1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
    
— Это мы ещё посмотрим, — сказал Кейл. — На что он способен, наш старый Краг-Иоргенсенс? Только дурацкие упражнения придумывает. А вот если на самом деле понадобится, и мне будет интересно, не хуже других буду.
    
— Пирожные были замечательные, — сказала Абра. Я тебе одно оставила.
    
— Спасибо, попробую. Вот из Арона настоящий вояка выйдет.
    
— Да, настоящий,.. и к тому же симпатичный, во всей армии такого не найдешь. Когда поедем азалии смотреть?
    
— Только весной.
    
— Давай пораньше. И еды возьмем.
    
— Пораньше дождь может быть.
    
— Дождь или ясно — всё равно поедем.
    
Абра взяла у него свои книги и вошла в калитку.
    
— До завтра!
    
Кейл не повернул к дому, а пошел дальше, в беспокойную мглу, мимо школы, мимо катка — крытой площадки с громыхающим механическим мелодеоном, и ни единого человека не было на льду. Старик — хозяин катка сиротливо сидел в будочке, задумчиво наматывая на указательный палец билетную ленту.
    
На Главной улице тоже не было ни души. Ветер гнал по тротуару обрывки бумаги. Из кондитерской Белла вышел полицейский Том Мик и зашагал рядом с Кейлом.
    
— Эй, солдат, застегнул бы воротничок. — заговорил он.
    
— А, это вы. Том, привет! Режет, проклятый.
    
— Что-то тебя последнее время не видать по ночам.
    
— Угу.
    
— Неужто исправился?
    
— Все может быть.
    
Том ужасно гордился тем, что умеет с самым серьезным видом разыгрывать людей.
    
— Похоже, зазнобу завел?
    
Кейл ничего не ответил.
    
— Слышал, будто твой братец годков себе надбавил и махнул в армию. А ты, выходит, у него девчонку отбиваешь?
    
— Выходит, отбиваю.
    
Тома разбирало любопытство.
    
— Уилл Гамильтон раззвонил, будто ты пятнадцать тысяч на фасоли заколотил. Верно это?
    
— Выходит, верно.
    
— Ты же малолетка ещё. Куда тебе такую кучу денег?
    
— А никуда. Сжег я их, — ухмыльнулся Кейл.
    
— Как сжег?
    
— Очень просто, взял спички — и готово!
    
Том пристально посмотрел Кейлу в лицо. — Поня-я-тно!.. Ну и правильно сделал. Бывай, мне тут заглянуть надобно. — Том Мик страсть как не любил, когда его разыгрывают. «Ишь, щенок паршивый, — пробурчал он, отойдя. — Шибко умный заделался!»
    
Разглядывая витрины, Кейл медленно брел по Главной улице. Интересно, где похоронена мать? Может, узнать и отнести ей на могилу цветы? Он усмехнулся. Страннее желание — или он просто дурачит себя? Салинасский ветер надгробный камень снесет, не то что букетик гвоздик. Ему вдруг почему-то вспомнилось мексиканское название гвоздик, кто-то, кажется, говорил ему, когда он был маленький. Их называют Гвоздиками Любви, а ноготки — Гвоздиками Смерти. И слово какое-то гвоздистое, острое — claveles. Пожалуй, лучше отнести на её могилу ноготков. «Я уже, как Арон, рассуждаю», — усмехнулся Кейл.
   
   
    
     
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
    
    1
    
Зимняя стужа не отпускала. Уже давно прошли все сроки, а зима все тянулась — холодная, сырая, ветреная. «Во Франции палят из этих проклятых пушек, — толковали в народе, — а во всем мире погода портится».
    
Всходы в Долине были робкие, редкие, а полевые цветы так припозднились, что некоторые решили, что они не появятся вовсе.
    
Мы привыкли, что Первого мая, когда воскресные школы во всей округе устраивают в Алисале пикники, кусты дикой азалии, протянувшиеся там по берегам речки, уже стоят в полном цвету. Иначе и быть не может — так мы считали. Какой же это праздник без распустившихся цветов азалии!
    
Но в тот год Первое мая выдалось холодным. Ледяной дождь отбил всякую охоту к загородной прогулке. Прошло две недели, а в Алисале по-прежнему не распустилось на единого цветка.
    
Кейл не мог знать, что погода так подведет его, когда приглашал Абру за город в пору цветения азалий. Ему было неудобно откладывать поездку.
    
Их «форд» стоял в гараже у Уиндхэмов на ходу. Накачаны шины, два новеньких аккумулятора, чтобы сразу завести мотор. Ли должен был приготовить бутерброды и через день покупал особые булки, но потом это ему надоело и он бросил.
    
— Зачем откладываешь? — спросил он Кейла.
    
— Я же обещал показать цветущие азалии.
    
— А как ты узнаешь, когда они распустятся?
    
— У нас в школе два брата учатся, Силаччи. Они оттуда. Говорят, ещё неделю ждать, а то и дней десять.
    
— Смотри, как бы она вообще не лопнула, твоя вылазка.
    
Здоровье Адама постепенно улучшалось. Он уже шевелил левой рукой и начал понемногу читать и с каждым днем — все дольше.
    
— Вот когда устаю, буквы расплываются. А так — прекрасно вижу. Хорошо, что я очки не заказал, от стекол зрение только портится. В жизни на глаза не жаловался.
    
Ли довольно кивал. Он съездил в Сан-Франциско, привез оттуда пачку книг и, кроме того, выписал множество оттисков различных публикаций. Он перечитал все, что написано об анатомии мозга, и теперь прекрасно разбирался в симптомах и осложнениях тромбоза и вообще в патологических изменениях мозговой деятельности. Он изучал предмет и расспрашивал знающих людей с таким же упорством, с каким в свое время изловил, разделал и проанализировал ивритский глагол. Поначалу доктора Г. С. Мэрфи раздражала настырность слуги-китайца, но потом раздражение уступило место искреннему уважению к его любознательности, и он начал относиться к нему едва ли не как к ученому коллеге. Он даже брал у Ли новые журналы и оттиски статей с сообщениями о диагностике и лечении таких заболеваний. «Этот китаеза побольше моего знает о кровоизлияниях в мозг, — заявил он однажды доктору Эдвардсу. — И наверняка не меньше вас». В голосе его прозвучало деланное недовольство и скрытое восхищение. Медики терпеть не могут, когда непосвященные лезут в тайны их профессии.
    
— Мне кажется, что процесс абсорбции продолжается, — говорил Ли, докладывая об улучшении состояния Адама.
    
— Был у меня больной… — перебил его доктор Мэрфи и поведал целую историю о счастливом излечении.
    
— Однако я опасаюсь рецидива, — продолжал Ли.
    
— Ну уж это как Всевышнему будет угодно, — отвечал доктор Мэрфи. — Артерия не автомобильная шина, её не залатаешь. Кстати, как тебе удается так часто измерять у него давление?
    
— Он загадывает мое давление, а я его. Это интереснее, чем играть на скачках.
    
— И кто же выигрывает?
    
— Он бы в два счета продулся, если бы я захотел. Но это испортит игру и показания тоже.
    
— А каким образом ты не даешь ему разволноваться? — поинтересовался доктор Мэрфи.
    
— У меня есть собственный метод. Я его разговорной терапией называю.
    
— Должно быть, уйму времени отбирает?
    
— Отбирает, — согласился Ли.
    2
    
28 мая 1918 года американские войска провели свое первое крупное сражение Первой мировой войны. Первой дивизии под командованием генерала Булларда было приказано овладеть деревней Кантиньи. Расположенная на холме, она господствовала над долиной реки Авр. Несколько линий траншей и тяжелые пулеметы образовывали её систему обороны. Боевые позиции протянулись больше чем на милю.
    
В 6.45 утра 28 мая после часовой артиллерийской подготовки началась атака. В бою участвовали 28-й пехотный полк под командованием полковника Или, один батальон 18-го пехотного полка во главе с Паркером, рота Первой саперной части и дивизионная артиллерия Самеролла при поддержке французских танков и огнеметов. Атака завершилась полным успехом. Американские части закрепились на новом рубеже и отбили две мощные контратаки немцев. Клемансо, Фок и Петен направили Первой пехотной дивизии поздравления.
    3
    
Только в самом конце мая братья Силаччи объявили, что на азалиях высыпал наконец оранжево-розовый цвет. Это было в среду, как раз перед звонком на первый урок.
    
Кейл кинулся в английский класс, и как только мисс Норрис заняла свое место на учительской платформе, он помахал носовым платком и шумно высморкался. Выйдя из класса, он сбежал вниз в уборную для мальчиков и через несколько минут услышал за стеной, в туалете для девочек, шум спускаемой воды. Он выскользнул черным ходом во двор, прокрался вдоль кирпичной стены, махнул за перечный куст и лишь после того, как его уже нельзя было увидеть из школы, сбавил шаг. Вскоре Абра нагнала его.
    
— Когда они распустились? — спросила она.
    
— Сегодня утром.
    
— Может, подождем до завтра?
    
Кзйл поглядел на яркое, золотое солнце, первый раз в этом году пригревающее землю, и спросил:
    
— Ты хочешь подождать?
    
— Нет, не хочу, сказала она.
    
— И я не хочу.
    
Они бросились бегом, купили у Рейно хлеба и начали тормошить Ли, чтобы тот поскорее приготовил еду. Адам услышал громкие голоса и заглянул в кухню.
    
— Что тут за шум?
    
— На пикник собираемся, — сказал Кейл.
    
— Разве в школе отменили занятия?
    
— Как же, они отменят, — вставила Абра. — Мы сами себе праздник устроили.
    
— Ты сегодня как роза, — улыбнулся Адам.
    
— Мы в Алисаль едем, за азалиями! Поедемте с нами, а? — воскликнула Абра.
    
— А и в самом деле… — проговорил Адам и сам же себя перебил: — Впрочем, нет, не могу. На фабрику обещал заглянуть. Трубы там кое-где меняем. А денек правда замечательный.
    
— Мы привезем вам цветов, — пообещала Абра.
    
— Спасибо, я люблю азалии. Ну что ж, желаю приятно провести время.
    
С этими словами Адам ушел. Тогда Кейл предложил Ли:
    
— Может, ты с нами поедешь, Ли?
    
— Вот уж не думал, что такое сморозишь, — сердито сказал тот.
    
— Правда, поедем! — позвала Абра.
    
— Не смешите меня.
    4
    
Речушка, что, журча, протекала через Алясаль у подножия хребта Габилан, была необыкновенно живописна. Вода мягко перекатывалась через валуны и полоскала обнаженные, словно бы вымытые корневища стоящих вдоль берега деревьев.
    
Аромат азалий и дурманящая свежесть от действия солнца на хлорофилл растений наполняли воздух. На берегу стоял «форд», и от его ещё не остывшего мотора наплывали волны жара. Заднее сиденье автомобиля было завалено охапками веток азалии. Кейл и Абра сидели, свесив ноги в воду, посреди пакетов с едой.
    
— Они всегда вянут, пока домой довезешь, — сказал Кейл.
    
— Зато можно сказать, что долго собирали, — отозвалась Абра и добавила: — Если ты такой недогадливый, сама…
    
— Что — сама?
    
Абра потянулась и взяла его руку.
    
— Вот что.
    
— Я боялся.
    
— Чего?
    
— Сам не знаю.
    
— А вот я не побоялась.
    
— Мне кажется, девчонки вообще гораздо смелее.
    
— Наверное.
    
— А ты чего-нибудь боишься?
    
— Ещё бы. Я испугалась, когда ты сказал, что я панталоны обмочила.
    
— Ужасно подло с моей стороны. Сам не знаю, зачем я это ляпнул… — начал Кейл и запнулся.
    
Её пальцы стиснули ему руку.
    
— Я знаю, о чем ты думаешь. Не надо.
    
Кейл посмотрел на бурлящий речной поток и большим пальцем ноги ковырнул бурую гальку.
    
— Ты думаешь, что это только в тебе сидит, да? — спросила Абра. Нехорошее только к тебе прилипает?
    
— Н-не знаю…
    
— А я знаю! Тогда я тебе вот что скажу. У моего отца серьезные неприятности.
    
— Неприятности? Какие?
    
— Не подумай, что я подслушивала, из-за двери было слышно. Он просто притворяется, что болен. Сам что-то натворил, а теперь трусит.
    
Кейл повернулся к ней.
    
— Что именно натворил?
    
— Кажется, забрал деньги, принадлежащие его фирме. И теперь не знает, посадят его компаньоны или разрешат вернуть деньги.
    
— Откуда ты все это узнала?
    
— Они собрались в комнате, где он лежит, и так кричали, просто ужас! Мама даже патефон завела, так неприлично было.
    
— А ты не придумываешь?
    
— Нет, не придумываю.
    
Он пододвинулся поближе, положил голову ей на плечо; рука его робко обвила её талию.
    
— Вот видишь, ты не один такой… — Она посмотрела на него искоса. — Ой, теперь, кажется, я боюсь… — сказала она слабеющим голосом.
    5
    
Было три часа пополудни. Ли сидел у себя за письменным столом и разглядывал каталог семенного материала. Его внимание остановила цветная картинка душистого горошка.
    
— А неплохо будет смотреться на заднем заборе. Болотину заслонит. Только хватит ли ему там солнца? — Услышав звук собственного голоса, Ли поднял голову и засмеялся. Он все чаще ловил себя на том, что разговаривает сам с собой, когда в доме никого нет.
    
— Это возрастное, — сказал он вслух. — Замедляется мыслительный процесс, и поэтому… — Он вдруг умолк и на секунду замер. — Совсем уж странно прислушиваться неизвестно к чему. А я чайник на газу не оставил? Нет, снял… точно помню. — Он снова прислушался. — Слава богу, не суеверный я. Только дай воображению волю, примерещится, будто привидения ходят. Такое услышишь…
    
Зазвонил дверной звонок.
    
— Ну вот, именно этого я и ждал. Нет, не пойду. Пусть себе звонит. Нечего поддаваться предчувствиям. Пусть звонит.
    
Звонок больше не позвонил.
    
На Ли вдруг напала беспросветная, непроходимая усталость, навалилось какое-то безысходное отчаяние. Он попытался рассмеяться. «Вот он, выбор. Пойти и увидеть на крыльце какую-нибудь дурацкую рекламу. Или же трусливо прислушиваться к тому, что нашептывает мне старческое слабоумие: будто смерть на пороге. Нет, я предпочитаю рекламу».
    
Потом он долго сидел в гостиной, глядя на казенный конверт, лежащий у него на коленях. «Ну, погоди, проклятый!» — сплюнул он, наконец разорвал конверт и тут же положил извещение оборотной стороной на стол.
    
Уронив локти на колени, он уставился в пол. «Нет, не имею я права, рассуждал он. — Ни у кого нет такого права — лишать человека любой, самой малой частицы того, что ему положено на земле. И жизнь, и смерть — наш общий удел. Каждый должен нести свою боль».
    
Внутри у него все напряглось. «Нет, не могу… Трус несчастный! А сам бы я выдержал?»
    
Ли пошел в ванную комнату, влил в стакан три чайные ложки брома, добавил туда воды, пока жидкость не стала розовой. Потом он отнес стакан в гостиную, поставил его на стол, сложил извещение, положил в карман, «Жалкий, презренный трус, — твердил он, усаживаясь. Ненавижу, ненавижу!» Руки у него тряслись, на лбу выступил холодный пот.
    
В четыре часа Ли услышал, что Адам возится с ручкой входной двери. Он облизал пересохшие губы, поднялся и не торопясь пошел в прихожую. В руке он держал стакан с розовым раствором, и держал твердо.
   
   
    
     
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
    
    1
    
Все огни в доме Трасков были зажжены. Кто-то забыл прикрыть дверь на крыльцо, и с улицы несло холодом. Ли сидел в гостиной, в кресле под лампой, съежившийся и сморщенный, как опавший лист. Дверь в комнату Адама была открыта, оттуда слышались голоса. Вошел Кейл.
    
— Что случилось?
    
Ли посмотрел на него и кивнул головой на стол, где лежало извещение.
    
— Арона убили. А у отца удар.
    
Кейл кинулся было в коридор.
    
— Не ходи туда! — сказал Ли. — Там доктор Эдвардс и доктор Мэрфи. Не мешай им.
    
Кейл подошел к креслу.
    
— Это серьезно, Ли, очень серьезно?
    
— Не знаю.
    
Он говорил медленно, будто припоминая что-то давно забытое. — Он совсем без сил пришел. Но я всё равно прочитал ему телеграмму. Отец должен знать. Я прочитал, а он минут пять повторял её вслух, как будто ничего не понимал. Только потом, наверное, смысл дошел до него и словно бы взорвался в мозгу.
    
— Он в сознании?
    
— Сядь и потерпи, — устало сказал Ли. — Научись терпению. Я и сам пытаюсь.
    
Кейл взял извещение, пробежал глазами скорбные, беспощадно-суровые и торжественные строки.
    
Из комнаты появился доктор Эдвардс со своим саквояжем; едва кивнув, он прошествовал через гостиную и вышел из дома, ловко притворив за собой дверь. Доктор Мэрфи поставил саквояж на стол и, вздохнув, сел.
    
— Доктор Эдвардс поручил мне сообщить наше заключение.
    
— Как отец? — нетерпеливо перебил Кейл.
    
— Я скажу все, что известно нам самим, утаивать нет смысла. Кейл, с сегодняшнего дня считай себя главой семьи. Ты представляешь себе, что такое удар? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — В данном случае мы имеем обширное церебральное кровоизлияние. Поражены некоторые участки мозга. Небольшие кровоизлияния наблюдались у него и раньше. Ли об этом знает.
    
— Наблюдались, — отозвался Ли.
    
Доктор Мэрфи поглядел на него и снова обратился к Кейлу:
    
— Левая сторона парализована полностью, правая частично. Левый глаз, очевидно, не видит, однако с уверенностью сказать нельзя. Короче говоря, Кейл, твой отец в тяжелом состоянии.
    
— А говорить он может?
    
— Немного может, с трудом. Но не стоит его утомлять.
    
Кейл судорожно искал, как спросить.
    
— Он… Он поправится?
    
— Я слышал о случаях резорбции в подобном тяжелом состоянии, но самому сталкиваться не приходилось.
    
— Вы хотите сказать, что он умрет?
    
— Сиё никому не известно. Может неделю протянуть или месяц, а может и год прожить, даже два. А может скончаться сегодня же.
    
— Он узнает меня?
    
— Сам увидишь… Я сейчас пришлю сиделку на ночь, а завтра найдешь постоянную. — Доктор Мэрфи поднялся. — Мне очень жаль, Кейл, но ничего не поделаешь. Держись, мой мальчик! Главное сейчас — мужество… Знаешь, меня всегда поражает, как люди находят в себе силы держаться. При любых обстоятельствах. Ну, спокойной ночи! Утром придет Эдвардс. — Он хотел было похлопать Кейла по плечу, но тот отстранился и пошел к отцу.
    
Голова Адама покоилась на высоко подложенных подушках. Лицо его застыло, кожа была бледная, словно прозрачная, губы вытянулись в прямую линию, ни усмешки в них, ни укоризны. В широко раскрытых глазах была такая ясность и такая глубина, что, казалось, сквозь них можно заглянуть в самую его душу, и они сами словно бы видели насквозь все вокруг. Но смотрели они спокойно и безразлично прямо перед собой. Когда Кейл вошел, взгляд переместился на него, потом уперся ему в грудь, поднялся вверх и остановился на его лице.
    
Кейл присел на стул подле постели.
    
— Прости меня, отец.
    
Веки медленно, по-лягушачьи, опустились и поднялись снова.
    
— Ты меня слышишь, отец, понимаешь? — Глаза смотрели всё так же неподвижно и покойно. — Это я, я виноват! — крикнул Кейл. — Я виноват, что убили Арона, а у тебя вот удар. Я со зла повел его в публичный дом. Со зла мать показал. Поэтому он и убежал в армию. Я не хочу никому во вред делать, у меня так получается, правда!
    
Он припал лицом к изголовью кровати, чтобы не видеть уставившихся на него ужасных глаз, но они не отпускали его, и он понял, что этот взгляд пребудет с ним до конца жизни, станет частью его самого.
    
В передней позвонили, и через минуту вошел Ли в сопровождении плотной, с густыми черными бровями женщины. Она раскрыла саквояжик, и из него словно посыпалось наигранное оживление.
    
— Где он, мой больной, вот этот?! Непохоже, непохоже… Зачем только меня позвали. Да мне тут делать нечего. Он же здоровее нас с вами. Эй, мистер, может, встанете и поможете мне справиться с моими болячками? Такой видный, красивый, неужели оставите бедную женщину? — Одним привычным движением, без видимых усилий она правой рукой приподняла Адама за спину, левой ловко взбила подушки, и, подтянув его повыше к изголовью, опустила на постель.
    
— Мы ведь любим, когда подушечки прохладные, правда? — тараторила она. — Так-так, замечательно! А где у вас тут туалет? Нам, само собой, утка будет нужна и горшок. И будьте добры, поставьте сюда раскладушку.
    
— Составьте список, — мрачно отозвался Ли. — И если вам понадобится помощь…
    
— Какая там помощь! Мы и сами прекрасно управимся, правда же, золотко?
    
Ли и Кейл убрались в кухню. Ли сказал:
    
— Хотел заставить тебя поесть, да вот эта особа помешала. Многие считают, что и на радостях еда в охотку, и от горя лучшее средство. Она из таких, это наверняка. Ну что, будешь есть или нет?
    
Кейл заулыбался.
    
— Если бы ты стал заставлять, меня бы наизнанку вывернуло. Но раз ты с подходом, то я, пожалуй, умну сандвич.
    
— Сандвичей нет.
    
— Хочу сандвич.
    
— Просто поразительно, как мы любим вопреки всякой логике, когда все шиворот-навыворот становится, сказал Ли. — Даже досада берет.
    
— А я уже расхотел сандвич, — возразил Кейл. — Там пирожков не осталось?
    
— Осталось — в хлебнице. Уже, наверное, зачерствели.
    
Он достал блюдо с пирожками и поставил на стол.
    
— Люблю, когда черствые.
    
В кухню влетела сиделка.
    
— Аппетитно выглядят! — Взяв пирожок, она надкусила его и затараторила, жуя: — Где тут телефон? Аптекарю Крафу позвоню, не возражаете? Заказать кое-что надо. И постельное белье — где у вас белье? Раскладушки тоже не вижу. Вы уже газетку прочитали? Где, говорите, телефон-то? — Взяв ещё один пирожок, она исчезла.
    
— Он что-нибудь сказал? — негромко спросил Ли.
    
Кейл качал головой, как заведенный.
    
— Тяжело будет, я знаю. Но доктор прав. Человек, в сущности, удивительное животное, все вынесет.
    
— А я нет. — Голос Кейла звучал глухо, безразлично. — Я не выдержу. Ни за что не выдержу. Надо кончать… Я должен…
    
Ли яростно схватил его за руку.
    
— Щенок! Трус поганый!.. Погляди вокруг себя. Сколько замечательного в жизни, а ты… Только попробуй, заикнись ещё раз… С чего ты взял, что твое горе глубже моего?
    
— Да не от горя это. Я ему все выложил. Я убил собственного брата. Убийца я — вот кто. Теперь он все знает.
    
— И он сказал, что ты убийца? Говори прямо, сказал?
    
— К чему ему говорить. Я и так понял, по его глазам. Его глаза все сказали. Куда мне теперь деться? Нигде мне места нет…
    
Ли облегченно вздохнул и отнял руку.
    
— Кейл, выслушай меня, мальчик, терпеливо начал он. — У Адама поражены некоторые центры головного мозга. Думаю, что кровоизлияние затронуло и зрительные нервы, то есть тот участок в коре, от которого зависит зрение. То, что ты видишь в его глазах, — это скорее всего следствие разрыва кровеносных сосудов в зрительной сфере. Помнишь, он совсем не мог читать? Это не потому, что у него вдруг испортились глаза. Это от давления. Поэтому нельзя по глазам судить. Откуда тебе знать, обвиняет он тебя или нет.
    
— Обвиняет, я знаю. Его глаза сказали, что я — убийца.
    
— Да он простит тебя. Обещаю!
    
В дверях появилась сиделка.
    
— Ты что-то обещаешь, Китай? А как насчет обещанного кофейку?
    
— Сейчас сварю. Как он?
    
— Уснул, как младенец! Почитать что-нибудь в этом доме найдется?
    
— Что именно вы бы хотели?
    
— Что угодно, лишь бы о ногах не думать. Набегалась за день-то.
    
— Кофе я скоро принесу… А почитать — могу предложить неприличные рассказики, французская королева сочинила. Правда, они; может быть, слишком…
    
— Тащи их сюда вместе с кофием, — скомандовала она. — А ты бы прилег, парень. Нас тут двое в случае чего. Эй, Китай, не забудь книжку принести!
    
Ли поставил кофейник на газ и подошел к столу.
    
— Кейл!
    
— Чего?
    
— Сходи к Абре.
    2
    
Кейл стоял на ухоженном крыльце и давил на кнопку звонка. Наконец над ним вспыхнул яркий свет, загремел болт и из-за двери высунулась миссис Бейкон.
    
— Мне нужно видеть Абру, — сказал он.
    
— Что?! — переспросила миссис Бейкон и раскрыла от изумления рот.
    
— Мне нужно видеть Абру.
    
— Нельзя, она уже спит. Уходи.
    
— Мне нужно видеть её! — закричал Кейл. — Неужели не понимаете?
    
— Уходи немедленно или я позову полицию.
    
Из дома раздался голос мистера Бейкона:
    
— Что там такое? Кто это?
    
— Это не к тебе. Иди ложись, ты же болен. Я сама разберусь. — Она обернулась к Кейлу: — Вот что, убирайся-ка с моего крыльца. Если опять вздумаешь трезвонить, я вызову по телефону полицию. Вон отсюда! — Дверь захлопнулась, стукнул болт, свет погас.
    
Кейл стоял в темноте и улыбался, представляя, как к нему подваливает старый Том Мик и интересуется: «Привет, Кейл! Ты чегой-то тут надумал?»
    
Из-за двери раздался голос миссис Бейкон:
    
— Ты, вижу, ещё здесь? Немедленно уходи! Чтобы духу твоего не было!
    
Кейл не торопясь прошел по дорожке к калитке и свернул к дому, но на углу его нагнала Абра. Она вся запыхалась от бега.
    
— Через черный ход выскочила! — объявила она.
    
— Они же всё равно узнают.
    
— Ну и пусть!
    
— И ты не боишься?
    
— Нет.
    
— Абра, — сказал, помолчав, Кейл. — Я — убийца, из-за меня погиб брат, а отца разбил паралич.
    
Обеими руками она вцепилась в его руку.
    
— Ты слышала, что я сказал?
    
— Конечно, слышала.
    
— Абра, и мать у меня была проститутка.
    
— Я знаю, ты говорил. А у меня отец — вор.
    
— Во мне её кровь, Абра, неужели ты не понимаешь?
    
— А во мне его.
    
Кейл пытался собраться с мыслями, оба молчали. Дул холодный ветер, и они невольно пошли быстрее, чтобы не продрогнуть. Уже остались позади последние уличные фонари, уже кончилась на краю города мостовая и перешла в проселочную дорогу, которую развезло от весенних дождей, а они все шли и шли в беспросветную мглу по скользкой черной грязи, и сырая от росы трава на обочине хлестала им по ногам.
    
— Куда мы идем? — спросила Абра.
    
— Мне хочется убежать. Убежать от отцовских глаз. Они все время передо мной. Я их вижу, даже когда сам закрываю глаза. И так будет всегда. Отец умрет, а его глаза всё равно будут смотреть на меня и говорить, что я убил брата.
    
— Ты его не убивал.
    
— Нет, убил. И его глаза говорят, что убил.
    
— Зачем ты так говоришь? Куда мы идем?
    
— Тут уже недалеко. Котловина, водокачка… и ива. Ты помнишь, там стоит большая ива?
    
— Да, я помню эту иву.
    
— У неё ветви свисают до самой земли, и получается как шатер.
    
— Я знаю.
    
— И днем, после уроков… когда вовсю светило солнце… вы с Ароном раздвигали ветви и входили туда… и вас не было видно.
    
— Ты подглядывал?
    
— Подглядывал, — сказал Кейл и добавил: — А теперь я хочу, чтобы ты со мной пошла под иву. Вот чего я хочу.
    
Она остановилась, он тоже.
    
— Нет, мы туда не пойдем, — сказала она. — Это будет неправильно.
    
— Ты не хочешь… со мной?
    
— Если тебе хочется просто убежать, я не пойду. Ни за что.
    
— Тогда я не знаю, как мне дальше быть, — сказал он. — Не знаю, что делать. Ну, скажи.
    
— А ты послушаешь меня?
    
— Не знаю.
    
— Давай вернемся?
    
— Вернемся? Куда?
    
— Домой к твоему отцу.
    3
    
Из окон кухни лился яркий свет. Ли зажег духовку, и она согревала промозглый воздух.
    
— Это она заставила меня прийти, — буркнул Кейл.
    
— Правильно сделала. Я так и думал.
    
— Он бы и сам пришел, — сказала Абра.
    
— Этого никто не знает и не узнает, — отозвался Ли.
    
Он вышел из кухни и через минуту вернулся. Ставя на стол глиняную бутылку и три миниатюрные, прозрачные фарфоровые чашечки, сказал:
    
— Он ещё спит.
    
— А я помню эту штуку, — заметил Кейл.
    
— Ещё бы не помнить. — Ли разлил темного тягучего напитка по чашечкам. Надо чуть-чуть отхлебнуть и подержать на языке, а потом уж глотать.
    
Абра оперлась локтями на стол.
    
— Ли, вы — человек мудрый. Помогите ему, научите, как примириться с судьбой.
    
— Я и сам не знаю, умею ли я примиряться с судьбой, — вздохнул Ли. — У меня не было случая испытать себя по-настоящему. Я всегда был… сколько раз я сомневался, но мне редко удавалось разрешить свои сомнения. Когда совсем было невмоготу, я плакал один.
    
— Плакал? Ты?!
    
— Когда умер Самюэл Гамильтон, для меня весь свет померк, как будто единственную свечу задули. Я зажег её снова, чтобы насладиться его замечательными созданиями. И что же я увидел? Детей его раскидало, смяло, а кое-кого и погубило — словно поработал злой рок… Давайте-ка глотнем ещё немного уцзяпи.
    
— Я должен был сам убедиться, — продолжал он, что думаю и поступаю глупо. И главная моя глупость состояла вот в чем: я считал, что добро всегда гибнет, а зло живет и процветает.
    
Мне казалось, что однажды Бог разлюбил людей, которых сам же сотворил из праха, или разгневался на них, и раздул гончарный горн, чтобы обратить их обратно в прах или очистить от вредных примесей.
    
Мне казалось, что предки передали мне и ожоги от очищающего обжига, и примеси, из-за которых потребовалось разжечь большой огонь. Передали все — и хорошее, и плохое. У вас нет такого чувства?
    
— Наверное, есть, — ответил Кейл.
    
— Я не знаю, — сказала Абра.
    
Ли покачал головой.
    
— Но это обманчивое чувство и куцая мысль. Быть может… — он вдруг умолк.
    
— Что — быть может? — спросил Кейл, чувствуя, как внутри него разливается теплота.
    
— Быть может, мы когда-нибудь поймем, что каждый человек без исключения в каждом поколении проходит передел. Разве у мастера, пусть даже в глубокой старости, пропадает желание сделать, например, прекрасный сосуд — тонкий, прозрачный, прочный? — Ли поднял чашку к свету. — Как эта чашка! Чтобы не было никаких примесей, чтобы получился самый лучший и самый чистый спек — надо много огня. И тогда происходит одно из двух: либо пережег, и тогда выгарок, пустая порода, либо… либо то, к чему никто и никогда не перестанет стремиться, — совершенство. — Ли допил до конца свою чашку и сказал громко: — Кейл, как ты думаешь: то, что нас создало… что бы это ни было… неужели оно бросит начатое дело?
    
— Не знаю, ничего не знаю, — промолвил Кейл.
    
В гостиной послышались тяжелые шаги сиделки. Она влетела в кухню и смерила оценивающим взглядом Абру, которая сидела, подперев ладонями лицо.
    
— Где у вас тут графин? Мы пить захотели. Налейте кипяченой водички, пусть под рукой будет. Мы через рот начали дышать, — сообщила она.
    
— Он проснулся? — спросил Ли. — А графин, вот он.
    
— Проснулся и теперь отдохнувший. Я лицо ему протерла и волосы причесала. Хороший больной, спокойный. Он даже улыбнуться мне попробовал.
    
Ли встал.
    
— Кейл, пойдем к нему. И ты тоже, Абра. Надо, чтобы вы вместе.
    
Наполнив над раковиной графин водой, сиделка кинулась вперед.
    
Когда они по одному вошли в комнату, Адам лежал высоко в подушках. Бледные руки его покойно лежали по бокам, ладонями книзу, и кожа на пясти разгладилась. Черты воскового лица заострились ещё больше. Редкое дыхание пробивалось сквозь полуоткрытые бескровные губы. В голубых глазах отражался тусклый свет ночника над головой.
    
Ли, Кейл и Абра остановились у изножья кровати. Адам медленно переводил взгляд с одного на другого, и губы его слегка шевелились, словно он хотел поздороваться с ними.
    
— Вы только посмотрите, разве мы не замечательно выглядим? — пропела сиделка. — За него хоть замуж иди, такой красавчик.
    
— Перестаньте! — поморщился Ли.
    
— Нечего беспокоить моего больного.
    
— Пожалуйста, уйдите отсюда, — сказал он.
    
— Я расскажу доктору…
    
Ли решительно повернулся.
    
— Сейчас же выйдите из комнаты и закройте дверь! Можете даже жалобу доктору подать.
    
— Я не привыкла, чтобы надо мной китаезы командовали!
    
— Уйдите и закройте дверь, — вмешался Кейл.
    
Сиделка хлопнула дверью, хотя не слишком громко, словно затем, чтобы сказать: она этого так не оставит. Адам моргнул при стуке.
    
Ли подошел поближе и позвал:
    
— Адам!
    
Широко раскрытые голубые глаза задвигались, отозвались на голос и, наконец, замерли, уставившись в блестящие карие глаза Ли.
    
— Адам, я не знаю, хорошо ли ты меня слышишь и все ли понимаешь. Когда у тебя занемела рука и глаза плохо видели, я постарался как можно больше разузнать про твою болезнь. Но есть вещи, о которых можешь знать один ты. Глаза у тебя останавливаются, но очень может быть, что ум такой же живой и острый. А может быть, твой рассудок сейчас как в дурмане, и ты, словно новорожденный, различаешь только свет и движение.
    
У тебя поврежден мозг, вероятно, ты уже не тот, кем был раньше. Кто-то совсем другой. Что если твое великодушие перешло в своеволие, а строгая порядочность выродилась в прихоть и каприз? Кроме тебя, на эти вопросы не ответит никто. Адам, ты меня слышишь?
    
Веки у лежащего дрогнули, опустились, потом поднялись снова.
    
— Спасибо, Адам. Я вижу, тебе тяжело, очень тяжело. Но я хочу попросить тебя сделать ещё одно усилие. Вот твой сын Кейлеб… твой единственный сын. Посмотри на него!
    
Бледно-голубые глаза обвели комнату и остановились на лице Кейла. Пересохшие губы у того задергались, но он не проронил ни звука.
    
Тишину опять прорезал голос Ли.
    
— Адам, я не знаю, сколько ты проживешь. Может быть, очень долго, а, может, каких-нибудь полчаса. Но твой сын — он будет жить. Он возьмет себе жену, и у него родятся дети. Они — единственное, что останется после тебя. Ли пальцами вытер слезы на глазах. — Адам, он думал, что ты отвернулся от него, и в минуту обиды и недовольства натворил дел. Из-за этого погиб Арон, его брат и твой сын.
    
— Ли, не надо… — умоляюще выдавил Кейл.
    
— Нет, надо! — возразил Ли. — Надо, даже если это будет стоить ему жизни. А у меня как-никак есть выбор, произнес он печально и процитировал: «Коль будет суд, меня судите». Он распрямился и сказал твердо: — Твоему сыну на роду написано нести груз вины… да, на роду написано… Груз почти непосильный, самому ему не справиться. Не отвергай его из-за этого, Адам. Не губи своего сына.
    
Ли дышал тяжело, со свистом.
    
— Адам, дай ему отцовское благословение. Не оставляй его одного, пожалуйста, Адам, ты меня слышишь? Благослови Кейла!
    
В глазах Адама на мгновение вспыхнул какой-то необыкновенный яркий свет, потом он прикрыл веки. На лбу у него собрались морщины.
    
— Ты должен помочь ему, слышишь, Адам! Дай ему возможность ещё раз испытать себя. Дай ему свободу. Это единственное, что отличает нас от животных. Сними с него этот груз! Благослови же его!
    
Адам весь напрягся, стараясь собрать последние силы, даже кровать, казалось, качнулась под ним, дыхание сделалось частым, прерывистым, и вдруг медленно, с трудом он приподнял правую руку, приподнял совсем немного и тут же уронил её обратно.
    
Лицо у Ли разом словно бы постарело. Он нагнулся, краем простыни вытер Адаму лоб и, глядя на его закрытые глаза, тихо произнес:
    
— Спасибо, Адам… Спасибо тебе, друг мой! Ты больше не можешь говорить, да? И все-таки попробуй… Скажи хоть его имя.
    
Адам устало и безнадежно поднял глаза. Рот у него беззвучно приоткрылся раз, другой… Вдруг он шумно втянул в себя воздух, и тут же задрожавшие губы выдохнули:
    
— Тимшел!
    
Потом он закрыл глаза и заснул вечным сном, а слово как будто осталось.
   
  
  
   
    
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА
   
   
В начале ноября 1951 года рукопись романа «На восток от Эдема» была отослана издателям. «Неделю тому назад закончил мою книгу, — писал Стейнбек 16 ноября 1951 года в письме художнику Бо Бескову. — Немногим меньше тысячи страниц… Самая длинная и, безусловно, самая тяжелая из всех работ, что я создал. Сейчас вношу исправления и кое-что переписываю, на это уйдет все время до Рождества. Как бы там ни было, работа закончена, но облегчения это не принесло. Мне не хватает её. Нельзя так долго и так органично быть связанным с чем-то и не испытывать чувства потери, когда оно исчезает… В эту только что законченную книгу я вместил все, о чем я хотел написать всю жизнь. Для меня эта книга с большой буквы. И если она не удалась, значит, все это время я обманывал сам себя… Я всегда ожидал, когда же я, наконец, напишу эту книгу».
   
Замысел этого романа возник у Стейнбека ещё в середине 40-х годов. В 1947 году он начал подготовительную работу. «Я собираю материалы для романа, действие которого происходит в районе между Сан-Луис-Обиспо и Санта-Крус, в основном в долине Салинас, сообщал он 2 января 1948 года редактору газеты» Салинас-Калифорниен» Паулю Касуэллу. — Время действия — между 1900 годом и нашими днями. Чрезвычайно важная часть моих исследований, естественно, связана с архивами салинасских газет. Смогу ли я ознакомиться с этими архивами? Не знаете ли вы, где сейчас находятся архивы газеты «Индекс-джорнэл», и нельзя ли устроить так, чтобы я получил к ним доступ?»
   
Через неделю Стейнбек получил телеграмму: «Будем рады предоставить архивы газет Салинаса в ваше распоряжение». Через несколько дней писатель был в Салинасе. Три месяца он изучает материалы для романа, встречается со старыми и новыми знакомыми, расспрашивает старожилов, «возобновляет знакомство с деревьями и рощами», «стоит на ветру и смотрит, как покрываются зеленью склоны холмов». Но, конечно, главное его занятие — работа в архивах, чтение подшивок старых газет.
   
«Косвенная информация в этих старых газетах — огромна, и эта в дополнение к прямой информации, — делился своими соображениями Стейнбек в феврале 1948 года в письме к Паскалю Ковичи. — Я сверил рассказы старожилов с газетами того времени и обнаружил, что старожилы, как правило, не только не точно излагают факты, но и дают неправильную характеристику тем или иным событиям. Время безжалостно изменяет людей».
   
В сентябре 1952 года «На восток от Эдема» появился на полках книжных магазинов страны, а в ноябре он уже прочно утвердился на первом месте в списке бестселлеров. Но большая пресса роман не приняла. Еженедельник «Нью-Йоркер» опубликовал язвительную и недоброжелательную рецензию. Журнал «Тайм» писал, что роман «слишком плохо и неумело выполнен, чтобы рассказанная в нем история могла заинтересовать».
   
Явная предвзятость критиков озадачила Стеинбека. «Не понимаю, что так разозлило его, — писал он по поводу высказываний рецензента «Нью-Йоркера», его рецензию иначе, как злой не назовешь. Хотелось бы встретиться с ним и выяснить, почему он так сильно ненавидит эту книгу и боится её».
   
Безо всякого восторга роман был встречен и на родине писателя. В Салинасе и его окрестностях потомки первых переселенцев не хотели, чтобы стало известно о том, какими путями создавались их фамильные богатства. Ведь Стейнбек в своем романе на фактическом материале воссоздал прошлое этого края, показал подлинные нравы провинциальной Америки, показал, какими путями наживались состояния: убийством и подкупом, клеветой и шантажом. В романе это хорошо показано на примере семейства Адама Траска.
   
Критики отмечали, что Траски показаны неубедительно, особенно Кэти, жена Адама. Работая над романом, Стейнбек писал в дневнике; «Теперь о Трасках. Они изумляют меня. Я знаю их досконально, я изучил их родословную. Я понимаю их чувства и их побуждения лучше, чем свои собственные».
   
Что же касается Кэти, то он делился своими мыслями с одним из друзей: «Ты не веришь в неё, и многие не верят. Я и сам не знаю, верю ли я в неё, но твердо знаю, что она существует. Я не верю в Наполеона, Жанну Д'Арк, Джека-Потрошителя… Я не верю в них, но они существовали. А не верю в них потому, что они не похожи на меня. Ты говоришь, что поверил в неё в самом конце книги. Ага! Именно тогда, когда она из страха стала похожей на всех нас. Так ведь это так и было спланировано».
   
Стейнбек любил повторять, что события в романе должны развиваться по своим собственным законам, их нельзя ни замедлить, ни поторопить. Умение и мастерство писателя в том и заключаются, чтобы уловить темп смены событий в своей книге и точно следовать ему. Сам Стейнбек делает это с подлинным мастерством. Темп смены событий в романе точно соответствует темпу описываемой жизни. Медленно течет жизнь на ферме Самюэла Гамильтона, и умеренно течет повествование. Но стоит сравнить темп жизни Самюэла с тем, как живут Кейл и Арон, и станет ясно, что писатель сумел отразить смену времен.
   
С течением времени существенно изменилось и отношение к роману Стеинбека. Сегодня в США роман этот считается классическим, он входит в школьные и университетские программы.