1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - А все-таки, - возразила г-жа де Вильфор, неотступно  возвращаясь  к  преследовавшей ее мысли, - может быть, лучше  посвятить  д'Эпине  в  эту  неприятную историю, чтобы он сам возвратил данное ему слово?    

    - Это было бы большим несчастьем! - воскликнул Вильфор.    

    - Большим несчастьем? - переспросил Монте-Кристо.    

    - Разумеется, - сказал несколько спокойнее Вильфор, - расстроившийся, даже  из-за денежных недоразумений, брак бросает тень на  невесту;  кроме того,  всякие старые слухи, которым я  хотел  положить  конец,  возникнут снова. Но  нет, этого не будет. Господин д'Эпине, если он  честный  человек, сочтет себя  еще более связанным  тем,  что  Валентина  лишена  наследства, иначе вышло бы,  что им руководила только алчность;  нет,  этого не может быть.    

    - Я думаю так же, - сказал Монте-Кристо,  пристально  глядя  на  г-жу Вильфор,  - будь я настолько другом господина  де  Вильфор,  чтобы  иметь право давать  советы, я сказал бы: так как Франц д'Эпине должен, по-видимому, скоро  вернуться, надо повести это дело так, чтобы оно уже не могло расстроиться;  словом, я бы начал борьбу, которая может окончиться только к чести господина де  Вильфор.    

    Этот последний встал, видимо очень обрадованный; жена его слегка побледнела.    

    - Отлично, - сказал Вильфор, - именно это я хотел услышать, и я  воспользуюсь  вашим советом, - добавил  он,  подавая  руку  Монте-Кристо.  Итак, прошу всех в  этом доме считать, что то, что здесь произошло сегодня, не имеет никакого  значения: наши планы остаются неизменными.    

    - Сударь, - сказал граф, - смею вас уверить, что как бы ни был  несправедлив  свет, он оценит вашу решимость; ваши друзья будут гордиться вами, а господин  д'Эпине, даже если бы ему пришлось взять  мадемуазель  де Вильфор без всякого  приданого, хотя это и не так, будет  счастлив  вступить в семью, где умеют  подняться  до  такого  самопожертвования,  чтобы сдержать свое слово и  исполнить свой долг.    

    С этими словами граф встал и собрался уходить.    

    - Вы нас покидаете, граф? - сказала г-жа де Вильфор.    

    - Я принужден это сделать, сударыня, я заехал  только  напомнить  вам ваше  обещание быть у меня в субботу.    

    - Неужели вы могли думать, что мы забудем?    

    - Вы слишком добры, сударыня, господин де Вильфор занят такими важными и подчас  неотложными делами...    

    - Мой муж дал слово, граф - сказала г-жа де Вильфор,  -  а  вы  могли  убедиться, что он верен ему даже в том случае, когда он многое теряет от этого,  здесь же он может быть только в выигрыше.    

    - Обед состоится в вашем доме на Елисейских Полях? - спросил Вильфор.    

    - Нет, - отвечал Монте-Кристо, - тем ценнее  ваша  самоотверженность: это будет  за городом.    

    - За городом?    

    - Да.    

    - Где же? В окрестностях Парижа?    

    - У самых ворот, полчаса езды от заставы: в Отейле.    

    - В Отейле! - воскликнул Вильфор. - Да, правда,  жена  говорила  мне, что вы  живете в Отейле, ей ведь оказали помощь в вашем доме. А  в  каком месте Отейля?    

    - На улице Фонтен.    

    - На улице Фонтен? - продолжал Вильфор сдавленным  голосом.  -  Какой номер?    

    - Двадцать восемь.    

    - Так это вам продали дом маркиза де Сен-Меран? - воскликнул Вильфор.    

    - Маркиза де Сен-Меран? - спросил Монте-Кристо. - Разве этот дом принадлежал маркизу  де СенМеран?    

    - Да, - отвечала г-жа де Вильфор, - и можете себе представить,  граф, какая  странность...    

    - Что именно?    

    - Вы согласны, что это прелестный дом, не правда ли?    

    - Очаровательный.    

    - А мой муж никогда не соглашался поселиться в нем.    

    - Право, сударь, - сказал Монте-Кристо, - это предубеждение, которого я не могу  понять.    

    - Я не люблю Отейля, - с усилием ответил королевский прокурор.    

    - Но, надеюсь, я не буду столь несчастлив, - с  беспокойством  сказал  Монте-Кристо, - чтобы эта антипатия лишила меня удовольствия видеть  вас у  себя.    

    - Нет, граф... я надеюсь... поверьте, я сделаю все возможное, -  пробормотал  Вильфор.    

    - Нет, я не принимаю никаких отговорок, - отвечал Монте-Кристо.  -  В субботу,  в шесть часов, я жду вас, и если вы не приедете, то, знаете,  я могу  подумать... что с этим домом, уже двадцать лет необитаемым, связано нечто  зловещее, какая-нибудь кровавая легенда.    

    - Я приеду, граф, приеду, - поспешно заявил Вильфор.    

    - Благодарю вас, - сказал Монте-Кристо. - А теперь  разрешите  откланяться.    

    - В самом деле, граф, вы сказали, что принуждены покинуть нас, - сказала г-жа  де Вильфор, - и даже  как  будто  собирались  сказать,  почему именно, но как  раз заговорили о другом.    

    - Право, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - я  боюсь  сознаться  вам, куда я  еду.    

    - Все равно, скажите.    

    - Я, как настоящий ротозей,  собираюсь  поехать  посмотреть  на  одну вещь, о  которой я нередко мечтал целыми часами.    

    - Что же это такое?    

    - Телеграф.    

    - Телеграф? - повторила г-жа де Вильфор.    

    - Да, телеграф. Мне иногда приходилось, в яркий день, видеть на  краю дороги,  на пригорке, эти вздымающиеся кверху  черные  суставчатые  руки, похожие на  лапы огромного жука, и, уверяю вас, я всегда глядел на них  с волнением. Я думал  о том, что эти странные знаки, так четко  рассекающие воздух и передающие за  триста лье неведомую волю человека,  сидящего  за столом, другому человеку,  сидящему в конце линии за другим столом, вырисовываются на серых тучах или  голубом небе только  силою  желания  этого всемогущего властелина; и я думал о  духах, сильфах, гномах -  словом,  о тайных силах, - и смеялся. Но у меня  никогда не являлось желания поближе рассмотреть этих огромных насекомых с белым  брюшком и тощими черными лапами, потому что я боялся найти под их каменными  крыльями маленькое  человеческое существо, очень важное, очень педантичное,  напичканное науками, каббалистикой или колдовством. Но в одно прекрасное  утро   я  узнал, что всяким телеграфом управляет несчастный служака, получающий в год  тысячу двести франков и созерцающий целый день не небо, как  астроном,  не  воду, как рыболов, не пейзаж, как праздный гуляка, а такое же  насекомое с  белым брюшком и черными лапами, своего корреспондента, находящегося за четыре  или пять лье от него. Тогда мне стало любопытно посмотреть вблизи на эту живую  куколку, на то, как она из глубины своего кокона  играет  с соседней куколкой,  дергая одну веревочку за другой.    

    - И вы едете туда?    

    - Я еду туда.    

    - На какой телеграф? Министерства внутренних дел или Обсерватории?    

    - Ни в коем случае; там я встречу людей, которые  пожелают  растолковать мне  то, чего я не хочу знать, и станут насильно объяснять мне  тайну, которой сами  не понимают. Черт возьми, я хочу сохранить свои иллюзии относительно насекомых;  достаточно того, что я утратил  иллюзии  относительно людей. Так что я не поеду  ни на телеграф министерства  внутренних дел, ни на телеграф Обсерватории. Мне  нужен телеграф на вольном воздухе, чтобы увидеть без прикрас бедного малого,  окаменевшего в своей башенке.    

    - Хоть вы и знатный вельможа, но очень  странный  человек,  -  сказал Вильфор.    

    - Какую линию вы посоветуете мне осмотреть?    

    - Ту, где сейчас идет самая усиленная работа.    

    - Отлично. Значит, испанскую?    

    - Конечно. Хотите письмо от министра, чтобы вам объяснили...    

    - Нет, нет, - сказал Монте-Кристо, - наоборот, я же говорю, что ничего не хочу  понимать. С той минуты, как я что-нибудь пойму, телеграф  перестанет  существовать для меня и останется только знак, посланный господином Дюшателем  или господином де  Монталиве  и  переданный  байоннскому префекту в виде двух  греческих слов. А я хочу оставить во всей их чистоте насекомое с черными лапами  и страшное слово и сохранить все мое к ним почтение.    

    - Так поезжайте, потому что через два часа совсем стемнеет, и вы  ничего не  увидите.    

    - Вы меня пугаете! Который из них всего ближе?    

    - На дороге в Байонну?    

    - Да, хотя бы на дороге в Байонну.    

    - Шатильонский.    

    - А после Шатильонского?    

    Кажется, на башне Мольери.    

    Благодарю вас, до свидания! В субботу я скажу вам о своих впечатлениях.    

    В дверях граф столкнулся с нотариусами, которые только что лишили Валентину  наследства и уходили, очень довольные тем,  что  составили  акт, делающий им  немалую честь.   IV. СПОСОБ  ИЗБАВИТЬ САДОВОДА ОТ СОНЬ, ПОЕДАЮЩИХ ЕГО ПЕРСИКИ      

    Не в тот же вечер, как он говорил, а  на  следующее  утро  граф  Монте-Кристо  выехал через заставу Анфер, направился по  Орлеанской  дороге, миновал деревню  Лина, не останавливаясь около  телеграфа,  который,  как раз в то время, когда  граф проезжал мимо, двигал своими длинными, тощими руками, и доехал до башни  Монлери, расположенной, как всем известно,  на самой возвышенной точке  одноименной долины.    

    У подножия холма граф вышел из экипажа и по узенькой круговой тропинке, шириной  в полтора фута, начал подниматься в гору; дойдя до  вершины, он оказался перед  изгородью, на которой уже  зеленели  плоды,  сменившие розовые и белые цветы.    

    Монте-Кристо принялся искать калитку и не замедлил ее найти. Это была деревянная  решетка, привешенная на ивовых  петлях  и  запирающаяся  посредством гвоздя и  веревки. Граф тотчас же освоился с этим механизмом,  и калитка отворилась.    

    Граф очутился в маленьком садике в двадцать шагов длиной и двенадцать шириной;  с одной стороны он был окаймлен той частью изгороди, в  которой было устроено  остроумное приспособление, описанное  нами  под  названием калитки, а с другой  примыкал к старой башне, обвитой плющом  и  усеянной желтыми левкоями и  гвоздиками.    

    Никто бы не сказал, что эта башня, вся в морщинах  и  цветах,  словно бабушка,  которую пришли поздравить внуки, могла бы поведать немало ужасных драм, если бы  У нее нашелся и голос в придачу к  тем  грозным  ушам, которые старая пословица  приписывает стенам.    

    Через садик можно было пройти по дорожке, посыпанной красным песком и  окаймленной бордюром и многолетнею толстою букса, чьи оттенки привели он в  восхищение взор Делакруа, нашего  современного  Рубенса.  Дорожка  эта имела  вид восьмерки и заворачивала,  переплетаясь,  так  что  на  пространстве  двадцати шагов можно было сделать прогулку в  целых  шестьдесят. Никогда еще  Флоре, веселой и юной богине добрых латинских садовников, не служили так  старательно и так чистосердечно, как в этом маленьком  садике.    

    В самом деле, на двадцати розовых кустах,  составлявших  цветник,  не было ни  одного листочка со следами мушки, ни одной жилки, обезображенной зеленой тлей,  которая опустошает и пожирает растения на сырой  почве.  А между тем в саду  было достаточно сыро; об этом говорили черная, как  сажа, земля и густая   листва  деревьев.  Впрочем,  естественную  влажность быстро заменила бы  искусственная, благодаря врытой в углу сада бочке  со стоячей водой, где на  зеленой ряске неизменно пребывали лягушка и  жаба, которые, вероятно, из-за  несоответствия   характеров,  постоянно  сидели друг к другу спиной на противоположных сторонах  круга.    

    При всем том на дорожках не было ни травинки, на  клумбах  ни  одного сорного  побега; ни одна модница не холит и не  подрезает  так  тщательно герани, кактусы  и рододендроны в своей фарфоровой жардиньерке,  как  это делал хозяин садика,  пока еще незримый.    

    Закрыв за собой калитку и зацепив веревку за гвоздь, Монте-Кристо остановился и  окинул взглядом все это владение.    

    - По-видимому, - сказал он, - телеграфист держит садовников  или  сам страстный  садовод.    

    Вдруг он наткнулся на что-то,  притаившееся  за  тачкой,  наполненной листьями;  это что-то  с  удивленным  восклицанием  выпрямилось,  и  Монте-Кристо очутился  лицом к лицу с человечком лет  пятидесяти;  человечек был занят собиранием  земляники, которую он  раскладывал  на  виноградных листьях.    

    У него было двенадцать виноградных листьев и почти  столько  же  ягод  земляники.    

    Поднимаясь, старичок едва не уронил ягоды, листья и тарелку.    

    - Собираете урожай? - сказал, улыбаясь, МонтеКристо.    

    - Простите, сударь, - ответил старичок, поднося руку к фуражке, -  я, правда,  не наверху, но я только что сошел оттуда.    

    - Не беспокойтесь из-за меня, мой друг, - сказал  граф,  -  собирайте ваши  ягоды, если это еще не все.    

    - Осталось еще десять, - сказал старичок, - видите, вот  одиннадцать, а у меня  их двадцать одна, на пять больше, чем в прошлом году. И не удивительно, весна в  этом году стояла теплая, а землянике, сударь, если что нужно, так это солнце.  Вот почему вместо  шестнадцати,  которые  были  в прошлом году, у меня теперь,  как видите, одиннадцать уже сорванных, двенадцать, тринадцать, четырнадцать,  пятнадцать, шестнадцать,  семнадцать, восемнадцать... Боже мой, двух не  хватает! Они еще вчера  были,  сударь, они были здесь, я в этом уверен, я их  пересчитал. Это, наверное, сынишка тетки Симон напроказничал; я видел, как он  шнырял здесь  сегодня  утром! Маленький негодяй, красть в саду! Видно, он не  знает, чем это может кончиться!    

    - Да, это не шутка, - сказал Монте-Кристо. - Но надо принять во  внимание  молодость преступника и его желание полакомиться.    

    - Разумеется, - отвечал садовод, - но от этого не легче.  Однако  еще раз прошу  вас извинить меня, сударь; может быть, я заставляю  ждать  начальника?    

    И он боязливо разглядывал графа и его синий фрак.    

    - Успокойтесь, мой друг, - сказал граф, со своей улыбкой, которая, по его  желанию, могла быть такой страшной и такой доброжелательной и  которая на этот  раз выражала одну только доброжелательность, - я  совсем  не начальник,  явившийся вас ревизовать, а просто путешественник; меня привлекло сюда  любопытство, и я начинаю даже сожалеть о своем  приходе,  так как вижу, что  отнимаю у вас время.    

    - Мое время недорого стоит, - возразил, грустно улыбаясь, старичок. Правда, оно  казенное, и мне не следовало бы его расточать; но  мне  дали знать, что я могу  отдохнуть час (он взглянул на солнечные  часы,  ибо  в садике при монлерийской  башне имелось все что угодно, даже солнечные часы), видите, у меня осталось еще  десять минут, а земляника моя  поспела, и еще один день... К тому же, сударь,  поверите ли, у меня ее поедают сони.    

    - Вот чего бы я никогда не подумал, - серьезно отвечал  Монте-Кристо, - сони -  неприятные соседи, раз уж мы не едим их в меду, как это  делали римляне.    

    - Вот как? Римляне их ели? - спросил садовод. - Ели сонь?    

    - Я читал об этом у Петрония, - ответил граф.    

    - Неужели? Не думаю, чтобы это было вкусно, хоть и  говорят:  жирный, как соня.  Да и не удивительно, что они жирные, раз они спят  весь  божий день и  просыпаются только для того, чтобы грызть  всю  ночь.  Знаете,  в прошлом году  у меня было четыре абрикоса; один они  испортили  Созрел  у меня и гладкокожий  персик, единственный, правда, - это большая редкость, - ну так вот, сударь, они  у него сожрали бок, повернутый к стене, чудный персик, удивительно вкусный! Я  никогда такого не ел.    

    - Вы его съели? - спросил Монте-Кристо.    

    - То есть оставшуюся половину, понятно. Это было  восхитительно.  Да, эти  господа умеют выбирать лакомые куски. Совсем как сынишка  тетки  Симон, он уж,  конечно, выбрал не самые плохие ягоды! Но  в  этом  году,  продолжал садовод, -  будьте спокойны, такого не случится,  хотя  бы  мне пришлось караулить всю  ночь, когда плоды начнут созревать.    

    Монте-Кристо  услышал  достаточно.  У  каждого  человека  есть   своя страсть,  грызущая ему сердце, как  у  каждого  плода  есть  свой  червь, страстью  телеграфиста было садоводство.    

    Монте-Кристо начал обрывать виноградные листья, заслонявшие солнце, и этим покорил  сердце садовода.    

    - Вы пришли посмотреть на телеграф, сударь? - спросил он.    

    - Да, если, конечно, это не запрещено вашими правилами.    

    - Отнюдь не запрещено, - отвечал садовод, - ведь в этом  нет  никакой  опасности: никто не знает и не может знать, что мы передаем.    

    - Мне действительно говорили, - сказал граф, - что вы повторяете сигналы,  которых сами не понимаете.    

    - Разумеется, сударь, и я этим очень доволен, - сказал,  смеясь,  телеграфист.    

    - Почему же?    

    - Потому что таким образом я не несу никакой ответственности. Я машина, и  только, и раз я действую, то с меня ничего больше не спрашивают.    

    "Черт побери, - подумал Монте-Кристо, - неужели я натолкнулся на   человека, который ни к чему не стремится? Тогда мне не повезло".    

    - Сударь, - сказал садовод, бросив взгляд на свои солнечные  часы,  мои десять  минут подходят к концу, и я должен вернуться на место. Не желаете ли подняться  вместе со мной?    

    - Я следую за вами.    

    И Монте-Кристо вошел в башню, разделенную на три этажа; в нижнем  находились  кое-какие земледельческие орудия - заступы, грабли, лейки, стоявшие у стен, -  это было его единственное убранство.    

    Второй этаж представлял обычное или, вернее, ночное жилье  служащего; тут  находилась скудная домашняя утварь, кровать, стол, два стула, каменный  рукомойник да пучки сухих трав, подвешенные к  потолку,  граф  узнал душистый  горошек и испанские бобы, чьи зерна старичок сохранял вместе со стручками; все  это он, с усердием ученого ботаника, снабдил соответствующими ярлычками.    

    - Скажите, сударь, много ли времени требуется, чтобы  изучить  телеграфное  дело? - спросил МонтеКристо.    

    - Долго тянется не обучение, а сверхштатная служба.    

    - А сколько вы получаете жалованья?    

    - Тысячу франков, сударь.    

    - Маловато.    

    - Да, но, как видите, дают квартиру.    

    Монте-Кристо окинул взглядом комнату.    

    - Не хватает только, чтобы он дорожил своим помещением, - пробормотал он.    

    Поднялись в третий этаж, -  тут  и  помещался  телеграф  Монте-Кристо  рассмотрел обе железные ручки, с помощью  которых  чиновник  приводил  в  движение машину.    

    - Это чрезвычайно интересно, - сказал Монте-Кристо, - но в конце концов такая  жизнь должна вам казаться скучноватой.    

    - Вначале, оттого что все время приглядываешься, сводит шею, но через  год-другой привыкаешь, а потом ведь у нас бывают часы отдыха и свободные дни.    

    - Свободные дни?    

    - Да.    

    - Какие же?    

    - Когда туман.    

    - Да, верно.    

    - Это мои праздники; в такие дни я спускаюсь в сад и сажаю, подрезаю,  подстригаю, обираю гусениц, в общем, время проходит незаметно.    

    - Давно вы здесь?    

    - Десять лет да пять лет сверхштатной службы, так что  всего  пятнадцать.    

    - А от роду вам...    

    - Пятьдесят пять.    

    - Сколько лет надо прослужить, чтобы получить пенсию?    

    - Ах, сударь, двадцать пять лет.    

    - А как велика пенсия?    

    - Сто экю.    

    - Бедное человечество! - пробормотал Монте-Кристо.    

    - Что вы сказали, сударь? - спросил чиновник.    

    - Я говорю, что все это чрезвычайно интересно.    

    - Что именно?    

    - Все, что вы мне показываете... И вы совсем ничего  не  понимаете  в ваших  сигналах?    

    - Совсем ничего.    

    - И никогда не пытались понять?    

    - Никогда; зачем мне это?    

    - Но ведь есть сигналы, относящиеся именно к вам?    

    - Разумеется.    

    - Их вы понимаете?    

    - Они всегда одни и те же.    

    - И они гласят?..    

    - "Ничего нового"... "У вас свободный час"... или: "До  завтра"...    

    - Да, это сигналы невинные, - сказал граф. - Но посмотрите,  кажется, ваш  корреспондент приходит в движение?    

    - Да, верно; благодарю вас, сударь.    

    - Что же он вам говорит? Что-нибудь, что вы понимаете?    

    - Да, он спрашивает, готов ли я.    

    - И вы отвечаете?..    

    - Сигналом, который указывает моему корреспонденту справа, что я  готов, и в то  же время предлагает корреспонденту слева в свою очередь приготовиться.    

    - Остроумно сделано, - сказал граф.    

    - Вот вы сейчас увидите, - с гордостью продолжал  старичок,  -  через пять  минут он начнет говорить.    

    - Значит, у меня в распоряжении целых  пять  минут,  -  заметил  Монте-Кристо,  - это больше, чем мне нужно. Дорогой мой, - сказал он, - разрешите задать вам  один вопрос?    

    - Пожалуйста.    

    - Вы любите садоводство?    

    - Страстно.    

    - И вам было бы приятно иметь сад я  две  десятины  место  площади  в двадцать  футов?    

    - Сударь, я обратил бы его в земной рай.    

    - Вам плохо живется на тысячу франков?    

    - Довольно плохо, но как-никак я справляюсь.    

    - Да, но садик у вас жалкий.    

    - Вот это верно, садик невелик.    

    - И к тому же населен сонями, которые все пожирают.    

    - Да, это мой бич.    

    - Скажите, что, если бы, на вашу беду, вы отвернулись  в  ту  минуту, когда  задвигается ваш корреспондент справа?    

    - Я бы не видел его сигналов.    

    - И что случилось бы?    

    - Я не мог бы их повторить.    

    - И тогда?    

    - Тогда меня оштрафовали бы за то, что я по небрежности  не  повторил их.    

    - На сколько?    

    - На сто франков.    

    - На десятую часть годового жалованья; недурно!    

    - Что поделаешь! - сказал чиновник.    

    - Это с вами случалось? - спросил Монте-Кристо.    

    - Однажды случилось, сударь, когда я делал прививку на  кусте  желтых роз.    

    - Ну, а если бы вам вздумалось что-нибудь переменить в  сигналах  или передать  другие?    

    - Тогда другое дело; тогда меня сместили бы и я лишился бы пенсии.    

    - В триста франков?    

    - Да, сударь, в сто экю; так что, вы понимаете, я никогда  не  сделаю ничего  подобного.    

    - Даже за сумму, равную вашему пятнадцатилетнему жалованью?  Ведь  об этом  стоит подумать, как вы находите?    

    - За пятнадцать тысяч франков?    

    - Да.    

    - Сударь, вы меня пугаете.    

    - Ну, вот еще!    

    - Сударь, вы хотите соблазнить меня?    

    - Вот именно. Понимаете, пятнадцать тысяч франков!    

    - Сударь, позвольте мне лучше смотреть на моего корреспондента  справа.    

    - Напротив, не смотрите на него, а посмотрите на это.    

    - Что это?    

    - Как? Вы не знаете этих бумажек?    

    - Кредитные билеты!    

    - Самые настоящие; и их здесь пятнадцать.    

    - А чьи они?    

    - Ваши, если вы пожелаете.    

    - Мои! - воскликнул, задыхаясь, чиновник.    

    - Ну да, ваши, в полную собственность.    

    - Сударь, мой корреспондент справа задвигался.    

    - Ну, и пусть себе.    

    - Сударь, вы отвлекли меня, и меня оштрафуют.    

    - Это вам обойдется в сто франков; вы видите, что в  ваших  интересах взять эти  пятнадцать тысяч франков.    

    - Сударь, мой корреспондент справа теряет терпение, он повторяет свои сигналы.    

    - Не обращайте на него внимания и берите.    

    Граф сунул пачку в руку чиновника.    

    - Но это еще не все, - сказал он. - Вы не сможете жить на  пятнадцать тысяч  франков.    

    - За мной остается еще мое место.    

    - Нет, вы его потеряете; потому что сейчас вы дадите не  тот  сигнал, который  вам дал ваш корреспондент.    

    - О, сударь, что вы мне предлагаете?    

    - Детскую шалость.    

    - Сударь, если меня к этому не принудят...    

    - Я именно и собираюсь вас принудить.    

    И Монте-Кристо достал из кармана вторую пачку.    

    - Тут еще десять тысяч франков, - сказал он, -  с  теми  пятнадцатью, которые у  вас в кармане, это составит двадцать пять тысяч. За пять тысяч вы приобретете  хорошенький домик и две десятины земли;  остальные  двадцать тысяч дадут вам  тысячу франков годового дохода.    

    - Сад в две десятины!    

    - И тысяча франков дохода.    

    - Боже мой, боже мой!    

    - Да берите же!    

    И Монте-Кристо насильно вложил в  руку  чиновника  эти  десять  тысяч франков.    

    - Что я должен сделать?    

    - Ничего особенного.    

    - Но все-таки?    

    - Повторите вот эти сигналы.    

    Монте-Кристо достал из кармана бумагу, на которой были изображены три сигнала и  номера, указывавшие порядок, в котором  их  требовалось  передать.    

    - Как видите, это не займет много времени.    

    - Да, но...    

    - Уж теперь у вас будут гладкокожие персики и все что угодно.    

    Удар попал в цель: красный от возбуждения и  весь  в  поту,  старичок проделал  один за другим все три сигнала, данные ему графом, несмотря  на отчаянные  призывы корреспондента справа, который, ничего  не  понимая  в происходящем,  начинал думать, что любитель персиков сошел с ума.    

    Что касается корреспондента слева, то тот добросовестно повторил  его сигналы,  которые в конце концов были  приняты  министерством  внутренних дел.    

    - Теперь вы богаты, - сказал Монте-Кристо.    

    - Да, - сказал чиновник, - но какой ценой?    

    - Послушайте, друг мой, - сказал Монте-Кристо, - я не хочу, чтобы вас мучила  совесть: поверьте, клянусь вам, вы  никому  не  сделали  вреда  и только  содействовали божьему промыслу.    

    Чиновник разглядывал кредитные билеты, ощупывал  их,  считал;  он  то бледнел,  то краснел; наконец, он побежал в свою  комнату,  чтобы  выпить стакан воды,  но, не успев добежать до рукомойника, потерял сознание среди своих сухих бобов.    

    Через пять минут после того, как телеграфное сообщение  достигло  министерства  внутренних дел, Дебрэ приказал запрячь  лошадей  в  карету  и помчался к  Дангларам.    

    - У вашего мужа есть облигации испанского займа? - спросил он у баронессы.    

    - Еще бы! Миллионов на шесть.    

    - Пусть он продает их по любой цепе.    

    - Это почему?    

    - Потому что Дон Карлос бежал из Буржа и вернулся в Испанию.    

    - Откуда вам это известно?    

    - Да оттуда, - сказал, пожимая плечами, Дебрэ, - откуда мне  все  известно.    

    Баронесса не заставила себя упрашивать, она  бросилась  к  мужу;  тот бросился  к своему маклеру и велел ему продавать по какой бы то  ни  было цене.    

    Когда увидели, что Данглар продает, испанские  бумаги  тотчас  упали. Данглар  потерял на этом пятьсот тысяч франков, но избавился от всех своих облигаций.    

    Вечером в "Вестнике" было напечатано:    

    "Телеграфное сообщение.    

    Король Дон Карлос, несмотря на установленный  за  ним  надзор,  тайно скрылся  из Буржа и вернулся в Испанию через каталонскую границу.  Барселона восстала и  перешла на его сторону".    

    Весь вечер только и было разговоров, что о предусмотрительности Данглара,  успевшего продать свои облигации, об удаче этого биржевика,  потерявшего всего  лишь пятьсот тысяч франков в такой катастрофе.    

    А те, кто сохранил свои облигации или купил бумаги Данглара,  считали себя  разоренными и провели прескверную ночь.    

    На следующий день в "Официальной газете" было напечатано:    

    "Вчерашнее сообщение "Вестника" о бегстве Дон Карлоса и о  восстании в Барселоне ни на чем не основано.    

    Король Дон Карлос не покидал Буржа, и  на  полуострове  царит  полное  спокойствие.    

    Поводом к этой ошибке послужил телеграфный  сигнал,  неверно  понятый  вследствие тумана".    

    Облигации поднялись вдвое против той цифры, на которую упали. В общей  сложности, считая убыток и упущение возможной прибыли, это составило для  Данглара потерю в миллион.    

    - Однако! - сказал Монте-Кристо Моррелю, находившемуся у  него  в  то время,  когда пришло известие о странном повороте на бирже, жертвой которого оказался  Данглар. - За двадцать пять тысяч франков я сделал  открытие, за которое охотно  заплатил бы сто тысяч.    

    - В чем же заключается ваше открытие? - спросил Максимилиан.    

    - Я нашел способ избавить одного садовода от  сонь,  которые  поедали его  персики.   V. ПРИЗРАКИ      

    По внешнему виду в отейльском доме не было  никакой  роскоши,  ничего такого,  чего можно было бы ожидать от жилища,  предназначенного  великолепному графу  МонтеКристо. Но эта простота объяснялась  желанием  самого хозяина: он строго распорядился  ничего не менять снаружи; чтобы  в  этом убедиться, достаточно было взглянуть  на внутреннее  убранство.  В  самом деле, стоило только переступить порог, как  картина сразу менялась.    

    Убранством комнат и той быстротой, с которой все было  сделано,  Бертуччо  превзошел самого себя. Как некогда герцог Антенский приказал вырубить в одну  ночь целую аллею, которая мешала  взору  Людовика  XIV,  так Бертуччо в три дня  засадил совершенно голый двор, и прекрасные тополя  и клены, привезенные вместе  с огромными глыбами корней,  затеняли  главный фасад дома, перед которым, на  месте булыжника, заросшего травой,  раскинулась лужайка, устланная дерном;  пласты его, положенные  не  далее  как утром, образовали широкий ковер; на нем  еще блестели после поливки капли воды.    

    Впрочем, все распоряжения исходили от графа; он сам передал  Бертуччо план, где  были указаны количество и расположение деревьев, которые  следовало посадить, и  размеры и форма лужайки, которая должна была заменить булыжник.    

    В таком виде дом стал неузнаваем, и сам Бертуччо уверял, что не узнает его в  этой зеленой раме.    

    Управляющий не прочь был бы кстати изменить коечто и в саду, но  граф строго  запретил что бы то ни было там трогать. Бертуччо вознаградил себя тем, что  обильно украсил цветами прихожую, лестницы и камины.    

    Поистине управляющий был одарен необыкновенной способностью выполнять  приказания, а хозяин - чудесным умением заставить себе  служить.  И  вот дом,  уже двадцать лет никем не обитаемый, еще накануне такой  мрачный  и печальный,  пропитанный тем затхлым запахом, который можно назвать  запахом времени, в один  день принял живой облик, наполнился теми  ароматами, которые любил хозяин, и  даже тем количеством света, которое он предпочитал; едва вступив в него, граф  находил у себя под  рукой  свои  книги  и оружие, перед глазами - любимые  картины, в прихожих - преданных ему  собак и любимых певчих птиц; весь этот  дом, проснувшийся от  долгого  сна, словно замок спящей красавицы, жил, пел и  расцветал, подобно  тем  жилищам, которые давно нам милы и в которых, если мы  имеем несчастье их  покинуть, мы невольно оставляем частицу нашей души.    

    По двору весело сновали слуги: одни - занятые в кухнях и бегавшие  по только  что починенным лестницам с таким видом, как будто они всегда жили в этом доме;  другие - приставленные к сараям, где  экипажи,  размещенные по номерам, стояли  словно уже полвека, и к  конюшням,  где  лошади,  жуя овес, отвечали ржаньем  своим конюхам, которые разговаривали с  ними  гораздо почтительнее, чем иные  слуги со своими хозяевами.    

    Библиотека помещалась в двух шкафах, вдоль  двух  стен,  и  содержала около  двух тысяч томов; целое отделение было предназначено для  новейших романов, - и  появившийся накануне уже стоял на месте, красуясь  в  своем красном с золотом  переплете.    

    По другую сторону дома, против библиотеки, была  устроена  оранжерея, полная  редких растений в огромных японских вазах; посередине  оранжереи, чарующей глаз  и обоняние, стоял бильярд, словно час тому назад покинутый игроками,  оставившими шары дремать на зеленом сукне.    

    Только одной комнаты не коснулся волшебник Бертуччо. Она была  расположена в  левом углу второго этажа, и в нее можно было войти  по  главной лестнице, а  выйти по потайной; мимо этой комнаты слуги проходили с любопытством, а Бертуччо  с ужасом.    

    Ровно в пять часов граф, в сопровождении Али, подъехал к  отейльскому дому.  Бертуччо ждал его прибытия с тревожным  нетерпением;  он  надеялся услышать  похвалу и в то же время опасался увидеть нахмуренные брови.    

    Монте-Кристо вышел из экипажа, прошел по всему дому и обошел сад,  не проронив  ни слова и ничем не выказав ни одобрения, ни недовольства.    

    Только войдя в свою спальню, помещавшуюся  в  конце,  противоположном запертой  комнате, он указал рукой на маленький шкафчик из розового дерева, на который  обратил внимание уже в первое свое посещение.    

    - Он годится только для перчаток, - заметил он.    

    - Совершенно верно, ваше сиятельство, - ответил восхищенный Бертуччо, -  откройте его: в нем перчатки.    

    В других шкафчиках точно так же оказалось именно то, что граф и  ожидал в них  найти: флаконы с духами, сигары, драгоценности.    

    - Хорошо! - сказал он наконец.    

    И Бертуччо удалился, осчастливленный до глубины души, настолько велико и  могущественно было влияние этого человека на все окружающее.    

    Ровно в шесть часов у подъезда раздался  конский  топот.  Это  прибыл верхом на  Медеа наш капитан спаги.    

    Монте-Кристо, приветливо улыбаясь, ждал его в дверях.    

    - Я уверен, что я первый, - крикнул ему Моррель, - я нарочно  спешил, чтобы  побыть с вами хоть минуту вдвоем, пока не соберутся остальные. Жюли и Эмманюель  просили меня передать вам тысячу приветствий. А знаете, у вас здесь  великолепно! Скажите, граф, ваши люди хорошо присмотрят за моей лошадью?    

    - Не беспокойтесь, дорогой Максимилиан, они знают свое дело.    

    - Ведь ее нужно хорошенько обтереть. Если бы вы видели, как она  неслась!  Настоящий вихрь!    

    - Еще бы, я думаю, лошадь, стоящая пять тысяч франков! - сказал  Монте-Кристо  тоном отца, говорящего со своим сыном.    

    - Вы о них жалеете? - спросил Моррель со своей открытой улыбкой.    

    - Я? Боже меня упаси! - ответил граф. - Нет. Мне было бы жаль только, если бы  лошадь оказалась плоха.    

    - Она так хороша, дорогой граф, что Шато-Рено, первый знаток во Франции, и  Дебрэ, пользующийся арабскими  конями  министерства,  гонятся  за мной сейчас  и, как видите, отстают, а за ними мчатся по пятам лошади баронессы Данглар,  которые делают не более не менее как шесть лье в час.    

    - Так, значит, они сейчас будут здесь? - спросил Монте-Кристо.    

    - Да. Да вот и они.    

    И действительно, у ворот, немедленно распахнувшихся, показались взмыленная пара  и две тяжело дышащие верховые лошади. Карета,  описав  круг, остановилась у  подъезда, в сопровождении обоих всадников.    

    Дебрэ мигом соскочил с седла и открыл дверцу кареты.  Он  подал  руку  баронессе, которая, выходя, сделала движение, не замеченное никем, кроме  Монте-Кристо. Но от взгляда графа ничто не могло укрыться;  он  заметил, как  при этом движении мелькнула белая записочка,  столь  же  незаметная, как и  самый жест, и с легкостью, говорившей о привычке, перешла из  руки г-жи Данглар  в руку секретаря министра.    

    Вслед за женой появился банкир, такой бледный, как будто  он  выходил не из  кареты, а из могилы.    

    Быстрым, пытливым взглядом, понятным одному только Монте-Кристо, г-жа Данглар  окинула двор, подъезд и фасад дома; затем, подавляя легкое  волнение, которое,  несомненно, отразилось бы на ее лице, если бы  это  лицо было способно  бледнеть, она поднялась по ступеням, говоря Моррелю:    

    - Сударь, если бы вы были моим другом, я спросила бы вас, не продадите ли вы  вашу лошадь.    

    Моррель изобразил улыбку, больше похожую на гримасу,  и  взглянул  на  Монте-Кристо, как бы умоляя выручить его из затруднительного положения.    

    Граф понял его.    

    - Ах, сударыня, - сказал он, - почему не ко мне относится ваш вопрос?    

    - Когда имеешь дело с вами, граф, - отвечала баронесса, -  чувствуешь себя не  вправе что-либо желать, потому что тогда наверно  это  получишь. Вот почему я и  обратилась к господину Моррелю.    

    - К сожалению, - сказал граф, - я  могу  удостоверить,  что  господин Моррель  не может уступить свою лошадь: оставить ее у  себя  -  для  него вопрос чести.    

    - Как так?    

    - Он держал пари, что объездит Медеа в полгода. Вы  понимаете,  баронесса, если  он расстанется с ней до  истечения  срока  пари,  то  он  не только проиграет  его, но будут говорить еще, что он испугался. А капитан спаги, даже ради  прихоти хорошенькой женщины, - хотя это, на мой взгляд, одна из величайших  святынь в нашем мире, - не может допустить,  чтобы  о нем пошли такие слухи.    

    - Вы видите, баронесса, - сказал Моррель, с  благодарностью  улыбаясь графу.    

    - Притом же, мне кажется, - сказал Данглар, с насильственной улыбкой, плохо  скрывавшей его хмурый тон, - у вас и так достаточно лошадей.    

    Было не в обычае г-жи Данглар безнаказанно спускать подобные выходки, однако, к  немалому удивлению молодых людей, она сделала вид, что не слышит, и ничего не  ответила.    

    Монте-Кристо, у которого это  молчание  вызвало  улыбку,  ибо  свидетельствовало  о непривычном смирении, показывал баронессе две исполинские вазы китайского  фарфора, на них извивались морские водоросли такой величины и такой работы,  что, казалось, только сама природа могла создать их такими могучими, сочными и  хитроумно сплетенными.    

    Баронесса была в восхищении.    

    - Да в них можно посадить каштановое дерево  из  Тюильри!  -  сказала она. -  Как только ухитрились обжечь эти громадины?    

    - Сударыня, - сказал Монте-Кристо, - разве можем ответить на это  мы, умеющие  мастерить статуэтки и стекло тоньше кисеи? Это работа других веков, в некотором  роде создание гениев земли и моря.    

    - Вот как? И к какой примерно эпохе они относятся?    

    - Этого я не знаю; я слышал только, что какой-то китайский  император велел  построить особую обжигательную печь; в этой печи обожгли, одну  за другой,  двенадцать таких ваз. Две из них  лопнули  в  огне;  десять  остальных спустили  в море на глубину трехсот саженей. Море, зная,  что  от него требуется,  обволокло их своими водорослями, покрыло кораллами, врезало в них раковины; на  невероятной глубине все это  спаяли  вместе  два столетия, потому что  император, который хотел проделать этот  опыт,  был сметен революцией, и после  него осталась только запись,  свидетельствующая о том, что вазы были обожжены и  спущены на морское дно. Через двести лет нашли эту запись и решили извлечь  вазы. Водолазы в особо  устроенных приспособлениях начали поиски в той бухте,  куда их опустили; но из десяти ваз нашли только три; остальные были смыты и  разбиты волнами. Я люблю эти вазы; я воображаю иногда, что в глубину их с  удивлением бросали свой тусклый и холодный взгляд таинственные, наводящие ужас,  бесформенные чудища, каких могут видеть только водолазы, и что мириады рыб  укрывались в них от преследования врагов.    

    Между тем Данглар, равнодушный к редкостям, машинально  обрывал  один за другим  цветы великолепного померанцевого дерева; покончив с  померанцевым деревом, он  перешел к кактусу, но кактус,  не  столь  покладистый, жестоко уколол его.    

    Тогда он вздрогнул и протер глаза, словно просыпаясь от сна.    

    - Барон, - сказал ему, улыбаясь, Монте-Кристо, - вам, любителю  живописи и  обладателю таких прекрасных произведений, я не смею хвалить  свои картины. Но  все же вот два Гоббемы, Пауль  Поттер,  Мирис,  два  Герарда Доу, Рафаэль,  Ван-Дейк, Сурбаран и дватри Мурильо, которые достойны быть вам представлены.    

    - Позвольте! - сказал Дебрэ. - Вот этого Гоббему я узнаю.    

    - В самом деле?    

    - Да, его предлагали Музею.    

    - Там, кажется, нет ни одного Гоббемы? - вставил Монте-Кристо.    

    - Нет, и, несмотря на это, Музей отказался его приобрести.    

    - Почему же? - спросил Шато-Рено.    

    - Ваша наивность очаровательна; да потому, что  у  правительства  нет для этого  средств.    

    - Прошу прощенья! - сказал Шато-Рено. - Я вот уже  восемь  лет  слышу это  каждый день и все еще не могу привыкнуть.    

    - Со временем привыкнете, - сказал Дебрэ.    

    - Не думаю, - ответил Шато-Рено.    

    - Майор Бартоломео Кавальканти, виконт Андреа Кавальканти! -  доложил Батистен.    

    В высоком черном атласном галстуке только  что  из  магазина,  гладко выбритый,  седоусый, с уверенным взглядом, в майорском мундире,  украшенном тремя звездами  и пятью крестами, с безукоризненной выправкой старого солдата, - таким явился  майор Бартоломео Кавальканти, уже  знакомый  нам нежный отец.    

    Рядом с ним шел, одетый с иголочки, с улыбкой на губах, виконт Андреа  Кавальканти, точно так же знакомый нам почтительный сын.    

    Моррель, Дебрэ и Шато-Рено разговаривали между собой: они поглядывали то на  отца, то на сына и, естественно, задерживались на этом  последнем,  тщательнейшим образом изучая его.    

    - Кавальканти! - проговорил Дебрэ.    

    - Звучное имя, черт побери! - сказал Моррель.    

    - Да, - сказал Шато-Рено, - это верно. Итальянцы именуют себя хорошо, по  одеваются плохо.    

    - Вы придираетесь, Шато-Рено, - возразил Дебрэ, - его костюм  отлично сшит и  совсем новый.    

    - Именно это мне и не правится. У этого господина такой вид, будто он сегодня в  первый раз оделся.    

    - Кто такие эти господа? - спросил Данглар у Монте-Кристо.    

    - Вы же слышали: Кавальканти.    

    - Это только имя, оно ничего мне не говорит.    

    - Да, вы ведь не разбираетесь в нашей итальянской знати; сказать  "Кавальканти", значит сказать - вельможа.    

    - Крупное состояние? - спросил банкир.    

    - Сказочное.    

    - Что они делают?    

    - Безуспешно стараются его прожить. Кстати, они аккредитованы на  ваш банк, они  сказали мне это, когда были у меня третьего дня. Я  даже  ради вас и пригласил  их. Я вам их представлю.    

    - Мне кажется, они очень чисто говорят по-французски, - сказал  Данглар.    

    - Сын воспитывался в каком-то коллеже на юге Франции, в  Марселе  или его  окрестностях как будто. Сейчас он в совершенном восторге.    

    - От чего? - спросила баронесса.    

    - От француженок, сударыня. Он непременно хочет жениться на  парижанке.    

    - Нечего сказать, остроумно придумал! - заявил Данглар, пожимая  плечами.    

    Госпожа Данглар бросила на мужа взгляд, который в другое время  предвещал бы  бурю, по и на этот раз она смолчала.    

    - Барон сегодня как будто в очень мрачном настроении, -  сказал  Монте-Кристо  г-же Данглар, - уж не хотят ли его сделать министром?    

    - Пока пет, насколько я знаю. Я скорее склонна думать, что  он  играл на бирже  и проиграл, и теперь не знает, на ком сорвать досаду.    

    - Господин и госпожа де Вильфор! - возгласил Батистен.    

    Королевский прокурор с супругой вошли в комнату.    

    Вильфор, несмотря на все свое самообладание, был явно взволнован. Пожимая его  руку, Монте-Кристо заметил, что она дрожит.    

    "Положительно, только женщины умеют притворяться", - сказал себе  Монте-Кристо, глядя на г-жу Данглар, которая улыбалась королевскому  прокурору  и целовалась с его женой.    

    После обмена приветствиями граф заметил, что Бертуччо, до того времени занятый  в буфетной, проскользнул в маленькую гостиную, смежную с той, в которой  находилось общество.    

    Он вышел к нему.    

    - Что вам нужно, Бертуччо? - спросил он.    

    - Ваше сиятельство не сказали мне, сколько будет гостей.    

    - Да, верно.    

    - Сколько приборов?    

    - Сосчитайте сами.    

    - Все уже в сборе, ваше сиятельство?    

   -  Да.    

    Бертуччо заглянул в полуоткрытую дверь.    

    Монте-Кристо впился в него глазами.    

    - О боже! - воскликнул Бертуччо.    

    - В чем дело? - спросил граф.    

    - Эта женщина!.. Эта женщина!..    

    - Которая?    

    - Та, в белом платье и вся в бриллиантах... блондинка!..    

    - Госпожа Данглар?    

    - Я не знаю, как ее зовут. Но это она, сударь, это она!    

    - Кто "она"?    

    - Женщина из сада! Та, что была беременна!  Та,  что  гуляла,  поджидая...  поджидая...    

    Бертуччо замолк, с раскрытым ртом, весь бледный; волосы у него  стали дыбом.    

    - Поджидая кого?    

    Бертуччо молча показал пальцем на Вильфора, почти таким жестом, каким Макбет  указывает на Банке.    

    - О боже, - прошептал он наконец. - Вы видите?    

    - Что? Кого?    

    - Его!    

    - Его? Господина королевского прокурора де Вильфор? Разумеется, я его вижу.    

    - Так, значит, я его не убил!    

    - Послушайте, милейший Бертуччо, вы, кажется, сошли с ума,  -  сказал граф.    

    - Так, значит, он не умер!    

    - Да нет же! Он не умер, вы сами видите; вместо  того  чтобы  всадить ему  кинжал в левый бок между шестым и седьмым ребром, как это принято  у - ваших  соотечественников, вы всадили его немного ниже или немного выше; а эти  судейские - народ живучий. Или, вернее, во всем, что вы мне  рассказали, не  было ни слова правды - это было лишь воображение,  галлюцинация. Вы заснули, не  переварив как следует вашего мщения, оно давило  вам на желудок, и вам  приснился кошмар, - вот и все. Ну, придите  в  себя  и сосчитайте: господин и  госпожа де Вильфор -  двое;  господин  и  госпожа Данглар - четверо; Шато-Рено,  Дебрэ, Моррель - семеро; майор  Бартоломео Кавальканти - восемь.    

    - Восемь, - повторил Бертуччо.    

    - Да постойте же! Постойте! Куда вы так торопитесь, черт  возьми!  Вы  пропустили еще одного гостя. Посмотрите немного левей... вот там... господин  Андреа Кавальканти, молодой человек в черном фраке, который  рассматривает  мадонну Мурильо; вот он обернулся.    

    На этот раз Бертуччо едва не закричал, но под  взглядом  Монте-Кристо крик  замер у него на губах.    

    - Бенедетто! - прошептал он едва слышно. - Это судьба!    

    - Бьет половина седьмого, господин Бертуччо, - строго сказал граф,  я  распорядился, чтобы в это время был подан обед. Вы знаете,  что  я  не люблю  ждать.    

    И Монте-Кристо вернулся в гостиную, где его ждали  гости,  тогда  как Бертуччо,  держась за стены, направился к столовой. Через пять минут распахнулись обе  двери гостиной. Появился Бертуччо и, делая над собой,  подобно Вателю [48] в  Шантильи, последнее героическое усилие, объявил:    

    - Кушать подано, ваше сиятельство!    

   Монте-Кристо  подал руку г-же де Вильфор.    

    - Господин де Вильфор, - сказал  он,  -  будьте  кавалером  баронессы Данглар,  прошу вас.    

    Вильфор повиновался, и все перешли в столовую.   VI. ОБЕД      

    Было совершенно очевидно, что, идя в столовую, все  гости  испытывали  одинаковое чувство. Они недоумевали, какая странная  сила  заставила  их всех  собраться в этом доме, - и все же, как ни  были  некоторые  из  них удивлены и  даже обеспокоены тем, что находятся здесь, им бы не  хотелось здесь не быть.    

    А между тем непродолжительность знакомства с графом, его  эксцентричная и  одинокая жизнь, его никому неведомое и почти  сказочное  богатство должны были  бы заставить мужчин быть осмотрительными, а женщинам преградить доступ в этот  дом, где не было женщин,  чтобы  их  принять.  Однако мужчины преступили законы  осмотрительности, а женщины -  правила  приличия: неодолимое любопытство, их  подстрекавшее, превозмогло все.    

    Даже оба Кавальканти - отец, несмотря на свою чопорность,  сын,  несмотря на  свою развязность, - казались озабоченными тем,  что  сошлись  в доме этого  человека, чьи цели были им непонятны, с другими людьми, которых они видели  впервые.    

    Госпожа Данглар невольно вздрогнула, увидав, что Вильфор, по  просьбе  Монте-Кристо, предлагает ей руку, а у Вильфора помутнел взор за очками в  золотой оправе, когда он почувствовал, как рука  баронессы  оперлась  на его  руку.    

    Ни один признак волнения не ускользнул от графа; одно лишь  соприкосновение  всех этих людей уже представляло для наблюдателя огромный  интерес.    

    По правую руку Вильфора села г-жа Данглар, а по левую - Моррель.    

    Граф сидел между г-жой де Вильфор и Дангларом.    

    Остальные места были заняты Дебрэ, сидевшим между отцом и  сыном  Кавальканти,  и Шато-Рено, сидевшим между г-жой де Вильфор и Моррелем.    

    Обед был великолепен; Монте-Кристо задался целью совершенно  перевернуть все  парижские привычки и утолить еще более любопытство гостей,  нежели их аппетит.  Им был предложен восточный пир, но такой, какими  могли быть только пиры  арабских волшебниц.    

    Все плоды четырех стран света, какие только могли свежими  и  сочными попасть в  европейский рог изобилия, громоздились пирамидами в  китайских вазах и японских  чашах. Редкостные птицы в своем блестящем оперении, исполинские рыбы,  простертые на серебряных блюдах,  все  вина  Архипелага, Малой Азии и Южной  Африки в дорогих сосудах, чьи причудливые формы,  казалось, делали их еще  ароматнее, друг за другом, словно на  пиру,  какие предлагал Апиций своим  сотрапезникам, прошли перед Гастроном времен  Августа и Тиверия, взорами этих  парижан, считавших, что обед на десять человек, конечно, может обойтись в  тысячу луидоров, но только при условии, если, подобно Клеопатре, глотать  жемчужины или же, подобно Лоренцо Медичи, пить расплавленное золото.    

    Монте-Кристо видел общее изумление; он засмеялся и  стал  шутить  над самим  собой.    

    - Господа, - сказал он, - должны же вы согласиться, что на  известной степени  благосостояния только излишество является необходимостью,  точно так же, как -  дамы, конечно, согласятся,  -  на  известной  степени  экзальтации реален  только идеал? Продолжим эту мысль. Что такое чудо?  То, чего мы не понимаем.  Что всего желаннее? То, что недосягаемо. Итак,  видеть непостижимое, добывать  недосягаемое -  вот  чему  я  посвятил  свою жизнь. Я достигаю этого двумя  способами: деньгами и  волей.  Чтобы  осуществить свою прихоть, я проявляю  такую же настойчивость, как, например, вы, господин Данглар, - прокладывая  железнодорожную линию; вы,  господин де Вильфор, - добиваясь для человека смертного  приговора;  вы,  господин Дебрэ, - умиротворяя какое-нибудь государство; вы,  господин Шато-Рено, стараясь понравиться женщине; и вы, Моррель, - укрощая   лошадь,  которую никто не может объездить. Вот, например, посмотрите на  этих   двух  рыб: одна родилась в пятидесяти лье от Санкт-Петербурга, а другая  -  в   пяти лье от Неаполя; разве не забавно соединить их на одном столе?    

    - Что же это за рыбы? - спросил Данглар.    

    - Вот Шато-Рено жил в России, он скажет вам, как называется  одна  из них, -  отвечал Монте-Кристо, - а майор Кавальканти,  итальянец,  назовет другую.    

    - Это, - сказал Шато-Рено, - по-моему, стерлядь.    

    - Совершенно верно.    

    - А это, - сказал Кавальканти, - если не ошибаюсь, минога.    

    - Вот именно. А теперь, барон, спросите, где ловятся эти рыбы.    

    - Стерляди ловятся только в Волге, - ответил ШатоРено.    

    - Я не слышал, - сказал Кавальканти, - чтобы гденибудь,  кроме  озера Фузаро,  водились миноги таких размеров.    

    - Так оно и есть; одна прибыла с Волги, а другая с озера Фузаро.    

   -  Не может быть! - воскликнули все гости в один голос.    

    - Вот это и доставляет мне удовольствие, - сказал Монте-Кристо. -  Я, как  Нерон, - cupitor impossibilium; [49] ведь вы тоже  испытываете  удовольствие;  эти рыбы, которые на самом деле,  может  быть,  и  хуже,  чем окунь или лосось,  покажутся вам сейчас восхитительными, - и все  потому, что вам казалось  невозможным их достать, а между тем - вот они.    

    - Но каким образом удалось доставить этих рыб в Париж?    

    - Нет ничего проще. Их привезли в больших бочках, из которых одна выложена  речными травами и камышом, а другая - тростником и озерными  растениями; их  поместили в специально устроенные фургоны; стерлядь  прожила так двенадцать  дней, а минога восемь, и обе они были  живехоньки,  когда попали в руки моего  повара, который уморил одну в молоке, а другую в вине. Вы не верите, Данглар?    

    - Во всяком случае позволяю себе сомневаться, -  отвечал  Данглар  со своей  натянутой улыбкой.    

    - Батистен, - сказал Монте-Кристо,  -  велите  принести  сюда  вторую стерлядь  и вторую миногу, знаете, те, что прибыли в других бочках и  еще живы.    

    Данглар вытаращил глаза; все общество зааплодировало.    

    Четверо слуг внесли две бочки, выложенные водорослями;  в  каждой  из них  трепетала рыба, подобная той, которая была подана к столу.    

    - Но зачем же по две каждого сорта? - спросил Данглар.    

    - Потому что одна из них могла заснуть, - просто ответил  Монте-Кристо.    

    - Вы в самом деле изумительный человек! - сказал Данглар.  -  Что  бы там ни  говорили философы, хорошо быть богатым.    

    - А главное - изобретательным, - добавила г-жа Данглар.    

    - Это изобретение не мое, баронесса; оно было в ходу у римлян. Плиний сообщает,  что из Остии в Рим, при помощи нескольких смен рабов,  которые несли их на  головах, пересылались рыбы из породы тех, которых он называет mulus; судя по  его описанию, это дорада. Получить ее живой  считалось роскошью еще и потому,  что зрелище ее смерти  было  очень  занимательно; засыпая, она несколько раз  меняла свой цвет и, подобно испаряющейся  радуге, проходила сквозь все оттенки  спектра, после чего ее отправляли  на кухню. Эта агония входила в число ее  достоинств. Если ее не  видели  живой, ею пренебрегали мертвой.    

    - Да, - сказал Дебрэ, - но от Остии до Рима не больше восьми лье.    

    - Это верно, - отвечал Монте-Кристо, - по разве заслуга родиться  через тысячу  восемьсот лет после Лукулла, если не умеешь его превзойти?    

    Оба Кавальканти смотрели во все глаза, но благоразумно молчали.    

    - Это все очень интересно, - сказал Шато-Рено, - но что меня восхищает больше  всего, так это быстрота, с которой исполняются  ваши  приказания. Ведь правда,  граф, что вы купили этот дом всего пять или шесть дней тому назад?    

    - Да, не больше, - сказал Монте-Кристо.    

    - И я убежден, что за эту неделю он  совершенно  преобразился;  ведь, если я не  ошибаюсь, у него был другой вход, и двор был мощеный и пустой, а сейчас это  великолепная лужайка, обсаженная деревьями, которым на  вид сто лет.    

    - Что поделаешь, я люблю зелень и тень, - сказал Монте-Кристо.    

    - В самом деле, - сказала г-жа де Вильфор, - прежде въезд  был  через ворота,  выходившие на дорогу, и в день моего чудесного спасения, я  помню, вы ввели  меня в дом прямо с улицы.    

    - Да, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - но потом я  предпочел  иметь вход,  позволяющий мне сквозь ограду видеть Булонский лес.    

    - В четыре дня, - сказал Моррель. - Это чудо!    

    - Действительно, - сказал Шато-Рено, - сделать из старого дома совершенно новый  - это похоже на чудо. Это был очень старый дом, и даже очень унылый. Я помню,  моя мать поручила мне осмотреть его,  когда  маркиз  де Сен-Меран решил его  продать, года два или три тому назад.    

    - Маркиз де Сен-Меран? - сказала г-жа де  Вильфор.  -  Так  этот  дом раньше  принадлежал маркизу де СенМеран?    

    - По-видимому, да, - ответил Монте-Кристо.    

    - Как по-видимому? Вы не знаете, у кого вы купили этот дом?    

    - Признаться, нет; всеми этими подробностями занимается мой управляющий.    

    - Правда, он уже лет десять был  необитаем,  -  сказал  Шато-Рено.  Грустно  было видеть его закрытые ставни, запертые двери и заросший  травою двор. Право,  если бы он не принадлежал тестю королевского прокурора, его можно было бы  принять за проклятый дом, в котором когда-то  совершилось великое преступление.    

    Вильфор, который до сих пор не дотрагивался ни до одного из  стоявших перед ним  бокалов необыкновенного вина, взял первый попавшийся и  залпом осушил его.    

    Монте-Кристо минуту молчал; затем, среди безмолвия, последовавшего за словами  Шато-Рено, он сказал:    

    - Странно, барон, но та же самая мысль мелькнула и у  меня,  когда  я вошел  сюда в первый раз: этот дом показался мне зловещим, и я ни за  что не купил бы  его, если бы мой управляющий уже не сделал это за меня.  Вероятно, этот  мошенник получил некоторую мзду от нотариуса.    

    - Весьма возможно, - пробормотал Вильфор, пытаясь улыбнуться,  -  но, поверьте,  в этом подкупе я не повинен. Маркиз де Сен-Меран желал,  чтобы этот дом,  составлявший часть приданого его внучки,  был  продан,  потому что, если бы он  еще три-четыре года  простоял  необитаемым,  он  окончательно разрушился бы.    

    На этот раз побледнел Моррель.    

    - Особенно одна комната, - продолжал Монте-Кристо,  -  на  вид  самая  обыкновенная, комната как комната, обитая красным штофом, не знаю  почему,  показалась мне донельзя трагической.    

    - Почему это? - спросил Дебрэ. - Почему трагической?    

    - Разве можно дать себе отчет в инстинктивном чувстве? - сказал  Монте-Кристо.  - Разве не бывает мест, где на вас веет печалью? Почему? - не знаешь сам;  благодаря сцеплению воспоминаний, прихоти мысли, переносящей нас в другие  времена, в другие места, быть может не имеющие ничего общего с временем и  местом, где мы находимся... И  эта  комната  удивительно напомнила мне комнату  маркизы де Гапж [50] или Дездемоны. Но мы  кончили обедать, - если хотите, я  покажу вам ее, прежде чем мы  перейдем  в  сад пить кофе: после обеда -  зрелище.    

    Монте-Кристо вопросительно посмотрел на своих гостей; г-жа де Вильфор встала,  Монте-Кристо сделал то же самое, и все последовали их примеру.    

    Вильфор и г-жа Данглар остались минуту сидеть, словно  прикованные  к месту;  они смотрели друг на друга безмолвно, похолодев от ужаса.    

    - Вы слышали? - сказала г-жа Данглар.    

    - Надо идти, - ответил Вильфор, вставая и подавая ей руку.    

    Гости, подстрекаемые любопытством, уже разбрелись по всему дому,  так как  предполагали, что осмотр не ограничится одной только комнатой и  что заодно  можно будет увидеть и остальные части этих развалин,  из  которых Монте-Кристо  сделал дворец. Поэтому все  поспешили  в  открытые  настежь двери. Монте-Кристо  подождал двух отставших; потом,  когда  они  в  свою очередь вышли из столовой,  он замкнул шествие, улыбаясь так,  что,  если бы гости поняли значение его  улыбки, она привела бы их в гораздо больший ужас, чем та комната, куда они шли.    

    Действительно, начали с осмотра всего помещения: жилых комнат, убранных  по-восточному, где диваны и подушки заменяли  кровати,  а  трубки  и оружие -  меблировку; гостиных, увешанных лучшими картинами старых мастеров; будуаров,  обитых китайскими тканями изумительной работы,  прихотливых оттенков и  фантастических рисунков;  наконец,  достигли  пресловутой комнаты.    

    В ней не было ничего особенного, если не считать того, что,  несмотря на  сумерки, она не была освещена и что все в ней было ветхое, тогда  как остальные  комнаты были заново отделаны.    

    - Да, здесь в самом деле жутко! - воскликнула г-жа де Вильфор.    

    Госпожа Данглар пыталась что-то пробормотать, но  ее  слов  никто  не  расслышал.    

    Гости обменялись кое-какими замечаниями, сводившимися к тому,  что  в красной  комнате действительно есть что-то зловещее.    

    - Не правда ли? - сказал Монте-Кристо. - Взгляните только, как странно стоит  эта кровать, какие мрачные, кровавые обои! А эти  два  портрета пастелью,  потускневшие от сырости! Разве вам не кажется, что их бескровные губы и  испуганные глаза говорят: "Мы видели!"    

    Вильфор стал мертвенно бледен, г-жа Данглар в изнеможении  опустилась на  кушетку возле камина.    

    - Эрмина, - сказала, улыбаясь, г-жа де Вильфор, - как это у вас  хватает духу  сидеть на кушетке, на которой, быть может, и совершилось преступление?    

    Госпожа Данглар поспешно поднялась.    

    - И это не все, - сказал Монте-Кристо.    

    - А что же еще? - спросил Дебрэ, от которого не ускользнуло  волнение г-жи  Данглар.    

    - Да, что еще? - спросил Данглар. - Признаюсь, пока я не вижу  ничего  особенного; а вы, господин Кавальканти?    

    - Ну, - сказал тот, - у нас в Пизе имеется башня Уголино, в Ферраре темница  Тассо, а в Римини - комната Франчески и Паоло.    

    - Да, но у вас нет этой  лесенки,  -  сказал  Монте-Кристо,  открывая дверь,  скрытую в обоях, - взгляните на нее и скажите, что вы о ней думаете.    

    - Какая зловещая винтовая лестница! - сказал, смеясь, Шато-Рено.    

    - В самом деле, - сказал Дебрэ, - не знаю, может быть,  это  хиосское вино  нагоняет такую тоску, но меня этот дом наводит на мрачные мысли.    

    Что касается Морреля, то с той минуты, как упомянули о  приданом  Валентины, он  был грустен и не произнес ни слова.    

    - Представьте себе, - сказал Монте-Кристо, - какогонибудь Отелло  или аббата де  Ганж, в темную, бурную ночь спускающегося шаг за шагом по этой лестнице, с  какойнибудь зловещей ношей, которую он спешит укрыть от  человеческих глаз,  если не от божьего ока?    

    Госпожа Данглар чуть не упала без чувств на руки Вильфора, который  и сам был  вынужден прислониться к стене.    

    - Что с вами, баронесса? - воскликнул Дебрэ. - Как вы побледнели!    

    - Очень понятно, что с ней, - сказала г-жа де Вильфор,  -  граф  Монте-Кристо  рассказывает ужасные вещи, очевидно желая, чтобы все мы умерли со страху.    

    - Это верно, - заявил Вильфор. - В самом деле, граф, вы пугаете дам.    

    - Да что же с вами? - шепотом повторил Дебрэ г-же Данглар.    

    - Ничего, ничего, - ответила она, делая над собой усилие, - мне просто душно,  вот и все.    

    - Не хотите ли спуститься в сад?  -  спросил  Дебрэ,  предлагая  г-же Данглар  руку и направляясь к потайной лестнице.    

    - Нет, нет, - сказала она, - уж лучше я останусь здесь.    

    - Но, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - неужели вы в самом деле  испугались?    

    - Нет, граф, - отвечала госпожа Данглар, - но вы умеете  так  строить  предположения, что фантазия начинает казаться реальностью.    

    - Ну, конечно, - сказал, улыбаясь, Монте-Кристо, - все это просто игра  воображения; ведь почему не представить себе, что эта комната -  мирная, честная  спальня матери семейства; эта кровать с пурпурным пологом ложе, осчастливленное  посещением богини Люпины; а эта таинственная лестница - просто ход, по которому  чуть слышно, чтобы не потревожить сна родильницы, спускается врач или  кормилица, или сам отец, уносящий  заснувшего младенца?..    

    На сей раз г-жа Данглар, вместо того чтобы успокоиться при виде  этой тихой  картины, застонала и окончательно лишилась чувств.    

    - Госпоже Данглар дурно, - запинаясь, сказал Вильфор, - не  перенести ли ее в  экипаж?    

    - Бог мой! - воскликнул Монте-Кристо. - А я не захватил своего флакона!    

    - У меня есть свой, - сказала г-жа де Вильфор.    

    И она передала Монте-Кристо флакон с красной жидкостью, подобной той,  благотворное действие которой граф испытал на Эдуарде.    

   -  Вот как!.. - сказал Монте-Кристо,  принимая  его  из  рук  г-жи  де Вильфор.    

    - Да, - прошептала она, - я последовала вашим указаниям.    

    - И удачно?    

    - Мне кажется, да.    

    Госпожу Данглар тем временем перенесли в смежную комнату.    

    Монте-Кристо смочил ее губы каплей красной жидкости, и она  пришла  в себя.    

    - Какой ужасный сон! - промолвила она.    

    Вильфор сильно сжал ей руку, чтобы дать ей понять,  что  это  не  был сон.    

    Стали искать Данглара; но, мало склонный к поэтическим  переживаниям, он уже  давно сошел в сад и беседовал с Кавальканти-старшим о проекте железной дороги  между Ливорно и Флоренцией.    

    Монте-Кристо, казалось, был в отчаянии; он взял г-жу Данглар под руку и провел  ее в сад, где они нашли Данглара сидящим за чашкой  кофе  между отцом и сыном  Кавальканти.    

    - Неужели я в самом деле так напугал вас,  сударыня?  -  сказал  Монте-Кристо.    

    - Нет, граф, но вы сами знаете, мы поддаемся впечатлениям  в  зависимости от  настроения.    

    Вильфор пытался засмеяться.