1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Ну,   слава богу, – сказала Евгения, подымаясь на крыльцо усадьбы, – теперь   я, пожалуй, тоже кое-что знаю.      

Она   думала, что надо жить подобно этому солдату, что человек, скрывший себя от   других, больше и глубже вникнет в жизнь подобных себе, подробнее разберется в   сложной путанице души человеческой. Это бродило в ней еще смутно, но   повелительно. Она начинала понимать, что в великой боли и тягости жизни редкий   человек интересуется чужим «заветным» более, чем своим, и так будет до тех пор,   пока «заветное» не станет общим для всех, ныне же оно для очень многих – еще   упрек и страдание. А людей, которым и теперь оно близко, в светлой своей сущности   – можно лишь угадать, почувствовать и подслушать.      

 Новый цирк      

       

       I

   Должность      

       

Я   выпросил три копейки, но, поскользнувшись, потерял их перед дверями пекарни,   где намеревался купить горячего хлеба. Это меня взбесило. Как ни искал я   проклятую монету – она и не думала показываться мне на глаза. Я промочил,   ползая под дождем, колени, наконец встал, оглядываясь, но улица была почти   пуста, и надежда на новую подачку таяла русским воском, что употребляется для   гаданий.      

Два   месяца бродил я по этому грязному Петербургу, без места и крова, питаясь   буквально милостыней. Сегодня мне с утра не везло. Добрый русский боярин,   осчастлививший меня медной монетой, давно скрылся, спеша, конечно, в теплую   «изба», где красивая «молодка» ждала его уже, без сомнения, с жирными «щи».   Других бояр не было видно вокруг, и я горевал, пока не увидел человека столь   странно одетого, что, не будь голоден, я убежал бы в первые попавшиеся ворота.      

Представьте   себе цилиндр, вышиною втрое более обыкновенных цилиндров; очки, которые с   успехом могла бы надеть сова; короткую шубу-бочку, длинненькие и тонкие ножки,   обутые в галоши № 15, длинные космы волос, свиное рыло и вместо трости   посох, в добрую сажень вышиной. Чучело картинно шагало по тротуару, не замечая   меня. Весь трепеща, приблизился я к герою кунсткамеры, откуда он, вероятно, и   сбежал. Самым молитвенным шепотом, способным растрогать очковую змею, я   произнес:      

– Ваше   сиятельство. Разбитый отчаянием, я умираю с голода.      

Привидение   остановилось. В очках блеснул свет – прохожий направил на меня свои фосфорические   зрачки. Невообразимо противным голосом этот человек произнес:      

– Человека   труд кормит, а не беструдие. Работай, а затем – ешь.      

– Это   палка о двух концах, – возразил я. – Немыслимо работать под кишечную   музыку, так сказать.      

– А, –   сказал он, сморкаясь в шарф, которым была окутана его шея. – Сколько же   тебе нужно фунтов в день пищи?      

– Фунта   четыре, я полагаю.      

– Разной?      

– Хорошо   бы… да.      

Урод   полез в карман, извлек сигару и закурил, бросив мне спичку в лицо. Это было уже   многообещающей фамильярностью, и я вздрогнул от радости.      

– Как   зовут?      

– Альдо   Путано.      

– Профессия?      

– Но, –   торопливо возразил я, – что такое профессия? Я умею все делать. В прошлом   году я служил у драгомана в лакеях, а в этом рассчитываю быть чем угодно,   вплоть до министра. Беструдие же и порицаю.      

– Хорошо, –   проскрипел он. – Я нанимаю тебя служить в цирке. Обязанности твои не превышают   твоих умственных способностей. Потом узнаешь, в чем дело. Жалованье: кусок   мыла, вакса, пачка спичек, фунт табаку, четверка калмыцкого чая, два фунта сахарного   песку и сорок четвертаков в месяц, что составит десять рублей.      

– Быть   может, – робко возразил я, – вы назначите мне шестьдесят четвертаков,   что составит совершенно точно – пятнадцать рублей.      

– Будь   проклят, – сказал он. – Идешь? Я зябну.      

– Я   следую за вами, ваше сиятельство.      

       II

   Представление      

       

Самое   пылкое воображение не могло бы представить того, что удалось увидеть мне в этот   вечер. Шагая за чудесным патроном, я через несколько минут приблизился к   круглому деревянному зданию, освещенному изнутри; у подъезда извозчики и   автомобили. На фронтоне сияла огромная, малеванная красной краской, полотняная   вывеска:      

       

ЦИРК   ПРЕСЫЩЕННЫХ      

Небывало!   Невероятно!      

Раздача   пощечин!      

Истерика   и др. аттракционы      

       

Мы   прошли в деревянную пристройку. При свете жестяной лампы сидело здесь несколько   человек. Некоторые из них были одеты в шкуры зверей и потрясали палицами;   другие, в отличных фраках и атласных жилетах, звенели тяжелыми кандалами на   руках и ногах; третьи щеголяли дамскими туалетами и путались в тренах.   Волосатые декольте их были ужасны.      

– Он   будет служить, – вскричал патрон, указывая на меня.      

Рев,   звон кандалов и жеманный писк приветствовали эти слова.      

– Альдо, –   сказал патрон, – ты выйдешь на арену со мной. Когда я дерну тебя за   волосы, кричи: «Горе мне, горе».      

– Да,   маэстро.      

– Громко   кричи.      

– Да,   маэстро.      

Он дал   мне пинка, и я, услышав вслед: «Смотри представление», – выбежал через   конюшню к барьеру. Блеск люстр ослепил меня. Цирк был полон, нарядная толпа   зрителей ожидала звонка. Осмотревшись, я увидел, что лица публики бледны и   воспаленны, синеватые тени окаймляют большинство тусклых глаз; иные же,   румяные, как яблоко, лица были противны; на эстраде играл оркестр. Инструменты   оркестра заинтересовали меня: тут были судки, подносы, самоварные трубы, живая   ворона, которую дергали за ногу (чтобы кричала), роль барабана исполнял   толстяк, бивший себя бутылкой по животу. Капельмейстер махал палкой, похожей на   ту, которой протыкают сига. Гром музыки нестерпимо терзал уши. Наконец, оркестр   смолк, и на арену выбежал мой патрон с ужасной своей кандально-декольтированной   свитой; эти люди тащили за собой собаку, клячу-одра и сидевшего на одре верхом   деревенского парня в лаптях.      

– Вот, –   сказал патрон, указывая на перепуганную собаку, – недрессированная собака.      

Раздались   аплодисменты.      

– Собака   эта, – продолжал патрон, – замечательна тем, что она не дрессирована.   Это простая собака. Если ее отпустить, она сейчас же убежит вон.      

– Бесподобно! –   сказал пшют из ближайшей ложи.      

– В   обыкновенных цирках, – патрон сел на песок, – все дрессированное. Мы   гнушаемся этим. Вот, например, – крестьянин Фалалей Пробкин, неклоун.   «Неклоун». Это его профессия. Вот – недрессированные – корова и лошадь.      

Кое-где   блеснули монокли и лорнеты. Публика внимательно рассматривала странных животных   и неклоуна. Я чувствовал себя нехорошо. В это время, косо поглядев в мою   сторону, патрон схватил меня за волосы и вытащил на середину арены.      

– Теперь, –   сказал он, – чтобы вы не скучали, я буду щекотать нервы. Слушайте вы, негодяи! –   Тут его пальцы крепко впились мне в затылок, и я пронзительно заорал:      

– Горе   мне, горе!      

– Да, –   продолжал он, – пройдохи, плуты, лгуны, мошенники и подлецы. Облить бы вас   всех керосином! Я, Пигуа де Шапоно, даю ряд великих советов. Советы – это   второе отделение. Проповедь любви, жизни и смерти! Красивая и интересная жизнь   может быть приобретена с помощью следующих предметов: электромотора, мясного   порошка и вставных челюстей.      

– Горе   мне, горе!      

– Что   касается любви, то лучший рецепт следующий: встав рано, следует обтереться холодной   водой, выпить стакан сливок с мадерой, съесть сотню петушьих гребешков, дюжину   устриц, пикули, кайенский перец, запить все это стаканом гоголь-моголя, чашкой   шоколада, абсентом и затем купить хорошую лодку. В эту лодку можно заманить   женщину… трум-тум-тум.      

– Горе   мне! – возопил я, хватаясь за волосы, потому что пальцы Пигуа де Шапоно   почти вырывали их.      

– Относительно   смерти, – ораторствовал Пигуа, – посоветую вам, для приобретения бессмертия,   ворваться в какой-либо музей, отбить головы у Венер, облить пивом пару знаменитых   картин, да еще пару изрезать в лохмотья, и – бессмертие состряпано.      

Но дома   (если вы попадете домой) нужно написать мемуары, где вы признаетесь, что вы   повесили кошку и проглотили живого скворца.      

– Горе   мне! Больно!.. – застонал я.      

Публика   неистовствовала. Гром одобрения заглушил мой жалобный вопль. Опасаясь, что   Пигуа подаст больше советов, чем у меня на голове волос, я вырвался, сшиб с   патрона цилиндр и уже осматривался, в какую сторону удирать, как вдруг   раздались крики: «Пожар! Спасайтесь! Горим!», – и началось невообразимое.      

       III

   Конец нового цирка      

       

Все   смешалось. Люди прыгали друг через друга, дрались, падали; женщины, падая   сотнями в обморок, загораживали проходы и висли обременительным грузом на руках   проклинающих их в эту минуту отцов, мужей и любовников. Арена опустела. Все   бросились к боковым проходам, и меня раза три сбили с ног, прежде чем я успел,   шагая по головам и плечам, выскочить на наружную лестницу. Огня еще не было   видно, но скоро он показался и осветил площадь мрачными отблесками. Проклиная   Пигуа де Шапоно, от рук которого до сих пор щемило затылок, я отбежал в сторону   от горящего здания и сел на тумбочку, рассматривая пожар.      

Пулей   вылетали из проходных дверей спасшиеся от огня зрители; остальные же, без сомнения,   не успев обессмертить себя, скромно оканчивали жизнь внутри цирка. Мне это   понравилось. В нашей бедной жизни так мало развлечений, что на пожар,   обыкновенно, сбегаются целые кварталы, и, боже сохрани, чтобы я видел в толпе   зрителей сочувствующее погорельцам лицо. Тупо, страшно, дико смотрит на пожар   бессмысленная толпа, и я, как ее сын, мог ли смотреть иначе? Сначала я был   действующим лицом, а теперь стал зрителем.      

Цирк   сгорел быстро, как соломенный. Сгорел. Мертвые срама не имут.      

 Жизнеописания великих   людей      

       

       I      

       

«Набело и   начерно! Набело и начерно!» – твердил, подперев голову руками, Фаворский;   элегически пьяный, он чувствовал себя несокрушимой силой, гением, озаренным   молниями. Перед ним стояли треска с луком, лекарство из казенной винной лавки и   зеленые пивные бутылки, в которых, подобно лесному солнцу, сверкало трактирное   электричество.      

– Начерно   – это что я в душе пережил и переживаю, – бормотал Фаворский, – это,   следовательно, мои мысли. А набело – мысль, воплощенная в жизнь. Сама жизнь.   Жизнь, сотворенная властной волей Фаворского. Эх! – вскричал он, тяжело   осматривая трактирный зал, где у потолка, чихая от табачного дыма, отчаянно   заливался больной жаворонок, – да, – царит пошлость здесь, на земле,   и в пошлости этой я, пленный жаворонок… томлюсь!      

– А   сколько сегодня градусов? – услышал он неожиданно обращенный к нему вопрос   с соседнего столика.      

Фаворский   высокомерно повернул голову. Пухлые, смеющиеся глаза на кирпично-красном лице,   бесцеремонно подмигивая и усмехаясь, рассматривали Фаворского. Спросивший был   одет в теплый меховой пиджак, шарф и валенки. Усы и бороденка этого человека   были как бы между прочим; казалось, что и без них лицо останется тем же   язвительно-благодушным, крепким и пожилым.      

– Я   вижу, – презрительно сказал Фаворский, – что вы оттуда же.      

– То   есть? Что-то я…      

– Из   мира пошлости.      

– Это   что я насчет градусов-то спросил?      

– Оно   самое.      

– Хм!   Меня зовут Чугунов, – медленно, в прискорбном раздумьи, произнес человек в   валенках, – да, Чугунов моя фамилия. Сорок лет я живу на сей юдоли, а   такого чудака, как вы, папаша, еще не видывал.      

– Разве   вы не понимаете, – горячо заговорил хмельной Фаворский, – что градусы   – пошлость, не нужны вам? Теплее вам будет или холоднее, если узнаете?   Нисколько.      

– Как   смотреть, милый.      

– Ну   и смотрите.      

Фаворский   отвернулся. Навязчивый Чугунов был ему противен и жалок, являя собою темную   каплю мещанского моря, из хлябей которого тянулся в горнюю высь двадцать семь   лет сын кладбищенского дьячка Фаворский. Вино и слезы бушевали в его груди.   Пьяный, он никогда не сомневался в том, что ему суждено свершить нечто великое,   изумительное, громоподобное. Но что? Семнадцати лет выгнали его из семинарии за   непочтение к Авессалому, которому гласно, при экзаменаторах, советовал он   задним числом не болтаться, уцепившись волосами за дерево, а отсечь мечом   шевелюру и бежать. Фаворский был поочередно поэтом, романистом, изобретателем   и, вместе с тем, кормился черной канцелярской работой присутственных мест. Его   гнали из редакции, смеясь в лицо; модель летательной машины, построенная им с   помощью клея и ножниц из картона, валялась на чердаке, после постыдных мытарств   среди серьезных людей; его картину «Страшный суд», на которой был изображен   дьявол в виде орангутанга, хворающего желудком, давно использовали пауки одной   из лавок толкучего рынка, куда, по цене рамы, за полтора рубля продал ее   Фаворский бойкому костромичу. Жил этот странный, с бледной, как тень, жизнью,   человек пылким восторгом перед величием великих мира сего; с их светлой и трагической   высоты смотрел он на все, кроме себя.      

– Мусью! –   сказал Чугунов. – Обиделся, что ль?      

– Да.   За человека обиделся. Но… не ведаем, что творим.      

– Аминь-с.   Разрешите присесть?!      

– Я   разрешу, – сказал, добрея от частых рюмок, Фаворский, – но что? Какая   цель ваша?      

Чугунов   не спеша перебрался со своей водкой за столик Фаворского. Устроившись поудобнее,   сняв шапку и положив локти на стол, он налил рюмки, чокнулся, выпил, закусил крутым   яйцом и сказал:      

– Цели   нет-с. А задели вы меня, да-с. Что есть пошлость, я, изволите видеть,   понимаю-с, а как вы меня этим обозвали, то что же, по-вашему, наоборот?      

– Наоборот? –   Фаворский поднял брови и улыбнулся. – Поймете ли вы? Величие духа.      

– Духа?      

– Да.      

– Души,   то есть, это?      

– Ну,   души.      

– Вот   и задача. Вы с величием или без оного?      

– Человек, –   грустно и важно сказал Фаворский, проливая водку, – человек, – знаешь   ли ты, что были Рафаэль, Наполеон, Дарвин, Байрон, Диккенс, Толстой, Ницше и   прочие?..      

– Некоторых   слыхал.      

– Они   – люди.      

– Все   конечно.      

– Брат   мой! – вскричал Фаворский, – ты и я – во тьме. Но там… там, у них,   сколько света, гения, подвигов, божественного восторга! Лучезарность! И слава!   И высокое… выше горного снега! Вот образец!      

– Сумнительно.   Потому они, хотя и высоко летают, одначе было всего.      

– Как   – всего?      

– А   так. Водку пили… ну, вино, один черт, в карты играли и женщинами баловались.      

– Вы   глупый, Чугунов, очень глупый.      

– Величия   души не имею. Душа у меня, так говоря, тесная, с подковырцем. Зацепит за что –   давай! А зацепок у меня не занимать стать. Да вы кто будете?      

– Валентин   Прокопиевич Фаворский, сын диакона, а служу… сейчас я не служу, без места.      

– Так.   С папашей изволите жить?      

– Да…   с папашей.      

– Вот   зацепки, я говорю. Пожрать, похряпать, для меня первое дело. Нынче едок-то,   знаете, более в зубах ковыряет, чем вилкой по жареному. Я на это дело крутой.   Ем – за ушами трещит! Выпить горазд, чайку попить – ах, хорошо! И люблю я еще,   друг ты мой, самую лакомую сладость, нежный пол; падок, падок я, охотник   большой.      

– Ты   циник, – сказал, щурясь, Фаворский, – обжора и циник. Кто ты?      

– Циник-с,   как говорите.      

– А   еще?      

– Лесом   торгуем.      

– Слушай   же! – Фаворский закрыл лицо рукой, и пьяные слезы выступили на его глазах.   Он смахнул их. – Эх! Слушай!      

Сбиваясь,   путаясь и волнуясь, стал он рассказывать о жизни Леонардо да Винчи, восхищаясь   непреклонным, независимым духом великого флорентийца.      

Чугунов   слушал, выпивал и вздыхал.      

Трактир   закрывался.      

       II      

       

Долго   глухая декабрьская ночь ворочалась над Фаворским и Чугуновым, пока, присмотревшись   друг к другу и блуждая из кабака в кабак, не пришли они к взаимному молчаливому   соглашению. Суть этого соглашения можно выразить так, как выразил его,   бессознательно, Чугунов: «Урезамши… и тово». Случилось же так, что Фаворский,   подняв голову, увидел себя дома; на столе перед ним горела свеча, валялись   медные и серебряные деньги, карты, а против Фаворского, скривив от жадности и   усердия рот, сидел Чугунов, стараясь не разронять ползущие из хмельных пальцев   карты.      

– Прикуплю, –   сказал Чугунов, – дай-ка праведную картишку.      

– Мы   где? – встряхнулся Фаворский. – Стой! Я узнаю. Ты у меня на кладбище.   Но… кто кого?      

– Чего?      

– Кто   кого привез сюда, мещанин? Ты меня, или же я тебя?      

– Где   упомнить, ехали, водочки захватили…      

– А…   з-зачем?      

– Для   чтения. Как вы обещали меня убеждать. И обещал ты мне еще, ваше благородие,   книгу о гениях подарить.      

– Гадость!   Гадость! – сказал Фаворский, и бледное, как бы зябкое лицо его подернулось   грустью. – Как низко я пал, как срамен и мал я! Я слышу, вот лает собака…   но где папаша? Где сестра Липа, девушка скромная, труженица… Где они, мещанин?      

– Где? –   посмотрев в колоду, переспросил Чугунов, – а их вы сперва Шекспиром   выгнали, опосля поддали Бетховеном, они не стерпели, ушли, значит, к соседям,   боятся вас.      

– Меня?!   Это обидно. Да, мне тяжело, мещанин. За что?      

Игра   снова наладилась. Чугунов явно мошенничал, и скоро Фаворский отдал ему все свои   четыре рубля.      

– Что   ставишь? Выпей-ка! Во-от!      

– Выпил.   Нечего ставить мне; все.      

– Чего   там! Играй. Валяй на гениев, какие они у тебя есть.      

– Книжки? –   удивленно воззрился Фаворский. – Гм… Однако.      

– Однако! –   передразнил Чугунов. – Мутят эти тебя книги, голова еловая, вот что! За   ними ты, как за лесом, дерев не видишь! Жить бы тебе, как люди живут, без вожжи   этой умственной. Эх! не я тебе отец, дедушка.      

Злоба и   страдание блеснули в глазах Фаворского. Молча подошел он, хватаясь за стены, к   полке, где, аккуратно сложенная, желтела пачка тоненьких, четвертаковых книжек,   бросил их с размаха на стол так, что, дрогнув копотью, прыгнул огонь в лампе, и   грозно сказал:      

– Мои   постоят! Циник – я раздену тебя!      

– Сию   минуту. – Чугунов плотно пощупал книжки. – По гривенничку принимаю,   ежели ставишь.      

– По   гривенничку! Хорошо. Чугунов, мечтал ли ты… в детстве… быть великим героем? А?      

– Пороли   меня, – сказал, тасуя карты, Чугунов.      

В   натопленной комнате, медленно выступая по холщовой дорожке, появился котенок.   Наивно прищурившись на игроков, сел он и стал умываться. За окном белели   снежные кресты кладбища. Звонко бил в чугунную доску сторож.      

– Лессинга! –   говорил Фаворский. – Пять.      

– Семь.      

– Свифт   и Мольер!      

– Прикуп.   Четыре!      

– Очко.   Жри.      

– Кого   еще?      

– Байрон.   Нет, стой: полтинник. Байрон, Наполеон, Тургенев, Достоевский и Рафаэль.      

– Много!   Сними!      

– Снял…   Рафаэля.      

– Ну,   ладно. Мои: девять.      

– Моцарт!      

– Шесть!      

– Тэн!      

– Семь.      

– Стэнли   и Спенсер!      

– Должно,   англичане. Пять!      

– Два.   Мещанин, ты дьявол!      

– Нет-с,   Чугунов. Мы по лесной части.      

– Данте,   Гейне, Шекспир!      

– Тебе   сдавать.      

– А   где, мещанин, водка?      

       III      

       

У   свежей, еще пустой могилы, вспухшей по краям от мерзлой земли, выброшенной   наверх заступом, качался подвешенный к палке фонарь. Могильщик ушел в сторожку   подкрепиться; сторож, в складчину с ним, купил рябиновой, а горячая уха кипела   на огненном шестке паром и брызгами.      

Глухо,   тихо было вокруг свежей могилы, ожидающей неизвестного своего хозяина. Под   снежными елями войском стояли бесчисленные кресты, напоминая беспомощно распростертые   руки странных существ. Мерещились во тьме решетки, следы по снегу вокруг них,   покорные следы живых, вздыхающих у могил. Свет фонаря падал на заступ,   брошенные тут же рукавицы и мерзлую глину.      

Фаворский   провожал гостя. Он был почти в бессознательном состоянии; дик и яр был   разошедшийся Чугунов. Под мышкой у него торчала пачка выигранных книжек.   Деревянный помост шел мимо могилы. Поравнявшись с ней, Чугунов заглянул в дыру   и сказал:      

– Похоронить   разве?      

– Кого?      

– Я   денег не жалею, – сказал, подбоченясь, Чугунов. – Что я выиграл, то   это есть удовольствие. А? Могу я распорядиться?      

Фаворский,   покачиваясь, молчал.      

– В   яму! – вскричал Чугунов и, взяв пачку, швырнул ее в пасть земли. –   Вот как есть мое имущество. Как звали-то их?      

– Г-гюго…      

– Ну   вот: в дыру. А еще?      

– Гегель…      

– В   дыру!      

– К-кант…      

– В   дыру! А хочешь, я тебе часы покажу? Вчера задешево купил. – Он наклонился   над могилой и ухмыльнулся. – Не смущай!      

– Х-хочу! –   сказал, заливаясь слезами, Фаворский. – Всего хочу! Чаю, и жратвы, и пирожков!   И водочки! И часов! И женщин! Голодный я! Милый! Поедем! А?      

– Что   ж! – весело сказал Чугунов. – Прогулять разве десятку еще? Позабавил   ты меня, Валентин…      

Чуть   рассвело. Фаворский по розовой от зари снежной тропинке шел через пригородный   лесок к кладбищу. В пушистом лесу было чисто и тихо, как в облаках, когда,   застыв над полями, белеют они воздушно и стройно. Искристые хлопья снега висели   кругом, и ели, ометанные розовыми сугробами, светились под зимним голубым   небом.      

Наступал   праздник, но не для тех, кто рождается раз и умирает один только раз и боится   этого. Да и родился ли Фаворский когда-нибудь? Не всегда ли он жил, питаясь   великими мертвецами?      

 Человек с человеком      

       

– Эти   ваши человеческие отношения, – сказал мне Аносов, – так сложны,   мучительны и загадочны, что иногда является мысль: не одиночество ли –   настоящее, пока доступное счастье.      

Перед   этим мы говорили о нашумевшем в то время деле Макарова, застрелившего из ревности   свою жену. Осуждая Макарова, я высказал мнение, что человеческие отношения   очень просты и тот, кто понял эту их ясность и простоту, никогда не будет   насильником.      

Мы ехали   по железной дороге из Твери в Нижний; знакомство наше состоялось случайно, у   станционного буфета. Я ждал, что скажет Аносов дальше. Наружность этого   человека заслуживает описания: с длинной окладистой бородой, высоким лбом,   темными, большими глазами, прямым станом и вечной, выражающей напряженное   внимание к собеседнику полуулыбкой, он производил впечатление человека   незаурядного, или, как говорят в губерниях, – «заинтриговывал». Ему,   вероятно, было лет пятьдесят – пятьдесят пять, хотя живостью обращения и отсутствием   седины он казался моложе.      

– Да, –   продолжал Аносов медленным своим низким голосом, смотря в окно и поглаживая   бороду большой белой рукой с кольцами, – жить с людьми, на людях, бежать в   общей упряжке может не всякий. Чтобы выносить подавляющую массу чужих   интересов, забот, идей, вожделений, прихотей и капризов, постоянной лжи,   зависти, фальшивой доброты, мелочности, показного благородства или – что еще   хуже – благородства самодовольного; терпеть случайную и ничем не вызванную   неприязнь, или то, что по несовершенству человеческого языка прозвано «инстинктивной   антипатией», – нужно иметь колоссальную силу сопротивления. Поток чужих   воль стремится покорить, унизить и поработить человека. Хорошо, если это   человек с закрытыми внутренними глазами, слепыми, как глаза статуи; он на том   маленьком пьедестале, какой дала ему жизнь, простоит непоколебимо и цельно.   Полезно быть также человеком мироприятия языческого или, преследуя отдаленную   цель, поставить ее меж собой и людьми. Это консервирует душу. Но есть люди   столь тонкого проникновения в бессмысленность совершающихся вокруг них поступков,   противочеловеческих, даже самых на первый взгляд ничтожных, столь острого болезненного   ощущения хищности жизни, что их, людей этих, надо беречь. Не сразу высмотришь и   поймешь такого. Большинство их гибнет, или ожесточается, или уходит.      

– Да,   это закон жизни, – сказал я, – и это удел слабых.      

– Слабых?   Далеко нет! – возразил Аносов. – Настоящий слабый человек плачет и   жалуется оттого, что когти у него жидкие. Он охотно принял бы участие в общей   свалке, так как видит жизнь глазами других. Те же, о которых говорю я, –   люди – увы! – рано родившиеся на свет. Человеческие отношения для них –   источник постоянных страданий, а сознание, что зло, – как это ни   странно, – естественное явление, усиливает страдание до чрезвычайности.   Может быть, тысячу лет позже, когда изобретения коснутся областей духа и   появится возможность слышать, видеть и осязать лишь то, что нужно, а не то, что   первый малознакомой человек захочет внести в наше сознание путем внушения или   действия, людям этим будет жить легче, так как давно уж про себя решили они,   что личность и душа человека неприкосновенны для зла.      

Я   немного поспорил, доказывая, что зло – понятие относительное, как и добро, но в   душе был согласен с Аносовым, хоть не во всем, – так, например, я думал,   что таких людей нет.      

Он   выслушал меня внимательно и сказал:      

– Не   в этом дело. Человек зла всегда скажет, что «добро» – понятие относительное, но   никогда не скажет страдающий человек того же по отношению к злу. Мы употребляем   сейчас с вами понятия очень примитивные и растяжимые; это ничего, так как нам   помогает ассоциация и около двух коротеньких слов кипит множество представлений.   Но возвратимся к нашим особенным людям. Частица их есть почти во всех нас. Не   потому ли, например, имеют большой успех, и успех чистый, такие произведения,   как Робинзон Крузо, – что идея печальной, красивой свободы, удаления от   зла человеческого слита в них с особенным напряжением душевных и физических сил   человека. Если вы помните, появление Пятницы ослабляет интерес повести;   своеобразное очарование жизни Робинзона бледнеет от того, что он уже не   Робинзон только; он делается «Робинзон-Пятница». Что же говорить про жизнь   населенных стран, где на каждом шагу, в каждый момент – вы – не вы, как   таковой, а еще плюс все, с кем вы сталкиваетесь и кто ничтожной, но ужасной   властью случайного движения – усмешкой, пожатием плеч, жестом руки – может   приковать все ваше внимание, хотя вам желательно было бы обратить его в другую   сторону. Это мелкий пример, но я не говорю еще о явлениях социальных. В этой   неимоверной зависимости друг от друга живут люди, и, если бы они вполне сознали   это, без сомнения слова, речи, жесты, поступки и обращения их стали бы   действиями разумными, бережными; действиями думающего человека.      

Недавно   в одном из еженедельных журналов я прочел историю двух подростков. Юные брат и   сестра провели лето вдвоем на небольшом островке, в лугах; девочка исполняла   обязанности хозяйки, а мальчик добывал пропитание удочкой и ружьем; кроме них   на острове никого не было. Интервьюер, посетивший их, вероятно, кусал губы,   чтобы не улыбнуться на заявление маленьких владетелей острова, что им здесь   очень хорошо и они всем довольны. Разумеется, это были дети богатых родителей.   Но я вижу их просто так, как они были изображены на приложенной к журнальному   сообщению фотографии: они стояли у воды, держась за руки, в траве, и щурились.   Фотография эта мне чрезвычайно нравится в силу смутных представлений о желательном   в человеческих отношениях.      

Он   наклонился ко мне, как бы выспрашивая взглядом, что я об этом думаю.      

– Меня   интересует, – сказал я, – возможна ли защита помимо острова и   монастыря.      

– Да, –   не задумываясь, сказал Аносов, – но редко, реже, чем ранней весной –   грозу, приходится видеть людей с полным сознанием своего человеческого   достоинства, мирных, но неуступчивых, мужественных, но ушедших далеко в   сознании своем от первобытных форм жизни. Я дал их точные признаки; они, не   думая даже подставлять правую для удара щеку, не прекращают отношений с людьми;   но тень печали, в благословенные, сияющие, солнечные дни цветущего острова   Робинзона сжимавшей сердце отважного моряка, всегда с ними, и они вечно стоят в   тени. «Когда янычары, взяв Константинополь, резали народ под сведем   Айя-Софии, – говорит легенда, – священник прошел к стене, и камни,   раздвинутые таинственной силой, скрыли его от зрелища кровавой резни. Он   выйдет, когда мечеть станет собором». Это – легенда, но совсем не легенда то,   что рано или поздно наступит день людей, стоявших в тени, они выйдут из тени на   яркий свет, и никто не оскорбит их.      

Я   задумался и увидел печального Робинзона на морском берегу в тишине дум.      

Аносов   сказал:      

– Кое   о чем хотелось бы рассказать вам. А может быть, вы мало интересуетесь этой   темой?      

– Нет, –   сказал я, – что может быть интереснее души человеческой?      

– В   1911 году привелось мне посетить редкого человека. Я стоял на Троицком мосту. Перед   этим мне пришлось высидеть с другими не имеющими ночлега людьми полночи. Я, как   и они, дремал на скамье моста, свесив голову и сунув руки между колен.      

Подремывая,   видел я во сне все соблазны, коими богат мир, и рот мой, полный голодной слюны,   разбудил меня. Я проснулся, встал, решился и, – не скрою, – заплакал.   Все-таки я любил жизнь, она же отталкивала меня обеими руками.      

У перил   было жутко, как на пустом эшафоте. Летняя ночь, пестрая от фонарей и звезд,   окружила меня холодной тишиной равнодушия. Я посмотрел вниз и бросился, но, к   великому удивлению своему, упал обратно на мостовую, а затем сильная рука,   стиснув мне до боли плечо, поставила меня на ноги, отпустила и медленно   погрозила пальцем.      

Ошеломленный,   я тихо смотрел на грозящий палец, затем решился взглянуть на того, кто встал   между рекой и мной. Это был усталого, спокойного вида человек в темной   крылатке, шляпе, бородатый и плотный.      

– Обождите   немного, – сказал он, – я хочу поговорить с вами. Разочарованы?      

– Нет.      

– Голодны?      

– Очень   голоден.      

– Давно?      

– Да…   два дня.      

– Пойдемте   со мной.      

В моем   положении было естественно повиноваться. Он молча вышел к набережной, крикнул   извозчика, мы сели и тронулись, я только что хотел назвать себя и объяснить   свое положение, как, вздрогнув, услышал тихий, ровный, грудной смех. Спутник   мой смеялся весело, от всей души, как смеются взрослые при виде забавной   выходки малыша.      

– Не   удивляйтесь, – сказал он, кончив смеяться. – Мне смешно, что вы и   многие другие будут голодать, когда на свете так много еды и денег.      

– Да,   на свете, но не у меня же.      

– Возьмите.      

– Я   не могу найти работы.      

– Просите.      

– Милостыню?      

– О,   глупости! Милостыня – такое же слово, как все другие слова. Пока нет работы,   просите – спокойно, благоразумно и веско, не презирая себя. В просьбе две   стороны – просящий и дающий, и воля дающего останется при нем      

– он   может дать или не дать; это простая сделка и ничего более.      

– Просите! –   с горечью повторил я. – Но вы ведь знаете, как одиноки, тупы, жестоки и   злы все по отношению друг к другу.      

– Конечно.      

– О   чем же вы говорите тогда?      

– Не   обращайте внимания.      

Извозчик   остановился. Пройдя двор, мы поднялись на четвертый этаж, и покровитель мой   нажал кнопку звонка. Я очутился в небольшой, уютной, весьма простой и   обыкновенной квартире. Нас встретила женщина и собака. Женщина была так же   спокойна, как ее муж, привезший меня. Ее лицо и фигура были обыкновенными для   всех здоровых, молодых и хорошеньких женщин; я говорю о впечатлении. Спокойный   водолаз, спокойная женщина и спокойный хозяин квартиры казались очень   счастливыми существами; так это и было.      

Спокойно,   как давно знакомый гость, я сел с ними за стол (собака сидела тут же, на полу)   и ел, и, встав сытый, услышал, как объясняет жизнь мой спаситель.      

– Человеку   нужно знать, господин самоубийца, всегда, что он никому на свете не нужен,   кроме любимой женщины и верного друга. Возьмите то и другое. Лучше собаки друга   вы не найдете. Женщины – лучше любимой женщины вы не найдете никого. И вот, все   трое – одно. Подумайте, что из всех блаженств мира можно взять так много и   вместе с тем мало – в глазах других. Оставьте других в покое, ни они вам, ни вы   им, по совести, не нужны. Это не эгоизм, а чувство собственного достоинства. Во   всем мире у меня есть один любимый поэт, один художник и один музыкант, а у   этих людей есть у каждого по одному самому лучшему для меня произведению: второй   вальс Гадара; «К Анне» – Эдгара По и портрет жены Рембрандта. Этого мне   достаточно; никто не променяет лучшего на худшее. Теперь скажите, где ужас   жизни? Он есть, но он не задевает меня. Я в панцире, более несокрушимом, чем   плиты броненосца. Для этого нужно так много, что это доступно каждому, –   нужно только молчать. И тогда никто не оскорбит, не ударит вас по душе, потому   что зло бессильно перед вашим богатством. Я живу на сто рублей в месяц.      

– Эгоизм   или не эгоизм, – сказал я, – но к этому нужно прийти.      

– Необходимо.   Очень легко затеряться в необъятном зле мира, и тогда ничто не спасет вас.   Возьмите десять рублей, больше я не могу дать.      

И я   видел, что более он действительно не может дать, и просто, спокойно, как он   дал, взял деньги. Я ушел с верой в силу противодействия враждебной нам жизни   молчанием и спокойствием. Чур меня! Пошла прочь!      

 Мертвые за живых      

       

       I

   Бегство      

       

Комон,   иначе именуемый – Гимнаст, – начал игру с правительством. Почтенная игра   эта угрожала так плотно, что утром, заслышав на коридоре ласковый перезвон   шпор, Комон, не медля секунды, перестал завтракать. Он встал, выпрямился, все   еще с набитым, жующим по инерции ртом; затем, решительно выплюнув непрожеванный   сыр, поднял револьвер и подошел к двери.      

– Откройте, –   многозначительно воскликнул некто из коридора.      

– Сколько   вас? – спросил Комон. – Я спрашиваю потому, что, если вас очень   много, вы не поместитесь все в одной комнате.      

– Комон,   именуемый Гимнаст. Откройте.      

– Я   потерял ключ.      

– Ломайте,   ребята, дверь.      

– Я   посмотрю на вас в дырочку, – сказал Гимнаст.      

Он   выстрелил несколько раз сквозь доски, соображая в то же время, куда бежать. Шум   и грохот за дверью показал ему, что там шарахнулись. Он подбежал к окну,   заглянул в шестиэтажное, узкое пространство улицы, перегнувшись в сторону таким   могучим усилием, что тело несколько мгновений держалось за подоконник только   носками, поймал водосточную трубу. Через минуту он спрыгнул на мостовую без   шапки и с револьвером в зубах, напоминая кошку, уносящую воробья.      

Осмотревшись,   Гимнаст побежал с быстротой ящерицы. Вид бегущего человека не сразу разбудил   инстинкты погони в уличной толпе, сновавшей вокруг. Прохожие остановились; некоторые   из них, с видом лунатика, медленно пошли за бегущим, вопросительно смотря друг   на друга, затем, вдруг сорвавшись, как будто им дали сзади пинка, бессмысленно   помчались, крича: «Держи его, лови. Не пускай».      

Комон   был ловок и неутомим в беге. Согнувшись, чем уменьшал сопротивление воздуха,   бросался он с одной стороны улицы на другую, вился вокруг карет, столбов,   омнибусов, газетных киосков, распластывался, когда чувствовал на себе хватающую   руку, и преследователь летел через него кувырком. Если бы ему пришлось бежать в   пустом месте, Комон давно бы опередил всех, но как немыслимо пловцу опередить   воду, так Гимнаст не мог оставить за собой город; за каждым углом, в каждом   переулке и повороте, срывались за ним, хрипло крича, новые охотники; уличные   собаки, бессознательно копируя людей, хватали Комона за пятки с грозным и воинственным   лаем.      

Четыре   раза, спасаясь от поимки, Гимнаст оборачивался, швырял пули, и каждый раз происходило   некоторое смертельное замешательство. Наконец, выбежав на площадь, Комон   увидел, что к нему мчатся со всех сторон, и улизнуть трудно. Тогда, повинуясь   инстинкту, матери всех человеческих дел, беглец ринулся в Исторический музей,   опрокинув швейцара, взвился по роскошной лестнице в третий этаж и остановился,   соображая, что делать; он употребил на это секунду.      

       II

   Непочтение к праотцам      

       

Музей   только что открыл свои двери, и публики еще было немного. Комон бросился, не   обращая внимания на изумленных посетителей, через множество зал, в самую   длинную, кривую и сумеречную, напоминающую лес от множества загромождавших ее   витрин, подставок, щитов с оружием, целого войска мумий и ширм, похожих на   театральные кулисы; по ширмам этим, живописно блестя на темном бархате, висели   кольчуги, латы, шлемы, набедренники, топоры, луки, стрелы, арбалеты, мечи,   палаши, кинжалы и сабли. Древние золотые венцы греческих героев покоились на   столбах; лес копий, знамен и бунчуков таился в углах. Каждая вещь здесь взывала   к бою, вооружению, сопротивлению, ударам и натиску.      

Первое,   что сделал Комон, – это баррикаду у захлопнутой за собой двери. Он навалил   на нее трех оглушительно зазвеневших стальных рыцарей времен Меровингов, на   рыцарей бросил полдюжины фараонов Верхнего Нила, вместе с их раскрашенными   ящиками; поверх всего опрокинул, сломав, несколько витрин с монетами, которые   раскатились по полу совершенно так, как раскатывались, если их просыпали при   Гамилькаре Барке. На это Комон употребил две минуты.      

С тою же   быстротой, следствием большой нервности и физической силы, Гимнаст, отбросив   пустой револьвер, одел тяжелую мягкую кольчугу, шлем, опустил забрало и немного   замешкался; при виде исключительного разнообразия оружия глаза его разбежались.   С арбалетами он не умел обращаться, луки были без тетивы, кинжалы и сабли не   внушали почтения. Комон был во власти своих кольчуги и шлема, он как бы   припоминал в себе далекое прошлое человечества. Ему хотелось дорого и недурно   продать жизнь. Гимнаст выбрал меч, огромный, сверкающий и тяжелый, каким,   вероятно, не раз крошила железная саксонская рука звонких латников. Меч был   внушителен. Гимнаст взмахнул им над головой, затем, для пробы, обрушил страшный   удар на одну из мумий; дерево, треснув, распалось, и запеленутый фараон кубарем   вылетел из него, распространяя запах старомодных духов, которыми был пропитан   весьма старательно.      

Догадливость   не изменила Комону при виде столь древнего явления; проворно затолкав фараона в   угол, Гимнаст, с мечом в руках, втиснулся в египетскую могилу, прикрыв себя   другой половиной ящика. Дверь, тем временем, поддаваясь усилиям солдат и   сторожей, глухо звенела латами валявшихся на полу рыцарей. Комон стоял в душной   ароматической тьме ящика и прислушивался. Скоро ворвалась, судя по шуму, целая   толпа людей, с криками разбежались они по длинным проходам зала, и Гимнаст   слышал их, полные бешенства, возгласы:      

– Все   сломано.      

– Ай,   и деньги тут, на полу.      

Кто-то   шепнул, задыхаясь:      

– Я   возьму парочку, а?      

Другой   шепот:      

– Тащи,   чего зевать. Тсс…      

– Негодяй.   Сумасшедший. Стреляй его.      

– Где   он? Р-р-р-р…      

– Лови.   Дави. Хватай.      

– О-р.   Э-э. А-а.      

Неосторожное   движение Гимнаста выдало его. Он случайно толкнул коленом крышку, она упала   прежде, чем он успел придержать ее, и в общем смятении глазам врагов предстал   воин средневековья, с занесенным мечом. Он двинул им на первого солдата   (незащищенного, разумеется, кольчугой) и отрубил ему, наискось, от плеча к   бедру, верхнюю часть организма.      

       III

   Комон, т. е. Баярд      

       

Злополучная   участь испорченного солдата на мгновение ужаснула остальных, а затем грянули   выстрелы. Револьверные пули, однако, не пробили хорошо сработанную кольчугу;   тем не менее удары их были сквозь сетку весьма сильны и болезненны. Гимнаст   бросился на врагов. Он рубил без жалости и пощады, навстречу ему подымались   хрупкие клинки сабель, но что могли они сделать против двадцатипятифунтовой   стали в сильных руках. Комон, воистину, уподобился Баярду. Две головы отсек он,   упавших на раздробленное стекло витрин, и стекло стало красным. Один поплатился   рукой, а несколько – даже рукой вместе с плечом; у этих быстро закатились   глаза. И скоро стало пусто вокруг Комона, но сам он, раненный пулей в мякоть   ноги, видел, что не продержится перед новым натиском.      

– Бежали   робкие грузины, – вскричал Гимнаст и бросился к выходу, расчищая себе путь   своим Дюрандалем. Любопытные, столпившиеся у подъезда, разбежались при виде   страшного, со слепым железным лицом, человека – так быстро, что потом сами   удивлялись своей подвижности.      

Комон   схватил первого попавшегося извозчика, бледного от ужаса, столкнул его, швырнул   меч в голову толстому лавочнику и так крикнул на лошадь, что она помчалась, как   беговая. И Комон благополучно удрал. Это бывает. Простое вдохновение часто   выручает человека лучше всяких расчетов.      

Ничего   не может быть действительнее описанного мною происшествия.      

 Земля и вода      

       

       I      

       

– Разумеется,   я пил молоко, – жалобно сказал Вуич, – но это первобытное   удовольствие навязали мне родственники. Глотать белую, теплую, с запахом навоза   и шерсти, матерински добродетельную жидкость было мне сильно не по душе. Я   отравлен. Если меня легонько прижать, я обрызгаю тебя молоком.      

– Деревня?.. –   сказал я. – Когда я о ней думаю, колодезный журавль скрипит перед моими   глазами, а пузатые ребятишки шлепают босиком в лужах. Ясно, тихо и скучно.      

Вуич   сдал карты. От нечего делать мы развлекались рамсом: игра шла на запись на   десятки тысяч рублей. Я проиграл около миллиона, но был крайне доволен тем, что   мои последние десять рублей мирно хрустят в кармане.      

– Что   же делать? – продолжал Вуич, стремительно беря взятку. – Я честно   исполнил свои обязательства горожанина перед целебным ликом природы. Я гонялся   за бабочками. Я шевелил палочкой навозного жука и сердил его этим до обморока.   Я бросал черных муравьев к рыжим и кровожадно смотрел, как рыжие разгрызали   черных. Я ел дикую редьку, щавель, ягоды, молодые побеги елок, как это делают   мальчишки, единственное племя, еще сохранившее в обиходе различные странные   меню, от которых с неудовольствием отворачивается гурман. Я сажал на руку божьих   коровок, приговаривая с идиотски-авторитетным видом: «Божья коровка – дождь или   вёдро?» – пока насекомое не удирало во все лопатки. Я лежал под деревьями,   хихикал с бабами, ловил скользких ершей, купался в озере, среди лягушек, осоки   и водорослей, и пел в лесу, пугая дроздов.      

– Да,   ты был честен, – сказал я, бросая семерку.      

– А,   надоело играть в карты! – вскричал Вуич. – Зачем я вернулся? –   Он встал и, скептически поджав губы, исподлобья осмотрел комнату. – Эта   дыра в шестом этаже! Этот больной диван! Эта герань! Этот мешочек с сахаром и   зеленый от бешенства самовар, и старые туфли, и граммофон во дворе, и узелок с   грязным бельем! Зачем я приехал?!      

– Серьезно, –   спросил я, – зачем?      

– Не   знаю. – Он высунулся наполовину в окно и продолжал говорить, повернув слегка   ко мне голову. – Любовь! Вчера я в сумерках курил папиросу и тосковал. Я   следил за дымными кольцами, бесследно уходящими в синий простор окна, – в   каждом кольце смотрело на меня лицо Мартыновой. Потребность видеть ее так   велика, что я непрерывно мысленно говорю с ней. Я одержим. Что делать?      

– Гипноз…      

– Оскорбительно.      

– Работа…      

– Не   могу.      

– Путешествие…      

– Нет.      

– Кутежи…      

– Грязно.      

– Пуля…      

– Смешно.      

– Тогда, –   сказал я, – обратись к логике. – Чтобы сделать рагу из зайца, нужно   иметь зайца. Ты безразличен ей, и этого для тысячи мужчин было бы совершенно   довольно, чтобы повернуться спиной.      

– Логика   и любовь! – грустно сказал Вуич. – Я еще не старик.      

Он сел   против меня. В этот исторический день было светлое, легкое, лучистое утро. Я сидел   в комнате Вуича, еще полный уличных впечатлений, привычных, но милых сердцу в   хороший день: пестрота света и теней, цветы в руках оборванцев, улыбки и глаза   под вуалью, силуэты в кофейне, солнце. Я внимательно рассмотрел Вуича. У носа,   глаз, висков, на лбу и щеках его легли, еще нерешительно и податливо, исчезая   при смехе, морщины, но было уже ясно, что корни их – мысли – неистребимы.      

– Мартынову, –   сказал Вуич, – нужно понять и рассмотреть так, как я. Ты не видел ее совсем.   Эта женщина небольшого роста, смуглая в тон волос, пышных, но стиснутых   гребнями. Волосы и глаза темные, рот блондинки – нежный и маленький. Она очень   красива, Лев, но красота ее беспокойна, я смотрю на нее с наслаждением и   тоской; она ходит, наклоняется и говорит иначе, чем остальные женщины; она   страшна в своей прелести, так как может свести жизнь к одному желанию. Она   жестока; я убедился в этом, посмотрев на ее скупую улыбку и прищуренные глаза,   после тяжелого для меня признания.      

Он   пристально смотрел на меня, как бы желая долгим, сосредоточенным взглядом заставить   проникнуться его горем.      

– Я   пойду к ней, – неожиданно сказал Вуич. Он улыбнулся.      

– Когда?      

– Сейчас.      

– Полно,   полно! – возразил я. – Не надо, не надо, Вуич, слышишь, милый? –   Я взял его руку и крепко пожал ее. – Разве нет гордости?      

– Нет, –   тихо сказал он и посмотрел на меня глазами ребенка.      

Спорить   было бесцельно. Отыскав шляпу, я догнал Вуича; он спускался по лестнице и   обернулся.      

– Пойдем   вместе, Лев, – жалобно сказал он, – с тобой, конечно, я просижу   сдержанно, отсутствие посторонних вызовет слезы, злобу и… бессильную страсть.      

Я   согласился. Мы перешли мост, вышли на Караванную и, не разговаривая более,   приехали трамваем к Исаакиевскому собору. Вуич, торопясь, покинул вагон первым.   Я, выйдя, закурил папиросу, для чего мне пришлось немного остановиться, так что   мой друг опередил меня по крайней мере на шестьдесят – восемьдесят шагов.      

Я   намеренно указываю эти подробности в силу значения их в наступившем немедленно   вслед за этим сне наяву.      

       II      

       

Меня как   бы ударили по ногам. Я упал, ссадив локоть, поднялся и растерянно посмотрел   вокруг. Часть прохожих остановилась, из ворот выбежал дворник и тоже   остановился, смотря мне в глаза. Я шатался. Вокруг, звеня, лопались, осыпаясь,   стекла. Оглушительное сердцебиение заставило меня жадно и глубоко вздохнуть.   Мягкий, решительный толчок снизу повторился, отдавшись во всем теле, и я   увидел, что мостовая шевелится. Булыжники, поворачиваясь и расходясь,   выскакивали из гнезд с глухим стуком. Толпа побежала.      

– Что   же это, что же это такое?! – слабо закричал я. Я хотел бежать, но не мог.   Новый удар помутил сознание, слезы и тошнота душили меня. С купола   Исаакиевского собора кружась неслись вниз темные фигуры – град статуй, поражая   землю гулом ударов. Купол осел, разваливаясь; колонны падали одна за другой,   рухнули фронтоны, обломки их мчались мимо меня, разбивая стекла подвальных   этажей. Вихрь пыли обжег лицо.      

Грохот,   напоминающий пушечную канонаду, раздавался по всем направлениям; это падали,   равняясь с землей, дома. К потрясающему рассудок гулу присоединился другой, растущий   с силой лавины, – вопль погибающего Петербурга. Фасад серого дома на   Адмиралтейском проспекте выгнулся, разорвал скрепы и лег пыльным обвалом,   раскрыв клетки квартир, – богатая обстановка их показалась в глубине   каждого помещения. Я выбежал на полутемную от пыли Морскую, разрушенную почти   сплошь на всем ее протяжении: груды камней, заваливая мостовую, подымались со   всех сторон. В переулках мчалась толпа; множество людей без шляп, рыдая или   крича охрипшими голосами, обгоняли меня, валили с ног, топтали; некоторые,   кружась на месте, с изумлением осматривались, и я слышал, как стучат их зубы.   Девушка с растрепанными волосами хваталась за камни в обломках стен, но,   обессилев, падала, выкрикивая: «Ваня, я здесь!» Потерявшие сознание женщины   лежали на руках мужчин, свесив головы. Трупы попадались на каждом шагу,   особенно много их было в узких дворах, ясно видимых через сплошные обвалы.   Город потерял высоту, стал низким; уцелевшие дома казались среди развалин   башнями; всюду открывались бреши, просветы в параллельные улицы, дымные   перспективы разрушения. Я бежал среди обезумевших, мертвых и раненых. Невский   проспект трудно было узнать. Адмиралтейский шпиц исчез. На месте Полицейского   моста блестела Мойка, вода захлестывала набережную, разливаясь далеко по мостовой.   Движение здесь достигло неслыханных размеров. Десятки трамвайных вагонов, сойдя   с рельс, загораживали проход, пожарные команды топтались на месте, гремя   лестницами и крючьями, дрожали стиснутые потоком людей автомобили, лошади   становились на дыбы, а люди, спасаясь или разыскивая друг друга, перелезали   вагоны, ныряли под лошадей или, сжав кулаки, прокладывали дорогу ударами.   Некоторые дома еще держались, но угрожали падением. Дом на углу улицы Гоголя   обвалился до нижнего этажа, балки и потолки навесами торчали со всех сторон,   под ногами хрустели стекла, фарфор, картины, ящики с красками, электрические   лампы, посуда. Множество предметов, чуждых улице, появилось на мостовой – от   мебели до женских манекенов. Отряды конных городовых, крестясь, без шапок двигались   среди повального смятенья неизвестно куда, должно быть, к банкам и государственным   учреждениям.      

Впервые   я поразился пестротой и разнородностью толпы, окружавшей меня. Приказчики,   дети, неизвестные, хорошо одетые, толстые и очень бледные люди, офицеры,   плачущие навзрыд дамы, рабочие, солдаты, оборванцы, гимназисты, чиновники,   студенты, отталкивая друг друга, падая и крича, бросались по всем направлениям,   потеряв голову. Стремительное движение это действовало гипнотически. Глаза мои   наполнились слезами, сила душевного потрясения разразилась истерикой, я бился   головой о трамвайный вагон. Больше всего я боялся сойти с ума; боль в ушах,   слабость и тошнота усиливались. Я стоял между прицепным и передним вагоном,   встречаясь глазами с тысячью бессмысленных, тусклых взглядов толпы, пока не   разразился третий удар. Я закрыл глаза. Вагоны, загремев, сдвинулись, сохранив   мне, стиснутому ими до боли в плечах – жизнь, так как уцелевшие стены зданий,   медленно и грозно склонясь, рухнули вокруг Невского, сокрушая неистовую толпу,   и свежий туман пыли скрыл небо.      

Вдруг я   очнулся, исчезло оцепенение, и настоящий животный страх хмелем плеснул в голову,   приобщая меня к панике. Удары камней в стенки вагона почти разрушили их, и я   уцелел чудом. Я понял, что единственная истина теперь – случайность, законы   тяжести, равновесия и устойчивости более не оберегали меня, и я, по   свойственному человеку стремлению к дисциплине материи, рвался в сокрушительном   волнении города к неизвестно где существующим спасительным остаткам незыблемости.   Я кинулся, работая локтями, вперед, к Мойке; это был инстинкт неудержимый и –   увы! – слепой, так как многие во власти его нашли смерть.      

Я не   понимаю, как уцелело бесконечное множество людей, запрудивших улицы. Их было   почти столько же, сколько трупов, пробираться между которыми было не так легко.   Избегая ступать по мертвым и ползающим с раздробленными ногами, я проваливался   в нагромождениях стропил, досок и кирпичей, рискуя сломать шею. Громадные   исковерканные вывески гнулись подо мной с характерным железным стоном. С   поникших, а местами упавших трамвайных столбов паутиной висела проволока,   останавливая бегущих; как я узнал после, электрический ток в момент начала   гибели Петербурга был выключен.      

Я   остановился у Мойки. Сознание отказывалось запечатлеть все виденное мной; любая   из сцен, происходящих вокруг, взятая отдельно, в условиях повседневной жизни,   могла бы вытеснить все впечатления дня, но сила трагизма их уничтожалась   подавляющим, беспримерным событием, последствия которого каждый уцелевший   переживал сам.      

Я видел   и запоминал лишь то, что, по необъяснимому капризу внимания, бросалось в глаза;   все остальное напоминало игру теней листвы, бесследно пропадая для памяти, лишь   только я обращал взгляд на другие явления. Мало кто смотрел вниз, лица почти   всех были обращены к небу, как будто дальнейшее зависело от голубого   пространства, жуткого в своей ясной недостижимости. Мимо меня, спотыкаясь,   пробежала старуха в дорогом разорванном платье; она прижимала к груди охапку   сыплющихся из-под ее рук вещей, среди которых были, вероятно, ненужные теперь   рюши и кружевные косынки. Мужчина, коротко остриженный, с красным затылком,   сидел, закрывая лицо руками. На углу Мойки полуодетый молодой человек пытался   поставить на ноги мертвую женщину и хмурился, не обращая ни на кого внимания.   Несколько людей – по-видимому, семейство, – протягивая руки, ползли в   щебне и мусоре к повисшему на выступе разрушенной стены человеку; он висел на   камнях, подобно перекинутому через плечо полотенцу, лицом ко мне, – по его   рукам обильно текла кровь. Извозчик возился около издыхающей лошади, снимая   дугу; на той стороне канала городовой стрелял из револьвера в группу убегающих   проворных людей с котелками на головах. Крики, раздававшиеся вокруг, поражали   не выразительностью слов, а звуками, утратившими всякое сходство с голосом   человеческим.      

«Землетрясение! –   О, боже, о боже мой!» – ревело вокруг меня, соединившего свой крик с общим   неистовством гибели. По колени в воде я остановился на краю набережной, скинул   пиджак и поплыл на другую сторону. Волнение с зловещим глухим плеском бросало   меня вперед, назад и опять вперед, пока я среди других плывущих не уцепился за   остатки моста. Я вылез на мостовую и побежал, стремясь к Михайловскому скверу,   где в случае нового сотрясения почвы площадь могла послужить некоторой защитой   от падающих вокруг зданий.      

       III      

       

Теперь,   когда я пишу это, лежа в одной из гельсингфорсских больниц (русские города, заставляя   вспоминать разрушенный С.-Петербург, внушают мне страх), меня занимает и служит   предметом постоянного удивления то, что немногие, определенные и удержанные   сознанием мысли, казавшиеся в памятный день 29 июня грандиозными, вполне   соответствующими неожиданностью своей размерам события, так элементарны,   бессильны и фантастичны. Я думал, например, о таких пустяках, как седые волосы,   размышляя, поседею ли я, или торопливо соображал, какой город будет теперь   столицей. Любопытство или, вернее, неотразимая притягательность в ужасе – ужаса   еще большего, представление о границах возможного для человеческого рассудка,   убеждала меня в фактах столь странных, что объяснить это можно лишь полным   нарушением в те моменты душевного равновесия. Нисколько не противореча себе и   слепо веря призракам грандиозного, единственно возможным в то время, потому что   происходили вещи неслыханные, я последовательно переходил от столкновения   земного шара с кометой к провалу европейского материка, остановке вращения   земли вокруг оси, наконец – к пробуждению неисследованной силы материи во всех   ее состояниях, природного разрушительного начала, получившего от неизвестных   причин загадочную свободу. Я решил также, что все новые дома должны упасть   раньше других. Кроме того, я болезненно хотел знать, как выглядит дом на   Невском проспекте между Знаменской и Надеждинской: в этом доме я жил. Падающий   Исаакиевский собор уничтожил мгновенно всякое воспоминание о Вуиче и   Мартыновой, и я вспомнил о них только вечером, но об этом расскажу после.      

У Малой   Конюшенной я увидел священника, немолодого, с утомленно-полузакрытыми глазами   полного человека без шляпы; он стоял на упавшем ребром обломке стены и,   прижимая к груди ярко блестевший крест, говорил громким повелительным голосом:   «Пришло время. Время… Если вы понимаете…» Он повторял эти слова как бы в   раздумьи. Бледный городовой, трясясь, бросился на меня и, сильно ударив по   лицу, разбил губу. Я ускользнул от него, как помню, без удивления и оторопи; за   других некогда было думать. Полуодетая, с внимательным и красивым лицом барышня   остановила меня, схватив за руку, но, осмотрев, исчезла. «Я думала, это   ты», – сказала она. Другая спросила: «Где мама и Вовушка?» Хулиганы рвали   из ушей женщин серьги, показывая ножи, рылись в грудах вещей, или, с деловым   видом обыскивающих арестанта надзирателей, шарили у рыдающих людей в карманах,   и жертвы этого беспримерного циничного грабежа относились к насилию безучастно,   так же как горячечный больной не замечает присутствующих. Я, опять-таки не   удивляясь, словно так было всегда, смотрел на грабителей, но, запнувшись об   одного из них, обиравшего, стоя на коленях, труп офицера, вздрогнул, поднял кирпич   и размозжил оборванцу голову.      

Я   находился теперь около Казанского сквера. Земля время от времени легонько   подталкивала снизу опрокинутый город, как бы держа его на весу в минутном   раздумьи. Таинственный трепет земли, напоминающий внезапный порыв ветра в лесу,   когда шумит, струясь и затихая, листва, возобновлялся с ничтожными перерывами.   В красной пыли развалин, скрывающей горизонт, медленно ползли тучи дыма   вспыхивающих пожаров. Казанский собор рассыпался, завалил канал; та же участь   постигла прилегающие кварталы. Скопление народа остановило меня.      

В этот   момент мне довелось увидеть и пережить то, что теперь в истории этого землетрясения   известно под именем «Невской трещины». Я стал падать, не чувствуя под ногами   земли, и, перевернувшись на месте, сунулся лицом в камни, но тотчас же вскочил   и увидел, что падение было общим, – никто не устоял на ногах. Вслед за   этим звук, напоминающий мрачный глубокий вздох, пронесся от Невы до   Николаевского вокзала, буквально расколов город с левой стороны Невского.   Застыв на месте, я видел ползущий в недра земли обвал; люди, уцелевшие стены домов,   экипажи, трупы и лошади, сваливаясь, исчезали в зияющей пустоте мрака с   быстротой движения водопада. Разорванная земля тряслась.      

– Это   сон! – закричал я; слезы текли по моим щекам. Я вспомнил, что после   Мексиканского землетрясения меня душил ночью кошмар – свирепые образы всеобщего   разрушения; тогда снилось мне в черном небе огненное лицо бога, окруженное   молниями, и это было самое страшное. Я смотрел вверх с глухой надеждой, но   небо, отливавшее теперь тусклым свинцовым блеском, было небом действительности   и отчаяния.      

Оглянувшись   назад, я, к величайшему удивлению своему, заметил одноцветную темную толпу с   темными лицами, тесным рядом взбегающую на отдаленные груды камней, подобно   солдатам, кинувшимся в атаку; за странной, так легко и быстро движущейся этой   толпой не было ничего видно, кроме темной же, обнимающей горизонт, массы; это   мчалась вода. Различив наконец белый узор гребней, я отказываюсь дать отчет в   том, как и в течение какого времени я очутился на вершине полуразрушенного   фасада дома по набережной Екатерининского канала, – этого я не помню.      

Я лежал   плашмя, уцепившись за карниз, на острых выбоинах. Снизу, угрожая размыть   фундамент, вскакивая и падая, с шумом, наводящим смертельное оцепенение,   затопляя все видимое, рылись волны. Вода, разбегаясь крутящимися воронками,   ринулась по всем направлениям; мутная, черная в тени, поверхность ее мчала   головы утопающих, бревна, экипажи, дрова, барки и лодки. Ровный гул убегающих   глубоких потоков заглушил все; в неистовом торжестве его вспыхивали горем   смерти пронзительные крики людей, захваченных наводнением. Вокруг, на уровне   моих глаз, вблизи и вдали, виднелись по редким островкам стен ускользнувшие от   воды жители. Высоко над головой парили гатчинские аэропланы. Уровень   губительного разлива поднимался незаметно, но быстро; между тем казалось, что   стена, на которой лежу я, оседает в кипящую глубину. Я более не надеялся,   ожидая смерти, и потерял сознание.      

       IV      

       

Это была   тягостная и беспокойная тьма. Вздохнув, я открыл глаза и тотчас же почувствовал   сильную боль в груди от долгого лежания на узком выступе, но не пошевелился,   опасаясь упасть. Океан звезд сиял в черном провале воды, отсвечивая глухим   блеском. Тревожный ропот замирающего волнения окружал спасшую меня стену; в   отдалении раздавались голоса, крики, вздохи, плеск невидимых весел; иногда,   бессильно зарываясь в темный простор, доносился протяжный вопль.      

Измученный,   я закричал сам, моля о спасении. Я призывал спасителя во имя его лучших чувств,   ради его матери возлюбленной, обещал неслыханные богатства, проклинал и ломал   руки. Совсем обессилев, я мог лишь наконец хрипеть, задыхаясь от ярости и   тоски. Прислушавшись в последний раз, я умолк; холодное равнодушие к жизни охватило   меня; я апатично посмотрел вниз, где, не далее двух аршин от моих глаз,   загадочно блестели тонкие струи течения, и улыбнулся спокойно лицу смерти. Я   понял, что давно уже пережил и себя и город, пережил еще в те минуты, когда   сила безумия потрясла землю. Я знал, что навсегда останусь теперь, если сохраню   жизнь, насильственно воскрешенным Лазарем с тяжестью смертельных воспоминаний,   навеки прикованный ими к общей братской могиле.      

Глубоко,   всем сердцем, печально и торжественно желая смерти, я приподнялся на осыпающихся,   нетвердых под ногами кирпичах, встал на колени и повернулся лицом к Неве,   прощаясь с ее простором и берегами, казнившими город, полный своеобразного   очарования севера.      

Я   соединил руки, готовясь уйти из мира, как вдруг увидел тихо скользящую лодку;   величину и очертания ее трудно было рассмотреть в темноте, тем не менее   движущееся черное – чернее мрака – пятно, мерно брякавшее уключинами, могло   быть лишь лодкой.      

Я   остановился, или, вернее, привычка к жизни остановила меня на краю смерти. В   лодке сидел один человек, спиной ко мне, и усиленно греб, стараясь держаться к   стене; несколько раз весла задели о камни с характерным скребущим звуком;   причины осторожности плывущего мне были непонятны, так как успокоившееся, хотя   и сильное течение развертывалось достаточно широко даже для парохода. Вид   работающего веслами человека подействовал на меня, как вино; энергия, желание   вновь помериться с обстоятельствами вернулись ко мне, едва я заметил подобное   себе существо, находящееся в сравнительной безопасности и, конечно, плывущее не   без цели. Я снова захотел жить; в ту ночь случайное впечатление – например,   слово – действовало магически.      

Гребца   мне следовало окликнуть, но я, не знаю почему, воздержался от этого, решив подать   голос именно в тот момент, когда лодка будет совсем близко. Я снова лег, и   меня, вероятно, можно было в темноте счесть за кусок стены. В это время, мигая   красным и зеленым огнем, прошумел вдали пароход, направляясь к Коломенскому   району; человек поднял весла и, оглянувшись, прижал лодку к стене так, что я   при желании мог коснуться рукой его головы. Он избегал быть замеченным и внушил   мне сильное подозрение. Я подумал, что этот человек, если бы захотел, мог ехать   не в одиночестве, спасая других; без сомнения, передо мной сидел мародер, но, не   желая брать слишком большой ответственности за неповинного, быть может,   человека, я приподнялся и окликнул его вполголоса: «Эй, снимите меня на лодку!»      

Гребец   подскочил, ткнул веслом в стену и скрылся бы в десять секунд, но я оказался быстрей   его. Вскочив на плечи этому человеку, я стиснул его за горло так сильно, что он   выпустил весла, откинулся на борт и захрипел. Я оглушил его ударом весла и,   напрягая все силы, выбросил в воду; он замахал руками, стараясь ухватиться за   борт, но это не удалось. Я повернул лодку, отъехал и заработал веслами,   стараясь как можно скорее покинуть место невольного своего плена. В лодке,   когда я боролся с гребцом, мои ноги ступали на что-то скользкое и хрустящее; с   помощью спички мне удалось рассмотреть большое количество ссыпанных в мешок   золотых и серебряных вещей столового серебра, часов, украшений и церковных   сосудов.      

Сообразив,   что наконец дальнейшее в значительной степени зависит от меня самого, благодаря   свободе передвижения, я вспомнил о Вуиче. Адрес Мартыновой мне был случайно известен,   но какой горькой иронией звучали слова «адрес», «дом», «улица»!      

Протяжно   вздыхал ветер, холодный, как рука мертвеца; заморосило, и я трясся в ознобе,   пытаясь согреть дрожащее от холода и изнурения тело сильными взмахами весел, но   это не помогло; мокрый и полуголый, я чувствовал себя плохо. Плывя среди   неподвижных, напоминающих остановившийся ночной ледоход, каменных заграждений –   остатков вчера еще крепких населенных домов, – я стал осматриваться и   кричать: «Вуич! Ты жив?» Я не помнил, второй или третий дом от угла был тот,   где жила Мартынова, но, вероятно, находился вблизи него и перестал грести,   крича все громче и громче.      

Мой   призыв не остался без ответа, но то отвечал не Вуич. Меня звали со всех сторон.   Некоторые, желая указать место своего ожидания, бросали кирпичи в воду, но я не   мог спасать всех – лодка поднимала не более десяти человек.      

Я   направился к трубам уцелевшего среди других дома и еще издали, по изменяющимся   в темноте очертаниям крыши, понял, что на ней нет свободного места: там   находились, вероятно, сотни людей. Подъехать ближе я не решился, опасаясь, что   в лодку бросятся все, топя ее, себя и меня. Скоро, заметив плывущего ко мне   человека, я втащил его в лодку; он, молча, не обращая на меня внимания, лег   ничком и не шевелился.      

– Вуич! –   снова закричал я, плавая спиральными кругами и равномерно их увеличивая, с   надеждой, что в одну из кривых попадет наконец исчезнувший друг.      

Возле   Государственного совета в лодку неизвестно с какого места совершенно неожиданно   прыгнул еще один человек, выбив из моих рук весло, упал, поднялся и прицелился   в меня револьвером, но, видя, что я не угрожаю ему и не собираюсь выбросить его   вон, сел, не выпуская из рук оружия. Еще двое, вытянув шеи, кричали, стоя по   колена в воде; я посадил их: это были две женщины.      

– Куда   вы едете? – спросил человек с револьвером.      

– Я   ищу знакомых.      

– Надо   выехать из города, – нерешительно сказал он, – на твердую землю.      

Я не   ответил. Поднимать спор было опасно: четверо против одного могли заставить   плыть, куда хотят, приди им в голову та же мысль, что и человеку с револьвером,   а я надеялся спасти Вуича, если он жив.      

Человек   с револьвером настойчиво предложил ехать по линии Николаевской железной дороги.      

– Подождем   парохода, – возразил я. – Никто не может сказать, как велика площадь   разлива.      

Я стал   торопливо грести, направляясь к прежнему месту поисков. Все молчали. Фигуры их,   дремлющих сидя, понурив головы, делались яснее, отчетливее; наконец, я стал   различать уключины, весла и борта лодки: светало; призрачный пар скрыл воду, мы   плыли в тусклом полусвете тумана, среди розовых от зари камней.      

Я   наклонился. Лицо, смутно напоминающее лицо Вуича, ввалившимися глазами смотрело   на меня с кормы лодки. Это был человек, лежавший ничком; я взял его, как вы   помните, первым. Голый до пояса, он сидел, зажав руки между колен. Я долго   всматривался в его тусклое, искаженное неверным светом зари лицо и крикнул:      

– Вуич!      

Человек   безучастно молчал, но по внимательно устремленным на меня глазам я видел его   желание понять, чего я хочу. Он поднял руку; на пальце сверкнуло знакомое мне   кольцо; это был Вуич.      

Я сделал   ему знак подойти; он переполз через заснувшего человека с револьвером и вплотную   ко мне, стоя на четвереньках, поднял голову. Вероятно, и меня трудно было   узнать, так как он не сразу решился произнести мое имя.      

– Лева!? –   сказал наконец он.      

Я   кивнул. Ни его, ни меня не удивило то, что мы встретились.      

– Оглох, –   тихо произнес он, сидя у моих ног. – Меня это застигло на лестнице. Мартынова,   когда я вбежал, не могла двинуться с места. Я вынес ее, а на улице она меня   оттолкнула.      

Я   спросил глазами, что это значит.      

– Руками   в грудь, – пояснил Вуич, – так, как отталкивают, когда боятся или   ненавидят. Она не хотела быть мне ничем обязанной. Я помню ее лицо.      

Он   видел, что мне затруднительно спрашивать знаками, и продолжал:      

– Последнее,   что я услышал от нее, было: «Никогда, даже теперь! Уходите, спасайтесь». Она   скрылась в толпе; где она – жива или нет? – не знаю.      

Он долго   рассказывал о том, как остался в живых. То же самое происходило со множеством   других людей, и я слушал рассеянно.      

– Теперь   ты забыл ее? – крикнул я в ухо Вуичу.      

Он   смутно понял, скорее угадал мой вопрос.      

– Нет, –   ответил он, вздрагивая от холода, – это больше, чем город.      

В лодке   все, кроме нас, спали.      

Я кружил   по всем направлениям; миноносцы, катера, пароходы и баржи сновали над Петербургом,   но мы еще не попали в поле их зрения. Ясное утро расцветило воду живым огнем,   золотом и лазурью, а я, далекий от желаний любоваться ужасной красотой   разрушения, думал о горе живых, более страшном, чем покой мертвых, о себе,   Мартыновой, Вуиче, жалея людей, равно бессильных в страсти и гибели.      

Вскоре   незаметно для самого себя я уснул. Вуич уже спал. Меня разбудил гудок кронштадтского   парохода. Нас окликнули и взяли на борт.      

 Загадка предвиденной   смерти      

       

       I      

       

Чудовищная   впечатлительность Эбергайля поднялась в последний день его жизни на такую   высоту, с какой смотрит разум, стоящий на границе безумия. Утром он пробудился   с явственным ощущением топора, касающегося его шеи. Мысль о топоре и отделении   посредством его головы от туловища стала за последнее время постоянным   спутником Эбергайля; он тщательно исследовал роковой момент, стараясь   привыкнуть к нему и понять то, что в самый последний миг отойдет вместе с ним,   как ощущение и мысль, – в тьму. Его представление о действии топора было   ярко до осязательности, хотя длилось, обнимая процесс отсечения головы, ровно   то ничтожное количество времени, в течение которого шестифунтовое лезвие,   пущенное сильными руками со скоростью двух сажен в секунду, проходит вертикальное   расстояние в три вершка – толщину шеи.      

Подобной   молниеносности точного представления, включающего холод в ногах, мучительную   остановку сердца, спазму дыхательных путей, мгновение тишины, судорожный, страшный   глоток в момент удара, ощущение взрыва мозга, паралич отделенных от головы, но   чувствуемых еще некоторое время конечностей, – и забвение – подобного,   созданного силой воображения, точного знания казни Эбергайль достиг не сразу.   Постепенно, ощупью, как человек, отыскивающий в темной комнате нужный ему   предмет, Эбергайль нащупывал и спрашивал мыслью все свое тело, все части и   органы его и даже процессы органов, он подходил к каждому из них с терпением   учителя глухонемых, подвергал их действию внутреннего света, который уже горел   в нем с момента объявления приговора. Итак, он получал сначала бессвязные,   противоречивые ответы, потому что воображение его не сразу достигло того   напряжения, при котором возможно стать любой из частей собственного своего   организма, но, упражняясь далее, он мог ясно вообразить себя в себе, чем   угодно: шейным позвонком, гортанью, артерией, щитовидной железой, кожей и   мускулами. Тогда он приучился подвергать себя – в каждом из этих воображаемых   состояний – мысленному удару топора, и делал так до тех пор, пока из тысяч   представлений не начинало, как бы эхом физического воздействия, властно   завладевать его сознанием и уверенностью одно, правдивость которого он   улавливал в страхе, овладевавшем им после каждого из этих немых голосов тела,   обреченного смерти.      

Накануне   казни, встав рано, Эбергайль, как уже сказано, ясно почувствовал медленно входящий   в его шею топор. Он вынул его руками, сзади, из-под затылка, со всей болью   представления об этом, и, поборов, таким образом, физическую галлюцинацию,   лежал несколько минут обессиленный, думая все-таки о топоре и шее. Когда он   думал об этом, ему было менее страшно и беспокойно, чем в минуты бессилия   овладеть упорно повторяемым представлением. Прикованный к хорошо понятому,   обдуманному и близкому ужасу, благодаря точному знанию того, что представляет   собой вся пыль времени сотой части секунды в момент удара, – Эбергайль,   несомненно, владел ужасом, зная, в чем он. Ужас не мог быть более самого себя.   Но, если подобно тиканью карманных часов, исчезающему на время для утомленного   слуха, исчезала отчетливая подробность и ясность ужаса, – Эбергайль падал   духом. Страх, тяжкий, как удар молнии, делал его животным. Он верил тогда в   непостижимость и неожиданность ужаса, что было для него нестерпимо; он хотел   знать.      

Под   вечер Эбергайля посетил ученый Коломб, человек пытливый и жестокий до равнодушия   к самым ужасным мукам сознания. Последние часы людей, уверенных в близкой   смерти, особенно интересовали его. Он увидел на фоне решетчатого окна человека   в холщовом колпаке и таком же халате; незабываемое, – хотя, по внешности,   обыкновенное, – лицо этого человека выражало сосредоточенность. Солнце   заходило, охладевшие лучи его бросали на пол, к порогу камеры, резкую тень   арестанта, тень, которую ему суждено было увидеть только еще раз – завтра   утром, и то, – в случае ясной погоды.      

«Его   мозг в огне», – подумал Коломб.      

Эбергайль   действительно смотрел внутрь себя. Глаза его остановились на Коломбе и   вспыхнули: он увидел еще одну шею, в которую без труда сунул топор.      

– Во   имя науки ответьте мне на некоторые вопросы, – кротко сказал   Коломб, – это, может быть, развлечет вас.      

– Развлечет, –   сказал Эбергайль.      

– Как   вы совершили преступление?      

– Два   выстрела.      

– Нет, –   пояснил Коломб, – мне хочется знать иное. Совпало ли ваше представление о   преступлении с действительностью?      

– Да.   Я очень долго обдумывал это. Я был уверен, что он, выходя от моей жены в увидев   меня с револьвером, сделает шаг назад, раскрыв рот. Затем он должен был   закрыться рукой снизу вверх. В следующий момент я выстрелю ниже его локтя два   раза, зная, что скажу: «а-га!», и он попятится, затем упадет сам, нарочно   притворяясь убитым, чтобы избегнуть новых выстрелов, но, падая, умрет через   пять секунд. Все произошло именно так; некоторое актерство в его падении я   заметил потому, что он закрыл левой рукой глаза и упал, повернувшись ко мне   спиной вверх. Я прострелил ему сердце. Он не мог умереть стоя и падать, делая   такой ненужный жест, как закрытие глаз. Следовательно, он был жив, падая; и   знал, что делает.      

– О   чем думали вы эти дни?      

– О   шее и топоре.      

– А   сегодня? – записывая, сказал Коломб. – Сегодня вы думали, мой друг,   конечно, о количестве времени, остающемся вам, не так ли?      

– Нет.   О топоре и шее.      

– А   сейчас?      

– О   топоре и шее.      

– Можете   ли вы говорить со мной о моменте оглашения приговора?      

– Нет, –   злорадно сказал Эбергайль, – я, к счастью, не могу более думать и   разговаривать ни о чем, кроме шеи и топора.      

       II      

       

На   рассвете спавший Эбергайль вскочил, дико крича, умоляя о пощаде, угрожая и   плача. Его разбудил долгий звон ключа. Он тотчас, пока еще не открылась дверь,   выхватил из окрашенного сном сознания самое дорогое, что у него было теперь:   точное переживание удара по шее – и замер, окаменев. Вошел начальник тюрьмы,   без солдат, и тотчас же притворил дверь.      

– Успокойтесь, –   сказал он. – Вы должны знать это, иначе бывали случаи смерти от разрыва   сердца на эшафоте. Я изменяю долгу, но, жалея вас, пришел предостеречь от   ненужных волнений. Вы казнены не будете, Эбергайль.      

– Я   или Эбергайль? – спросил тот, хитро прищуриваясь.      

– Вы,   Эбергайль.      

– Я,   Эбергайль. Очень хорошо. Дайте пить.      

Он   поднес кружку к губам и расхохотался в воду, так что расплескал все.      

– Церемония   экзекуции, – сказал начальник тюрьмы, – будет выполнена вся, но топор   не опустится.      

– Не?!. –   спросил Эбергайль.      

– Нет.      

– Опустится   или не опустится?      

– Не   опустится.      

Он хотел   прибавить еще несколько слов о необходимости предсмертной «игры», но Эбергайль   вдруг упал на колени и поцеловал его сапог, и поцелуй этот был тяжел от   счастья, как удар молотом.      

Начальник   тюрьмы вышел, крепко обтер глаза кистью руки и невольно посмотрел на сапог. Лак   блестел ярче, чем обыкновенно. Начальник прикоснулся к нему, и пальцы его стали   красными – от крови губ Эбергайля, губ, не пожалевших себя.      

Эбергайль   кружился по камере, как пьяный, тыкаясь в стены. Он был полон мгновением, хотел   думать о нем, но не мог, потому что внезапная слепота мысли – результат   потрясения – сделала его счастливым животным. Бешеный восторг, подобно разливу,   расправлял в его душе свой безбрежный круг, и Эбергайль тонул в нем. Наконец он   ослабел той тихой радостной слабостью, какая известна детям, долго игравшим на   воздухе, – до огней в доме и сумеречных звезд неба. И мысль вернулась к   нему.      

– Да!   Ах! – сказал Эбергайль. – Славная, милая каторга! Я буду на каторге,   буду жить! Как хорошо работать до изнурения! Хорошо также волочить ядро,   чувствовать себя, свою ногу, живую! Замечательное ядро. Рай, а не каторга!      

Снова   загремел ключ, и Эбергайль встал с сияющими глазами. Он знал, что лезвие не опустится.   С чувством внутреннего торжества притворился он, как мог, потрясенным, но   покорным судьбе, исповедался, выслушал напутствие священника и сел в телегу.   Шествие, сверкая обнаженными саблями, тронулось среди густой, азартной толпы к   месту казни. Эбергайль слышал, как кричали: «Убийца!» и радостно повторял:   «Убийца». Он ласково подмигнул кричавшим ругательства и погрузился в созерцание   высоко поднятого, но не опущенного топора.      

       III      

       

Взойдя   на помост со связанными за спиной руками, Эбергайль важно и снисходительно   осмотрел сцену тяжелой игры. Плаха в виде невысокого столба, окованного   железными обручами, выглядела совсем не безобидно, и это, хотя не смутило   Эбергайля, но поразило его совпадением с его собственным, точным представлением   о ней, – в вопросе о шее и топоре. Возле плахи, на небольшой скамье, в   раскрытом красном футляре блестел топор, и Эбергайль сразу узнал его. Это был   тот самый топор полумесяцем, с круглой дубовой ручкой, который вчера утром невидимо   рассек ему шею.      

Эбергайль   невольно снова соединил в уме три вещи: поверхность плахи, свою шею и острие,   входящее в дерево сквозь шею; он убедился благодаря этому, что точное знание   сложного в своем ужасе истязания осталось при нем. Тотчас же, с присущей ему   живостью и неописуемой силой воображения создал он новое знание – знание   отсутствия удара, и стал слушать чтение приговора, внимательно рассматривая   палача в сюртуке, черных перчатках, цилиндре и черном галстуке.      

Лицо   палача, заурядное своей грубостью, ничем не выделившей бы его в простонародной   толпе, влекло к себе взгляд Эбергайля; в лице этом, благодаря власти   безнаказанно, при огромном стечении народа, днем, отрубить человеческую голову,   была змеиная сила очарования.      

За   пустым пространством вкруг эшафота смотрела на Эбергайля тихо дышащая толпа.      

Палач   подошел к Эбергайлю, взял его за плечи, пригнул к плахе и громко сказал:      

– Господин   Эбергайль, положите вашу голову вот сюда, лицом вниз, сами же станьте на колени   и не шевелитесь, потому что иначе я могу нанести неправильный, плоский удар.      

Эбергайль   стал так, как сказал палач, и, свесив подбородок за край плахи, невольно улыбнулся.   Внизу, под его глазами, был шероховатый, свежий настил с небольшой щелью меж   досок. Он слышал запах дерева и зелени.      

Голос   сзади сказал:      

– Палач,   совершайте казнь.      

Не видя,   Эбергайль знал уже, что в следующее мгновение топор поднят. Он ждал, когда ему   прикажут встать. Но все молчали, и он продолжал стоять в своей неудобной позе   минуту, другую, третью, ясно чувствуя течение времени. Молчание и неподвижность   вокруг продолжались.      

«Тогда   ударит, – мертвея, подумал Эбергайль. – Меня обманули».      

Страшная   тоска остановила его хлопающее по ребрам сердце, и точное знание удара   неудержимо озарило его. Он судорожно глотнул воздух, чувствуя, как, после   пробежавшего по всему телу огненного вихря, шея его стремительно вытянулась и   голова свесилась до помоста; затем умер.      

Человек   в перчатках, приподняв топор, услышал:      

– Остановитесь,   палач. Казнь отменяется.      

Палач   опустил топор к ногам. Через мгновение после этого голова Эбергайля, продолжавшего   неподвижно стоять у плахи, отделилась от туловища и громко стукнула о помост   под хлынувшей на нее из обрубка шеи, фыркающей, как насос, кровью.      

       

* * *      

       

– Палач   ударил, – сказал Консейль.      

Коломб   внимательно пробежал еще раз газетную заметку о странной казни и взял фельетониста   за пуговицу жилета.      

– Палач   не ударил. – Он поднял руку вверх, изображая движение топора. – Топор   остановился в воздухе вот так, и, после известных слов прокурора, описал дугу   мимо головы преступника к ногам палача. Это продолжалось секунду.      

– В   таком случае…      

– Голова   упала сама.      

– Оставьте   мою пуговицу, – сердито сказал Консейль. – Теперь, действительно,   будут спорить, сама или не сама упала голова Эбергайля. Но если вы оторвете   пуговицу, я не стану утверждать, что она свалилась самостоятельно.      

– Если   бы пуговица думала об этом так упорно, как голова Эбергайля…      

– Да,   но вы академик.      

– Оставим   это, – сказал Коломб. – Очевидность часто говорит то, что хотят от   нее слышать. Эбергайль – великий стигматик.      

– Прекрасно! –   проговорил, выходя из кофейни, через некоторое время, Консейль. – Я   осрамлю вас завтра, Коломб, в газете, как восхитительного ученого! А,   впрочем, – прибавил он, – не все ли равно – сама упала голова или ее   отсекли? И что хуже – рубить или заставить человека самому себе оторвать   голову? Во всяком случае, палач сел между двух стульев, и ему придется хорошо   подумать об этом.      

 Редкий фотографический   аппарат      

       

       I      

       

За   Зурбаганом, в местности проклятой самим богом, в голой, напоминающей ад степи,   стояла каменная статуя, изображающая женщину в сидячем положении, с руками,   поднятыми вверх, к небу, и глазами, опущенными к земле. Никто из жителей   окрестностей Зурбагана не мог бы указать происхождения этой статуи, никто также   не мог объяснить, кого изображает она. Жители прозвали статую «Ленивой Матерью»   и с суеверным страхом обходили ее. Как бы то ни было, это ничтожное каменное   отражение давно прошедшей и давно мертвой жизни волей судьбы и бога уничтожило   двух людей.      

Смеркалось,   когда старый рудокоп Энох вышел за границу степи, окружающей Зурбаган. В   рудниках Западной Пирамиды Энох заработал около двух тысяч рублей. Его жена,   мать и брат жили в Зурбагане, он шесть месяцев не видал их. Торопясь обнять   близких людей, Энох ради сокращения пути двинулся от железнодорожной станции   хорошо знакомыми окольными тропинками, сперва – лесом, а затем, где мы и   застаем его, – степью. Ему оставалось не более двух часов быстрой ходьбы.      

Несколько   дождевых капель упало на руки и лицо Эноха, и рудокоп поднял голову. Тревожный,   бледный свет угасающего солнца с трудом выбивался из-под низких грозных туч, тяжко   взбиравшихся к зениту над головой путника. Фиолетовая густая тьма зарокотала   вдали глухим громом, полным еще сдерживаемой, но готовой разразиться неистово   ярости. Энох сморщился и прибавил шагу. Скоро дождь хлынул ливнем, а из грома,   закипев белым трепетом небесных трещин, выросли извилистые распадения молний.   Почти непрерывно, с редкими удушливыми моментами тишины, ударял гром.   Содрогающийся ослепительный блеск падал из темных туч вниз на крыльях ветра и   ливня. Энох, смокший насквозь, не шел, а бежал к «Ленивой Матери». Он и раньше   видал ее, а теперь, заметив ее издалека, поспешил под ее сомнительное   прикрытие. Статуя то появлялась, то исчезала, смотря по силе небесных вспышек.   Достигнув подножия двухсаженного изваяния, Энох увидел, что меж ногами идола   сидит, как в будке, плохо одетый человек. Человек этот пристально смотрел на   него.      

       II      

       

Рудокоп   не был трусом, но деньги, зашитые в его кожаном поясе, гроза, действующая на   нервы, и уныло замкнутое лицо неизвестного испортили ему настроение, которое,   несмотря на дождь, благодаря близости дома было до этого весьма бодрым. Он   кивнул сидевшему и оперся плечом о квадратное колено изваяния. Успев заметить,   что неизвестный держит в руках старое одноствольное ружье, что лицо его трудно   представить улыбающимся и что на его левой руке не хватает среднего пальца,   Энох сказал:      

– Хорошее   местечко выбрали вы себе, сосед. Правда, из-за этого колена мне не бежит, как   раньше, вода за воротник, но все-таки брызжет на голову.      

Сидевший   внимательно осмотрел Эноха и кивнул головой.      

– Вы   от станции? – спросил он.      

– Да.      

– Значит,   сбились с дороги. Нужно было забирать левее, к холмам.      

– Я   здешний, – возразил рудокоп. – Все дороги я знаю, но это направление   сокращает путь.      

– Сокращает   путь? – повторил незнакомец. – Возможно… Судя по костюму, вы работали   в горах на западе?      

– Работал, –   неохотно ответил Энох и замолчал.      

Сердце   его, вдруг затосковав, сжалось. Незнакомец не сказал ничего, кроме самых естественных   при этой оригинальной встрече фраз, но рудокопу захотелось уйти. Сунув руку в   карман, где лежал револьвер, он украдкой посмотрел на сидевшего. Тот, опустив   глаза, легонько посвистывал. Ветер усилился. Уши Эноха начали уже привыкать к   неистовому громовому реву, но тут раздался такой взрыв, что он невольно нагнул   голову. Молния чрезвычайной силы и длительности замела степь. Неизвестный   сказал:      

– Давно   уже собираюсь я навестить рудники. Там хорошо платят.      

– Да,   хорошо! – вздрогнул и слишком поспешно вздохнул Энох. – Знаете,   хорошо там, где нас нет. Вот когда я был молодым, тогда действительно зарабатывал,   а теперь – старость… собачья жизнь… А что, – продолжал он, намекая на   профессию охотника, – разве лисицы и бобры ходят теперь без шкур?      

Незнакомец,   ничего не ответив, снова опустил голову.      

– Пойду,   пожалуй, – сказал Энох, – небо проясняется.      

– Что   вы! Идут новые тучи!      

– Это   ничего… ветер стихает.      

– Ого!   Ревет, как водопад!      

– Да   и дождь, кажется, сдал. Надо идти.      

Сказав   это, Энох крепко сжал в кармане револьвер и шагнул в степь. Через мгновение за   его спиной стукнул выстрел, и пуля, выскочив меж лопаток сквозь грудь,   разорвала сердце. Энох упал около статуи. Неизвестный, вложив новый патрон,   смотрел некоторое время, скосив глаза, как слабо шевелятся на земле руки   убитого, сводимые судорогой агонии, затем, встав, присел на корточки возле   Эноха.      

– Глупо   было бы не воспользоваться случаем при виде такого толстого кожаного   пояса, – сказал он. – А он еще толковал мне о лисьих шкурках! Нет! Я,   старый Бартон, знаю, что делаю. Ну-ка, поясок, вскройся!      

Он   разрезал ножом трехфунтовое утолщение пояса и с руками, полными денег, удалился   на сухое место меж ногами статуи, где, перегрузив добычу в карманы, сидел   несколько минут, стараясь побороть возбуждение убийством и сообразить, в какую   сторону удалиться. Когда это было решено им в пользу одного из кабаков Зурбагана,   Бартон встал и вышел под дождь. Тут ожидала его крупная неприятность. Волна   белого огня молнии, сопровождаемая потрясающим небесным ударом, одела статую с   вершины до земли жгучей, сверкающей пеленой, и Бартон, потеряв сознание,   ткнулся лицом в землю.      

Часа два   оглушенный и мертвый лежали рядом. Тучи, отдав земле всю бешеную влагу,   скрылись, и над ночной степью показались тихие звезды. Холод ночи оживил   Бартона. Шатаясь, с трудом поднялся он на занывших руках, потом сел, хватаясь   за обожженный затылок. Сознание медленно возвращалось к нему. Отдохнув, он   направился в Зурбаган.      

       III      

       

К вечеру   следующего дня в одну из Зурбаганских больниц доставили пьяного, сильно израненного   ножами в драке человека. Его звали Бартон. Он, страшно ругаясь, рассказал, что   его товарищи вздумали смеяться над ним, уверяя, будто на его шее существует   татуировка, и высказали предположение, что кто-нибудь подшутил над ним во время   пьяного сна, поместив рисунок на таком странном месте. Он, разумеется, парень   горячий и т. д., и себя в обиду не даст и т. д., и сейчас же   схватился за нож и т. д., и его исколотили.      

Он   рассказывал это в то время, когда ему делали перевязку. Доктор, зайдя сзади,   посмотрел на шею Бартона.      

– Какое-то   синее пятно, – сказал он, – вероятно, синяк.      

– Вот   это может быть, – подхватил Бартон, рассматривая рану выше локтя, из   которой обильно текла кровь. – Я никому не позволю смеяться, ей-богу.      

Доктор,   щурясь, нагибался все ближе к Бартоновой шее.      

– Когда   тебя так хватит громом, как хватило меня, – продолжал Бартон, – я   думаю, будет синяк.      

– А   вас хватило? – спросил доктор.      

– Еще   как! Я шел это, понимаете, близ ручья, как треснет сверху! Я и полетел через   голову!.. Да ничего, кость здоровая.      

Доктор   взял губку, смочил ее и потер шею Бартона.      

– Это-то   ничего, – сказал тот, – вот в боку дыра – это поважнее.      

– Ну,   все-таки, – сказал доктор, – лечить, так лечить!      

Бартон   начал стонать. Доктор, приблизив к шее Бартона сильную лупу, увидел интересную   вещь. На белой полоске кожи ясно обозначался рисунок синего цвета, похожий на старинные   фотографии; контуры его были расплывчаты, но до странности походили на всем   известную статую «Ленивой Матери». Поднятые вверх руки статуи обозначались   особенно ясно. Внизу с раскинутыми руками и ногами лежал человек.      

– Да,   это синяк, – сказал доктор, – синяк и ничего более… Подождите   немного.      

Он вышел   в другую комнату, думая о том, как неожиданно открылся автор преступления,   обеспокоившего зурбаганцев. Вскоре явился вызванный в больницу начальник   полиции.      

– Первый   раз в жизни слышу о такой штуке! – воскликнул он на заявление доктора.      

– То   ли еще делает молния, – возразил доктор. – Молния фотографирует   иногда еще удачнее, чем в этом случае. А что вы скажете на свидетельство науки,   что молния, не ранив человека, может раздеть его донага, не расстегивая   воротника и манжет и не развязывая башмачных шнурков? Все это – загадочные   явления одного порядка с действием смерча, когда, например, черепицы на крышах   оказываются перевернутыми в том же порядке, но левой стороной вверх. Нет,   снимок вышел удачный.      

– Надеюсь, –   сказал чиновник, – что этих ручных кандалов, что у меня в руках, не снять   даже молнии. Я иду надеть их на негатив.      

 Эпизод при взятии форта   «Циклоп»      

       

       I      

       

– Завтра   приступ! – сказал, входя в палатку, человек с измученным и счастливым   лицом – капитан Егер. Он поклонился и рассмеялся. – Поздравляю, господа,   всех; завтра у нас праздник!      

Несколько   офицеров, игравших в карты, отнеслись к новости каждый по-своему.      

– Жму   вашу руку, Егер, – вскричал, вспыхивая воинственным жаром, проворный   Крисс.