1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
Я выследил его от скуки      

И подстрелил в лесу глухом…      

Он хрипло каркал, бил крылом      

И не хотел даваться в руки.      

       

Потом, шипя змеей, широко      

Свой жесткий клюв он разевал.      

Но я тоски не прочитал      

В зрачках с предсмертной поволокой.      

       

Не муку и не сожаленье,      

Не злобу тщетную, не страх, —      

Увидел я в его глазах      

Неумолимое презренье.      

       

Лет недожитого излишка      

Он не жалел, проживши век,      

И явно думал: человек,      

Ты глупый, но и злой мальчишка.      

       

[Для дикой и пустой мечты] злой   тщеты,      

А скольким я таким, кк ты,      

Клевал глаза в Карпатах.      

       

17 декабря 1917      

       * * *      

       

Ты о любви мне смятенно лепечешь      

Лепетом первой, девической страсти…      

    Что же ответить на   эти      

    Тщетные детские   клятвы?      

       

Смене порывов своих уступая,      

Ты и со мной перестала считаться:      

    То к поцелуям   неволишь,      

    То припадаешь и   плачешь.      

       

Бедная девочка! Если б ты знала,      

Что передумал я, глядя на эти      

    Слишком румяные   губы,      

    Слишком соленые   слезы —      

       

Бедные, милые клеточки жизни!..      

Что мне до них, если я… Но смолкаю:      

    Пусть не в испуге,   а в гневе      

    Ты от меня   отшатнешься.      

       

25 февраля — 19 декабря 1917      

 Буриме      

       

       

Огни да блестки на снегу.      

Исчерканный сверкает лед.      

За ней, за резвою, бегу,      

Ее коньков следя полет.      

       

И даже маска не упала.      

Исчезла, кк воспоминанье,      

Костюмированного бала      

Неуловимое созданье.      

       

Теперь давно уже весна,      

Мой пыл угас, каток растаял,      

Покрылась шишками сосна…      

Но этот сон меня измаял.      

       

      

       * * *      

       

Я родился в Москве. Я дыма      

Над польской кровлей не видал,      

И ладанки с землей родимой      

Мне мой отец не завещал.      

       

Но памятны мне утра в детстве,      

Когда меня учила мать      

Про дальний край скорбей и бедствий      

Мечтать, молиться — и молчать.      

       

Не зная тайного их смысла,      

Я слепо веровал в слова:      

«Дитя! Всех рек синее — Висла,      

Всех стран прекраснее — Литва».      

       

1917      

       * * *      

       

Пять лет уже прошло, как я живу с   мышами.      

Приязнь великая наладилась меж нами.      

Да что и ссориться? Я этим не грешу:      

Они себе шуршат, а я себе пишу.      

То пошумят в шкапу, то за диваном…   Ладно!      

Я, значит, не один — и это мне   отрадно.      

[А всё, что говорят худое про   мышей, —      

По чести — клевета, не доверяйте ей.      

Нередко слышу я, что мыши, дескать,   воры…      

Учитесь презирать такие разговоры.      

Тот, у кого всё есть, не станет   воровать,      

А у кого нужда — ну как тому не   дать?]      

И часто вечером, в покойные часы      

Тружусь я у стола, а глядь — уже носы      

[Из щелей повысунулись]      

       

1917      

       * * *      

       

Хорошие стихи меня томят,      

Плохие же так милы почему-то:      

Они души не жалят, не язвят,      

В них теплота домашнего уюта.      

Вот — истинно приятный лимонад.      

[Они легки, как шелковый халат.]      

Для гениев всего одна минута      

Есть у меня. Зато бездарность… —   о,      

Я вечер целый трачу на нее.      

       

      

       * * *      

       

Я знаю: рук не покладает      

В работе мастер гробовой,      

А небо все-таки сияет      

Над вечною моей Москвой.      

       

И там, где смерть клюкою черной      

Стучится в нищие дворы,      

Сегодня шумно и задорно      

Салазки катятся с горы.      

       

Бегут с корзиной ребятишки,      

Вот стали. Бурый снег [летит]   скрипит: —      

И белый голубь [из-под] крышки      

В лазурь морозную летит.      

       

Вот — закружился над Плющихой —      

Над снежным полотном реки,      

А вслед ему кк звонко, лихо      

Несутся клики и свистки.      

       

Мальчишки шапками махают,      

Алеют лица, кк морковь.      

Так божества не замечают      

За них пролившуюся кровь.      

       

      

       * * *      

       

Я гостей не зову и не жду —      

Но высокие свечи зажег      

И в окошко смотрю на восток,      

Поджидая большую звезду      

       

Я высокие свечи зажег,      

На солому поставил еду,      

И кутью, и питье на меду, —      

И хмелею, и пью, одинок.      

       

На солому поставив еду,      

Коротаю я свой вечерок,      

Отбывая положенный срок      

В этом ясном и тихом аду.      

       

6 января 1918      

       * * *      

       

За шторами — седого дня мерцанье      

Зажжен огонь. Рокочет самовар.      

Как долго внятно ты, ночное   бормотанье      

Безжалостных и неотвязных мар!      

       

Я сел к столу. По потолку ширяет      

Большим крылом свечи пугливый свет.      

И страшно мне, как лишь во сне   бывает.      

[Вот зеркало. В нем пусто Нет   меня.]      

       

9 января 1917      

 Современнику      

       

       

Мы были когда-то равны      

В толпе шумящих племен.      

На тяжкий подвиг, державный,      

Был каждый из нас обречен.      

       

Сжимал ты в руке единой,      

[Хоть мал, ] хоть и глух, и слеп,      

Как державу в лапе орлиной,      

Миллионы малых судеб.      

       

А мне отреченья нет.      

       

27 февраля (12 марта) 1918      

       

Призраки      

       

       

Слышу и вижу вас      

В вагонах трамвая, в театрах,   конторах      

И дома, в мой вдохновенный час,      

При сдвинутых шторах.      

Вы замешались в толпу, вы снуете у   фонарей,      

Там, где газетчик вопит о новых бедах   России.      

       

22 марта 1918      

       

Голубок      

       

       

Дверцу клетки ты раскрыла.      

    Белый голубок      

Улетел, в лицо мне бросив      

    Быстрый ветерок…      

       

Полно! Разве только этот      

    Скудный дан мне   срок?      

Разве, друг мой, ты не вспомнишь      

    Эти восемь строк?      

       

16–17 апреля 1918      

       * * *      

       

Пейте горе полным стаканчиком!      

Под кладбище (всю) землю размерьте!..      

Надо быть китайским болванчиком,      

Чтоб теперь говорить — не о смерти.      

       

Там, на севере, дозрела смородина,      

Там июльские блещут грозы…      

Ах, от глупого слова «родина»      

На глаза навернулись слезы.      

       

      

       * * *      

       

Судьей меня Господь не ставил,      

И не сужу я никого.      

Но сердце мне Он переплавил      

В горниле гнева своего.      

       

      

       * * *      

       

Редея, леса червленеют      

В осеннем текучем огне.      

Тенета паук расставляет      

На слабо пригретой стене.      

Вот — яблока две половинки:      

Тебе, Персефона, и мне.      

       

Прощай же. До встречи весенней      

Блаженно запомнит она      

Твою застигийскую поступь,      

Дыханье воздушнее сна,      

И сока пахучую сладость,      

И легкую горечь зерна.      

       

      

       * * *      

       

Жестокий век! Палач и вор      

Достигли славы легендарной.      

А там, на площади базарной,      

Среди бесчувственных сердец      

Кликушей кликает певец.      

       

Дитя со злобой теребит      

Сосцы кормилицы голодной.      

Мертвец десятый день смердит,      

    Пока его на   страшный суд (к червям на суд)      

    Под грязной   тряпкой не снесут.      

       

      

       * * *      

       

Мы вышли к морю. Ветер к суше      

Летит, гремучий и тугой,      

Дыхание перехватил — и в уши      

Ворвался шумною струей.      

       

Ты смущена. Тебя пугает      

Валов и звезд органный хор,      

И сердце верить не дерзает      

В сей потрясающий простор.      

       

И в страхе, под пустым предлогом,      

Меня ты увлекаешь прочь…      

Увы, я в каждый миг пред Богом —      

Как ты пред морем в эту ночь.      

       

Апрель 1916 — 22 июня 1919      

 Листик      

       

       

Прохожий мальчик положил      

Мне листик на окно.      

Как много прожилок и жил,      

Как сложно сплетено!      

       

Как семя мучится в земле,      

Пока не даст росток,      

Как трудно движется в стебле      

Тягучий, клейкий сок.      

       

Не так ли должен я поднять      

Весь груз страстей, тревог,      

И слез, и счастья — чтоб узнать      

Простое слово — Бог?      

       

6 июля 1919      

       * * *      

       

В городе ночью      

Тишина слагается      

Из собачьего лая,      

Запаха мокрых листьев      

И далекого лязга товарных вагонов.      

Поздно. Моя дочурка спит,      

Положив головку на скатерть      

Возле остывшего самовара.      

Бедная девочка! У нее нет матери.      

Пора бы взять ее на руки      

И отнести в постель,      

Но я не двигаюсь,      

Даже не курю,      

Чтобы не испортить тишину, —      

А еще потому,      

Что я стихотворец.      

Это значит, что в сущности      

У меня нет ни самовара, ни дочери,      

Есть только большое недоумение,      

Которое называется: «мир».      

И мир отнимает у меня всё время.      

       

7 сентября 1919      

       * * *      

       

Высокий, молодой, сильный,      

Он сидел в моем кабинете,      

В котором я каждое утро      

Сам вытираю пыль,      

И громким голосом,      

Хотя я слышу отлично,      

Говорил о новой культуре,      

Которую он с друзьями      

Несет взамен старой.      

Он мне очень понравился,      

Особенно потому, что попросил взаймы      

Четвертый том Гете,      

Чтобы ознакомиться с «Фаустом».      

Во время нашей беседы      

Я укололся перочинным ножом      

И, провожая гостя в переднюю,      

Высосал голубую капельку крови,      

Проступившую на пальце.      

       

7 сентября 1919      

 Стансы      

       

       

Во дни громадных потрясений      

Душе ясней, сквозь кровь и боль,      

Не оцененная дотоль      

Вся мудрость малых поучений.      

       

«Доволен малым будь!» Аминь!      

Быть может, правды нет мудрее,      

Чем та, что, вот, сижу в тепле я      

И дым над трубкой тих и синь.      

       

Глупец глумленьем и плевком      

Ответит на мое признанье,      

Но высший суд и оправданье —      

Весы души, во мне самом.      

       

Да! малое, что здесь, во мне,      

И взрывчатей, и драгоценней,      

Чем всё величье потрясений      

В моей пылающей стране…      

       

И шепчет гордо и невинно      

Мне про стихи мои мечта,      

Что полновесна и чиста      

Их «золотая середина»!      

       

25 ноября — 4 декабря 1919      

       * * *      

       

Душа поет, поет, поет,      

    В душе такой   расцвет,      

Какому, верно, в этот год      

    И оправданья нет.      

       

В церквах — гроба, по всей стране      

    И мор, и меч, и   глад, —      

Но словно солнце есть во мне:      

    Так я чему-то рад.      

       

Должно быть, это мой позор,      

    Но что же, если   вот —      

Душа, всему наперекор,      

    Поет, поет, поет?      

       

5 декабря 1919      

       * * *      

       

В семнадцать лет, когда до слез, до   слез      

Восторгами душа заболевала,      

Когда мечта венком незримых роз      

От всех меня так чудно   отличала, —      

       

[Что было мне прекраснее всего?]      

       

……………………………… моих      

Пыланье звезд, и рокот соловьиный,      

И повторенный голосом Марины      

Твой стих, Бальмонт.      

       

20 декабря 1919      

       * * *      

       

Я помню в детстве душный летний   вечер.      

Тугой и теплый ветер колыхал      

Гирлянды зелени увядшей. Пламя   плошек,      

Струя горячий, едкий запах сала,      

Взвилось языками. Тени   флагов,      

Гигантские, шныряли по стенам.      

На дне двора, покрытого асфальтом,      

Гармоника урчала. Ребятишки      

Играли в коронацию. В воротах      

Аксинья, вечно пьяная старуха,      

С кухарками ругалась. Петька-слесарь      

Подзуживал, и наконец она      

Вскочила, юбки вскинула и голый      

Всем показала зад.      

          А между тем вдали      

Вдруг пронеслось и замерло протяжно:      

Ура! ура! Ва! ва-ва-а! Должно быть,      

Там, по Тверской, промчался царь с   царицей      

На паре вороных коней.      

       

      

       * * *      

       

Надо мной в лазури ясной      

Светит звездочка одна —      

Справа запад, темно-красный,      

Слева близкая луна.      

       

Той звезде — удел поэтов:      

Слишком рано заблистать —      

И меж двух враждебных светов      

Замирать, сиять, мерцать!      

       

25 апреля 1920      

       * * *      

       

В беседе хладной, повседневной      

Сойтись нам нынче суждено.      

Как было б горько и смешно      

Теперь назвать тебя царевной!      

Увы! Стареем, добрый друг,      

Уж мир не тот, и мы другие,      

И невозможно вспомнить вслух      

Про ночи звездной Лигурии…      

       

А между тем в каморке тесной,      

Быть может, в этот час ночной      

Читает юноша безвестный      

Стихи, внушенные тобой.      

       

13 июня 1920      

       * * *      

       

Апрельский дождик слегка накрапывал,      

Но мы с тобой сквозь дырявый зонт      

Увидели небо такое синее,      

Какое видно только душе.      

       

И зашатались от счастья и тяжести,      

Как может (смеет) шататься один   (разве) Атлант,      

И то, что для встречных было   безрифменно,      

Огромной рифмой (с)вязало нас.      

       

О друг [неверный], терзатель   безжалостный!      

Ведь мы же клялись: навек, навсегда.      

Зачем же после с такой жестокостью      

Меня ты бросил здесь одного?      

       

24 июня 1920      

       * * *      

       

Иду, вдыхая глубоко      

Болот Петровых испаренья,      

И мне от голода легко      

И весело от вдохновенья.      

       

[Иду, как ходит ветерок      

По облетающему саду.]      

Прекрасно — утопать и петь,