1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
Клочки в лесных окраинах    

Он пробует пахать.    

Работы тут достаточно.    

Зато полоски новые    

Дают без удобрения    

Обильный урожай.    

Такая почва добрая –    

Душа народа русского…    

О сеятель! приди!..    

     

Иона (он же Ляпушкин)    

Сторонушку вахлацкую    

Издавна навещал.    

Не только не гнушалися    

Крестьяне Божьим странником,    

А спорили о том,    

Кто первый приютит его,    

Пока их спорам Ляпушкин    

Конца не положил:    

«Эй! бабы! выносите-ка    

Иконы!» Бабы вынесли;    

Пред каждою иконою    

Иона падал ниц:    

«Не спорьте! дело Божие,    

Котора взглянет ласковей,    

За тою и пойду!»    

И часто за беднейшею    

Иконой шел Ионушка    

В беднейшую избу.    

И к той избе особое    

Почтенье: бабы бегают    

С узлами, сковородками    

В ту избу. Чашей полною,    

По милости Ионушки,    

Становится она.    

     

Негромко и неторопко    

Повел рассказ Ионушка    

«О двух великих грешниках»,    

Усердно покрестясь.    

     

 О двух великих  грешниках    

     

     

Господу Богу помолимся,    

Древнюю быль возвестим,    

Мне в Соловках ее сказывал    

Инок, отец Питирим.    

     

Было двенадцать разбойников,    

Был Кудеяр-атаман,    

Много разбойники пролили    

Крови честных христиан,    

     

Много богатства награбили,    

Жили в дремучем лесу,    

Вождь Кудеяр из-под Киева    

Вывез девицу-красу.    

     

Днем с полюбовницей тешился,    

Ночью набеги творил,    

Вдруг у разбойника лютого    

Совесть Господь пробудил.    

     

Сон отлетел; опротивели    

Пьянство, убийство, грабеж,    

Тени убитых являются,    

Целая рать – не сочтешь!    

     

Долго боролся, противился    

Господу зверь-человек,    

Голову снес полюбовнице    

И есаула засек.    

     

Совесть злодея осилила,    

Шайку свою распустил,    

Роздал на церкви имущество,    

Нож под ракитой зарыл.    

     

И прегрешенья отмаливать    

К гробу Господню идет,    

Странствует, молится, кается,    

Легче ему не стает.    

     

Старцем, в одежде монашеской,    

Грешник вернулся домой,    

Жил под навесом старейшего    

Дуба, в трущобе лесной.    

     

Денно и нощно Всевышнего    

Молит: грехи отпусти!    

Тело предай истязанию,    

Дай только душу спасти!    

     

Сжалился Бог и к спасению    

Схимнику путь указал:    

Старцу в молитвенном бдении    

Некий угодник предстал,    

     

Рек: «Не без Божьего промысла    

Выбрал ты дуб вековой,    

Тем же ножом, что разбойничал,    

Срежь его, той же рукой!    

     

Будет работа великая,    

Будет награда эа труд,    

Только что рухнется дерево –    

Цепи греха упадут».    

     

Смерил отшельник страшилище:    

Дуб – три обхвата кругом!    

Стал на работу с молитвою,    

Режет булатным ножом,    

     

Режет упругое дерево,    

Господу славу поет,    

Годы идут – подвигается    

Медленно дело вперед.    

     

Что с великаном поделает    

Хилый, больной человек?    

Нужны тут силы железные,    

Нужен не старческий век!    

     

В сердце сомнение крадется,    

Режет и слышит слова:    

«Эй, старина, что ты делаешь?»    

Перекрестился сперва,    

     

Глянул – и пана Глуховского    

Видит на борзом коне,    

Пана богатого, знатного,    

Первого в той стороне.    

     

Много жестокого, страшного    

Старец о пане слыхал    

И в поучение грешнику    

Тайну свою рассказал.    

     

Пан усмехнулся: «Спасения    

Я уж не чаю давно,    

В мире я чту только женщину,    

Золото, честь и вино.    

     

Жить надо, старче, по-моему:    

Сколько холопов гублю,    

Мучу, пытаю и вешаю,    

А поглядел бы, как сплю!»    

     

Чудо с отшельником сталося:    

Бешеный гнев ощутил,    

Бросился к пану Глуховскому,    

Нож ему в сердце вонзил!    

     

Только что пан окровавленный    

Пал головой на седло,    

Рухнуло древо громадное,    

Эхо весь лес потрясло.    

     

Рухнуло древо, скатилося    

С инока бремя грехов!..    

Слава Творцу вездесущему    

Днесь и во веки веков.    

     

Иона кончил; крестится;    

Народ молчит. Вдруг прасола    

Сердитым криком прорвало:    

– Эй вы, тетери сонные!    

Па-ром, живей, па-ром!    

«Парома не докличешься    

До солнца! перевозчики    

И днем-то трусу празднуют [102],    

Паром у них худой,    

Пожди! Про Кудеяра-то…»    

– Паром! пар-ром! пар-ром! –    

Ушел, с телегой возится,    

Корова к ней привязана –    

Он пнул ее ногой;    

В ней курочки курлыкают,    

Сказал им: – Дуры! цыц! –    

Теленок в ней мотается –    

Досталось и теленочку    

По звездочке на лбу.    

Нажег коня саврасого    

Кнутом – и к Волге двинулся.    

Плыл месяц над дорогою.    

Такая тень потешная    

Бежала рядом с прасолом    

По лунной полосе!    

«Отдумал, стало, драться-то?    

А спорить – видит – не о чем, –    

Заметил Влас. – Ой, Господи!    

Велик дворянский грех!»    

– Велик, а все не быть ему    

Против греха крестьянского, –    

Опять Игнатий Прохоров    

Не вытерпел – сказал.    

Клим плюнул: «Эк, приспичило!    

Кто с чем, а нашей галочке    

Родные галченяточки    

Всего милей… Ну, сказывай,    

Что за великий грех?»    

     

 Крестьянской грех    

     

     

Аммирал-вдовец по морям ходил,    

По морям ходил, корабли водил,    

Под Ачаковом бился с туркою [103],    

Наносил ему поражение,    

И дала ему государыня    

Восемь тысяч душ в награждение.    

В той ли вотчине припеваючи    

Доживает век аммирал-вдовец,    

И вручает он, умираючи,    

Глебу-старосте золотой ларец.    

«Гой ты, староста! береги ларец!    

Воля в нем моя сохраняется:    

Из цепей-крепей на свободушку    

Восемь тысяч душ отпускается!»    

Аммирал-вдовец на столе лежит…    

Дальний родственник хоронить катит…    

Схоронил, забыл! Кличет старосту    

И заводит с ним речь окольную;    

Всё повыведал, насулил ему    

Горы золота, выдал вольную…    

     

Глеб – он жаден был – соблазняется:    

Завещание сожигается!    

На десятки лет, до недавних дней    

Восемь тысяч душ закрепил злодей,    

С родом, с племенем; что народу-то!    

Что народу-то! с камнем в воду-то!    

Все прощает Бог, а Иудин грех    

Не прощается.    

Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,    

И за то тебе вечно маяться!    

     

Суровый и рассерженный,    

Громовым, грозным голосом    

Игнатий кончил речь.    

Толпа вскочила на ноги,    

Пронесся вздох, послышалось:    

«Так вот он, грех крестьянина!    

И впрямь страшенный грех!»    

– И впрямь: нам вечно маяться,    

Ох-ох!.. – сказал сам староста,    

Опять убитый, в лучшее    

Не верующий Влас.    

И скоро поддававшийся    

Как горю, так и радости,    

«Великий грех! великий грех!» –    

Тоскливо вторил Клим.    

Площадка перед Волгою,    

Луною освещенная,    

Переменилась вдруг.    

Пропали люди гордые,    

С уверенной походкою,    

Остались вахлаки,    

Досыта не едавшие,    

Несолоно хлебавшие,    

Которых вместо барина    

Драть будет волостной [104].    

К которым голод стукнуться    

Грозит: засуха долгая,    

А тут еще – жучок!    

Которым прасол-выжига    

Урезать цену хвалится    

На их добычу трудную.    

Смолу, слезу вахлацкую, –    

Урежет, попрекнет:    

«За что платить вам много-то?    

У вас товар некупленный,    

Из вас на солнце топится    

Смола, как из сосны!»    

Опять упали бедные    

На дно бездонной пропасти,    

Притихли, приубожились,    

Легли на животы;    

Лежали, думу думали    

И вдруг запели. Медленно,    

Как туча надвигается,    

Текли слова тягучие.    

Так песню отчеканили,    

Что сразу наши странники    

Упомнили ее:    

     

 Голодная    

     

     

Стоит мужик –    

Колышется,    

Идет мужик –    

Не дышится!    

     

С коры его    

Распучило,    

Тоска-беда    

Измучила.    

     

Темней лица    

Стеклянного    

Не видано    

У пьяного.    

     

Идет – пыхтит,    

Идет – и спит,    

Прибрел туда,    

Где рожь шумит.    

     

Как идол стал    

На полосу,    

Стоит, поет    

Без голосу:    

     

«Дозрей, дозрей,    

Рожь-матушка!    

Я пахарь твой,    

Панкратушка!    

     

Ковригу съем    

Гора горой,    

Ватрушку съем    

Со стол большой!    

     

Все съем один,    

Управлюсь сам.    

Хоть мать, хоть сын    

Проси – не дам!»    

     

«Ой батюшки, есть хочется!» –    

Сказал упалым голосом    

Один мужик; из пещура [105]    

Достал краюху – ест.    

«Поют они без голосу,    

А слушать – дрожь по волосу!» –    

Сказал другой мужик.    

И правда, что не голосом –    

Нутром – свою «Голодную»    

Пропели вахлаки.    

Иной во время пения    

Стал на ноги, показывал,    

Как шел мужик расслабленный,    

Как сон долил голодного,    

Как ветер колыхал.    

И были строги, медленны    

Движенья. Спев «Голодную»,    

Шатаясь, как разбитые,    

Гуськом пошли к ведерочку    

И выпили певцы.    

     

«Дерзай!» – за ними слышится    

Дьячково слово; сын его    

Григорий, крестник старосты,    

Подходит к землякам.    

«Хошь водки?» – Пил достаточно.    

Что тут у вас случилося?    

Как в воду вы опущены?.. –    

«Мы?.. что ты?..» Насторожились,    

Влас положил на крестника    

Широкую ладонь.    

     

– Неволя к вам вернулася?    

Погонят вас на барщину?    

Луга у вас отобраны? –    

«Луга-то?.. Шутишь, брат!»    

– Так что ж переменилося?..    

Закаркали «Голодную»,    

Накликать голод хочется? –    

– «Никак и впрямь ништо!» –    

Клим как из пушки выпалил;    

У многих зачесалися    

Затылки, шепот слышится:    

«Никак и впрямь ништо!»    

     

«Пей, вахлачки, погуливай!    

Все ладно, все по-нашему,    

Как было ждано-гадано.    

Не вешай головы!»    

     

– По-нашему ли, Климушка?    

А Глеб-то?.. –    

Потолковано    

Немало: в рот положено,    

Что не они ответчики    

За Глеба окаянного,    

Всему виною: крепь! [106]    

– Змея родит змеенышей.    

А крепь – грехи помещика,    

Грех Якова несчастного,    

Грех Глеба родила!    

Нет крепи – нет помещика,    

До петли доводящего    

Усердного раба,    

Нет крепи – нет дворового,    

Самоубийством мстящего    

Злодею своему,    

Нет крепи – Глеба нового    

Не будет на Руси!    

     

Всех пристальней, всех радостней    

Прослушал Гришу Пров:    

Осклабился, товарищам    

Сказал победным голосом:    

«Мотайте-ка на ус!»    

Пошло, толпой подхвачено,    

О крепи слово верное    

Трепаться: «Нет змеи –    

Не будет и змеенышей!»    

Клим Яковлев Игнатия    

Опять ругнул: «Дурак же ты!»    

Чуть-чуть не подрались!    

Дьячок рыдал над Гришею:    

«Создаст же Бог головушку!    

Недаром порывается    

В Москву, в новорситет!»    

А Влас его поглаживал:    

«Дай Бог тебе и серебра,    

И золотца, дай умную,    

Здоровую жену!»    

– Не надо мне ни серебра,    

Ни золота, а дай Господь,    

Чтоб землякам моим    

И каждому крестьянину    

Жилось вольготно-весело    

На всей святой Руси! –    

Зардевшись, словно девушка,    

Сказал из сердца самого    

Григорий – и ушел.    

     

Светает. Снаряжаются    

Подводчики. «Эй, Влас Ильич!    

Иди сюда, гляди, кто здесь!» –    

Сказал Игнатий Прохоров,    

Взяв к бревнам приваленную    

Дугу. Подходит Влас,    

За ним бегом Клим Яковлев;    

За Климом – наши странники    

(Им дело до всего):    

За бревнами, где нищие    

Вповалку спали с вечера,    

Лежал какой-то смученный,    

Избитый человек;    

На нем одежа новая,    

Да только вся изорвана.    

На шее красный шелковый    

Платок, рубаха красная,    

Жилетка и часы.    

Нагнулся Лавин к спящему,    

Взглянул и с криком: «Бей его!» –    

Пнул в зубы каблуком.    

Вскочил детина, мутные    

Протер глаза, а Влас его    

Тем временем в скулу.    

Как крыса прищемленная,    

Детина пискнул жалобно –    

И к лесу! Ноги длинные,    

Бежит – земля дрожит!    

Четыре парня бросились    

В погоню за детиною.    

Народ кричал им: «Бей его!» –    

Пока в лесу не скрылися    

И парни, и беглец.    

     

«Что за мужчина? – старосту    

Допытывали странники. –    

За что его тузят?»    

– Не знаем, так наказано    

Нам из села из Тискова,    

Что буде где покажется    

Егорка Шутов – бить его!    

И бьем. Подъедут тисковцы.    

Расскажут. Удоволили? –    

Спросил старик вернувшихся    

С погони молодцов.    

     

«Догнали, удоволили!    

Побег к Кузьмо-Демьянскому,    

Там, видно, переправиться    

За Волгу норовит».    

     

«Чудной народ! бьют сонного,    

За что про что не знаючи…»    

     

– Коли всем миром велено:    

«Бей!» – стало, есть за что! –    

Прикрикнул Влас на странников. –    

Не ветрогоны тисковцы,    

Давно ли там десятого    

Пороли?.. Не до шуток им.    

Гнусь-человек! – Не бить его,    

Так уж кого и бить?    

Не нам одним наказано:    

От Тискова по Волге-то    

Тут деревень четырнадцать, –    

Чай, через все четырнадцать    

Прогнали, как сквозь строй! –    

     

Притихли наши странники.    

Узнать-то им желательно,