внушительное не только в этом  предостережении, но также в тоне и в пристальном взгляде, какой устремил мистер  Уэллер на ничего не подозревавшую жертву, что сначала никому не хотелось  говорить и, быть может, захотелось бы не скоро, если бы экономка случайно не  вздохнула; вздох отвлек внимание старого джентльмена и вызвал галантный вопрос:  «Нет ли какой-нибудь острой занозы в этом-вот маленьком сердечке?»    

— Ах, боже мой, мистер Уэллер! — смеясь,  воскликнула экономка.    

— А может быть, что-нибудь волнует его? —  продолжал старый джентльмен. — Всегда ли оно было суровым, всегда ли  противилось счастью человеческих существ? А? Что?    

В этот критический момент, вызвавший у нее румянец и  смущение, экономка обнаружила, что нет больше эля, и поспешила отправиться за  ним в погреб в сопровождении цирюльника, который настоял на том, чтобы нести  свечу. Посмотрев ей вслед с весьма самодовольной миной, а ему вслед — с  некоторым презрением, мистер Уэллер начал медленно обводить глазами кухню,  пока, наконец, они не остановились на сыне.    

— Сэмми, — сказал мистер Уэллер, — я не  доверяю этому цирюльнику.    

— Почему? — спросил Сэм. — Какое вам до него  дело? Нечего сказать — хороши вы! — сначала выдумываете всякие ужасы, а  потом отпускаете комплименты и говорите о сердцах и занозах!    

Обвинение в галантности, по-видимому, доставило мистеру  Уэллеру величайшее удовольствие, ибо голос его, когда он отвечал, прерывался от  сдавленного смеха, так что слезы выступили у него на глазах.    

— А разве я говорил о сердцах и занозах, разве я  говорил, Сэмми, а?    

— Не говорили? Ну, конечно, говорили.    

— Ей это невдомек, беды в этом нет, никакой опасности  нет, Сэмми, она только мудреная. А она как будто осталась довольна, верно? Ну,  конечно, она осталась довольна, это натурально, очень натурально.    

— Он этим чванится! — воскликнул Сэм, веселясь  вместе с отцом. — Он и в самом деле чванится!    

— Те!.. — отозвался мистер Уэллер, перестав  смеяться. — Они возвращаются, маленькое сердечко возвращается! Но обрати  внимание на мои слова и вспомни их, когда твой отец скажет, что он говорил:  Сэмивел, я не доверяю этому-вот плутоватому цирюльнику!    

 V. Мистер Хамфри в своем  углу с часами у камина    

     

На третий или четвертый вечер после учреждения «Часов  мистера Уэллера» мне послышался, когда я гулял по саду, голос самого мистера  Уэллера где-то неподалеку; и, приостановившись раза два, чтобы прислушаться  внимательнее, я убедился, что звуки доносятся из маленькой комнаты моей  экономки в задней половине дома. В то время я не обратил внимания на это  обстоятельство, но на следующее утро оно послужило темой для разговора между  мной и моим другом Джеком Редберном, и я убедился, что мой слух меня не  обманул. Джек сообщил мне нижеследующие подробности, и так как он, по-видимому,  повествовал о них с необычайным удовольствием, то я попросил его на будущее  время записывать те домашние сценки или происшествия, какие его позабавят,  чтобы они были изложены в свойственном ему стиле. Должен признаться, что так  как мистер Пиквик и он постоянно бывают вместе, то я, обращаясь к нему с этой  просьбой, руководствовался тайным желанием узнать что-нибудь об их встречах.    

В тот вечер, о котором идет речь, комната экономки была  приведена в порядок с особенным старанием, а сама экономка оделась очень  нарядно. Эти приготовления были, однако, рассчитаны не только на внешний  эффект, ибо вдобавок был приготовлен чай на три персоны и устроена маленькая  выставка варенья и сладкого печенья, возвещавшая о каком-то исключительном  событии. Мисс Бентон (моя экономка носит эту фамилию) находилась в сильном  волнении, часто подходила к парадной двери, с беспокойством выглядывала в  переулок и несколько раз сообщала служанке, что ждет гостей и боится, как бы их  что-нибудь случайно не задержало.    

Наконец, тихий звонок рассеял ее опасения, и мисс Бентон  убежала в свою комнату, захлопнула за собой дверь, чтобы иметь такой вид, будто  ее застигли врасплох, что является столь необходимым для вежливого приема  гостей, и, улыбаясь, ждала их появления.    

— Добрый вечер, сударыня, — сказал мистер  Уэллер-старший, постучав, а затем заглянув в дверь, — боюсь, что мы пришли  с маленьким опозданием, но этот молодой жеребенок показал свой норов, закусывал  удила, бросался в сторону и путался в постромках столько раз, что, если его  скоро не объездят, он разобьет мне сердце, а тогда его будут выводить на  прогулку только для того, чтобы он обучался азбуке по надписи на могильной  плите своего деда.    

С такими патетическими словами, — обращенными к чему-то  находившемуся за дверью и поднимавшемуся на два фута шесть дюймов от земли,  мистер Уэллер представил очень маленького мальчика, твердо стоявшего на крепких  ножках, которого, казалось, ничто не могло свалить. Не говоря уже о круглом  лице, сильно напоминавшем лицо мистера Уэллера, и толстенькой фигурке  точь-в-точь такого же сложения, как у него, этот юный джентльмен, стоя с широко  раздвинутыми ногами, как будто привыкшими к сапогам с отворотами, подмигнул экономке  младенческим глазом, подражая деду.    

— Вот он, дрянной мальчишка! — сказал мистер  Уэллер, приходя в восторг. — Вот он, беспутный Тони! Видал ли кто-нибудь  маленького мальчугана четырех лет и восьми месяцев от роду, который бы  подмигивал незнакомой леди? Так же мало тронутый этим замечанием, как и первым  призывом к его чувствам, юный Уэллер поднял руку, в которой держал миниатюрный  кучерской бич, и, обратившись к экономке с пронзительным: «Ия-хок!» —  осведомился, «собралась ли она в путь». Наблюдая, как его внук воспользовался  уроком, преподанным ему еще во младенчестве, мистер Уэллер не мог сдерживать  дольше свои чувства и тут же подарил ему два пенса.    

— Что толку отрицать, сударыня, — сказал мистер  Уэллер. — Этот-вот мальчишка пришелся по сердцу своему деду и перегнал  всех мальчишек, какие были или будут. Хотя в то же время, сударыня, —  добавил мистер Уэллер, стараясь глядеть сурово на своего любимца, — это  было очень нехорошо, когда он пытался перелезать через все тумбы, мимо которых  мы проходили, и очень жестоко — поджимать ноги и заставлять дедушку переносить  его через каждую тумбу. Он ни одной тумбы не пропустил, сударыня, а в этом  переулке их стоит сорок семь в ряд и очень близко одна от другой.    

Тут мистер Уэллер, чье горделивое чувство, внушаемое ему  подвигами внука, постоянно враждовало с сознанием его собственной  ответственности и необходимости внедрять в него правила морали, разразился  приступом смеха, но, вдруг сдержавшись, заметил суровым тоном, что маленькие  мальчики, которые заставляют своих дедушек переносить их через тумбы, никогда и  ни за что на свете не попадут на небо.    

Тем временем экономка приготовила чай, и маленький Тони,  сидевший рядом с ней на стуле, — причем глаза его находились почти на  одном уровне со столом, — получил разные вкусные вещи, доставившие ему  большое удовольствие. Экономка (которая как будто побаивалась ребенка, хотя и  ласкала его) погладила его по головке и объявила, что это самый чудесный  мальчик, какого ей случалось видеть.    

— Что правда, то правда, сударыня, — сказал мистер  Уэллер, — вряд ли вы много таких увидите. Но если бы мой сын Сэмивел  сделал по-моему, сударыня, и снял с него… как бы это… могу я сказать это слово?    

— Какое слово, мистер Уэллер? — спросила экономка,  слегка краснея.    

— Юбку, сударыня, — отвечал этот джентльмен, кладя  руку на платье своего внука. — Если бы только мой сын Сэмивел снял с него  вот это, вы бы увидели такую перемену, какую и вообразить невозможно.    

— А как бы вы хотели одеть ребенка, мистер  Уэллер? — спросила экономка.    

— Я несколько раз предлагал моему сыну Сэмивелу,  сударыня, — сказал старый джентльмен, — приобрести за мой собственный  счет костюм, который бы сделал из него человека и с младенческих лет образовал  его ум для тех занятий, которым, надеюсь, семейство Веллеров всегда будет предано.  Тони, мой мальчик, расскажи леди, какой это костюм отец должен тебе купить, как  советует дедушка.    

— Белая шапочка и жилетик с разводами и короткие  полосатые штанишки и сапожки с отворотами и зеленая курточка с блестящими  пуговичками и бархатным воротничком! — ответил Тони залпом и с большой  готовностью.    

— Вот какой костюм, сударыня, — сказал мистер  Уэллер, с гордостью взирая на экономку. — Сделайте из него такую модель, и  вы скажете, что он ангел!    

Быть может, экономка подумала, что в таком наряде юный Тони  будет похож скорее на ангела в Ислингтоне[166],  чем на какого бы там ни было другого ангела, или, может быть, она смутилась,  убедившись, что все прежние ее понятия поколебались, ибо ангелов не принято  изображать в сапогах с отворотами и в жилетах с разводами. Она недоверчиво  кашлянула и ничего не сказала.    

— Сколько у тебя братьев и сестер, мой милый? —  спросила она, помолчав.    

— Один брат и ни одной сестры, — ответил Тони. Его  зовут Сэм, и так же зовут моего папу. Вы знаете моего папу?    

— О да, я его знаю, — ласково сказала экономка.    

— Мой папа вас любит? — продолжал Тони.    

— Надеюсь, — ответила, улыбаясь, экономка.    

Тони секунду подумал, а потом спросил:    

— А мой дедушка вас любит?    

Казалось бы, на этот вопрос очень легко ответить, но, вместо  того чтобы так и поступить, экономка в большом смущении улыбнулась и сказала,  что, право же, дети задают удивительные вопросы и с ними чрезвычайно трудно  разговаривать. Мистер Уэллер ответил за нее, что он очень любит леди, но когда  экономка взмолилась, чтобы он не вбивал ребенку в голову таких вещей, мистер  Уэллер покачал своей собственной головой, пока экономка смотрела в другую  сторону, и, казалось, был встревожен предчувствием, что пленение уже не  вызывает сомнений. Быть может, потому-то он и переменил вдруг разговор.    

— Очень нехорошо, когда маленькие мальчики потешаются  над своими дедушками, не правда ли, сударыня? — сказал мистер Уэллер,  шутливо качая головой, пока Тони не взглянул на него, после чего он изобразил,  на своем лице скорбь и глубочайшее уныние.    

— О, очень печально! — согласилась  экономка. — Но, я надеюсь, ни один мальчик этого не делает?    

— Есть один негодный мальчишка, сударыня, — сказал  мистер Уэллер, — который, увидев, как его дедушка выпил лишнее по случаю  дня рожденья друга, начал расхаживать по дому, пошатываясь и спотыкаясь и делая  вид, будто он и есть этот старый джентльмен.    

— Ах, какой стыд! — воскликнула экономка.    

— Вот именно, сударыня! — подтвердил мистер  Уэллер. — А прежде чем это проделать, этот-вот маленький предатель, о  котором я рассказываю, щиплет себя за носик, чтобы он покраснел, а потом икает  и говорит: «Все в порядке, спойте-ка нам еще!» Ха-ха! «Спойте-ка, говорит, нам  еще!» Ха-ха-ха!    

Вне себя от восторга мистер Уэллер совсем позабыл о своей  моральной ответственности, пока маленький Тони не начал болтать ногами и не  воскликнул, заливаясь хохотом: «Это был я, это был я!» — после чего дедушка, с  трудом овладев собою, стал опять чрезвычайно серьезен.    

— Нет, Тони, не ты! — сказал мистер Уэллер. —  Надеюсь, это был не ты, Тони. Должно быть, это был тот дрянной мальчишка,  который выходит иной раз из пустой караульной будки за углом, — тот самый  мальчишка, которого поймали, когда он стоял на столе перед зеркалом и делал  вид, будто бреется ножом для открывания устриц.    

— Надеюсь, он не порезался? — осведомилась  экономка.    

— Он-то порежется, сударыня! — гордо отвечал  мистер Уэллер. — Господь с вами! Этому мальчугану вы можете доверить чуть  ли не паровую машину, такой он смышленый малыш…    

Но вдруг, опомнившись и заметив, что Тони прекрасно понял и  оценил комплимент, старый джентльмен застонал и объявил, что «все это было  очень, очень скверно».    

— Да, он дрянной, — продолжал мистер  Уэллер, — этот-вот мальчишка из караульной будки, он поднимает такой шум и  возню во дворе, поит деревянных лошадей и кормит их травой, вечно вываливает  своего братца из тачки и до смерти пугает свою мать, а она-то как раз  собирается подарить ему на счастье еще одного товарища для игр. О, он очень  дрянной! Он даже до того дошел, что заставил своего отца сделать ему бумажные  очки, надел их и разгуливает по саду, заложив руки за спину, — изображает  мистера Пиквика, — но Тони таких вещей не делает, о нет!    

— О нет! — подхватил Тони.    

— Уж он-то не так глуп, — продолжал мистер  Уэллер, — он знает, что если он вздумает заниматься такими играми, никто  не будет его любить, и дедушка совсем разлюбит, даже смотреть на него не  захочет. Вот почему Тони всегда хороший.    

— Всегда хороший! — подхватил Тони, а дедушка  тотчас же посадил его к себе на колени, поцеловал и в то же время, кивая и  подмигивая, лукаво указал большим пальцем на голову ребенка, чтобы экономка,  которая в противном случае могла быть введена в заблуждение прекрасным  мастерством, с каким он (мистер Уэллер) провел свою роль, не предположила,  будто речь идет о каком-то другом юном джентльмене, и ясно поняла, что мальчик  из караульной будки является лишь плодом воображения и двойником самого Тони,  придуманным для его усовершенствования и исправления.    

Не ограничившись одним только словесным описанием  способностей своего внука, мистер Уэллер, по окончании чаепития, подстрекнул  его, с помощью нескольких пенсов и полпенни, курить воображаемую трубку, пить  несуществующее пиво из настоящей кружки, без стеснения изображать дедушку и —  что самое главное — в пьяном виде, а это привело старого джентльмена в восторг  и преисполнило экономку изумлением. Но даже таким спектаклем гордость мистера  Уэллера не была удовлетворена, ибо он, распрощавшись, понес ребенка, словно  какую-то редкую и изумительную диковинку, сначала к цирюльнику, а потом к  табачнику, и у того и у другого повторил свое представление, произведя  чрезвычайное впечатление на аплодирующих и восхищенных зрителей. В половине  десятого можно было наблюдать, как мистер Уэллер нес его домой на плече, и даже  пошел слух, что в это время младенец Тони был слегка под хмельком.