1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
- Очень рада, мой милый, - сказала она, протянув  ему руку. - Милости прошу ко мне.      

Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого,  видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе  Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха  отпустила его, повторив приглашение быть у нее.      

Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался  Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для  него самого чувство застенчивости, даже страха.      

Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но  маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и,  сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие  в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.      

- Знаешь, mon cher, - сказала губернаторша с  серьезным выражением маленького доброго лица, - вот это тебе точно партия;  хочешь, я тебя сосватаю?      

- Кого, ma tante? - спросил Николай.      

- Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили,  а по‑моему, нет, - княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить  будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.      

- Совсем нет, - как бы обидевшись, сказал  Николай. - Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни  от чего не отказываюсь, - сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о  том, что он говорит.      

- Так помни же: это не шутка.      

- Какая шутка!      

- Да, да, - как бы сама с собою говоря, сказала  губернаторша. - А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous  êtes trop assidu auprès de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок,  право:      

- Ах нет, мы с ним друзья, - в простоте душевной  сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него  препровождение времени могло бы быть для кого‑нибудь не весело.      

«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! -  вдруг за ужином вспомнилось Николаю. - Она точно сватать начнет, а  Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему:  «Ну, так помни же», - он отвел ее в сторону:      

- Но вот что, по правде вам сказать, ma tante:      

- Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.      

Николай вдруг почувствовал желание и необходимость  рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери,  сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об  этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела,  однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда  людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности,  вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные  последствия.      

- Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на  богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из‑за денег.      

- О да, понимаю, - сказала губернаторша.      

- Но княжна Болконская, это другое дело; во‑первых,  я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после  того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову  приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но  прежде мне ее не случалось встречать, как‑то все так случалось: не  встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы  нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда,  когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё: Да, вот что. Я никому не  говорил этого и не скажу. А вам только.      

Губернаторша пожала его благодарно за локоть.      

- Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться  и женюсь на ней: Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, -  нескладно и краснея говорил Николай.      

- Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи  ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа  очень плохи. А твоя  maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь  для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены: Нет, mon cher, ты и Софи  должны понять это.      

Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.      

- Все‑таки, ma tante, этого не может быть, -  со вздохом сказал он, помолчав немного. - Да пойдет ли еще за меня княжна?  и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?      

- Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a  manière et manière, [На все есть манера.] - сказала губернаторша.      

- Какая вы сваха, ma tante: - сказал Nicolas, целуя ее  пухлую ручку.VI      

       

Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна  Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея,  который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о  переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица,  воспитание племянника - все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как  будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в  особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери  отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца,  прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее  чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался  ее брат - единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно.  Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя  постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою,  вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было,  связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.      

Когда на другой день после своего вечера губернаторша  приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку  о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном  сватовстве, все‑таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг  друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье  заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании  о княжне, - княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство:  внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания,  сомнения, упреки и надежды.      

В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до  посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно  держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную,  когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать  гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее;  то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие‑то виды  на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это  предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла  думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она  не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее  отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова,  которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно  холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при  свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было  овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.      

Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в  гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий  румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.      

- Вы его видели, тетушка? - сказала княжна Марья  спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и  естественна.      

Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье  голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в  самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами  встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной  улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила  голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M‑lle  Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну  Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при  встрече с человеком, которому надо было понравиться.      

«Или ей черное так к лицу, или действительно она так  похорошела, и я не заметила. И главное - этот такт и грация!» - думала m‑lle  Bourienne.      

Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту,  она еще более, чем m‑lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в  ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая‑то новая  сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать.  Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с  неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного  фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою,  темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось  лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа,  которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная  собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь,  самопожертвование - все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой  улыбке, в каждой черте ее нежного лица.      

Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее  жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое,  лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он  сам.      

Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о  войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили  о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой  предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.      

Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на  другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о  несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком  близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил  это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью  замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его  убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай,  точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про  княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя  совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что  мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.      

Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть  дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская  его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело  стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий  взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай  заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и  добродушно весело стал целовать мальчика.      

Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не  считал приличным бывать у них; но губернаторша все‑таки продолжала свое  дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна  Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей.  Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея  перед обедней.      

Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь  никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.      

Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том,  хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после  короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему  разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и  предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла  куда‑то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье  было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не  сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что,  отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только  не делает ничего дурного, но делает что‑то очень, очень важное, такое  важное, чего он еще никогда не делал в жизни.      

После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его  наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою  прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так,  как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так,  как он долго и когда‑то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и  почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в  своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за  самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д.,  и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он  думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего  представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все  выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.VII      

       

Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях  убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены  в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране  брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать  князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).      

Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении  Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные  чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как‑то  совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал;  он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему  опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто  несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.      

Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было  назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай  поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной  степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда  молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.      

- Ты видел княжну? - сказала она, головой указывая  на даму в черном, стоявшую за клиросом.      

Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю  ее, который виднелся из‑под шляпы, сколько по тому чувству осторожности,  страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно  погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.      

Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же  лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой,  внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено.  Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде  бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши  подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его  обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее  горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как  вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее,  и радость.      

- Я одно хотел вам сказать, княжна, - сказал  Ростов, - это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то,  как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.      

Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь  выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.      

- И я столько примеров знаю, что рана осколком (в  газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень  легкая, - говорил Николай. - Надо надеяться на лучшее, и я уверен:      

Княжна Марья перебила его.      

- О, это было бы так ужа: - начала она и, не договорив  от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив  голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.      

Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался  дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он  покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда‑нибудь, но было еще  рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по  комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.      

Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под  Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что  именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали  то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его  посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был  поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в  ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том,  что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с  княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце,  чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное,  тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и  главное - эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее,  тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть  выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он  презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно  в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного  мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.      

«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! -  говорил он сам с собою. - Отчего я не свободен, отчего я поторопился с  Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и  богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому  он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был  свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою?  Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные  образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую  картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было  выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе  представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.      

Мечтания о Соне имели в себе что‑то веселое,  игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.      

«Как она молилась! - вспомнил он. - Видно было,  что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я  уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне  нужно? - вспомнил он. - Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она  правду говорила, - вспомнил он слова губернаторши, - кроме несчастья,  ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman: дела:  путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо.  Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! - начал  он вдруг молиться. - Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так  молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром,  и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о  пустяках молюсь теперь», - сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь  перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться  так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в  дверь вошел Лаврушка с какими‑то бумагами.      

- Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! - сказал  Николай, быстро переменяя положение.      

- От губернатора, - заспанным голосом сказал  Лаврушка, - кульер приехал, письмо вам.      

- Ну, хорошо, спасибо, ступай!      

Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от  Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он  прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и  радостно раскрылись.      

- Нет, это не может быть! - проговорил он вслух.  Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате.  Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя  руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися  глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его  молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было  что‑то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как  будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это  происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.      

Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу  Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не  вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства,  потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания  графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и  холодность за последнее время - все это вместе заставило ее решиться отречься  от его обещаний и дать ему полную свободу.      

«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной  горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, - писала  она, - и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю;  и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря  ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».      

Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В  письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего  состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей  в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь  доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают  за ним.      

С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье.  Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать  слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг  сблизился с княжной в почти родственные отношения.      

На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и  через несколько дней сам уехал в полк.VIII      

       

Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы,  было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на  богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что  Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в  особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с  княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не  пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.      

Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и  взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо  упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она,  пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы  разорвала свои связи с Николаем.      

- Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь  этого обещания.      

Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что  она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе  своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать  собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для  счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только  на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и  любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с  радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в  глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила  больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы  отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл  жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые  облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть  к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в  жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все‑таки всеми любимой. И  в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг  начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и  добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно,  выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах  ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем  с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя  с ним.      

Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве  заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение  от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме  князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и  к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она  была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного  князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные  вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда  Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на  княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во  время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства  провидения в ее личные дела радовало Соню.      

В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем  путешествии.      

В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие  комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день  гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня,  почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и  вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили  князь Андрей с Наташей. Она из‑за двери слушала звуки их голосов. Дверь  комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и,  не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой  руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.      

- Наташа, что ты? Поди сюда, - сказала графиня.      

Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал  обратиться за помощью к богу и его угоднику.      

Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою  подругу и пошла с ней в пустую комнату.      

- Соня, да? он будет жив? - сказала она. -  Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, - все по‑старому.  Только бы он был жив. Он не может: потому что, потому: что: - И Наташа  расплакалась.      

- Так! Я знала это! Слава богу, - проговорила  Соня. - Он будет жив!      

Соня была взволнована не меньше своей подруги - и ее страхом  и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая,  целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» - думала она. Поплакав,  поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа,  осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у  полуотворенной двери.      

Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его  было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.      

- Ах, Наташа! - вдруг почти вскрикнула Соня,  хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.      

- Что? что? - спросила Наташа.      

- Это то, то, вот: - сказала Соня с бледным лицом и  дрожащими губами.      

Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не  понимая еще того, что ей говорили.      

- Помнишь ты, - с испуганным и торжественным лицом  говорила Соня, - помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела: В Отрадном,  на святках: Помнишь, что я видела?..      

- Да, да! - широко раскрывая глаза, сказала Наташа,  смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что‑то о князе Андрее, которого  она видела лежащим.      

- Помнишь? - продолжала Соня. - Я видела  тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на  постели, - говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с  поднятым пальцем, - и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым  одеялом, и что он сложил руки, - говорила Соня, убеждаясь, по мере того  как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она  видела  тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то,  что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь  же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала,  что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем‑то красным, она не  только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела,  что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были  закрыты.      

- Да, да, именно розовым, - сказала Наташа,  которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом  самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.      

- Но что же это значит? - задумчиво сказала  Наташа.      

- Ах, я не знаю, как все это необычайно! - сказала  Соня, хватаясь за голову.      

Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла  к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление,  осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.      

В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня  писала письмо сыну.      

- Соня, - сказала графиня, поднимая голову от  письма, когда племянница проходила мимо нее. - Соня, ты не напишешь  Николеньке? - сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее  усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими  словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что  надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.      

Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее  руку.      

- Я напишу, maman, - сказала она.      

Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что  происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья,  которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления  отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она  с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в  котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью  сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от  слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное  письмо, получение которого так поразило Николая.IX      

       

На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты,  взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще  чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли  важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.      

Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер  почувствовал, что для нового караула - для офицеров и солдат - он уже не имел  того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом  большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не  видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с  конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели  только семнадцатого из содержащихся зачем‑то, по приказанию высшего  начальства, взятых русских. Ежели и было что‑нибудь особенное в Пьере, то  только его неробкий, сосредоточенно‑задумчивый вид и французский язык, на  котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот  же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная  комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.      

Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого  низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что  он говорил по‑французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.      

На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся  (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На  третий день Пьера водили с другими в какой‑то дом, где сидели французский  генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру,  наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости,  точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми,  вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.      

Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и  исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на  судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие  желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть  к обвинению. Как только он начинал говорить что‑нибудь такое, что не  удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей  угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает  подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось,  что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта  уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что  только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать  ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб  обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не  нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были  привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с  некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait  sauvé des flammes [которого он спас из пламени]. - Для чего он  дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита  оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что: Его остановили:  это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его  видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его  опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился  подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не  хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.      

- Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, - строго  сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.      

На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.      

Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в  каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма,  который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары.  Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти  пожары.      

В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл  еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что  все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала,  Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся  высшим и несколько таинственным звеном власти.      

Эти первые дни, до 8‑го сентября, - дня, в  который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.X      

       

8‑го сентября в сарай к пленным вошел очень важный  офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер  этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским,  назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего  имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному  офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час  прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День  был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не  стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала;  дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но  со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог  видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и  трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к  пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое‑где виднелись  уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и  Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново‑Девичьего монастыря, и  особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что  было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было  праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа  встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при  виде французов.      

Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за  уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что  над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый  французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными  рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он  чувствовал это по виду какого‑то важного французского чиновника в парной  коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по  веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в  особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая  пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят  одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей;  казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы  его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui  n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его  теперь вели куда‑то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах,  что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут  туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса  неизвестной ему, но правильно действующей машины.      

Пьера с другими преступниками привели на правую сторону  Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом.  Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в  котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог  Экмюльский.      

Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера  ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его  ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.      

Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу.  Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой‑то  бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:      

- Qui êtes vous? [Кто вы такой?]      

Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова.  Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный  своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий  учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал,  что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что  сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался;  открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде  чем Пьер успел на что‑нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял  очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.      

- Я знаю этого человека, - мерным, холодным  голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он.  Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.      

- Mon général, vous ne  pouvez pas me connaître, je ne vous ai jamais vu: [Вы не могли  меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]      

- C'est un espion russe, [Это русский шпион,] - перебил  его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил  Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро  заговорил.      

- Non, Monseigneur, - сказал он, неожиданно  вспомнив, что Даву был герцог. - Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me  connaître. Je suis un officier militionnaire et je n'ai  pas quitté Moscou. [Нет, ваше высочество: Нет, ваше высочество,  вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]      

- Votre nom? [Ваше имя?] - повторил Даву.      

- Besouhof. [Безухов.]      

- Qu'est‑ce qui me prouvera que  vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]      

- Monseigneur! [Ваше высочество!] - вскрикнул Пьер не  обиженным, но умоляющим голосом.      

Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько  секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде,  помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились  человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали  бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они  братья.      

В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от  своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только  обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его;  но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.      

- Comment me prouverez vous la  vérité de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость  ваших слов?] - сказал Даву холодно.      

Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу,  на которой был дом.      

- Vous n'êtes pas ce que vous dites, [Вы не то,  что вы говорите.] - опять сказал Даву.      

Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить  доказательства справедливости своего показания.      

Но в это время вошел адъютант и что‑то доложил Даву.      

Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и  стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.      

Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись,  кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести  - Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое,  проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.      

Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что‑то.      

- Oui, sans doute! [Да, разумеется!] - сказал Даву, но  что «да», Пьер не знал.      

Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии  совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами  вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна  мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же,  наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в  комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не  Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву  понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел.  И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто  же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его - Пьера со всеми его  воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер  чувствовал, что это был никто.      

Это был порядок, склад обстоятельств.      

Порядок какой‑то убивал его - Пьера, лишал его жизни,  всего, уничтожал его.XI      

       

От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по  Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял  столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы  и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа  русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и  французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты  французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.      

Преступников расставили по известному порядку, который был в  списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг  ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто  оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он  только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него - желание, чтобы  поскорее сделалось что‑то страшное, что должно было быть сделано. Пьер  оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.      

Два человека с края были бритые острожные. Один высокий,  худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был  дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным  телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и  черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в  халате.      

Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять - по  одному или по два? «По два», - холодно‑спокойно отвечал старший  офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все  торопились, - и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное  для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное  и непостижимое дело.      

Чиновник‑француз в шарфе подошел к правой стороне  шеренги преступников в прочел по‑русски и по‑французски приговор.      

Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по  указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу,  остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит  подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину  и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали  завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.      

Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом  вышли из‑за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер  отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот,  показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым,  и французы с бледными лицами и дрожащими руками что‑то делали у ямы.  Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех,  тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря  тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была  для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.      

Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как  будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым,  чью‑то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что‑то  делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша,  оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был  и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.      

На всех лицах русских, на лицах французских солдат,  офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие  были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как  и я. Кто же? Кто же?» - на секунду блеснуло в душе Пьера.      

- Tirailleurs du 86‑me, en avant! [Стрелки 86‑го,  вперед!] - прокричал кто‑то. Повели пятого, стоявшего рядом с  Пьером, - одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все  остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все  возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что  делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он  в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него).  Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что‑то кричал. Когда  его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что‑то понял.  То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили  люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный  зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.      

Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза.  Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей  степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и  почесывал одной босой ногой о другую.      

Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на  затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному  столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он  поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него  глаз, не упуская ни малейшего движения.      

Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды  раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить  потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему‑то  вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как  самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный,  неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу.  Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что‑то делали испуганные, бледные  люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он  отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за  столб и стали сталкивать в яму.      

Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники,  которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.      

Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там  коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо  судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались  на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера,  чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял  его.      

Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера  отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам  столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать  четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга,  примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.      

Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков,  которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам.  Молодой солдат с мертво‑бледным лицом, в кивере, свалившемся назад,  спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял.  Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы  поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер‑офицер, выбежал из  рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и  французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.      

- Ça leur apprendra à incendier, [Это их  научит поджигать.] - сказал кто‑то из французов. Пьер оглянулся на  говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем‑нибудь  в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и  пошел прочь.XII      

       

После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили  одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.      

Перед вечером караульный унтер‑офицер с двумя  солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в  бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с  солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и  тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных  людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди,  зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не  делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам  отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и  как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему  одинаково бессмысленны.      

С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство,  совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг  выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и  все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе  отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою  душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с  такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода  сомнения, - сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой  глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было  спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной  того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины.  Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь - не в его власти.      

Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что‑то их  очень занимало в нем. Ему рассказывали что‑то, расспрашивали о чем‑то,  потом повели куда‑то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с  какими‑то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.      

- И вот, братцы мои: тот самый принц, который   (с особенным ударением на слове который): - говорил чей‑то голос в  противуположном углу балагана.      

Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал,  то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же  страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более  страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и  бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.      

Рядом с ним сидел, согнувшись, какой‑то маленький  человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота,  который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что‑то  делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица,  он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись  в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это  делал, заинтересовало Пьера.      

Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он  аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на  Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую  ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими  одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки,  вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что‑то, сложил ножик,  положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими  руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что‑то приятное,  успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу  его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на  него.      

- А много вы нужды увидали, барин? А? - сказал  вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем  голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он  почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени  выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.      

- Э, соколик, не тужи, - сказал он с той нежно‑певучей  лаской, с которой говорят старые русские бабы. - Не тужи, дружок: час  терпеть, а век жить! Вот так‑то, милый мой. А живем тут, слава богу,  обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, - сказал он и, еще говоря,  гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда‑то.      

- Ишь, шельма, пришла! - услыхал Пьер в конце  балагана тот же ласковый голос. - Пришла шельма, помнит! Ну, ну,  буде. - И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся  к своему месту и сел. В руках у него было что‑то завернуто в тряпке.      

- Вот, покушайте, барин, - сказал он, опять  возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько  печеных картошек. - В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!      

Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему  необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.      

- Что ж, так‑то? - улыбаясь, сказал солдат и  взял одну из картошек. - А ты вот как. - Он достал опять складной  ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли  из тряпки и поднес Пьеру.      

- Картошки важнеющие, - повторил он. - Ты  покушай вот так‑то.      

Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.      

- Нет, мне все ничего, - сказал Пьер, - но за  что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.      

- Тц, тц: - сказал маленький человек. - Греха‑то,  греха‑то: - быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы  во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: - Что ж это, барин, вы  так в Москве‑то остались?      

- Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно  остался, - сказал Пьер.      

- Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?      

- Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня,  судили за поджигателя.      

- Где суд, там и неправда, - вставил маленький  человек.      

- А ты давно здесь? - спросил Пьер, дожевывая  последнюю картошку.      

- Я‑то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя  в Москве.      

- Ты кто же, солдат?      

- Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам  и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.      

- Что ж, тебе скучно здесь? - спросил Пьер.      

- Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать;  Каратаевы прозвище, - прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру  обращение к нему. - Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик!  Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту  гложе, а сам прежде того пропадае: так‑то старички говаривали, -  прибавил он быстро.      

- Как, как это ты сказал? - спросил Пьер.      

- Я‑то? - спросил Каратаев. - Я говорю:  не нашим умом, а божьим судом, - сказал он, думая, что повторяет  сказанное. И тотчас же продолжал: - Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом  есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? -  спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата  морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он,  видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.      

- Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной  матушки! - сказал он. - Ну, а детки есть? - продолжал он  спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил  прибавить: - Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить:      

- Да теперь все равно, - невольно сказал Пьер.      

- Эх, милый человек ты, - возразил Платон. -  От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. - Он уселся получше,  прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. - Так‑то,  друг мой любезный, жил я еще дома, - начал он. - Вотчина у нас  богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам‑сем  батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось: - И  Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за  лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. - Что ж  соколик, - говорил он изменяющимся от улыбки голосом, - думали горе,  ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам‑пят  ребят, - а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до  солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу - лучше  прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один  Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны:  какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы  идти». Позвал нас всех - веришь - поставил перед образа. Михайло, говорит, поди  сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли?  говорит. Так‑то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то  не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь -  надулось, а вытащишь - ничего нету. Так‑то. - И Платон пересел на  своей соломе.      

Помолчав несколько времени, Платон встал.      

- Что ж, я чай, спать хочешь? - сказал он и быстро  начал креститься, приговаривая:      

- Господи, Иисус Христос, Никола‑угодник, Фрола и  Лавра, господи Иисус Христос, Никола‑угодник! Фрола и Лавра, господи  Иисус Христос - помилуй и спаси нас! - заключил он, поклонился в землю,  встал и, вздохнув, сел на свою солому. - Вот так‑то. Положи, боже,  камушком, подними калачиком, - проговорил он и лег, натягивая на себя  шинель.      

- Какую это ты молитву читал? - спросил Пьер.      

- Ась? - проговорил Платон (он уже было  заснул). - Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?      

- Нет, и я молюсь, - сказал Пьер. - Но что ты  говорил: Фрола и Лавра?      

- А как же, - быстро отвечал Платон, -  лошадиный праздник. И скота жалеть надо, - сказал Каратаев. - Вишь,  шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, - сказал он, ощупав собаку у  своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.      

Наружи слышались где‑то вдалеке плач и крики, и сквозь  щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не  спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к  мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде  разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких‑то новых и незыблемых  основах, воздвигался в его душе.XIII      

       

В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл  четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два  чиновника.      

Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон  Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и  олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на  рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего‑то круглого  подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою  французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно  круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда  собираясь обнять что‑то, были круглые; приятная улыбка и большие карие  нежные глаза были круглые.      

Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по  его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не  знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко‑белые  и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся  (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в  его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности  твердости и сносливости.      

Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело  выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная  особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо,  никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в  быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.      

Физические силы его и поворотливость были таковы первое  время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь.  Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком,  подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил:  «Лег - свернулся, встал - встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы  тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды  промедления, взяться за какое‑нибудь дело, как дети, вставши, берутся за  игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил,  шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе  разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники,  знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки  эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или  расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские,  заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.      

Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя  все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему,  крестьянскому, народному складу.      

- Солдат в отпуску - рубаха из порток, - говаривал  он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто  повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то  преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний  «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые  наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки,  которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся  столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение  глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.      

Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он  говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил  хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось,  он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его  речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел  Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки,  которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего  он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие  рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить  себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви,  как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со  всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком - не с известным  каким‑нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами.  Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его  соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую  нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни  на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал  испытывать к Каратаеву.      

Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым  обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над  ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую  ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды,  таким он и остался навсегда.      

Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей  молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он  их кончит.      

Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил  повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому  назад, - так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую  песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не  выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно  взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной  ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на  нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица  целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из  него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от  цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или  слова.XIV      

       

Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с  Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас  же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно,  возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее  обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и  сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать.  Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем,  что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для  своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.      

В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее  состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички  и повозки. С ней ехали m‑lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая  няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с  нею.      

Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и  потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк,  Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей,  очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже  опасен.      

Во время этого трудного путешествия m‑lle Bourienne,  Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и  деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие  затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии,  возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.      

В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья  испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не  волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью  ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья  убедилась, - хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе  этого, - убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в  последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее  брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в  случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли  возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И,  несмотря на то, его отношения к ней - осторожные, нежные и любовные - не только  не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и  княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу‑любовь,  как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и  последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива,  спокойна в этом отношении.      

Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей  во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в  одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству  к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что  провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она  непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за  которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее  горя и придали ей силы.      

Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья  думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но,  подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже  не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних  пределов.      

Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где  стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы  большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны,  которое высунулось ему из окна.      

- Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на  площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, - сказал  гайдук.      

Княжна Марья испуганно‑вопросительно смотрела на его  лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на  главный вопрос: что брат? M‑lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну  Марью.      

- Что князь? - спросила она.      

- Их сиятельство с ними в том же доме стоят.      

«Стало быть, он жив», - подумала княжна и тихо  спросила: что он?      

- Люди сказывали, все в том же положении.      

Что значило «все в том же положении», княжна не стала  спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку,  сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее  до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась  где‑то. Загремели откидываемые подножки.      

Отворились дверцы. Слева была вода - река большая, справа  было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая‑то румяная, с  большой черной косой, девушка, которая неприятно‑притворно улыбалась, как  показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно  улыбавшаяся девушка сказала: - Сюда, сюда! - и княжна очутилась в передней  перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением  быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала  целовать ее.      

- Mon enfant! - проговорила  она, - je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя  мое! я вас люблю и знаю давно.]      

Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это  была графиня и что надо было ей сказать что‑нибудь. Она, сама не зная  как, проговорила какие‑то учтивые французские слова, в том же тоне, в  котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?      

- Доктор говорит, что нет опасности, - сказала  графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза  кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.      

- Где он? Можно его видеть, можно? - спросила  княжна.      

- Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его  сын? - сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с  Десалем. - Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!      

Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m‑lle  Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя  княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз  видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он  казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно  оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После  разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял  сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.      

Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря  на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту,  когда ей одного хочется - увидать его, - ее занимают и притворно хвалят ее  племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала  необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она  вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не  досадовала на них.      

- Это моя племянница, - сказал граф, представляя  Соню, - вы не знаете ее, княжна?      

Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в  ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось  тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было  в ее душе.      

- Где он? - спросила она еще раз, обращаясь ко  всем.      

- Он внизу, Наташа с ним, - отвечала Соня,  краснея. - Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?      

У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и  хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались  легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела  почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так  не понравилась ей.      

Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она  поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она  бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.      

Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала  о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как  показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.      

На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было  только одно выражение - выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко  всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за  других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно  было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было  в душе Наташи.      

Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла  все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.      

- Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, - проговорила  Наташа, отводя ее в другую комнату.      

Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к  Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.      

- Что: - начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она  почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи  должны были сказать все яснее и глубже.      

Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и  сомнении - сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто  почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее  сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи  вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав,  закрыла лицо руками.      

Княжна Марья поняла все.      

Но она все‑таки надеялась и спросила словами, в  которые она не верила:      

- Но как его рана? Вообще в каком он положении?      

- Вы, вы: увидите, - только могла сказать Наташа.      

Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с  тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.      

- Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это   случилось? - спрашивала княжна Марья.      

Наташа рассказывала, что первое время была опасность от  горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся  одного - антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в  Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т.  п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась  лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.      

- Но два дня тому назад, - начала Наташа, -  вдруг это  сделалось: - Она удержала рыданья. - Я не знаю отчего,  но вы увидите, какой он стал.      

- Ослабел? похудел?.. - спрашивала княжна.      

- Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он  слишком хорош, он не может, не может жить: потому что:XV      

       

Когда Наташа привычным движением отворила его дверь,  пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем  готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она  знала, что не в силах будет без слез увидать его.      

Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним  случилось это два дня тому назад.  Она понимала, что это означало то, что  он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она,  подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она  знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и  потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие,  нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не  вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было  быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в  то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и  отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.      

Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем  халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно‑белая рука его держала  платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза  его смотрели на входивших.      

Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья  вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и  рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и  почувствовала себя виноватой.      

«Да в чем же я виновата?» - спросила она себя. «В том, что  живешь и думаешь о живом, а я!..» - отвечал его холодный, строгий взгляд.      

В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была  почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.      

Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.      

- Здравствуй, Мари, как это ты добралась? - сказал  он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал  отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого  голоса.      

- И Николушку привезла? - сказал он также ровно и  медленно и с очевидным усилием воспоминанья.      

- Как твое здоровье теперь? - говорила княжна  Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.      

- Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, -  сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним  ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): - Merci,  chère amie, d'être venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]      

Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от  пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что  случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом  - холодном, почти враждебном взгляде - чувствовалась страшная для живого  человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь  все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому,  чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что‑то  другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его  всего.      

- Да, вот как странно судьба свела нас! - сказал  он, прерывая молчание и указывая на Наташу. - Она все ходит за мной.      

Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он,  чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил  и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно‑оскорбительным  тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко  было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть  этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что‑то  другое, важнейшее, было открыто ему.      

Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.      

- Мари проехала через Рязань, - сказала Наташа.  Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем  назвав ее так, в первый раз сама это заметила.      

- Ну что же? - сказал он.      

- Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно,  что будто бы:      

Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно,  делал усилия, чтобы слушать, и все‑таки не мог.      

- Да, сгорела, говорят, - сказал он. - Это  очень жалко, - и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя  усы.      

- А ты встретилась с графом Николаем, Мари? -  сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. - Он писал  сюда, что ты ему очень полюбилась, - продолжал он просто, спокойно, видимо  не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для  живых людей. - Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо:  чтобы вы женились, - прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный  словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его  слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они  доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.      

- Что обо мне говорить! - сказала она спокойно и  взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее.  Опять все молчали.      

- André, ты хоч: - вдруг сказала княжна Марья  содрогнувшимся голосом, - ты хочешь видеть Николушку? Он все время  вспоминал о тебе.      

Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна  Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости,  не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья  употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.      

- Да, я очень рад Николушке. Он здоров?      

       

       

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно  смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей  поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.      

Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к  брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.      

Он пристально посмотрел на нее.      

- Ты об Николушке? - сказал он.      

Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.      

- Мари, ты знаешь Еван: - но он вдруг замолчал.      

- Что ты говоришь?      

- Ничего. Не надо плакать здесь, - сказал он, тем  же холодным взглядом глядя на нее.      

       

       

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о  том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он  постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.      

«Да, им это должно казаться жалко! - подумал он. -  А как это просто!»      

«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает  их», - сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они  поймут это по‑своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все  эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам  так важны, что они - не нужны.  Мы не можем понимать друг друга». -  И он замолчал.      

       

       

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел  читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая  знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими  после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все  значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем  он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к  Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными  глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней  головой и заплакал.      

С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню  и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он,  казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.      

Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то,  что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на  спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но  беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого  присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.XVI      

       

Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал,  что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности  от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не  тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и  далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей  жизни, теперь для него было близкое и - по той странной легкости бытия, которую  он испытывал, - почти понятное и ощущаемое.      

Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное  мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.      

Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната  волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал,  что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно,  как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок  любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и  не думал о ней.      

Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и  полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему  начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной  жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не  любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим  началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту  страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он,  это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе:  ну что ж, тем лучше.      

Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним  явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку,  заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась  в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали  приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал  Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том,  жив ли он? И он не смел спросить этого.      

       

       

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа  называла: это сделалось с ним,  случилось с ним два дня перед приездом  княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью,  в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он  еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний,  покоренный припадок ужаса перед неведомым.      

Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в  легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у  стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.      

«А, это она вошла!» - подумал он.      

Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными  шагами вошедшая Наташа.      

С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал  это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему,  заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки  с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за  больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что‑то  успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся  спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала  движенье - клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и,  заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла  клубок и села в прежнее положение.      

Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было  после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать  и осторожно переводила дыханье.      

В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей,  что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая  свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.      

«Могло или не могло это быть? - думал он теперь, глядя  на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. - Неужели только  затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне  открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше  всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» - сказал он, и он вдруг  невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.      

Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе  к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и  нагнулась.      

- Вы не спите?      

- Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал,  когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины: того света. Мне  так и хочется плакать от радости.      

Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною  радостью.      

- Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.      

- А я? - Она отвернулась на мгновение. -  Отчего же слишком? - сказала она.      

- Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы  чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?      

- Я уверена, я уверена! - почти вскрикнула Наташа,  страстным движением взяв его за обе руки.      

Он помолчал.      

- Как бы хорошо! - И, взяв ее руку, он поцеловал  ее.      

Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она  вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.      

- Однако вы не спали, - сказала она, подавляя свою  радость. - Постарайтесь заснуть: пожалуйста.      

Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять  села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились  ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она  не оглянется, пока не кончит его.      

Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул.  Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.      

Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото  время, - о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к  ней.      

«Любовь? Что такое любовь? - думал он. - Любовь  мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только  потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все  связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть - значит мне, частице любви,  вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны.  Но это были только мысли. Чего‑то недоставало в них, что‑то было  односторонне личное, умственное - не было очевидности. И было то же  беспокойство и неясность. Он заснул.      

Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он  лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц,  ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними,  спорит о чем‑то ненужном. Они сбираются ехать куда‑то. Князь Андрей  смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие  заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие‑то пустые, остроумные  слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется  одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть  задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее,  зависит все.  Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не  успеет запереть дверь, но все‑таки болезненно напрягает все свои силы. И  мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью  стоит оно.  Но в то же время как он бессильно‑неловко подползает к  двери, это что‑то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в  нее. Что‑то не человеческое - смерть - ломится в дверь, и надо удержать  ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия - запереть уже нельзя  - хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь  отворяется и опять затворяется.      

Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные  усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно  вошло, и оно  есть смерть.  И князь Андрей умер.      

Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил,  что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие,  проснулся.      

«Да, это была смерть. Я умер - я проснулся. Да, смерть -  пробуждение!» - вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор  неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы  освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех  пор не оставляла его.      

Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване,  Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее,  посмотрел на нее странным взглядом.      

Это‑то было то, что случилось с ним за два дня до  приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная  лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил  доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные  признаки.      

С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением  от сна - пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не  казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно  продолжительности сновидения.      

       

       

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно‑медленном,  пробуждении.      

Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И  княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали,  не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его  уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем - за его  телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя,  страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не  плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой.  Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.      

Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно,  опускался от них куда‑то туда, и обе знали, что это так должно быть и что  это хорошо.      

Его исповедовали, причастили; все приходили к нему  прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся,  не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали  это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но  когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся,  как будто спрашивая, не нужно ли еще что‑нибудь сделать.      

Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого  духом, княжна Марья и Наташа были тут.      

- Кончилось?! - сказала княжна Марья, после того  как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа  подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не  поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.      

«Куда он ушел? Где он теперь?..»      

       

       

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все  подходили к нему прощаться, и все плакали.      

Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего  его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет  больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло  сделать тот же страшный шаг.      

Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не  от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их  души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося  перед ними.ЧАСТЬ ВТОРАЯ      

       

       

       I      

       

Для человеческого ума недоступна совокупность причин  явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И  человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из  которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое,  самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где  предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением  представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном  историческом месте, - исторических героев. Но стоит только вникнуть в  сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы  людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя  не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось  бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между  человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что  Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось,  потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое  существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты  движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем  держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других  планет. Причин исторического события - нет и не может быть, кроме единственной  причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти  неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только  тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека,  точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда,  когда люди отрешились от представления утвержденности земли.      

       

       

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и  сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение  русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю - так  называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого  гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она  принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность  русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные  писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый  марш есть  весьма глубокомысленное изобретение какого‑нибудь одного лица, спасшее  Россию и погубившее Наполеона, - весьма трудно понять. Во‑первых,  трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо  для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не  атакуют) находиться там, где больше продовольствия, - не нужно большого  умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без  труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после  отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во‑первых,  какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что‑то  глубокомысленное в этом маневре. Во‑вторых, еще труднее понять, в чем  именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его  для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих,  сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского  и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось  это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не  следует, чтобы это движение было тому причиною.      

Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие‑нибудь  выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения  других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не  потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы  под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы  сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за  Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину,  атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он  атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При  всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в  пагубность.      

В‑третьих, и самое непонятное, состоит в том, что  люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш  нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не  предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем  никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за  событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых  разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности,  когда он совершился и стал прошедшим.      

На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью  было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть  по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство  голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор  после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью.  Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано  преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае  отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою  Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый  признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным  прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и  ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду  русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения  к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу.  Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской  армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но  бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск,  прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие  провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в  середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к  Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была  Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к  Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие  бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что  они этого хотели и давно предвидели.II      

       

Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское  войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после  того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала  прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в  ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.      

Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе  русской армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы  сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той  стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.      

Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и  Калужскую дороги было до такой степени естественно, что в этом самом  направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении  требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов  получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую  дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже  находился в то время, как получил письмо государя.      

Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время  всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении  силы толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему  естественно.      

Заслуга Кутузова не состояла в каком‑нибудь  гениальном, как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он один  понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение  бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское  сражение была победа; он один - тот, который, казалось бы, по своему положению  главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, - он один все  силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных  сражений.      

Подбитый зверь под Бородиным лежал там где‑то, где его  оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только  притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.      

Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее  погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.      

Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что  хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые  пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:      

       

       

«Monsieur le prince Koutouzov, - писал  он, - j'envoie près de vous un de mes aides de  camps généraux pour vous entretenir de plusieurs objets  intéressants. Je désire que Votre Altesse ajoute foi à ce  qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de  particulière considération que j'ai depuis longtemps pour sa  personne:  Cette lettre n'étant à autre fin, je prie Dieu,  Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,      

Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signé:      

Napoléon>.       

[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал‑адъютантов  для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить  всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования  уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени.   Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.      

Москва, 3 октября,  1812.      

Наполеон. ]      

       

       

«Je serais maudit par la  postérité si l'on me regardait comme le premier moteur d'un  accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation>,   [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы  то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] - отвечал Кутузов и  продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от  наступления.      

В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной  стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы  обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось  на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его  численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение,  необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве  признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в  Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке  французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и  продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках  вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и  любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из  виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в  Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и  партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе  каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное,  но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы  изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное  отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же  верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила  полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил,  отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.III      

       

Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем  из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы,  был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства.  Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва  еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов  писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения  встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие  следить за его действиями и доносить о них.      

Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб.  Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма  серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место  Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что‑нибудь,  кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.      

В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим  начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих  перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался  под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях.  При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное  дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло  независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не  совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все  эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах  только верное отражение того, что должно было совершиться.      

«Князь Михаил Иларионович! - писал государь от 2‑го  октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. - С 2‑го  сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20‑го;  и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для  действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже,  по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом  неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим  заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что  неприятельский 10000‑й корпус подвигается по Петербургской дороге.  Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся  вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между  Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25‑е число находился в Москве. По  всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы,  когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы  неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам  действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что  он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее  армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы  вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей  мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний,  ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих  внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в  состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей  столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею,  действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие  новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству  в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность  не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия,  твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск,  вами предводительствуемых, нам предвещают».      

Но в то время как письмо это, доказывающее то, что  существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге,  Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже  было дано.      

2‑го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде,  убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным  зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата,  стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как  он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его  командиру.      

Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели  воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников,  знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В  последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое.  Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить  свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.      

- Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не  хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший  наверное сделал противоположное, - отвечал Бенигсен.      

Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами,  доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели  часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум,  опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена,  посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же  желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог  удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал  бесполезным и вредным, - благословил совершившийся факт.IV      

       

Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и  сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние  признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было  назначено на 5‑е октября.      

4‑го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь  прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.      

- Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, - сказал  Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая.  Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по‑немецки:      

«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.)  ] туда‑то и туда‑то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна  идет (нем.) ] туда‑то и туда‑то» и т. д. И все эти колонны  на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля.  Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям,  ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.      

Когда диспозиция была готова в должном количестве  экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги  для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный  важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.      

- Уехали, - отвечал денщик Ермолова.  Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.      

- Нет, и генерала нет.      

Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.      

- Нет, уехали.      

«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» - думал  офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с  другими генералами куда‑то, кто говорил, что он, верно, опять дома.  Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто  не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в  авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали,  что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.      

- Да где же это?      

- А вон, в Ечкине, - сказал казачий офицер,  указывая на далекий помещичий дом.      

- Да как же там, за цепью?      

- Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж  идет, беда! Две музыки, три хора песенников.      

Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к  дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.      

«Во‑олузя‑а‑ах: во‑олузях!..» - с  присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов.  Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то,  что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был  уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого,  сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и  французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под  окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе  важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все  генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко  смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным  лицом бойко и ловко выделывал трепака.      

- Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..      

Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным  приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из  генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным  лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.      

- Ты думаешь, это нечаянно он уехал? - сказал в  этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. - Это  штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая  будет!V      

       

На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился  богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением,  которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах  позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие  колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа  выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался  рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил  кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска.  Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка?  Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в  засаде. «Ошибка, может быть», - подумал старый главнокомандующий. Но,  проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за  кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что  никакого приказания о выступлении не было.      

- Как не бы: - начал Кутузов, но тотчас же замолчал и  приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и  тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный  офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер  был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева.  И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в  которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он  напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами.  Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же  участь.      

- Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! -  хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание.  Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не  имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение - поднят на  смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне,  напрасно не спал ночь и все обдумывал! - думал он о самом себе. -  Когда был мальчишкой‑офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо  мной: А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания,  и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его  ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в  коляску и молча уехал назад.      

Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо  мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к  нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то  же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять  согласиться.VI      

       

На другой день войска с вечера собрались в назначенных  местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно‑лиловатыми тучами, но  без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только  слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко,  курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность  предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые  колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле,  полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны  шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.      

Граф Орлов‑Денисов с казаками (самый незначительный  отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот  остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в  Дмитровское.      

Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели  перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер‑офицер корпуса  Понятовского. Унтер‑офицер этот по‑польски объяснил, что он  перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть  офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он  говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек  конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов‑Денисов посоветовался с своими  товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались  ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал‑майор  Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер‑офицером.      

- Ну помни же, - сказал граф Орлов‑Денисов  унтер‑офицеру, отпуская его, - в случае ты соврал, я тебя велю  повесить, как собаку, а правда - сто червонцев.      

Унтер‑офицер с решительным видом не отвечал на эти  слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу.  Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем,  что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал  оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете  начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова‑Денисова,  по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел  туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было  видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову‑Денисову, и в  особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.      

- Ах, право, поздно, - сказал граф Орлов, поглядев  на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому  мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно  стало, что унтер‑офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит  все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда.  Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?      

- Право, он врет, этот шельма, - сказал граф.      

- Можно воротить, - сказал один из свиты, который  почувствовал так же, как и граф Орлов‑Денисов, недоверие к предприятию,  когда посмотрел на лагерь.      

- А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?      

- Прикажете воротить?      

- Воротить, воротить! - вдруг решительно сказал  граф Орлов, глядя на часы, - поздно будет, совсем светло.      

И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков  вернулся, граф Орлов‑Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и  тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью  неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.      

Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились,  перекрестились:      

- С богом!      

«Урааааа!» - зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из  мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через  ручей к лагерю.      

Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков  француза - и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья,  лошадей и побежало куда попало.      

Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания  на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут  было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда  они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же  тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее  всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим  надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу,  покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.      

Французы, не преследуемые более, стали понемногу  опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов‑Денисов  ожидал все колонны и не наступал дальше.      

Между тем по диспозиции:   [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших  колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и,  как всегда бывает, пришли куда‑то, но только не туда, куда им было назначено.  Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось  неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда‑то назад. Проскакавшие  адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не  туда и опоздали, кого‑то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и  пошли только с тем, чтобы идти куда‑нибудь. «Куда‑нибудь да  придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали  так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь,  который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал  из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус  Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен  был быть там, с Орловым‑Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и  полагая, что кто‑нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному  командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует.  Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками,  путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему  характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.      

- Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с  своими солдатами умею не хуже другого, - сказал он и с одной дивизией  пошел вперед.      

Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и  храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в  дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы.  Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном  настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат.  И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.VII      

       

Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на  французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме  путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то  было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.      

Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво  отвечая на предложения атаковать.      

- У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не  умеем делать сложных маневров, - сказал он Милорадовичу, просившемуся  вперед.      

- Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя  на место: теперь нечего делать! - отвечал он другому.      

Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по  донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков,  он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).      

- Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а  чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет  свои меры.      

Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти  слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим  намеком.      

- Это он на мой счет забавляется, - тихо сказал  Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.      

Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и  почтительно доложил:      

- Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел.  Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.      

Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска  Мюрата отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов  останавливался на три четверти часа.      

Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки  Орлова‑Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот  людей.      

Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак,  Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно,  получили тоже много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые  перемещения в штабе.      

«Вот как у нас всегда  делается, все навыворот!» -  говорили после Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, - точно  так же, как и говорят теперь, давая чувствовать, что кто‑то там глупый  делает так, навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не  знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение  - Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое - всякое совершается не так, как  предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.      

Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не  бывает свободнее, как во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет  на направление сражения, и это направление никогда не может быть известно  вперед и никогда не совпадает с направлением какой‑нибудь одной силы.      

Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы  действуют на какое‑нибудь тело, то направление движения этого тела не  может совпадать ни с одной из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее  направление, то, что в механике выражается диагональю параллелограмма сил.      

Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы  находим, что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану,  то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что  описания эти не верны.      

Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели,  которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той,  которую мог иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления  мгновенно всего корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели  офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел  приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что  действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим  желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет  совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его  несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и  невозможно придумать какой‑нибудь исход этого сражения, более  целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при  величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие  результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению,  была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого только и  ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.VIII      

       

Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la  Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за  французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом,  оружием, снарядами и несметными богатствами, - в руках Наполеона. Русское  войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной  попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы  двойными силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее, для того,  чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее движение  на Петербург, для того, чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или  в Вильну, или остаться в Москве, - для того, одним словом, чтобы удержать  то блестящее положение, в котором находилось в то время французское войско,  казалось бы, не нужно особенной гениальности. Для этого нужно было сделать  самое простое и легкое: не допустить войска до грабежа, заготовить зимние  одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся  в Москве более чем на полгода (по показанию французских историков) провиант  всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять  армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.      

Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил  свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности  выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать  Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти  назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, - ну  что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть  оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом,  колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к  Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не  испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел  Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, - глупее  этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали  последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что  цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд  действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того,  что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую  армию, как то, что сделал Наполеон.      

Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон  погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень  глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои  войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и  гениален.      

В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая  больше силы, чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми  законами, по которым совершалось явление.      

Совершенно ложно (только потому, что последствия не  оправдали деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона  ослабевшими в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13‑м  году, употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя  и своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в  Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой  степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков  смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам только  французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии,  так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и  немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и  крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности как к единственному  объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его  гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава богу, нет причины. Мы заплатили за  то, чтоб иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого  права.      

Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна,  как и везде. Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со  времени его вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и  депутации и самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага  своей армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления  долами Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.IX      

       

В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон  строго приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии,  рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова. Потом  он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает гениальный план  будущей кампании по всей карте России. В отношении дипломатическом, Наполеон  призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего, как  выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие  и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом  сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он  отправляет Яковлева в Петербург. Изложив так же подробно свои виды и  великодушие перед Тутолминым, он и этого старичка отправляет в Петербург для  переговоров.      

В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено  найти виновных и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь  его дома.      

В отношении административном, Москве дарована конституция,  учрежден муниципалитет и обнародовано следующее:      

       

«Жители Москвы!      

Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король  хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он  наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить  беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация, избранная  из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское правление. Оное  будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены оного отличаются  красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь  сверх оного белый пояс. Но, исключая время должности их, они будут иметь только  красную ленту вокруг левой руки.      

Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее  деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух  генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или частных  приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по белой ленте,  которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви разного исповедания  открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба. Ваши  сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в  них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию. Сии суть средства,  которые правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше  положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши  старания, чтобы забыли, если можно, ваши несчастия, которые претерпели,  предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежимая и  постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши  имущества, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая  есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой  бы вы нации ни были! Восстановите публичное доверие, источник счастия  государства, живите, как братья, дайте взаимно друг другу помощь и  покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих,  повинуйтесь воинским и гражданским начальствам, и скоро ваши слезы течь  перестанут».      

В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем  войскам поочередно ходить в Москву à la maraude [мародерствовать] для  заготовления себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на  будущее время.      

В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes  [привести назад попов] и возобновить служение в церквах.      

В торговом отношении и для продовольствия армии было  развешено везде следующее:      

       

Провозглашение       

«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди,  которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых  неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в  сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из  своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и  их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их  покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме  тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и  возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его  благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители!  Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить  вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим  рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу  получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от  ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что  найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить  излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие  меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне,  земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности  привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных  лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут  покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между  собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен  будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом  препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно  для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по  вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города,  чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути  крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно  средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители  города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас  взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и  способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и  доверие и не медлите соединиться  с нами!»      

       

В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно  делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и  утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам  посетил учрежденные по его приказанию театры.      

В отношении благотворительности, лучшей доблести  венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных  заведениях он велел надписать Maison de ma mère [Дом моей матери],  соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он  посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им  сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению  Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им,  фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un  acte digue de lui et de l'armée Française, il fit distribuer des  secours aux incendiés. Mais les vivres étant trop précieux  pour être donnés à des étrangers la plupart ennemis,  Napoléon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent  au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая  употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал  раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги  для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно  расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе  продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]      

В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы  о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.X      

       

Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы,  бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали  сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма,  вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.      

В военном отношении, гениальный план кампании, про который  Тьер говорит; que son génie n'avait jamais rien imaginé de plus  profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал  ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно  которого Тьер, вступая в полемику с г‑м Феном, доказывает, что  составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4‑му, а к  15‑му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому  что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого  надо было срыть la Mosquée [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия  Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем  только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы  Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок.  Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило  неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную  русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже  гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую  армию.      

В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем  великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым,  озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались  бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.      

В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей  сгорела другая половина Москвы.      

В отношении административном, учреждение муниципалитета не  остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в  этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или  сохранявшим свое от грабежа.