1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Пять человек вышли один за другим из ограды.    

Когда Гаврош скрылся из виду, свернув на Балетную улицу,  Бабет отвел Тенардье в сторону.    

– Ты разглядел этого малька?    

– Какого малька?    

– Да того, который взобрался на стену и принес тебе  веревку?    

– Не очень.    

– Ну так вот, я не уверен, но мне кажется, что это твой  сын.    

– Ты так думаешь? – спросил Тенардье.    

     

 Книга седьмая    

Арго    

         Глава первая.    Происхождение    

     

Pigritia[114]  – страшное слово.    

Оно породило целый мир – la pegre, читайте: воровство, и  целый ад – la pegrenne, читайте: голод.    

Таким образом, лень – это мать.    

У нее сын – воровство, и дочь – голод.    

Где мы теперь? В сфере арго.    

Что же такое арго? Это и национальность и наречие; это  воровство под двумя его личинами – народа и языка.    

Когда тридцать четыре года назад рассказчик этой мрачной и  знаменательной истории ввел в оно из своих произведений[115], написанных с такой же  целью, как и это, вора, говорящего на арго, это вызвало удивление и негодующие  вопли: «Как? Арго? Не может быть! Но ведь арго ужасно! Ведь это язык галер,  каторги, тюрем, всего самого отвратительного, что только есть в обществе!» и  т. д. и т. д.    

Мы никогда не понимали возражений такого рода.    

Потом, когда два великих романиста, один из которых являлся  глубоким знатоком человеческого сердца, а другой – неустрашимым другом народа,  Бальзак и Эжен Сю, заставили говорить бандитов на их языке, как это сделал в  1828 году автор книги «Последний день приговоренного к смертной казни», снова  раздались вопли. Повторяли: «Зачем оскорбляют наш слух писатели этим  возмутительным наречием? Арго омерзительно! Арго приводит в содрогание!»    

Кто же это отрицает? Конечно, это так.    

Когда речь идет о том, чтобы исследовать рану, пропасть или  общество, то с каких это пор стремление проникнуть вглубь, добраться до дна  считается предосудительным? Мы всегда считали это проявлением мужества, во  всяком случае, делом полезным и достойным сочувственного внимания, которого  заслуживает принятый на себя и выполненный долг. Почему же не разведать все, не  изучить всего, зачем останавливаться на полпути? Останавливаться – это дело  зонда, а не того, в чьей руке он находится.    

Конечно, отправиться на поиски в самые низы общества, туда,  где кончается твердая почва и начинается грязь, рыться в этих вязких пластах,  ловить, хватать и выбрасывать на поверхность животрепещущим это презренное  наречие, сочащееся грязью, этот гнойный словарь, где каждое слово кажется  мерзким звеном кольчатого чудовища, обитателя тины и мрака, – все это задача  и не привлекательная и не легкая. Нет ничего более удручающего, чем созерцать  при свете мысли отвратительное в своей наготе кишение арго. Действительно,  кажется, что пред вами предстало гнусное исчадие ночной тьмы, внезапно  извлеченное из его клоаки. Вы словно видите ужасную живую, взъерошенную  заросль, которая дрожит, шевелится, смотрит на вас, угрожает и требует, чтобы  ее вновь погрузили во мрак. Вот это слово походит на коготь, другое – на  потухший, залитый кровью глаз; вот эта фраза как будто дергается наподобие  клешни краба. И все это обладает той омерзительной живучестью, которая  свойственна всему зарождающемуся в разложении.    

Далее, с каких это пор ужас стал исключать исследование? С  каких это пор болезнь стала изгонять доктора? Можно ли представить себе естествоиспытателя,  который отказался бы изучать гадюку, летучую мышь, скорпиона, сколопендру,  тарантула и швырнул бы их обратно во тьму, воскликнув: «Какая гадость!»  Мыслитель, отвернувшийся от арго, походил бы на хирурга, отвернувшегося от  бородавки или язвы. Он был бы подобен филологу, не решающемуся заняться каким-нибудь  языковым явлением, или философу, не решающемуся вникнуть в какое-нибудь явление  общественной жизни. Ибо арго, – да будет известно тем, кто этого не  знает, – явление литературное и вместе с тем следствие определенного  общественного строя. Что же такое арго в собственном смысле? Арго-это язык  нищеты.    

Здесь нас могут прервать; могут дать более широкое  толкование приведенному факту, что иногда является средством уменьшить его  значительность; нам могут сказать, что все ремесла, все профессии – к ним,  пожалуй, можно было бы добавить все ступени общественной иерархии и всякую  форму мышления – имеют свое арго. Торговец, который говорит: Монпелье наличный,  Марсель хорошего качества; биржевой маклер, говорящий: играю на повышение,  страховая премия, текущий счет; игрок, который говорит: хожу по всем, пика  бита; пристав на Нормандских островах, говорящий: съемщик, на участок которого  наложено запрещение, не может требовать урожая с этого участка во время  заявления наследственных прав на недвижимое имущество отказчика; водевилист,  заявляющий, пьесу освистали; актер, сказавший: я провалился; философ, который  сказал: тройственность явления; охотник, говорящий: красная дичь, столовая  дичь; френолог, сказавший: дружелюбие, воинолюбие, тайнолюбие; пехотинец,  именующий ружье кларнетом; кавалерист, который называет своего коня индюшонком;  учитель фехтования, говорящий: терция, кварта, выпад; типограф, сказавший:  набор на шпонах, – все они, типограф, учитель фехтования, кавалерист,  пехотинец, френолог, охотник, философ, актер, водевилист, пристав, игрок,  биржевой маклер, торговец, говорят на арго. Живописец, который говорит: мой  мазилка, нотариус, который говорит: мой попрыгун, парикмахер, который говорит:  мой подручный, сапожник, который говорит: мой подпомощник, говорят на арго. В  сущности, если угодно, различные способы обозначать правую и левую стороны  также принадлежат арго: у матроса – штирборт и бакборт, у театрального  декоратора – двор и сад, у причетника – апостольская и евангельская. Есть арго  модниц, как было арго жеманниц. Особняк Рамбулье кое-где граничит с Двором  чудес. Есть арго герцогинь – свидетельством этого является фраза в любовной  записочке одной великосветской дамы и красавицы эпохи Реставрации: «Во всех  этих сплетках вы найдете тьможество оснований для того, чтобы мне вызволиться».    

Дипломатические шифры также составлены на арго: папская  канцелярия, употребляющая цифру «26» вместо «Рим», grkztntgzyal вместо отправка  и abfxustgrnogrkzutu XI вместо герцог Моденский, говорит на арго. Средневековые  врачи, которые вместо морковь, редиска и репа говорили: opoponach,  perfroschinum, reptitalmus, dracatholicum angelorutn, postmegorum, говорили на  арго. Сахарозаводчик, почтенный предприниматель, говорящий: сахарный песок,  сахарная голова, клерованный, рафинад, жженка, бастер, кусковой, пиленый,  изъясняется на арго. Известное направление в критике, двадцать лет назад  утверждавшее: Половина Шекспира состоит из игры слов и из каламбуров, говорило  на арго. Поэт и художник, которые совершенно верно определили бы г-на де  Монморанси как «буржуа», если бы он ничего не смыслил в стихах и статуях, выразились  бы на арго. Академик-классик, называющий цветы Флорой, плоды Помоной, море  Нептуном, любовь огнем в крови, красоту прелестями, лошадь скакуном, белую или  трехцветную кокарду розой Беллоны, треуголку треугольником Марса, – этот  академик-классик говорит на арго. У алгебры, медицины, ботаники свое арго.  Язык, употребляемый на кораблях, этот изумительный язык моряков, живописный,  достигающий совершенства, язык, на котором говорили Жан Бар, Дюкен, Сюффрен и  Дюпере, язык, сливающийся со свистом ветра в снастях, с ревом рупора, со стуком  абордажных топоров, с качкой, с ураганом, шквалом, залпами пушек, – это  настоящее арго, героическое и блестящее, которое перед пугливым арго нищеты –  то же, что лев перед шакалом.    

Все это так. Но что бы ни говорили, подобное понимание слова  «арго» является расширенным его толкованием, с которым далеко не все  согласятся. Мы же сохраним за этим словом его прежнее точное значение,  ограниченное и определенное, и отделим одно арго от другого. Настоящее арго,  арго чистейшее, если только эти два слова сочетаются, существующее с  незапамятных времен и представлявшее собой целое царство, есть, повторяем, не  что иное, как уродливый, пугливый, скрытый, предательский, ядовитый, жестокий,  двусмысленный, гнусный, глубоко укоренившийся роковой язык нищеты. У последней  черты всех унижений и всех несчастий существует крайняя, вопиющая нищета,  которая восстает и решается вступить в борьбу со всей совокупностью  благополучии и господствующих прав, – в борьбу страшную, где, применяя то  хитрость, то насилие, немощная и свирепая, она нападает на общественный  порядок, вонзаясь в него шипами порока или обрушиваясь дубиной преступления.  Для надобностей этой борьбы нищета изобрела язык битвы – арго.    

Заставить всплыть из глубины и поддержать над бездной  забвения пусть даже обрывок некогда живого языка, обреченного на исчезновение,  то есть сохранить один из тех элементов, дурных или хороших, из которых  слагается или которыми осложняется цивилизация, – это значит расширить  данные для наблюдения над обществом, это значит послужить самой цивилизации.  Умышленно или неумышленно Плавт оказал ей эту услугу, заставив двух карфагенских  воинов говорить на финикийском языке; эту услугу оказал и Мольер, заставив  говорить стольких своих персонажей на левантинском языке и всевозможных видах  местных наречий. Здесь возражения снова оживают: «А, финикийский, чудесно!  Левантинский – в добрый час! Даже местные наречия, пожалуйста! Это язык наций  или провинций; но арго? Какая необходимость в арго? Зачем вытаскивать на свет  божий арго?»    

На все это мы ответим одно. Если язык, на котором говорила  нация или провинция, заслуживает интереса, то есть нечто еще более достойное  внимания и изучения – это язык, на котором говорила нищета.    

Это язык, на котором во Франции, к примеру, говорила более  четырех столетий не только какая-нибудь разновидность человеческой нищеты, но  нищета вообще, всяческая нищета.    

И затем, – мы на этом настаиваем, – изучать  уродливые черты и болезни общества, указывать на них для того, чтобы  излечить, – это не та работа, где можно выбирать. Историк нравов и идей  облечен миссией не менее трудной, чем историк событий. В распоряжении одного –  поверхность цивилизации: он наблюдает борьбу династий, рождения  престолонаследников, бракосочетания королей, битвы, законодательные собрания,  крупных общественных деятелей, революции – все, что совершается при свете дня  вовне. Другому достаются ее недра, ее глубь – он наблюдает народ, который  работает, страдает и ждет, угнетенную женщину, умирающего ребенка, глухую  борьбу человека с человеком, никому неведомые зверства, предрассудки,  несправедливости, принимаемые как должное, подземные толчки, отразившие закон,  тайное перерождение душ, едва различимое содрогание масс, голодающих, босяков,  голяков, бездомных, безродных, несчастных и опозоренных – все эти призраки,  бродящие во тьме. Ему надлежит нисходить туда с сердцем, исполненным милосердия  и строгости, до самых непроницаемых казематов, где вперемешку пресмыкаются тот,  кто истекает кровью, и тот, кто нападает, тот, кто плачет, и тот, кто  проклинает, тот, кто голодает, и тот, кто пожирает, тот, кто является жертвою  зла, и тот, кто его творит. Разве у историков сердец и душ меньше обязанностей,  чем у историков внешних событий? Разве Данте нужно было сказать меньше, чем  Макиавелли? Разве подземелья цивилизации, будучи столь глубокими и мрачными,  меньше значат, нежели надземная ее часть? Можно ли хорошо знать горный кряж,  если не знаешь скрытой в нем пещеры?    

Из вышесказанного могут заключить, что между двумя  категориями историков есть большое различие; на наш взгляд, его не существует.  Нельзя быть хорошим историком жизни народов, внешней, зримой, бросающейся в  глаза, открытой, если ты вместе с тем не являешься историком скрытой жизни его  недр; нельзя быть хорошим историком внутреннего бытия, если ты не сумеешь стать  каждый раз, когда в этом встретится необходимость, историком бытия внешнего.  История нравов и идей пронизывает историю событий и сама, в свою очередь,  пронизана ею. Это два порядка разных явлений, соответствующих один другому,  всегда взаимно подчиненных, а нередко и порождающих друг друга. Все черты,  которыми провидение отмечает лик нации, имеют свое загадочное, но отчетливое  соответствие в ее глубинах, и все содрогания этих глубин вызывают изменения на  поверхности. Подлинная история примешана ко всему, и потому настоящий историк  должен вмешиваться во все.    

Человек – это не круг с одним центром, это эллипс с двумя  средоточиями. События – одно из них, идеи – другое.    

Арго – не что иное, как костюмерная, где язык, намереваясь  совершить какой-нибудь дурной поступок, переодевается. Там он напяливает на  себя маски-слова и лохмотья-метафоры. Так он становится страшен.    

Его с трудом узнают. Неужели это действительно французский  язык, великий человеческий язык? Вот он готов выйти на сцену и подать реплику  преступлению, пригодный для всех постановок, которые имеются в репертуаре зла.  Он уже не идет, а ковыляет; он прихрамывает, опираясь на костыль Двора  чудес, – костыль, способный мгновенно превратиться в дубинку; он именуется  профессиональным нищим; он загримирован своими костюмерами – всеми этими  призраками; он то ползет по земле, то поднимается – двойственное движение  пресмыкающегося. Он может сыграть любую роль: подделыватель документов сделал  его косым, отравитель покрыл ярью-медянкой, поджигатель начернил сажей, а  убийца подрумянил кровью своих жертв.    

Если подойти к дверям общества с той стороны, где обретаются  честные люди, то можно услышать разговор тех, кто за дверями. Можно различить  вопросы и ответы. Можно расслышать, хотя и не понимая его смысла,  отвратительный говор, звучащий почти по-человечески, но более близкий к лаю,  чем к речи. Это-арго. Слова его уродливы и отмечены какой-то фантастической  животностью. Кажется, что слышишь говорящих гидр.    

Это – непонятное в сокрытом мглою. Это скрипит и шушукается,  дополняя сумерки загадкой. Глубокую тьму источает несчастье, еще более глубокую  – преступление; эти две сплавленные тьмы составляют арго. Мрак вокруг, мрак в  поступках, мрак в голосах. Страшен этот язык-жаба; он мечется взад и вперед,  подскакивает, ползет, пускает слюну и отвратительно копошится в бесконечном  сером тумане, созданном из дождя, ночи, голода, порока, лжи, несправедливости,  наготы, удушья и зимы, – в тумане, заменяющем ясный полдень отверженным.    

Будем же снисходительны к ним. Увы! Что представляем собою  мы с вами? Что такое я, обращающийся к вам? Кто такие вы, слушающие меня?  Откуда мы? Есть ли полная уверенность в том, что мы ничего не совершили, прежде  чем родились? Земля отнюдь не лишена сходства с тюремной клеткой. Кто знает, не  является ли человек преступником, вторично приговоренным к наказанию  божественным судом?    

Взгляните на жизнь поближе. Она создана так, что всюду  чувствуется кара.    

Вы тот, кто зовется счастливцем? Нет, вы каждый день  грустите. Каждому дню – своя большая печаль или своя маленькая забота. Вчера вы  дрожали за здоровье того, кто вам дорог, сегодня боитесь за свое собственное,  завтра вас беспокоят денежные дела, послезавтра наветы клеветника, вслед за  этим – несчастье друга; потом дурная погода, потом разбитая или потерянная  вещь, потом удовольствие, за которое вам приходятся расплачиваться муками  совести и болью в позвоночнике, а иногда вас беспокоит положение  государственных дел. Все это не считая сердечных горестей. И так далее, до  бесконечности. Одно облако рассеивается, другое лишь меняет очертания. На сто  дней едва ли найдется один, полный неомраченной радости и солнца. А ведь вы  принадлежите к небольшому числу тех, кто обладает счастьем! Чтo касается других  людей, то над ними ночь, беспросветная ночь.    

Незрелые умы пользуются выражением: счастливцы и несчастные.  В этом мире, по-видимому, являющемся преддверием иного, нет счастливцев.    

Правильное разделение людей таково: осиянные светом и  пребывающие во мраке.    

Уменьшить количество темных, увеличить количество  просвещенных – такова цель. Вот почему мы кричим – «Обучения! Знания!» Научить  читатьэто зажечь огонь; каждый разобранный слог сверкает.    

Впрочем, сказать: «свет» не всегда значит сказать:  «радость». Страдают и залитые светом: его излишек сжигает. Пламя – враг  крыльев. Пылать, не прекращая полета, – это и есть чудо гения.    

Когда вы познаете, когда вы полюбите, вы будете страдать еще  больше. День рождается в слезах. Осиянные светом плачут хотя бы над  пребывающими во мраке.    

 Глава вторая.    Корни    

     

Арго – язык пребывающих во мраке.    

Это загадочное наречие, позорное и бунтарское, волнует мысль  в самых ее темных глубинах и приводит социальную философию к самым скорбным  размышлениям. Именно на нем явственно видна печать кары. Каждый слог отмечен  ею. Слова обычного языка являются в нем как бы покоробившимися и заскорузлыми  под раскаленным железом палача. Некоторые как будто еще дымятся. Иная фраза  производит на вас впечатление внезапно оголенного плеча вора с выжженным  клеймом. Мысль почти отказывается быть выраженной этими словами-острожниками.  Метафора бывает иногда столь наглой, что чувствуется ее знакомство с позорным  столбом.    

Но несмотря на все это и по причине всего этого, столь  странное наречие по праву занимает свое отделение в том беспристрастном  хранилище, где есть место как для позеленевшего лиара, так и для золотой  медали, и которое именуется литературой. У арго – можете с этим соглашаться или  не соглашаться – есть свой синтаксис и своя поэзия. Это язык. Если по  уродливости некоторых слов можно распознать, что его коверкал Мандрен, то по  блеску некоторых метонимий чувствуется, что на нем говорил Вийон.    

Стихотворная строчка, столь изысканная и столь  прославленная:    

     

Mais оu sont les neiges d'antan?[116]    

     

написана на арго. Antan – ante annum – слово из арго Двора  чудес, обозначающее прошедший год и, в более широком смысле, когда-то Тридцать  лет назад, в 1827 году, в эпоху отбытия огромной партии каторжников, еще можно  было прочесть изречение, нацарапанное гвоздем на стене одного из казематов  Бисетра королем государства Арго, осужденным на галеры: Les dabs d'antan  trimaient siempre pour la pierre du coesre. Иными словами – Короли былых времен  всегда отправлялись на коронацию. Для этого «короля» каторга и была  «коронацией».    

Слово decarade, означающее отъезд тяжелой кареты галопом,  приписывается Вийону, и оно достойно его. Это слово, будто высекающее искры,  передано мастерской ономатопеей в изумительном стихе Лафонтена:    

     

Six forts chevaux  tiraient un coche.[117]    

     

С точки зрения чисто литературной, мало какое исследование  может быть любопытней и плодотворней, чем в области арго. Это настоящий язык в  языке, род болезненного нароста, нездоровый черенок, который привился,  паразитическое растение, пустившее корни в древний галльский ствол и  расстилающее свою зловещую листву по одной из ветвей языкового древа. Таким оно  кажется на первый взгляд, таково, можно сказать, общее впечатление от арго. Но  перед теми, кто изучает язык как следует его изучать, то есть как геолог  изучает землю, арго возникает напластованием. В зависимости от того, насколько  глубоко разрывают это напластование, в арго под старым французским народным  языком находят провансальский, испанский, итальянский, левантинский – этот язык  портов Средиземноморья, английский и немецкий, романский в трех его  разновидностях – романо-французской, романо-итальянской,  романо-романской, – латинский, наконец, баскский и кельтский. Это глубоко  залегающая, причудливая формация. Подземное здание, построенное сообща всеми  отверженными. Каждое отмеченное проклятием племя отложило свой пласт, каждое  страдание бросило туда свой камень, каждое сердце положило свой булыжник. Толпа  преступных душ, низменных и возмущенных, пронесшихся через жизнь и исчезнувших  в вечности, присутствует здесь почти целиком и словно просвечивает сквозь форму  какого-нибудь чудовищного слова.    

Не угодно ли испанского? Древнее готское арго кишит  испанизмами. Вот boffette – пощечина, происшедшее от bofeton: vantane – окно  (позднее – vanternе), от veniana; gat – кошка, от goto; acite – масло, от  aceyte. He угодно ли итальянского? Вот spade – шпага, происшедшее от spada;  carvel – судно, от сагаvella. He угодно ли английского? Вот bichot – епископ,  происшедшее от bishop; raille – шпион, от rascal, rascalion – негодяй; pilche –  футляр, от pitcher – ножны. Не угодно ли немецкого? Вот caleur – слуга, от  Kellner; hers – хозяин, от Herzog – герцог. Не угодно ли латинского? Вот  frangir – ломать, от frangere; affurer – воровать, от fur; cadene – цепь, от  catena. Есть латинское слово, появлявшееся во всех европейских языках в силу  какой-то загадочной верховной его власти: это слово magnus – великий; Шотландия  сделала из него mac, обозначающее главу клана: Мак-Фарлан, Мак-Каллюмор –  великий Фарлан, великий Каллюмор[118],  арго сделало из него meck, а позднее meg, то есть бог. Не угодно ли баскского?  Вот gahisto – дьявол, от gaiztoa – злой; sorgabon – доброй ночи, от gabon –  добрый вечер. Не угодно ли кельтского? Вот blavin – носовой платок, от blavet –  брызжущая вода; menesse – женщина (в дурном смысле), от meinec – полный камней;  barant – ручей, от baranton – фонтан; goffeur – слесарь, от goff – кузнец;  guedouze – смерть, от guenn-du, белое-черное. Не угодно ли, наконец, истории?  Арго называет экю мальтийка, в память монеты, имевшей хождение на галерах  Мальты.    

Кроме филологической основы, на которую мы только что  указали, у арго имеются и другие корни, еще более естественные и порожденные,  так сказать, разумом человека.    

Во-первых, прямое словотворчество. Вот где тайна созидания  языка. Умение рисовать при помощи слов, которые, неведомо как и почему, таят в  себе образ. Они простейшая основа всякого человеческого языка – то, что можно  было бы назвать его строительным гранитом. Арго кишит словами такого рода,  словами стихийными, созданными из всякого материала, неизвестно где и кем, без  этимологии, без аналогии, без производных, – словами, стоящими особняком,  варварскими, иногда отвратительными, но обладающими странной силой  выразительности и живыми. Палач – кат; лес – оксым; страх, бегство – плет;  лакеи – лакуза; генерал, префект, министр – ковруг; дьявол – дедер. Нет ничего  более странного, чем эти слова, которые и укрывают и обнаруживают. Некоторые,  например дедер, гротескны и страшны и производят на вас впечатление гримасы циклопа.    

Во-вторых, метафора. Особенностью языка, который хочет все  сказать и все скрыть, является обилие образных выражений. Метафора-загадка, за  которой укрывается вор, замышляющий преступление, заключенный, обдумывающий  бегство. Не существует идиома более метафорического, чем арго. Отвинтить орех –  свернуть шею, хрястать – есть; венчаться – быть судимым; крыса – тот, кто  ворует хлеб; алебардит – идет дождь, старая поразительная метафора, сама в известном  смысле свидетельствующая о времени своего появления, уподобляющая длинные косые  струи дождя сомкнутому строю наклоненных пик ландскнехтов и умещающая в одном  слове народную метонимию: дождит алебардами. Иногда, по мере того как арго  подвигается от первой стадии своего развития ко второй, слова, находившиеся в  диком, первобытном состоянии, обретают метафорическое значение. Дьявол  перестает быть дедером и становится пекарем, – тем, кто сажает в печь. Это  умнее, но мельче; нечто, подобное Расину после Корнеля, Еврипиду после Эсхила.  Некоторые выражения арго, относящиеся к обеим стадиям его развития, имеющие  характер варварский и метафорический, походят на фантасмагории. Потьмушники  мозгуют стырить клятуру под месяцем (бродяги ночью собираются украсть лошадь).  Все это проходит перед сознанием, как группа призраков. Видеть видишь, но что  это такое – не ведаешь.    

В-третьих, его изворотливость. Арго паразитирует на живом  языке. Оно пользуется им, как ему вздумается, оно черпает из него на удачу и  часто довольствуется, когда в этом возникает необходимость, общим грубым  искажением. Нередко, с помощью обычных слов, изуродованных таким образом, в  сочетании со словами из чистого арго, оно составляет красочные выражения, где  чувствуется смесь двух упомянутых элементов – прямого словотворчества и  метафоры: Кэб брешет, сдается, пантенова тарахтелка дыбает по оксиму – собака  лает, должно быть, дилижанс из Парижа проезжает по лесу. Фраер – балбень,  фраерша – клевая, а баруля фартовая – хозяин глуп, его жена хитра, а дочь  красива. Чаще всего, чтобы сбить с толку слушателя, арго ограничивается тем,  что без разбора прибавляет ко всем словам гнусный хвост, окончание айль, орг,  ерг или юш. Так: Находитайль ли выерг это жаркоюш хорошорг? – находите ли  вы это жаркое хорошим? Эта фраза была обращена Картушем к привратнику, чтобы  узнать, удовлетворяет ли его сумма, предложенная за побег. Окончание мар стали  прибавлять сравнительно недавно.    

Арго, будучи наречием разложения, быстро разлагается и само.  Кроме того, стараясь скрыть свою сущность, оно, только-только почувствовав, что  оно разгадано, преобразуется. В противоположность любой иной форме  произрастания, здесь луч света убивает все, к чему прикасается. Так и шествует  вперед арго, непрестанно распадаясь и восстанавливаясь; это безвестная, проворная,  никогда не прекращающаяся работа. В десять лет арго проходит путь более  длинный, чем язык – за десять столетий. Таким образом larton, хлеб, становится  lartif; gail, лошадь, – gaye; fertanche, солома, – fertille;  momignard, малыш, – momacqe; fiques, одежда, – frusques; chique, церковь, –  ergugeoir; colabre, шея, – colas. Дьявол сначала хаушень, потом дедер,  потом пекарь, священник – скребок, потом кабан; кинжал – двадцать два, потом  перо, потом булавка; полицейские – кочерги, потом жеребцы, потом рыжие, потом  продавцы силков, потом легавые, потом фараоны; палач – дядя, потом Шарло, потом  кат, потом костыльщик. В XVII веке бить – угощать табаком, а в XIX –  натабачить. Двадцать различных выражений прошли между этими двумя. Язык Картуша  Ласнеру показался бы китайской грамотой. Все слова этого языка находятся в  непрерывном бегстве, подобно людям, их произносящим.    

Однако время от времени, именно вследствие этого движения,  старое арго возрождается и опять становится новым. У него есть свои центры, где  оно удерживается. Тюрьма Тампль сохраняла арго XVII века; Бисетр в бытность  свою тюрьмой хранил арго Тюнского царства. Там можно было услышать окончания на  анш старых подданных этого царства. Ты пьеанш? (ты пьешь?) Он верианш (он  верит). Но вечное движение не перестает оставаться его законом.    

Если философу удается удержать на мгновение «тот  беспрестанно улетучивающийся язык, чтобы исследовать его, им овладевают  горестные, но полезные мысли. Нет исследования более действенного,  плодотворного и поучительного. Нет ни одной метафоры, ни одного корня в словах  арго, которые не содержали бы наглядного урока. У этих людей бить – значит  прикидываться; они бьют болезнь – прикидываются больными: их сила – хитрость.    

Для них идея человека неотделима от идеи тьмы. Ночь –  потьмуха; человек – темник. Человек – производное от ночи.    

Они привыкли рассматривать общество как среду, убивающую их,  как роковую силу; о своей свободе они говорят так, как принято говорить о своем  здоровье. Арестованный человек – больной; человек осужденный – мертвый.    

Самое страшное для заключенного в четырех каменных стенах,  где он погребен, это некая леденящая чистота; он называет темницу чистая. В  этом мрачном месте жизнь на воле всегда является ему в самом радужном свете. У  заключенного на ногах кандалы; быть может, вы полагаете, что, по его мнению,  ноги служат для ходьбы? Нет, он думает, что для пляски; поэтому, когда ему  удается перепилить кандалы, первая его мысль – о том, что теперь он может  танцевать, и он называет пилу скрипка. Имя – это сердцевина; многозначительное  уподобление! У бандита две головы: та, которая обдумывает все его действия и  руководит им в течение всей жизни, и та, которая ложится под нож гильотины в  день его казни; голову, которая подает ему советы в преступных деяниях он  называет сорбонной, другую, которой он платится, отрубком. Когда у человека на  теле ничего не остается, кроме лохмотьев, а в сердце – ничего, кроме пороков,  когда он доходит до того двойного падения, материального и нравственного,  которое характеризуется в обоих его значениях словом gueux – нищий, то он готов  на преступление, он подобен хорошо отточенному ножу с двумя лезвиями – нуждой и  злобой; поэтому арго не говорит gueux, оно говорит reguise – навостренный. Что  такое каторга? Костер для осужденных на вечные муки, ад. Каторжник называется  хворостье. Наконец, каким же словом злодей называет тюрьму? Академия. Целая  исправительная система может родиться из одного слова.    

У вора тоже есть свое так называемое «пушечное мясо», те,  кого можно обокрасть, – вы. я, любой прохожий: pantre. (Pan – все люди.)    

Хотите знать, где появилось большинство песен каторги, эти  припевы, именуемые в специальных словарях lirlonfa?[119] Так вот, послушайте.    

В парижском Шатле существовал длинный подвал. Этот подвал  находился на восемь футов ниже уровня Сены. В нем не было ни окон, ни отдушин,  единственным отверстием являлась дверь; люди могли туда проникнуть, но воздух  не проникал. Каменный свод служил потолком, а полом – десятидюймовый слой  грязи. Подвал когда-то был вымощен, но туда просачивалась вода, и каменные  плиты пола дали трещины и выкрошились. На высоте восьми футов от пола это подземелье  пересекала из конца в конец длинная толстая балка; с балки на некотором  расстоянии одна от другой свешивались цепи длиною в три фута, а к концам этих  цепей были прикреплены ошейники. В подвал сажали людей, осужденных на галеры,  до дня их отправки в Тулон. Их загоняли под эту балку, где каждого ожидали  поблескивавшие во мраке кандалы. Цепи, будто свешивающиеся руки, и ошейники,  точно открытые ладони, хватали несчастных за шею. Их заковывали и оставляли  здесь. Цепь была слишком коротка и не давала им лечь. Они стояли неподвижно в  этом подвале, в этой тьме, под этой перекладиной, почти повешенные, вынужденные  тратить неслыханные усилия, чтобы дотянуться до куска хлеба или кружки с водой  под низко нависающим над головой сводом, по щиколотку в грязи, в стекающих по  телу собственных нечистотах, истерзанные усталостью, на дрожащих,  подкашивающихся ногах, цепляясь руками за цепь, чтобы отдохнуть, не имея  возможности уснуть иначе, как стоя, и, просыпаясь каждую минуту, удушаемые  ошейником. Иные из них уже не просыпались. Чтобы поесть, они, при помощи ступни  одной ноги, поднимали по голени другой, пока его могла достать рука, тот хлеб,  который им бросали в грязь. Сколько времени находились они в таком положении?  Месяц, два месяца, иногда полгода; один пробыл год. Это была прихожая каторги.  Сюда бросали за убитого в королевских лесах зайца. Что делали они в этом  склепе, в этой преисподней? То, что можно было делать в склепе: умирать, и то,  что можно делать в преисподней: петь. Потому что там, где нет больше надежды,  остается песня. В мальтийских водах, при приближении галеры, сначала слышали  песню, а уж потом удары весел. Бедняга браконьер Сюрвенсан, прошедший через  подвальную тюрьму Шатле, говорил: Только рифмы меня и поддерживали. Говорят о  бесполезности поэзии. На что, мол, нужны рифмы? Но именно в этом подвале и  родились почти все песни арго. Именно в тюрьме Большого Шатле в Париже появился  меланхоличный припев галеры Монгомери: Тималумизен, тимуламизон. Большинство  этих песен зловещи; некоторые веселы; одна песенка – нежная:    

     

Туткайль театр    

Малютки стрелка.[120]    

     

Сколько ни старайтесь, вы не уничтожите бессмертных останков  человеческого сердца – любовь.    

В этом мире темных дел один хранит тайну другого. Тайна –  общая собственность. Тайна для этих отверженных – связь, являющаяся основой их  союза. Открыть тайну – значит вырвать у каждого члена этого дикого сообщества  какую-то часть его самого. Донести, на энергичном языке арго, обозначает съесть  кусок. Словно доносчик отрывает по частице тела у всех и питается этим мясом.    

Что значит дать пощечину? Обычная метафора отвечает:  засветить тридцать шесть свечей. Здесь арго вмешивается и добавляет: свеча –  это камуфля. Поэтому обычный разговорный язык нашел для пощечины синоним –  камуфлет. Таким образом, благодаря своего рода проникновению снизу вверх,  пользуясь метафорой, этой траекторией, которую невозможно вычислить, арго поднялось  из пещеры до академии. Пулайе сказал: Я зажигаю мою камуфлю, а Вольтер писал:  Ланглевьель Ла Бомель заслуживает ста камуфлетов.    

Раскопки в арго – это открытие на каждом шагу. Углубленное  изучение этого странного наречия приводит к таинственной точке пересечения  общества добропорядочных людей с обществом людей, заклейменных проклятием.    

Арго – это слово, ставшее каторжником.    

Трудно поверить, чтобы мыслящее начало человека могло пасть  столь низко, чтобы оно могло дать темной тирании рока связать себя по рукам и  ногам и ввергнуть в бездну, чтобы оно могло тяготеть к неведомым соблазнам этой  бездны.    

О бедная мысль отверженных!    

Неужели в этом мраке никто не придет на помощь душе  человеческой? Неужели ее удел – вечно ждать духа-освободителя, исполинского  всадника, правящего пегасами и гиппогрифами, одетого в цвета зари воителя,  спускающегося с лазури на крыльях, радостного рыцаря будущего? Неужели она  всегда будет тщетно призывать на помощь выкованное из света копье идеала?  Неужели она навеки обречена с ужасом слышать, как в непроницаемой тьме этой бездны  надвигается на нее Зло, и различать все яснее и яснее под отвратительными  водами голову этого дракона, пасть, изрыгающую пену, змеистое колыхание его  когтистых лап, его вздувающихся и опадающих колец? Неужели она должна  оставаться там, без проблеска света, без надежды, отданная во власть  приближающегося страшного чудовища, которое как будто уже учуяло ее, эта  дрожащая, с разметавшимися волосами, ломающая руки, навсегда прикованная к  утесу ночи печальная Андромеда, чье нагое тело белеет во мраке?    

 Глава третья.    Арго плачущее и арго смеющееся    

     

Как видите, все арго целиком, как существовавшее четыре века  назад, так и арго современное, проникнуто тем мрачным символическим духом,  который придает всем словам то жалобный, то угрожающий оттенок. В нем чувствуется  древняя свирепая печаль нищих Двора чудес, которые употребляли для игры особые  колоды карт; некоторые из этих карт дошли до нас. Трефовая восьмерка, например,  представляла собой большое дерево с восемью огромными трилистниками – род  символического изображения леса. У подножия этого дерева разложен костер, на  котором три зайца поджаривают воздетого на вертел охотника, а позади, на другом  костре, стоит дымящийся котелок, из которого высовывается голова собаки. Нет  ничего более зловещего, чем это возмездие в живописи, на игральных картах, во  времена костров для поджаривания контрабандистов и кипящих котлов, куда бросали  фальшивомонетчиков. Различные формы, в которые облекалась мысль в царстве арго,  даже песня, даже насмешка, отмечена печатью бессилия и подавленности. Все  песни, напевы которых сохранились, смиренны и жалостны до слез. Вор называется  бедным вором, и всегда он прячущийся заяц, спасающаяся мышь, улетающая птица.  Арго почти не жалуется, оно ограничивается вздохами; одно из его стенаний дошло  до нас: «Je n'entiave que le dail comment meck, le daron des orgues, peut  atiger ses momes et ses momignards et les locher criblant sans etre atige  luimeme».[121]  Отверженный, всякий раз, когда у него есть время подумать, осознает, как он  ничтожен перед лицом закона и незначителен перед лицом общества; он  пресмыкается, он умоляет, он взывает о сострадании; чувствуется, что он сознает  свою вину.    

В середине прошлого столетия произошла перемена. Тюремные  песни, запевки воров приобрели, так сказать, дерзкие, разудалые ухватки.  Жалобный припев малюре заменился ларифла. В XVIII веке почти во всех песнях  галер, каторги и ссылки обнаруживается дьявольская, загадочная веселость. Их  сопровождает точно светящийся фосфорическим блеском пронзительный, подпрыгивающий  припев, который кажется заброшенной в лес песенкой дудящего в дудку блуждающего  огонька:    

     

Мирлябаби, сюрлабабо,    

Мирлитон рибон рибет.    

Сюрлябаби, мирлябабо,    

Мирлитон рибон рибо.    

     

Так распевали, приканчивая человека где-нибудь в погребе или  в лесной глуши.    

Это серьезный симптом. В XVIII веке стародавняя печаль этих  угрюмых слоев общества рассеивается. Они начинают смеяться. Они осмеивают и  великого бога и великого короля. В царствование Людовика XV они называют короля  Франции «маркиз Плясун». Они почти веселы. Какой-то слабый свет исходит от этих  отверженных, точно совесть не тяготит их больше. Эти жалкие племена потемок  отличаются не только отчаянным мужеством своих поступков, но и беззаботной  дерзновенностью духа. Это признак того, что они теряют сознание своей преступности  и что они ощущают даже среди мыслителей и мечтателей неведомую им самим  поддержку. Это признак того, что грабеж и воровство начинают просачиваться даже  в доктрины и софизмы, теряя при этом некоторую долю своего безобразия и щедро  наделяя им доктрины и софизмы. Наконец это признак, – если только не  возникнет какой-нибудь помехи, – близкого и пышного их расцвета.    

Остановимся на мгновение. Кого мы обвиняем здесь? XVIII век?  Его философию? Конечно, нет. Дело XVIII века – доброе и полезное дело.  Энциклопедисты с Дидро во главе, физиократы с Тюрго во главе, философы с  Вольтером во главе, утописты с Руссо во главе, – это четыре священных  легиона. Огромный рывок человечества вперед, к свету, – их заслуга. Это  четыре передовых отряда человеческого рода, движущихся к четырем основным  пунктам прогресса: Дидро – к прекрасному, Тюрго – к полезному, Вольтер – к  истинному, Руссо – к справедливому. Но рядом с философами и ниже их  благоденствовали софисты – ядовитая поросль, присосавшаяся к здоровым  растениям, цикута в девственном лесу. В то время как палач сжигал на главной  леснице Дворца правосудия великие освободительные книги эпохи, писатели, ныне  забытые, издавали с королевского разрешения бог знает какую литературу,  оказывавшую странное, разлагающее действие и с жадностью проглатываемую  отверженными. Некоторые из этих изданий, опекавшихся одним принцем, –  забавная подробность! – числятся в Тайной библиотеке. Эти важные, но  неизвестные факты остались незамеченными на поверхности. Порою именно самая  тьма, окутывающая факт, уже говорит о его опасности. Он темен, потому что  происходит в подземелье. Быть может, Ретиф де ла Бретон прорыл тогда в народных  толщах самую гибельною для здоровья галерею.    

Эта работа, совершавшаяся во всей Европе, произвела в  Германии большие опустошения, чем где бы то ни было. В Германии, в течение  известного периода времени, описанного Шиллером в его знаменитой драме  «Разбойник», воровство и грабеж, самовольно завладев правом протеста против  собственности и труда и усвоив некоторые общеизвестные, на поверхности  благовидные, но ложные по существу, кажущиеся справедливыми, но бессмысленные  на самом деле идеи, облачились в них и как бы исчезли, приняв отвлеченное  название и получив таким образом видимость теории; они проникали в среду  трудолюбивых людей, честных и страдающих, даже без ведома неосторожных химиков,  изготовивших эту микстуру, даже без ведома масс, принимавших ее. Возникновение  подобного факта всякий раз означает опасность. Страдание порождает вспышки  гнева. В то время как преуспевающие классы самоослепляются или усыпляют  себя, – в одном и в другом случае глаза у них закрыты, – ненависть  бедствующих классов зажигает свой факел от какого-нибудь огорченного или  злобного ума, размышляющего в уединении, и начинает исследовать общество. Это  исследование, проводимое ненавистью, ужасно!    

Отсюда, если есть на то воля роковых времен, и вытекают  ужасные потрясения, некогда названные жакериями, рядом с которыми чисто  политические волнения – детская игра. Это уже не борьба угнетенного с  угнетателем, но стихийный бунт неблагополучия против благоденствия. И тогда все  рушится.    

Жакерии – это вулканические толчки в недрах народа.    

Именно такой опасности, быть может, неизбежной для Европы  конца XVIII века, поставила предел французская революция – этот огромный акт  человеческой честности.    

Французская революция, которая есть не что иное, как идеал,  вооруженный мечом, встав во весь рост, одним внезапным движением закрыла ворота  зла и открыла ворота добра.    

Она дала свободу мысли, провозгласила истину, развеяла миазмы,  оздоровила век, венчала на царство народ.    

Можно сказать, что она сотворила человека во второй раз, дав  ему вторую душу – право.    

XIX век унаследовал ее дело и воспользовался им, и сегодня  социальная катастрофа, на которую мы только что указывали, невозможна. Слепец,  кто о ней предупреждает! Глупец, кто ее страшится! Революция – это прививка  против жакерии.    

Благодаря революции условия общественной жизни изменились. В  нашей крови нет больше болезнетворных бацилл феодализма и монархии. Нет больше  средневековья в нашем государственном строе. Мы больше не живем в те времена,  когда ужасающее внутреннее брожение прорывалось наружу, когда под ногами  слышались глухие перекаты непонятного гула, когда на поверхности цивилизации  выступали невиданные холмы, таящие в себе подземные ходы кротов, когда земля  разверзалась, когда свод пещер рушился – и вдруг из-под земли возникали чудовищные  лики.    

Революционное чувство – чувство нравственное. Развившись,  сознание права развивает сознание долга. Всеобщий закон – это свобода, кончающаяся  там, где начинается свобода другого, согласно изумительному определению  Робеспьера. С 89-го года народ, весь целиком, вырастает в некую возвышенную  личность; нет бедняка, который, сознавая свое право, не видел бы проблеска  света; умирающий от голода чувствует в себе честность Франции; достоинство  гражданина есть его внутреннее оружие; кто свободен, тот добросовестен; кто  голосует, тот царствует. Отсюда неподкупность; отсюда неуспех нездоровых  вожделений; отсюда героически опущенные перед соблазнами глаза. Революционное  оздоровление таково, что в день, возвещающий о свободе, будь то 14 июля или 10  августа, нет больше черни. Первый клич просвещенных и нравственно возвеличившихся  народных масс – это «Смерть ворам!» Прогресс – честный малый; идеал и абсолют  не шарят по карманам. Кто охранял в 1848 году фургоны с богатствами Тюильри?  Тряпичники из Сент-Антуанского предместья. Лохмотья стояли на страже сокровищ.  Добродетель придала блеск оборванцам. В одном из этих фургонов, ящиков, едва  закрытых и даже полуоткрытых, среди сотен сверкающих драгоценностями ларцов  была древняя корона Франции, вся в алмазах, увенчанная царственным бриллиантом  «Регентом» и стоившая тридцать миллионов. И босые люди охраняли эту корону.    

Итак, нет больше жакерии. И я соболезную ловким людям. С нею  исчез тот давний страх, который в последний раз произвел свое действие и уже  никогда больше не может быть применен в политике. Главная пружина красного  призрака сломана. Теперь об этом знают все. Страшилище больше не устрашает.  Птицы запросто обращаются с пугалом, чайки садятся на него, буржуа над ним  смеются.    

 Глава четвертая.    Два долга: бодрствовать и надеяться    

     

Но рассеялась ли при этом всякая социальная опасность?  Конечно, нет. Жакерия не существует. Общество может быть спокойно, кровь не  бросится ему больше в голову; но оно должно поразмыслить о том, как ему следует  дышать. Апоплексии оно может не бояться, но есть еще чахотка. Социальная  чахотка называется нищетой.    

Подтачивающая изнутри болезнь не менее смертельна, чем удар  молнии.    

Будем же повторять неустанно: прежде всего нужно думать о  скорбящих и обездоленных, помогать им, дать им дышать свежим воздухом,  просвещать их, любить, расширять их горизонт, щедро предоставлять им во всех  его формах воспитание, всегда подавать им пример трудолюбия, но не праздности,  уменьшать тяжесть отдельного, личного бремени, углубляя познание общей цели,  ограничивать бедность, не ограничивая богатство, создавать обширное поле для  общественной и народной деятельности, иметь, подобно Бриарею, сто рук, чтобы  протянуть их во все стороны слабым и угнетенным, общими силами выполнить  великий долг, открыв мастерские для всех сноровок, школы – для всех  способностей и училища – для всех умов; увеличить заработок, облегчить труд,  уравновесить дебет и кредит, то есть привести в соответствие затрачиваемые  усилия и возмещение, потребности и удовлетворение, – одним словом,  заставить социальную систему давать страдающим и невежественным больше света и  больше благ. Вот в чем первая братская обязанность – пусть человеколюбивые души  этого не забывают; вот в чем первая политическая необходимость – пусть  эгоистичные сердца об этом знают.    

Однако – это только начало. Задача такова: труд не может  быть законом, не будучи правом.    

Мы не развиваем свою мысль, ибо здесь это неуместно.    

Если природа называется провидением, общество должно  называться предвиденьем.    

Интеллектуальный и нравственный рост не менее важен, чем  улучшение материальных условий. Знание – это напутствие, мысль – первая  необходимость, истина – пища, подобная хлебу. Разум, изголодавшийся по знанию и  мудрости, скудеет. Пожалеем же и желудки и умы, лишенные пищи. Если есть  что-либо более страшное, чем плоть, погибающая от недостатка хлеба, так это  душа, умирающая от жажды света.    

Прогресс в целом стремится разрешить этот вопрос. Настанет  день, когда все будут изумлены. С возвышением человеческого рода глубинные его  слои совершенно естественно выйдут из пояса бедствий. Уничтожение нищеты  свершится благодаря подъему общего уровня.    

Такое решение благословенно, и было бы ошибкой усомниться в  нем.    

Правда, сила прошлого еще очень велика в наше время. Оно  опять воспрянуло духом. Это оживление трупа удивительно. Прошлое шествует  вперед, оно все ближе. Оно кажется победителем; этот мертвец – завоеватель. Оно  идет со своим воинством – суевериями, со своей шпагой – деспотизмом, со своим  знаменем – невежеством; оно выиграло десять сражений. Оно надвигается, оно  угрожает, оно смеется, оно у дверей. Не будем отчаиваться. Продадим поле, где  раскинул лагерь Ганнибал.    

Мы верим – чего же нам опасаться?    

Идеи не текут вспять, так же как и реки.    

Но пусть те, кто не хочет будущего, поразмыслят над этим.  Говоря прогрессу «нет», они осуждают не будущее, а самих себя. Они  приговаривают себя к тяжелой болезни: они прививают себе прошлое. Есть только один  способ отказаться от Завтра: умереть.    

Мы же хотим, чтобы тело умерло как можно позже, а душа –  никогда.    

Да, загадка раскроется, сфинкс заговорит, задача будет  решена. Да, образ народа, намеченный восемнадцатым веком, будет завершен  девятнадцатым. Только глупец усомнится в этом! Будущий расцвет, близкий расцвет  всеобщего благоденствия – явление, предопределенное небом.    

Титанические порывы целого правят человеческими делами и  приводят их в установленное время к разумному состоянию, то есть к равновесию,  то есть к справедливости. Человечество порождает силу, слагающуюся из земного и  небесного, и она же руководит им; эта сила способна творить чудеса, волшебные  развязки для нее не более трудны, чем необычайные превращения. С помощью науки,  создаваемой человеком, и событий, ниспосылаемых кем-то другим, она не очень  пугается тех противоречий в постановке проблем, которые посредственности  кажутся непреодолимыми. Она одинаково искусно извлекает решение из  сопоставляемых идей, как и поучение из сопоставляемых фактов; можно ожидать  всего от обладающего таинственным могуществом прогресса, который однажды дал  очную ставку Востоку и Западу в глубине гробницы, заставив беседовать имамов с  Бонапартом внутри пирамиды.    

А пока – никаких привалов, колебаний, остановок в величественном  шествии умов вперед. Социальная философия по существу есть наука и мир. Как  целью, так и необходимым следствием ее деятельности является успокоение бурных  страстей путем изучения антагонизмов. Она исследует, она допытывается, она  расчленяет; после этого она соединяет наново. Она действует путем приведения к  одному знаменателю, никогда не принимая в расчет ненависть.    

Мы видели не раз, когда рассеивалось общество в бешеном  вихре, который обрушивается на людей история полна крушений народов и государств;  в один прекрасный день налетает это неведомое, этот ураган, и уносит с собой  все-обычаи, законы, религии. Цивилизации Индии, Халдеи, Персии, Ассирии, Египта  исчезли одна за другой. Почему? Не знаем. В чем коренятся причины этих  бедствий? Нет ли здесь их вины? Не были ли они привержены какому-нибудь  роковому пороку, который их погубил? Сколько приходится на долю самоубийства в  этой страшной смерти наций и рас? Все это вопросы без ответов. Мрак покрывает  обреченные цивилизации. Раз они тонут – значит дали течь, нам больше нечего  сказать; и мы растерянно смотрим, как в глубине моря, которое именуется  «прошлым», за огромными волнами-веками, гонимые страшным дыханием, вырывающимся  из всех устьев тьмы, идут ко дну исполинские корабли – Вавилон, Ниневия, Тир, Фивы,  Рим. Но там – мрак, а здесь – ясность. Мы не знаем болезней древних  цивилизаций, зато знаем недуги нашей. Мы имеем право освещать ее всюду; мы  созерцаем ее красоты и обнажаем ее уродства. Там, где налицо средоточие боли,  мы применяем зонд, и когда недомогание установлено, изучение причины приводит к  открытию лекарств. Наша цивилизация, работа двадцати веков, и чудовище и чудо;  ради ее спасения стоит потрудиться. И она будет спасена. Принести ей облегчение  – это уже много; дать ей свет-это еще больше. Все труды новой социальной  философии должны быть сведены к этой цели. Великий долг современного мыслителя  – выслушать легкие и сердце цивилизации.    

Повторяем: такое исследование придает мужество, и  настойчивым призывом к мужеству мы хотим закончить эти несколько страниц –  суровый антракт в скорбной драме. Под бренностью общественных формаций  чувствуется человеческое бессмертие. Земной шар не умирает оттого, что там и  сям на нем встречаются раны-кратеры и лишаи-серные сопки; не умирает оттого,  что вскрывшийся, подобно нарыву, вулкан извергает лаву; болезни народа не  убивают человека.    

И все же тот, кто наблюдает за социальной клиникой, порою  покачивает головой. У самых сильных, самых сердечных, самых разумных иногда  опускаются руки.    

Настанет ли грядущее? Кажется почти естественным задать себе  подобный вопрос, когда видишь такую страшную тьму. Так мрачно зрелище  столкнувшихся лицом к лицу эгоистов и отверженных. У эгоистов – предрассудки,  слепота, порождаемая богатством, аппетит, возрастающий вместе с опьянением,  тупость и глухота в результате благоденствия, боязнь страдания, которая доходит  у них до отвращения к страдающим, бесчувственная удовлетворенность, «я», столь  раздувшееся, что заполняет собой всю душу; у отверженных – вожделение, зависть,  ненависть при виде наслаждений, неукротимые порывы человека-зверя к утолению  желаний, сердца, полные мглы, печаль, нужда, обреченность, невежество,  непристойное и простодушное.    

Следует ли еще устремлять взор к небу? Не принадлежит ли  различаемая нами в высоте светящаяся точка к числу тех, что должны погаснуть?  Страшно видеть идеал затерянным в глубинах, маленьким, едва заметным,  сверкающим, но одиноким среди всех этих чудовищных глыб мрака, грозно  сгрудившихся вокруг него; однако он не в большей опасности, чем звезда в пасти  туч.    

     

 Книга восьмая    

Чары и печали    

       Глава первая.    Яркий свет    

     

Читатель понял, что Эпонина, узнав сквозь решетку  обитательницу улицы Плюме, куда ее послала Маньон, начала с того, что отвела от  улицы Плюме бандитов, потом направила туда Мариуса, а Мариус после нескольких  дней, проведенных в восторженном состоянии у этой решетки, влекомый той силой,  которая притягивает магнит к железу, а влюбленного – к камням, из которых  сложено жилище его возлюбленной, проник, наконец, в сад Козетты, как Ромео в  сад Джульетты. Ему это далось даже легче, чем Ромео; Ромео пришлось перелезать  через стену, а Мариусу – лишь слегка нажать на один из прутьев ветхой решетки,  который шатался в своем проржавленном гнезде, словно зуб старика. Мариус был  худощав и легко проскользнул в образовавшееся отверстие.    

Обычно на улице почти никого не было; к тому же Мариус  появлялся в саду ночью, и ему не грозила опасность, что его увидят.    

Начиная с того благословенного и святого часа, когда поцелуй  обручил эти две души, Мариус приходил туда каждый вечер. Если бы Козетта в то  время полюбила человека бессовестного и развратного, она бы погибла, ибо есть  щедрые сердца, отдающие себя целиком, и Козетта принадлежала к числу таких  натур. Одно из великодушных свойств женщины – уступать. Любви на той высоте,  где она совершенна, присуща некая дивная слепота стыдливости. Но каким опасностям  подвергаетесь вы, благородные души! Часто вы отдаете сердце, мы же берем тело.  Ваше сердце мы отвергаем, и вы с трепетом взираете на него во мраке. Любовь не  знает середины: она или губит, или спасает. Вся человеческая судьба в этой  дилемме. Никакой рок не ставит более неумолимо, чем любовь, эту дилемму: гибель  или спасение. Любовь – жизнь, если она не смерть. Колыбель, но и гроб. Одно и  то же чувство говорит «да» и «нет» в человеческом сердце. Из всего созданного  богом именно человеческое сердце в наибольшей степени излучает свет, но, увы,  оно же источает и наибольшую тьму.    

По изволению божьему Козетта встретила любовь спасительную.    

Пока длился май 1832 года, каждую ночь в запущенном скромном  саду, под сенью чащи, что ни день все более благоуханной и густой, появлялись  два существа, соединявшие в себе все сокровища целомудрия и невинности, полные  небесного блаженства, более близкие ангелам, чем людям, чистые, благородные,  упоенные, лучезарные, сияющие один для другого во мраке. Козетте над головой  Мариуса чудился венец, а Мариус вокруг Козетты видел сияние. Они прикасались  друг к другу, смотрели друг на друга, держались за руки, прижимались один к  другому; но был предел, которого они не преступали. Не потому, чтобы уважали  его; они не знали о нем. Мариус чувствовал преграду – чистоту Коэетты. Козетта  чувствовала опору-честность Мариуса. Первый поцелуй был вместе с тем и  последним. После него Мариус только прикасался губами к руке, косынке или  локону Козетты. Козетта была для него ароматом, а не женщиной. Он вдыхал ее.  Она ни в чем не отказывала, а он ничего не требовал. Козетта была счастлива,  Мариус удовлетворен. Они жили в там восхитительном сиянии, которое можно  назвать ослеплением души. То было первое невыразимое идеальное объятие двух  девственных существ, двух лебедей, встретившихся на Юнгфрау.    

В этот час любви, когда чувственность умолкает под  всемогущим действием душевного упоения, Мариус, безупречный, ангельски чистый  Мариус был способен скорее пойти к продажной женщине, чем приподнять до  щиколотки платье Козетты. Однажды лунной ночью Козетта наклонилась, чтобы  подобрать что-то с земли, и ее корсаж приоткрылся на груди. Мариус отвел взгляд  в сторону.    

Что же происходило между этими двумя существами? Ничего. Они  обожали друг друга.    

Ночью, когда они бывали в саду, он казался местом  одушевленным и священным. Все цветы раскрывались вокруг них и струили им  фимиам, а они раскрывали свои души и изливали их на цветы. Сладострастная,  могучая растительность, опьяненная, полная соков, трепетала вокруг этих детей,  и они произносили слова любви, от которых вздрагивали деревья.    

Что же это были за слова? Дуновения. И только. Этих  дуновений было довольно, чтобы потрясти и взволновать природу. Магическую  власть их не поймешь, читая на страницах книги эти беседы, созданные для того,  чтобы быть унесенными и рассеянными, подобно дыму, ветерком, колеблющим листья.  Лишите шепот двух влюбленных мелодии, которая льется из души и вторит ему, подобно  лире, и останется лишь тень; вы скажете: «Только и всего?» Да, да, ребячество,  повторение одного и того же, смех по пустякам, глупости, вздор, но это все, что  есть в мире возвышенного и глубокого. Единственное, что стоит труда быть  произнесенным и выслушанным!    

Человек, который никогда не слышал таких пустяков и таких  глупостей, человек, который никогда их не произносил, – тупица и дурной  человек.    

Крзетта говорила Мариусу:    

– Знаешь?..    

(При всем том, несмотря на божественную их невинность, сами  не зная, как это случилось, они перешли на «ты».)    

– Знаешь? Меня зовут Эфрази.    

– Эфрази? Да нет же, тебя зовут Козетта!    

– Нет. Козетта – довольно противное имя, его мне дали,  когда я была маленькой. А мое настоящее имя Эфрази Тебе разве не нравится это  имяЭфрази?    

– Нравится, но Козетта – вовсе не противное имя.    

– Разве тебе оно больше нравится, чем Эфрази?    

– Н… да.    

– В таком случае, мне тоже. Правда, это красиво –  Козетта… Зови меня Козеттой.    

Ее улыбка превратила этот разговор в идиллию, достойную  райских кущ.    

В другой раз она пристально взглянула не него и воскликнула:    

– Вы прекрасны, вы красивы, вы остроумны, вы умны, вы,  конечно, гораздо ученее меня, но я померяюсь с вами вот в чем: «Люблю тебя!»    

Мариусу, в его неземном упоении, казалось, что он слышит  строфу, пропетую звездой.    

Или еще: легонько ударив его, когда он кашлял, она сказала:    

– Не кашляйте. Я не хочу, чтобы кашляли без моего  позволения. Очень невежливо кашлять и тревожить меня. Я хочу, чтобы ты  чувствовал себя хорошо, иначе я буду очень несчастной. Что мне тогда делать?    

Все это было божественно.    

Как-то Мариус сказал Козетте:    

– Представь себе: одно время я думал, что тебя зовут  Урсулой.    

Они смеялись над этим весь вечер.    

В другой раз он вдруг воскликнул:    

– А в один прекрасный день, в Люксембургском саду, мне  захотелось прикончить одного инвалида!    

Но он сразу оборвал себя. Пришлось бы сказать Козетте о ее  подвязке, а это было невозможно. В этом чувствовалось неизведанное  прикосновение плоти, перед которой отступала с каким-то священным ужасом  беспредельная невинная любовь.    

Мариус представлял себе жизнь с Козеттой именно так, без  чего бы то ни было иного: приходить каждый вечер на улицу Плюме, отодвигать  старый податливый прут решетки, садиться рядом, плечом к плечу, на этой самой  скамейке, смотреть сквозь деревья на мерцанье спускающейся на землю ночи,  прикасаться коленями к пышному платью Козетты, поглаживать ноготок ее пальчика,  говорить ей «ты», по очереди вдыхать запах цветка, – и так всегда,  бесконечно. Высоко над ними проплывали облака. Всякий раз, когда подует ветер,  он уносит с собой больше человеческих мечтаний, чем тучек небесных.    

Но все же эта почти суровая любовь не обходилась без  ухаживания. «Говорить комплименты» той, которую любишь, – это первая форма  ласки, робко испытывающее себя дерзновение. Комплимент-это нечто похожее на  поцелуй сквозь вуаль. Затаенная чувственность прячет в нем сладостное свое  острие. Перед сладострастием сердце отступает, чтобы еще сильнее любить. Выражения  нежности Мариуса, овеянные, мечтой, были, если можно так выразиться, небесно-голубого  цвета. Птицы, когда они летают там, в вышине, близ обители ангелов, должны  слышать такие слова. К ним, однако, примешивалось все жизненное, человеческое,  положительное, на что был способен Мариус. Это были те слова, что говорятся в  гроте, прелюдия к тому, что будет сказано в алькове; лирическое излияние, смесь  сонета и гимна, милые гиперболы воркующего влюбленного, утонченности обожания,  собранные в букет и издающие нежный, божественный аромат, несказанный лепет  сердца сердцу.    

– О, как ты прекрасна! – шептал Мариус. – Я  не смею смотреть на тебя. Я могу лишь созерцать тебя. Ты милость божия. Я не  знаю, что со мной. Край твоего платья, из-под которого показывается кончик  твоей туфельки, сводит меня с ума. А когда твоя мысль приоткрывается – какой  волшебный свет разливает она! Ты удивительно умна. Иногда мне кажется, что ты  сновидение. Говори, я слушаю, я восторгаюсь тобой. О Козетта! Как это странно и  восхитительно! Я совсем обезумел. Вы очаровательны, сударыня. Я гляжу на твои  ножки в микроскоп, а на твою душу – в телескоп.    

– Я люблю тебя немного больше, чем любила все время с  сегодняшнего утра, – говорила Козетта.    

Ответы и вопросы чередовались в этом разговоре, неизменно  сводясь к любви, подобно тому как тяготеют к центру заряженные электричеством  бузинные фигурки.    

Все существо Козетты было воплощением наивности,  простодушия, ясности, невинности, чистоты, света. О ней можно было сказать, что  она прозрачна. На каждого, кто ее видел, она производила впечатление весны и  утренней зари. В ее глазах словно блестела роса. Козетта была предрассветным  сиянием в образе женщины.    

Совершенно естественно, что Мариус, обожая ее, восхищался  ею. Но, право, эта маленькая монастырка прямо со школьной скамьи, беседовала с  тончайшей проницательностью и порой говорила словами истины и красоты. Ее  болтовня была настоящим разговором. Она не ошибалась ни в чем и судила здраво.  Женщина чувствует и говорит, повинуясь кроткому инстинкту сердца, вот откуда ее  непогрешимость. Только женщина умеет сказать слова нежные и вместе с тем  глубокие. Нежность и глубина – в этом вся женщина; в этом все небо.    

Среди этого полного счастья у них каждый миг навертывались  на глазах слезы. Раздавленная божья коровка, перо, выпавшее из гнезда,  сломанная ветка боярышника вызывали жалость: их упоение, повитое грустью,  казалось, просило слез. Вернейший признак любви – умиленность, иногда почти  мучительная.    

А наряду с этим, – подобные противоречия всего лишь  игра света и теней в любви, – они охотно смеялись, и с такой  восхитительной свободой, так непринужденно, что порой походили на мальчишек. И  все же, неведомо для сердец, опьяненных целомудрием, неусыпная природа всегда  возле них. Она здесь, со своей грубой и высокой целью, и как бы ни были  непорочны души, в самой невинной встрече наедине есть что-то очаровательное и  таинственное, отличающее чету влюбленных от двух друзей.    

Они боготворили друг друга.    

Непреходящее и вечно движущееся существует одновременно.  Люди любят друг друга, улыбаются друг другу, смеются, делают гримаски уголками  губ, сплетают пальцы, говоря г друг другу «ты», и это не мешает вечности. Двое  влюбленных скрываются в вечере, в сумерках, в невидимом, вместе с птицами, с  розами; в ночи они обвораживают друг друга взглядом, в который вкладывают все  свое сердце, они шепчут, они лепечут, и в это самое время необъятное, равномерное  движение светил полнит бесконечность.    

 Глава вторая.    Упоение полным счастьем    

     

Они жили в полусне, ошеломленные счастьем. Они не замечали  холеры, опустошавшей Париж именно в этот месяц. Они доверили друг другу все,  что только могли, но это «все» почти не заходило дальше сообщения имен. Мариус  сказал Козетте, что он сирота, что его зовут Мариус Понмерси, что он адвокат,  что он живет писанием статей для книготорговцев, что его отец был полковник,  герой, и что он, Мариус, поссорился со своим дедом, богачом. Еще он сказал, что  он барон, но это не произвело никакого впечатления на Козетту. Мариус – барон?  Она не поняла. Она не знала, что это значит. Мариус был Мариус. О себе же она  рассказала, что воспитывалась в монастыре Малый Пикпюс, что у нее, как и у  него, мать умерла, что ее отца зовут Фошлеван, что он очень добрый и много  помогает беднякам, но сам беден и ограничивает себя во всем, не ограничивая ее,  Козетту, ни в чем.    

Как ни странно, но в той своего рода симфонии, в которую  обратилась жизнь Мариуса с тех пор, как он увидел Козетту, прошлое, даже  недавнее, стало таким смутным и далеким для него, что все рассказанное ему  Козеттой вполне его удовлетворяло. Он даже не подумал рассказать ей о ночном  приключении в лачуге, о Тенардье, об ожоге, странном поведении и непонятном  бегстве ее отца. Мариус мгновенно забыл все это; вечером он даже не помнил о  том, что делал утром, где завтракал, с кем разговаривал; в его ушах звучали  мелодии, делавшие его глухим ко всему остальному, он существовал только в те  часы, когда видел Козетту. И тогда, обретая небо, он совершенно естественно  забывал землю. Истомленные, они оба несли непостижимое бремя бесплотных  наслаждений. Так живут сомнамбулы, которых называют влюбленными.    

Кто не испытал всего этого? Увы! Зачем наступает час, когда  мы покидаем эти небеса, и зачем жизнь продолжается дальше?    

Любовь почти целиком заступает место мысли. Любовь –  пламенное забвение всего остального. Потребуйте-ка логики у страсти! В  человеческом сердце так же трудно обнаружить безупречную логическую связь, как  совершенную геометрическую фигуру в небесном механизме. Для Козетты и Мариуса  не существовало ничего, кроме Мариуса и Козетты. Весь мир вокруг них рухнул в  пустоту. Они жили золотым мгновением. Не было ничего впереди, ничего позади. Мариус  с трудом представлял себе, что у Козетты есть отец. Память его затмилась, что  свойственно ослеплению. О чем же разговаривали влюбленные? Мы уже знаем: о  цветах, о ласточках, о солнечном закате, о восходящей луне, о всяких важных  вещах. Они сказали друг другу все, за исключением «остального». Для влюбленных  «остальное» – ничто. А отец, действительная жизнь, трущоба, бандиты, недавнее  приключение – к чему это? И так ли уж он уверен, что тот кошмар был  реальностью? Они были вдвоем, обожали друг друга, вот и все. Ничего другого и  не было. Возможно, ад исчезает позади нас оттого, что мы достигли рая. Разве мы  видели демонов? Разве они существуют? Разве мы дрожали от ужаса? Разве мы  страдали? Об этом мы уже не помним. Розовая дымка застилает все.    

Так и жили эти два существа на недосягаемых высотах, со всей  той неправдоподобностью, которая встречается в природе: ни в надире, ни в  зените, между человеком и серафимом, над земною грязью, под самым эфиром, в  облаке; почти бесплотные, сама душа, само упоение; уже слишком вознесенные,  чтобы ходить по земле, еще слишком обремененные естеством, чтобы исчезнуть в  лазури, подобные атомам, которые находятся во взвешенном состоянии перед тем  как осесть; они жили, казалось, вне судьбы, не зная обычной колеи – вчера,  сегодня, завтра; зачарованные, изнемогающие, парящие; порой такие легкие, что  могли унестись в бесконечное пространство; почти готовые к полету в вечность.    

Они дремали наяву в этом баюкающем плавном качании. О  дивный, сладкий сон действительности, усыпленной идеалом!    

Иногда, как ни хороша была Козетта, Мариус закрывал глаза в  ее присутствии. Закрыть глаза – это лучший способ видеть душу.    

Мариус и Козетта не задавались вопросом, куда это их может  привести. Они считали, что уже достигли конца пути. У людей странное  притязание: они хотят, чтобы любовь вела их куда-нибудь.    

 Глава третья.    Первые тени    

     

Жан Вальжан ничего не подозревал.    

Козетта, менее мечтательная, чем Мариус, была весела, и  этого для Жана Вальжана было довольно, чтобы чувствовать себя счастливым. Ее  мысли, ее сердечные тревоги, образ Мариуса, наполнявший ее душу, нисколько не  отразились на несравненной чистоте ее прекрасного лица, невинного и  улыбающегося. Она была в том возрасте, когда девушка несет свою любовь, как  ангел лилию. Итак, Жан Вальжан был спокоен. Кроме того, когда между влюбленными  царит согласие, все идет очень хорошо; кто-нибудь третий, кто мог бы смутить их  любовь, находится в совершенном заблуждении благодаря мелким предосторожностям,  всегда одинаковым у всех влюбленных. Так, Козетта никогда не возражала Жану  Вальжану. Он хочет прогуляться? Прекрасно, папочка. Он хочет остаться дома?  Отлично. Он хочет провести вечер с Козеттой? Она счастлива. Обычно он уходил к  себе в десять часов вечера, поэтому Мариус появлялся в саду не раньше этого  часа, услышав, как Козетта открывает застекленную дверь. Разумеется, днем  Мариуса здесь никогда не видели. Жан Вальжан позабыл о существовании Мариуса.  Только раз, утром, он сказал Козетте: «У тебя спина в чем-то белом!» Накануне  вечером Мариус, в порыве восторга, обнял Козетту, и она нечаянно прислонилась к  стене.    

Старуха Тусен, рано кончив работу, сразу укладывалась в  постель, помышляя лишь о сне; она тоже ни о чем не догадывалась.    

Мариус ни разу не заходил в дом. Когда он бывал в саду с  Козеттой, то, чтобы их не услышали и не увидели с улицы, они всегда укрывались  в углублении возле крыльца и сидели там; часто вместо беседы они  довольствовались тем, что раз двадцать в минуту пожимали друг другу руки, глядя  на ветки деревьев. Если бы в эти мгновенья молния ударила в тридцати шагах от  них, то они бы этого не заметили – так глубоко грезы одного погружались в грезы  другого.    

Невинные прозрачные души! Часы, пронизанные светом, почти  всегда одинаковы. Такая любовь-это вихрь лилейных лепестков и голубиных перьев.    

Между ними и улицей простирался сад. Каждый раз Мариус,  приходя и уходя, тщательно вправлял прут от железной решетки на место, так что  в ней не было заметно ни малейшего изъяна.    

Обычно он удалялся около полуночи и шел к Курфейраку.  Курфейрак говорил Баорелю:    

– Можешь себе представить? Мариус является домой в час  ночи.    

– Что ж такого? – отвечал Баорель. – В тихом  омуте черти водятся.    

Иногда Курфейрак, приняв серьезный вид и скрестив на груди  руки, говорил Мариусу:    

– Молодой человек! Вы сбились с пути истинного.    

Курфейрак, человек деловой, неблагосклонно взирал на отблеск  незримого рая на лице Мариуса; неземные страсти были ему непонятны, они  выводили его из терпения, и порой он предъявлял Мариусу требование вернуться к  действительности.    

Однажды утром он обратился к нему со следующим увещеванием:    

– Дорогой мой! Ты мне кажешься человеком, поселившимся  на луне, в царстве грез, в округе заблуждений, в столице Мыльные пузыри. Ну  будь же добрым малым, скажи, как ее зовут?    

Но ничто не могло заставить Мариуса проговориться. Он дал бы  скорее вырвать себе ногти, чем произнес бы один из грех священных слогов,  составлявших волшебное имя – Козетта. Истинная любовь лучиста, как заря, и  безмолвна, как могила. Однако Курфейрак видел в Мариусе новое: его сияющую  счастьем молчаливость.    

В течение этого сладостного мая Мариус и Козетта познали  великое блаженство.    

Поссориться и говорить друг другу «вы» только для того,  чтобы с большим наслаждением сказать потом «ты»;    

Долго рассказывать друг другу, со всеми подробностями, о  людях, до которых им не было никакого дела, – лишнее доказательство того,  что в восхитительной опере, которая зовется любовью, либретто почти ничего не  значит;    

Для Мариуса – слушать, как Козетта говорит о нарядах;    

Для Козетты – слушать, как Мариус говорит о политике;    

Прислушиваться, прижавшись друг к другу, к грохоту колясок  на Вавилонской улице;    

Смотреть на звезду в небесах или на светляка в траве;    

Вместе молчать – наслаждение еще большее, чем беседовать;    

И т. д., и т. д.    

Между тем надвигалась гроза.    

Однажды вечером Мариус, направляясь на свидание, проходил по  бульвару Инвалидов; по-обыкновению, он шел, опустив голову; собираясь свернуть  на улицу Плюме, он услышал, как кто-то сказал совсем близко от него:    

– Добрый вечер, господин Мариус!    

Он поднял голову и узнал Эпонину.    

Это произвело на него необычайное впечатление. Он ни разу не  вспомнил об этой девушке с того самого дня, когда она привела его на улицу  Плюме; он ее больше не видел, и она исчезла из его памяти. Обязанный ей своим  счастьем, он мог быть только благодарен ей, и, однако, ему была тягостна эта  встреча.    

Ошибочно думать, что любовь, если она счастлива и чиста,  приводит человека к совершенству; она ведет его, – мы это уже  установили, – к забвению. В этом состоянии человек забывает о возможности  быть дурным, но он забывает и о возможности быть хорошим. Благодарность, долг,  самые значительные, самые неотвязные воспоминания исчезают. Во всякое другое  время Мариус совсем иначе отнесся бы к Эпонине. Поглощенный Козеттой, он даже  не совсем ясно отдавал себе отчет в том, что эту девушку зовут Эпониной  Тенардье, что она носила имя, начертанное в завещании его отца, – то самое  имя, для которого несколько месяцев назад он бы с такой готовностью пожертвовал  собой. Мы показ+ваем Мариуса без прикрас. Даже образ отца слегка побледнел в  его душе под яркими лучами любви.    

– Ах, это вы, Эпонина? – ответил он с некоторым  замешательством.    

– Почему вы говорите мне «вы»? Разве я вам сделала  что-нибудь дурное?    

– Нет, – ответил он.    

Конечно, он ничего не имел против нее. Ровно ничего. Но он  чувствовал, что теперь не мог поступить иначе: говоря «ты» Козетте, он должен  был говорить «вы» Эпонине.    

Он молча смотрел на нее.    

– Скажите же… – начала она и запнулась. Можно было  подумать, что этому созданию, такому беззаботному и дерзкому когда-то,  недоставало слов. Она пыталась улыбнуться и не могла.    

– Ну!.. – снова начала она.    

Потом опять замолчала, потупив глаза.    

– Покойной ночи, господин Мариус! – вдруг резко  сказала она и ушла.    

 Глава четвертая.    Кэб по английски-то, что катится. А на арго-то, что лает    

     

На следующий день (это было 3 июня, а 3 июня 1832 года –  дата, которую следует указать по причине важных событий, нависших в то время  грозовыми тучами над горизонтом Парижа) Мариус с наступлением темноты шел той  же дорогой, что и накануне, полный тех же восторженных мыслей; вдруг между  деревьями бульвара он заметил приближавшуюся к нему Эпонину. Два дня подряд-это  уже слишком. Он свернул с бульвара, пошел другой дорогой и направился к улице  Плюме по улице Принца.    

Вот почему Эпонина шла за ним до самой улицы Плюме, чего она  еще ни разу не делала. До сих пор она удовлетворялась тем, что смотрела на  него, когда он проходил по бульвару, не пытаясь пойти к нему навстречу, и лишь  накануне она попыталась с ним заговорить.    

Итак, Эпонина пошла за ним, а он этого не заметил. Она  увидела, как Мариус отодвинул прут решетки и проскользнул в сад.    

«Смотри-ка! – сказала она себе. – Идет к ней в  дом!»    

Она подошла к решетке, пощупала прутья и без труда нашла  тот, который отодвинул Мариус.    

– Ну нет, черта с два! – сердито пробормотала она.  И уселась на цоколе, рядом с прутом, словно охраняя его. Это было в том темном  уголке, где решетка соприкасалась с соседней стеной и где разглядеть Эпонину  было невозможно.    

Так она провела больше часа, не двигаясь, затаив дыхание,  терзаясь своими мыслями.    

Часов в десять вечера один из двух или трех прохожих на  улице Плюме, старый запоздавшиий буржуа, торопившийся поскорее миновать это  пустынное место, пользовавшееся дурной славой, поравнялся с решеткой сада и,  подойдя к углу между решеткой и стеной, услышал глухой угрожающий голос.    

– Можно поверить, что он приходит сюда каждый вечер!    

Прохожий осмотрелся кругом, никого не увидел, не отважился  посмотреть в этот черный угол и очень испугался. Он ускорил шаг.    

Прохожий имел основания торопиться, потому что немного  времени спустя на углу улицы Плюме показались шесть человек, шедших порознь на  некотором расстоянии друг от друга у самой стены; их можно было принять за  подвыпивший ночной дозор.    

Первый, подойдя к решетке сада, остановился и подождал  остальных; спустя минуту здесь сошлись все шестеро.    

Эти люди начали тихо переговариваться.    

– Туткайль! – сказал один из них.    

– Есть ли кэб в саду? – спросил другой.    

– Не знаю. На всякий случай я захватил шарик. Дадим ему  сжевать.    

– Есть у тебя мастика, чтобы высадить стекляшку?    

– Есть.    

– Решетка старая, – добавил пятый, говоривший  голосом чревовещателя.    

– Тем лучше, – сказал второй. – Значит, не  завизжит под скрипкой, и ее нетрудно будет разделать.    

Шестой, до сих пор еще не открывавший рта, принялся  исследовать решетку, как это делала Эпонина час назад, пробуя каждый прут и  осторожно раскачивая его. Так он дошел до прута, который был расшатан Мариусом.  Только он собрался схватить этот прут, как чья-то рука, внезапно появившаяся из  темноты, опустилась на его плечо, он почувствовал резкий толчок прямо в грудь,  и хриплый голос негромко произнес:    

– Здесь есть кэб.    

И тут он увидел стоявшую перед ним бледную девушку.    

Он испытал потрясение, которое вызывает неожиданность. Он  словно весь ощетинился; нет ничего отвратительней и страшней зрелища  потревоженного хищного зверя; один его испуганный вид уже пугает. Отступив, он  пробормотал заикаясь:    

– Это еще что за потаскуха?    

– Ваша дочь.    

Действительно, это была Эпонина, а говорила она с Тенардье.    

При появлении Эпонины Звенигрош, Живоглот, Бабет, Монпарнас  и Брюжон бесшумно приблизились, не спеша, молча, со зловещей медлительностью,  присущей людям ночи.    

В их руках можно было различить какие-то мерзкие  инструменты. Живоглот держал кривые щипцы, которые у воров называются  «косынкой».    

– Ты что здесь делаешь? Чего тебе от нас надо? С ума  сошла, что ли? – приглушенным голосом воскликнул Тенардье. – Пришла  мешать нам работать?    

Эпонина расхохоталась и бросилась ему на шею.    

– Я здесь, милый папочка, потому что я здесь. Разве мне  запрещается посидеть на камушках? А вот вам тут нечего делать. Зачем вы сюда  пришли, раз тут сухарь? Ведь я сказала Маньон: «Здесь нечего делать». Ну,  поцелуйте же меня, дорогой папочка! Как я давно вас не видела! Значит, вы на  воле?    

Тенардье попытался высвободиться из объятии Эпонины и  прорычал:    

– Отлично. Поцеловала – и довольно. Да, я на воле. Уже  не в неволе. А теперь ступай.    

Но Эпоннна не отпускала его – и удвоила свою нежность:    

– Папочка! Как же вы это устроили? Какой вы умный, если  сумели оттуда выбраться. Расскажите мне про это! А мама? Где мама? Скажите, что  с маменькой?    

– Она здорова, – ответил Тенардье. – Впрочем,  не знаю, говорят тебе, пусти меня и проваливай.    

– Ни за что не уйду, – жеманничала Эпонина с видом  балованного ребенка. – Вы прогоняете меня, а я не видела вас четыре месяца  и едва успела разок поцеловать.    

И тут она снова обняла отца за шею.    

– Ах, черт, как это глупо! – не выдержал Бабет.    

– Мы теряем время! – крикнул Живоглот. – Того  и гляди появятся легавые.    

Голос чревовещателя продекламировал двустишие:    

     

Для поцелуев – свой черед,    

У нас теперь не Новый год.    

     

Эпонина повернулась к пяти бандитам.    

– А, да это господин Брюжон! Здравствуйте, господин  Бабет! Здравствуйте, господин Звенигрош! Вы меня не узнаете, господин Живоглот?  Как поживаешь, Монпарнас?    

– Не беспокойся, все тебя узнали! – проворчал  Тенардье. – Здравствуй и прощай, брысь отсюда! Оставь нас в покое.    

– В этот час курам спать, а лисицам гулять, –  сказал Монпарнас.    

– Нам надо тутго поработать, понятно? – прибавил  Бабет.    

Эпонина схватила за руку Монпарнаса.    

– Берегись! Обрежешься, – у меня перо в  руке, – предупредил тот.    

– Монпарнас, миленький, – кротко молвила  Эпонина, – люди должны доверять друг другу. Разве я не дочь своего отца?  Господин Бабет, господин Живоглот! Ведь это мне поручили выяснить дело.    

Примечательно, что Эпонина не говорила больше на арго. С тех  пор как она познакомилась с Мариусом, этот язык стал для нее невозможен.    

Своей маленькой, слабой, костлявой рукой, похожей на руку  скелета, она сжала толстые грубые пальцы Живоглота и продолжала:    

– Вы же знаете, что я не дура. Мне же всегда доверяют.  Я вам оказывала при случае услуги. Ну так вот, я навела справки. Видите ли, вы  зря подвергаете себя опасности. Ей-богу, вам нечего делать в этом доме.    

– Там одни женщины, – сказал Живоглот.    

– Нет. Все выехали.    

– А свечи остались! – заметил Бабет.    

И показал Эпонине на свет, мелькавший сквозь верхушки  деревьев на чердаке флигеля. Это бодрствовала Тусен, развешивавшая белье для  просушки.    

Эпонина сделала последнюю попытку.    

– Ну и что ж! – сказала она. – Там совсем  бедные люди, это домишко, где не найдешь ни одного су.    

– Пошла к черту! – вскричал Тенардье. – Когда  мы перевернем весь дом вверх дном, тогда мы тебе скажем, что там есть: рыжики,  беляки или медный звон.    

Он оттолкнул ее, чтобы пройти вперед.    

– Господин Монпарнас, дружочек, – сказала  Эпонина, – вы такой славный малый, прошу вас, не ходите туда!    

– Берегись, напорешься на нож! – ответил  Монпарнас.    

Тенардье свойственным ему решительным тоном заявил:    

– Проваливай, бесовка, и предоставь мужчинам делать  свое дело.    

Эпонина отпустила руку Монпарнаса, за которую она снова было  уцепилась.    

– Значит, вы хотите войти в этот дом? – спросила  она.    

– Только сунуть нос! – ухмыляясь, заметил  чревовещатель.    

Тогда она прислонилась спиной к решетке, став лицом к  вооруженным до зубов бандитам, которым ночь придавала сходство с демонами, и  тихим твердым голосом сказала:    

– Ну, а я не хочу.    

Они остолбенели от изумления. Чревовещатель, однако, все еще  посмеивался. Она заговорила снова:    

– Друзья! Слушайте меня внимательно. Не в том дело.  Теперь я вам скажу. Если вы войдете в сад, если дотронетесь до решетки, я  закричу, начну стучать в ворота, подыму народ, кликну полицейских, сделаю так,  что вас захватят всех шестерых.    

– С нее станется, – тихо сказал Тенардье Брюжону и  чревовещателю.    

Она тряхнула головой и прибавила:    

– Начиная с моего папеньки!    

Тенардье подошел к ней.    

– Подальше от меня, старикан! – предупредила она.    

Он отступил, ворча сквозь зубы: «Какая муха ее укусила?» И  прибавил:    

– Сука!    

Она засмеялась злобным смехом.    

– Как вам угодно, а все-таки вы не войдете. Я не сука,  потому что я дочь волка. Вас шестеро, но что мне до того? Вы мужчины. Ну так  вот: я женщина. И я вас не боюсь, не думайте. Говорят вам: вы – не войдете в  этот дом, потому что мне это не нравится. Только подойдите, я залаю. Я вам уже  объяснила: кэб – это я. Плевать мне на вас на всех. Идите своей дорогой, вы мне  надоели! Проваливайте, куда хотите, а сюда не являйтесь, я запрещаю вам! Вы  меня ножом, а я вас туфлей, мне все равно. Ну-ка попробуйте, подойдите!  Расхохотавшись, она шагнула навстречу бандитам; вид ее был ужасен.    

– Ей-ей, не боюсь! Все одно, нынче летом мне голодать,  а зимою мерзнуть. Просто смех с этим дурачьем – мужчинами! Они думают, что их  может бояться девка! Бояться – чего? Как бы не так! Это потому, что ваши  кривляки-любовницы лезут со страху под кровать, когда вы рычите, так что ли? А  я не таковская, ничего не боюсь!    

Эпонина уставилась на Тенардье.    

– Даже вас, папаша! – сказала она и, обведя бандитов  горящими глазами призрака, продолжала:    

– Не все ли мне равно, подберут меня завтра, зарезанной  моим отцом, на мостовой Плюме, или же найдут через год в сетках Сен-Клу, а то и  у Лебяжьего острова среди старых сгнивших пробок и утопленных собак!    

Тут она вынуждена была остановиться, припадок сухого кашля  потряс ее, дыханье с хрипом вырывалось из узкой и хилой груди.    

– Стоит мне только крикнуть, – продолжала  она, – сюда прибегут, и – хлоп! Вас только шестеро, а за меня весь народ.    

Тенардье двинулся к ней.    

– Не подходить! – крикнула она.    

Он остановился и кротко сказал ей:    

– Ну хорошо, не надо. Я не подойду, только не кричи так  громко. Дочка! Значит, ты хочешь помешать нам поработать? Ведь нужно же нам  добыть на пропитание. Ты, значит, больше не любишь своего отца?    

– Вы мне надоели, – ответила Эпонина.    

– Нужно ведь нам, как-никак, жить, есть…    

– Подыхайте.    

Она уселась на цоколь решетки и запела:    

     

И ручка так нежна,    

И ножка так стройна,    

А время пропадает…    

     

Облокотившись на колено и подперев ладонью подбородок, она с  равнодушным видом покачивала ногой. Сквозь разорванное платье виднелись худые  ключицы. Фонарь освещал ее профиль и позу. Трудно было представить себе  что-либо более непреклонное и поразительное.    

Шесть грабителей, мрачные и озадаченные этой девчонкой,  державшей их в страхе, отошли в тень фонарного столба и стали совещаться,  пожимая плечами, униженные и рассвирепевшие.    

А она спокойно и сурово глядела на них.    

– Что-то ей засело в башку, – сказал Бабет. –  Есть какая-то причина. Влюблена она, что ли, в хозяина? А все же досадно  упустить такой случай. Две женщины, на заднем дворе старик; на окнах неплохие  занавески. Старик, должно быть, еврей. Я полагаю, что дельце тут выгодное.    

– Ладно, вы все ступайте туда! – вскричал  Монпарнас. – Делайте дело. С девчонкой останусь я, а если она шевельнется…    

При свете фонаря блеснул открытый нож, вытащенный из рукава.    

Тенардье не говорил ни слова, и, видимо, был готов на все.    

Брюжон, который слыл у них оракулом и, как известно, «навел  на дело», пока еще молчал. Он задумался. У него была слава человека, который ни  перед чем не останавливается; всем было известно, что только из удальства он  ограбил полицейский пост. Вдобавок он сочинял стихи и песни и поэтому  пользовался большим авторитетом.    

– А ты что скажешь, Брюжон? – спросил Бабет.    

Брюжон с минуту помолчал, потом, повертев головой, решился  подать голос:    

– Вот что. Сегодня утром я наткнулся на двух дравшихся  воробьев, а вечером наскочил на задиристую бабу. Все это не к добру. Уйдем  отсюда.    

Они ушли.    

По дороге Монпарнас пробормотал:    

– Все равно, если б нужно было, я бы ее прикончил.    

– А я нет, – сказал Бабет. – Дамочек я не  трогаю.    

На углу они остановились и, понизив голос, обменялись  следующими загадочными словами:    

– Где будем ночевать сегодня?    

– Под Пантеном.    

– Тенардье! При тебе ключи от решетки?    

– А то у кого же!    

Эпонина, не спускавшая с них глаз, видела, как они пошли той  же дорогой, по которой пришли. Она встала и, пробираясь вдоль заборов и домов,  последовала за ними. Она проводила их до бульвара. Там шесть человек разошлись  в разные стороны и потонули во мраке, словно растворились в нем.    

 Глава пятая.    Что таится в ночи    

     

После того как бандиты ушли, улица Плюме снова приняла свой  мирный ночной облик. То, что сейчас произошло на этой улице, нисколько не  удивило бы лес. Высокоствольные деревья, кустарник, вересковые заросли,  переплет ветвей, высокие травы ведут сумрачное существование; копошащаяся дикая  жизнь улавливает здесь внезапное появление незримого; то, что ниже человека,  сквозь туман различает то, что над человеком; вещам неведомым нам, живым, там,  в ночи, дается очная ставка. Дикая, ощетинившаяся природа пугается приближения  чего-то, в чем она чувствует сверхъестественное. Силы тьмы знают друг друга,  между ними существует таинственное равновесие. Зубы и когти опасаются  неуловимого. Кровожадная животность, ненасытные вожделения, алчущие добычи,  вооруженные когтями и зубами инстинкты, источник и цель которых – чрево, с  беспокойством принюхиваются, приглядываются к бесстрастному, призрачному, блуждающему  очерку существа, облаченного в саван, – оно возникает перед ними в  туманном, колеблющемся своем одеянии и – чудится им – живет мертвой и страшной  жизнью. Эти твари, воплощение грубой материи, испытывают смутный страх перед  необъятной тьмой, сгустком которой является неведомое существо. Черная фигура,  преграждающая путь, сразу останавливает хищного зверя. Выходцы из могилы пугают  и смущают выходца из берлоги; свирепое боится зловещего; волки пятятся перед  оборотнем.    

     Глава шестая.    Мариус возвращается к действительности и дает Козетте свой адрес    

     

В то время как эта разновидность дворняжки в человеческом  облике караулила решетку и шесть грабителей отступили перед девчонкой, Мариус  сидел рядом с Козеттой.    

Никогда еще небо не было таким звездным и прекрасным,  деревья такими трепетными, запах трав таким пряным; никогда шорох птиц,  засыпавших в листве, не казался таким нежным; никогда безмятежная гармония  вселенной не отвечала так внутренней музыке любви; никогда Мариус не был так  влюблен, так счастлив, так восхищен. Но он застал Козетту печальной. Козетта  плакала.    

Ее глаза покраснели.    

То было первое облако над восхитительной мечтой.    

– Что с тобой? – это были первые слова Мариуса.    

– Сейчас… – начала она и, опустившись на скамью  возле крыльца, пока он, трепеща от волнения, усаживался рядом с нею,  продолжала: – Сегодня утром отец велел мне быть готовой, он сказал, что у него  дела и что нам, может быть, придется уехать.    

Мариус задрожал.    

В конце жизни «умереть» – значит расстаться; в начале ее  «расстаться» – значит умереть.    

В течение полутора месяцев Мариус мало-помалу, медленно,  постепенно, с каждым днем все более овладевал Козеттой. Это было чисто  духовное, но совершенное обладание. Как мы уже объяснили, в пору первой любви  душой овладевают гораздо раньше, чем телом; позднее телом овладевают гораздо  раньше, чем душой, иногда же о душе и вовсе забывают. «Потому что ее  нет», – прибавляют Фоблазы и Прюдомы, но, к счастью, этот сарказм –  всего-навсего кощунство. Итак, Мариус обладал Козеттой, как обладают духи; но  он заключил ее в свою душу и ревниво владел ею, непоколебимо убежденный в своем  праве на это. Он обладал ее улыбкой, ее дыханием, ее благоуханием, чистым  сиянием ее голубых глаз, нежностью кожи, которую он ощущал, когда ему случалось  прикоснуться к ее руке, очаровательной родинкой на ее шее, всеми ее мыслями.  Они условились каждую ночь видеть друг друга во сне – и держали слово. Таким  образом, он обладал и всеми снами Козетты. Он беспрестанно заглядывался на  короткие завитки на ее затылке, иногда касался их своим дыханием и говорил себе,  что каждый из этих завитков принадлежит ему, Мариусу. Он благоговейно созерцал  все, что она носила: ленту, завязанную бантом, перчатки, рукавички, ботинки –  все эти священные вещи, хозяином которых он был. Он думал, что был обладателем  красивых черепаховых гребенок в ее волосах, и даже твердил себе, – то был  глухой, неясный лепет пробивающейся чувственности, – что нет ни одной  тесемки на ее платье, ни одной петельки в ее чулках, ни одной складки на ее  корсаже, которые бы ему не принадлежали. Рядом с Козеттой он чувствовал себя  возле своего достояния, возле своей вещи, возле своей повелительницы и рабыни.  Казалось, их души настолько слились, что если бы им захотелось взять их обратно,  то они не могли бы признать свою. «Это моя» – «Нет, это моя». – «Уверяю  тебя, ты ошибаешься. Это, конечно, я». – «То, что ты принимаешь за  себя, – я». Мариус был частью Козетты, Козетта – частью Мариуса. Мариус  чувствовал, что Козетта живет в нем. Иметь Козетту, владеть Козеттой для него  было то же самое, что дышать. И вот в эту веру, в это упоение, в это целомудренное  обладание, неслыханное, безраздельное, в это владычество вдруг ворвались слова:  «Нам придется уехать», резкий голос действительности крикнул ему: «Козетта – не  твоя!»    

Мариус пробудился. В продолжение полутора месяцев он, как мы  говорили, жил вне жизни; слово «уехать» грубо вернуло его к жизни.    

Он не знал, что сказать. Козетта почувствовала, что его рука  стала холодной как лед. И теперь уже она спросила его:    

– Что с тобой?    

Он ответил так тихо, что Козетта едва расслышала:    

– Я не понимаю, что ты говоришь.    

Она повторила:    

– Сегодня утром отец велел мне собрать все мои вещи и  быть готовой; он сказал, чтобы я уложила его белье в дорожный сундук, что ему  надо уехать и мы уедем, что нам нужны дорожные сундуки, большой для меня и  маленький для него, что все это должно быть готово через неделю и что, может  быть, мы отправимся в Англию.    

– Но ведь это чудовищно! – воскликнул Мариус.    

Несомненно, в эту минуту в представлении Мариуса ни одно  злоупотребление властью, ни одно насилие, никакая гнусность самых  изобретательных тиранов, ни один поступок Бузириса, Тиберия и Генриха VIII по  жестокости не могли сравниться с поступком Фошлевана, намеревавшегося увезти  свою дочь в Англию только потому, что у него там какие-то дела.    

– Когда же ты уезжаешь? – упавшим голосом спросил  он.    

– Он не сказал когда.    

– А когда же ты вернешься?    

– Он не сказал когда.    

Мариус встал и холодно спросил:    

– Козетта, вы поедете?    

Козетта взглянула на него своими голубыми глазами, полными  мучительной тески, и растерянно проговорила:    

– Куда?    

– В Англию. Вы поедете?    

– Почему ты говоришь мне «вы»?    

– Я спрашиваю вас, поедете ли вы?    

– Но что же мне делать, скажи? – ответила она,  умоляюще сложив руки.    

– Значит, вы едете?    

– А если отец поедет?    

– Значит, вы едете?    

Козетта молча взяла руку Мариуса и крепко сжала ее.    

– Хорошо, – сказал Мариус. – Тогда и я уеду  куда-нибудь.    

Козетта скорее почувствовала, чем поняла смысл этих слов.  Она так побледнела, что ее лицо казалось совершенно белым даже в темноте.    

– Что ты хочешь сказать? – прошептала она.    

Мариус взглянул на нее, потом медленно поднял глаза к небу.    

– Ничего, – ответил он.    

Опустив глаза, он увидел, что Козетта улыбается ему.    

Улыбка любимой женщины сияет и во тьме.    

– Какие мы глупые! Мариус, я придумала!    

– Что?    

– Если мы уедем, и ты уедешь! Я тебе скажу куда. Мы  встретимся там, где я буду.    

Теперь Мариус стал мужчиной, пробуждение было полным. Он  вернулся на землю.    

– Уехать с вами! – крикнул он Козетте. – Да  ты с ума сошла! Ведь на это нужны деньги, а у меня их нет! Поехать в Англию? Но  я сейчас должен, кажется, больше десяти луидоров Курфейраку, одному моему  приятелю, которого ты не знаешь! На мне старая грошовая шляпа, на моем сюртуке  спереди недостает пуговиц, рубашка вся изорвалась, локти протерлись, сапоги  промокают; уже полтора месяца как я перестал думать об этом, я тебе ничего не  говорил. Козетта, я нищий! Ты видишь меня только ночью и даришь мне свою  любовь; если бы ты увидела меня днем, ты подарила бы мне су. Поехать в Англию!  Да мне нечем заплатить за паспорт!    

Едва держась на ногах, заломив руки над головой, он шагнул к  дереву, прижался к нему лицом, не чувствуя, как жесткая кора царапает ему лицо,  не чувствуя лихорадочного жара, от которого кровь стучала в висках, и застыл,  напоминая статую отчаяния.    

Долго стоял он так. Такое горе – бездна, порождающая желание  остаться в ней навеки. Наконец он обернулся. Ему послышался легкий приглушенный  звук, нежный и печальный.    

То рыдала Козетта.    

Уже больше двух часов плакала она возле погруженного в  горестное раздумье Мариуса.    

Он подошел к Козетте, упал на колени и, медленно склонившись  перед нею, поцеловал кончик ее ступни, выступавшей из-под платья.    

Она молча позволила ему это. Бывают минуты, когда женщина  принимает поклонение любви, словно мрачная и бесстрастная богиня.    

– Не плачь, – сказал он.    

– Ведь мне, может быть, придется уехать, а ты не можешь  приехать ко мне! – прошептала она.    

– Ты любишь меня? – спросил он.    

Рыдая, она ответила ему теми райскими словами, которые всего  пленительнее, когда их шепчут сквозь слезы:    

– Я обожаю тебя!    

Голосом, звучавшим невыразимой нежностью, он продолжал:    

– Не плачь. Ну ради меня, не плачь!    

– А ты? Ты любишь меня? – спросила она.    

Он взял ее за руку.    

– Козетта! Я никогда никому не давал честного слова,  потому что боюсь давать слово. Я чувствую рядом с собой отца. Ну так вот, я даю  тебе честное слово, самое нерушимое: если ты уедешь, я умру.    

В тоне, каким он произнес эти слова, слышалась скорбь, столь  торжественная и спокойная, что Козетта вздрогнула. Она ощутила холод, который  ощущаешь, когда нечто мрачное и непреложное, как судьба, проносится мимо.  Испуганная, она перестала плакать.    

– Теперь слушай, – сказал он. – Не жди меня  завтра.    

– Почему?    

– Жди послезавтра.    

– Почему?    

– Потом поймешь.    

– Целый день не видеть тебя! Это невозможно.    

– Пожертвуем одним днем, чтобы выиграть, быть может,  целую жизнь.    

– Этот человек никогда не изменяет своим привычкам, он  принимает только вечером, – вполголоса, как бы про себя, прибавил Мариус.    

– О ком ты говоришь? – спросила Козетта.    

– Я? Я ничего не сказал.    

– На что же ты надеешься?    

– Подожди до послезавтра.    

– Ты этого хочешь?    

– Да.    

Она обхватила его голову руками и, приподнявшись на цыпочки,  чтобы стать выше, попыталась просесть в его глазах то, что составляло его  надежду.    

– Я вот о чем думаю, – снова заговорил Мариус.  Тебе надо знать мой адрес, мало ли что может случиться. Я живу у моего приятеля  Курфейрака, по Стекольной улице, номер шестнадцать.    

Он порылся в кармане, вытащил перочинный нож я лезвием  вырезал на штукатурке стены:    

Стекольная улица, э 16.    

Козетта опять посмотрела ему прямо в глаза.    

– Скажи мне, Мариус, что ты задумал? Ты о чем-то,  думаешь. Скажи, о чем? О, скажи мне, иначе я дурно проведу ночь!    

– О чем я думаю? Вот о чем: чтобы бог хотел нас  разлучить – этого не может быть. Жди меня послезавтра.    

– Что же я буду делать до тех пор? – спросила  Козетта. – Ты где-то там, приходишь, уходишь. Какие счастливцы мужчины! А  я останусь одна. Как мне будет грустно! Что же ты будешь делать завтра вечером?  Скажи.    

– Я попытаюсь кое-что предпринять.    

– А я буду молиться, буду думать о тебе все время и  желать тебе успеха. Я не стану тебя больше расспрашивать, раз ты этого не  хочешь. Ты мой повелитель. Завтра весь вечер я буду петь из Эврианты, то, что  ты любишь и что, помнишь, однажды вечером подслушивал у моего окна. Но послезавтра  приходи пораньше. Я буду ждать тебя ровно в девять часов, имей это в виду. Боже  мой, как грустно, что дни такие длинные! Ты слышишь? Ровно в девять часов я  буду в саду.    

– Я тоже.    

Безотчетно, движимые одной мыслью, увлекаемые электрическими  токами, которые держат любовников в непрерывном общении, оба, в самой своей  скорби упоенные страстью, упали в объятия друг друга, не замечая, что уста их  слились, тогда как восторженные и полные слез взоры созерцали звезды.    

Когда Мариус ушел, улица была пустынна. Эпонина шла следом  за бандитами до самого бульвара.    

Пока Мариус, прижавшись лицом к дереву, размышлял, у него  мелькнула мысль, – мысль, которую, увы! он сам считал вздорной и  невозможной. Он принял отчаянное решение.    

 Глава седьмая.    Старое сердце и юное сердце друг против друга    

     

Дедушке Жильнорману пошел девяносто второй год. По-прежнему  он жил с девицей Жильнорман на улице Сестер страстей господних, э 6, в своем  старом доме. Как помнит читатель, это был человек старого закала, которые ждут  смерти, держась прямо, которых и бремя лет не сгибает и даже печаль не клонит  долу.    

И все же с некоторого времени его дочь стала поговаривать,  что «отец начал сдавать». Он больше не отпускал оплеух служанкам, с прежней  горячностью не стучал тростью на площадке лестницы, когда Баск медлил открыть  ему дверь. В течение полугода он почти не брюзжал на Июльскую революцию.  Довольно спокойно прочел он в Монитере следующее словосочетание: «Г-н  Гюмбло-Конте, пэр Франции». Старец несомненно впал в уныние. Он не уступил, не  сдался, – это было не свойственно ни его физической, ни нравственной  природе, – он испытывал душевное изнеможение. В течение четырех лет он, не  отступая ни на шаг, – другими словами этого не выразить – ждал Мариуса,  убежденный, что «скверный мальчишка» рано или поздно постучится к нему; теперь  в иные тоскливые часы ему приходило в голову, что если только Мариус заставит  себя еще ждать, то… Не смерть была ему страшна, но мысль, что, быть может, он  больше не увидит Мариуса. До сих пор эта мысль ни на одно мгновение не посещала  его; теперь она начала появляться и леденила ему кровь. Разлука, как это всегда  бывает, если чувства искренни и естественны, только усилила его любовь, любовь  деда к неблагодарному исчезнувшему внуку. Так в декабрьские ночи, в трескучий  мороз, мечтают о солнце. Помимо всего прочего Жильнорман чувствовал, или убедил  себя, что ему, деду нельзя делать первый шаг. «Лучше околеть», – говорил  он. Не считая себя ни в чем виноватым, он думал о Мариусе с глубоким умилением  и немым отчаяньем старика, уходящего во тьму.    

У него начали выпадать зубы, и от этого он еще сильнее  затосковал.    

Жильнорман, не признаваясь самому себе, так как это взбесило  бы его и устыдило, ни одну любовницу не любил так, как любил Мариуса.    

В своей комнате, у изголовья кровати, он приказал поставить  старый портрет своей младшей дочери, покойной г-жи Понмерси, написанный с нее,  когда ей было восемнадцать лет, видимо желая, чтобы это было первое, что он  видел, пробуждаясь ото сна. Он все время смотрел на него. Как-то, глядя на  портрет, он будто невзначай сказал:    

– По-моему, он похож на нее.    

– На сестру? – спросила девица Жильнорман. –  Ну, конечно!    

– И на него тоже, – прибавил старик.    

Как-то, когда он сидел в полном унынии, зябко сжав колени и  почти закрыв глаза, дочь осмелилась спросить:    

– Отец! Неужели вы все еще сердитесь?..    

Она запнулась.    

– На кого? – спросил он.    

– На бедного Мариуса.    

Он поднял свою старую голову, стукнул костлявым морщинистым  кулаком по столу и дрожащим голосом, в величайшем раздражении, крикнул:    

– Вы говорите: «бедный Мариус»! Этот господин-шалопай,  сквернавец, неблагодарный хвастунишка, бессердечный, бездушный гордец, злюка!    

И отвернулся, чтобы дочь не заметила слез на его глазах.    

Три дня спустя, промолчав часа четыре, он вдруг обратился к  дочери:    

– Я имел честь просить мамзель Жильнорман никогда мне о  нем не говорить.    

Тетушка Жильнорман отказалась от всяких попыток и сделала  следующий глубокомысленный вывод: «Отец охладел к сестре после той глупости,  которую она сделала. Видно, он терпеть не может Мариуса».    

«После той глупости» означало: с тех пор, как она вышла  замуж за полковника.    

Впрочем, как и можно было предположить, девица Жильнорман  потерпела неудачу в своей попытке заменить Мариуса своим любимцем, уланским  офицером. Теодюль, в роли его заместителя, не имел никакого успеха. Жильнорман  не согласился на подставное лицо. Сердечную пустоту не заткнешь затычкой. Да и  Теодюль, хотя и понял, что тут пахнет наследством, не выдержал тяжелой  повинности – нравиться. Старик наскучил улану, улан опротивел старику.  Лейтенант Теодюль был малый, вне всякого сомнения, веселый, но не в меру  болтливый; легкомысленный, но пошловатый; любивший хорошо пожить, но плохо  воспитанный; у него были любовницы, это правда, и он много о них  говорил, – это тоже правда, – но говорил дурно. Все его качества были  с изъяном. Жильнорману надоело слушать россказни о его удачных похождениях  неподалеку от казарм на Вавилонской улице. К довершению всего, лейтенант  Жильнорман иногда появлялся в мундире с трехцветной кокардой. Это делало его  уже просто невыносимым. В конце концов старик Жильнорман сказал дочери:    

– Довольно с меня этого Теодюля. Принимай его сама,  если хочешь. В мирное время я не чувствую особого пристрастия к военным. Я  предпочитаю саблю в руках рубаки, чем на боку у гуляки. Лязг клинков на поле  битвы не так противен, как стукотня ножен по мостовой. Кроме того, пыжиться,  изображать героя, стягивать себе талию, как баба, носить корсет под кирасой –  это уж совсем смешно. Настоящий мужчина одинаково далек и от бахвальства и от  жеманства. Не фанфарон и не милашка. Бери своего Теодюля себе.    

Напрасно дочь твердила ему: «Но ведь это ваш внучатый  племянник».    

Жильнорман, ощущавший себя дедом до кончика ногтей, вовсе не  собирался быть двоюродным дядей.    

Так как он был умен и умел сравнивать, Теодюль заставил его  еще больше жалеть о Мариусе.    

Однажды вечером, – это было 4 июня, что не помешало  старику развести жаркий огонь в камине, – он отпустил дочь, и она занялась  шитьем в соседней комнате. Он сидел в своей спальне, расписанной сценами из  пастушеской жизни, полузакрытый широкими коромандельского дерева ширмами о  девяти створках, утонув в ковровом кресле, положив ноги на каминную решетку, облокотившись  на стол, где под зеленым абажуром горели две свечи, и держал в руке книгу, которую,  однако, не читал. По своему обыкновению, он был одет, как одевались щеголи во  времена его молодости, и был похож на старинный портрет Гара. На улице вокруг  него собралась бы толпа, если бы дочь не накидывала на него, когда он выходил  из дома, нечто вроде стеганой широкой епископской мантии, скрывавшей его  одеяние. У себя в комнате он надевал халат только по утрам или перед отходом ко  сну. «Халат слишком старит», – говорил он.    

Жильнорман думал о Мариусе с любовью и горечью, и, как  обычно, преобладала горечь. В нем закипал гнев, и в конце концов его  озлобленная нежность переходила в негодование. Он дошел до такого состояния,  когда человек готов покориться своей участи и примириться с тем, что ему  причиняет боль. Он доказывал себе, что больше нечего ждать Мариуса, что если бы  он хотел возвратиться, то уже возвратился бы, и что надо отказаться от всякой  надежды. Он пытался привыкнуть к мысли, что с этим кончено и ему предстоит  умереть, не увидев «этого господина». Но все его существо восставало против  этого; его упорное отцовское чувство отказывалось с этим соглашаться.    

«Неужели, – говорил он себе, и это был его горестный  ежедневный припев, – неужели он не вернется?» Его облысевшая голова  склонилась на грудь, и он вперил в пепел камина скорбный и гневный взгляд. В  минуту этой глубочайшей задумчивости вошел его старый слуга Баск и спросил:    

– Угодно ли вам, сударь, принять господина Мариуса?    

Старик выпрямился в кресле, мертвенно бледный, похожий на  труп, поднявшийся под действием гальванического тока. Вся кровь прихлынула ему  к сердцу. Он пролепетал, заикаясь:    

– Как? Господина Мариуса?    

– Не знаю, – ответил Баск, испуганный и сбитый с  толку видом своего хозяина, – сам я его не видел. Николетта сказала мне:  «Пришел молодой человек, доложите, что это господин Мариус».    

Жильнорман пробормотал еле слышно:    

– Проси.    

Он сидел в той же позе, голова его тряслась, взор был  устремлен на дверь. Она открылась. Вошел молодой человек. То был Мариус.    

Он остановился в дверях, как бы ожидая, что его попросят  войти.    

Его почти нищенская одежда была не видна в тени,  отбрасываемой абажуром. Можно было различить только его спокойное и серьезное,  но странно печальное лицо.    

Старик Жильнорман, отупевший от изумления и радости,  несколько минут не видел ничего, кроме яркого света, как бывает, когда глазам  предстает видение. Он чуть не лишился чувств; он различал Мариуса как бы сквозь  ослепительную завесу. Да, это был он, это был Марнус!    

Наконец-то! Через четыре года! Он, если можно так  выразиться, вобрал его в себя одним взглядом. Он нашел, что Мариус красивый,  благородный, изящный, взрослый, сложившийся мужчина, умеющий себя держать,  обаятельный. Ему хотелось открыть ему объятия, позвать его, броситься  навстречу, он таял от восторга, пылкие слова переполняли его и стремились  вырваться из груди; наконец вся эта нежность нашла себе выход, подступила к  устам и, в силу противоречия, являвшегося основой его характера, вылилась в  жесткость. Он резко спросил: