1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
				
«Под платьем она в чем мать родила», – подумал он, и эта мысль разом возбудила его.
				
– Все правильно, я тебя чувствую, – прошептала она и начала тереться об него, из стороны в сторону, вверх-вниз, вызывая сладостные ощущения. – Займись со мной любовью, и все закончится. Я спасусь. Спасусь. Я спасусь.
				
Ларри поднял руки – и потом так и не смог объяснить себе, как сумел устоять, когда имел возможность оказаться в ее теплоте тремя быстрыми движениями и одним толчком, чего она, собственно, от него и хотела, – но каким-то образом он поднял руки, высвободился из объятий Надин и оттолкнул ее с такой силой, что она споткнулась и едва не упала. Долгий стон сорвался с ее губ.
				
– Ларри, если бы ты знал…
				
– Что ж, я не знаю. Почему бы тебе не попытаться объяснить мне, вместо того чтобы меня насиловать?
				
– Насиловать! – повторила она и пронзительно рассмеялась. – Это забавно! Ох, что ты сказал! Я! Насилую тебя! Ох, Ларри!
				
– Чего бы ты ни хотела от меня, ты могла это получить. На прошлой неделе или неделей раньше. Неделей раньше я бы упрашивал тебя взять это. Я хотел, чтобы ты это получила.
				
– Тогда было слишком рано, – прошептала она.
				
– А теперь слишком поздно. – Ему не нравился такой грубый тон, но он ничего не мог с собой поделать. Его все еще трясло от желания овладеть ею. – И что ты собираешься делать, а?
				
– Хорошо. Прощай, Ларри.
				
Она отворачивалась. Это была уже не просто Надин, отворачивающаяся от него навсегда. Это была и специалистка по гигиене рта. И Ивонн, с которой он снимал квартиру в Лос-Анджелесе, – она так разозлила его, что он просто надел туфли и ушел, оставив ее расплачиваться за аренду. И Рита Блейкмур.
				
И, хуже всего, его мать.
				
– Надин!..
				
Она не обернулась. Превратилась в черный силуэт, едва различимый среди других черных силуэтов. А потом и вовсе исчезла на темном фоне гор. Он позвал ее еще раз, но она не ответила. И что-то ужасное чувствовалось в том, как она оставила его, как слилась с этим черным фоном.
				
Он постоял перед универсамом, сжимая кулаки, с каплями пота, выступившими на лбу, несмотря на прохладный вечер. Все его призраки вернулись, и наконец-то он понял, как приходится расплачиваться за то, что ты никакой не хороший парень: у тебя никогда не будет уверенности в мотивах своих поступков, тебе никогда не определить, чего больше ты приносишь человеку, вреда или пользы, тебе никогда не избавиться от кислого привкуса сомнения во рту, и…
				
Он резко поднял голову. Его глаза широко раскрылись, а потом чуть не вылезли из орбит. Ветер набрал силу и жутковато завыл в каком-то пустом дверном проеме. А издалека, как показались Ларри, донесся стук каблуков, уходящих в ночь, стук стоптанных каблуков, раздающийся где-то в предгорьях, летящий на крыльях ледяного ночного ветра.
				
Запыленные каблуки отмеряли свой путь к могиле Запада.
				
				
Люси услышала, как он вошел, и ее сердце яростно забилось. Она велела ему умерить пыл, потому что Ларри мог вернуться за вещами, но сердце не сбавляло скорости. Он выбрал меня! Эта мысль стучала в мозгу, подгоняемая быстрыми ударами сердца. Он выбрал меня…
				
Несмотря на волнение и надежду, переполнявшие Люси, она неподвижно лежала на спине, ждала и смотрела в потолок. Она ведь сказала Ларри чистую правду, когда призналась, что у нее и таких девушек, как Джолин, был только один недостаток: каждой хотелось, чтобы ее любили. Но она всегда хранила верность своему мужчине. Ни с кем ему не изменяла. Никогда не изменяла мужу, никогда не изменяла Ларри, а если до того, как встретила их, не была монахиней… так прошлое – оно и есть прошлое. Нельзя вернуться назад и сделать все иначе. Такая привилегия, возможно, дается богам, но не мужчинам и женщинам, и скорее всего оно и к лучшему. Будь все наоборот, люди умирали бы от старости, все еще пытаясь переписать молодость.
				
Зная, что прошлое недоступно, ты, кажется, мог прощать.
				
Слезы струились по ее щекам.
				
Дверь открылась, и она увидела его – только силуэт.
				
– Люси! Ты не спишь?
				
– Нет.
				
– Могу я зажечь лампу?
				
– Если хочешь.
				
Она услышала шипение газа. А потом вспыхнул свет, и она увидела Ларри. Бледного и потрясенного.
				
– Я должен тебе кое-что сказать.
				
– Нет, не должен. Просто ложись в постель.
				
– Я должен это сказать. Я… – Он приложил руку ко лбу. Потом пробежался пальцами по волосам.
				
– Ларри! – Она села. – Ты в порядке?
				
Он заговорил, словно и не слышал ее, не глядя на нее:
				
– Я тебя люблю. Если ты меня хочешь, я твой. Но я не уверен, что тебе достанется много. Я – далеко не лучший выбор, Люси.
				
– Я готова рискнуть. Иди в постель.
				
Он пришел. И они слились друг с другом. А когда все закончилось, она сказала, что любит его, чистая правда, Господь свидетель. И похоже, именно это Ларри и хотел услышать, но Люси думала, что надолго он не заснул. В ту ночь она проснулась (или ей приснилось, что проснулась) и увидела Ларри, стоящего у окна, склонив голову, словно прислушиваясь, и свет и тень превратили его лицо в изможденную маску. Но при свете дня она все больше склонялась к мысли, что ей это приснилось; при свете дня он выглядел таким же, как и всегда.
				
А три дня спустя они узнали от Ральфа Брентнера, что Надин переехала к Гарольду Лаудеру. Лицо Ларри закаменело, но только на мгновение. И хотя Люси ругала себя за это, новости Ральфа позволили ей вздохнуть свободнее. Одной угрозой ее счастью стало меньше.
				
				
После встречи с Ларри она провела дома совсем немного времени. Вошла, направилась в гостиную, зажгла лампу. Высоко подняв ее, двинулась дальше, остановившись только на мгновение, чтобы заглянуть в комнату мальчика. Ей хотелось убедиться, что она сказала Ларри правду. Так и вышло.
				
Лео лежал среди смятых простыней в одних трусах… но царапины и порезы зажили, а во многих местах исчезли вовсе. И загар, который он приобрел, когда ходил практически голый, заметно сошел. «Но это еще не все», – подумала Надин. Изменилось и его лицо – она видела эти изменения, даже когда мальчик спал. Ушла свирепость нуждавшейся в опеке немоты. Он перестал быть Джо. На кровати лежал обычный мальчик, уставший после долгого дня.
				
Надин подумала о ночи, когда она заснула, а проснувшись, обнаружила, что Джо рядом нет. В Норт-Беруике, штат Мэн, на другом конце континента. Она последовала за ним к дому, на крыльце которого спал Ларри. Ларри спал на застекленном крыльце, Джо стоял рядом, яростно размахивая ножом, и разделяла их лишь тонкая сдвигаемая стеклянная перегородка. И она заставила Джо уйти.
				
Ненависть яркой вспышкой полыхнула в Надин, вышибая яркие искры, как при ударе кресала о кремень. Лампа Коулмана задрожала в ее руке, заставив тени пуститься в дикий пляс. Ей следовало позволить ему довести дело до конца. Ей следовало самой открыть дверь на крыльцо, пустить его туда, чтобы он колол, и бил, и рвал, и выдирал, и уничтожал. Ей следовало…
				
Внезапно мальчик повернулся и застонал, словно просыпаясь. Его руки поднялись и принялись лупить воздух: он сражался во сне с чем-то темным. И Надин ушла, кровь стучала в ее висках. В мальчике оставалось что-то странное, и ей не понравилось то, что он сейчас сделал, будто прочитав ее мысли.
				
Она знала, что надо действовать. И действовать быстро.
				
Надин прошла в свою комнату. На полу лежал ковер. У стены стояла узкая кровать – кровать старой девы. И все. Только стены без единой картины. Комната, полностью лишенная личностных особенностей человека, который в ней жил. Она открыла дверь стенного шкафа и порылась в глубине, за висящей на плечиках одеждой. Теперь она стояла на коленях, вся в поту. Вытащила ярко раскрашенную коробку с фотоснимком смеющихся взрослых на лицевой стороне. Взрослых, играющих в настольную игру. И возраст этой игры составлял не менее трех тысяч лет.
				
Она нашла планшетку в магазине необычных товаров в центре города, но не решалась воспользоваться ею в доме, в присутствии мальчика. Собственно, вообще не решалась воспользоваться ею… до этого момента. Что-то потянуло ее в магазин, но когда она увидела планшетку в ярко раскрашенной коробке, в ней началась чудовищная борьба… та самая борьба, которую психологи называют «влечение/отвращение». Она тогда вспотела, как и сейчас, ее одновременно раздирали два желания: убежать из магазина, не оглядываясь, и схватить коробку, эту ужасающую веселенькую коробку, и унести домой. Последнее желание пугало ее больше всего, потому что она знала: это не ее желание.
				
И в конце концов она взяла коробку.
				
Произошло это четыре дня назад. Каждый вечер отвращение становилось все сильнее, и сегодня, наполовину обезумев от страхов, природы которых она не понимала, Надин пошла к Ларри, надев синевато-серое платье на голое тело. Пошла, чтобы положить конец этим страхам раз и навсегда. Сидя на крыльце, дожидаясь их возвращения после собрания, она точно знала, что наконец-то поступила правильно. Ее не оставляло ощущение, это слегка пьянящее, кружащее голову ощущение, что она вела себя не так, как следовало, с той самой ночи, когда убегала от парня по отяжелевшей от росы траве. Только на этот раз парню предстояло поймать ее. Она намеревалась позволить ему поймать ее, чтобы поставить точку.
				
Но, поймав, он ее не захотел.
				
Надин встала, прижимая коробку к груди, и погасила лампу. Он презрел ее, и разве не говорят, что вся ярость ада – не чета женской ярости?.. Отвергнутая женщина сравнима с дьяволом… или его ставленником.
				
Она остановилась еще раз, чтобы взять большой фонарь со стола в прихожей. В глубине дома мальчик вскрикнул во сне, отчего она на мгновение застыла, а волосы на ее затылке встали дыбом.
				
Потом она вышла из дома.
				
Ее «веспа» стояла у тротуара, та самая «веспа», на которой несколько дней назад она ездила к дому Гарольда Лаудера. Почему она туда ездила? После приезда в Боулдер она не обменялась с ним и десятком слов. Но в этой неразберихе с планшеткой и ужасе перед снами, которые она продолжала видеть, тогда как остальные – нет, ей вдруг пришла в голову мысль, что она должна поговорить об этом с Гарольдом. И она помнила, что боялась этого внезапного желания, когда вставляла ключ в замок зажигания «веспы». Как и при стремлении взять планшетку («Удиви друзей! Разнообразь вечеринку!» – гласила надпись на коробке), у нее возникло ощущение, что эту идею ей подкинули со стороны. Возможно, идея принадлежала ему. Но когда она сдалась и приехала к Гарольду, того не оказалось дома. Она обнаружила, что дверь на замке – это была первая запертая дверь в Боулдере, – а окна занавешены и закрыты ставнями. Ей это понравилось, и она огорчилась из-за того, что Гарольда нет дома. Иначе он впустил бы ее в дом, а потом запер за ней дверь. Они могли бы пройти в гостиную и поговорить, или заняться любовью, или вдвоем сделать что-то неописуемое, и никто бы об этом не узнал.
				
Гарольд укрыл свой дом от посторонних глаз.
				
– Что со мной происходит? – прошептала она темноте, но темнота ей не ответила. Она завела «веспу», и устойчивый треск двигателя, казалось, осквернил ночь. Надин села на мотороллер и поехала. На запад.
				
Теперь, когда холодный ветер бил в лицо, она наконец-то почувствовала себя лучше. Ночной ветер сдувал паутину. Вы понимаете, да? Когда тебя лишают всех вариантов, что ты делаешь? Выбираешь из оставшихся. Выбираешь темное приключение, что бы это для тебя ни значило. Ты позволяешь Ларри поиметь эту глупышку в обтягивающих зад джинсах, с убогим словарным запасом и знаниями, почерпнутыми исключительно из киножурналов. Ты выходишь за рамки. Ты рискуешь… тем, чем можешь.
				
По большей части рискуешь собой.
				
Шоссе разматывалось перед Надин в узком луче фонаря «веспы». Она переключилась на вторую передачу, когда дорога, Бейзлайн-роуд, пошла в темную гору. Пусть они проводят свои собрания. Их занимает восстановление подачи электроэнергии; ее любовника занимают мировые проблемы.
				
Двигатель «веспы» кряхтел и клокотал, но тем не менее работал. Жуткий и сексуальный страх начал захватывать ее, вибрация сиденья привела к пожару в нижней части живота (Ох, да ты возбудилась, Надин, добродушно подумала она. Дрянная, дрянная, ДРЯННАЯ девчонка). Справа тянулся отвесный склон. Там ее могла ждать только смерть. А наверху? Что ж, она это увидит. Слишком поздно поворачивать назад, и с этой мыслью она ощутила полную и сладостную свободу.
				
				
Часом позже она уже прибыла в Рассветный амфитеатр, хотя до восхода солнца оставалось еще три часа, если не больше. Амфитеатр располагался у самой вершины Флагштоковой горы, и чуть ли не все жители Свободной зоны побывали на здешней обзорной площадке вскоре после прибытия в Боулдер. В ясный день – а их в Боулдере было большинство, во всяком случае, летом – с площадки открывался вид и на сам Боулдер, и на автостраду 25, уходящую на юг к Денверу и в Нью-Мехико, граница которого находилась в двухстах милях. На востоке равнина тянулась к Небраске, но сначала Боулдер-Каньон, словно ножевая рана, рассекал предгорья, заросшие соснами и елями. Летом планеры, словно птицы, летали над Рассветным амфитеатром, парили в теплых восходящих потоках воздуха.
				
Теперь же Надин видела только то, что открывал свет ручного фонаря с шестью батарейками, который она положила на столик для пикника рядом с краем обзорной площадки. Тут же лежал и большой альбом для рисования, на чистой странице стояла планшетка, напоминавшая треугольного паука. Из ее брюха, как паучье жало, торчал карандаш, едва касающийся листа бумаги.
				
Возбуждение Надин в равной степени было вызвано и эйфорией, и ужасом. Поднявшись сюда на кашляющей «веспе», определенно не предназначенной для поездок на такой высоте, она испытала то же самое, что Гарольд – в Нидерланде. Она почувствовала его. Но если Гарольд воспринимал все это с материалистической точки зрения, представлял себя куском железа, который притягивается магнитом, то Надин происходящее казалось мистическим событием, переходом границы. Словно эти горы и даже предгорья являлись ничейной землей между двумя сферами влияния: Флэгга на западе и старухи на востоке. Здесь сталкивались две магии, перемешивались, и смесь эта не принадлежала ни Богу, ни Сатане, будучи чистым язычеством. Надин чувствовала, что попала туда, где живут призраки.
				
И планшетка…
				
Она небрежно отбросила ярко раскрашенную коробку с надписью «СДЕЛАНО НА ТАЙВАНЕ», отдав ее на растерзание ветру. Сама планшетка представляла собой дешевую штамповку из оргалита или гипсокартона, но значения это не имело. Этим инструментом Надин намеревалась воспользоваться только один раз – решилась бы воспользоваться только один раз, – а даже плохой инструмент мог сделать то, для чего предназначался: взломать дверь, открыть окно, написать Имя.
				
Она вспомнила надпись на лицевой стороне коробки: Удиви друзей! Разнообразь вечеринку!
				
Какую песню иногда пел Ларри, сидя за рулем мчащейся по шоссе «хонды»? Привет, Центральная, что там у вас со связью, поговорить хочу я с…[179]
				
Поговорить с кем? Но в этом-то и состоит вопрос, верно?
				
Она помнила, как пользовалась планшеткой в колледже. Прошло больше десяти лет… а кажется, что это было вчера. Она пошла на третий этаж общежития, чтобы спросить у одной девушки, Рейчел Тиммс, когда начинаются дополнительные занятия по чтению, на которые они вместе ходили. В комнату набились девицы, штук шесть – восемь. Все смеялись и хихикали. Надин помнила, что у нее сложилось впечатление, будто они обкурились или даже чем-то закинулись.
				
– Перестаньте! – воскликнула Рейчел, сама не в силах сдержать смех. – Разве можно надеяться, что дух выйдет на связь, если вы ведете себя, как стадо ослов?
				
Сравнение со смеющимися ослами привело к тому, что стены задрожали от звонкого девичьего смеха. Планшетка уже стояла на столе, как и сейчас, треугольный паук на трех коротких лапках, с нацеленным вниз карандашом. Пока они смеялись, Надин взяла несколько вырванных из альбома для рисования листов и просмотрела «послания из астральной плоскости», полученные ранее.
				
Томми говорит ты вновь стала пользоваться клубничной спринцовкой.
				
Мама говорит у нее все хорошо.
				
Чанга! Чанга!
				
Джон говорит ты не будешь так сильно пердеть если перестанешь есть эти БОБЫ В КАФЕТЕРИИ.
				
И прочие, такие же глупые.
				
Теперь смешки поутихли, и они продолжили прежнее занятие. Три девушки сидели на кровати, каждая держалась пальцами за одну сторону планшетки. Сначала ничего не происходило. Потом планшетка затряслась.
				
– Это твоя работа, Сэнди! – обвинила Рейчел одну из девушек.
				
– Я ничего не делала!
				
– Ш-ш-ш!
				
Планшетка снова затряслась, и девушки притихли. Она двинулась, остановилась. Снова двинулась.
				
Нарисовала букву «О».
				
– Ох, – выдохнула девушка, которую звали Сэнди.
				
– И ах, – откликнулся кто-то еще, и все вновь захихикали.
				
Планшетка ускорила ход, быстро вывела «Т», «Е» и «Ц».
				
– Папуля, дорогой, твоя крошка здесь! – проворковала Патти – фамилию Надин вспомнить не могла – и засмеялась. – Должно быть, мой отец. Он умер от инфаркта, когда мне было три года.
				
– Она вновь пишет, – сказала Сэнди.
				
Планшетка вывела: «Г», «О», «В», «О», «Р», «И», «Т».
				
– Что происходит? – спросила Надин у высокой девушки с лошадиным лицом, которую не знала. Та сидела, сунув руки в карманы, с написанным на лице отвращением.
				
– Девчонки затеяли игру с тем, чего не понимают, – ответила девушка с лошадиным лицом едва слышным шепотом. – Вот что происходит.
				
– «ОТЕЦ ГОВОРИТ ПАТТИ», – прочитала Сэнди. – Пэт, это действительно твой дорогой папуля.
				
Опять взрыв смеха.
				
Девушка с лошадиным лицом носила очки. Теперь она вытащила руку из кармана комбинезона и сняла их. Начала протирать стекла и продолжила объяснение по-прежнему шепотом:
				
– Планшетка – это инструмент, который используется экстрасенсами и медиумами. Биомеханики…
				
– Какие механики?
				
– Ученые, которые изучают движение и взаимодействие мышц и нервов.
				
– Понятно.
				
– Они утверждают, что планшетка на самом деле реагирует на микроскопические сокращения мышц, вызываемые скорее подсознанием, чем сознанием. Разумеется, медиумы и экстрасенсы заявляют, что планшетка управляется существами из мира духов…
				
Раздался еще один взрыв истерического хохота: сгрудившиеся у планшетки девицы веселились от души. Надин заглянула через плечо девушки с лошадиным лицом и прочитала новое послание: «ОТЕЦ ГОВОРИТ ПАТТИ ДОЛЖНА ПЕРЕСТАТЬ ХОДИТЬ».
				
– …так часто в ванную, – добавила одна из девушек, понятное дело, вызвав смех.
				
– В любом случае они просто дурачатся. – Девушка с лошадиным лицом пренебрежительно фыркнула. – Это опрометчиво. И медиумы, и ученые сходятся в том, что такая автоматическая писанина может быть опасной.
				
– Ты думаешь, сегодня духи враждебны?
				
– Возможно, духи всегда враждебны, – ответила девушка с лошадиным лицом, пристально глянув на Надин. – Или ты можешь получить от подсознания послание, которое не готова принять. Известны документально подтвержденные случаи, когда автоматическое письмо полностью выходило из-под контроля, знаешь ли. Люди сходили с ума.
				
– Мне кажется, тут многое притянуто за уши. Это всего лишь игра.
				
– У игр есть свойство иногда становиться серьезными.
				
Самый громкий взрыв смеха совпал с последним словом девушки с лошадиным лицом, так что Надин не успела ответить. Патти как-ее-там свалилась с кровати на пол, держась за живот и подергивая ногами. Надин прочитала все послание: «ОТЕЦ ГОВОРИТ ПАТТИ ДОЛЖНА ПЕРЕСТАТЬ ХОДИТЬ НА ГОНКИ СУБМАРИН С ЛЕОНАРДОМ КАЦЕМ».
				
– Это сделала ты! – обвинила Патти Сэнди, когда сумела подняться.
				
– Нет, Патти! Честное слово!
				
– Это был твой отец! Из Великого Запределья! Оттуда! – сказала Патти другая девушка голосом Бориса Карлоффа, по мнению Надин, сымитировав его очень даже неплохо. – Помни, что он наблюдает за тобой, когда в следующий раз будешь снимать трусы на заднем сиденье «доджа» Леонарда.
				
Конечно же, за этой тирадой последовал общий гогот. Пока он стихал, Надин протолкнулась вперед и дернула Рейчел за руку. Хотела спросить про время дополнительных занятий и сразу уйти.
				
– Надин! – воскликнула Рейчел. Ее глаза весело блестели, а на щеках расцвели пунцовые розы. – Присядь, давай посмотрим, может, духи и тебе что-нибудь напишут!
				
– Нет, я пришла только для того, чтобы узнать, когда завтра начнутся дополнительные занятия…
				
– Да наплюй ты на дополнительное чтение! Это важно, Надин! Это круто! Ты должна попробовать. Давай присаживайся рядом со мной. Джейни, ты берись с другой стороны.
				
Джейни села напротив Надин, и после повторных уговоров Рейчел Надин обнаружила, что восемь ее пальцев легонько касаются планшетки. По какой-то причине она оглянулась, чтобы посмотреть на девушку с лошадиным лицом. Та качнула головой, показывая, что этого не нужно делать, и линзы ее очков блеснули под светом потолочных флуоресцентных ламп.
				
Тогда Надин охватил страх, она помнила об этом и теперь, в свете ручного фонарика на шести батарейках глядя сверху вниз на другую планшетку, но на ум пришла фраза, которую она уже произносила в разговоре с девушкой с лошадиным лицом: «Это всего лишь игра», – да и что ужасного могло случиться в компании смеющихся девушек? Надин просто не могла представить более неподходящей атмосферы для вызова духов, враждебных или нет.
				
– Всем успокоиться, – скомандовала Рейчел. – Духи, хотите ли вы что-то сказать нашей сестре и сокурснице Надин Кросс?
				
Планшетка не двинулась с места. Надин ощутила легкое разочарование.
				
Последовали смешки.
				
– Ш-ш-ш-ш! – оборвала их Рейчел.
				
Надин решила, что если ни одна из двух других девушек не начнет двигать планшетку, чтобы та написала для нее какое-нибудь глупое послание, она сделает это сама, но ограничится чем-то коротким, вроде «КЫШ», чтобы получить от Рейчел нужную ей информацию и сразу уйти.
				
И в тот самый момент, когда она собиралась это сделать, планшетка резко дернулась под ее пальцами. Карандаш оставил черную диагональную полосу на чистом листе бумаги.
				
– Эй! Нельзя так дергаться, духи! – В голосе Рейчел послышалась легкая тревога. – Твоя работа, Надин?
				
– Нет.
				
– Джейни?
				
– Нет. Честное слово.
				
Планшетка дернулась снова, чуть не вырвавшись из их пальцев, и заскользила к верхнему левому углу листа бумаги.
				
– Ух ты! – воскликнула Надин. – Вы почувствовали?..
				
Они почувствовали, почувствовали все, хотя ни Рейчел, ни Джейн Фаргуд потом с ней об этом не говорили. И после того вечера она перестала быть желанной гостьей в комнатах обеих девушек. Словно они боялись сближаться с ней.
				
Внезапно планшетка начала вибрировать под их пальцами, будто превратилась в крыло автомобиля с работающим на холостых оборотах двигателем. Эта устойчивая вибрация вызывала тревогу. Если бы ее вызывала одна из девушек, остальные обязательно заметили бы.
				
Все притихли. На лицах появилось особенное выражение, свойственное людям, участвующим в спиритическом сеансе, когда происходит что-то из ряда вон выходящее: начинает трястись стол, или костяшки невидимых пальцев стучат по стене, или из ноздрей медиума начинает идти дымно-серая телеплазма. Это мертвенно-бледное выражение ожидания, когда одновременно хочется, чтобы начавшееся и прекратилось, и продолжалось. Это выражение вызывающего ужас, тревожного волнения… и когда оно появляется, человеческое лицо напоминает череп, который всегда прячется недалеко под нашей кожей.
				
– Прекратите! – внезапно выкрикнула девушка с лошадиным лицом. – Немедленно прекратите, а не то пожалеете!
				
И Джейн Фаргуд в страхе взвизгнула:
				
– Я не могу оторвать пальцы!
				
Еще кто-то вскрикнул. И в тот самый момент Надин осознала, что и ее пальцы словно приклеились к планшетке. Мышцы рук напряглись, чтобы поднять подушечки пальцев, но они оставались на прежнем месте.
				
– Ладно, шутки кончились! – В напряженном голосе Рейчел звучал испуг. – Кто…
				
Внезапно планшетка начала писать.
				
Задвигалась с огромной скоростью, таская за собой их пальцы, заставляя сгибаться и разгибаться руки, и, наверное, это выглядело бы смешно, если бы не беспомощность, написанная на лицах всех трех девушек, ставших добычей неведомой силы. Потом Надин думала, что ее руки словно привязали к какому-то тренажеру. Если раньше кривые и неровные буквы напоминали почерк семилетнего ребенка, то теперь они ровными рядами выстраивались на бумаге: большие, чуть наклоненные заглавные буквы строчка за строчкой появлялись на белом листе, и в этом процессе ощущалось что-то безжалостное и злобное.
				
«НАДИН НАДИН НАДИН, – писала планшетка, – КАК Я ЛЮБЛЮ НАДИН БУДЬ МОЕЙ НАДИН БУДЬ МОЕЙ ЛЮБОВЬЮ БУДЬ МОЕЙ КОРОЛЕВОЙ ЕСЛИ ТЫ ЕСЛИ ТЫ ЕСЛИ ТЫ НЕВИННА ДЛЯ МЕНЯ ЕСЛИ ТЫ ЧИСТА ДЛЯ МЕНЯ ЕСЛИ ТЫ ЕСЛИ ТЫ МЕРТВА ДЛЯ МЕНЯ МЕРТВА ДЛЯ МЕНЯ ТЫ…»
				
Планшетка поворачивалась, спешила к началу следующей строки, заполняла ее:
				
«ТЫ МЕРТВА КАК И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ ТЫ В КНИГЕ МЕРТВЫХ ВМЕСТЕ С ОСТАЛЬНЫМИ НАДИН УМРЕТ ВМЕСТЕ С НИМИ НАДИН СГНИЕТ ВМЕСТЕ С НИМИ ЕСЛИ ТОЛЬКО ЕСЛИ ТОЛЬКО…»
				
Планшетка остановилась, вибрируя. Надин думала, надеялась – и как же она надеялась, – что все закончено, но тут планшетка поспешила к краю листа и вновь начала писать. Джейн жалобно кричала. Рты остальных девушек превратились в бледные «О» изумления и ужаса.
				
«МИР МИР СКОРО МИР УМРЕТ И МЫ МЫ МЫ НАДИН НАДИН Я Я Я МЫ МЫ МЫ МЫ…»
				
Теперь буквы, казалось, вопили с бумажного листа:
				
«МЫ В ДОМЕ МЕРТВЫХ НАДИН».
				
Последнее слово планшетка выписала буквами в дюйм высотой, затем сорвалась с доски, оставив за собой резкую черную полосу. Упала на пол и раскололась надвое.
				
На мгновение в комнате повисла тишина – от шока никто не мог ни шевельнуться, ни вдохнуть, – а потом Джейн Фаргуд разразилась истерическими рыданиями. Закончилось все тем, что в комнату заглянула старшая по общежитию, чтобы узнать, в чем дело, и, насколько помнила Надин, уже собралась вызвать «скорую», но Джейн удалось взять себя в руки.
				
Все это время Рейчел Тиммс сидела на кровати, тихая и бледная. Когда старшая по общежитию и большинство девушек (включая девушку с лошадиным лицом, которая, несомненно, прочувствовала, что в своем отечестве пророки не в почете) ушли, она спросила Надин бесстрастным, чужим голосом:
				
– Кто это был, Надин?
				
– Я не знаю, – ответила Надин. Она не имела ни малейшего представления. Тогда не имела.
				
– Ты не узнала почерк?
				
– Нет.
				
– Что ж, тогда, возможно, будет лучше, если ты заберешь это… это послание из Запределья или откуда там оно явилось… и уйдешь к себе.
				
– Ты сама просила меня взяться за планшетку! – напомнила Надин. – Откуда я могла знать, что… что такое может случиться? Я сделала это лишь потому, что ты попросила меня!
				
Рейчел покраснела; она даже извинилась. Но потом Надин практически не виделась с этой девушкой, хотя первые три семестра ей казалось, что более близкой подруги у нее нет.
				
С тех пор – за исключением сегодняшнего вечера – она никогда не прикасалась к этим треугольным паукам, изготовленным из прессованного гипсокартона.
				
Но пришла пора… вновь склониться над ней, верно?
				
С гулко бьющимся сердцем Надин села на скамью у столика для пикника и прижала пальцы к двум из трех сторон планшетки. Почувствовала, как та почти сразу завибрировала под подушечками пальцев, и вновь подумала об автомобиле с работающим на холостых оборотах двигателем. Но кто сидел за рулем? Кем он был на самом деле? Кто влез в кабину, захлопнул дверь и положил на руль почерневшие от солнца руки? Чья нога, грубая и тяжелая, в старом и пыльном ковбойском сапоге, нажмет на педаль газа и увезет ее… куда?
				
Водитель, куда вы нас везете?
				
Не надеясь на помощь, Надин глубокой ночью сидела на скамье на склоне Флагштоковой горы, как никогда остро чувствуя, что находится на перепутье. Она смотрела на восток, но чувствовала его присутствие позади себя, наваливающееся ей на спину, утаскивающее вниз, как гири, привязанные к ногам мертвой женщины: темное присутствие Флэгга, накатывающее мерными, неотвратимыми волнами.
				
Где-то темный человек ждал в ночи, и она произнесла два слова, как заклинание всем черным духам – заклинание и приглашение:
				
– Скажи мне.
				
И под ее пальцами планшетка начала писать.
			
			
				
					
Глава 54
				Выдержки из протокола заседания комитета Свободной зоны
					
19 августа 1990 г.
Это совещание проводилось в квартире Стью Редмана и Фрэн Голдсмит. Присутствовали все члены комитета Свободной зоны.
				
Стью Редман поздравил всех, включая и себя, с избранием в постоянный комитет. Внес предложение составить и направить благодарственное письмо Гарольду Лаудеру за подписью всех членов комитета. Его приняли единогласно.
				
Стью. Прежде чем мы начнем работу, Глен Бейтман хочет высказаться по двум вопросам. О чем именно пойдет речь, я знаю не больше вашего, но подозреваю, что один из них затронет следующее общее собрание. Правильно, Глен?
				
Глен. Я дождусь своей очереди.
				
Стью. В этом ты весь. Главное отличие между старым пьяницей и старым лысым профессором колледжа состоит в том, что профессор дожидается своей очереди, прежде чем начинает заговаривать уши.
				
Глен. Премного благодарен тебе за эти жемчужины мудрости, Восточный Техас.
				
Фрэн не замедлила отметить, что, очевидно, Стью и Глену эта пикировка очень даже нравится, но ей хочется знать, когда они перейдут к делу, потому что все ее любимые телепередачи начинаются в девять. Последняя фраза удостоилась более громкого смеха, чем, возможно, заслуживала.
				
Первым действительно серьезным вопросом обсуждения стали разведчики, которых предполагалось отправить на запад. Ранее комитет решил просить об этом Судью Ферриса, Тома Каллена и Дейну Джергенс. Стью предположил, что выдвинувшие их люди должны ввести их в курс дела: Ларри Андервуд должен поговорить с Судьей Феррисом, Ник (с помощью Ральфа Брентнера) – с Томом, а Сью – с Дейной.
				
Ник отметил, что работа с Томом может занять несколько дней, и Стью сказал, что самое время обсудить, когда их посылать. Ларри заметил, что не стоит посылать их всех вместе, потому что так их могут вместе и поймать. Он добавил, что, по его мнению, Судья и Дейна заподозрят, что мы посылаем не одного шпиона, но если не называть имен, они ни о ком не смогут проболтаться. Фрэнни отметила, что «проболтаться» – неудачное слово, учитывая, что человек с запада может с ними сделать… при условии, что он человек.
				
Глен. На твоем месте я бы не смотрел на вещи так мрачно, Фрэн. Если мы исходим из того, что наш Противник обладает хоть толикой ума, он сообразит, что мы не сообщим нашим… агентам, пожалуй, их можно так называть… никакой информации, жизненно важной для его интересов. Он поймет, что пытки не принесут желаемого результата.
				
Фрэн. Ты хочешь сказать, что он погладит их по головке и скажет, что этого делать нельзя? Мне представляется, он может пытать их хотя бы потому, что ему нравится пытать людей. Что ты на это скажешь?
				
Глен. Боюсь, сказать мне на это нечего.
				
Стью. Решение принято, Фрэн. Мы все понимаем, что даем людям очень опасное поручение, и мы все знаем, как непросто было его принять.
				
Глен предложил следующие предварительные сроки: Судья уходит двадцать шестого, Дейна – двадцать седьмого, Том – двадцать восьмого; никто не знает об остальных, и уходят они по разным дорогам. Тем самым, добавил он, выкраивается время для работы с Томом.
				
Ник добавил, что за исключением Тома, который получит пост гипнотическую установку на время возвращения, другим надо сказать, что они вольны в выборе и должны действовать по обстановке, но решающим фактором может оказаться погода: в первую неделю октября в горах возможны сильные снегопады. Ник предложил рекомендовать им ограничить пребывание на западе тремя неделями.
				
Фрэн сказала, что они могут взять южнее, если снег выпадет рано, но Ларри не согласился, заметив, что тогда у них на пути окажется Сангре-де-Кристо, и обходить этот хребет придется уже по территории Мексики.
				
Ларри также сказал, что с учетом погодных условий и возраста они должны отправить Судью пораньше. Скажем, 21 августа, то есть послезавтра.
				
На том и закрыли тему разведчиков… или шпионов.
				
Глен попросил слова, и далее идет распечатка магнитофонной записи.
				
Глен. Я хочу внести предложение о созыве еще одного общего собрания двадцать пятого августа и обозначу несколько вопросов, которые мы могли бы на него вынести. Прежде всего хочу указать на то, что вас, возможно, удивит. Мы предполагали, что в Зоне примерно шестьсот человек. Ральф абсолютно точно подсчитывал численность больших групп, которые приходили сюда, и мы основывали наши представления о населении Зоны на этих цифрах. Но люди приходили и по одному, и мелкими группами, до десяти человек в день. Поэтому сегодня мы с Лео Рокуэем заглянули в конференц-зал в парке Чатокуа и подсчитали число сидений. Шестьсот семь. Вам это что-нибудь говорит?
				
Сью Штерн ответила, что быть такого не может, потому что люди, которым не хватило места, стояли в конце зала и сидели в проходах. Тут все поняли, к чему клонит Глен, и, надо отметить, на членов комитета это произвело должное впечатление.
				
Глен. Мы не можем точно подсчитать, сколько людей сидело в проходах и стояло за креслами, но если меня не подводит память, я бы сказал, что человек сто как самый-самый минимум. То есть в Зоне сейчас более семисот человек. Исходя из наших с Лео находок я вношу предложение о создании переписной комиссии.
				
Ральф. Будь я проклят! Это моя ошибка.
				
Глен. Нет, твоей вины в этом нет. У тебя полно обязанностей, Ральф, и ты со всеми блестяще справляешься…
				
Ларри. Не то слово.
				
Глен. Но даже если каждый день будут приходить четверо одиночек, за неделю прибавка составит почти тридцать человек. Я предполагаю, что еженедельно таких набирается двенадцать – четырнадцать. Они не бегут к нам, чтобы объявить о своем прибытии, знаете ли, а с уходом матушки Абагейл мы не можем должным образом пересчитывать и большие группы, когда они прибывают в город.
				
Фрэн Голдсмит поддержала предложение Глена о включении вопроса о создании переписной комиссии в повестку дня следующего собрания, намеченного на 25 августа, с тем чтобы означенная комиссия вела учет всех жителей Свободной зоны.
				
Ларри. Я целиком за, если создание комиссии принесет какую-то практическую пользу. Но…
				
Ник. Что, Ларри?
				
Ларри. Ну… разве у нас мало дел, чтобы сажать себе на голову еще и кучку гребаных бюрократов?
				
Фрэн. Ларри, одну причину для создания такой комиссии я могу назвать прямо сейчас.
				
Ларри. И какую же?
				
Фрэн. Если Глен прав, нам придется подыскивать для следующего собрания более просторное помещение. Это одно. Если к двадцать пятому нас будет восемьсот человек, нам никогда не втиснуть их в «Чатокуа-холл».
				
Ральф. Господи, я об этом даже не подумал. Я же говорил вам, что не подхожу для этой работы.
				
Стью. Расслабься, Ральф, ты справляешься.
				
Сью. Так где нам проводить это гребаное собрание?
				
Глен. Минутку, минутку. Всему свое время. На гребаное голосование поставлено гребаное предложение.
				
Комитет единогласно проголосовал за внесение вопроса о создании переписной комиссии в повестку дня следующего общего собрания.
				
Потом Стью предложил провести собрание 25 августа в аудитории Мунцингера в Колорадском университете, которая вмещает более тысячи человек.
				
Глен попросил и вновь получил слово.
				
Глен. Прежде чем мы двинемся дальше, я хочу назвать еще одну причину создания переписной комиссии, более серьезную, чем определение количества бутылок пива и пакетов чипсов, которые нужно принести на вечеринку. Нам нужно знать, кто приходит… но мы должны также знать, кто уходит. Я думаю, люди уходят, знаете ли. Можете считать, что это паранойя, но есть лица, которые я привык видеть на улицах Боулдера, а теперь не вижу. К примеру, после посещения «Чатокуа-холла» мы с Лео отправились в дом Чарли Импенинга. И знаете что? Дом пуст. Вещей Чарли нет, как и его мотоцикла.
				
Возмущенным крикам членов комитета, в том числе и ругательствам, пусть очень колоритным, в этой выписке места нет.
				
Ральф спросил: а какой для нас прок в том, что мы будем знать, кто уезжает? Он отметил, что для нас это только плюс, если такие люди, как Импенинг, уедут к темному человеку. Несколько членов комитета поаплодировали Ральфу, и он покраснел, как школьник.
				
Сью. Кажется, я понимаю, о чем говорит Глен. Будет идти постоянная утечка информации.
				
Ральф. А что мы можем сделать? Посадить их в тюрьму?
				
Глен. Как ни отвратительно это звучит, я думаю, мы должны очень серьезно рассмотреть этот вопрос.
				
Фрэн. Нет, сэр. Посылать шпионов… это я могу пережить. Но отправлять за решетку пришедших сюда людей только потому, что им не нравится, как мы здесь живем? Господи, Глен! Это уже тянет на работу тайной полиции!
				
Глен. Да, речь в принципе об этом. Но наше положение очень шаткое. Твоими стараниями мне приходится отстаивать репрессии, и я думаю, это несправедливо. Ты хочешь допустить, чтобы утечка мозгов продолжалась, несмотря на Противника?
				
Фрэн. Все равно мне это противно. В пятидесятых у Джо Маккарти были коммунисты. А у нас есть темный человек. Вот невезуха.
				
Глен. Фрэн, ты готова рискнуть тем, что кто-то уйдет отсюда с ключевой информацией в кармане? К примеру, о том, что матушка Абагейл покинула нас?
				
Фрэн. Чарли Импенинг может ему это сказать. Какая еще ключевая информация у нас есть, Глен? По большей части мы сами не знаем, что нам делать.
				
Глен. Ты хочешь, чтобы он знал, сколько нас? Какие у нас инженеры? Что у нас до сих пор нет ни одного врача?
				
Фрэн ответила, что лучше уж так, чем начинать сажать в тюрьму людей, которым не нравятся наши порядки. Стью внес предложение прекратить обсуждение самой возможности сажать в тюрьму людей, которые придерживаются иных взглядов. Предложение прошло, хотя Глен проголосовал против.
				
Глен. Вам лучше свыкнуться с мыслью, что рано или поздно нам придется с этим столкнуться, и скорее рано, чем поздно. Чарли Импенинг сейчас выбалтывает Флэггу все, что знает, и это плохо. Просто задайте себе вопрос, хотите ли вы умножить то, что известно Импенингу, на некий икс-фактор. Ладно, не важно, вы проголосовали за то, чтобы не обсуждать это. Но есть и еще один момент… нас выбрали на неопределенный срок, кто-нибудь из вас об этом подумал? Мы не знаем, сколько нам придется работать в этом комитете, шесть недель, или шесть месяцев, или шесть лет. Мое предположение – один год… за это время мы должны подойти к концу начала, пользуясь фразой Гарольда. Я бы хотел, чтобы вопрос о годичном сроке вошел в повестку дня следующего собрания. Еще один момент, и я закончу. Правительство в форме городского собрания, а у нас именно такое, с выборными членами городского совета, какое-то время может нормально функционировать, но лишь до тех пор, пока нас не станет больше трех тысяч, после чего процесс станет неуправляемым. Большинство людей, приходящих на городские собрания, будут принадлежать к разным группам: кто-то начнет с пеной у рта отстаивать свою точку зрения, готовый довести дело до драки… кто-то будет утверждать, что фторирование воды делает нас бесплодными, кто-то захочет другой флаг, и тому подобное. Мое предложение: мы все должны крепко подумать о том, чтобы следующей зимой или ранней весной превратить Боулдер в республику.
				
Последнее предложение вызвало неформальную дискуссию, но никаких конкретных действий решили не предпринимать. Ник попросил и получил слово и отдал Ральфу листок.
				
Ник. Я пишу это утром девятнадцатого, готовясь к вечернему заседанию, и попрошу все зачитать в самом конце. Быть глухонемым иногда очень трудно, но я постарался продумать все последствия того, что собираюсь предложить. Я бы хотел, чтобы в повестку дня следующего общего собрания внесли пункт: «Выяснить, согласится ли Свободная зона на создание Департамента закона и порядка во главе со Стью Редманом».
				
Стью. Хорошенькую ты взваливаешь на меня ношу, Ник.
				
Глен. Интересно. Особенно в свете того, о чем мы недавно говорили. Пусть он закончит, Стюарт, у тебя еще будет возможность высказаться.
				
Ник. Штаб-квартира Департамента закона и порядка расположится в здании окружного суда Боулдера. Стью получит право своей властью набрать тридцать человек, увеличивать численность Департамента свыше тридцати человек по решению большинства Совета Свободной зоны и свыше семидесяти по решению большинства общего собрания Свободной зоны. Этот вопрос я хочу видеть в повестке дня следующего собрания. Разумеется, мы можем все это одобрять, пока не посинеем, но толку не будет, если Стью не согласится возглавить департамент.
				
Стью. Чертовски верно подмечено!
				
Ник. Нас становится слишком много, и нам действительно требуется какое-то подобие закона. Иначе расцветет безответственность. Взять хотя бы этого Джеринджера, который носился по Жемчужной улице на спортивном автомобиле. В конце концов он во что-то врезался, и ему еще повезло, что он отделался только рваной раной на лбу. Мог бы погибнуть сам или убить кого-то еще. А ведь все, кто видел, что он делает, понимали, что ни к чему хорошему это не приведет. Беда, как сказал бы Том. Но никто не посчитал возможным его остановить, потому что просто не имел на это права. Это первое. А еще есть Рич Моффэт. Возможно, кто-то из вас знает, кто такой Рич, а для тех, кто не знает, скажу, что он, вероятно, единственный действующий алкоголик Свободной зоны. Он более-менее нормальный парень, когда трезв, но когда пьян, не соображает, что делает, а пьян он большую часть времени. Три или четыре дня тому назад он набрался и решил, что выбьет все стекла на Арапахоу. Я поговорил с ним, когда он протрезвел – моим способом говорить, с помощью записок, – и ему стало стыдно. Он указывал на разбитые окна и говорил: «Посмотрите на это. Посмотрите, что я наделал. Весь тротуар в битом стекле! А если какой-нибудь ребенок упадет и порежется? Это будет моя вина».
				
Ральф. Нет у меня к нему жалости. Нет.
				
Фрэн. Перестань, Ральф. Все знают, что алкоголизм – болезнь.
				
Ральф. Болезнь, как же! Безобразие, вот что это такое.
				
Стью. А вы двое нарушаете ход собрания. Попрошу обоих замолчать.
				
Ральф. Извини, Стью, но я должен дочитать послание Ника.
				
Фрэн. А я буду молчать целых две минуты. Даю слово.
				
Ник. Короче, я нашел Ричу щетку, и он смел большую часть осколков. Очень даже хорошо потрудился. Но сначала задал правильный вопрос: а почему его никто не остановил? В прежние дни такого, как Рич, и близко бы не подпустили к крепким напиткам. Он мог рассчитывать только на вино. Но здесь огромное количество спиртного, и его так легко взять с полок. Я действительно верю, что Рича могли бы остановить после того, как он разбил второе окно, но он разбил все окна в трех кварталах на южной стороне. И остановился только потому, что устал. Еще один пример: у нас есть мужчина, его фамилии я называть не стану, который узнал, что его женщина, ее я тоже не назову, провела вторую половину дня, кувыркаясь под одеялом с другим мужчиной. Полагаю, все понимают, о ком речь.
				
Сью. Да, думаю, понимают. О здоровяке с крепкими кулаками.
				
Ник. В общем, мужчина, о котором мы говорим, избил сначала второго парня, а потом и свою женщину. Я думаю, для нас не важно, кто прав, а кто виноват…
				
Глен. Тут ты ошибаешься, Ник.
				
Стью. Дай человеку закончить, Глен.
				
Глен. Дам, конечно, но к этому моменту я хочу вернуться.
				
Стью. Хорошо. Продолжай, Ральф.
				
Ральф. Да… осталось немного.
				
Ник. …потому что важно другое: мужчина, о котором идет речь, совершил уголовно наказуемое преступление, нападение и нанесение побоев, но по-прежнему находится на свободе. Из трех случаев последний волнует граждан сильнее всего. Наше общество только формируется, оно очень пестрое, с бору по сосенке, поэтому возможны самые разные трения и конфликты. Не думаю, что мы хотим превратить Боулдер в город времен Дикого Запада. Представьте себе, что вышеупомянутый мужчина мог пойти в ломбард, взять там револьвер сорок пятого калибра и не избить их обоих, а пристрелить. И тогда среди нас гулял бы убийца.
				
Сью. Господи, Никки, что это значит? Мысль дня?
				
Ларри. Да, это отвратительно, но он прав. Есть такая старая поговорка, кажется, морская… Если что-то может пойти не так, то обязательно пойдет.
				
Ник. Стью уже наш председатель, и в Совете, и на собрании, а это означает, что люди признают его власть. И лично я думаю, что Стью – хороший человек.
				
Стью. Спасибо за добрые слова, Ник. Наверное, ты и не заметил, что я ношу туфли на высоком каблуке. А если серьезно, я соглашусь на это назначение, раз ты этого хочешь. Мне не нужна эта чертова работа. Судя по тому, что я видел в Техасе, полиция большую часть времени тратит на чистку своих рубашек от блевоты, когда такие, как Рич Моффэт, вываливают харчишки прямо на тебя, или оттирает асфальт от мозгов таких, как Джеринджер. Я прошу только об одном. Когда мы вставим этот пункт в повестку дня, там должен быть указан срок: один год, как и для членов нашего комитета. И я твердо заявляю, что через год я с этой должности уйду. Если мои условия принимаются, тогда полный вперед.
				
Глен. Думаю, я выражу общее мнение, если скажу, что принимаются. Я также хочу поблагодарить Ника за его предложение и прошу внести в протокол, что, по моему мнению, это гениальная идея. Разумеется, я поддерживаю предложение.
				
Стью. Хорошо, предложение ставится на голосование. Будем обсуждать?
				
Фрэн. Да, будем. У меня вопрос. А если кто-то вышибет тебе мозги?
				
Стью. Я не думаю…
				
Фрэн. Да, ты не думаешь. Ты так не думаешь. И что Ник мне скажет, если выяснится, что ты думаешь неправильно? «Ох, я очень сожалею, Фрэн…» Это он мне скажет? «Твой мужчина лежит в здании окружного суда с пулей в голове, и, боюсь, мы допустили ошибку…» Иисус, Мария и Иосиф, мне скоро рожать, а вы хотите, чтобы он стал Пэтом Гарретом[180]!
				
Дискуссия затянулась еще минут на десять. Подробности здесь неуместны, и Фрэн, ваш верный секретарь, расплакалась, но потом взяла себя в руки. За выдвижение Стью начальником полиции Свободной зоны проголосовали 6–1, и на этот раз Фрэн не стала менять свое решение. Глен еще раз попросил слова перед тем, как завершить совещание.
				
Глен. Это всего лишь размышления вслух, не предложение, не для голосования, а как повод для раздумий. Возвращаюсь к треть ему примеру Ника для иллюстрации необходимости поддержания порядка. Он описал случай и закончил словами о том, что мы не должны озадачиваться, кто прав, а кто виноват. Я думаю, тут он ошибается. Я уверен, что Стью – один из самых справедливых людей, что я встречал за свою жизнь. Но силовая структура без суда – это не правосудие. Это всего лишь самосуд, правило кулака. Предположим теперь, что мужчина, которого мы все знаем, взял пистолет или револьвер сорок пятого калибра и убил свою женщину и ее любовника. Далее предположим, что Стью, утвержденный в должности начальника полиции, арестовал его и посадил в кутузку. Что дальше? Сколько его там будут держать? Юридически мы вообще не имеем права держать его там, согласно Конституции, которую мы приняли на прошлом собрании. В этом документе записано, что человек невиновен, пока его вина не доказана судом. Но теперь, исходя из фактической ситуации, мы понимаем, что должны держать его под замком. Не можем чувствовать себя в безопасности, если он будет расхаживать по улицам! Вот мы и держим его под замком, пусть это и антиконституционно. Когда лоб в лоб сталкиваются безопасность и конституционность, безопасность должна преобладать. Но это обязывает нас как можно быстрее сделать так, чтобы безопасность и конституционность стали синонимами. Нам необходимо подумать о судебной системе.
				
Фрэн. Это очень интересно, и я согласна, что мы должны об этом подумать, но прямо сейчас я вношу предложение закончить заседание. Уже поздно, и я очень устала.
				
Ральф. Я поддерживаю это предложение. Давайте поговорим о судах в следующий раз. У меня и так голова идет кругом. Заново создавать страну, похоже, труднее, чем казалось с первого взгляда.
				
Ларри. Аминь.
				
Стью. Внесено и поддержано предложение закончить совещание. Оно вам нравится?
				
За предложение проголосовали единогласно, 7–0.Фрэнсис Голдсмит, секретарь.
– Почему ты остановился? – спросила Фрэн, когда Стью, сбрасывая скорость, подкатил на велосипеде к бордюрному камню и поставил на него ногу. – Нам еще ехать квартал. – Ее глаза оставались красными после пролитых на совещании слез, и Стью подумал, что никогда не видел ее такой уставшей.
				
– Эта ситуация с начальником полиции…
				
– Стью, я не хочу об этом говорить.
				
– Кто-то должен это делать, дорогая. И Ник прав. Я – логичный выбор.
				
– На хрен логику! А как же я и ребенок, Стью? В нас ты логики не видишь?
				
– Я вроде бы знаю, чего ты хочешь для ребенка, – мягко ответил он. – Ты много раз говорила мне об этом. Ты хочешь, чтобы он появился не в совершенно обезумевшем мире. Ты хочешь, чтобы он… или она… чувствовал себя защищенным. Я тоже этого хочу. Но я не собирался говорить это перед остальными. Это должно остаться между нами. Ты и ребенок – главные причины, по которым я согласился.
				
– Я это знаю, – тихо, сдавленным голосом ответила Фрэн.
				
Его пальцы скользнули ей под подбородок, подняли голову.
				
Он улыбнулся, и она попыталась ответить тем же. Улыбка получилась вымученная, по щекам текли слезы, но все лучше, чем никакой.
				
– Все будет хорошо, – заверил ее Стью.
				
Она медленно качала головой из стороны в сторону, и слезинки улетали в теплую летнюю ночь.
				
– Я так не думаю. На самом деле я так не думаю.
				
				
Она долго лежала в ту ночь без сна, думая, что тепло может идти только от огня – за это Прометею выклевали глаза, – а любовь всегда приходит в крови.
				
Странная определенность охватила ее, отупляющая, как анестезия, уверенность в том, что в результате все они захлебнутся кровью. Мысль эта заставила ее прикрыть руками живот, и впервые за долгие недели она вспомнила тот сон: темный человек с его улыбкой… и перекрученной вешалкой-плечиками для одежды.
				
				
Участвуя в поисках матушки Абагейл вместе с группой добровольцев в свободное от работы время, Гарольд Лаудер также входил в похоронную команду и двадцать первого августа весь день провел в кузове большого самосвала для вывоза мусора вместе с пятью другими мужчинами: все в сапогах, защитной одежде и с толстыми резиновыми перчатками на руках. Начальник похоронной команды, Чэд Норрис, с автобусного вокзала отправился на – как он это называл с ужасающим спокойствием – место захоронения номер 1. Располагалось оно в десяти милях к юго-западу от Боулдера, в карьере, где когда-то добывали уголь. Под жарким августовским солнцем место выглядело таким же унылым и безжизненным, как и лунные горы. Чэд с неохотой согласился на эту работу, предложенную ему потому, что в прошлой жизни он работал в похоронном бюро Морристауна, штат Нью-Джерси.
				
– От похоронного бюро здесь ничего нет, – сказал он этим утром на расположенном между Арапахоу и Ореховой улицей боулдерском автобусном вокзале компании «Грейхаунд», который стал основной базой похоронной команды. Прикурил «уинстон» от деревянной спички и оглядел двадцать мужчин, сидевших перед ним. – Это похороны, но не те, к которым все привыкли, если вы понимаете, о чем я.
				
Ему ответили несколько напряженных улыбок, шире всех улыбнулся Гарольд. Его желудок постоянно урчал, потому что позавтракать он не решился. Не был уверен, что сумеет удержать завтрак в желудке, учитывая специфику работы. Он мог бы продолжить поиски матушки Абагейл, и никто бы его ни в чем не упрекнул, пусть любой мыслящий человек в Зоне (впрочем, он задавался вопросом, а есть ли в Зоне – помимо него – хоть один мыслящий человек) прекрасно понимал, что участие пятнадцати человек в поисках – курам на смех, учитывая тысячи квадратных миль пустынных лесов и гор в окрестностях Боулдера. И разумеется, она могла никуда не уходить. Никто, судя по всему, об этом не подумал (что Гарольда нисколько не удивляло). Она могла поселиться в домике на окраине, и они никогда бы не нашли ее, не обыскав все дома, один за другим. Редман и Эндрос не высказали ни единого слова протеста, когда Гарольд предложил, чтобы поисковая команда работала по выходным и вечерам, тем самым продемонстрировав, что не надеются на успех.
				
Он мог бы остаться в поисковиках, но кого больше всего любят в любом сообществе? Кто пользуется наибольшим доверием? Естественно, человек, который берется за самую грязную работу и выполняет ее с улыбкой. Человек, который делает то, чем другой заставить себя заняться не сможет.
				
– Это будет похоже на сжигание длинных поленьев, – объяснял им Чэд. – Если так это воспринимать, никаких проблем не возникнет. Некоторые из вас поначалу, возможно, будут блевать. Стыдиться тут нечего. Только постарайтесь отойти в сторону, чтобы никто не видел, как вы это делаете. А проблевавшись, обнаружите, что гораздо легче думать об этом как о сжигании длинных поленьев. Поленья – ничего больше.
				
Мужчины нервно переглянулись.
				
Чэд разделил всех на группы из шести человек. Он и еще двое мужчин отправились на место захоронения, чтобы приготовить его к прибытию трупов. Каждой из трех групп Чэд определил один из районов города. В тот день самосвал Гарольда взял курс на Столовую гору, медленно продвигаясь на запад от выезда на автостраду Боулдер – Денвер. По Мартин-драйв до пересечения с Бродвеем. Потом по Тридцать девятой улице до пересечения с Четвертой авеню. Обратно по Сороковой улице, где дома были построены тридцать лет назад, когда в Боулдере только начался строительный бум: двухуровневые дома, с одним надземным и одним подземным этажами.
				
Чэд раздал всем противогазы, которые позаимствовал в арсенале местного отделения Национальной гвардии, но ими пришлось воспользоваться лишь после ленча (ленча? какого ленча? ленч Гарольда состоял из банки начинки для яблочного пирога – ничего больше в горло не полезло), когда они вошли в церковь Иисуса Христа Святых последних дней в нижней части Тейбл-Меса-драйв. Заболев, люди приходили в церковь и там умирали, так что вонь стояла невыносимая.
				
– Поленья! – пронзительно-смеющимся голосом выкрикнул один из мужчин. Гарольд развернулся и, волоча ноги, вышел из церкви. Обогнул угол этого красивого кирпичного здания, в котором в годы выборов проводилось голосование, и расстался с начинкой для яблочного пирога, чтобы обнаружить, что Норрис говорил правду: проблевавшись, он действительно почувствовал себя лучше.
				
Чтобы освободить церковь от тел, им потребовались две ездки и большая часть второй половины дня. «Двадцать человек, – думал Гарольд, – чтобы очистить Боулдер от трупов. Смех, да и только». Немалая часть жителей Боулдера разбежалась, как кролики, испугавшись, что зараза идет из Центра контроля воздуха, но все же… Гарольд предполагал, что даже при условии увеличения численности похоронной команды с ростом населения Боулдера едва ли им удастся избавиться от большинства трупов до первого сильного снегопада (правда, он также полагал, что его к этому времени здесь уже не будет), и большинство людей понятия не имело, насколько реальной была опасность распространения какой-нибудь новой болезни.
				
Комитет Свободной зоны фонтанировал блестящими идеями, с презрением думал он. Комитет будет прекрасно себя чувствовать… пока у них под рукой старина Гарольд, который завязывает им шнурки. Старина Гарольд – парень хороший, но недостаточно хороший, чтобы служить постоянному комитету. Господи, нет! Если на то пошло, хорошим его никогда и не считали, он не годился даже на то, чтобы найти себе пару для танцевального класса в старшей школе Оганквита: танцевать с ним не соглашалась даже последняя дура. Святой Боже, нет, только не Гарольд. Давайте помнить, друзья: когда речь заходит о пресловутом медведе, справляющем большую нужду в гречихе, нет нужды что-либо анализировать или о чем-то логично рассуждать, не приносит пользы даже здравый смысл. Если докапываться до сути проблемы, то все сведется к блинскому конкурсу красоты.
				
Что ж, кто-то помнит. Кто-то ведет счет, детки. И этот кто-то – пожалуйста, барабанный туш, маэстро, – Гарольд Эмери Лаудер.
				
Поэтому он пошел обратно в церковь, вытирая рот, улыбаясь через силу и кивая, показывая тем самым, что готов продолжить. Кто-то хлопнул его по спине, улыбка Гарольда стала шире, и Гарольд подумал: Придет день, когда за это тебе отрубят руку, говнюк.
				
Последнюю ездку они сделали в пятнадцать минут пятого, все в том же самосвале, с последними трупами из Церкви последнего дня. В городе самосвалу приходилось выписывать кренделя, объезжая застывшие на мостовой автомобили, но на шоссе 119 целый день работали три эвакуатора, которые скидывали машины с проезжей части в кюветы по обе стороны дороги. Там они и оставались, напоминая перевернутые игрушки сынишки великана.
				
Два других оранжевых самосвала прибыли на место захоронения раньше. Мужчины стояли вокруг, сняв резиновые перчатки; их пальцы побелели и чуть опрели на подушечках, целый день потея в резине. Они курили и перекидывались отрывочными фразами. Лица большинства белизной соперничали с мелом.
				
Норрис и два его помощника подготовились к их приезду. Расстелили на скалистой земле большущий кусок пластика. Норман Келлог, луизианец, сидевший за рулем самосвала Гарольда, задним ходом подъехал к самому краю пластиковой простыни. Открыл задний борт, и первые трупы упали на пластик, как местами затвердевшие матерчатые куклы. Гарольд хотел отвернуться, но подумал, что другие расценят это как слабость. Он мог смотреть, как они падают, никаких проблем это не вызывало, но вот звук его доставал. Звук падения на пластик, которому предстояло стать их саваном.
				
Гудение самосвала усилилось, к нему присоединился вой гидравлики, и кузов начал подниматься. Теперь трупы посыпались гротескным человеческим дождем. На мгновение Гарольд ощутил жалость. У него даже защемило сердце. Поленья, подумал он. Правильно говорил Чэд. Это то, что осталось. Всего лишь… поленья.
				
– Готово! – крикнул Чэд Норрис, и Келлог чуть отъехал и опустил кузов. Чэд и его помощники ступили на пластик с граблями в руках, и теперь Гарольд все-таки отвернулся, прикидываясь, что оглядывает небо на предмет возможного дождя, и многие последовали его примеру… но он слышал звук, который потом будет преследовать его во снах, звук мелочи, выпадающей из карманов мертвых мужчин и женщин, которых Чэд и его помощники растаскивали граблями, чтобы уложить рядом друг с другом. Монеты, падающие на пластик, издавали звук, напомнивший Гарольду – что за абсурд! – игру в блошки. Приторно-тошнотворный запах разложения поплыл в теплом воздухе.
				
Когда Гарольд вновь посмотрел на Чэда и его помощников, те стягивали концы пластикового савана вместе, кряхтя от напряжения, с бугрящимися бицепсами. Несколько человек, включая Гарольда, поспешили на помощь. Чэд Норрис взял большущий промышленный степлер. Двадцать минут спустя они закончили эту часть работы, и теперь на земле лежало что-то вроде огромной желатиновой капсулы. Норрис залез в кабину желтого бульдозера и завел двигатель. Опустил ковш. Бульдозер тронулся с места.
				
Мужчина по фамилии Уайзак, работавший с Гарольдом в одной группе, двинулся прочь дергающейся походкой куклы-марионетки. Сигарета подрагивала в его пальцах.
				
– Не могу на это смотреть, парень, – признался он Гарольду, проходя мимо него. – Даже смешно. До этого дня я и не подозревал, что я еврей.
				
Бульдозер сбросил капсулу в длинную прямоугольную канаву. Чэд отогнал бульдозер назад, заглушил двигатель. Выпрыгнул из кабины. Взмахом руки предложил мужчинам собраться вместе, сам подошел к одному из грузовиков, поставил ногу на порог у водительской двери.
				
– Овации не будет, но вы показали себя чертовски хорошо. Полагаю, сегодня мы похоронили около тысячи единиц.
				
Единиц, подумал Гарольд.
				
– Я знаю, такая работа что-то отнимает у человека. Комитет обещал нам еще двух человек в конце недели, но это не изменит того, что вы чувствуете, да и я тоже, если на то пошло. Я хочу сказать только одно: если вы наелись, если понимаете, что больше не выдержите, вам совсем не обязательно, завидев меня, переходить на другую сторону улицы. Но если вы точно знаете, что завтра уже не придете, чертовски важно, чтобы вы нашли человека, который вас заменит. По мне, это самая важная работа в Зоне. Сейчас все не так уж плохо, но если в следующем месяце, когда пойдут дожди, в Боулдере по-прежнему будет двадцать тысяч трупов, люди начнут болеть. Если вы чувствуете, что сможете прийти, жду вас завтра утром на автовокзале.
				
– Я приду, – откликнулся один.
				
– И я тоже, – кивнул Норман Келлог. – После того как сегодня приму шестичасовую ванну.
				
Раздался смех.
				
– И я приду, – подал голос Уайзак.
				
– И я, – спокойно сказал Гарольд.
				
– Это грязная работа! – Голос Норриса дрожал от эмоций. – Вы хорошие парни. Я сомневаюсь, что остальные поймут, какие вы хорошие парни.
				
Гарольд ощутил чувство принадлежности к команде, сплоченности – и постарался стряхнуть его, внезапно испугавшись. Это в планы не входило.
				
– Завтра увидимся, Ястреб. – И Уайзак сжал ему плечо.
				
В улыбке Гарольда читались удивление и недоверие. Ястреб? Что за шутка? Плохая, разумеется. Дешевый сарказм. Назвать толс того, прыщавого Гарольда Лаудера Ястребом?.. Он почувствовал, как поднимается столь хорошо знакомая ему черная ненависть, теперь направленная на Уайзака… но тут же ненависть эта ушла, внезапно сменившись замешательством. По-хорошему, на толстого он больше не тянул. И прыщи за последние семь недель исчезли. Уайзак не знал, что совсем недавно в школе все насмехались над Гарольдом. Уайзак не знал, что однажды отец спросил Гарольда, не гомосексуалист ли он. Уайзак не знал, что пользующаяся успехом у мужчин сестра Гарольда видела в нем крест, который ей приходилось нести. А если бы Уайзак все это и узнал, то скорее всего не придал бы этому никакого значения.
				
Гарольд забрался в кузов одного из самосвалов, в голове у него царило смятение. Внезапно он осознал, что всем старым обидам, всем незаживающим душевным ранам, всем неоплаченным долгам грош цена, как и бумажным деньгам, оставшимся во всех кассовых аппаратах Америки.
				
Неужто это правда? Могло такое быть правдой? Он запаниковал, одинокий, испуганный. Нет, наконец решил он, правдой такое быть не могло. По следующей причине. Если у тебя достаточно сильная воля, чтобы противостоять жалкому мнению остальных, когда они считают тебя гомиком, или позором семьи, или просто говнюком, тогда тебе должно хватить воли, чтобы устоять…
				
Устоять перед чем?
				
Перед их хорошим отношением к тебе?
				
Не тянет ли такая логика… на чистое безумие?
				
Давняя цитата всплыла в его мятущемся разуме, высказывание какого-то генерала, оправдывавшего интернирование проживавших в США японцев во время Второй мировой войны. Этому генералу указали на отсутствие актов вредительства на западном побережье, где преимущественно и проживали натурализованные японцы. На что генерал ответил: «Сам факт отсутствия актов вредительства – обстоятельство, не предвещающее ничего хорошего»[181].
				
Это о нем?
				
Да?
				
Их самосвал свернул на стоянку у автовокзала. Гарольд перепрыгнул через борт, отметив, что даже координация движений улучшилась на тысячу процентов, то ли потому, что он похудел, то ли из-за постоянной физической нагрузки. А может, благодаря и тому и другому.
				
Вновь в голову пришла мысль, упрямая, не желающая оставаться в глубинах сознания: Для этого сообщества я могу быть важным ресурсом.
				
Но они закрыли перед ним дверь.
				
Это не имеет значения. У меня достаточно ума, чтобы вскрыть замок на двери, которую они захлопнули мне в лицо. И я уверен, мне достанет духа, чтобы распахнуть уже незапертую дверь.
				
Но…
				
Прекрати! Прекрати! С тем же успехом ты можешь ходить в наручниках и ножных кандалах с выбитым на них словом «Но»! Может, хватит, Гарольд? Не пора ли тебе, скажи на милость, спуститься с гребаных небес на землю?
				
– Эй, парень, ты в порядке?
				
Гарольд вздрогнул. Норрис вышел из диспетчерской, которую приспособил для своих нужд. Он выглядел уставшим.
				
– Я? Все нормально. Просто задумался.
				
– Что ж, продолжай в том же духе. Похоже, всякий раз, когда ты это делаешь, жизнь здесь становится лучше.
				
Гарольд покачал головой:
				
– Да нет же.
				
– Нет? – Чэд не стал развивать тему. – Тебя подвезти?
				
– Гм-м. У меня мотоцикл.
				
– Знаешь, что я тебе скажу, Ястреб? Я думаю, большинство этих парней действительно придут сюда завтра.
				
– Да, я тоже приду. – Гарольд пошел к своему мотоциклу, оседлал его. Обнаружил, что невольно наслаждается новым прозвищем.
				
Норрис покачал головой:
				
– Я бы никогда в это не поверил. Я думал, они найдут себе сотню других занятий, едва почувствуют на своей шкуре, что это за работа.
				
– А я думаю вот что. – Гарольд, по обыкновению, улыбнулся. – Я думаю, легче делать грязную работу для себя, чем для кого-то еще. Некоторые из этих парней впервые за всю жизнь работали на себя.
				
– Да, пожалуй, в этом что-то есть. Увидимся завтра, Ястреб.
				
– В восемь, – подтвердил Гарольд и поехал по Арапахоу к Бродвею. Справа от него бригада, состоящая в большинстве своем из женщин, используя эвакуатор и кран, пыталась поставить на колеса перевернувшийся тягач с прицепом, перегородивший чуть ли не всю улицу. За их работой наблюдала небольшая толпа. «Народу прибавляется, – подумал Гарольд. – Я не знаю половины этих людей».
				
Он поехал дальше, к своему дому, тревожась из-за проблемы, которую, казалось бы, решил для себя уже давно. Приехав, увидел маленький белый мотороллер «веспа», припаркованный у бордюрного камня. На ступеньках, ведущих к парадной двери, сидела женщина.
				* * *
				
Она встала, когда Гарольд подошел к дому, и протянула ему руку. Одна из самых потрясающих женщин, которых он встречал в своей жизни. Он видел ее и раньше, но не так близко.
				
– Я – Надин Кросс. – Голос был низкий, почти хриплый. А рука – твердая и холодная. Взгляд Гарольда непроизвольно прошелся по ее телу. Он знал, что девушки этого терпеть не могут, но по-другому у него не получалось. Надин, похоже, не возражала. Она приехала в тонких брючках из твила, обтягивавших длинные ноги, и светло-синей шелковой блузке без рукавов. Никакого бюстгальтера. И сколько ей? Тридцать? Тридцать пять? Может, и меньше. Преждевременная седина, только и всего.
				
Повсюду? – осведомилась вечно похотливая (и вечно девственная) часть его разума, и сердце забилось чуть быстрее.
				
– Гарольд Лаудер. – Он улыбнулся. – Вы пришли с группой Ларри Андервуда, так?
				
– Да, совершенно верно.
				
– Следовали за Стью, и Фрэнни, и мной через Великую пустошь, как я понимаю. Ларри приходил ко мне на прошлой неделе, принес бутылку вина и шоколадные батончики. – Слова звучали фальшиво даже для него самого, и внезапно Гарольд точно понял: ей доподлинно известно, что он оценивает ее, мысленно раздевает. Он вступил в борьбу со стремлением облизать губы и победил… временно. – Он чертовски хороший парень.
				
– Ларри? – Она рассмеялась невесело и даже резко. – Да, Ларри – прелесть.
				
Их взгляды на секунду встретились. Гарольд никогда не видел у женщины таких чистых и испытывающих глаз. Вновь он ощутил волнение, теплое трепыхание в животе.
				
– Так чем я могу вам помочь, мисс Кросс?
				
– Для начала ты можешь называть меня Надин. А еще можешь пригласить на ужин. Так нам удастся познакомиться чуть ближе.
				
Волнение начало перерастать в возбуждение.
				
– Надин, хочешь остаться на ужин?
				
– Очень хочу. – Она улыбнулась. А когда коснулась его руки, он ощутил легкий электрический разряд. Ее глаза не отрывались от его глаз. – Спасибо.
				
Он достал ключ и вставил в замочную скважину, думая: Сейчас она спросит, почему я запираю дверь, а я буду что-то лепетать, пытаясь найти убедительный ответ, и покажу себя дураком.
				
Но Надин не спросила.
				
				
Обед приготовила она – не он.
				
Гарольд уже успел прийти к выводу, что из консервов пристойного блюда не получится, но Надин вроде бы придерживалась иного мнения. Внезапно вспомнив, чем он занимался весь день, и придя в ужас, он спросил, не будет ли она возражать, если побудет одна двадцать минут (ведь она, возможно, пришла по какому-нибудь рутинному делу, предупредил он себя, чтобы не лелеять излишних надежд), пока он помоется.
				
Когда Гарольд вернулся – не поскупившись и вылив на себя два ведра воды, – она возилась на кухне. На одной конфорке газовой плитки весело булькала кастрюля. В тот момент, когда он входил на кухню, Надин высыпала в нее чашку рожков. На второй конфорке что-то шкварчало на сковороде. Пахло французским луковым супом, красным вином и грибами. Желудок Гарольда заурчал. День тошнотворной работы как-то разом потерял власть над его аппетитом.
				
– Пахнет фантастически, – признался он. – Ты могла бы и не готовить, но я не жалуюсь.
				
– Это бефстроганов. – Надин с улыбкой повернулась к нему. – Разумеется, чистая импровизация. Тушенка не входит в рекомендованные ингредиенты, когда это блюдо готовят в ресторане, но… – Она пожала плечами, как бы говоря о том, с какими ограничениями им всем приходится сталкиваться.
				
– Спасибо, что ты за это взялась.
				
– Пустяки. – Она вновь одарила его испытывающим взглядом и чуть повернулась так, чтобы блузка плотно облегала грудь. Гарольд почувствовал, как густо краснеет, и попытался справиться с эрекцией, но заподозрил, что никакие волевые усилия тут не помогут. Заподозрил, что эрекция и не заметит его волевых усилий. – Мы с тобой станем очень хорошими друзьями.
				
– Мы?..
				
– Да. – Она вновь повернулась к плите, вроде бы закрыв тему, оставив Гарольда размышлять, что подразумевалось под ее словами.
				
После этого говорили они исключительно о пустяках… в основном обменивались сплетнями Свободной зоны. Их, надо отметить, уже хватало. По ходу обеда Гарольд вновь попытался спросить Надин, что привело ее сюда, но она лишь улыбнулась и покачала головой.
				
– Мне нравится смотреть, как мужчина ест.
				
На мгновение Гарольд подумал, что она наверняка говорит о ком-то еще, и только потом осознал, что речь идет о нем. И он ел. Трижды попросил добавку. По мнению Гарольда, такое блюдо вполне могли подавать и в ресторанах, не убирая из рецепта тушенку. Разговор тек сам по себе, не мешая ему утолять аппетит и смотреть на нее.
				
Потрясающая женщина, так он подумал… Прекрасная. Зрелая и прекрасная. В ее волосы, которые она собрала в конский хвост, чтобы не мешали при готовке, вплелись белоснежные – не седые, как он поначалу подумал, – пряди. А когда все понимающий взгляд ее серьезных темных глаз встречался с его взглядом, Гарольд чувствовал, что плывет. От ее низкого и доверительного голоса Гарольду становилось не по себе, но голос этот доставлял ему безмерное удовольствие.
				
Когда они поели, он уже начал подниматься, но она опередила его.
				
– Кофе или чай?
				
– Слушай, я бы мог…
				
– Ты бы мог, но не будешь. Хочешь кофе, чаю… или меня? – Тут она улыбнулась, но не улыбкой человека, только что произнесшего чуть непристойную фразу («неподобающая речь» – так называла это его дорогая матушка, неодобрительно поджимая губы), а медленной, обаятельной улыбкой, которая напоминала толстый слой крема на сладком пирожном. И снова все тот же испытывающий взгляд.
				
И пусть в голове у него бушевала буря, Гарольд сумел ответить со сводящей с ума небрежностью:
				
– Два последних. – Ему потребовалось приложить немало усилий, чтобы сдержать свойственное подросткам хихиканье.
				
– Мы можем начать с чая на двоих, – ответила Надин и пошла к плите.
				
Горячая кровь ударила Гарольду в голову, едва Надин повернулась к нему спиной, безусловно, придав лицу свекольный оттенок. Тоже мне, нашелся мистер Изощренность! – яростно отругал он себя. Неправильно истолковал совершенно невинную фразу, на такое способен только чертов дурак вроде тебя, и, вероятно, упустил прекрасную возможность. И поделом тебе! Послужит хорошим уроком!
				
К тому времени, когда Надин принесла дымящиеся кружки, красноты на лице Гарольда поубавилось и он взял себя в руки. Головокружение уступило место отчаянию, и он чувствовал (не в первый раз), что его тело и разум волей-неволей втиснуты в вагончик гигантской американской горки, построенной из чистых эмоций. Его мутило, но вылезти из вагончика он не мог.
				
«Если я ее и заинтересовал, – подумал Гарольд, – и одному Богу известна причина, по которой я мог бы ее заинтересовать, мне отплатят по полной программе за проявление ребяческого остроумия».
				
Что ж, такое в его жизни уже случалось, и он полагал, что не умрет, вновь наступив на те же грабли.
				
Надин посмотрела на него поверх кружки своими тревожаще-искренними глазами и вновь улыбнулась, после чего толика хладнокровия, которую он сумел вернуть, мгновенно испарилась.
				
– Могу я тебе чем-нибудь помочь? – Прозвучало это крайне двусмысленно, но он не мог не задать этот вопрос, потому что она наверняка пришла сюда с определенной целью. Гарольд почувствовал, как защитная улыбка неуверенно кривит его губы.
				
– Да. – Она решительно поставила чашку. – Да, можешь. Возможно, мы сумеем помочь друг другу. Не будешь возражать, если мы перейдем в гостиную?
				
– Нет, конечно. – Его рука дрожала, когда он ставил кружку (из нее даже выплеснулся чай) и поднимался из-за стола. А последовав за Надин в гостиную, он заметил, как плотно слаксы (весьма узкие, пробормотал его разум) облегают ее ягодицы. Гладкость женских слаксов в большинстве случаев портят очертания трусиков, он об этом где-то читал, возможно, в одном из журналов, которые хранил в глубине стенного шкафа за коробками с обувью, и в этом же журнале говорилось, что если женщина хочет добиться идеальной гладкости слаксов, она должна носить стринги или вообще обходиться без трусиков.
				
Он сглотнул слюну, во всяком случае, попытался. Казалось, что в горле застряла огромная пробка.
				
В гостиной царил густой сумрак, свет проникал лишь сквозь занавешенные окна. А поскольку время близилось к семи вечера, снаружи день уже начал плавно перетекать в ночь. Гарольд подошел к одному из окон, чтобы раздвинуть шторы и добавить света, но она коснулась его руки. Он повернулся к ней, во рту пересохло.
				
– Нет. Мне так нравится. Укрывает от посторонних глаз.
				
– Укрывает, – просипел Гарольд голосом старого, давно молчавшего попугая.
				
– Чтобы я могла сделать это. – И она пришла в его объятия.
				
Ее тело плотно и полностью прижалось к нему, такое происходило с ним впервые в жизни и потрясло его до глубины души. Он чувствовал мягкое давление каждой из грудей сквозь его белую рубашку из хлопчатобумажной ткани и ее шелковую блузку. Ее живот, твердый, но ранимый, прижимался к его животу и не подался назад, ощутив эрекцию. Сладкий аромат, возможно, духов, а может, ее собственный, обрушился на него, как удивительный секрет, которым с тобой делится собеседник. Руки Гарольда нашли ее волосы и зарылись в них.
				
Наконец поцелуй прервался, но Надин не отодвинулась. Ее тело по-прежнему прижималось к нему, словно мягкий огонь. Из-за разницы в росте – порядка трех дюймов – она стояла, откинув назад голову. И он вдруг подумал, что это один из самых удивительных парадоксов в его жизни: когда любовь – или ее убедительное подобие – настигла его, вышло так, будто он бочком проскользнул на страницы любовной истории из глянцевого женского журнала. Авторы таких историй – как он однажды заявил в оставшемся без ответа письме в «Редбук» – являли собой один из немногих убедительных аргументов в пользу принудительной евгеники.
				
Но теперь она смотрела на него, запрокинув голову, ее полуоткрытые губы влажно блестели, а глаза сверкали, почти… почти… да, почти как звезды. Единственной деталью, не укладывающейся в редбуковское видение жизни, оказался его торчащий член, крепкий, как железо.
				
– А теперь – на диван, – предложила Надин.
				
Каким-то образом они добрались туда, а потом их тела переплелись, ее волосы рассыпались по плечам, ее аромат окутал Гарольда. Его руки ухватили груди Надин, и она не возражала, напротив, поворачивалась так, чтобы обеспечить ему более свободный доступ. Он не ласкал ее, а жал и давил в неистовстве.
				
– Ты девственник, – прокомментировала Надин.
				
Вопросительные нотки в ее голосе отсутствовали… и ложь потребовала бы больших усилий. Гарольд кивнул.
				
– Тогда вот что мы сделаем сначала. В следующий раз будет медленнее. Лучше.
				
Она расстегнула пуговицу на его джинсах, открыла застежку молнии. Указательным пальцем легонько прошлась по голому животу пониже пупка. Гарольд задрожал и подпрыгнул.
				
– Надин…
				
– Ш-ш-ш. – Занавес волос надежно укрыл ее лицо, прочитать его выражение не представлялось возможным.
				
Тем временем пальцы Надин расстегнули молнию, и Нелепая штучка, нелепость которой только подчеркивалась белизной трусов (слава Богу, он переодел белье после душа), выскочила, как черт из табакерки. Нелепая штучка знать не знала о собственной комичной внешности, потому что намеревалась заняться крайне серьезным делом. Все, что связано с девственниками, всегда крайне серьезно – речь не об удовольствии, а об опыте.
				
– Моя блузка…
				
– Могу я?..
				
– Да, этого я и хочу. А потом я позабочусь о тебе.
				
Позабочусь о тебе. Эти слова эхом отражались в его сознании, словно камни, брошенные в колодец, и тут же он жадно присосался к ее груди, ощущая соль и сладость.
				
Она шумно втянула в себя воздух.
				
– Гарольд, это чудесно!..
				
Позабочусь о тебе, гремело и шваркало в голове.
				
Ее руки нырнули под эластичную ленту трусов, и джинсы заскользили вниз, к лодыжкам, в бессмысленном звяканье ключей.
				
– Встань, – прошептала она, и он встал.
				
Все заняло меньше минуты. Он громко вскрикнул от силы оргазма, не в состоянии сдержаться. Словно кто-то поднес горящую спичку к сетке нервов, расположенных под самой кожей, и все эти нервы стянулись вниз, чтобы образовать живую паутину в паху. Теперь он понимал, почему многие писатели связывали оргазм и смерть.
				
Потом он лежал в сумраке, привалившись головой к дивану, с поднимающейся и опускающейся грудью, с открытым ртом. Боялся посмотреть вниз. Чувствовал, что все вокруг залито спермой.
				
Юный друг, мы нашли нефть.
				
Он стыдливо посмотрел на Надин, стесняясь, что так быстро кончил. Но она лишь улыбалась, и эти спокойные темные глаза, казалось, знали все, глаза очень молодой девушки с картины викторианского периода. Девушки, которой известно слишком многое, возможно, о своем отце.
				
– Я извиняюсь, – пробормотал он.
				
– Почему? За что? – Ее глаза не покидали лица Гарольда.
				
– Ты ничего не получила.
				
– Au contraire[182], я всем удовлетворена. – Но он имел в виду не это. Однако прежде чем открыл рот, она продолжила: – Ты молод. Мы можем делать это так часто, как тебе захочется.
				
Он молча смотрел на нее, не в силах что-либо сказать.
				
– Но одно ты должен знать. – Она коснулась его рукой. – Помнишь, ты сказал мне, что ты девственник? Что ж, я тоже.
				
– Ты… – Вероятно, от изумления его лицо стало очень комичным, потому что она откинула голову назад и рассмеялась:
				
– В твоей философии нет места для девственности, Горацио?
				
– Нет… да… но…
				
– Я девственница. И намерена ею оставаться. Потому что кое-кто другой должен… должен лишить меня ее.
				
– Кто?
				
– Ты знаешь кто.
				
Гарольд смотрел на нее, внезапно похолодев. Ее взгляд оставался спокойным.
				
– Он?
				
Она чуть отвернулась от него, кивнула.
				
– Но я многое могу тебе показать. – Надин по-прежнему не смотрела на Гарольда. – Мы многое можем делать. Многое такое, чего ты никогда… нет, беру эти слова назад. Возможно, ты этим грезил, но и мечтать не мог, что подобное случится в реальной жизни. Мы можем этим упиваться. Мы можем уйти в это с головой. Мы можем… – Она замолчала, а потом посмотрела на него, посмотрела так озорно и сексуально, что Гарольд почувствовал шевеление между ногами. – Мы можем делать все, что угодно… можем делать все… за исключением одной мелочи. И эта мелочь в действительности не так уж и важна, правда?
				
Образы закружились перед его мысленным взором. Шелковые шарфы… сапоги… кожа… хлыст. О Господи. Фантазии школьника. Странная разновидность сексуального пасьянса. Но ведь это был сон, так? Фантазия, рожденная из фантазии, дитя темного сна. Он хотел всего этого, хотел ее, но он также хотел и большего.
				
Вопрос заключался в следующем: чем он сможет удовлетвориться?
				
– Ты можешь говорить мне все, Гарольд, – продолжила она. – Я буду твоей матерью, или сестрой, или шлюхой, или рабыней. От тебя требуется только одно, Гарольд: сказать, чего ты хочешь.
				
Как это грело его! Как возбуждало!
				
Он открыл рот, и его голос прозвучал хрипло, как звон треснувшего колокола.
				
– Но придется заплатить, так? Придется заплатить. Потому что бесплатно ничего не бывает. Даже теперь, когда все лежит вокруг, ожидая, чтобы его подобрали.
				
– Я хочу того же, что и ты, – ответила Надин. – Я знаю, что в твоем сердце.
				
– Этого никто не знает.
				
– Что в твоем сердце – то и в твоем гроссбухе. Я могла бы все прочитать, я знаю, где он, но в этом нет необходимости.
				
Он не сводил с нее глаз, в которых стояла вина.
				
– Раньше ты хранил его под плитой, – она указала на камин, – но теперь прячешь в другом месте. Теперь он за теплоизоляцией на чердаке.
				
– Откуда ты это знаешь? Как ты можешь это знать?
				
– Я знаю, потому что мне сообщил он. Он… можно сказать, он написал мне письмо. И что более важно, он рассказал мне про тебя, Гарольд. О том, как ковбой увел у тебя женщину, а потом не пустил в комитет Свободной зоны. Он хочет, чтобы мы были вместе, Гарольд. И он щедр. С этого дня и до самого ухода отсюда у нас каникулы. – Она вновь прикоснулась к нему, улыбнулась: – Время игр и развлечений. Ты понимаешь?
				
– Я…
				
– Нет, – ответила она за него. – Не понимаешь. Пока. Но ты поймешь, Гарольд. Ты поймешь.
				
Безумие, но ему захотелось попросить Надин, чтобы она называла его Ястребом.
				
– А позже, Надин? Чего он захочет позже?
				
– Того же, что и ты. Того же, что и я. Того, что ты практически сделал с Редманом в тот первый вечер, когда вы отправились на поиски старухи… но только на другом уровне, по-крупному. И когда это будет сделано, Гарольд, мы сможем уйти к нему. Мы сможем быть с ним. Мы сможем остаться у него. – Ее глаза наполовину закрылись, как в религиозном экстазе. И Гарольда вновь охватило желание, жаркое и требующее немедленного удовлетворения, при мысли о том, что она любила другого, но отдаваться собиралась ему, да еще и получая при этом наслаждение.
				
– А если я скажу «нет»? – Он почувствовал, как похолодели посеревшие губы.
				
Она пожала плечами, и от этого движения ее груди волнующе качнулись.
				
– Жизнь продолжится, Гарольд, ведь так? Я постараюсь найти другой способ сделать то, что должна. И твоя жизнь не остановится. Рано или поздно ты найдешь девушку, которая сделает для тебя… эту малость. Но одна и та же малость через какое-то время приедается. Очень приедается.
				
– Откуда ты знаешь? – Он криво улыбнулся.
				
– Я знаю, потому что секс – это жизнь в миниатюре, а жизнь приедается, жизнь – это время, проведенное в различных приемных. Ты можешь стать здешней знаменитостью, Гарольд, но к чему это приведет? В целом это будет скучная жизнь, которая со временем будет становиться только скучнее, и ты всегда будешь помнить меня без блузки и гадать, как бы я выглядела без всего остального. Будешь гадать, каково это – слышать грязные слова, которые я буду говорить тебе, или чувствовать, как я обмазываю медом твое… тело… а потом слизываю его… и ты будешь гадать…
				
– Хватит, – прервал ее Гарольд. Его трясло.
				
Но она и не думала замолкать.
				
– Я думаю, ты также будешь гадать, а какова жизнь на его стороне мира. И это будет донимать тебя больше всего остального.
				
– Я…
				
– Решай, Гарольд. Надевать мне блузку или снимать все?
				
И как долго он думал? Гарольд не знал. Позднее даже не мог сказать, обдумывал ли вообще этот вопрос. Но когда заговорил, голос оставлял во рту привкус смерти:
				
– В спальню. Пойдем в спальню.
				
Она улыбнулась ему торжествующе, обещая внеземные наслаждения. От этой улыбки он содрогнулся, но одна часть тела отреагировала с нетерпением.
				
Она взяла его за руку.
				
И Гарольд Лаудер подчинился судьбе.
			
			
				
					
Глава 55
				
				
Окна дома Судьи Ферриса выходили на кладбище.
				
После обеда он и Ларри сидели на заднем крыльце, курили сигары «рои-тан» и наблюдали, как над горами закат выцветает до светло-оранжевого.
				
– Когда я был мальчиком, – рассказывал Судья, – мы жили неподалеку от лучшего кладбища Иллинойса. Оно называлось «Гора надежды». Каждый вечер после ужина мой отец – ему тогда только пошел седьмой десяток – отправлялся на прогулку. Иногда брал меня с собой. И если наш путь лежал мимо этого идеально ухоженного некрополя, он спрашивал: «Как думаешь, Тедди? Есть хоть какая-нибудь надежда?» И я отвечал: «Вот целая гора надежды». Всякий раз он покатывался от хохота, словно слышал это впервые. Я иногда думаю, что мы специально проходили мимо кладбища, чтобы он мог разделить со мной эту шутку. Он был образованным, начитанным человеком, но, похоже, в жизни не слышал ничего смешнее.
				
Судья курил, опустив голову, подняв плечи.
				
– Он умер в тридцать седьмом году, когда я был еще подростком. С тех пор мне его недостает. Мальчику не нужен отец, если это плохой отец, но хороший просто необходим. Никакой надежды, кроме «Горы надежды». Как же ему это нравилось! Он умер в семьдесят четыре года. Умер как король, Ларри. Восседая на троне в самой маленькой комнатке нашего дома, с газетой на коленях.
				
Ларри, не зная, как реагировать на эти довольно-таки странные воспоминания, молчал.
				
Судья вздохнул.
				
– Здесь скоро соберется много народа. Если вы сможете восстановить подачу электричества. Если не сможете, люди начнут нервничать и уходить на юг до того, как погода испортится и запрет их в горах.
				
– Ральф и Брэд говорят, что электричество будет, и я им верю.
				
– Тогда будем надеяться, что твоя вера имеет под собой прочное основание. Может, это и хорошо, что старая женщина ушла. Может, она знала, что так будет лучше. Может, лучше предоставить людям возможность самим судить, что означают огни в небе, а если у дерева вдруг появляется лицо, решать, лицо ли это или всего лишь игра света и тени. Ты понимаешь меня, Ларри?
				
– Нет, сэр, – честно ответил Ларри. – Не уверен, что понимаю.
				
– Я задаюсь вопросом, нужно ли нам изобретать заново весь этот институт богов, и спасителей, и загробной жизни до того, как мы вновь изобретем ватерклозет. Вот о чем я толкую. Хочу понять, подходящее ли это время для богов.
				
– Вы думаете, она мертва?
				
– Она ушла шесть дней тому назад. Поисковая команда не нашла никаких ее следов. Да, я думаю, что она мертва, но даже теперь полной уверенности у меня нет. Она была удивительной женщиной, не укладывающейся ни в какие логические рамки. Возможно, одна из причин, по которым я чуть ли не радуюсь ее уходу, состоит в том, что я – старый брюзгливый рационалист. Я люблю проводить день по заведенному распорядку, поливать цветы… видишь, как я отпоил бегонии? Я этим очень горжусь… читать книги, подбирать материалы для своей книги об эпидемии. Мне нравится проделывать все это, а потом выпивать стакан вина перед сном и ложиться в кровать, ни о чем не тревожась. Да, никто из нас не хочет видеть знамения и знаки, независимо от того, нравятся ли нам истории с привидениями и фильмы ужасов или нет. Никто из нас в действительности не хочет лицезреть звезду на востоке или столб огненный в ночи. Нам нужны покой, рационализм и порядок. И если уж приходится видеть Бога в черном лице старой женщины, оно неизбежно напомнит нам, что на каждого бога есть дьявол… и наш дьявол, возможно, ближе, чем нам того хочется.
				
– Поэтому, собственно, я здесь. – Ларри чувствовал себя неловко. Как бы ему хотелось, чтобы Судья не упоминал про сад, книги, подбор материалов, стакан вина перед сном. Его будто осенило на встрече друзей, и он выступил с этим беспечным предложением. А теперь гадал, есть ли способ озвучить его, не выставив себя жестоким и недалеким предателем.
				
– Я знаю, почему ты здесь. Я согласен.
				
Ларри подпрыгнул, отчего его плетеный стул возмущенно заскрипел.
				
– Кто вам сказал? Мы собирались хранить все в секрете, Судья. Если кто-то из комитета проболтался, тогда у нас большие проблемы.
				
Судья поднял руку, испещренную старческими пятнами, предлагая ему замолчать. Его глаза на много повидавшем лице блеснули.
				
– Успокойся, мой мальчик, успокойся. Никто из вашего комитета не проболтался, насколько мне известно. Просто я стараюсь держать руку на пульсе. Я сам нашептал себе этот секрет. Почему ты сегодня пришел сюда? Твое лицо – открытая книга, Ларри. Надеюсь, ты не играешь в покер. И когда я говорил о простых удовольствиях, которые еще мне доступны, я видел, как оно вытягивалось… становилось довольно комичным…
				
– Неужели это так смешно? И как мне следовало выглядеть? Радоваться насчет…
				
– Отправки меня на запад, – ровно и спокойно закончил Судья. – Чтобы узнать, что там происходит. Речь об этом?
				
– Совершенно верно.
				
– Я задавался вопросом, сколько пройдет времени, прежде чем эта идея всплывет на поверхность. Это невероятно важно, даже жизненно необходимо для Свободной зоны – знать, каковы ее шансы на выживание. Мы понятия не имеем, чем он там занимается. С тем же успехом он может быть и на темной стороне Луны.
				
– Если он вообще есть.
				
– Есть, будь уверен. В той или иной форме, но есть. Никогда в этом не сомневайся. – Судья достал из кармана брюк маникюрные щипцы и занялся своими ногтями, тихие щелчки накладывались на его голос. – Скажи мне, комитет обсуждал, что может случиться, если мы решим, что там нам нравится больше? Если мы решим остаться?
				
Идея потрясла Ларри. Он признался Судье, что такая мысль никому не приходила в голову.
				
– Я предполагаю, что у него электричество работает, – с нарочитым безразличием продолжил Судья. – Это приманка, знаешь ли. Очевидно, этот Импенинг на нее клюнул.
				
– Баба с возу – кобыле легче, – мрачно пробурчал Ларри, и Судья долго и добродушно смеялся.
				
Потом стал серьезным.
				
– Я уеду завтра. Думаю, на «лендровере». На север до Вайоминга, потом на запад. Слава Богу, машину я еще вожу прилично! Поеду через Айдахо к северной Калифорнии. Дорога туда может занять две недели, обратно – еще дольше. Когда я поеду назад, возможно, уже выпадет снег.
				
– Да. Мы об этом говорили.
				
– И я старый. Старые люди подвержены инфарктам и приступам глупости. Я полагаю, вы посылаете не только меня?
				
– Ну…
				
– Нет, ты не должен об этом говорить. Я снимаю вопрос.
				
– Послушайте, вы можете отказаться, – пробормотал Ларри. – Никто не приставляет пистолет к…
				
– Ты пытаешься снять с себя ответственность на случай, если со мной что-то произойдет? – резко спросил Судья.
				
– Возможно. Возможно, и пытаюсь. Возможно, я думаю, что ваши шансы вернуться – один к десяти, а ваши шансы вернуться с информацией, отталкиваясь от которой мы будем принимать решения, – один к двадцати. А может, я всего лишь пытаюсь сказать, что допустил ошибку. Вы слишком стары.
				
– Я слишком стар для приключений, – Судья убрал щипцы, – но, надеюсь, не слишком стар, чтобы сделать то, что считаю правильным. Эта старая женщина, которая сейчас неизвестно где, ушла навстречу жуткой смерти, чувствуя, что это правильно, сподвигнутая на это, я не сомневаюсь, религиозной манией. Но люди, которые очень стараются поступить правильно, всегда кажутся безумцами. Я поеду. Я буду мерзнуть. Мой кишечник откажется работать как должно. Мне будет одиноко. Я буду скучать по моим бегониям. Но… – Он посмотрел на Ларри, и его глаза блеснули в густых сумерках. – Я буду вести себя по-умному.