1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– О,   жизнь моя, жизнь – это ничто, – сказала дама.      

– Напротив,   это все, сударыня, – ответил Реми, – когда у жизни имеется цель.      

– Так   что же вы предлагаете? Думайте и действуйте за меня, Реми. Вы знаете, что   мои-то мысли не на этой земле.      

– Тогда,   сударыня, – ответил слуга, – останемся здесь, поверьте, что так будет   лучше. Здесь много домов, которые могут служить хорошим убежищем. У меня есть   оружие, мы будем защищаться или спрячемся в зависимости от того, сочту ли я,   что мы достаточно сильны или слишком слабы.      

– Нет,   Реми, нет, я должна ехать дальше, ничто меня не остановит, – возразила   дама, отрицательно качая головой, – если бы я боялась, то только за вас.      

– Раз   так, – ответил Реми, – едем!      

И, не   сказав больше ни слова, он пришпорил свою лошадь. Незнакомка последовала за   ним, а Анри дю Бушаж, задержавшийся в одно время с обоими всадниками, тоже   двинулся в путь.      

 Глава 5.      

ВОДА      

       

По мере   того как путники подвигались вперед, местность принимала все более странный   вид.      

Поля,   казалось, так же обезлюдели, как городки и селения.      

И впрямь   нигде на лугах не паслись коровы; нигде ни одна коза не щипала траву на склонах   холмов и не старалась взобраться на живую изгородь, чтобы дотянуться до зеленых   почек терновника или дикого винограда; нигде ни одного стада с пастухом, ни   единого пахаря, идущего за плугом, ни коробейника, переходящего от села к селу   с тяжелым тюком за плечами; нигде не звучала заунывная песня, которую обычно   поет северянин-возчик, вразвалку шагающий за своей доверху нагруженной   подводой.      

Сколько   хватал глаз на этих покрытых сочной зеленью равнинах, на холмах в высокой   траве, на опушке лесов не было людей, не слышался голос человеческий.      

Наверно,   такой выглядела природа накануне того дня, когда созданы были человек и   животные.      

Близился   вечер. Анри, охваченный смутной тревогой, чутьем угадывал, что двое путников   впереди во власти таких же чувств, и вопрошал воздух, деревья, небесную даль и   даже облака о причине этого загадочного явления.      

Единственные   фигуры, оживлявшие, выделяясь на алом фоне заката, уныние этой пустыни, были   Реми и его спутница, которые, склонясь, прислушивались, не долетит ли до них   какой-нибудь звук; да шагах в ста от них Анри, сохранявший все то же расстояние   и все ту же повадку.      

Затем   спустилась ночь, темная, холодная; протяжно завыл северо-западный ветер, и вой   этот в бескрайних просторах был страшнее безмолвия, которое ему предшествовало.      

Реми   остановил свою спутницу, положив руку на повод ее коня, и сказал:      

– Сударыня,   вы знаете, что я не поддаюсь страху, вы знаете, что я не сделал бы и шага назад   ради спасения моей жизни. Так вот, сегодня вечером во мне творится что-то   странное, какое-то непонятное оцепенение сковывает, парализует меня, запрещая   мне двигаться дальше. Сударыня, не считайте это страхом, робостью, даже   паникой, но, сударыня, должен вам признаться, как на духу: впервые в жизни..,   мне страшно.      

Дама   обернулась. Может быть, она не уловила всех этих грозных признаков, может быть,   не увидела ничего.      

– Он   все еще здесь? – спросила она.      

– О,   теперь дело уже не в нем, – ответил Реми. – Прошу вас, о нем вы не   думайте. Он один, а я, во всяком случае, стою одного человека. Нет, опасность,   которая меня страшит или, вернее, которую я чую, угадываю инстинктом больше,   чем разумом, опасность эта, которая приближается, угрожает нам, которая нас,   может быть, уже обволакивает, – она совсем иного свойства. Она неизвестна,   и потому-то я и считаю ее опасностью.      

Дама   покачала головой.      

– Смотрите,   сударыня, – снова заговорил Реми, – видите вы там ивы со склоненными   темными кронами?      

– Да.      

– Рядом   с ними стоит домик. Умоляю вас, поедемте туда; если там есть люди, мы попросим   их приютить нас. Если он покинут, мы займем его. Не возражайте, молю вас.      

Волнение   Реми, его дрожащий голос, настойчивая убедительность его речей заставили   спутницу уступить.      

Она   дернула поводья, и лошадь ее двинулась по направлению, указанному Реми.      

Спустя   несколько минут путники постучались в дверь домика, стоявшего под сенью ив. У   их подножия журчал ручеек, окаймленный двумя рядами тростниковых зарослей и   двумя зелеными лужайками. Позади этого кирпичного, крытого черепицей домика   находился садик, окруженный живой изгородью.      

Все было   пусто, безлюдно, заброшено.      

Никто не   ответил на долгий, упорный стук путников.      

Не долго   думая, Реми вынул нож, срезал ветку ивы, просунул ее между дверьми и замком и с   силой нажал.      

Дверь   открылась.      

Реми   стремительно вбежал в дом. За что бы он сейчас ни брался, все делалось им с   лихорадочной поспешностью. Замок грубой работы соседнего кузнеца уступил почти   без сопротивления.      

Реми   быстро ввел свою спутницу в дом, захлопнул за собой дверь и задвинул тяжелый   засов.      

Забаррикадировавшись   таким образом, он перевел дух, словно избавился от смертельной опасности.      

Не   довольствуясь тем, что он нашел пристанище для своей госпожи, Реми помог ей   устроиться поудобнее в единственной комнате второго этажа, где нащупал в   темноте кровать, стол и стул.      

Несколько   успокоившись насчет своей спутницы, он сошел вниз и сквозь щель ставен стал   следить за каждым движением графа дю Бушажа, который, увидев, что они вошли в   дом, тотчас же приблизился к нему.      

Размышления   Анри были мрачны и вполне соответствовали мыслям Реми.      

«Несомненно, –   думал он, – какая-то опасность, неизвестная нам, но известная местным   жителям, нависла над страной: тут свирепствует война, французы взяли или вскоре   возьмут Антверпен; крестьяне не помня себя от страха ищут убежища в городах».      

Правдоподобное   это объяснение все же не удовлетворило молодого человека.      

К тому   же его тревожили мысли другого порядка. «Какие у Реми и его госпожи могут быть   дела в этих местах? – спрашивал он себя. – Какая властная   необходимость заставляет их спешить навстречу опасности? О, я это узнаю,   настало время заговорить с этой женщиной и навсегда покончить с сомнениями.   Сейчас для этого самый благоприятный случай».      

Он   направился было к домику, но тотчас остановился. «Нет, нет, – сказал он   себе, внезапно поддавшись колебаниям, которые часто возникают в сердцах   влюбленных. – Нет, я буду страдать до конца. Разве не вольна она   поступить, как ей угодно? Разве я уверен в том, что она знает, какую небылицу   сочинил о ней этот негодяй Реми? Его одного хочу я привлечь к ответу за то, что   он уверял, будто она никого не любит! Однако нужно и тут быть справедливым:   неужели этот человек должен был выдать мне тайну своей госпожи? Нет, нет. Горе   мое безысходно, и самое страшное, что я никого не могу в нем винить. Для   полноты отчаяния мне не хватает только одного – узнать всю правду до   конца, увидеть, как эта женщина, прибыв в лагерь, бросается на шею кого-либо из   находящихся там дворян и говорит ему: „Видишь, как я намучилась, и пойми, как я   тебя люблю!“ Что ж! Я последую за ней до конца. Я увижу то, что так страшусь   увидеть, и умру от этого, избавив от лишнего труда мушкет или пушку. Увы! Ты   знаешь, господи, – добавил Анри во внезапном порыве, возникавшем иногда в   его душе, полной веры и любви, – я не искал этой последней муки. Я,   улыбаясь, шел навстречу смерти обдуманной, молчаливой, славной. Я хотел пасть   на поле битвы с неким именем на устах – твоим, господи! С неким именем в   сердце – ее именем! Но ты не восхотел этого, ты вручаешь меня кончине,   полной отчаяния, горечи и мук. Будь благословен, я принимаю ее!»      

Затем,   вспомнив дни томительного отчаяния и бессонные ночи, проведенные перед домом,   где были глухи к его мольбам, он подумал, что, пожалуй, если бы не сомнение,   терзавшее его сердце, положение его сейчас лучше, чем в Париже, ибо теперь он   порой видит ее, слышит ее голос, которого прежде никогда не слышал, и, идя   вслед за ней, ощущает, как аромат любимой женщины в дуновении ветра ласкает его   лицо.      

Поэтому,   устремив взгляд на эту хижину, где она заперлась, он продолжал:      

«Но в   ожидании смерти и пока она отдыхает в этом доме, я таюсь тут, среди деревьев, и   еще жалуюсь, я, имеющий сейчас возможность слышать ее голос, если она   заговорит, заметить ее тень за окном? О нет, нет, я не жалуюсь! Господи,   господи, я ведь еще слишком счастлив!»      

И Анри   улегся под ивами, склонившими над домиком свои раскидистые ветви; с неописуемой   грустью внимал он журчанию воды, струившейся рядом с ним.      

Вдруг он   встрепенулся: порыв ветра донес до него грохот пушечных залпов.      

«Ах, –   подумал он, – я опоздал, штурм Антверпена начался».      

Первым   побуждением Анри было вскочить, сесть на коня и помчаться туда, откуда доносился   гул битвы. Но это означало расстаться с незнакомкой и умереть, не разрешив   своих сомнений.      

Если бы   их пути не скрестились, Анри неуклонно продолжал бы идти к своей цели, не   оглядываясь назад, не вздыхая о прошлом, не сожалея о будущем, но неожиданная   встреча пробудила в нем сомнения, а вместе с ними – нерешительность. Он   остался.      

Два часа   пролежал он, чутко прислушиваясь к дальней пальбе и с недоумением спрашивая   себя, что могут означать более мощные залпы, которые время от времени покрывали   все другие.      

Он был   далек от мысли, что они означают гибель судов его брата, взорванных   неприятелем.      

Наконец,   около двух часов пополуночи, гул стал затихать; к половине третьего наступила   полная тишина.      

Однако   грохот канонады, по-видимому, не был слышен в доме, или же, если он туда   проник, временные обитатели дома не обратили на него внимания.      

«В этот   час, – говорил себе дю Бушаж, – Антверпен уже взят; за Антверпеном   последует Гент, за Гентом Брюгге, и мне вскоре представится случай доблестно   умереть. Но перед смертью я хочу узнать, ради чего эта женщина едет во   французский лагерь».      

После   всех этих возмущавших воздух пертурбаций в природе наконец воцарилась тишина.   Жуаез, завернувшийся в плащ, лежал неподвижно.      

Его   одолела дремота, против которой на исходе ночи воля человека бессильна, но   вдруг его лошадь, пасшаяся неподалеку, начала прядать ушами и тревожно заржала.      

Анри   открыл глаза.      

Лошадь,   стоя на всех четырех ногах и повернув голову в направлении, противоположном   направлению тела, вдыхала ветер, который, переменившись с приближением   рассвета, дул теперь с юго-востока.      

– Что   с тобой, верный мой товарищ? – спросил молодой человек, вскочив на ноги и   ласково потрепав коня по шее. – Выдра, что ли, плыла и испугала тебя или   тебе захотелось в уютное стойло?      

Казалось,   животное поняло его слова: словно силясь ответить хозяину, оно внезапным   порывистым движением повернулось в сторону моря и, раздув ноздри, стало   напряженно прислушиваться.      

– Так,   так! – вполголоса молвил Анри. – По-видимому, дело серьезнее, чем я   думал: наверно, где-нибудь бродят волки, они ведь всегда следуют за войсками и   пожирают трупы.      

Лошадь   заржала, опустила голову, затем быстрым, как молния, движением мотнулась в   западном направлении. Но Анри успел схватить ее за уздечку и остановить. Не   берясь за поводья, он вцепился в гриву лошади, вскочил в седло. Будучи отличным   наездником, он быстро усмирил и сдержал коня.      

Однако   минуту спустя он услышал то, что до него своим чутким слухом уловила лошадь, и   с некоторым изумлением человек ощутил, что ему передается тот ужас, который   овладел грубым животным.      

Немолчный   ропот, подобный шуму ветра, одновременно свистящему и грозному, поднимался с различных   точек горизонта, – полукружие, протянувшееся, казалось, с севера на юг.   Порывы свежего ветра, словно насыщенные влагой, врывались иногда в этот ропот,   который уподоблялся тогда грохоту приливных волн, разбивающихся о щебнистые   берега.      

«Что же   это? – спрашивал себя Анри. – Ветер? Нет, ведь именно ветер доносит   до меня этот гул, и я явственно различаю оба шума. Быть может, это поступь   огромной армии? Нет (он наклонился ухом к земле), я бы расслышал ритмический   шум шагов, звон оружия, голоса. Может быть, это гул пожара? Опять же нет, ведь   на горизонте ничто не светится, а небо даже скорее темнеет».      

Все   нарастая, шум превратился в непрестанный грозный рокот, словно где-то вдали по   булыжной мостовой везли тысячи пушек.      

Такое   предположение и возникло у Анри, но тотчас же было им отвергнуто.      

– Невозможно, –   сказал он, – в этих местах нет мощеных дорог, а в армии не найдется тысячи   пушек.      

Гул   приближался. Анри пустил коня галопом и въехал на ближайший пригорок.      

– Что   я вижу? – вскричал он, взобравшись на самый верх.      

То, что   он увидел, лошадь почуяла раньше его, так как он смог заставить ее скакать в   этом направлении, только разодрав ей шпорами бока, а когда она достигла вершины   пригорка, то встала на дыбы так, что едва не упала назад вместе со всадником. И   лошадь и всадник увидели, что на горизонте от края до края расстилается ровная   тускло-белая полоса, движущаяся на равнине гигантским кольцом по направлению к   морю.      

Полоса   эта ширилась на глазах Анри, словно развертываемый кусок ткани.      

Молодой   человек все еще не мог разобраться в этом странном явлении, как вдруг, снова   устремив взгляд на место, недавно им покинутое, он увидел, что луг залит водой,   а ручей выступил из берегов и без видимой причины затопляет заросли тростника,   каких-нибудь четверть часа назад отчетливо видные на обоих берегах.      

Вода   медленно подступала к домику.      

– Глупец   я несчастный! – вскричал Анри. – Как я мог не догадаться сразу! Это   вода! Фламандцы открыли свои плотины!      

Он   бросился к домику и принялся колотить в дверь, крича:      

– Откройте!   Откройте!      

Никто не   отозвался.      

– Откройте,   Реми! – еще громче закричал молодой человек, от ужаса теряя   самообладание. – Это я, Анри дю Бушаж! Откройте!      

– О,   вам незачем называть себя, граф, – ответил изнутри Реми, – я давно   узнал вас, но предупреждаю: если вы взломаете дверь, то найдете за ней меня с   пистолетом в каждой руке.      

– Стало   быть, ты не хочешь понять меня, безумец! – с отчаянием в голосе завопил   Анри. – Вода! Вода! Вода!      

– Не   рассказывайте небылиц, граф, не выдумывайте никаких предлогов и бесчестных хитростей.   Повторяю, вы пройдете сюда только через мой труп.      

– Ну,   что ж, я перешагну через него, – вскричал Анри, – но войду. Во имя   неба, во имя бога и ради спасения твоего и твоей госпожи, открой мне!      

– Нет!      

Молодой   человек оглянулся вокруг и увидел увесистый камень, подобный тем, которые, как   повествует Гомер, швырял в своих врагов Аякс Теламонид. Он схватил этот камень,   высоко поднял его над головой и с размаху кинул в дверь – она разлетелась   в щепы.      

В ту же   минуту у самых ушей Анри, не задев его, прожужжала пуля.      

Анри   бросился на слугу.      

Тот   выстрелил во второй раз, но пистолет дал осечку.      

– Да   разве ты не видишь, одержимый, что я безоружен, – вскричал Анри. –   Перестань защищаться от человека, который не нападает. Ты только посмотри, что   происходит вокруг!      

Он   потащил Реми к окну и ударом кулака высадил раму.      

– Ну,   видишь ты теперь, видишь?      

И он   указал ему на бескрайнюю гладь, белевшую на горизонте и с глухим шумом, словно   несметное войско, придвигавшуюся все ближе и ближе.      

– Вода! –   прошептал Реми.      

– Да,   вода, вода! – вскричал Анри. – Она все затопляет. Гляди, что творится   здесь: речка вышла из берегов. Еще пять минут – и отсюда уже нельзя будет   выбраться!      

– Сударыня! –   крикнул Реми. – Сударыня!      

– Не   кричи, Реми, соберись с духом. Седлай лошадей, живо! Живо!      

«Он   любит ее, – подумал Реми. – Он ее спасет».      

Реми   бросился в конюшню. Анри взбежал на второй этаж.      

На зов   Реми дама открыла дверь.      

Дю Бушаж   взял ее на руки, словно ребенка. Но она, вообразив, что стала жертвой измены,   отбивалась изо всех сил, цепляясь за дверь.      

– Скажи   же, скажи же ты ей, – закричал Анри, – что я хочу спасти ее!      

Реми   услышал возглас Анри в ту минуту, когда подходил к домику, ведя под уздцы обеих   лошадей.      

– Да,   да! – кричал он. – Да, сударыня! Он вас спасает. Скорей! Скорей!      

 Глава 6.      

БЕГСТВО      

       

Не теряя   времени на то, чтобы успокоить незнакомку, Анри вынес ее из домика и хотел было   посадить ее впереди себя на своего коня. Но она, движением, выражавшим живейшую   неприязнь, выскользнула из его рук. Реми подхватил ее и усадил на   приготовленную для нее лошадь.      

– Что   вы делаете, сударыня! – воскликнул Анри. – И как ошибочно толкуете вы   мои сокровеннейшие побуждения. Я сейчас и не помышляю о блаженстве заключить   вас в свои объятия и прижать к своей широкой мужской груди, хотя за такую   милость я бы с радостью отдал жизнь. Сейчас нам надо мчаться быстрее, чем летит   птица. Да вот, глядите: птицы и впрямь стремительно несутся прочь отсюда.      

И   действительно, в едва брезжившем рассвете можно было видеть, как целые стаи   кроншнепов и голубей рассекают пространство в торопливом испуганном полете, и в   ночи, когда обычно в воздух поднимаются только безмолвные летучие мыши, этот   шумный перелет, подхлестываемый резкими порывами ветра, казался зловещим для   слуха и завораживал взгляд.      

Дама   ничего не ответила. Она уже была в седле и сейчас, не оборачиваясь, пустила   коня быстрым аллюром. Но лошади обоих всадников – ее и Реми – были   изнурены двумя днями почти непрерывной езды. Анри то и дело оборачивался и,   видя, что они не поспевают за ним, всякий раз говорил:      

– Глядите,   сударыня, насколько моя лошадь опережает ваших, хоть я и сдерживаю ее обеими   руками. Ради всего святого, сударыня, я уже не прошу разрешения держать вас,   усадив на своего коня, но предоставьте мне свою лошадь, а сами возьмите мою.      

– Благодарю   вас, сударь, – неизменно отвечала незнакомка, все тем же спокойным   голосом, в котором нельзя было уловить ни малейшего волнения.      

– Сударыня,   сударыня, – воскликнул вдруг Анри, бросив полный отчаяния взгляд   вспять. – Вода настигает нас. Слушайте! Слушайте! – Действительно, в   эту минуту раздался ужасающий треск: то плотина ближнего поселка не выдержала напора   воды. Бревна настила, насыпи – все поддалось бешеному натиску, и вода уже   хлынула в ближнюю дубовую рощу; было видно, как сотрясаются кроны деревьев,   было слышно, как жалобно скрипят ветки, словно рой демонов быстро проносился в   их пышной листве.      

Вырванные   с корнем деревья бились о колья, деревянные части разрушенных домов качались на   воде, отдаленное ржанье и крики людей и лошадей, уносимых наводнением,   сливались в целый концерт звуков, таких странных и мрачных, что дрожь,   сотрясавшая Анри, передалась и бесстрастному, окаменевшему сердцу незнакомки.      

Она   пришпорила коня, а тот и сам, чуя грозную опасность, делал отчаянные усилия,   чтобы избегнуть гибели.      

Между   тем вода все надвигалась и надвигалась, и стало ясно – через каких-нибудь   десять минут она настигнет путников.      

Анри   поминутно останавливался, поджидал своих спутников и кричал им:      

– Ради   бога, сударыня, скорей, вода гонится за нами, она уже совсем близко, вот она!      

Действительно,   вода уже настигала их, – пенистая, бушующая, она, словно перышко, смела   домик, где Реми нашел убежище для своей госпожи, как соломинку, подхватила   лодку, привязанную к иве на берегу ручья, и, величественная, могучая, свиваясь   и развиваясь, подобно неудержимо скользящей вперед исполинской змее, зловещей   громадой надвигалась на Реми и незнакомку.      

Анри   крикнул от ужаса и кинулся к воде, словно желая сразиться с ней.      

– Неужто   же вы не видите, что погибли? – в отчаянии завопил он. – Сударыня,   может быть, есть еще время, сядьте вместе со мной на мою лошадь!      

– Нет,   сударь! – ответила она.      

– Еще   минута, и будет поздно. Оглянитесь, оглянитесь!      

Дама   оглянулась, вода была уже в каких-нибудь пятидесяти шагах от них.      

– Да   свершится мой удел! – сказала она. – А вы, сударь, спасайтесь, бегите   отсюда.      

Лошадь   Реми в полном изнеможении рухнула на передние ноги, и все усилия седока   заставить ее подняться оказались напрасны.      

– Спасите   мою госпожу! Спасите даже против ее воли! – закричал Реми.      

В ту же   минуту, пока он старался высвободить ноги из стремян, масса воды, словно   каменное сооружение, обрушилась на голову верного слуги.      

Увидев   это, его госпожа издала душераздирающий вопль и соскочила со своего коня, решив   умереть вместе с Реми.      

Но Анри,   разгадавший ее намерение, тоже мгновенно спешился; правой рукой он охватил ее   стан, снова вскочил со своей ношей в седло и стрелой помчался вперед.      

– Реми!   Реми! – кричала дама, простирая к нему руки. – Реми!      

Ей   ответил чей-то крик. Это Реми вынырнул на поверхность и с той несокрушимой,   хотя и безумной надеждой, которая до конца не оставляет погибающего, плыл,   ухватясь за бревно.      

Мимо   Реми проплыла его лошадь, с отчаянием загребая передними ногами, вода уже   покрывала лошадь его госпожи, а всего в двадцати шагах от воды Анри со своей   спутницей уже мчались на обезумевшем от ужаса третьем коне.      

Реми уже   не сожалел о своей жизни, – ведь, умирая, он надеялся, что та, кто была   для него всем на свете, будет спасена.      

– Прощайте,   сударыня, прощайте! – крикнул он. – Я ухожу первый и передам тому,   кто ждет нас обоих, что вы живете единственно ради…      

Он не   успел договорить: его настигла и погребла под собой огромная волна, разбившаяся   уже у самых ног лошади Анри.      

– Реми!   Реми! – простонала дама. – Реми, я хочу умереть с тобой. Сударь, я   хочу спешиться. Клянусь богом животворящим, я так хочу!      

Она   произнесла эти слова так решительно, с такой неукротимой властностью, что   молодой человек разжал руки и помог ей сойти, говоря:      

– Хорошо,   сударыня. Мы умрем здесь все трое. Благодарю вас за то, что вы даруете мне эту   радость, на которую я не смел надеяться.      

Пока он   с трудом сдерживал лошадь, другая огромная волна настигла его, но такова была   самозабвенная любовь Анри, что ему удалось, несмотря на ярость стихии, удержать   подле себя молодую женщину, соскочившую с лошади.      

Он   крепко сжимал ее руку, волна за волной обрушивались на них, и несколько секунд   они носились по бурным водам среди различных обломков.      

Изумительно   было хладнокровие молодого человека, столь юного и столь преданного. Он до   пояса высовывался из воды и одной рукой поддерживал Диану, а коленями пытался   направлять лошадь, используя последние усилия, которые она старалась делать для   своего спасения.      

Это был   момент напряженнейшей борьбы, – дама, поддерживаемая правой рукой Анри,   еще могла держать голову над водой, а левой Анри отметал в сторону плавающие   куски дерева или трупы: ведь от любого удара конь его мог быть раздавлен или   пошел бы ко дну.      

Вдруг у   одного из этих мертвецов вырвался крик или, вернее, вздох.      

– Прощайте,   сударыня, прощайте!      

– Клянусь   небом! – воскликнул молодой человек. – Это Реми! Что ж, я и тебя   спасу!      

И, не   думая о том, как губительна всякая излишняя тяжесть, он схватил Реми за рукав,   притянул его к своему левому бедру и дал ему глотнуть воздуха.      

Но тут   лошадь, вконец обессиленная тройным бременем, погрузилась в волны по шею, затем   по глаза и спустя мгновенье ушла под воду.      

– Гибель   неминуема! – прошептал Анри. – Господи, прими мою жизнь, она была   чиста. А вы, сударыня, – добавил он, – примите мою душу, она   принадлежала вам!      

В эту   минуту он почувствовал, что Реми выскользнул из-под его руки. Уверенный, что   отныне всякая борьба бесполезна, молодой человек даже не попытался удержать его.      

Единственной   его заботой теперь было поддерживать незнакомку над водой, чтобы она, во всяком   случае, погибла последней и чтобы он мог сказать самому себе в свой последний   миг, что он сделал все возможное, чтобы отнять ее у смерти.      

Он уже   сосредоточился на мысли о смерти, как вдруг рядом с ним раздался радостный   возглас.      

Он   обернулся и увидел, что Реми добрался до какой-то лодки.      

Это была   лодка, находившаяся вблизи домика, которую, как мы уже видели, подняла вода.   Вода же и увлекла ее, а Реми, собравшийся с силами благодаря помощи, полученной   от Анри, увидел, что она плывет на совсем близком расстоянии от них, отделился   от Анри и своей госпожи и, задыхаясь, двумя рывками очутился возле нее.      

Два   весла были привязаны к лодке, на дне лежал багор.      

Реми   протянул молодому человеку багор; тот схватил его и, по-прежнему поддерживая   одной рукой даму, увлек ее за собой. Затем он приподнял ее и вручил Реми и,   наконец, схватившись за борт, сам вскочил в лодку.      

Первые   проблески зари осветили необъятную, залитую водой равнину и лодку, подобно   жалкой скорлупе плывшую на этом усеянном обломками океане.      

Левее   лодки, шагах в двухстах от нее, виднелся невысокий холм; со всех сторон   окруженный водой, он казался островком. Анри взялся за весла и стал грести,   направляя лодку к холму, куда вдобавок их несло течение.      

Реми   орудовал багром. Стоя на носу, он отталкивал доски и бревна, о которые лодка   могла разбиться. Благодаря силе Анри, благодаря ловкости Реми лодка вскоре   причалила к холму.      

Реми   выпрыгнул и, схватив цепь, притянул лодку к себе.      

Анри   подошел к незнакомке, чтобы перенести ее на руках, но она жестом отстранила его   и сама выпрыгнула из лодки на берег.      

Анри   печально вздохнул. У него мелькнула мысль снова броситься в пучину и умереть на   глазах у возлюбленной. Но необоримое чувство приковывало его к жизни, пока он   видел эту женщину. Ведь он так долго и так тщетно жаждал ее присутствия.      

Он   вытащил лодку на берег и, бледный как смерть, уселся неподалеку от Реми и   незнакомки. С его одежды струилась вода, но он страдал больше, чем если бы   истекал кровью.      

Они   избегли непосредственной опасности – наводнения: как бы высоко ни   поднялась вода, верхушку холма она залить не могла. Теперь они могли созерцать   бушующую вокруг них стихию: только божий гнев грознее ее ярости. Анри не   отрывал взгляда от катившихся мимо него волн, уносивших трупы французских   солдат, их оружие, лошадей.      

Реми   ощущал сильную боль в плече: какое-то бревно ударило его в ту минуту, когда   лошадь под ним погрузилась в пучину.      

Спутница   его была невредима и страдала только от холода. Анри отвратил от нее все   бедствия, какие в силах был отвратить. Молодая женщина первая встала на ноги и   сообщила своим спутникам, что на западе сквозь туман поблескивают огни.      

Можно   было не сомневаться в том, что огни эти горели на какой-то недоступной   наводнению возвышенности. Насколько можно было судить в холодных сумерках утра,   огни эти горели на расстоянии одного лье от путников.      

Реми   прошел по гребню холма в направлении огней и, вернувшись, сообщил, что, по его   предположению, шагах в тысяче от места, где они сделали привал, начинается   нечто вроде насыпи, прямиком ведущей к этим огням.      

О насыпи   или, во всяком случае, о дороге Реми подумал потому, что он увидел двойной ряд   деревьев, прямой и ровный. Анри тоже высказал свои соображения, вполне   совпадающие с догадками Реми. Однако в тех условиях, в каких они находились,   ничего нельзя было утверждать с достоверностью.      

Стремительный   бег вод, низвергавшихся по наклону равнины, заставил путников сделать большой   крюк влево. К этому добавился беспорядочный бег их коней, так что теперь они   никак не могли определить, где находятся.      

Правда,   наступил день, но небо было облачным, клубился туман; в ясную погоду они   увидели бы колокольню Мехельна, ибо от него их отделяли каких-нибудь два лье.      

– Ну   как, господин граф, – спросил Реми, – что вы думаете об этих огнях?      

– Вы,   по-видимому, полагаете, что они сулят нам радушный прием. Я же усматриваю в них   угрозу, их, по-моему, следует остерегаться.      

– Почему?      

– Реми, –   сказал Анри, понижая голос, – поглядите на все эти трупы, плывущие мимо   нас: это сплошь французы, ни одного фламандца. Фламандцы открыли плотины, чтобы   уничтожить либо остатки французской армии, если она была разбита, либо плоды ее   торжества, если она победила. Какие у нас основания считать, что огни зажжены   друзьями, а не врагами и что они не просто хитрость для привлечения беглецов?      

– Однако, –   возразил Реми, – мы не можем оставаться здесь: голод и холод убьют мою   госпожу.      

– Вы   правы, – ответил Анри, – оставайтесь с ней, а я доберусь до насыпи и   вернусь сказать вам, что я там нашел.      

– Нет,   сударь, – сказала дама, – вы не пойдете один навстречу опасности:   вместе мы спаслись, вместе и умрем. Дайте мне руку, Реми. Я готова.      

В каждом   слове этой странной женщины звучала властность, противоборствовать которой было   немыслимо. Анри молча поклонился и первым двинулся в путь.      

Наводнение   несколько стихло. Насыпь, доходившая почти до холма, образовывала нечто вроде   бухточки, где вода казалась стоячей. Трое путников сели в лодку и снова поплыли   среди обломков и трупов. Через четверть часа они причалили к насыпи.      

Они   привязали лодку к дереву и, пройдя по насыпи около часа, добрались до   фламандского поселка, посреди которого на площадке, обсаженной липами, под   сенью французского знамени, вокруг ярко пылавшего костра, расположились две-три   сотни солдат.      

Внезапно   часовой, стоявший шагах в ста от бивака, раздул фитиль своего мушкета и   крикнул:      

– Кто   идет?      

– Франция, –   ответил дю Бушаж. – Теперь, сударыня, вы спасены, – прибавил он,   обращаясь к незнакомке. – Я узнаю штандарт Онисского дворянского корпуса,   в котором у меня есть друзья.      

Услыхав   возглас часового и ответ графа, навстречу прибывшим бросилось несколько   офицеров. Скитальцев, появившихся на биваке, приняли вдвойне радушно:   во-первых, потому, что они уцелели среди неописуемых бедствий, во-вторых,   потому, что оказались соотечественниками.      

Анри   назвал себя и своего брата и рассказал, каким чудесным образом они спаслись от   гибели, казалось, неминуемой.      

Реми и   его госпожа молча уселись в сторонке. Анри подошел к ним и пригласил   расположиться поближе к огню.      

Оба были   еще совершенно мокрые.      

– Сударыня, –   сказал Анри, – к вам здесь будут относиться так же почтительно, как в   вашем собственном доме. Я позволил себе сказать, что вы моя родственница,   соблаговолите простить меня.      

Если бы   Анри заметил взгляд, которым обменялись Реми и Диана, он счел бы себя   вознагражденным за свое мужество и деликатность.      

Онисские   кавалеристы, оказавшие гостеприимство нашим скитальцам, отступили в полном   порядке, когда после поражения началось повальное бегство и командиры бросили   армию на произвол судьбы.      

Нередко   видишь, что там, где все попали в одинаковое положение, объединены одними и   теми же чувствами и привычкой жить вместе, единство в помыслах приводит к   решительности и быстроте в действиях.      

Это-то   именно и произошло в ту самую ночь с онисскими кавалеристами.      

Видя,   что начальники оставили их на произвол судьбы, а другие полки ищут самых   различных путей для спасения, они переглянулись, сомкнули ряды, вместо того   чтобы разбежаться в разные стороны, пустили коней в галоп и под водительством   одного из своих старших офицеров, которого очень любили за храбрость и так же   чтили за высокое происхождение, направились по дороге в Брюссель.      

Подобно   всем участникам этой ужасающей драмы, они видели, как наводнение становится все   более грозным и разъяренные волны несут им гибель, но, на свое счастье, они   волей случая попали в поселок, где мы их застали, – место, выгодно   расположенное и для обороны от неприятеля, и для защиты от стихии.      

Уверенные   в своей безопасности, жители этого поселка – мужчины – остались дома,   отослав в город женщин, детей и стариков. Поэтому онисские воины, войдя в   поселок, натолкнулись на сопротивление; но смерть, злобно завывая, гналась за   ними по пятам, – они сражались с мужеством отчаяния, потеряли десять   человек и обратили фламандцев в бегство.      

Через   час после этой победы к поселку со всех сторон подступила вода. Не затоплена   была только насыпь, по которой затем пришли Анри и его спутники.      

Таков   был рассказ, услышанный дю Бушажем от расположившихся в поселке французов.      

– А   остальные воины? – спросил он.      

– Глядите, –   ответил офицер, – мимо вас непрерывно плывут трупы; вот ответ на ваш   вопрос.      

– А..,   мой брат? – несмело, сдавленным голосом спросил дю Бушаж.      

– Увы,   граф, мы не можем сообщить вам ничего достоверного. Он сражался как лев.   Известно лишь одно: в бою он остался жив, но мы не знаем, уцелел ли он во время   наводнения.      

Анри   низко опустил голову и предался горьким размышлениям. Но затем он быстро спросил:      

– А   герцог?      

Наклонившись   к Анри, офицер вполголоса сказал:      

– Граф,   герцог бежал одним из первых. Он ехал на белом коне с черной звездой на лбу.   Так вот, совсем недавно этот конь проплыл мимо нас среди разных обломков. Нога   всадника запуталась в стремени и торчала из воды на уровне седла.      

– Великий   боже! – вскричал дю Бушаж.      

– Великий   боже! – прошептал Реми, который, услышав вопрос Анри: «А герцог?» –   встал, подошел ближе, и, когда он услышал рассказ офицера, взгляд его мгновенно   метнулся в сторону его бледной спутницы.      

– А   дальше? – спросил граф.      

– Да,   дальше? – пробормотал Реми.      

– Сейчас   скажу. Один из моих солдат отважился нырнуть в самый водоворот; вон там, в углу   насыпи, смельчак поймал повод и приподнял мертвую лошадь. Тут-то мы и   разглядели белую ботфорту с золотой шпорой, какие всегда носил герцог. Но в ту   же минуту вода поднялась, словно опасаясь, что у нее хотят отнять добычу.   Солдат выпустил повод, чтоб его не унесло, и все мигом исчезло. Мы даже не   можем утешить себя тем, что обеспечили христианское погребение нашему принцу.      

– Стало   быть, он умер! Умер! Нет более наследника французского престола! Какое   несчастье!      

Реми   обернулся к своей спутнице и с выражением совершенно непередаваемым произнес:      

– Он   умер, сударыня. Вы видите.      

– Хвала   господу, избавившему меня от необходимости совершить преступление! –   ответила она, в знак благодарности воздевая руки и поднимая глаза к небу.      

– Да,   но господь лишает нас отмщения, – возразил Реми.      

– Богу   всегда принадлежит право помнить. Человек совершает отмщение лишь тогда, когда   забывает бог.      

Анри с   глубокой тревогой смотрел на этих странных людей, которых спас от гибели. Он   видел, что они необычайно взволнованы, и тщетно старался по их жестам и   выражению лиц уяснить себе, чего они желают и что их тревожит.      

Из раздумья   его вывел голос офицера, обратившегося к нему с вопросом:      

– А   вы, граф, что намерены предпринять?      

Анри   вздрогнул.      

– Я   буду ждать, пока мимо меня не проплывет тело моего брата, – о отчаянием в   голосе ответил он, – тогда я тоже постараюсь вытащить его из воды, чтобы   похоронить по христианскому обычаю, и, поверьте мне, я уже не расстанусь с ним.      

Реми   услышал эти зловещие слова и бросил на Анри взгляд, полный ласковой укоризны.      

Что   касается известной дамы, то с той минуты, как офицер возвестил о смерти герцога,   она стала глуха ко всему вокруг: она молилась.      

 Глава 7.      

ПРЕОБРАЖЕНИЕ      

       

Кончив   свою молитву, спутница Реми поднялась с колен. Теперь она была так прекрасна,   лицо ее сияло такой неземной радостью, что у графа помимо воли вырвалось   восклицание изумления и восторга.      

Казалось,   она очнулась после долгого сна, утомившего ее мозг страшными видениями и   исказившего черты ее лица. Это был тяжелый сон, оставляющий на влажном челе   спящего печать призрачных, пережитых в нем терзаний.      

Или же   ее можно было скорее сравнить с дочерью Иаира, которая воскресла на своем   смертном ложе и встала с него уже очищенная от грехов и готовая войти в царство   небесное.      

Словно   очнувшись от забытья, молодая женщина обвела вокруг себя взглядом столь   ласковым и кротким, что Анри, легковерный, как все влюбленные, вообразил, что в   ней заговорили наконец признательность и жалость к нему.      

Когда   после своей скудной трапезы военные уснули, разлегшись как попало среди   обломков, и даже Реми задремал, откинув голову на деревянную ограду насыпи, к   которой была прислонена его скамья, Анри подсел к молодой женщине и произнес   голосом тихим и нежным, как шелест ветерка:      

– Сударыня,   вы живы! О, позвольте мне выразить ликование, которое я испытываю, глядя на вас   здесь, вне опасности, после того, как там я видел вас на краю гибели.      

– Вы   правы, сударь, – ответила она, – я осталась жива благодаря вам   и, – прибавила она с печальной улыбкой, – радовалась бы, если бы   могла сказать, что признательна вам за это.      

– Да,   сударыня, – сказал Анри, силою любви и самоотречения сохраняя внешнее   спокойствие, – я ликую даже при мысли, что спас вас для того, чтобы   вернуть вас тем, кого вы любите.      

– Сударь,   те, кого я любила, умерли, тех, к кому я направлялась, тоже нет в живых.      

– Сударыня, –   прошептал Анри, преклоняя колена, – обратите взор на меня, кто так   страдал, кто так любит вас. О, не отворачивайтесь! Вы молоды, вы прекрасны, как   ангел небесный! Загляните в мое сердце – и вы убедитесь, что в нем нет ни   крупицы той любви, которую другие мужчины называют этим словом. Вы не верите   мне? Вспомните часы, пережитые нами вместе, переберите их один за другим; разве   хоть один из них дал мне радость? Или надежду? И тем не менее я упорствую. Вы   заставили меня плакать, – я глотал слезы. Вы заставили меня   страдать, – я даже виду не показал, что терзаюсь. Вы толкали меня к   гибели, – я, не жалуясь, шел на смерть. Даже сейчас, в эту минуту, когда   вы отворачиваетесь от меня, когда каждое слово мое, даже самое жгучее, ледяной   каплей падает на ваше сердце, моя душа заполнена вами, и я живу единственно   потому, что вы, сударыня, живы. Разве несколько часов назад я не готов был   умереть рядом с вами? Чего я просил тогда? Ничего. Дотронулся ли я хоть раз до   вашей руки? Только ради того, чтобы вырвать вас из когтей смерти, я держал вас   в объятиях, когда не давал волнам поглотить вас, но прижался ли хоть раз грудью   к вашей груди? В моих чувствах сейчас нет ничего плотского, все это отпало от   меня, сгорело в горниле моей любви.      

– О   сударь, пощадите, не говорите так со мной!      

– Пощадите   меня и вы, сударыня, не осуждайте меня на смерть. Мне сказали, что вы никого не   любите. О, повторите это сами! Не правда ли, я прошу вас о странной милости: любящий   хочет услышать, что он не любим? Но я предпочитаю это, – ведь оно   означает, что вы бесчувственны и к другим. О сударыня, сударыня, вы,   единственная в жизни, кого я обожаю, ответьте мне!      

Несмотря   на все мольбы Анри, единственным ответом ему был вздох.      

– Вы   не говорите ни слова, – продолжал граф. – Реми, по крайней мере,   испытывает ко мне больше жалости: он-то пытался меня утешить. О, я понимаю, вы   не отвечаете, так как не хотите сказать мне, что ехали во Фландрию встретиться   с человеком, который счастливее меня, а ведь я молод, надежды моего брата   связаны и с моей жизнью, а я умираю у ваших ног, и вы не хотите сказать мне: «Я   любила, но больше не люблю», или же: «Я люблю, но перестану любить».      

– Граф, –   торжественно произнесла молодая женщина, – не говорите мне того, что   обычно говорят женщинам, – я существо иного мира и давно уже не живу в   этой юдоли. Если бы вы не выказали мне такого благородства, такой доброты,   такого великодушия, если бы в глубине моего сердца не теплилось нежное чувство   к вам – чувство сестры к брату, я сказала бы: «Встаньте, граф, не   утомляйте больше мой слух, ибо слова любви внушают мне ужас». Но я не скажу вам   этого, потому что мне больно видеть ваши страдания. Более того: теперь, когда я   вас знаю, я взяла бы вашу руку, прижала бы к своему сердцу и охотно сказала бы   вам: «Видите, сердце мое не бьется. Живите подле меня, если хотите, и будьте со   дня на день, если вам это будет радостно, свидетелем того, как в муках погибает   тело, умирающее от терзаний души». Но эту жертву с вашей стороны, которую вы, я   уверена, принесли бы, как счастье…      

– О   да! – вскричал Анри.      

– Так   вот, эту жертву я принять не могу. С сегодняшнего дня в моей жизни наступил   перелом, я уже не вправе опираться даже на руку великодушного друга,   благороднейшего из людей, который дремлет тут неподалеку от нас, вкушая   блаженство недолгого забвения. Увы, бедный мой Реми, – продолжала она, и   впервые в голосе ее Анри уловил нотки теплого чувства, – пробуждение и   тебе сулит печаль. Ты не знаешь, куда устремлены мои помыслы, ты не читал в   моих глазах, ты не подозреваешь, что, проснувшись, останешься один на земле,   ибо в одиночестве должна я предстать перед богом.      

– Что   вы сказали? – вскричал Анри. – Неужто и вы хотите умереть?      

Разбуженный   горестным возгласом молодого человека, Реми поднял голову и прислушался.      

– Вы   видели, что я молилась? Не так ли? – молвила молодая женщина.      

Анри   кивнул головой.      

– Эта   молитва была прощанием с земной жизнью. Та великая радость, которую вы,   несомненно, прочли на моем лице, так же озарила бы его, если бы ангел смерти   явился ко мне и сказал: «Встань, Диана, и следуй за мной к подножию престола   господня».      

– Диана,   Диана!.. – прошептал Анри. – Теперь я знаю, как вас зовут… Диана,   дорогое, обожаемое имя.      

И   несчастный лег у ног молодой женщины, повторяя ее имя в опьянении какого-то   невыразимого блаженства.      

– Молчите! –   произнесла размеренным голосом молодая женщина, – забудьте это вырвавшееся   у меня имя. Никому из живущих не дано право вонзать мне клинок в сердце,   произнося его.      

– О,   сударыня, – вскричал Анри, – теперь, когда я знаю ваше имя, не   говорите мне, что решили умереть.      

– Я   и не говорю этого, сударь, – все так же твердо ответила молодая   женщина. – Я сказала, что готовлюсь покинуть этот мир слез, ненависти,   земных страданий, низменной алчности и непроизносимых желаний. Я сказала, что   мне больше нечего делать среди подобных мне тварей божиих. Слезы в глазах моих   иссякли, кровь уже не бьется в моем сердце, в голове моей не шевелится больше   ни одна мысль, с тех пор как та мысль, которая владела мной, умерла. Я сейчас   всего-навсего жертва, не имеющая никакой ценности, ибо сама я уже ничем не   жертвую, отказываясь от света, – ни желаниями, ни надеждами. Но все же я   отдаю себя господу такой, какая я есть, и уповаю, что он смилосердствует надо   мной, ибо дал мне так много страданий и не пожелал, чтобы я от них погибла.      

Услышав   эти слова, Реми встал и подошел к своей госпоже.      

– Вы   покидаете меня? – мрачно спросил он.      

– Да,   чтобы посвятить себя богу, – ответила Диана, воздев к небу руку, исхудалую   и бледную, как у кающейся Марии Магдалины.      

– Вы   правы, – молвил Реми, снова понуря голову. – Вы правы.      

В   момент, когда Диана опускала руку, он охватил ее обеими своими руками и прижал   к груди, как если бы это были мощи какой-нибудь святой мученицы.      

– Как   я ничтожен по сравнению с этими двумя сердцами! – произнес со вздохом   Анри, трепеща от благоговейного ужаса.      

– Вы   единственный человек, – ответила Диана, – на котором глаза мои дважды   останавливались с того дня, как я дала обет навеки отвратить их от всего   земного.      

Анри   преклонил колени.      

– Благодарю   вас, сударыня, – прошептал он, – ваша душа раскрылась передо мной,   благодарю вас: отныне ни одно слово, ни один порыв моего сердца не выдадут   того, что я исполнен любви к вам. Вы принадлежите всевышнему, да не осмелюсь я   ревновать к богу.      

Едва он   произнес эти слова и встал, весь проникнутый тем благостным чувством духовного   обновления, которое возникает всякий раз, когда принимаешь великое и   непреклонное решение, как с равнины, еще окутанной туманом явственно донеслись   звуки труб.      

Онисские   кавалеристы схватились за оружие и, не дожидаясь команды, вскочили на коней.      

Анри   прислушался.      

– Господа,   господа! – вскричал он. – Это трубы адмирала, я узнаю их, узнаю. Боже   великий, да возвестят они, что мой брат жив!      

– Вот   видите, – сказала Диана, – у вас есть еще желания, есть еще люди,   которых вы любите. К чему же, дитя, предаваться отчаянию, уподобляясь тем, кто   ничего уже не желает, никого не любит?      

– Коня, –   вскричал Анри, – дайте мне ненадолго коня!      

– Но   как же вы поедете? – спросил офицер. – Ведь мы окружены водой!      

– Однако   вы сами видите, что по равнине ехать можно: они же ведь едут, раз мы слышим   трубы!      

– Поднимитесь   на насыпь, граф, – предложил офицер, – погода проясняется, может   быть, вы что-нибудь увидите.      

– Иду, –   отозвался Анри.      

Анри   направился к возвышенности, на которую ему указал офицер. Трубы время от   времени продолжали звучать, не приближаясь и не удаляясь.      

Реми   опустился на прежнее место рядом с Дианой.      

 Глава 8.      

ДВА БРАТА      

       

Через   четверть часа Анри вернулся. Он увидел, – впрочем, и все могли видеть то   же самое, – что на отдаленном холме, которого в ночной мгле видно не было,   расположился лагерем и укрепился большой отряд французских войск.      

Если не   считать рва, наполненного водой и окружавшего занятый онисцами городок, вся   равнина, как пруд, который выкачивают, освобождалась от воды, стекавшей к морю   по ее естественному наклону, и некоторые более возвышенные точки этой местности   уже выступали над водной гладью, как после Великого потопа.      

Катясь в   море, мутные потоки оставляли после себя след в виде густой тины. По мере того   как ветер сдувал туманную пелену, расстилавшуюся над равниной, глазам   открывалось печальное зрелище: около пятидесяти всадников, вязнувших в грязи,   тщетно старались добраться либо до городка, либо до холма.      

С холма   слышны были их отчаянные крики, и потому-то беспрестанно звучали трубы.      

Как   только ветер полностью развеял туман, Анри увидел на холме французское знамя,   величаво реявшее в воздухе.      

Онисские   кавалеристы не остались в долгу: они подняли свой штандарт, и обе стороны в   знак радости принялись палить из мушкетов.      

К   одиннадцати часам утра солнце осветило унылое запустение, царившее вокруг;   равнина местами подсохла, и можно было различить узкую дорожку, проложенную по   гребню возвышенности.      

Анри   тотчас же направил туда своего коня и по цоканью копыт определил, что под   зыбким слоем тины лежит мощеная дорога, ведущая кружным путем к холму, где   расположились французы. Он также определил, что жидкая грязь покроет копыта   коней, дойдет им до половины ноги, даже, может быть, до груди, но все же лошади   смогут двигаться вперед, поскольку ноги их будут упираться в твердую почву.      

Он   вызвался поехать во французский лагерь. Предприятие было рискованное, поэтому   других охотников не нашлось, и он один отправился по опасной дороге, оставив   Реми и Диану на попечение офицера.      

Едва он   покинул поселок, как с противоположного холма тоже спустился всадник. Но если   Анри хотел найти путь от поселка к лагерю, то этот неизвестный, видимо, задумал   проехать из лагеря в поселок.      

На   склоне этого холма прямо против городка столпились солдаты, зрители,   поднимавшие руки к небу и, казалось, умолявшие неосторожного всадника   вернуться.      

Оба   представителя двух частей французского войска храбро продолжали путь и вскоре   убедились, что их задача менее трудна, чем они опасались и чем прежде всего за   них опасались другие.      

Из-под   тины ключом била вода, вырывавшаяся из разбитого обрушившейся балкой   водопровода и, словно по заданию, смывавшая грязь с дорожного настила, который   виднелся уже сквозь эту более прозрачную воду и который инстинктивно нащупывали   лошадиные копыта. Теперь всадников разделяли каких-нибудь двести шагов.      

– Франция, –   возгласил всадник, спустившийся с холма, и приподнял берет, на котором   развевалось белое перо.      

– Как,   это вы, монсеньер?! – радостно отозвался дю Бушаж.      

– Ты,   Анри, это ты, брат мой? – воскликнул другой всадник.      

Рискуя   увязнуть в тине, темневшей по обе стороны дороги, всадники пустили лошадей   галопом друг к другу. И вскоре под восторженные клики зрителей с насыпи и с   холма они нежно обнялись и долго не размыкали объятия.      

Поселок   и холм мгновенно опустели. Онисские всадники и королевские гвардейцы,   дворяне-гугеноты и дворяне-католики, – все хлынули к дороге, на которую   первыми ступили два брата.      

Вскоре   оба лагеря соединились, воины обнимались друг с другом, и на той самой дороге,   где они думали найти смерть, три тысячи французов вознесли благодарность небу и   закричали: «Да здравствует Франция!»      

– Господа! –   воскликнул один из офицеров-гугенотов. – Мы должны кричать: «Да   здравствует адмирал!» – ибо не кто иной, как герцог Жуаез спас нам жизнь в   эту ночь, а сегодня утром даровал нам великое счастье обняться с нашими   соотечественниками.      

Мощный   гул одобрения был ответом на эти слова. На глазах у обоих братьев выступили   слезы. Они обменялись несколькими словами.      

– Что   с герцогом? – спросил Жуаез.      

– Судя   по всему он погиб, – ответил Анри.      

– А   точно ли это?      

– Онисские   кавалеристы видели труп его лошади и по одному признаку опознали его самого.   Лошадь тащила за собой тело всадника, нога которого застряла в стремени, а   голова была под водой.      

– Это   горестный для Франции день… – молвил адмирал. Затем, обернувшись к своим   людям, он громко объявил:      

– Не   будем терять понапрасну времени, господа! По всей вероятности, как только вода   спадет, на нас будет произведено нападение. Нам надо окопаться здесь, пока мы   не получим продовольствия и достоверных известий.      

– Но,   монсеньер, – возразил кто-то, – кавалерия не сможет действовать.   Лошадей кормили последний раз вчера около четырех часов, они, несчастные,   подыхают с голоду.      

– На   нашей стоянке имеется зерно, – сказал онисский офицер, – но как быть   с людьми?      

– Если   есть зерно, – ответил адмирал, – мне большего не надо. Люди будут   есть то же, что и лошади.      

– Брат, –   прервал его Анри, – прошу тебя, дай мне возможность хоть минуту поговорить   с тобой наедине.      

– Я   займу этот поселок, – ответил Жуаез, – найди какое-нибудь жилье для   меня и жди меня там.      

Анри   вернулся к своим спутникам.      

– Теперь   вы среди войска, – заявил он Реми. – Послушайтесь меня, спрячьтесь в   помещении, которое я подыщу. Не следует, чтобы кто-нибудь видел вашу госпожу.   Сегодня вечером, когда все заснут, я соображу, как обеспечить вам большую   свободу.      

Реми и   Диана заняли помещение, которое уступил им офицер онисских кавалеристов, с   прибытием Жуаеза ставший всего-навсего исполнителем распоряжений адмирала.      

Около   двух часов пополудни герцог де Жуаез под звуки труб и литавр вступил со своими   частями в поселок, разместил людей и дал строгие приказы, которые должны были   воспрепятствовать какому-либо беспорядку.      

Затем он   велел раздать людям ячмень, лошадям овес и воду тем и другим; несколько бочек   пива и вина, найденных в погребах, были по его распоряжению отданы раненым, а   сам он, объезжая посты, подкрепился на глазах у всех куском черного хлеба и   запил его стаканом воды. Повсюду солдаты встречали адмирала как избавителя   возгласами любви и благодарности.      

– Ладно,   ладно, – сказал он, оставшись с глазу на глаз с братом, – пусть только   фламандцы сунутся сюда, я их разобью наголову, и даже – богом   клянусь – я их съем, так как голоден как волк, а это, – шепнул он   Анри, швырнув подальше кусок хлеба, который он только что притворно ел с таким   восторгом, – пища совершенно несъедобная.      

Затем,   обхватив руками шею брата, он сказал:      

– А   теперь, дорогой мой, побеседуем, и ты мне расскажешь, каким образом очутился во   Фландрии. Я был уверен, что ты в Париже.      

– Брат,   жизнь в Париже стала для меня невыносимой, вот я и отправился к тебе во Фландрию.      

– И   все это по-прежнему от любви? – спросил Жуаез.      

– Нет,   с отчаяния. Теперь, клянусь тебе, Анн, я больше не влюблен; моей страстью стала   отныне неизбывная печаль.      

– Брат, –   воскликнул Жуаез, – позволь сказать тебе, что ты полюбил очень дурную   женщину.      

– Почему?      

– Да,   Анри, случается, что на определенном уровне порока или добродетели твари земные   преступают волю божью и становятся человекоубийцами и палачами, что в равной   степени осуждается церковью. И когда от избытка добродетели человек не   считается со страданиями ближнего, это – варварское изуверство, это   отсутствие христианского милосердия.      

– Брат   мой, брат! – воскликнул Анри. – Не клевещи на добродетель.      

– О,   я и не думаю клеветать на добродетель, Анри. Я только осуждаю порок. И   повторяю, что это – дурная женщина, и даже обладание ею, как бы ты его ни   желал, не стоит тех страданий, которые ты испытал из-за нее. И – бог ты   мой! – это как раз тот случай, когда можно воспользоваться своей силой и   властью, воспользоваться для самозащиты, а отнюдь не нападая. Клянусь самим   дьяволом, Анри, скажу тебе, что на твоем месте я бы приступом взял дом этой   женщины, я бы взял ее себе, как ее дом, а затем, когда, по примеру всех   побежденных людей, становящихся перед победителем такими же смиренными, какими   они были яростными до борьбы, она бы сама обвила руками твою шею со словами:   «Анри, я тебя обожаю!», – тогда бы я оттолкнул ее и ответил ей:   «Прекрасная сударыня, теперь ваша очередь, я достаточно страдал, теперь   пострадайте и вы».      

Анри   схватил брата за руку.      

– Ты   сам не веришь ни одному слову из того, что говоришь, Жуаез, – сказал он.      

– Верю,   клянусь душой.      

– Ты,   такой добрый, великодушный!      

– Быть   великодушным с бессердечными людьми значит дурачить самого себя.      

– О   Жуаез, Жуаез, ты не знаешь этой женщины.      

– Тысяча   демонов! Да я и не хочу ее знать.      

– Почему?      

– Потому   что она вынудила бы меня совершить то, что другие назвали бы преступлением, но   что я считаю актом справедливого возмездия.      

– Брат, –   с кротчайшей улыбкой сказал Анри, – какое счастье для тебя, что ты не влюблен.   Но прошу вас, господин адмирал, перестанем говорить о моем любовном безумии и   обсудим военные дела!      

– Согласен,   ведь разговорами о своем безумии ты, чего доброго, и меня сведешь с ума.      

– Ты   видишь, у нас нет продовольствия.      

– Вижу,   но я уже думал о способе раздобыть его.      

– И   надумал что-нибудь?      

– Кажется,   да.      

– Что   же?      

– Я   не могу двинуться отсюда, пока не получу известий о других частях армии. Ведь   здесь выгодная позиция, и я готов защищать ее против сил в пять раз   превосходящих мои собственные. Но я вышлю отряд смельчаков на разведку. Прежде   всего они раздобудут новости – а это главная пища для людей в нашем   положении; а затем продовольствие, – ведь эта Фландрия в самом деле   прекрасная страна.      

– Не   слишком прекрасная, брат, не слишком!      

– О,   я говорю о стране, какой ее создал господь, а не о людях, – они-то всегда   портят его творения. Пойми, Анри, какое безрассудство совершил герцог   Анжуйский, какую партию он проиграл, как быстро гордыня и опрометчивость   погубили несчастного Франсуа. Мир праху его, не будем больше говорить о нем, но   ведь он действительно мог приобрести и неувядаемую славу, и одно из   прекраснейших королевств Европы, а вместо этого он сыграл на руку.., кому?   Вильгельму Лукавому. А впрочем, Анри, знаешь, антверпенцы-то здорово сражались!      

– И,   говорят, ты тоже, брат.      

– Да,   в тот день я был в ударе, и к тому же произошло событие, которое сильно меня   подзадорило.      

– Какое?      

– Я   сразился на поле брани со шпагой, хорошо мне знакомой.      

– С   французом?      

– Да,   с французом.      

– И   он находился в рядах фламандцев?      

– Во   главе их. Анри, надо раскрыть эту тайну, чтобы с ним повторилось то, что   произошло с Сальседом на Гревской площади.      

– Дорогой   мой повелитель, ты, к несказанной моей радости, вернулся цел и невредим, а вот   мне, который еще ничего не сделал, надо тоже что-нибудь совершить.      

– А   что же ты хотел бы сделать?      

– Прошу   тебя, назначь меня командиром разведчиков.      

– Нет,   это дело слишком опасное, Анри. Я бы не сказал тебе этого перед посторонними,   но я не хочу допустить, чтобы ты умер незаметной и потому бесславной смертью.   Разведчики могут повстречаться с отрядом этих фламандских мужиков, которые   вооружены цепами и косами: вы убьете из них тысячу, но вдруг да останется один,   который разрубит тебя на две половины или обезобразит. Нет, Анри, если уж ты   непременно хочешь умереть, я найду для тебя более доблестную смерть.      

– Брат,   умоляю тебя, согласись на то, о чем я прошу. Я приму все меры предосторожности   и обещаю тебе вернуться.      

– Ладно,   я все понимаю.      

– Что   ты понимаешь?      

– Ты   решил испытать, не смягчит ли ее жестокое сердце тот шум, который поднимется   вокруг геройского подвига. Признайся, что именно этим объясняется твое   упорство.      

– Признаюсь,   если тебе так угодно, брат.      

– Что   ж, ты прав. Женщины, которые остаются непреклонными перед лицом большой любви,   часто прельщаются небольшой славой.      

– Стало   быть, ты поручишь мне это командование, брат?      

– Придется,   раз ты так уж этого хочешь.      

– Я   могу выступить сегодня же?      

– Непременно,   Анри. Ты сам понимаешь, – мы не можем дольше ждать.      

– Сколько   человек ты выделишь в мое распоряжение?      

– Не   более ста человек. Я не могу ослабить свою позицию, сам понимаешь, Анри.      

– Можешь   дать и меньше, брат.      

– Ни   в коем случае. Ведь я бы хотел иметь возможность дать тебе вдвое больше. Но дай   мне честное слово, что ты вступишь в бой только в том случае, если у противника   будет не более трехсот человек. Если их будет больше, ты отступишь, а не   пойдешь на верную гибель.      

– Брат, –   с улыбкой сказал Анри, – ты продаешь мне за дорогую цену славу, которой не   желаешь дать даром.      

– Тогда,   дорогой Анри, ты ее и не купишь, и даже даром не получишь. Разведчиками будет   командовать другой.      

– Брат,   приказывай, я выполню все.      

– Ты   вступишь в бой только с противником, равным по количеству людей либо только   вдвое или втрое превосходящим твои силы.      

– Клянусь.      

– Отлично.   Из какой части ты возьмешь людей?      

– Позволь   мне взять сотню онисских кавалеристов. У меня среди них много друзей. Я выберу   тех, кто будет делать все, что я захочу.      

– Хорошо,   бери онисцев.      

– Когда   мне выступить?      

– Немедленно.   Вели выдать людям питание на один день, коням на два. Помни, я хочу получить   сведения как можно скорей и из надежных источников.      

– Еду,   брат. У тебя нет никаких секретных поручений?      

– Не   разглашай гибели герцога: пусть думают, что он у меня в лагере. Преувеличивай   численность моего войска. Если, паче чаяния, вы найдете тело герцога, воздай   ему все должные почести. Хоть он и был дурной человек и ничтожный полководец,   все же он принадлежал к царствующему дому. Вели положить тело в дубовый гроб, и   мы отправим его бренные останки в Сен-Дени для погребения в усыпальнице   французских королей.      

– Хорошо,   брат. Это все?      

– Все.      

Анри   хотел было поцеловать руку старшего брата, но тот ласково обнял его.      

– Еще   раз обещай мне, Анри, – сказал адмирал, – что эта разведка не   хитрость, к которой ты прибегаешь, чтобы доблестно умереть.      

– Брат,   когда я отправился к тебе во Фландрию, у меня была такая мысль. Но теперь, клянусь   тебе, я отказался от нее.      

– С   каких это пор?      

– Два   часа тому назад.      

– А   по какому случаю?      

– Брат,   прости, если я умолчу.      

– Ладно,   Анри, ладно, храни свои тайны.      

– О   брат, как ты добр ко мне!      

Молодые   люди снова заключили друг друга в объятия и расстались, но еще не раз   оборачивались, чтобы обменяться приветствиями и улыбками.      

 Глава 9.      

ПОХОД      

       

Не помня   себя от радости, дю Бушаж направился к Реми и Диане.      

– Будьте   готовы через четверть часа, мы выступаем. Двух оседланных лошадей вы найдете у   двери, к которой выходит маленькая деревянная лестница, примыкающая к коридору.   Незаметно следуйте за нашим отрядом и ни с кем не говорите ни слова.      

Затем   Анри вышел на галерею, опоясывающую дом, и крикнул:      

– Трубачи   онисских кавалеристов, играйте сбор!      

Сигнал   гулко разнесся по поселку. Офицер привел своих людей, и они тотчас выстроились   перед домом.      

Слуги их   шли за ними с мулами и двумя подводами. Реми и его спутница, следуя совету   Анри, незаметно примкнули к этому обозу.      

– Солдаты, –   сказал Анри, – брат мой, адмирал де Жуаез, на время поручил мне   командование вашей частью и велел произвести разведку. Из вас сто человек   должны сопровождать меня. Поручение опасное, но вы пойдете вперед ради спасения   всех. Кто добровольно последует за мной?      

Все   триста человек, как один, сделали шаг вперед.      

– Господа, –   сказал Анри, – благодарю вас всех. Недаром вы считались доблестным   примером для всей армии. Но я могу взять с собой только сто человек и сам   выбирать не стану. Пусть решает случай. Сударь, – обратился он к   офицеру, – прошу вас, произведите жеребьевку.      

Пока   офицер занимался этим делом, Жуаез давал брату последние указания.      

– Слушай   внимательно, Анри, – говорил он. – Равнина быстро подсыхает. Местные   жители уверяют, что между Контином и Рюпельмондом можно проехать. Ваш путь   пролегает между большой рекой Шельдой и речкой Рюпель. На берегу Шельды, не   доезжая до Рюпельмонда, вы найдете пригнанные из-под Антверпена лодки и   переправитесь на них через Шельду. Переправляться через Рюпель вам незачем.   Надеюсь, что, еще не добравшись до Рюпельмонда, вы найдете либо склады   продовольствия, либо мельницы.      

Выслушав   брата, Анри заторопился с выступлением.      

– Повремени, –   сказал Жуаез. – Ты забываешь главное. Мои люди захватили трех крестьян.   Одного я даю тебе в проводники. Никакой ложной жалости: при первой же попытке   предательства – пуля или удар кинжалом.      

С этими   словами адмирал обнял брата и скомандовал: «По коням!»      

Анри   приставил к проводнику двух конвоиров с заряженными пистолетами в руках. Реми и   его спутница держались в отдалении среди слуг. Анри не отдал никаких   распоряжений на их счет, считая, что всеобщее любопытство и так уже достаточно   возбуждено: незачем было усиливать его мерами предосторожности, которые могли   оказаться скорее опасными, чем полезными.      

Сам же   он, не докучая своим подопечным даже взглядами в их сторону, занял по выезде из   городка свое место во главе отряда.      

Ехали   медленно. Твердая почва порой уходила из-под копыт лошадей, и весь отряд увязал   в грязи. Пока не была обнаружена мощеная дорога, которую они искали,   приходилось мириться с тем, что кони вынуждены были идти, словно стреноженные.      

Время от   времени на равнине появлялись какие-то призраки, бегущие без оглядки от топота   копыт. То были либо крестьяне, слишком поспешно возвратившиеся в родные места и   боявшиеся попасть в руки врагов, которых они намеревались уничтожить, либо   несчастные французы, полумертвые от голода и холода и не способные   сопротивляться вооруженным людям; не зная, враги или друзья настигают их, они   старались на ночь куда-нибудь укрыться.      

Проехав   за три часа два лье, отважные разведчики добрались до реки Рюпель, вдоль берега   которой тянулась мощеная дорога. Но теперь на смену трудностям пришли   опасности: две-три лошади зашибли себе ноги о неплотно уложенные камни или,   поскользнувшись на покрытых тиной камнях, упали в реку вместе со своими   седоками. Несколько раз с лодок, стоявших на причале у противоположного берега,   в отряд стреляли, так что один всадник и двое слуг были ранены. Одного из слуг   пуля настигла рядом с Дианой, она не проявила ни малейшего страха, только   пожалела раненого. В этих трудных условиях Анри показал себя достойным   предводителем и верным другом своих людей. Он шел впереди, заставляя тем самым   других следовать за собой, и доверял не столько своему разумению, сколько   инстинкту лошади, которую дал ему брат. Таким образом, он вел своих людей по   спасительной стезе и рисковал только собственной жизнью.      

Немного   не доезжая Рюпельмонда, онисские кавалеристы наткнулись на кучку французских   солдат, сидевших на корточках вокруг груды тлеющего торфа. Несчастные жарили   кусок конины: это была единственная пища, которую им удалось раздобыть за   последние двое суток.      

Завидев   всадников, участники этого жалкого пиршества всполошились. Они хотели было   удрать, но один из них удержал товарищей, говоря:      

– Чего   нам бояться? Если это враги, они убьют нас, и, по крайней мере, все разом будет   покончено.      

– Франция!   Франция! – крикнул Анри, услышавший эти слова. – Идите к нам,   бедняги.      

Измученные   французы, узнав соотечественников, подбежали к ним. Их тотчас же снабдили   плащами, дали хлебнуть можжевеловой настойки и позволили сесть на мулов, за   спиной слуг. Таким образом, они смогли присоединиться к отряду.      

Наконец,   глубокой ночью, добрались до Шельды. У самого берега онисские кавалеристы   застали двух мужчин: на ломаном фламандском языке они уговаривали лодочника   перевезти их на другой берег. Тот отказывался и даже угрожал. Онисский офицер   говорил по-голландски. Он велел отряду остановиться, а сам, спешившись,   тихонько приблизился к спорившим и расслышал следующие, сказанные лодочником   слова:      

– Вы   французы. Здесь вы и умрете. На тот берег вам не попасть.      

Один из   мужчин приставил к горлу лодочника кинжал и, уже не пытаясь коверкать свою   речь, сказал на чистейшем французском языке:      

– Умереть   придется тебе, хоть ты и фламандец, если ты тотчас же не перевезешь нас!      

– Держитесь,   сударь, держитесь! – крикнул офицер. – Через пять минут мы будем с   вами!      

Но,   заслышав эти слова, оба француза от изумления ослабили хватку и обернулись.   Лодочник успел развязать веревку, которая держала лодку у берега, и поспешно   отчалить, оставив их на берегу.      

Один из   кавалеристов, смекнув, какую огромную пользу может принести лодка, въехал на   лошади в реку и выстрелом из пистолета уложил лодочника наповал.      

Оставшись   без гребца, лодка завертелась, но так как она не достигла еще середины реки,   волна прибила ее к берегу. Оба человека, споривших с лодочником, тотчас   завладели лодкой и первыми уселись в нее. Это явное желание обособиться удивило   офицера, и он спросил:      

– Позвольте   узнать, господа, кто вы такие?      

– Сударь,   мы офицеры морской пехоты. А вы, как видно, онисские кавалеристы?      

– Да,   сударь, и мы очень рады быть вам полезными. Не хотите ли присоединиться к нам?      

– Охотно,   господа.      

– В   таком случае садитесь в подводу, если вы слишком устали, чтобы следовать за   нами пешком.      

– Разрешите   узнать, куда вы держите путь? – спросил второй морской офицер, до того   времени молчавший.      

– Нам   приказано добраться до Рюпельмонда, сударь.      

– Будьте   осторожны, – продолжал тот же офицер, – сегодня утром в том же   направлении проехал испанский отряд, очевидно, выступивший из Антверпена. На   закате мы сочли возможным рискнуть. Два человека ни в ком не вызовут опасений,   но вы, целый отряд…      

– Это,   пожалуй, верно, – сказал офицер. – Сейчас я позову нашего командира.      

Он   подозвал Анри. Тот приблизился и спросил, в чем дело.      

– Дело   в том, – объяснил офицер, – что вот эти господа встретили сегодня   утром испанскую воинскую часть, которая двигалась в том же направлении, что и   мы.      

– Сколько   человек было в отряде? – спросил Анри.      

– Человек   пятьдесят.      

– Ну   и что же? Вас это пугает?      

– Нет,   господин граф, но я думаю, что следовало бы захватить лодку с собой. Она вмещает   двадцать человек, и если нужно будет переправляться через реку, это можно будет   сделать в пять приемов, держа лошадей под уздцы.      

– Хорошо, –   сказал Анри, – возьмем лодку. Кажется, при впадении Рюпеля в Шельду   имеются какие-то дома.      

– Там   целый поселок, – вставил кто-то.      

– Едем   туда. Угол, образуемый слиянием двух рек, должен быть превосходной позицией.   Вперед, кавалеристы! Пусть два человека сядут в лодку и направляют ее в ту   сторону, куда поедем мы.      

– Если   разрешите, – сказал один из морских офицеров, – лодку поведем мы.      

– Согласен,   господа, – отвечал Анри, – но не теряйте нас из вида и присоединитесь   к нам, как только мы вступим в поселок.      

– А   если у нас заберут лодку, когда мы оставим ее?      

– В   ста шагах от поселка вы найдете пост, состоящий из десяти человек. Ему вы и   передадите лодку.      

– Отлично, –   сказал морской офицер и сильным взмахом весел отчалил от берега.      

– Странно, –   произнес Анри, снова пускаясь в путь, – этот голос мне очень знаком.      

Час   спустя они уже были в поселке, действительно занятом испанским отрядом, о   котором говорил морском офицер. Внезапно атакованные испанцы почти не   сопротивлялись. Анри велел обезоружить пленных и запереть их в одном из самых   прочных домов поселка и приставил к ним караул из десяти человек. Других десять   человек он отправил охранять лодку и, наконец, расставил еще с десяток в   различных точках поселка, пообещав им смену через час. Затем он распорядился,   чтобы люди поели сменами по двадцать человек в доме против того, где были   заперты пленные испанцы. Ужин для первых пятидесяти или шестидесяти был уже   готов: это была еда, предназначенная для захваченных врасплох испанцев.      

Во   втором этаже Анри выбрал комнату для Дианы и Реми, так как не хотел, чтобы они   ужинали вместе со всеми. За стол он усадил офицера и еще семнадцать человек и   поручил ему пригласить за его стол обоих морских офицеров, которые вели лодку.      

Затем,   прежде чем подкрепиться самому, он отправился проверять сторожевые посты.   Спустя полчаса он вернулся. Этого получаса ему было вполне достаточно, чтобы   обеспечить питанием и квартирами всех своих людей и отдать необходимые   распоряжения на случай внезапного нападения голландцев. Несмотря на то что он   просил онисцев ужинать без него, они до его прихода ни к чему не   притрагивались, однако сели за стол, и некоторые от усталости задремали на   своих стульях.      

При   появлении графа спящие проснулись, а те, кто бодрствовал, вскочили на ноги.   Анри обвел взглядом просторную комнату.      

Медные   лампы, подвешенные к потолку, отбрасывали тусклый дымный свет.      

Вид   стола, уставленного пшеничными хлебами, окороком жареной свинины и кружками   пенящегося пива раздразнил бы аппетит не только у людей, не евших и не пивших   целые сутки.      

Анри   указали на оставленное для него почетное место. Он уселся и сказал:      

– Кушайте,   господа.      

По тому,   как бойко ножи и вилки застучали по фаянсовым тарелкам после того, как были   произнесены эти слова, Анри мог заключить, что их ждали с некоторым нетерпением   и приняли с величайшей радостью.      

– Кстати, –   спросил он онисского офицера, – нашлись наши моряки?      

– Да,   сударь.      

– Где   же они?      

– Вон   там, в самом краю стола.      

Действительно,   офицеры сидели не только в дальнем конце стола, но и выбрали самое темное место   во всей комнате.      

– Господа, –   сказал им Анри, – вам там неудобно сидеть, и вы, сдается мне, ничего не   едите.      

– Благодарствуйте,   граф, – ответил один из них, – мы очень устали и гораздо больше   нуждаемся в отдыхе, чем в пище. Мы уже говорили это господам кавалеристам, но   они настояли на том, чтобы мы сели ужинать, утверждая, что таков ваш приказ.   Для нас это большая честь, и мы вам очень благодарны. Но все же если бы, не   задерживая нас дольше, вы были бы так добры, что велели бы предоставить нам   комнату…      

Анри   слушал с величайшим вниманием, но было ясно, что голос собеседника интересует   его больше, чем сам ответ.      

– Ваш   товарищ такого же мнения? – спросил он, когда морской офицер замолчал.      

При этих   словах дю Бушаж так испытующе смотрел на второго офицера, низко нахлобучившего   шляпу и упорно молчавшего, что все сидевшие за столом тоже стали к нему   приглядываться.      

Вынужденный   хоть что-нибудь ответить, офицер еле внятно пробормотал:      

– Да,   граф.      

Услышав   этот голос, Анри вздрогнул. Затем он встал и решительно направился туда, где   сидели оба офицера. Все присутствующие с напряженным вниманием следили за   действиями Анри, явно свидетельствовавшими о его крайнем удивлении.      

Анри   остановился подле обоих офицеров.      

– Сударь, –   обратился он к тому, кто говорил первым, – окажите мне одну милость.      

– Какую   же, граф?      

– Убедите   меня в том, что вы не родной брат господина д'Орильи или не сам господин   Орильи.      

– Орильи?! –   вскричали все присутствующие.      

– А   вашего спутника, – продолжал Анри, – я покорнейше прошу слегка   приподнять шляпу, закрывающую его лицо, иначе мне придется назвать его монсеньером   и низко склониться перед ним.      

И,   говоря это, Анри снял шляпу и отвесил неизвестному почтительный поклон.      

Тот   поднял голову.      

– Его   высочество герцог Анжуйский! – в один голос закричали кавалеристы.      

– Герцог   жив!      

– Ну   что ж, господа, – сказал морской офицер, – раз вы готовы признать   вашего побежденного, скитающегося принца, я не стану больше препятствовать   изъявлению чувств, которые меня глубоко трогают. Вы не ошиблись, господа, перед   вами герцог Анжуйский.      

– Да   здравствует монсеньер! – дружно закричали кавалеристы.      

 Глава 10.      

ПАВЕЛ ЭМИЛИЙ      

       

Как ни   искренни были эти приветствия, герцога они смутили.      

– Потише,   господа, потише, – сказал он, – прошу вас, не радуйтесь больше меня   удаче, выпавшей на мою долю. Я счастлив, что не погиб, но поверьте, не узнай вы   меня, я бы не стал первым хвалиться тем, что сохранил жизнь.      

– Как,   монсеньер! – воскликнул Анри, – вы меня узнали, вы оказались среди   французов, вы видели, как мы сокрушались о вашей гибели, и вы не открыли нам,   что мы печалимся понапрасну?      

– Господа, –   ответил герцог, – помимо множества причин, в силу которых я предпочитал   остаться неузнанным, признаюсь вам, что, раз уж меня считали погибшим, я не   прочь был воспользоваться случаем, который мне вряд ли еще представится при   жизни, и узнать, какое надо мной будет произнесено надгробное слово.      

– Монсеньер!   Монсеньер, что вы!      

– Нет,   в самом деле, – произнес герцог, – я похож на Александра   Македонского; смотрю на военное дело как на искусство и, подобно всем людям   искусства, весьма самолюбив. Так вот положа руку на сердце должен признать,   что, по-видимому, совершил ошибку.