1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
Минувшие…    

     

Я не мог  выдержать больше. Я вскочил.    

– Черт  вас подери – почему вы меня дурачите этим вундеркиндом! В чем дело, объясните  просто и честно?!    

– В  чем дело? – хладнокровно усмехнулся приятель. – Дело в той рыбке, в  той скумбрии, от которой вы оставили хвост и голову. Не правда ли, вкусная  рыбка? А дело простое. Оберточной бумаги сейчас нет, и рыбник скупает у  букиниста старые книги, учебники – издания иногда огромной ценности. И букинист  отдает, потому что на завертку платят дороже. И каждый день Володька приносит  мне рыбу или в обрывке Шелли, или в «Истории государства Российского», или в  листке атласа клинических методов исследования. А память у него здоровая… Так и  пополняет Володька свои скудные познания. Володька! Что сегодня было?    

     

Но  Кочубей богат и горд    

Не  златом, данью крымских орд,    

Не  родовыми хуторами. Прекрасной дочерью своей    

Гордится  старый Кочубей!.. И то сказать…    

     

Дальше  оторвано.    

– Так-с.  Это, значит, Пушкин пошел в оборот.    

У меня  больно-пребольно сжалось сердце, а приятель, беззаботно хохоча, хлопал Володьку  по плечу и говорил:    

– А  знаешь, Володиссимус, скумбрия в «Докторе Паскале» Золя была гораздо нежнее,  чем в пушкинской «Полтаве»!    

– То  не в Золя была, – деловито возразил Володька. – То была скумбрия в этом,  где артерия сосудистого сплетения мозга отходит вслед за предыдущей. Самая  замечательная рыба попалась!    

     

Никто  тогда этому не удивился: ни приятель мой, ни я, ни Володька…    

Может  быть, удивлен будет читатель? Его дело.    

 Разговор в школе    

     

Посвящаю  Ариадне Румановой    

     

Нельзя  сказать чтобы это были два враждующих лагеря. Нет – это были просто два  противоположных лагеря. Два непонимающих друг друга лагеря. Два снисходительно  относящихся друг к другу лагеря.    

Один  лагерь заключался в высокой бледной учительнице «школы для мальчиков и  девочек», другой лагерь был числом побольше. Раскинулся он двумя десятками  стриженых или украшенных скудными косичками головок, склоненных над ветхими  партами… Все головы, как единообразно вывихнутые, скривились на левую сторону, все  языки были прикушены маленькими мышиными зубенками, а у Рюхина Андрея от  излишка внимания даже тонкая нитка слюны из угла рта выползла.    

Скрип  грифелей, запах полувысохших чернил и вздохи, вздохи – то облегчения, то натуги  и напряжения – вот чем наполнялась большая полутемная комната.    

А за  открытым окном, вызолоченные до половины солнцем, качаются старые акации, а  какая-то задорная суетливая пичуга раскричалась в зелени так, что за нее  делается страшно – вдруг разрыв сердца! А издали, с реки, доносятся крики  купающихся мальчишек, а лучи солнца, ласковые, теплые, как рука матери,  проводящая по головенке своего любимца, лучи солнца льются с синего неба.  Хорошо, черт возьми! Завизжать бы что-нибудь, захрюкать и камнем вылететь из  пыльной комнаты тихого училища – побежать по сонной от зноя улице, выделывая  ногами самые неожиданные курбеты.    

Но  нельзя. Нужно учиться.    

Неожиданно  среди общей творческой работы Кругликову Капитону приходит в голову  сокрушительный вопрос:    

«А  зачем, в сущности, учиться? Действительно ли это нужно?»    

Кругликов  Капитон – человек смелый и за словом в карман не лезет.    

– А  зачем мы учимся? – спрашивает он, в упор глядя на прохаживающуюся по  классу учительницу.    

Глаза  его округлились, выпуклились, отчасти от любопытства, отчасти от ужаса, что он  осмелился задать такой жуткий вопрос.    

– Чудак,  ей-богу, ты человек, – усмехается учительница, проводя мягкой ладонью по  его голове против шерсти. – Как зачем? Чтобы быть умными, образованными,  чтобы отдавать себе отчет в окружающем.    

– А  если не учиться?    

– Тогда  и культуры никакой не будет.    

– Это  какой еще культуры?    

– Ну…  так тебе трудно сказать. Я лучше всего объясню на примере. Если бы кто-нибудь  из вас был в Нью-Йорке…    

– Я  была, – раздается тонкий писк у самой стены.    

Все  изумленно оборачиваются на эту отважную путешественницу. Что такое? Откуда?    

Очевидно,  в школах водится особый школьный бесенок, который вертится между партами,  толкает под руку и выкидывает, вообще, всякие кренделя, которые потом сваливает  на ни в чем не повинных учеников… Очевидно, это он дернул Наталью Пашкову за  жиденькую косичку, подтолкнул в бок, шепнул: «Скажи, что была, скажи!»    

Она и  сказала.    

– Стыдно  врать, Наталья Пашкова. Ну когда ты была в Нью-Йорке? С кем?    

Наталья  рада бы сквозь землю провалиться: действительно – черт ее дернул сказать это,  но слово, что воробей: вылетит – не поймаешь.    

– Была…  ей-богу, была… Позавчера… с папой. Ложь, сплошная ложь: и папы у нее нет, и  позавчера она была, как и сегодня, в школе, и до Нью-Йорка три недели езды.    

Наталья  Пашкова легко, без усилий, разоблачается всем классом и, плачущая, растерянная,  окруженная общим молчаливым презрением, – погружается в ничтожество.    

– Так  вот, дети, если бы кто-нибудь из вас был бы в Нью-Йорке, он бы увидел огромные  многоэтажные дома, сотни несущихся вагонов трамвая, электричество, подъемные  машины, и все это – благодаря культуре. Благодаря тому, что пришли образованные  люди. А знаете, сколько лет этому городу? Лет сто – полтораста – не больше!!    

– А  что было раньше там? – спросил Рюхин Андрей, выгибая натруженную работой  спину так, что она громко затрещала: будто орехи кто-нибудь просыпал.    

– Раньше?  А вот вы сравните, что было раньше: раньше был непроходимый лес, перепутанный  лианами. В лесу – разное дикое зверье, пантеры, волки; лес переходил в дикие  луга, по которым бродили огромные олени, бизоны, дикие лошади… А кроме того, в  лесах и на лугах бродили индейцы, которые были страшнее диких зверей – убивали  друг друга и белых и снимали с них скальп. Вот вы теперь и сравните, что лучше:  дикие поля и леса со зверьем, индейцами, без домов и электричества или –  широкие улицы, трамваи, электричество и полное отсутствие диких индейцев?!    

Учительница  одним духом выпалила эту тираду и победоносно оглядела всю свою команду: что,  мол, съели?    

– Вот  видите, господа… И разберите сами: что лучше – культура или такое житье? Ну,  вот ты, Кругликов Капитон… Скажи ты: когда, значит, лучше жилось – тогда или  теперь?    

Кругликов  Капитон встал и, после минутного колебания, пробубнил, как майский жук:    

– Тогда  лучже.    

– Что?!  Да ты сам посуди, чудак: раньше было плохо, никаких удобств, всюду звери,  индейцы, а теперь дома, трамваи, подъемные машины… Ну? Когда же лучше – тогда  или теперь?    

– Тогда.    

– Ах  ты Господи… Ну вот ты, Полторацкий, – скажи ты: когда было лучше – раньше  или теперь?    

Полторацкий  недоверчиво, исподлобья глянул на учительницу (а вдруг единицу вкатит) и  уверенно сказал:    

– Раньше  лучше было.    

– О  Бог мой!! Слизняков, Гавриил!    

– Лучше  было. Раньшее.    

– Прежде  всего – не ранышее, а раньше. Да что вы, господа, – затмение у вас в  голове, что ли? Тут вам и дома, и электричество…    

– А  на что дома? – цинично спросил толстый Фитюков.    

– Как  на что? А где же спать?    

– А  у костра? Завернулся в одеяло и спи сколько влезет. Или в повозку залезь!  Повозки такие были. А то подумаешь: дома!    

И он  поглядел на учительницу не менее победоносно, чем до этого смотрела она.    

– Но  ведь электричества нет, темно, страшно… Семен Заволдаев снисходительно поглядел  на разгорячившуюся учительницу…    

– Темно?  А костер вам на что? Лесу много – жги сколько влезет. А днем и так себе светло.    

– А  вдруг зверь подберется.    

– Часового  с ружьем нужно выставлять, вот и не подберется. Дело известное.    

– А  индейцы подберутся сзади, схватят часового да на вас…    

– С  индейцами можно подружиться. Есть хорошие племена, приличные…    

– Делаварское  племя есть, – поддержал кто-то сзади. – Они белых любят. В крайнем  случае можно на мустанге ускакать.    

Стриженые  головы сдвинулись ближе, будто чем-то объединенные, – и голоса затрещали,  как сотня воробьев на ветках акации.    

– А  у городе у вашем одного швейцара на лифте раздавило… Вот вам и город.    

– А  у городе мальчик недавно под трамвай попал!    

– Да  просто у городе у вашем скучно – вот и все, – отрубил Слизняков Гавриил.    

– Скверные  вы мальчишки – просто вам не приходилось быть в лесу среди диких зверей – вот и  все.    

– А  я была, – пискнула Наталья Пашкова, которую не оставлял в покое школьный  бес.    

– Врет  она, – загудели ревнивые голоса. – Что ты все врешь да врешь. Ну,  если ты была – почему тебя звери не съели, ну, говори!    

– Станут  они всякую заваль лопать, – язвительно пробормотал Кругликов Капитон.    

– Кругликов!    

– А  чего же она… Вы же сами говорили, что врать – грех. Врет, ей-богу, все время.    

– Не  врать, а лгать. Однако послушайте: вы, очевидно, меня не поняли… Ну как же  можно говорить, что раньше было лучше, когда теперь есть и хлеб, и масло, и  сахар, и пирожное, а раньше этого ничего не было.    

– Пирожное!!    

Удар был  очень силен и меток, но Кругликов Капитон быстро от него оправился:    

– А  плоды разные: финики, бананы – вы не считаете?! И покупать не нужно – ешь  сколько влезет. Хлебное дерево тоже есть – сами же говорили… сахарный тростник.  Убил себе бизона, навялил мяса и гуляй себе, как барин.    

– Речки  там тоже есть, – поддержал сбоку опытный рыболов. – Загни булавку да  лови рыбу сколько твоей душеньке угодно.    

Учительница  прижимала обе руки к груди, бегала от одного к другому, кричала, волновалась,  описывала все прелести городской безопасной жизни, но все ее слова  отбрасывались упруго и ловко, как мячик. Оба лагеря совершенно не понимали друг  друга. Культура явно трещала по всем швам, энергично осажденная, атакованная  индейцами, кострами, пантерами и баобабами…    

– Просто  вы все скверные мальчишки, – пробормотала уничтоженная учительница, лишний  раз щегольнув нелогичностью, столь свойственной ее слабому полу. – Просто  вам нравятся дикие игры, стреляние из ружья – вот и все. Вот мы спросим  девочек… Клавдия Кошкина – что ты нам скажешь? Когда лучше было – тогда или  теперь?    

Ответ  был ударом грома при ясном небе.    

– Тогда, –  качнув огрызком косички, сказала веснушчатая, бледнолицая Кошкина.    

– Ну  почему? Ну, скажи ты мне – почему, почему?..    

– Травка  тогда была… я ллюблю… Цветы были.    

И  обернулась к Кругликову – признанному специалисту по дикой, первобытной жизни:    

– Цветы-то  были?    

– Сколько  влезет было цветов, – оживился специалист, – огромадные были –  тропические. Здоровенные, пахнут тебе – рви сколько влезет.    

– А  в городе черта пухлого найдешь ты цветы. Паршивенькая роза рубль стоит.    

Посрамленная,  уничтоженная учительница заметалась в последнем предсмертном усилии:    

– Ну,  вот пусть нам Катя Иваненко скажет… Катя! Когда было лучше?    

– Тогда.    

– Почему?!!    

– Бизончики  были, – нежно проворковала крохотная девочка, умильно склонив светлую  головенку набок.    

– Какие  бизончики?.. Да ты их когда-нибудь видела?    

– Скажи  – видела! – шепнула подталкиваемая бесом Пашкова.    

– Я  их не видела, – призналась простодушная Катя Иваненко. – А только  они, наверное, хорошенькие… – И, совсем закрыв глаза, простонала: –  Бизончики такие… Мохнатенькие, с мордочками. Я бы его на руки взяла и в  мордочку поцеловала…    

Кругликов  – специалист по дикой жизни – дипломатически промолчал насчет неосуществимости  такого буколического намерения сентиментальной Иваненко, а учительница  нахмурила брови и сказала срывающимся голосом:    

– Ну  хорошо же! Если вы такие – не желаю с вами разговаривать. Кончайте решение  задачи, а кто не решит – пусть тут сидит хоть до вечера.    

И снова  наступила тишина.    

И все  решили задачу, кроме бедной, чистой сердцем Катерины Иваненко: бизон все время  стоял между ее глазами и грифельной доской…    

Сидела  маленькая до сумерок.    

 Деловая жизнь    

     

Ознакомившись  с городом, я решил заняться делами. Узнав, что все деловые люди собираются в  специальном кафе на Пере, я пошел туда, потребовал чашку кофе и уселся  выжидательно за столик – не наклюнется ли какое дельце.    

На  ловца, как говорится, и зверь бежит. Ко мне подсел неизвестный господин,  потрепал меня по плечу и сказал:    

– Здравствуйте,  господин писатель! Не узнаете меня?    

– Как  не узнаю, – с вялой вежливостью возразил я. – Очень даже хорошо  узнаю. Как поживаете?    

– Дела  разные ломаю. А вы?    

– Я  тоже думаю каким-нибудь делом заняться.    

– Лиры  есть?    

– Немножко  есть, – хлопнул я себя по карману. Лицо моего собеседника выразило  напряженное внимание.    

– Гм…  Что мне для вас придумать?.. Гм… Есть у меня одно дельце, да. Впрочем, поделюсь  с вами. Скажите, вы знаете, сколько весит баран?    

– Какой  баран? – удивился я.    

– Обыкновенный.  Знаете, сколько он весит?    

– А  черт его знает! Я до сих пор писал рассказы, а не взвешивал баранов.    

– Как  же вы не знаете веса барана! – с упреком сказал незнакомец.    

– Не  приходилось. Впрочем, если нужно, я как-нибудь на днях, когда будет свободное  время…    

– Ну  так знайте же, что средний баран весит три пуда.    

Я  изобразил на своем лице напряженное удовольствие.    

– Смотрите-ка,  кто бы мог подозревать!    

– Да,  да. Три пуда. А вы знаете, сколько стоит фунт баранины? Пятьдесят пиастров!    

– Да,  вообще сейчас жизнь очень запуталась, – неопределенно заметил я.    

– Ну,  для умного человека жизнь проста, как палец. Итак, продолжаю. А знаете ли вы,  сколько стоит целый баран в Кады-Кее? Десять лир. Итак, вот вам дело: вы даете  двадцать лир и я двадцать лир. Я покупаю двух овец, режу их…    

– Не  надо их резать, – сентиментально заметил я, – они такие хорошенькие.    

– А  как же иначе мы их на мясо продадим? Я их сам зарежу, не бойтесь. Итак, на ваши  двадцать лир вы будете иметь шесть пудов овечьего мяса. По розничной цене –  шестьдесят лир. Да шкура в вашу пользу, да рога.    

Хотя я  до сих пор рогатых овец не встречал, но это, очевидно, была местная порода.    

Я кивнул  головой с видом знатока:    

– Очень  хорошее дельце. А когда прикажете внести деньги?    

– Да  хоть сейчас: чем скорей, так лучше. Сколько тут у вас? Ровно двадцать? Ну вот и  спасибо. Завтра утром бараны будут уже у нас. Хотите, я приведу их к вам  показать?    

– Не  знаю, удобно ли это. Вдруг ни с того, ни с сего бараны заходят на квартиру… Да  еще моя хозяйка против этих посторонних визитов… Нет, лучше их просто зарежьте.  Только не мучьте. Хорошо?    

Мой  новый компаньон заверил, что смерть этих невинных созданий будет совершенно  безболезненна и легка, как сон, и, пожав мне руку, умчался с озабоченным лицом.    

С тех  пор прошло восемь дней. Пока я не вижу ни моего компаньона, ни баранов, ни  прибыли.    

Очевидно,  с компаньоном что-нибудь случилось.    

Иногда  по ночам меня мучит совесть: прав ли я был, поручив этому слабосильному  человеку опасную процедуру умерщвления баранов? А что, если они по дороге  сбежали от него? А что, если перед смертью они вступили с ним в борьбу и,  разъяренные предстоящей участью, растерзали моего бедного компаньона?    

Вчера со  мной произошел удивительный случай: иду по улице, вдруг вижу – мой компаньон  навстречу.    

Я  радостно кинулся к нему:    

– Здравствуйте,  голубчик! Ну, что слышно с баранами?    

Он  удивленно взглянул на меня:    

– Какие  бараны? Простите, я вас совершенно не знаю.    

– Ка-а-ак?..  Да ведь мы же вместе хотели зарабатывать на баранах!    

– Простите,  я вас в первый раз вижу. Я иногда зарабатываю на баранах, но зарабатываю один.    

И,  отстранив меня, он пошел дальше.    

«Однако  какое удивительное сходство!.. – бормотал я себе под нос, провожая его  взглядом. – То же лицо, тот же голос и даже на баранах зарабатывает, как и  тот!»    

Много  тайн хранит в себе чарующий, загадочный Восток!    

 Русское искусство    

     

– Вы?    

– Я.    

– Глазам  своим не верю.    

– Таким  хорошеньким глазам не верить – это преступление.    

Отпустить  подобный комплимент днем на Пере, когда сотни летящего мимо народа не раз  толкают вас в бока и в спину, – для этого нужно быть очень светским,  чрезвычайно элегантным человеком.    

Таков я  и есть.    

Обладательница  прекрасных глаз, известная петербургская драматическая актриса, стояла передо  мной, и на ее живом лукавом лице в одну минуту сменялось десять выражений.    

– Слушайте,  Простодушный. Очень хочется вас видеть. Ведь вы – мой старый милый Петербург.  Приходите чайку выпить.    

– А  где вы живете?    

Во  всяком другом городе этот простой вопрос вызвал бы такой же простой ответ:  улица такая-то, дом номер такой-то.    

Но не  таков городишко Константинополь! На лице актрисы появилось выражение небывалой  для нее растерянности.    

– Где  я живу? Позвольте. Не то Шашлы-Башлы, не то Биюк-Темрюк. А может быть, и  Казанлы-Базанлы. Впрочем, дайте мне лучше карандаш и бумажку, я вам нарисую.    

Отчасти  делается понятна густая толпа, толкущаяся на Пере: это все русские стоят друг  против друга и по полчаса объясняют свои адреса: не то Шашлы-Башлы, не то  Бабаджан-Османды.    

Выручают  обыкновенно карандаш и бумажка, причем отправной пункт – Токатлиан: это та  печка, от которой всегда танцует ошалевший русский беженец.    

Рисуются  две параллельных линии – Пера. Потом квадратик – Токатлиан. Потом…    

– Вот  вам, – говорит актриса, чертя карандашом по бумаге, – эта штучка –  Токатлиан. От этой штучки вы идите налево, сворачивайте на эту штучку, потом  огибаете эту штучку – и тут второй дом – где я живу. Номер двадцать два. Третий  этаж, квартира барона К.    

Я  благоговейно спрятал в бумажник этот странный документ и откланялся.    

На  другой день вечером, когда я собрался в гости к актрисе, зашел знакомый:    

– Куда  вы?    

– Куда?  От Токатлиана прямо, потом свернуть в эту штучку, потом в другую. Квартира  барона К.    

– Знаю.  Хороший дом. Что ж это вы, дорогой мой, идете в такое аристократическое место –  и в пиджаке?    

– Не  фрак же надевать!    

– А  почему бы и нет? Вечером в гостях фрак – самое разлюбезное дело. Все-таки это  ведь заграница!    

– Фрак  так фрак, – согласился я.    

Оделся  и, сверкая туго накрахмаленным пластроном фрачной сорочки, отправился на Перу –  танцевать от излюбленной русской печки.    

Если в  Константинополе вам известна улица и номер дома, то это только половина дела.  Другая половина – найти номер дома. Это трудно. Потому что седьмой номер  помещается между двадцать девятым и четырнадцатым, а шестнадцатый скромно  заткнулся между сто двадцать седьмым и девятнадцатым.    

Вероятно,  это происходит оттого, что туркам наши арабские цифры неизвестны. Дело  происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал  несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной  площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и  загогулины которого приходились ему более по душе.    

Искомый  номер двадцать два был сравнительно приличен: между двадцать четвертым и  тринадцатым.    

На  звонок дверь открыла дама очень элегантного вида.    

– Что  угодно?    

– Анна  Николаевна здесь живет?    

– Какая?    

– Русская.  Беженка.    

– Ах,  это вы к Аннушке! Аннушка, тебя кто-то спрашивает!    

Раздался  стук каблучков, и в переднюю выпорхнула моя приятельница в фартуке и с какой-то  тряпкой в руке.    

Первые  слова ее были такие:    

– Чего  тебя, ирода, черти-то по парадным носят?! Не мог через черный ход приттить!    

– Виноват, –  растерялся я, – вы сказали…    

– Что  сказала, то и сказала. Это мой кум, барыня! Я его допрежь того в Петербурхе  знала. Иди уж на кухню, раздевайся там. Недотепа!    

Кухня  была теплая, уютная, но не особенно пригодная для моего элегантного фрака.  Серая тужурка и каска пожарного были бы здесь гораздо уместнее.    

– Ну,  садись, кум, коль пришел. Самовар, чать, простыл, по стакашку еще нацедить  возможное дело.    

– А  я вижу, вы с гран-кокет перешли на характерные, – уныло заметил я, вертя в  руках огромную ложку с дырочками.    

– Чаво?  Я, стал-быть, тут у кухарках пристроилась. Ничего, хозяева добрые, не забижают.    

– На  своих харчах? – деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо  вырастает медная пожарная каска.    

– Хозяйские  и отсыпное хозяйское.    

– И  доход от мясной и зеленной имеете?    

– Законный  процент (в последнем слове она сделала ударение на «о»). А то, может, щец  похлебаешь? С обеда осталось. Я б разогрела.    

Вошла  хозяйка:    

– Аннушка,  самовар поставь. Во мне заговорил джентльмен.    

– Позвольте,  я поставлю, – предложил я, кашлянув в кулак. – Я мигом. Стриженая  девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только  покажите, куда насыпать уголь и куда налить воды.    

– Кто  это такой, Аннушка? – спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая  мой фрак.    

– Так,  один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе  набезобразить.    

– Вы  давно знакомы?    

– С  Петербурга, – скромно сказал я, переминаясь с ноги на ногу. – Аннушка  в моих пьесах играла.    

– Как…  играла… Почему… в ваших?..    

– А  кто тебя за язык тянет, эфиеп, – с досадой пробормотала Аннушка. –  Места только лишишься из-за вас, чертей. Видите ли, барыня…. Ихняя фамилия –  Простодушный.    

– Что  ж вы тут, господи, пожалуйте в столовую, я вас с мужем познакомлю. Мы очень  рады.    

– Видала? –  заносчиво сказал я, подмигивая. – А ты меня все ругаешь. А со мной господа  за ручку здороваются и к столу приглашают.    

С  черного хода постучались. Вошел еще один Аннушкин гость, мой знакомый генерал,  командовавший когда-то Третьей армией. Он скромно остановился у притолоки, снял  фуражку с галуном и сказал:    

– Чай  да сахар. Извините, что поздно. Такое наше дело швейцарское.    

Мы  сидели в столовой, за столом, покрытым белоснежной скатертью. Мы трое –  кухарка, швейцар и я. Хозяин побежал в лавку за закуской и вином. Хозяйка раздувала  на кухне самовар.    

 Аргонавты и золотое  руно    

     

С тех  пор как осенью 1920 года пароход покинул берег Крыма, и до самого  Константинополя они так и ходили нераздельно вместе – впереди толстый,  рыжебородый, со сложенными на груди руками, а за ним, немного сзади, двое:  худощавый брюнет с усиками и седенький, маленький. Этот вечный треугольник  углом вперед напоминал стадо летящих журавлей.    

Только  один раз я увидел их не в комбинации треугольника: они дружно выстроились у  борта парохода, облокотясь о перила, и поплевывали в тихую воду Черного моря с  таким усердием, будто кто-нибудь дал им поручение – так или иначе, а повысить  уровень черноморской воды.    

Я  подошел и бесцельно облокотился рядом.    

– Ну  что, юноша, – обратился вдруг ко мне седенький. – Как делишки?    

– Ничего  себе, юноша, – приветливо ответил я. – Дрянь делишки.    

– Что  думаете делать в Константинополе?    

– А  черт его знает. Что придется.    

– Так  нельзя, – наставительно отозвался черноусый мужчина. – Надо заранее  выработать план действий, чтобы не очутиться на константинопольском берегу  растерянным дураком. Вот мы выработали себе по плану – и спокойны.    

– Прекрасное  правило, – пришел я в истинное восхищение. – Какие же ваши планы?    

Седенький  подарил морскую гладь искусным полновесным плевком и, поглядев на удаляющиеся с  глаз плоды своего рта, процедил сквозь энергично сжатые губы:    

– Газету  буду издавать.    

– Ого!  Где?    

– Что  значит – где? В Константинополе. Я думаю сразу ахнуть и утреннюю и вечернюю.  Чтобы захватить рынок. Вообще Константинополь – золотое дно!    

– Дно-то  дно, – с некоторым сомнением согласился я. – Только золотое ли?    

– Будьте  покойны, – вмешался черноусый. – На этом дне лежат золотые россыпи,  только нужно уметь их раскопать. Впрочем, мои планы скромнее.    

И две  стороны треугольника сейчас же поддержали третью:    

– Да,  его планы скромнее.    

– Журнал  будет издавать? – попытался догадаться я.    

– Ну  что там ваш журнал! Чепуха. Нет, мне пришла в голову свежая мыслишка. Только вы  никому из других пассажиров не сообщайте. Узнают – сразу перехватят.    

Я твердо  поклялся, что унесу эту тайну с собой в могилу.    

– Так  знайте: я решил открыть в Константинополе русский ресторан.    

– Гм…  Я, правда, никогда до сих пор не бывал в Константинополе, но… мне кажется, что…  там в этом направлении кое-что сделано.    

– Черта  с два сделано! Разве эти головотяпы сумеют? Нет, у меня все будет особенное:  оркестр из живых венгерцев, метрдотель – типичный француз, швейцар – швейцарец  с алебардой, а вся прислуга – негры!    

– И  вы всю эту штуку назовете русским рестораном?    

– Почему  бы и нет? Кухня-то ведь русская! Щи буду закатывать, кулебяки загибать, жареных  поросят зашпаривать. На всю Турцию звон сделаю.    

– Но  ведь для этого дела нужны большие деньги!    

– Я  знаю, тысяч десять лир. Но это самое легкое. Найду какого-нибудь богатого  дурака-грека – в компании с ним и обтяпаем.    

Молчавший  доселе бородач вдруг загрохотал, подарил морскую гладь сложным плевком с  прихотливой завитушкой и дружески ударил меня по плечу.    

– Нет,  это все скучная материя – дела, расчеты, выкладки. Вот у меня план так план.  Знаете что я буду делать?    

– А  Бог вас знает.    

– То-то  и оно. Ничего не буду делать. Сложа руки буду сидеть. Валюту везу. Ловко, а!    

– Замечательно.    

– Да-а.  Узнает теперь этот Константинополишка Никанора Сырцова! Ей-бо, право! Палец о  палец не ударю. Сложа руки и буду сидеть. Поработали и буде. Ежели встречу там  где – шампанеей до краев налью. Да просто заходи в лучший готель и спроси  Никанора Сырцова – там я и буду. А може, я в Васькиной газете публиковаться  буду: «Такой-то Никанор Гаврилов Сырцов разыскивает родных и знакомых на  предмет выпивки с соответствующей закуской». А в кабак мы с тобой будем ходить  только в Петькин: пусть нам негры да венгерцы дурака ломают. Поддержим  приятеля, хе-хе! Хай живе Украина!    

Журавлиный  треугольник отделился от перил, взмахнул крыльями и плавно понесся в трюм на  предмет насыщения своих пернатых желудков.    

Пока все  беженство кое-как утрясалось, пока я лично устраивался – никто из журавлиного  треугольника не попадался мне на глаза.    

Но  однажды, когда я скромно ужинал в уголке шумного ресторана, ко мне подлетел  головной журавль – Никанор Сырцов.    

– Друг! –  завопил он. – Говорил, шампанеей налью – налью! Пойдем до кабинету. Какие  цыгане – пальчики оближешь! Как зальются – так или на отцовскую могилу хочется  бежать, или кому-нибудь по портрету заехать. Благороднейшие люди.    

Он  сцепился со мной на абордаж, после долгой битвы победил меня и, взяв на буксир,  отшвартовал «до кабинету», который оказался холодной, дымной, накуренной  комнатой, наполненной людьми. В руках у них были гитары, на плечах – линялые  кунтуши, на лицах скука непроходимая.    

– Эх,  брат! – воскликнул Сырцов, становясь в позу. – Люблю я тебя, а за  что, и сам не знаю. Хороший человек, чтоб ты сдох! Веришь совести – вторую  тысячу пропиваю!.. А ну, вы, конокрады, ушкварьте: «Две гитары за стеной»!    

Пел  Сырцов, рыдал Сырцов в промежутках, и снова плясал Сырцов, оделяя всех алчущих  и жаждущих бокалами шампанского и лирами.    

– Во,  брат! – кричал он, путаясь неверными ногами в странном танце. – Это я  называю жить сложа руки! Вот она, брат, это и есть настоящая жизнь! Ой, жги,  жги, жги!    

Последний  призыв Никанора цыгане приняли вяло и вместо поджога только хлопали бокал за  бокалом, зевая, перемигиваясь и переталкиваясь локтями. Впрочем, и сам Сырцов  не мог точно указать, какой предмет обречен им на сжигание.    

– Постой, –  попытался я остановить пляшущего Никанора. – Расскажи мне лучше – что  поделывают твои приятели? Открыли ресторан? Издают газету?..    

– А  черт их знает. Я восьмой день дома не был – так что мне газета! На нос мне ее,  что ли?    

     * * *    

     

Шел я  однажды вечером по Пти-Шан.    

Около  знаменитого ресторана «Георгия Карпыча» раздался нечеловеческий вопль:    

– Интер-р-есная  газета «Пресс дю суар»!1 Купите, господин!    

Я  пригляделся: вопил издатель из журавлиного треугольника.    

Очевидно,  вся его издательская деятельность ограничилась тем, что он издавал вопли, с  головой уйдя в несложное газетное дело сбыта свежих номеров.    

– Что  же это вы чужую газету продаете, – участливо спросил я. – А своя где?    

– Дело,  это… налаживается, – нерешительно промямлил он. – Еще месяц, два и  этого… С разрешением дьявольски трудно!..    

– А  что ваш приятель, как его дело с рестораном?    

– Пожалуйте!  Тут за углом, второй дом, вывеска. Навестите, он будет рад.    

1  «Вечерняя газета» (фр.).    

«Слава  Богу, – подумал я, идя по указанному адресу, – хоть один устроился».    

Этот  последний, увидав меня, действительно обрадовался.    

Подошел  к моему столику, обмахнул его салфеткой, вынул из кармана карточку и сказал:    

– Вот  приятная встреча! Что прикажете? Водочки с закусочкой, горячего или просто  чашку кофе?    

– Вы  что тут, в компании? Нашли дурака-грека с деньгами?    

– Нет,  собственно, он нашел меня, дурака. Или, вернее, я его, конечно, нашел, ну, так  вот… Гм!.. Пока служу. У него, впрочем, действительно есть большие деньги. Я  только… этого. Не заинтересован.    

– А  венгерцев и негров нет?    

Он  отвернулся к окну и стал салфеткой протирать заплаканное стекло.    

– И  швейцар ваш без алебарды, обезоруженный, в опорках…    

– Шутить  изволите. Может, винца прикажете? Хорошее есть…………………………………………………………………    

Еще  месяц с грохотом пронесся над нашими головами.    

Проходя  мимо греческого пустынного ресторанчика, я иногда видел дремлющего с салфеткой  в руках у стены смелого инициатора дела, построенного на венгерцах, неграх,  швейцарах и алебардах.    

И  по-прежнему издатель на углу яркой улицы издавал стоны:    

– «Пресс  дю суар»!    

Вчера,  остановившись и покупая газету, я спросил простодушно:    

– А  что же ваша собственная газета?    

– Наверное,  скоро разрешится.    

– Ну,  а что ваш приятель, Никанор Сырцов? По-прежнему сидит сложа руки?    

– Сложа-то  сложа. Только не сидит, а лежит. От голодного тифа или что-то вроде – помер.  Все деньги на цыган да на разные глупости проухал. У меня в конце концов по  пяти пиастров перехватывал. Да мне тоже, знаете, их взять неоткуда. Вот тебе и  «сложа руки»! Много их, таких дураков.    

И когда  он говорил это – у него было каменное неподвижное лицо, как у старых боксеров,  которых другие боксеры лупили по щекам огромными каменными кулачищами, отчего  лицо делается навсегда непробиваемым.    

Жестокий  это боксер – Константинополь. Каменеет лицо от его ударов.    

 Оккультные тайны  Востока    

     

Прехорошенькая  дама повисла на пуговице моего пиджака и мелодично прощебетала:    

– Пойдемте  к хироманту!    

– Чего-о-о?    

– Я  говорю вам – идите к хироманту! Этот оккультизм такая прелесть. И вам просто  нужно пойти к хироманту! Эти хироманты в Константинополе такие замечательные!    

– Ни  за что не пойду, – увесисто возразил я. – Ноги моей не будет… или,  вернее, руки моей не будет у хироманта.    

– Ну,  а если я вас поцелую, – пойдете?    

Когда  какой-либо вопрос переносится на серьезную деловую почву, он начинает меня  сразу интересовать.    

– Солидное  предложение, – задумчиво сказал я. – А когда пойти?    

– Сегодня  же. Сейчас.    

– Аванс  будет?    

Фирма  оказалась солидная, не стесняющаяся затратами.    

Пошел.    

     * * *    

     

Римские  патриции, которым надоедало жить, перед тем, как принять яд, пробовали его на  своих рабах.    

Если раб  умирал легко и безболезненно, патриций спокойно следовал его примеру.    

Я решил  поступить по этому испытанному принципу: посмотреть сначала, как гадают  другому, а потом уже и самому шагнуть за таинственную завесу будущего.    

Около  русского посольства всегда толчется масса праздной публики.    

Я  подошел к воротам посольства, облюбовал молодого человека в военной шинели без  погон, подошел, попросил прикурить и прямо приступил к делу.    

– Бывали  вы когда-нибудь у хироманта? – спросил я.    

– Не  бывал. А что?    

– Вы  сейчас ничего не делаете?    

– Буквально  ничего. Третий месяц ищу работы.    

– Так  пойдем к хироманту. Это будет стоить две лиры.    

– Что  вы, милый! Две лиры!!! Откуда я их возьму? У меня нет и пятнадцати пиастров!    

– Чудак  вы! Не вы будете платить, а я вам заплачу за беспокойство две лиры. Только при  условии: чтоб я присутствовал при гадании!    

Молодой  человек зарумянился, неизвестно почему помялся, оглядел свои руки, вздохнул и  сказал:    

– Ну,  что ж… Пойдем.    

Хиромант  принял нас очень любезно.    

– Хиромантия, –  приветливо заявил он, – очень точная наука. Это не то что какие-нибудь там  бобы или кофейная гуща. Садитесь.    

На столе  лежал человеческий череп. Я приблизился, бесцельно потыкал пальцем в пустую  глазницу и рассеянно спросил:    

– Ваш  череп?    

– Конечно,  мой. А то чей же.    

– Очень  симпатичное лицо. Обаятельная улыбка. Скажите, он вам служит для практических  целей или просто как изящная безделушка?    

– Помилуйте!  Это череп одного халдейского мага из Мемфиса.    

– А  вы говорите – ваш. Впрочем, дело не в этом. Погадайте-ка сему молодому  человеку.    

Мой  новый знакомый застенчиво протянул хироманту правую руку, но тот отстранил ее и  сказал:    

– Левую.    

– Да  разве не все равно, что правая, что левая?    

– Отнюдь.  Исключительно по левой руке. Итак, вот передо мной ваша левая рука… Ну, что ж я  вам скажу?.. Вам пятьдесят два года.    

– Будет, –  мягко возразил мой «патрицианский раб». – Пока только двадцать четыре.    

– Вы  ошибаетесь. Вот эта линия показывает, что вам уже немного за пятьдесят. Затем  проживете вы до… до… Черт знает, что такое?!    

– А  что? – заинтересовался я.    

– Никогда  я не видел более удивительной руки и более замечательной судьбы. Знаете ли, до  каких пор вы проживете, судя по этой совершенно бесспорной линии?!    

– Ну?    

– До  двухсот сорока лет!!    

– Порядочно!! –  завистливо крякнул я.    

– Не  ошибаетесь ли вы? – медовым голосом заметил обладатель замечательной руки.    

– Я  голову готов прозакладывать! Он наклонился над рукой еще ниже.    

– Нет,  эти линии!!! Что-то из ряду вон выходящее!!! Вот смотрите – сюда и сюда. В  недалеком прошлом вы занимали последовательно два королевских престола: один  около тридцати лет, другой около сорока.    

– Позвольте, –  робко возразила коронованная особа. – Сорок и тридцать лет – это уже  семьдесят. А вы говорили, что мне и всего-то пятьдесят два.    

– Я  не знаю, ничего не знаю, – в отчаянии кричал хиромант, хватаясь за  голову. – Это первый случай в моей пятнадцатилетней практике! Ваша  проклятая рука меня с ума сведет!!    

Он  рухнул в кресло, и голова его бессильно упала на стол рядом с халдейским  черепом.    

– А  что случилось? – участливо спросил я.    

– А  то и случилось, – со стоном вскричал хиромант, – что когда этот  господин сидел на первом троне, то он был умерщвлен заговорщиками!! Тут сам  черт ничего не разберет! Умерщвлен, а сидит. Разговаривает!!! Привели вы мне  клиента – нечего сказать!!    

– Были  вы умерщвлены на первом троне? – строго спросил я.    

– Ей-богу,  нет. Видите ли… Я служил капитаном в Марковском полку, а что касается престола…    

– Да  ведь эта линия – вот она! – в бешенстве вскричал хиромант, тыча карандашом  в мирную капитанскую ладонь. – Вот один престол, вот другой престол! А это  вот что? Что это? Ясно: умерщвлен чужими руками!    

– Да  вы не волнуйтесь, – примирительно сказал я. – Вы же сами сказали, что  его величество проживет двести сорок лет. Чего же тут тревожиться по пустякам?  Вы лучше поглядите, когда и от чего он умрет по-настоящему, так сказать –  начисто.    

– Отчего  он умрет?.. Позвольте-ка вашу руку. Хиромант ястребиным взором впился в  капитанскую ладонь, и снова испуг ясно отразился на его лице.    

– Ну,  что? – нетерпеливо спросил я.    

– Я  так и думал, что будет какая-нибудь гадость, – в отчаянии застонал  хиромант.    

– Именно?    

– Вы  знаете, отчего он умрет? От родов. Мы на минуту оцепенели.    

– Не  ошибаетесь ли вы? Если принять во внимание его пол, а также тот преклонный  возраст, который…    

– «Который,  который»!! Ничего не который! Я не мальчишка, чтобы меня дурачить, и вы не  мальчишка, чтобы я мог вам врать. Я честно говорю только то, что вижу, а вижу я  такое, что и этого молодого человека и меня надо отправить в сумасшедший дом!!  Это сам дьявол написал на ващей ладони эти антихристовы письмена!    

– Ну  уж и дьявол, – смущенно пробормотал молодой человек. – Это считается  одной из самых солидных фирм: Кнаус и Генкельман, Берлин, Фридрихштрассе,  триста сорок пять.    

Мы оба  выпучили на него глаза.    

– Господа,  не сердитесь на меня… Но ведь я же вам давал сначала правую руку, а вы не  захотели. А левая, конечно… Я и сам не знаю, что они на ней вытиснули…    

– Кто-о? –  взревел хиромант.    

– Опять  же Кнаус и Генкельман, Берлин, Фридрихштрассе, триста сорок пять. Видите ли,  когда мне под Первозвановкой оторвало кисть левой руки, то мой дядя, который  жил в Берлине, как представитель фабрики искусственных конеч…    

Череп  халдейского мудреца полетел мимо моего плеча и, кляцнув зубами, зацепился  челюстью за шинель капитана. За черепом полетели две восковых свечи и какая-то  древняя книга, обтянутая свиной кожей.    

– Бежим, –  шепнул я капитану, – а то он так озверел, что убить может.    

Бежали,  схватившись за руки, по узкому грязному переулку. Отдышались.    

– Легко  отделались, – одобрительно засмеялся я. – Скажите, кой черт поддел  вас не признаться сразу, что ваша левая лапа резиновая, как галоша «Проводник»?    

– Да  я, собственно, боялся потерять две лиры. Вы знаете, когда пять дней подряд  питаешься одними бубликами… А теперь, конечно, сам понимаю, что ухнули мои две  лирочки.    

– Ну,  нет, – великодушно сказал я. – Вам, ваше величество, еще двести  пятнадцать лет жить осталось, так уж денежки-то, ой-ой как нужны. Получайте.    

     * * *    

     

Встретил  даму. Ту самую.    

– Ну  что, были?    

– Конечно,  был. Аванс отработал честно.    

– Ну,  что же? – с лихорадочным любопытством спросила ода. – Что же он вам  сказал?    

– А  вы верите всему, что они предсказывают? – лукаво спросил я.    

– Ну,  конечно.    

– Так  он сказал, что с вас причитается еще целый ворох поцелуев.    

До чего  эти женщины суеверны, до чего доверчивы.    

 Мой первый дебют    

     

Между  корью и сценой существует огромное сходство: тем и другим хоть раз в жизни  нужно переболеть.    

Но между  корью и сценой существует и огромная разница: в то время как корью переболеешь  только раз в жизни – и конец, заболевание сценой делается хроническим,  неизлечимым.    

Более  счастливые люди отделываются редкими припадками вроде перемежающейся лихорадки,  выступая три-четыре раза в год на клубных сценах в любительских спектаклях; все  же неудачники – люди с более хрупкими организмами – заболевают прочно и  навсегда.    

Три  симптома этой тяжелой болезни: 1) исчезновение растительности на лице, 2)  маниакальное стремление к сманиванию чужих жен и 3) бредовая склонность к  взятию у окружающих денег без отдачи.    

     * * *    

     

Гулял я  всю свою жизнь без забот и огорчений по прекрасному белому свету, резвился, как  птичка, и вдруг однажды будто злокачественным ветром меня прохватило.    

Встречаю  в ресторане одну знакомую даму – очень недурную драматическую артистку.    

– Что  это, – спрашиваю, – у вас такое лицо расстроенное?    

– Ах,  не поверите! – уныло вздохнула она. – Никак второго любовника не могу  найти…    

«Мессалина!»  – подумал я с отвращением. Вслух резко спросил:    

– А  разве вам одного мало?    

– Конечно,  мало. Как же можно одним любовником обойтись? Послушайте… может, вы на  послезавтра согласитесь взять роль второго любовника?    

– Мое  сердце занято! – угрюмо пробормотал я.    

– При  чем тут ваше сердце?    

– При  том, что я не могу разбрасываться, как многие другие, для которых  нравственность…    

Она  упала локтями и головой на стол и заколыхалась от душившего ее смеха.    

– Сударыня!  Если вы способны смеяться над моим первым благоуханным чувством… над девушкой,  которой вы даже, не знаете, то… то…    

– Да  позвольте, – сказала она, утирая выступившие слезы. – Вы когда-нибудь  играли на сцене?    

Не кто  иной, как черт, дернул меня развязно сказать:    

– Ого!  Сколько раз! Я могу повторять, как и Савина: «Сцена – моя жизнь».    

– Ну?..  Так вы знаете, что такое на театральном жаргоне «любовник»?    

– Еще  бы! Это такие… которые… Одним словом, любовники. Я ведь давеча думал, что вы о  вашей личной жизни говорите…    

Она  встала с видом разгневанной королевы:    

– Вы  нахал! Неужели вы думаете, что я могу в личной жизни иметь двух любовников?!.    

Это  неопределенное возмущение я понял впоследствии, когда простак сообщил мне, что  у нее на этом амплуа было и четыре человека.    

– В  наказание за то, что вы так плохо обо мне подумали, извольте выручить нас, пока  не приехал Румянцев, – вы сыграете Вязигина в «После крушения» и  Крутобедрова в «Ласточкином гнезде». Вы играли Вязигина?    

Ее  пренебрежительный тон так задел меня, что я бодро отвечал:    

– Сколько  раз!    

– Ну  и очень мило. Нынче вечером я пришлю роль. Репетиция завтра в одиннадцать.    

Очевидно,  в моей душе преобладает женское начало: сначала сделаю, а потом только подумаю:  что я наделал!    

     * * *    

     

Роль  была небольшая, но привела меня в полное уныние.    

Когда  читаешь всю пьесу, то все обстоит благополучно: знаешь, кто тебе говорит,  почему говорит и что говорит.    

А в роли  эти необходимые элементы отсутствовали. Никакой дьявол не может понять такого,  например, разговора:    

     Явление 6    

     

Ард. В экипажах и пешком. А княжна  Мэри.    

Ард. Этого несчастья.    

Спасибо,  я вам очень обязан.    

Ард. Его нужно пить.    

Это вы  так о ней выражаетесь…    

Ард. Капризам.    

В таком  случае я способен переступить все границы.    

Гриб. Две чечетки. Надо быть во  фраке.    

     

Кто эти  «Ард.» и «Гриб.»? Родственники мои, враги, старые камердинеры или светские  молодые люди?..    

Я швырнул  роль на стол и, хотя было уже поздно, побежал к одному своему другу, который  отличался тем, что все знал. Это был человек, у которого слово «нет»  отсутствовало в лексиконе.    

– Ты  знаешь, что нужно, чтобы играть на сцене?    

– Знаю.    

– Что  же? Скажи, голубчик!    

– Только  нахальство! Если ты вооружишься невероятной, нечеловеческой наглостью, то все  сойдет с рук. Даже, пожалуй, похлопают.    

– По  ком? – боязливо спросил я.    

– До  тебя не достанут. Ладошами похлопают. Но только помни: нахальство, нахальство и  еще раз оно же.    

Ушел я  успокоенный.    

На  репетиции я заметил, что героем дня был суфлер. К нему все относились с тихим  обожанием. Простак даже шепнул мне:    

– Ах,  как подает! Чудо!    

Я  удивленно посмотрел на суфлера: он ничего никому не подавал, просто читал по  тетради. Однако мне не хотелось уронить себя:    

– Это  что за подача! Вот мне в Рязани подавали – так с ума сойти можно.    

Я совсем  не знал роли, но с некоторым облегчением заметил, что вся труппа в этом  отношении шла со мной нога в ногу.    

Актер,  игравший старого графа, прислушался к словам суфлера и после монолога о том,  что его сын проиграл десять тысяч, вдруг кокетливо добавил:    

– Ах,  я ни за что не выйду замуж!    

– Это  не ваши слова, – сонно заметил суфлер. – Дочка, вы говорите: «Ах, я  ни за что не выйду замуж».    

Дочка рабски  повторила это тяжелое решение. В путанице и неразберихе я был не особенно  заметен, как незаметен обломок спички в куче старых окурков.    

     * * *    

     

– Побольше  нахальства! – сказал я сам себе, когда парикмахер спросил, какой мне нужен  парик.    

– Видите  ли… Я вам сейчас объясню… Представьте себе человека избалованного,  легкомысленного, но у которого случаются минуты задумчивости и недовольства  собой, минуты, когда человек будто поднимается и парит сам над собой, уносясь в  те небесные глубины…    

– Понимаю-с, –  сказал парикмахер, тряхнув волосами, – блондинистый городской паричок.    

– А?  Во-во! Только чтоб он на глаза не съехал.    

– Помилуйте!  А лак на что? Да и вошьем.    

– Побольше  нахальства! – сказал я сам себе, усаживаясь в вечер спектакля перед  зеркалом гримироваться.    

Увы!..  Нахальства было много, а красок еще больше. И куда, на какое место какая краска  – я совершенно не постигал.    

Вздохнул,  мужественно нарисовал себе огромные брови, нарумянил щеки – задумался.    

Вся  гримировальная задача для новичка состоит только в том, чтобы сделаться на себя  непохожим.    

«Эх!  Приклеить бы седую бороду – вот бы ловко! Пойди-ка тогда, узнай. Но раз по  смыслу роли нельзя бороды – ограничимся усами».    

Усы  очень мило выделялись на багровом фоне щек.    

     * * *    

     

В первом  акте я должен выбежать из боковых дверей в белом теннисном костюме. Перед  выходом мне сунули в руку какую-то плетеную штуку вроде выбивалки для ковров,  но я решил, что эта подробность только стеснит мои первые шаги, и бросил  плетенку за кулисами.    

– А  вот и я! – весело вскричал я, выскочив на чтото ослепительно яркое, с  огромной зияющей дырой впереди.    

– А,  здравствуйте, – пропищала инженю. – Слушайте, тут пчела летает, я  бою-юсь. Дайте вашу ракетку – я ее убью!..    

Я  добросовестно, как это делалось на репетициях, протянул ей пустую руку.    

Она,  видимо, растерялась.    

– Позвольте…  А где же ракетка?    

– Какая  ракетка? (Побольше наглости! Как можно больше нахальства!) Ракетка? А я,  знаете, нынче именинник, так я ее зажег. Здорово взлетела. Ну, как поживаете?    

– Сошло! –  пробормотал я, после краткого диалога вылетая за кулисы. – До седьмого  явления можно и закурить.    

     * * *    

     

– Вам  выходить! – прошипел помощник режиссера.    

– Знаю,  не учите, – солидно возразил я, поглаживая рукой непривычные усы.    

И вдруг…  сердце мое похолодело: один плохо приклеенный ус так и остался между моими  пальцами.    

– Вам  выходить!!!    

Я быстро  сорвал другой ус, зажал его в кулак и выскочил на сцену.    

Первые  мои слова должны быть такие:    

– Граф  отказал, мамаша.    

Я решил  видоизменить эту фразу:    

– А  я, мамаша, уже успел побриться. Идет? Не правда ли, моложе стал?    

Усы в  кулаке стесняли меня. Я положил их на стол и сказал:    

– Это  вам на память. Вделайте в медальон. Пусть это утешит вас в том, что граф  отказал.    

– Он  осмелился?! – охнула мать моя, смахнув незаметно мой подарок на  пол. – Где же совесть после этого?    

Сошла и  эта сцена. Я в душе поблагодарил своего всезнающего друга.    

     * * *    

     

В  третьем акте мои первые слова были:    

– Он  сейчас идет сюда.    

После  этого должен был войти старый граф, но в стройном театральном механизме что-то  испортилось. Граф не шел.    

Как я  после узнал, он в этот момент был занят тем, что жена била его в уборной  зонтиком за какую-то обнаруженную интрижку с театральной портнихой.    

– Он  сейчас придет, мамаша, не волнуйтесь, – сказал я, покойно усаживаясь в  кресло.    

Мы  подождали. На сцене секунды кажутся десятками минут.    

– Он,  уверяю вас, придет сейчас! – заорал я во все горло, желая дать знать за  кулисы о беспорядке. Граф не шел.    

– Что  это, мамаша, вы взволнованы? – спросил я заботливо. – Я вам принесу  сейчас воды.    

Вылетел  за кулисы и зашипел: