1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
     

7    

     

Человек,  всю жизнь стремившийся к покорению своих страстей, в чем препятствовало ему его  тело, не может не радоваться освобождению от него. А смерть ведь есть только  освобождение. Ведь совершенствование, о котором мы не раз говорили, состоит в  том, чтобы отделить, насколько возможно, душу от тела и приучить ее собираться  и сосредоточиваться вне тела в себе самой; смерть же дает это самое  освобождение. Так разве не было бы странно, что человек, всю жизнь готовящийся  жить так, чтобы быть как можно свободнее от власти тела, в ту минуту, когда освобождение  это готово совершиться, был бы недоволен им? И потому, как мне ни жалко  расставаться с вами и опечалить вас, я не могу не приветствовать смерти как  осуществления того, чего я достигал в продолжение жизни.    

Из  прощальной беседы Сократа с учениками    

     

8    

     

Не верит  в бессмертие только тот, кто не думал по-настоящему о жизни.    

Если  человек только телесное существо, то смерть – конец чего-то столь ничтожного,  что не стоит и сожалеть о нем. Если же человек существо духовное и душа только  временно живет в теле, то смерть только перемена.    

     

9    

     

Мы  боимся смерти только потому, что считаем собою то орудие, которым мы призваны работать, – свое  тело. А стоит привыкнуть считать собою то, что работает орудием, – дух,  и не может быть страха. Человек, считающий свое тело только данным ему для  работы орудием, испытает в минуту смерти только сознание неловкости, которое  испытал бы работник, когда у него отнято прежнее орудие, которым он привык  работать, а новое не дано еще.    

     

10    

     

Человек  видит, как зарождаются, растут, крепнут, плодятся растения и животные и как потом  слабеют, портятся, стареются и умирают.    

То же  самое видит человек и на других людях, и то же самое знает человек и про свое  тело, знает, что оно состарится, испортится и умрет, как и все, что родится и  живет на свете.    

Но,  кроме того, что он видит на других существах и на себе, каждый человек знает в  себе еще то, что не портится и не стареется, а, напротив, нечто такое, что чем  больше живет, тем больше крепнет и улучшается: знает каждый человек в себе еще  свою душу, с которой не может быть того, что совершается с телом. И потому  страшна смерть только тому, кто живет не душою, а телом.    

     

11    

     

Одного  мудреца, говорившего о том, что душа бессмертна, спросили: «Ну, а как же, когда  мир кончится?» Он отвечал: «Для того, чтобы душа моя не умерла, не нужно мира».    

     

12    

     

Душа не  живет в теле, как в доме, а как странник в чужом пристанище.    

Индийский  Курал    

     

13    

     

Жизнь  человеческую можно представить так: движение по коридору или трубе, сначала  свободное, легкое, потом, при все большем и большем саморасширении, все более и  более стесненное, трудное. Во время движения человек все ближе и ближе видит  перед собой полный простор и видит, как идущие перед ним скрываются, исчезая в  этом просторе.    

Как же,  чувствуя всю напряженность, сдавленность движения, не желать поскорее дойти до  этого простора? И как же не желать и бояться приближения к нему?    

     

14    

     

Чем  жизнь наша становится духовнее, тем более мы верим в бессмертие. По мере того  как природа наша удаляется от животной грубости, уничтожаются и наши сомнения.    

     

15    

     

Покрывало  снимается с будущего, мрак рассеивается, и мы здесь уже чувствуем свое бессмертие.    

Мартино    

     

15    

     

Тот, кто  ложно понимает жизнь, всегда будет ложно понимать и смерть.    

     

16    

     

Знающий  других людей – умен, знающий самого себя – просвещен.    

Побеждающий  других – силен; побеждающий самого себя – могуществен.    

Тот же,  кто знает, что, умирая, он не уничтожается, – вечен.    

Лао-Тсе    

 РОЖДЕНИЕ И СМЕРТЬ СУТЬ  ТЕ ПРЕДЕЛЫ, ЗА КОТОРЫМИ ЖИЗНЬ НАША СКРЫТА ОТ НАС    

     

1    

     

Смерть и  рождение два предела. За этими пределами одинаковое что-то.    

     

2    

     

Смерть  есть то же, что рождение. С рождением младенец вступает в новый мир, начинает  совсем иную жизнь, чем жизнь в утробе матери. Если бы младенец мог  рассказывать, что он испытывал, когда уходил из прежней жизни, он рассказал бы  то же, что испытывает человек, уходя из этой жизни.    

     

3    

     

Я не  могу отрешиться от мысли, что я умер, прежде чем родился, и в смерти возвращаюсь  снова в то же состояние. Умереть и снова ожить с воспоминанием своего прежнего  существования, – мы называем обмороком; вновь пробудиться с новыми  органами, которые должны были вновь образоваться, значит родиться.    

Лихтенберг    

     

4    

     

Можно  смотреть на жизнь, как на сон, а на смерть, – как на пробуждение.    

     

5    

     

Когда  люди умирают, куда они уходят? А туда, наверное, откуда приходят те люди,  которые рождаются. Приходят люди от Бога, от Отца нашей жизни, – от  Него всякая жизнь и была, и есть, и будет. И уходят люди к Нему же. Так что в  смерти человек только возвращается к Тому, от Кого исшел.    

Человек  выходит из дома, и работает, и отдыхает, и ест, и веселится, и опять работает,  и, когда устанет, возвращается домой.    

Так же и  во всей жизни человеческой: человек выходит от Бога, трудится, страдает, утешается,  радуется, отдыхает и, когда намучится, приходит домой, туда, откуда вышел.    

     

6    

     

Разве мы  не воскресли уже однажды из того состояния, в котором мы о настоящем знали  меньше, чем в настоящем знаем о будущем? Как наше предшествующее состояние  относится к теперешнему, так теперешнее относится к будущему.    

Лихтенберг    

     

7    

     

Ты  пришел в эту жизнь, сам не зная как, но знаешь, что пришел тем особенным я,  которое ты есть; потом шел, шел, дошел до половины и потом вдруг не то обрадовался,  не то испугался, и уперся и не хочешь сдвинуться с места, идти дальше, потому  что не видишь того, что там. Но ведь ты не видал также и того мира, в который  ты пришел, а ведь пришел же ты. Ты вошел во входные ворота и не хочешь выходить  в выходные. Вся жизнь твоя была только в том, что ты шел все вперед и вперед в  телесной жизни. Ты шел, торопился идти, и вдруг тебе жалко стало того, что случается  то самое, что ты не переставая делал. Тебе страшна большая перемена, какая  будет при смерти в твоем теле. Но ведь такая большая перемена случалась с тобою  и когда ты родился, и из этого для тебя не только не вышло ничего плохого, но,  напротив, вышло такое хорошее, что ты и расстаться с ним не хочешь.    

     

СМЕРТЬ ОСВОБОЖДАЕТ ДУШУ  ИЗ ПРЕДЕЛОВ ЛИЧНОСТИ    

     

1    

     

Смерть –  это освобождение от односторонности личности.    

От  этого-то, по-видимому, и зависит выражение мира и успокоения на лице у  большинства покойников. Покойна и легка обыкновенно смерть каждого доброго  человека; но умереть с готовностью, охотно, радостно умереть – вот преимущество  отрекшегося от себя, того, кто отказывается от воли к жизни, отрицает ее. Ибо  лишь такой человек хочет умереть действительно, а не по-видимому, и,  следовательно, не нуждается и не требует дальнейшего существования своей  личности.    

Шопенгауэр    

В  гранках на полях против этой мысли написано: Как хорошо! Я заменил бы только  слова: от воли к жизни, словами – от жизни личности – отрицает ее. Л.Толстой    

     

2    

     

Сознание  всего, заключенное в пределы тела отдельного человека, стремится расширить свои  пределы. В этом первая половина жизни людей. Человек в первой половине своей  жизни все больше и больше любит предметы, людей, то есть, выходя из своих  пределов, переносит свое сознание в другие существа. Но как бы много он ни  любил, он не может уйти из своих пределов и только в смерти видит возможность  разрушения их. Как же после этого бояться смерти? Совершается нечто похожее на  развитие бабочки из гусеницы. Мы здесь гусеницы: сначала родимся, потом  засыпаем в куколку. Бабочкой же мы сознаем себя в другой жизни.    

     

3    

     

Наше  тело ограничивает то божественное, духовное начало, которое мы называем душою.  И это-то ограничение, как сосуд, дает форму жидкости или газу, заключенному в  нем, дает форму этому божественному началу. Когда разбивается сосуд, то  заключенное в нем перестает иметь ту форму, которую имело, и разливается.  Соединяется ли оно с другими веществами? Получает ли новую форму? Мы этого  ничего не знаем, но знаем наверное то, что оно теряет ту форму, которую оно  имело в своем ограничении, потому что то, что ограничивало, разрушилось. Это мы  знаем, но не можем знать ничего о том, что совершится с тем, что было  ограничено. Знаем только то, что душа после смерти становится чем-то другим и  таким другим, о чем мы в этой жизни судить не можем.    

     

4    

     

Говорят:  «То только настоящее бессмертие, при котором удержится моя личность». Да личность  моя и есть то, что меня мучает, что мне более всего отвратительно в этом мире,  от чего я всею жизнью своей старался избавиться.    

     

5    

     

Если  жизнь есть сон, а смерть – пробуждение, то то, что я вижу себя отделенным от  всего существом, есть сновидение, от которого я надеюсь пробудиться, умирая.    

     

6    

     

Только  тогда и радостно умирать, когда устанешь от своей отделенности от мира, когда почувствуешь  весь ужас отделенности и радость если не соединения со всем, то хотя бы выхода  из тюрьмы здешней отделенности, где только изредка общаешься с людьми  перелетающими искрами любви. Так хочется сказать: «Довольно этой клетки. Дай  другого, более свойственного моей душе, отношения к миру». И я знаю, что смерть  даст мне его. А меня в виде утешения уверяют, что и там я буду личностью.    

     

7    

     

Под  ногами морозная, твердая земля, кругом огромные деревья, над головой пасмурное  небо, тело свое чувствую, занят мыслями, а между тем знаю, чувствую всем  существом, что и крепкая, морозная земля, и деревья, и небо, и мое тело, и мои  мысли – случайно, что все это только произведение моих пяти чувств, мое  представление, мир, построенный мною, что все это таково только потому, что я  составляю такую, а не иную часть мира, что таково мое отделение от мира. Знаю,  что стоит мне только умереть, и все это для меня не исчезнет, но видоизменится,  как бывают превращения в театрах: из кустов, камней сделаются дворцы, башни и  т.п. Смерть произведет во мне такое превращение, если я только не совсем  уничтожусь, а перейду в другое, иначе отделенное от мира, существо. И тогда  весь мир, оставаясь таким же для тех, которые живут в нем, для меня станет  другим. Весь мир такой, а не иной только потому, что я считаю собой такое, а не  иное, так, а не иначе отделенное от мира существо. А способов отделения существ  от мира может быть бесчисленное количество.    

 В СМЕРТИ РАСКРЫВАЕТСЯ  ТО, ЧТО БЫЛО НЕПОСТИЖИМО    

     

1    

     

Всякому  человеку, чем дольше он живет, тем больше раскрывается жизнь: то, что было неизвестным,  становится известным. И так до самой смерти. В смерти же раскрывается все, что  только может познать человек.    

     

2    

     

Для  умирающего человека раскрывается что-то в минуту смерти. «Ах, так вот что!» – говорит  почти всегда выражение лица умирающего. Мы же, остающиеся, не можем видеть  того, что раскрылось ему. Для нас раскроется после, в свое время.    

     

3    

     

Все  открывается, пока живешь, как будто все выше и выше равномерно подвигаешься по  равным ступеням. Но наступает смерть, и вдруг или перестает открываться то, что  открывалось, или тот, кому открывалось, перестает видеть то, что открывалось  прежде, потому что он видит что-то новое, совершенно другое.    

     

4    

     

То, что  умирает, отчасти причастно уже вечности. Кажется, что умирающий говорит с нами  из-за гроба. То, что он говорит нам, кажется нам повелением. Мы представляем  его себе почти пророком. Очевидно, что для того, который чувствует уходящую  жизнь и открывающийся гроб, наступило время значительных речей. Сущность его  природы должна проявиться. То божественное, которое находится в нем, не может  уже скрываться.    

Амиель    

     

5    

     

Все  бедствия открывают нам в нас то божественное, бессмертное, самодовлеющее,  которое составляет основу нашей жизни. Главное же, по людскому суждению,  бедствие – смерть – открывает нам вполне наше истинное я.    

     

 XXXI. ЖИЗНЬ – БЛАГО    

     

1    

     

Жизнь  человека и благо его во все большем соединении души, отделенной телом от других  душ и от Бога, с тем, от чего она отделена. Соединение это делается тем, что  душа, проявляясь любовью, все больше и больше освобождается от тела. И потому,  если человек понимает то, что в этом освобождении души от тела и жизнь и ее  благо, то жизнь его, несмотря ни на какие бедствия, страдания и болезни, не  может быть ничем иным, как только ненарушимым благом.    

     

2    

     

Сделать  возможно лучшим каждое мгновение жизни, из какой бы руки судьбы, благоприятной  или неблагоприятной, оно нам ни выпадало на долю, это и есть искусство жизни и  истинное преимущество разумного существа.    

Лихтенберг    

     

3    

     

Человек  несчастлив потому, что не знает, что он счастлив.    

Достоевский    

     

4    

     

Нельзя  сказать, чтобы служение Богу составляло назначение жизни. Назначение жизни человека  всегда есть и будет его благо. Но так как Бог хотел дать благо людям, то люди,  достигая своего блага, делают то, что хочет от них Бог, исполняют Его волю.    

 ЖИЗНЬ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ,  ДОСТУПНОЕ ЧЕЛОВЕКУ, БЛАГО    

     

1    

     

Жизнь,  какая бы ни была, есть благо, выше которого нет никакого. Если мы говорим, что  жизнь зло, то мы говорим это только в сравнении с другой, воображаемой, лучшей,  жизнью, но ведь мы никакой другой лучшей жизни не знаем и не можем знать, и  потому жизнь, какая бы они ни была, есть высшее, доступное нам, благо.    

     

2    

     

Мы часто  пренебрегаем благом этой жизни, рассчитывая где-то, когда-то получить большее  благо. Но такого большего блага нигде никогда не может быть, потому что нам в  жизни нашей дано такое великое благо – жизнь, выше которого нет и не может  быть.    

     

ИСТИННОЕ БЛАГО В  НАСТОЯЩЕЙ, А НЕ В «ЗАГРОБНОЙ» ЖИЗНИ    

     

1    

     

По  ложному учению, жизнь в этом мире – зло, благо же достигается только в будущей  жизни.    

По  истинному христианскому учению, цель жизни – благо, и благо это получается  здесь.    

Истинное  благо всегда в наших руках. Оно, как тень, следует за доброй жизнью.    

     

2    

     

Если рай  не в тебе самом, то ты никогда не войдешь в него.    

Ангелус  Силезиус    

     

3    

     

Этот мир  не шутка, не юдоль испытания и перехода в мир лучший, вечный, а этот мир, тот,  в котором мы сейчас живем, это один из вечных миров, который прекрасен,  радостен и который мы не только можем, но должны нашими усилиями сделать  прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, которые после нас будут  жить в нем.    

     

4    

     

Не верь,  что жизнь эта только переход в другой мир и что хорошо нам может быть только  там. Это неправда. Нам должно быть хорошо здесь, в этом мире. И для того, чтобы  нам было хорошо здесь, в этом мире, нам нужно только жить так, как хочет Тот,  Кто послал нас в него. И не говори, что для того, чтобы тебе хорошо было жить,  надо, чтобы все хорошо жили, жили по-Божьи. Это неправда. Живи сам по-Божьи,  сам делай усилие, и самому тебе наверное будет хорошо и другим также от этого  будет наверное не хуже, но лучше.    

     

5    

     

Самое  обычное и вредное заблуждение людей – думать, что они не могут получить в этой  жизни все то благо, какого они желают.    

Те,  которые утверждают, что здешний мир юдоль плача, место испытания и т.п., а тот  мир есть мир блаженства, как будто утверждают, что весь бесконечный мир Божий  прекрасен, или во всем мире Божием жизнь прекрасна, кроме как только в одном  месте и времени, а именно в том, в котором мы живем теперь. Странная была бы  случайность. Разве это не очевидное непонимание смысла и назначения своей  жизни?    

     

6    

     

Живи  истинной жизнью – и много будешь иметь противников, но и противники твои будут  любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив  будешь и жизнь благословишь, и других благословить заставишь.    

По  Достоевскому    

     

7    

     

Как  странно и смешно просить Бога! Не просить надо, а исполнять Его закон, быть Им.  Одно разумное отношение к Богу – это то, чтобы быть благодарным Ему за то  благо, которое Он дал мне, одухотворив меня Собою.    

Хозяин  поставил своих работников в такое положение, что, исполняя то, что он показал  им, они получают высшее, доступное их воображению, благо (благо душевной  радости), а они просят Его о чем-то. Если они просят, то это значит только то,  что они не делают то, что им предназначено.    

 ИСТИННОЕ БЛАГО НАЙДЕШЬ  ТОЛЬКО В СЕБЕ САМОМ    

     

1    

     

Бог  вошел в меня и через меня ищет своего блага. Какое же может быть благо Бога?  Только то, чтобы быть собою.    

Ангелус  Силезиус    

     

2    

     

Мудрец  говорил: я обошел всю землю, отыскивая благо. Я днем и ночью без устали искал  его. Один раз, когда я уже совсем отчаялся найти это благо, голос внутри меня  сказал мне: благо это в тебе самом. Я послушался этого голоса и нашел истинное,  неизменное благо.    

     

3    

     

Какого  же тебе еще блага, когда в тебе Бог и весь мир?    

Ангелус  Силезиус    

     

4    

     

Счастливы  люди, если они ничего, кроме души своей, не называют своим. Счастливы они, если  живут и среди корыстных, и злых, и ненавидящих их людей, – счастье их  никто не может отнять от них.    

Буддийское  учение    

     

5    

     

Чем  лучше живут люди, тем они меньше жалуются на людей. А чем хуже живет человек,  тем больше он недоволен не собой, но другими.    

Мудрец  ищет всего в себе, безумец – всего в другом.    

Конфуций    

     

ЖИЗНЬ ИСТИННАЯ – ЖИЗНЬ  ДУХОВНАЯ    

     

1    

     

То, что  мы называем счастьем и несчастьем нашего животного я, вне нашей воли; но благо  нашего духовного я зависит только от нас: от покорности или непокорности воле  Бога.    

     

2    

     

Все, что  люди считают несчастьем, злом, происходит оттого, что человек считает действительно  существующей свою телесную личность: Ивана, Петра, Мавру, Наталью, тогда как  телесная личность есть только пределы, в которых проявилось действительно  существующее вечное все. Это обман вроде тех картинок, в которых фигура  образуется из пустоты, ограниченной ветвями дерева. Человек может сознавать  собою то, что ограничено телом, и может сознавать собою то все, что в нем  ограничено телом. В первом случае он раб, бессилен и подвержен всяким бедствиям;  во втором случае он свободен, всемогущ и не знает зла.    

     

3    

     

Тот, кто  положил свою жизнь в освобождении своего духовного я от тела, не может быть  недоволен, потому что то, чего он желает, всегда совершается.    

     

4    

     

Жизнь  человеческая, полная телесных страданий, всякую секунду могущая быть оборванной,  жизнь эта для того, чтобы не быть самой грубой насмешкой, должна иметь смысл,  такой, при котором значение жизни не нарушалось бы ни ее страданиями, ни ее  продолжительностью или кратковременностью.    

И такой  смысл есть в человеческой жизни. Смысл этот – во все большем и большем сознании  в себе Бога.    

     

5    

     

«Иго Мое  благо». Люди надевают на себя ярмо, не по ним сделанное, и впрягаются в воз не  по их силам. Ярмо не по себе и воз не по силам, – это жизнь для блага  своего тела или для телесного блага других людей. Благо только во все большем и  большем сознании в себе Бога. Только это ярмо сделано как раз по силам людей, и  ему-то учит Иисус. Попробуйте и узнаете, как ладно и легко. Кто захочет узнать,  правду ли Я говорю, пусть попытается делать то, что Я говорю, – сказал  Иисус.    

     

6    

     

Жизнь  человеческая есть неперестающее воссоединение отделенного телом духовного существа  с тем, с чем оно сознает себя единым. Понимает или не понимает это человек,  хочет он или не хочет, воссоединение это неудержимо совершается тем состоянием,  которое мы называем жизнью человеческой. Разница между людьми, не понимающими  своего назначения и не хотящими его исполнять, и понимающими его и желающими  жить сообразно ему, в том, что жизнь не понимающих этого есть неперестающее  страдание, жизнь же понимающих и исполняющих назначение – неперестающее,  увеличивающееся благо.    

Первые  подобны упрямым животным, которых хозяин тащит веревкою за шею в тот приют, где  животное найдет и защиту и корм. Животное напрасно мучает, душит себя, стараясь  противиться хозяину. Оно будет приведено туда, куда должны прийти все.    

Вторые  же подобны тому животному, которое, поняв волю хозяина, идет свободно и радостно,  куда его ведет хозяин, зная, что от исполнения воли хозяина ничего, кроме  добра, быть не может.    

     

7    

     

Ничто  так очевидно не подтверждает того, что дело жизни есть совершенствование, как  то, что чего бы ты ни желал вне своего совершенствования, как бы полно ни  удовлетворилось твое желание, как скоро оно удовлетворено, так тотчас же  уничтожается прелесть желания.    

Не  теряет своего радостного значения одно: сознание своего движения к  совершенству.    

Только  это неперестающее совершенствование дает истинную, не перестающую, а растущую  радость. Всякий шаг вперед на этом пути несет с собой свою награду, и награда  эта получается сейчас же. И ничто не может отнять ее.    

     

8    

     

Тот, кто  положил жизнь свою в духовном совершенствовании, не может быть недоволен,  потому что то, чего он желает, всегда в его власти.    

Паскаль    

Быть  счастливым, иметь жизнь вечную, быть в Боге, быть спасенным – все это одно и то  же: это – решение задачи жизни. И благо это растет, человек чувствует все более  сильное и глубокое овладевание небесной радостью. И благу этому нет границ,  потому что благо это есть свобода, всемогущество, полное удовлетворение всех  желаний.    

Амиель    

 В ЧЕМ ИСТИННОЕ БЛАГО    

     

1    

     

Настоящих  благ немного. То только истинное благо и добро, что благо и добро для всех.    

Поэтому  желать надо только того, что согласно с общим благом. Кто направит свою деятельность  на такую цель – приобретет себе благо.    

Марк  Аврелий    

     

2    

     

В  положениях людей есть соединение злого и доброго, но в стремлениях людей нет  такого смешения: стремление бывает или злое – в исполнении воли своего  животного существа, или доброе – в исполнении воли Бога. Отдайся человек  первому стремлению, и он не может не быть несчастен; отдайся второму, и для  него не может быть несчастья, – все благо.    

     

3    

     

Настоящего  добра никто не может сделать один другому. Истинное добро может сделать человек  только сам себе. Истинное добро это в одном: в жизни для души, а не для тела.    

     

4    

     

Делать  добро – это одно дело, про которое наверное можно сказать, что оно нам наверное  на пользу.    

     

5    

     

Человек  просит, чтобы ему помогли люди или Бог; а помочь ему никто не может, кроме его  самого, потому что помочь ему может только его добрая жизнь. А это может сделать  только он сам.    

     

6    

     

Говорят,  что для того, кто делает добро, не нужно награды. Это правда, если думать, что  награда будет не в тебе и не сейчас, а в будущем. Но без награды, без того,  чтобы добро не давало радости человеку, не мог бы человек делать добро. Дело  только в том, чтобы понимать, в чем истинная награда. Истинная награда не во  внешнем и будущем, а во внутреннем и настоящем: в улучшении своей души. В этом  и награда и побуждение к деланию добра.    

     

7    

     

Один  святой жизни человек молился так Богу о людях: «О Боже! Будь милостив к злым, потому  что к добрым Ты уже был милостив: им хорошо, потому что они добрые».    

Саади    

     

БЛАГО – В ЛЮБВИ    

     

1    

     

Для  того, чтобы наверное быть счастливым, надо только одно: люби, люби всех – и  добрых и злых. Люби не переставая, и не переставая будешь счастлив.    

     

2    

     

Мы не  знаем и не можем знать, для чего мы живем. И потому нельзя бы было нам знать,  что нам делать и чего не делать, если бы у нас не было желания блага. Это  желание верно указывает нам, что нам делать, если только мы понимаем свою жизнь  не как животное, а как душу в теле. И это самое благо, какого желает наша душа,  и дано нам в любви.    

     

3    

     

Никто  никогда не уставал делать себе добро. Но ведь самое большое добро – это то,  чтобы делать то, чего душа хочет, а душа всегда хочет одного: любви от себя и к  себе. Положи жизнь свою в этом увеличении любви, и ты увидишь, что благо твое  всегда в твоей власти.    

     

4    

     

Если  есть добрый Бог и Он сотворил мир, то Он наверное сотворил его так, чтобы  всем, – стало быть, и нам, людям, – было хорошо.    

Если же  нет Бога, то давайте сами жить так, чтобы нам было хорошо. Для того же, чтобы  нам было хорошо, нам надо любить друг друга, надо, чтобы была любовь. А Бог и  есть любовь, так что мы опять придем к Богу.    

     

5    

     

Жизнь  моя – не моя, и потому и целью ее не может быть только мое благо: целью ее  может быть только то, чего хочет Тот, Кто послал меня в жизнь. Хочет же Он  любви всех ко всем, того самого, в чем и мое и общее благо.    

     

6    

     

Человек  от рождения и до смерти хочет себе добра, и то, чего он хочет, то и дано ему,  если он его ищет там, где оно есть: в любви к Богу и людям.    

     

7    

     

Говорят:  «Любить людей неприятных нам – зачем?» А затем, что в этом радость. Испытай  это, и ты узнаешь, правда ли это.    

     

8    

     

Ничего,  кроме смерти впереди, и ничего, кроме исполнения должного сейчас! Как это кажется  безрадостно и страшно! А между тем положи свою жизнь только в этом: во все  большем и большем сейчас соединении любовью с людьми и Богом, и то, что  казалось страшным, сделается лучшим, ненарушимым благом.    

 ЧЕМ БОЛЬШЕ ЖИВЕТ ЧЕЛОВЕК  ДЛЯ ТЕЛА, ТЕМ БОЛЬШЕ ОН ЛИШАЕТСЯ ИСТИННОГО БЛАГА    

     

1    

     

Одни  люди ищут блага во власти, другие – в любознательности, в науках, третьи – в  наслаждениях. Эти три рода вожделений образовали три различных школы, и все  философы всегда следовали какой-либо из трех. Те же, которые более других  приблизились к истинной философии, поняли, что всеобщее благо предмет  стремления всех людей – не должно заключаться ни в одной из частных вещей,  которыми могут владеть только одни и которые, будучи разделены, скорее огорчают  их обладателя отсутствием недостающей части, чем доставляют наслаждение той  частью, которая ему принадлежит. Они поняли, что истинное благо должно быть  таково, чтобы им могли обладать все сразу, без убыли его и без зависти, и чтобы  никто не мог потерять его помимо своей воли. И благо это есть: благо это в  любви.    

Паскаль    

     

2    

     

Что ты  мечешься, несчастный? Ты ищешь блага, бежишь куда-то, а благо в тебе. Нечего искать  его у других дверей. Если благо не в тебе, то его нигде нет. Благо в тебе, в  том, что ты можешь любить всех, – любить всех не за что-нибудь, не  для чего-нибудь, а для того, чтобы жить не своей одной жизнью, а жизнью всех  людей. Искать блага в мире, а не пользоваться тем благом, какое в душе нашей,  все равно что идти за водой в далекую мутную лужу, когда рядом с горы бьет  чистый ключ.    

По  Ангелусу Силезиусу    

     

3    

     

Если ты  хочешь настоящего счастия, то не ищи его в далеких странах, в богатстве, в  почете, не выпрашивай его у людей, не кланяйся и не борись с ними из-за  счастья. Такими средствами можно добыть имение, важный чин и всякие ненужные  вещи, а настоящее счастие, нужное каждому, добывается не от людей, не  покупается и не выпрашивается, а дается даром. Знай, что все то, чего ты не  можешь взять сам, все то не твое и не нужно тебе. То же, что нужно тебе, ты  всегда можешь взять сам – своей доброй жизнью.    

Да,  счастие не зависит ни от неба, ни от земли – только от нас самих.    

Одно  только есть в мире благо, одно только оно нужно нам. Какое же это благо? Жизнь  в любви. И добыть это счастие легко.    

По  Сковороде    

     

4    

     

Благодарение  Богу за то, что Он сделал нужное людям нетрудным, а трудное – ненужным. Нужнее  всего для человека счастие, а счастливым быть легче всего. Благодарение Богу!    

Царствие  Божие внутри нас. Счастие – в сердце, если в нем любовь.    

Что было  бы, если бы счастие, нужное каждому человеку, давалось бы местом, временем,  состоянием, здоровьем, силою тела? Что было бы, если бы счастие было или в  одной Америке, или в одном Иерусалиме, или во времена Соломона, или в царских  чертогах, или в богатстве, или в чинах, или в пустынях, или в науках, или в  здоровье, или в красоте?    

Разве  возможно было бы всем людям жить в одной Америке или Иерусалиме, или жить в  одно и то же время? Если бы счастие было в богатстве, или в здоровье, или в  красоте, то ведь тогда все бедные, все старики, все больные, все некрасивые  были бы несчастны. Неужели Бог лишил всех этих людей счастия? Нет, благодарение  Богу! Он трудное сделал ненужным, сделал так, что нет счастия в богатстве, нет  его ни в чинах, ни в красоте тела. Счастие в одном – в доброй жизни, и это во  власти каждого.    

По Г.  Сковороде    

     

5    

     

Люди  молят Бога помочь им в том, что не в них, а Он всегда готов помочь им тем, что  в них самих. А то они хотят, чтобы Он помог им, как они этого хотят, а не так,  как Он этого хочет.    

     

6    

     

Просить  Бога о том, чтобы кто-то дал нам благо в этой жизни, все равно что человеку,  сидя над источником, просить источник о том, чтобы он избавил человека от  жажды. Нагнись и пей. Полное благо дано нам. Надо только уметь пользоваться им.    

     

7    

     

Если ты  будешь считать благом то, что не в твоей власти, ты будешь всегда несчастен. Пойми,  что благо только то, что в твоей власти, и твоего счастья никто не отнимет у  тебя.    

 ЧЕЛОВЕК НЕ ЧУВСТВУЕТ  БЛАГА ЖИЗНИ ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА ОН НЕ ИСПОЛНЯЕТ ЗАКОНА ЖИЗНИ    

     

1    

     

Если ты  спрашиваешь, зачем зло? Я отвечаю вопросом: зачем жизнь? Зло затем, чтобы была  жизнь. Жизнь проявляется в освобождении от зла.    

     

2    

     

Если  жизнь не представляется тебе великой, незаслуженной радостью, то это только  потому, что разум твой ложно направлен.    

     

3    

     

Если  жизнь людей не радостна, то это только оттого, что они не делают того, что  нужно для того, чтобы жизнь была неперестающей радостью.    

     

4    

     

Когда мы  говорим, что жизнь наша не есть благо, то мы под этими словами неизбежно подразумеваем,  что мы знаем какое-то благо большее, чем жизнь. А между тем мы не знаем и не можем  знать никакого большего блага, чем жизнь. И потому если жизнь кажется нам не  благом, то виновата никак не жизнь, а мы сами.    

     

5    

     

Знай и  помни, что если человек несчастен, то он сам в этом виноват. Несчастны бывают люди  только тогда, когда они желают того, чего не могут иметь; счастливы же тогда,  когда желают того, что могут иметь.    

Чего же  люди не могут всегда иметь, хотя желают, и что могут всегда иметь, когда желают  этого?    

Не  всегда могут люди иметь то, что не находится в их власти, не принадлежит им,  то, что другие могут отнять у них, – все это не во власти людей. Во  власти же людей только то, чему никто и ничто не может помешать.    

Первое –  это все блага мирские: богатство, почести, здоровье. Второе это наша душа, наше  духовное совершенствование. И в нашей власти как раз все то, что нам нужнее  всего для нашего блага, потому что ничто, никакие мирские блага не дают  истинного блага, а всегда только обманывают. Истинное же благо дают только наши  усилия приближаться к духовному совершенству, а усилия эти всегда в нашей  власти.    

С нами  поступлено так, как поступил бы добрый отец с своими детьми. Нам не дано только  то, что не может дать нам блага. Дано же все то, что нужно нам.    

Эпиктет    

     

6    

     

Человек  испортил себе желудок и жалуется на обед. То же и с людьми, недовольными жизнью.    

Мы не  имеем никакого права быть недовольными этой жизнью. Если нам кажется, что мы  недовольны ею, то это значит только то, что мы имеем основание быть  недовольными собой.    

     

7    

     

Человек сошел  с дороги, присел к реке, заграждающей ему путь, и говорит, что тот, кто послал  его идти, обманул его, и он в отчаянии ломает руки, стоя над рекой, и бросается  в реку, проклинает пославшего его и погибает в ней, а не хочет знать того, что  на том пути, с которого он сбился, были везде мосты и все удобства для  путешествия. То же бывает и с людьми, сбивающимися с единого истинного пути  жизни. Они недовольны жизнью, часто губят себя только потому, что сошли с этого  пути, и не хотят признаваться в своей ошибке.    

     

8    

     

Если кто  говорит, что, делая добро, он чувствует себя несчастным, то это означает только  то, что то, что он считает добром, не есть добро.    

     

9    

     

Не  думай, чтобы недоумение перед смыслом человеческой жизни и непонимание его представляло  бы что-либо возвышенное или трагическое. Недоумение человека перед смыслом  жизни подобно недоумению человека, попавшего в общество, занятое чтением  хорошей книги. Недоумение этого человека, не вслушивающегося или не понимающего  то, что читают, и суетящегося среди занятых людей, представляет не нечто  возвышенное и трагическое, а нечто смешное, глупое и жалкое.    

     

10    

     

Как  человек, не привыкший к роскоши, но случайно попавший в нее, с целью возвысить  себя в глазах людей делает вид, что роскошь так привычна ему, что он не только  не удивляется ей, но пренебрегает ею, так и неразумный человек, считая  признаком возвышенного мировоззрения пренебрежение к радостям жизни, делает  вид, что жизнь ему надоела, что он может представить себе нечто гораздо лучшее.    

     

11    

     

Был  такой благодетель, что хотел как можно больше добра сделать людям, и стал  думать, как бы так сделать, чтобы никого не обидеть и чтобы всем было на  пользу. Если раздавать добро прямо по рукам, то не сообразишь, кому давать, кто  больше того стоит, а потом всех не уравняешь, – те, кому не  достанется, скажут: «Зачем тем дал, а не нам?»    

И  вздумал благодетель устроить в таком месте, где много народа, постоялый двор и  собрать в этом дворе все, что только может быть на пользу и на удовольствие  человеку. И устроил благодетель во дворе теплые горницы, и печи хорошие, и  дрова, и освещение, и амбары, полные хлеба всякого, и подвалы с овощами, и  запасы плодов, и всякие напитки, и кровати, и постели, и всякую одежду, и  белье, и обувь, и всего столько, что на многих и многих достанет. Сделал так  благодетель, а сам ушел и стал дожидаться, что будет.    

И вот  стали заходить добрые люди, поедят, попьют, переночуют, а то и переднюют, и  день, и два, и неделю. Другой раз и возьмут что-нибудь из обуви и одежды, кому  нужда. Уберут все, как было до прихода, чтобы другим прохожим можно было также  пользоваться, и уйдут и только знают благодарят неизвестного благодетеля.    

Но вот  раз зашли во двор люди смелые, дерзкие и недобрые. Сейчас расхватали все, что было,  по себе, и поднялась у них из-за добра ссора. Сначала побранились, дошло дело  до драки, стали друг у дружки отнимать, стали назло портить добро, только чтобы  другому не доставалось. И когда довели дело до того, что перепортили все, что  было, и стали сами зябнуть, и голодать, и терпеть друг от дружки обиды, тогда  стали бранить хозяина, зачем он плохо устроил, не приставил караульщиков, мало  добра заготовил, и зачем всяких плохих людей пускает. Другие же говорили, что и  нет никакого хозяина, а постоялый двор сам устроился.    

И ушли  эти люди из постоялого двора голодные, холодные, сердитые и только и делали,  что всячески ругали друг друга, и постоялый двор, и того, кто его устроил.    

То же  самое делают в мире люди, когда, живя не для души, а для тела, губят свою жизнь  и жизнь других людей, осуждают не себя, а друг друга или Бога, если признают  Его, или самый мир, если не признают Бога, а полагают, что мир сам собою  устроился.    

 ТОЛЬКО ИСПОЛНЕНИЕ  ЗАКОНА ЖИЗНИ ДАЕТ БЛАГО ЧЕЛОВЕКУ    

     

1    

     

Надо  быть всегда радостным. Если радость кончается, ищи, в чем ошибся.    

     

2    

     

Если человек  недоволен своим положением, он может изменить его двумя средствами: или  улучшить условия своей жизни, или улучшить свое душевное состояние. Первое не  всегда, второе всегда в его власти.    

Эмерсон    

     

3    

     

Мне  кажется, что человек должен за первое правило себе поставить – быть счастливым  и довольным. Надо стыдиться, как дурного поступка, своего недовольства и знать,  что если у меня или во мне что-нибудь не ладится, то мне не рассказывать надо  об этом другим и не жаловаться, а поскорее постараться поправить то, что не  ладится.    

     

4    

     

Исполнение  закона Бога – закона любви, дающего высшее благо возможно во всяком положении.    

     

5    

     

Мы все в  этой жизни как неуки-лошади, обратанные, введенные в хомут и оглобли. Сначала  бьешься, хочешь жить для себя, по своей воле, ломаешь оглобли, рвешь сбрую, но  не уйдешь, умаешься. И только когда умаешься, забудешь о своей воле,  подчинишься высшей воле и повезешь, – только тогда найдешь успокоение  и благо.    

     

6    

     

Воля  Бога совершится во всяком случае, буду ли я или не буду исполнять ее; но от  меня зависит быть противником этой воли и лишить себя блага участия в ней, или  быть проводником ее, втянуть ее в себя, насколько она может вместиться во мне в  виде любви, и жить ею и испытывать ненарушимое благо.    

     

7    

     

«Придите  ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Ибо иго Мое благо и  бремя Мое легко», – сказано в учении Христа. Слова эти значат то, что  как бы тяжело ни было человеку, какие бы горести и беды ни напали на него, ему  стоит только понять и принять в сердце истинное учение о том, что жизнь и ее  благо в соединении души с тем, от чего она отделена телом: с душами других  людей и с Богом, и сразу исчезнет все кажущееся зло. Стоит только человеку  полагать свою жизнь в соединении любовью со всем живущим и с Богом, и жизнь его  тотчас же вместо муки становится благом.    

Ю.Н.Давыдов    

     

СТРАХ СМЕРТИ И СМЫСЛ  ЖИЗНИ    

     

Понять  философию великого русского писателя Льва Николаевича Толстого, изложенную в  его итоговой книге «Путь жизни», которая становится, наконец, доступной нашему  широкому читателю, невозможно, не зная о той внутренней борьбе, какую он вел с  завораживающим влиянием на него, как и на российскую «читающую публику»,  немецкого философа Артура Шопенгауэра.    

В своей  «Исповеди» Толстой подробно, шаг за шагом описывает сомнения насчет справедливости  шопенгауэровского тезиса о бессмысленности жизни, возникшие в его душе на  исходе кратковременного увлечения Шопенгауэром. В конце концов эти сомнения  оформились в виде трех тезисов.    

1. «Я,  мой разум – признали, что жизнь неразумна. Если нет высшего разума (а его нет,  и ничто доказать его не может), то разум есть творец жизни для меня. Не было бы  разума, не было бы для меня и жизни. Как же этот разум отрицает жизнь. а он сам  творец жизни? Или, с другой стороны: если бы не было жизни, не было бы и моего  разума, – стало быть, разум есть сын жизни. Жизнь есть все. Разум  есть плод жизни, и разум этот отрицает самую жизнь. Я чувствовал, что тут  что-то неладно».    

2. «Мое  знание, подтвержденное мудростью мудрецов, открыло мне, что все на свете – органическое  и неорганическое – все необыкновенно умно устроено, только мое одно положение  глупо. А эти дураки – огромные массы простых людей – ничего не знают насчет  того, как все органическое и неорганическое устроено на свете, а живут, и им  кажется, что жизнь их очень разумно устроена!» «И мне приходило в голову: а что  как я чего-нибудь еще не знаю?»    

3.  «Никто не мешает нам с Шопенгауэром отрицать жизнь. Но тогда убей себя – и не будешь  рассуждать... А живешь, не можешь понять смысла жизни, так прекрати ее, а не вертись  в этой жизни, рассказывая и расписывая, что ты не понимаешь жизни... тебе  скучно и противно, так уйди». Ведь в самом деле, что же такое мы, убежденные в  необходимости самоубийства и не решающиеся совершить его, как не самые слабые,  непоследовательные и, говоря попросту, глупые люди, носящиеся со своей  глупостью, как дурак с писаной торбой?»    

Эти  сомнения, вытекавшие из противоречия между рассудком, говорившим о бессмысленности  жизни, и бытием, свидетельствовавшим, что сам он тем не менее живет, побудили  Толстого сделать вывод о том, что есть нечто более истинное, чем его  абстрактно-теоретический «разум», – он назвал это «сознанием жизни»,  то есть сознанием, находившимся в соответствии с фактом его бытия.    

«...Эта-то  сила, – пишет автор „Исповеди“, – и вывела меня из моего  отчаянного положения и совершенно иначе направила разум»'. Опираясь на это  непосредственное «сознание жизни», не отъединявшее, а, наоборот, воссоединявшее  его с человечеством, жившим ранее и продолжающим жить, утверждая тем свое  бытие, писатель умозаключает: «Искать этого смысла жизни мне надо не у тех,  которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и  живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь»    

Но,  таким образом, сама проблема «смысла жизни перед лицом смерти» получила новый  поворот. Становилось очевидным, что вывод о «бессмысленности» жизни, сделанный  из факта человеческой смертности, был сделан по меньшей мере поспешно. Прежде  необходимо было доказать, почему до сих пор в человечестве не побеждала идея  «бессмысленности» жизни – ведь люди были смертны и раньше, а тем не менее они  не только жили, но и сознавали осмысленность своего существования,  благотворность того, что было дано им в качестве их бытия. А это значит, что  нужно было, не вставая на точку зрения капрала, считающего, будто он один  шагает в ногу, а вся рота идет не в ногу, сперва задаться вопросом: идет ли в  ногу сам этот капрал? И если не идет, то почему так получилось? Иначе говоря,  если некто, утверждающий, что жизнь абсолютно бессмысленна и гнусна, тем не  менее продолжает жить точно так же, как жили до него и живут при нем миллиарды  людей, вовсе не считающих ее таковой, то возникает вопрос: почему, по какой  причине возникло у него подобное убеждение?    

«Мне  только показалось сначала, – рассуждает Толстой, – что  знание дало положительный ответ – ответ Шопенгауэра: жизнь не имеет смысла, она  есть зло. Но, разобрав дело, я понял, что ответ не положительный, что мое  чувство только выразило его так. Ответ же строго выраженный, как он выражен и у  браминов, и у Соломона, и у Шопенгауэра, есть только ответ неопределенный, или  тожество: 0 = 0, жизнь, представляющаяся мне ничем, есть ничто. Так что знание  философское ничего не отрицает, а только отвечает, что вопрос этот не может  быть решен им, что для него решение остается неопределенным». И тем более  насущной становится необходимость ответить на вопрос: почему же вышеупомянутый  капрал пришел к выводу, что лишь он один идет в ногу, а вся рота – нет?    

Оказывается,  речь идет вовсе не о точном философском знании, а о некотором роде веры: одни  верят в то, что жизнь не имеет смысла, а другие не верят в это и, наоборот,  считают ее исполненной смысла. Поскольку же вера первых находится в разительном  контрасте не только с убеждением абсолютного большинства человечества, но и с  их собственной жизнью, с фактом их бытия, от которого они так и не отказались  на протяжении многих-многих лет, постольку именно она должна быть подвергнута  сомнению в первую очередь, а не вера тех, для кого жизнь обладает всей полнотой  смысла.    

«И я  понял, – пишет Толстой, – что вера этих людей – не та вера,  которой я искал, что их вера не есть вера, а только одно из эпикурейских  утешений в жизни. Я понял, что эта вера годится, может быть, хоть не для  утешения, а для некоторого рассеяния раскаивающемуся Соломону на смертном одре,  но она не может годиться для огромного большинства человечества, которое призвано  не потешаться, пользуясь трудами других, а творить жизнь. Для того чтобы все  человечество могло жить, для того чтоб оно продолжало жизнь, придавая ей смысл,  у них, у этих миллиардов, должно быть другое, настоящее знание веры. Ведь не  то, что мы с Соломоном и Шопенгауэром не убили себя, не это убедило меня в  существовании веры, а то, что жили эти миллиарды и живут и нас с Соломонами  вынесли на своих волнах жизни».    

В связи  с этим Толстой переадресовывает упрек людей, чей страх смерти обессмыслил для  них саму жизнь, им самим. Когда они говорят, что жизнь злая бессмыслица,  заслуживающая лишь уничтожения, то какую жизнь имеют они в виду – не свою ли  собственную (которая затем «проецируется» на жизнь «вообще»)? «Я понял, – пишет  Толстой, – что истину закрыло от меня не столько заблуждение моей  мысли, сколько самая жизнь моя в тех исключительных условиях эпикурейства,  удовлетворения похотям, в которых я провел ее. Я понял, что мой вопрос о том,  что есть моя жизнь, и ответ: зло, – был совершенно правилен.  Неправильно было только то, что ответ, относящийся только ко мне, я отнес к  жизни вообще: я спросил себя, что такое моя жизнь, и получил ответ: зло и  бессмыслица».    

Главное,  что придавало особую весомость возражениям Толстого Шопенгауэру, заключалось в  том, что в качестве «объекта критики» он взял не «другого», а самого себя.  Критика шопенгауэрского пессимизма была одновременно самокритикой Толстого,  пережившего и изжившего – философию Шопенгауэра «изнутри». Причем условием  освобождения Толстого от «завороженности» смертью, обессмысливающей жизнь,  бытие вообще, было именно резкое неприятие прежней установки, которую он  полубессознательно разделял вместе с немецким философом (и некоторыми из  россиян, модничавшими своим пессимизмом): мы – «хорошие», а жизнь – «плохая».  Мы, считающие жизнь бессмыслицей, «хороши», а все остальные, кто так не  считает, «плохи», – вот, согласно теперешнему убеждению Толстого,  изначально безнравственная, бессовестная, бесчестная установка, не преодолев  которую нельзя было не то что решить для себя проблему осмысленности жизни, но  и правильно ее поставить. Здесь, как видим, его нравственный переворот оказался  условием выхода из теоретического тупика – как это и до него случалось со  многими мыслителями.    

«Я  понял, – признает Толстой (и не надо думать, что это такое уж легкое  признание. – Ю.Д.), – что для того, чтобы понять смысл  жизни, надо прежде всего, чтобы жизнь была не бессмысленна и зла, а потом уже –  разум для того, чтобы понять ее. Я понял, почему я так долго ходил около такой  очевидной истины, и что если думать и говорить о жизни человека, то надо думать  и говорить о жизни человечества, а не о жизни нескольких паразитов жизни.  Истина эта была всегда истина, как 2х2=4, но я не признавал ее, потому что,  признав 2х2=4, я бы должен был признать, что я нехорош. А чувствовать себя  хорошим для меня было важнее и обязательнее, чем 2х2=4. Я полюбил хороших  людей, возненавидел себя, и я признал истину». Главное для русского писателя  заключалось в том, чтобы отказаться от точки зрения «мы» (»хорошие») и «они»  (»плохие») в применении к народу, среди которого – и во многом, очень многом –  за счет которого живешь. Оказывается, эта точка зрения поражает болезнью не  только нравственность, извращая ее и превращая в нечто самопротиворечивое и  фальшивое, но и теоретическое мышление – особенно когда речь идет о коренных  философских проблемах, располагающихся вокруг гамлетовского «быть или не  быть?».    

Цепь  умозаключений, по всей линии выстраивающихся против шопенгауэровского пессимизма,  приобретала у Толстого следующий вид. Русский писатель считает неверным такой  подход к оценке жизни, когда она рассматривается как нечто, находящееся «вне»  оценивающего ее человека, «по ту сторону» его собственной жизни,  «безотносительное» к качеству и содержанию этой индивидуальной жизни. Жизнь,  которая дается «в удел» каждому человеку, – это благо (каким является  всякое бытие в противоположность небытию), это дар, благотворный уже сам по  себе. А если человек превращает свою жизнь в нечто, что он расценивает как  бессмысленное и злое, то повинна в этом не жизнь сама по себе, а прежде всего  он сам, превративший благо в зло.    

Источник  такого превращения Толстой видит в исполненной всякой неправды отъединенности  индивидуальной жизни от жизни народа, шире – человечества. Причина этой  отъединенности видится писателю в отпадении от общего процесса «добывания», то  есть постоянного воспроизведения этой жизни, каковое, по его убеждению, есть и  призвание и долг каждого человека: деятельное выражение благодарности за тот  дар, что он получил. Воспроизводя жизнь свою в суровом и нелегком труде,  который «труден» точно так же, как трудно любое участие в реальном процессе,  любое опосредствование действительного течения жизни, человек учится «изнутри»  постигать осмысленность жизни, ее ритмичность, ее законосообразность, ее  необходимость, включая и необходимость индивидуальной человеческой кончины.    

Именно  конечность человека обусловливает непреложность нравственных законов, которым  он должен подчиняться. Представление об осмысленности жизни дается человеку как  награда за серьезное к ней отношение. Человек, всерьез стремящийся воздать  своей жизни за то благо – бытие, которое он получил вместе с нею, сам того не  замечая, приходит к нерушимому убеждению в осмысленности жизни. А это  убеждение, в свою очередь, дает ему силы, чтобы сносить все трудности, все  тяготы повседневного существования, не впадая в отчаяние и уныние.    

Но это  осмысленное отношение к жизни уже не предстает как нечто «партикулярное»: вот  «я», а вот «жизнь», и у «меня» с «нею» хорошие отношения. Жизнь потому и  предстает для человека исполненной смысла, что отношение к ней раскрывается  для. него через отношения к окружающим его людям, ко всем «другим».  Осмысленность этого отношения выражается для Толстого в формуле: «Не причиняй  другим того, чего не хочешь, чтобы они причинили тебе», или другое выражение  того же самого: «Поступай по отношению к другим так, как хочешь, чтобы они поступали  по отношению к тебе». Осмысленность эта, как видим, неотделима от той большой и  суровой ответственности, которая возлагается таким образом на человека. Она  есть воздаяние за праведность его отношения к другим людям. Гораздо легче тысячу  раз произнести приведенную этическую формулу, чем один раз всерьез поступить в  соответствии с нею, не считая при этом, что совершаешь подвиг  самопожертвования.    

Точно  так же, как, воспроизводя в повседневном труде свою «материальную жизнь»,  человек бессознательно приходит к выводу о ее «осмысленности», так же как и о  неслучайности своего присутствия в мире, – он же, воспроизводя вновь  и вновь свои отношения с другими людьми, реализуя в своем общении с другими  моральные принципы, сколь бы сложным и трудным это подчас ни было, приходит к  убеждению в абсолютности нравственных принципов, а следовательно, и в  осмысленности жизни в целом. Приходит еще до того, как начинает философствовать  о смысле жизни. Словом, и здесь убеждение в том, что жизнь имеет смысл, дается  человеку как награда за осмысленную жизнь.    

Однако и  это еще не все. Живя среди людей, разделяя с ними нелегкий труд по ежедневному,  ежечасному, ежеминутному воссозданию этой жизни (сохранение того, что было  даровано как бытие), человек учится любить людей: всем существом своим понимая  не только «необходимость», «неизбежность» другого человека, но и глубокую  осмысленность, благодатность этого факта: бытия другого человека. Опять-таки  еще до того, как он начинает осознавать это, человек – коль скоро он не  отъединен от других искусственным, ненормальным, аморальным образом – принимает  свое отношение к «другому» (к «другим») как внутреннее отношение своего собственного  бытия: он не мыслит своего бытия вне отношения к «другому» (»другим»). Он  воспринимает себя не как некую «безоконную монаду», самодовлеющий «атом», нечто  «уникальное» настолько, что вообще исключается его соизмеримость с чем бы то ни  было другим, от него отличным, а, наоборот, как открытость «другому» (»всем  остальным»).    

Здесь  обнаруживается неделимость жизни (бытия) как дара, который дается всем людям  вместе, хотя каждый из них несет за него совершенно индивидуальную, то есть ни  с кем не разделяемую, ответственность. Только «незамкнутый» человек, открытый  «другому» (»другим»), способен воистину оценить и сохранить этот дар, раскрыв и  утвердив его высокий смысл, тогда как человек «закрытый» начинает с искажения  смысла, дарованного ему, а потому и приходит к выводу о бессмысленности жизни.  Замкнувшись в своей индивидуальности, он воспринимает смерть с безграничным,  невыразимым ужасом.    

Наоборот:  для того, кто «открыт» другому (другим) в своем самом сокровенном, кто не  мыслит себя без другого, кто еще с раннего детства привык мыслить себя «вместе»  с другими, бессознательно принимая таким образом бытие не как свою «личную  собственность», но как нечто, дарованное людям всем вместе, кто, следовательно,  действительно любит других – в истинно нравственном смысле, для того смерть  перестает быть чем-то абсолютно непереносимым, поражающим его неизлечимой болезнью.  Постигнув через эту любовь смысл жизни, он верно постигает и смысл смерти – и  чем глубже он постигает этот смысл, тем меньше трепещет перед нею. Смерть  перестает мучить его своей бессмысленностью.    

Внутренне  постигнув, что жизнь есть нечто неизмеримо более широкое и глубокое, чем то,  что он пере-живает, про-живает, из-живает в качестве таковой, любящий человек  всем своим существом чувствует: она не кончается с его собственной кончиной.  Те, кого он любит, остаются жить, а в них – и он сам; и чем больше тех, кого он  действительно любит, тем больше его – общей с ними – жизни остается и после его  смерти. Людей этого типа Толстой и противопоставляет «своему кругу», видя в них  черты, которые недоступны тем, кто не способен «творить жизнь», «придавая ей  смысл».    

«В  противуположность тому, что чем мы умнее, тем менее понимаем смысл жизни и  видим какую-то злую насмешку в том, что мы страдаем и умираем, пишет  Толстой, – эти люди живут, страдают и приближаются к смерти с  спокойствием, чаще же всего с радостью. В противуположность тому, что спокойная  смерть, смерть без ужаса и отчаяния, есть самое редкое исключение в нашем  круге, смерть неспокойная, непокорная и нерадостная есть самое редкое  исключение среди народа. И таких людей, лишенных всего того, что для нас с  Соломоном есть единственное благо жизни, и испытывающих при этом величайшее  счастье, – многое множество... И все они, бесконечно различные по  своему нраву, уму, образованию, положению, все одинаково и совершенно  противуположно моему неведению знали смысл жизни и смерти, спокойно трудились,  переносили лишения и страдания, жили и умирали, видя в этом не суету, а добро».    

Пытаясь  в одном слове выразить то, что одновременно и придает смысл жизни, и составляет  ее сокровенный смысл, Толстой произносил всегда одно и то же: любовь – как  источник нравственной связи человека с миром и людьми, его окружающими. Любовь  как этический принцип означает, по убеждению русского писателя, прежде всего  бережное и благодарное отношение человека к своему бытию, понятому как дар – дар  высшей любви. Потому бытие предстает в глазах Толстого не как пустой и  бессодержательный эмпирический факт, который еще только предстоит «наполнить»  смыслом – точка зрения неокантианцев, но как факт нравственный: благо. Такое  отношение, в свою очередь, предполагает непосредственное, идущее из глубины  человеческого существования постижение бытия как абсолютной целостности и  единства, и, следовательно, хотя и переживаемого каждым из существующих людей  как его дар, как нечто, дарованное именно ему, – в смысле  ответственности за него, однако принадлежащий ему вместе с другими. Ведь стоит  только «отмыслить» от моего бытия бытие всех других людей, как тут же исчезнет  и мое собственное бытие.    

По этой  причине моя благодарная любовь к бытию, которое непосредственно раскрывается  мне во мне самом, с тою же непосредственностью переживается мною как любовь к  другим людям, участвующим в «моем» бытии точно так же, как я участвую в «их»  бытии, – еще один способ постижения «всеединства», бытия,  непосредственно доступный, однако, лишь тому, кто (в силу неестественных,  ненормальных и, следовательно, безнравственных обстоятельств индивидуального  развития) не был оторван от жизни тех миллионов и миллионов людей, которые  своим повседневным трудом и своим постоянным общением друг с другом оберегают  дарованное всем людям благо: бытие человечества.    

Эта  идея, которая, открывшись ему на рубеже 1880-1890-х годов, все глубже и глубже  осознавалась Толстым, легла в основу его последующего  литературно-художественного творчества – здесь она выверялась и уточнялась на  материале живых человеческих судеб.    

В таких  произведениях Л.Н.Толстого, как «Смерть Ивана Ильича», «Записки сумасшедшего»,  «Хозяин и работник», «Окончание малороссийской легенды „Сорок лет“, изданной  Костомаровым в 1881 году», и ряде других эта идея была повернута своей наиболее  драматической стороной. Толстой показал невыносимый страх смерти как выражение  бессмысленности жизни человека, им одержимого, а его преодоление – как прорыв  человека, отгороженного этим страхом от других людей, – к ним,  перестающим быть «другими». Прорыв, который согласно Толстому дается только  любовью. С ее помощью человек обретает сознание истинного смысла жизни, равно  как и понимание того, что его панический, леденящий душу и парализующий ее  страх перед смертью был лишь иным выражением бессмысленности его – «безлюбой» –  жизни; и что не сам этот страх отгораживал его от других людей, а, наоборот,  его изначальная отгороженность от них – его неспособность полюбить их – была  истинной причиной этой фатальной отъединенности – замкнутости в батисферу  собственной «самости», обрекшей человека на полнейшую «завороженность»,  «загипнотизированность» видением своей неминуемой смерти, разрушительных процессов  его тела, толкающих человека в объятия небытия.    

Пока  человек отъединен от других людей, пока он живет безлюбой жизнью, ощущая жизнь  как нечто, данное только ему, чем он обладает на правах собственности – частной  собственности, которая не может и не должна быть «разделена» с другими в акте  искренней любви-самоотдачи (хотя только в нем и раскрывается единство и  «неделимость» бытия) – он согласно Толстому неизбежно будет подвержен тем  состояниям, которые с такой невыносимой болезненностью переживались людьми  вроде Ивана Ильича Головина или автора «Записок сумасшедшего».    

«Я не  спал... Мне страшно было встать, разгулять сон и сидеть в этой комнате страшно.  Я не встал и стал задремывать... Я был опять так же пробужден, как на телеге.  Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я  везу себя. От чего, куда я убегаю? Я убегаю от чего-то страшного и не могу  убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. Ни  пензенское, ни какое именье ничего не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то  надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не  могу уйти от себя... Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но  оно вышло за мной и омрачало все. Мне так же, еще больше страшно было. „Да что  это за глупость, – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего  боюсь“. – „Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я  тут“. Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она вот она, а ее не  должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать  того, что испытывал, тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел,  чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно  быть. Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем  совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался  стряхнуть этот ужас... Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше  подсвечника, все говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не  должно быть... Я лег было. Но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И  тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только  духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о  жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно».