1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Медленно прошёл к окну и сел там, вытянув ноги.
   
— Я же говорил ему… Начальство было?
   
— Вчера. Становой.
   
— Ну, что же? — спросил он и сам себе ответил:
   
— Конечно — ничего!
   
Я сказал ему, что становой, как всегда, остановился у Кузьмина и велел посадить в холодную Кукушкина за пощёчину лавочнику.
   
— Так. Ну, что же тут скажешь?
   
Я ушёл в кухню кипятить самовар.
   
За чаем Ромась говорил:
   
— Жалко этот народ, — лучших своих убивает он! Можно думать — боится их. «Не ко двору» они ему, как здесь говорят. Когда шёл я этапом в Сибирь эту, — каторжанин один рассказал мне: занимался он воровством, была у него целая шайка, пятеро. И вот один начал говорить: «Бросимте, братцы, воровство, всё равно — толку нет, живём плохо!» И за это они его удушили, когда он пьяный спал. Рассказчик очень хвалил мне убитого: «Троих, говорит, прикончил я после того — не жалко, а товарища до сего дня жалею, хороший был товарищ, умный, весёлый, чистая душа». — «Что же вы убили его, спрашиваю, боялись — выдаст?» Даже обиделся: «Нет, говорит, он бы ни за какие деньги не выдал, ни за что! А — так как-то, неладно стало дружить с ним, все мы — грешны, а он будто праведник. Нехорошо».
   
Хохол встал и начал шагать по комнате, заложив руки за спину, держа в зубах трубку, белый весь, в длинной татарской рубахе до пят. Крепко топая босыми подошвами, он говорил тихо и задумчиво:
   
— Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из жизни хорошего человека. Два отношения к таким людям: либо их всячески уничтожают, сначала затравив хорошенько, или — как собаки — смотрят им в глаза, ползают пред ними на брюхе. Это — реже. А учиться жить у них, подражать им — не могут, не умеют. Может быть — не хотят?
   
Взяв стакан остывшего чая, он сказал:
   
— Могут и не хотеть! Подумайте, — люди с великим трудом наладили для себя какую-то жизнь, привыкли к ней, а кто-то один — бунтует: не так живёте! Не так? Да мы же лучшие силы наши вложили в эту жизнь, дьявол тебя возьми! И — бац его, учителя, праведника. Не мешай! А всё же таки живая правда с теми, которые говорят: не так живёте! С ними правда. И это они двигают жизнь к лучшему.
   
Махнув рукою на полку книг, он добавил:
   
— Особенно — эти! Эх, если б я мог написать книгу! Но — не гожусь на это, — мысли у меня тяжёлые, нескладные.
   
Он сел за стол, облокотился и, сжав голову руками, сказал:
   
— Как жалко Изота…
   
И долго молчал.
   
— Ну, давайте ляжем спать…
   
Я ушёл к себе, на чердак, сел у окна. Над полями вспыхивали зарницы, обнимая половину небес; казалось, что луна испуганно вздрагивает, когда по небу разольётся прозрачный, красноватый свет. Надрывно лаяли и выли собаки, и, если б не этот вой, можно было бы вообразить себя живущим на необитаемом острове. Рокотал отдалённый гром, в окно вливался тяжёлый поток душного тепла.
   
Предо мною лежало тело Изота, на берегу, под кустами ивняка. Синее лицо его было обращено к небу, а остеклевшие глаза строго смотрели внутрь себя. Золотистая борода слиплась острыми комьями, в ней прятался изумлённо открытый рот.
   
«Главное, Максимыч, доброта, ласка! Я пасху люблю за то, что она — самый ласковый праздник!»
   
К синим его ногам, чисто вымытым Волгой, прилипли синие штаны, высохнув на знойном солнце. Мухи гудели над лицом рыбака, от его тела исходил одуряющий, тошнотворный запах.
   
Тяжёлые шаги на лестнице; согнувшись в двери, вошёл Ромась и сел на мою койку, собрав бороду в горсть.
   
— А я, знаете, женюсь! Да.
   
— Трудно будет здесь женщине…
   
Он пристально посмотрел на меня, как будто ожидая: что ещё скажу я? Но я не находил, что сказать. Отблески зарниц вторгались в комнату, заливая её призрачным светом.
   
— Женюсь на Маше Деренковой…
   
Я невольно улыбнулся: до этой минуты мне не приходило в голову, что эту девушку можно назвать — Маша. Забавно. Не помню, чтоб отец или братья называли её так — Маша.
   
— Вы что смеётесь?
   
— Так.
   
— Думаете — стар я для неё?
   
— О, нет!
   
— Она сказала мне, что вы были влюблены в неё.
   
— Кажется — да.
   
— А теперь? Прошло?
   
— Да, я думаю.
   
Он выпустил бороду из пальцев, тихо говоря:
   
— В ваши годы это часто кажется, а в мои — это уж не кажется, но просто охватывает всего, и ни о чём нельзя больше думать, нет сил!
   
И, оскалив крепкие зубы усмешкой, он продолжал:
   
— Антоний проиграл цезарю Октавиану битву при Акциуме потому, что, бросив свой флот и командование, побежал на своём корабле вслед за Клеопатрой, когда она испугалась и отплыла из боя, — вот что бывает!
   
Встал Ромась, выпрямился и повторил, как поступающий против своей воли:
   
— Так вот как — женюсь!
   
— Скоро?
   
— Осенью. Когда кончим с яблоками.
   
Он ушёл, наклонив голову в двери ниже, чем это было необходимо, а я лёг спать, думая, что, пожалуй, лучше будет, если я осенью уйду отсюда. Зачем он сказал про Антония? Не понравилось это мне.
   
Уже наступала пора снимать скороспелые сорта яблок. Урожай был обилен, ветви яблонь гнулись до земли под тяжестью плодов. Острый запах окутал сады, там гомонили дети, собирая червобоину и сбитые ветром жёлтые и розовые яблоки.
   
В первых числах августа Ромась приплыл из Казани с дощаником товара и другим, гружённым коробами. Было утро, часов восемь буднего дня. Хохол только что переоделся, вымылся и, собираясь пить чай, весело говорил:
   
— А хорошо плыть ночью по реке…
   
И вдруг, потянув носом, спросил озабоченно:
   
— Как будто — гарью пахнет?
   
В ту же минуту на дворе раздался вопль Аксиньи:
   
— Горим!
   
Мы бросились на двор, — горела стена сарая со стороны огорода, в сарае мы держали керосин, дёготь, масло. Несколько секунд мы оторопело смотрели, как деловито жёлтые языки огня, обесцвеченные ярким солнцем, лижут стену, загибаются на крышу. Аксинья притащила ведро воды. Хохол выплеснул его на цветущую стену, бросил ведро и сказал:
   
— К чорту! Выкатывайте бочки, Максимыч! Аксинья — в лавку!
   
Я быстро выкатил на двор и на улицу бочку дёгтя и взялся за бочку керосина, но, когда я повернул её, — оказалось, что втулка бочки открыта, и керосин потёк на землю. Пока я искал втулку, огонь — не ждал, сквозь дощатые сени сарая просунулись острые его клинья, потрескивала крыша, и что-то насмешливо пело. Выкатив неполную бочку, я увидал, что по улице отовсюду с воем и визгом бегут бабы, дети. Хохол и Аксинья выносят из лавки товар, спуская его в овраг, а среди улицы стоит чёрная, седая старуха и, грозя кулаком, кричит пронзительно:
   
— А-а-а, дьяволы!..
   
Снова вбежав в сарай, я нашёл его полным густейшего дыма, в дыму гудело, трещало, с крыши свешивались, извиваясь, красные ленты, а стена уже превратилась в раскалённую решётку. Дым душил меня и ослеплял, у меня едва хватило сил подкатить бочку к двери сарая, в дверях она застряла и дальше не шла, а с крыши на меня сыпались искры, жаля кожу. Я закричал о помощи, прибежал Хохол, схватил меня за руку и вытолкнул на двор.
   
— Бегите прочь! Сейчас взорвёт…
   
Он бросился в сени, а я за ним и — на чердак, там у меня лежало много книг. Вышвырнув их в окно, я захотел отправить вслед за ними ящик шапок, окно было узко для него, тогда я начал выбивать косяки полупудовой гирей, но — глухо бухнуло, на крышу сильно плеснуло, я понял, что это взорвалась бочка керосина, крыша надо мною запылала, затрещала, мимо окна лилась, заглядывая в него, рыжая струя огня, и мне стало нестерпимо жарко. Бросился к лестнице, — густые облака дыма поднимались навстречу мне, по ступенькам вползали багровые змеи, а внизу, в сенях, так трещало, точно чьи-то железные зубы грызли дерево. Я — растерялся. Ослеплённый дымом, задыхаясь, я стоял неподвижно какие-то бесконечные секунды. В слуховое окно над лестницей заглянула рыжебородая, жёлтая рожа, судорожно искривилась, исчезла, и тотчас же крышу пронзили кровавые копья пламени.
   
Помню, мне казалось, что волосы на голове моей трещат, и кроме этого, я не слышал иных звуков. Понимал, что — погиб, отяжелели ноги. и было больно глазам, хотя я закрыл их руками.
   
Мудрый инстинкт жизни подсказал мне единственный путь спасения — я схватил в охапку мой тюфяк, подушку, связку мочала, окутал голову овчинным тулупом Ромася и выпрыгнул в окно.
   
Очнулся я на краю оврага, предо мною сидел на корточках Ромась и кричал:
   
— Что-о?
   
Я встал на ноги, очумело глядя, как таяла наша изба, вся в красных стружках, чёрную землю пред нею лизали алые, собачьи языки. Окна дышали чёрным дымом, на крыше росли, качаясь, жёлтые цветы.
   
— Ну, что? — кричал Хохол. Его лицо, облитое потом, выпачканное сажей, плакало грязными слезами, глаза испуганно мигали, в мокрой бороде запуталось мочало. Меня облила освежающая волна радости — такое огромное, мощное чувство! — потом ожгла боль в левой ноге, я лёг и сказал Хохлу:
   
— Ногу вывихнул.
   
Ощупав ногу, он вдруг дёрнул её — меня хлестнуло острой болью, и через несколько минут, пьяный от радости, прихрамывая, я сносил к нашей бане спасённые вещи, а Ромась, с трубкой в зубах, весело говорил:
   
— Был уверен, что сгорите вы, когда взорвало бочку и керосин хлынул на крышу. Огонь столбом поднялся, очень высоко, а потом в небе вырос эдакий гриб и вся изба сразу окунулась в огонь. Ну, думаю, пропал Максимыч!
   
Он был уже спокоен, как всегда, аккуратно укладывал вещи в кучу и говорил чумазой, растрёпанной Аксинье:
   
— Сидите тут, стерегите, чтоб не воровали, а я пойду гасить…
   
В дыму под оврагом летали белые куски бумаги.
   
— Эх, — сказал Ромась, — жалко книг! Родные книжки были…
   
Горело уже четыре избы. День был тихий, огонь не торопился, растекаясь направо и налево, гибкие крючья его цеплялись за плетни и крыши как бы неохотно. Раскалённый гребень чесал солому крыш, кривые, огненные пальцы перебирали плетни, играя на них, как на гуслях, в дымном воздухе разносилось злорадно ноющее, жаркое пение пламени и тихий, почти нежно звучавший треск тающего дерева. Из облака дыма падали на улицу и во дворы золотые «галки», бестолково суетились мужики и бабы, заботясь каждый о своём, и непрерывно звучал воющий крик:
   
— Воды-ы!
   
Вода была далеко, под горой, в Волге. Ромась быстро сбил мужиков в кучу, хватая их за плечи, толкая, потом разделил на две группы и приказал ломать плетни и службы по обе стороны пожарища. Его покорно слушались, и началась более разумная борьба с уверенным стремлением огня пожрать весь «порядок», всю улицу. Но работали всё-таки боязливо и как-то безнадёжно, точно делая чужое дело.
   
Я был настроен радостно, чувствовал себя сильным, как никогда. В конце улицы я заметил кучку богатеев со старостой и Кузьминым во главе, они стояли, ничего не делая, как зрители, кричали, размахивая руками и палками. С поля, верхами, скакали мужики, взмахивая локтями до ушей, вопили бабы встречу им, бегали мальчишки.
   
Загорались службы ещё одного двора, нужно было как можно скорее разобрать стену хлева, она была сплетена из толстых сучьев и уже украшена алыми лентами пламени. Мужики начали подрубать колья плетня, на них посыпались искры, угли, и они отскочили прочь, затирая ладонями тлеющие рубахи.
   
— Не трусь! — кричал Хохол.
   
Это не помогло. Тогда он сорвал шапку с кого-то, нахлобучил её на мою голову:
   
— Рубите с того конца, а я — здесь!
   
Я подрубил один, два кола, — стена закачалась, тогда я влез на неё, ухватился за верх, а Хохол потянул меня за ноги на себя, и вся полоса плетня упала, покрыв меня почти до головы. Мужики дружно выволокли плетень на улицу.
   
— Обожглись? — спросил Ромась.
   
Его заботливость увеличивала мои силы и ловкость. Хотелось отличиться пред этим, дорогим для меня, человеком, и я неистовствовал, лишь бы заслужить его похвалу. А в туче дыма всё ещё летали, точно голуби, страницы наших книг.
   
С правой стороны удалось прервать распространение пожара, а влево он распространялся всё шире, захватывая уже десятый двор. Оставив часть мужиков следить за хитростями красных змей, Ромась погнал большинство работников в левую; пробегая мимо богатеев, я услыхал чьё-то злое восклицание:
   
— Поджог!
   
А лавочник сказал:
   
— В бане у него поглядеть надо!
   
Эти слова неприятно засели мне в память.
   
Известно, что возбуждение, радостное — особенно, увеличивает силы; я был возбуждён, работал самозабвенно и наконец «выбился из сил». Помню, что сидел на земле, прислоняясь спиною к чему-то горячему. Ромась поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив нас, почтительно бормотали:
   
— Силёнка у ребёнка!
   
— Этот — не выдаст…
   
Я прижался головою к ноге Ромася и постыднейше заплакал, а он гладил меня по мокрой голове, говоря:
   
— Отдохните! Довольно.
   
Кукушкин и Баринов, оба закоптевшие, как черти, повели меня в овраг, утешая:
   
— Ничего, брат! Кончилось.
   
— Испугался?
   
Я не успел ещё отлежаться и придти в себя, когда увидал, что в овраг, к нашей бане, спускается человек десять «богачей», впереди их — староста, а сзади его двое сотских ведут под руки Ромася. Он — без шапки, рукав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нахмурено и страшно. Солдат Костин, размахивая палкой, неистово орёт:
   
— В огонь, еретицкую душу!
   
— Отпирай баню…
   
— Ломайте замок — ключ потерян, — громко сказал Ромась.
   
Я вскочил на ноги, схватил с земли кол и встал рядом с ним. Сотские отодвинулись, а староста визгливо, испуганно сказал:
   
— Православные, — ломать замки не позволено!
   
Указывая на меня, Кузьмин кричал:
   
— Вот этот ещё… Кто таков?
   
— Спокойно, Максимыч, — говорил Ромась. — Они думают, что я спрятал товар в бане и сам поджёг лавку.
   
— Оба вы!
   
— Ломай!
   
— Православные…
   
— Отвечаем!
   
— Наш ответ…
   
Ромась шепнул:
   
— Встаньте спиной к моей спине! Чтобы сзади не ударили…
   
Замок бани сломали, несколько человек сразу втиснулось в дверь и почти тотчас же вылезли оттуда, а я, тем временем, сунул кол в руку Ромася и поднял с земли другой.
   
— Ничего нет…
   
— Ничего?
   
— Ах, дьяволы!
   
Кто-то робко сказал:
   
— Напрасно, мужики…
   
И в ответ несколько голосов буйно, как пьяные:
   
— Чего — напрасно?
   
— В огонь!
   
— Смутьяны…
   
— Артели затевают!
   
— Воры! И компания у них — воры!
   
— Цыц! — громко крикнул Ромась. — Ну, — видели вы, что в бане у меня товар не спрятан, — чего ещё надо вам? Всё сгорело, осталось — вот: видите? Какая польза была мне поджигать своё добро?
   
— Застраховано!
   
И снова десять глоток яростно заорали:
   
— Чего глядеть на них?
   
— Будет! Натерпелись…
   
У меня ноги тряслись и потемнело в глазах. Сквозь красноватый туман я видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов на них и едва сдерживал злое желание бить этих людей. А они орали, прыгая вокруг нас.
   
— Ага-а, колья взяли.
   
— С кольями?!
   
— Оторвут они бороду мне, — говорил Хохол, и я чувствовал, что он усмехается. — И вам попадёт, Максимыч, — эх! Но — спокойно — спокойно…
   
— Глядите, у молодого топор!
   
У меня за поясом штанов действительно торчал плотничный топор, я забыл о нём.
   
— Как будто — трусят, — соображал Ромась. — Однако вы топором не действуйте, если что…
   
Незнакомый, маленький и хромой мужичонка, смешно приплясывая, неистово визжал:
   
— Кирпичами их издаля! Бей в мою голову!
   
Он действительно схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил его мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, свалился на него Кукушкин, и они, обнявшись, покатились в овраг. За Кукушкиным прибежал Панков, Баринов, кузнец, ещё человек десять, и тотчас же Кузьмин солидно заговорил:
   
— Ты, Михайло Антонов, человек умный, тебе известно: пожар мужика с ума сводит…
   
— Идёмте, Максимыч, на берег, в трактир, — сказал Ромась и, вынув трубку изо рта, резким движеньем сунул её в карман штанов. Подпираясь колом, он устало полез из оврага, и когда Кузьмин, идя рядом с ним, сказал что-то, он, не взглянув на него, ответил:
   
— Пошёл прочь, дурак!
   
На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине её стояла печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок. Торчали докрасна раскалённые прутья койки, точно ноги паука. Обугленные вереи ворот стояли у костра чёрными сторожами, одна верея в красной шапке углей и в огоньках, похожих на перья петуха.
   
— Сгорели книги, — сказал Хохол, вздохнув. — Это досадно!
   
Мальчишки загоняли палками в грязь улицы большие головни, точно поросят, они шипели и гасли, наполняя воздух едким беловатым дымом. Человек, лет пяти от роду, беловолосый, голубоглазый, сидя в тёплой, чёрной луже, бил палкой по измятому ведру, сосредоточенно наслаждаясь звуками ударов по железу. Мрачно шагали погорельцы, стаскивая в кучи уцелевшую домашнюю утварь. Плакали и ругались бабы, ссорясь из-за обгоревших кусков дерева. В садах за пожарищем недвижимо стояли деревья, листва многих порыжела от жары, и обилие румяных яблок стало виднее.
   
Мы сошли к реке, выкупались и потом молча пили чай в трактире на берегу.
   
— А с яблоками мироеды проиграли дело, — сказал Ромась.
   
Пришёл Панков, задумчивый и более мягкий, чем всегда.
   
— Что, брат? — спросил Хохол.
   
Панков пожал плечами:
   
— У меня изба застрахована была.
   
Помолчали, странно, как незнакомые, присматриваясь друг ко другу щупающими глазами.
   
— Что теперь будешь делать, Михаил Антоныч?
   
— Подумаю.
   
— Уехать надо тебе отсюда.
   
— Посмотрю.
   
— У меня план есть, — сказал Панков, — пойдём на волю, поговорим.
   
Пошли. В дверях Панков обернулся и сказал мне:
   
— А — не робок ты! Тебе здесь — можно жить, тебя бояться будут…
   
Я тоже вышел на берег, лёг под кустами, глядя на реку.
   
Жарко, хотя солнце уже опускалось к западу. Широким свитком развернулось предо мною всё пережитое в этом селе — как будто красками написано на полосе реки. Грустно было мне. Но скоро одолела усталость, и я крепко заснул.
   
— Эй, — слышал я сквозь сон, чувствуя, что меня трясут и тащат куда-то. — Помер ты, что ли? Очнись!
   
За рекой над лугами светилась багровая луна, большая, точно колесо. Надо мною наклонился Баринов, раскачивая меня.
   
— Иди, Хохол тебя ищет, беспокоится!
   
Идя сзади меня, он ворчал:
   
— Тебе нельзя спать где попало! Пройдёт по горе человек, оступится — спустит на тебя камень. А то и нарочно спустит. У нас — не шутят. Народ, братец ты мой, зло помнит. Окроме зла, ему и помнить нечего.
   
В кустах на берегу кто-то тихонько возился, — шевелились ветви.
   
— Нашёл? — спросил звучный голос Мигуна.
   
— Веду, — ответил Баринов.
   
И, отойдя шагов десять, сказал, вздохнув:
   
— Рыбу воровать собирается. Тоже и Мигуну — не легка жизнь.
   
Ромась встретил меня сердитым упрёком:
   
— Вы что же гуляете? Хотите, чтоб вздули вас?
   
А когда мы остались одни, он сказал хмуро и тихо:
   
— Панков предлагает вам остаться у него. Он хочет лавку открыть. Я вам не советую. А вот что, я продал ему всё, что осталось, уеду в Вятку и через некоторое время выпишу вас к себе. Идёт?
   
— Подумаю.
   
— Думайте.
   
Он лёг на пол, повозился немного и замолчал. Сидя у окна, я смотрел на Волгу. Отражения луны напоминали мне огни пожара. Под луговым берегом тяжко шлёпал плицами колёс буксирный пароход, три мачтовых огня плыли во тьме, касаясь звёзд и порою закрывая их.
   
— Сердитесь на мужиков? — сонно спросил Ромась. — Не надо. Они только глупы. Злоба — это глупость.
   
Слова его не утешали, не могли смягчить мое ожесточение и остроту обиды моей. Я видел пред собою звериные, волосатые пасти, извергавшие злой визг:
   
«Кирпичами издаля!»
   
В это время я ещё не умел забывать то, что не нужно мне. Да, я видел, что в каждом из этих людей, взятом отдельно, не много злобы, а часто и совсем нет её. Это, в сущности, добрые звери, — любого из них нетрудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет слушать с доверием ребёнка рассказы о поисках разума и счастья, о подвигах великодушия. Странной душе этих людей дорого всё, что возбуждает мечту о возможности лёгкой жизни по законам личной воли.
   
Но когда на сельских сходах или в трактире на берегу эти люди соберутся серой кучей, они прячут куда-то всё своё хорошее и облачаются, как попы, в ризы лжи и лицемерия, в них начинает играть собачья угодливость пред сильными, и тогда на них противно смотреть. Или — неожиданно их охватывает волчья злоба, ощетинясь, оскалив зубы, они дико воют друг на друга, готовы драться — и дерутся — из-за пустяка. В эти минуты они страшны и могут разрушить церковь, куда ещё вчера вечером шли кротко и покорно, как овцы в хлев. У них есть поэты и сказочники, — никем не любимые, они живут на смех селу, без помощи, в презрении.
   
Не умею, не могу жить среди этих людей. И я изложил все мои горькие думы Ромасю в тот день, когда мы расставались с ним.
   
— Преждевременный вывод, — заметил он с упрёком.
   
— Но — что же делать, если он сложился?
   
— Неверный вывод! Неосновательно.
   
Он долго убеждал меня хорошими словами в том, что я не прав, ошибаюсь.
   
— Не торопитесь осуждать! Осудить — всего проще, не увлекайтесь этим. Смотрите на всё спокойно, памятуя об одном: всё проходит, всё изменяется к лучшему. Медленно? Зато — прочно! Заглядывайте всюду, ощупывайте всё, будьте бесстрашны, но — не торопитесь осудить. До свидания, дружище!
   
Это свидание состоялось через пятнадцать лет в Седлеце, после того, как Ромась отбыл по делу «народоправцев» ещё одну десятигодовую ссылку в Якутской области.
   
Меня свинцом облила тоска, когда он уехал из Красновидова, я заметался по селу, точно кутёнок, потерявший хозяина. Я ходил с Бариновым по деревням, работали у богатых мужиков, молотили, рыли картофель, чистили сады. Жил я у него в бане.
   
— Лексей Максимыч, воевода без народа, — как же, а? — спросил он меня дождливой ночью. — Едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего тут? Не любят здесь нашего брата, эдаких. Ещё — того, как-нибудь, под пьяную руку…
   
Не впервые говорил это Баринов. Он тоже почему-то затосковал, его обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно заплутавшийся в лесу.
   
В окно бани хлестал дождь, угол её подмывал поток воды, бурно стекая на дно оврага. Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы. Баринов тихо спрашивал:
   
— Едем, а? Завтра?
   
Поехали.
   
   
…Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней ночью, сидя на корме баржи, у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головою, — водит, топая по палубе тяжёлыми ногами, и густо вздыхает:
   
— О-уп!.. О-рро-у…
   
За кормой шёлково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безбрежная. Над рекою клубятся чёрные тучи осени. Всё вокруг — только медленное движение тьмы, она стёрла берега, кажется, что вся земля растаяла в ней, превращена в дымное и жидкое, непрерывно, бесконечно, всею массой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни солнца, ни луны, ни звёзд.
   
Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый буксирный пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька — два над водою и один высоко над ними — провожают его; ближе ко мне под тучами плывут, точно золотые караси, ещё четыре, один из них — огонь фонаря на мачте нашей баржи.
   
Я чувствую себя заключённым внутри холодного, масляного пузыря, он тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне кажется, что движение постепенно замирает и близок момент, когда оно совсем остановится, — пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как надписи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
   
И большой человек в рваном овчинном тулупе, в лохматой бараньей шапке, шагающий у руля, остановится недвижимо, заколдованный навеки, не будет рычать:
   
— Орр-оп! О-урр…
   
Я спросил его:
   
— Как тебя звать?
   
— А зачем тебе знать? — глухо ответил он.
   
На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого человека, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое. Становясь к рулю, он вылил в деревянный ковш бутылку водки, выпил её в два приёма, как воду, и закусил яблоком. А когда буксир дёрнул баржу, человек, вцепившись в рычаг руля, взглянул на красный круг солнца и, тряхнув башкой, сказал строго:
   
— Благослови осподь!
   
Пароход ведёт из Нижнего, с ярмарки, в Астрахань четыре баржи, гружённые штучным железом, бочками сахара и какими-то тяжёлыми ящиками, — всё это для Персии. Баринов постучал по ящикам ногою, понюхал, подумал и сказал:
   
— Не иначе — ружья, с Ижевского завода…
   
Но рулевой ткнул его кулаком в живот и спросил:
   
— Тебе какое дело?
   
— В мыслях моих…
   
— А — в морду — хочешь?
   
За проезд на пассажирском пароходе нам нечем платить, мы взяты на баржу «из милости», и, хотя мы «держим вахту», как матросы, все на барже смотрят на нас, точно на нищих.
   
— А ты говоришь — народ, — упрекает меня Баринов. — Тут — просто: кто на ком сел верхом…
   
Тьма так плотна, что барж не видно, видишь только освещённые огнями фонарей острия мачт на фоне дымных туч. Тучи пахнут нефтью.
   
Меня раздражает угрюмое молчание рулевого. Я назначен боцманом «вахтить» на руле в помощь этому зверю. Следя за движением огней, на поворотах, он тихо говорит мне:
   
— Эй, берись!
   
Вскакиваю на ноги и ворочаю рычаг руля.
   
— Ладно, — ворчит он.
   
Я снова сажусь на палубу. Разговориться с этим человеком — не удаётся, он отвечает вопросами:
   
— А тебе что за дело?
   
О чём он думает? Когда проходили место, где жёлтые воды Камы вливаются в стальную полосу Волги, он, посмотрев на север, проворчал:
   
— Сволочь.
   
— Кто?
   
Не ответил.
   
Где-то далеко, в пропастях тьмы, воют и лают собаки. Это напоминает о каких-то остатках жизни, ещё не раздавленных тьмою. Это кажется недосягаемо далёким и ненужным.
   
— Собаки тут плохие, — неожиданно говорит человек у руля.
   
— Где — тут?
   
— Везде. У нас собака — настоящий зверь…
   
— Ты — откуда?
   
— Вологодской.
   
И, точно картофель из прорванного мешка, покатились серые, тяжёлые слова:
   
— Это — кто с тобой — дядя? Дурак он, по-моему. А у меня дядя умный. Лихой. Богач. В Симбирском пристань держит. Трактир. На берегу.
   
Выговорив всё это медленно и как бы с трудом, человек уставился невидимыми глазами на мачтовый фонарь парохода, следя, как он ползёт в сетях тьмы золотым пауком.
   
— Берись, ну… Грамотный? Не знаешь — кто законы пишет?
   
Не дождавшись ответа, он продолжает:
   
— Разно говорят: одни — царь, другие — митрополит Сенат. Кабы я наверно знал — кто, сходил бы к нему. Сказал бы: ты пиши законы так, чтобы я замахнуться не мог, а не то что ударить! Закон должен быть железный. Как ключ. Заперли мне сердце, и шабаш! Тогда я — отвечаю! А так — не отвечаю! Нет.
   
Он бормотал для себя, всё более тихо и бессвязно, пристукивая кулаком по дереву рычага.
   
С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же излишен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной ночью. У бортов парохода по чёрной воде жёлтыми масляными пятнами плывут отсветы огней и тают, бессильные осветить что-либо. А над нами точно ил течёт, так вязки и густы тёмные, сочные облака. Мы всё глубже скользим в безмолвные недра тьмы.
   
Человек угрюмо жаловался:
   
— К чему довели меня? Сердце не дышит…
   
Безразличие овладело мною, безразличие и холодная тоска. Захотелось спать.
   
Осторожно, с трудом продираясь сквозь тучи, подкрался рассвет без солнца, немощный и серый. Окрасил воду в цвет свинца, показал на берегах жёлтые кусты, железные, ржавчиной покрытые сосны, тёмные лапы их ветвей, вереницу изб деревни, фигуру мужика, точно вырубленную из камня. Над баржой пролетела чайка, свистнув кривыми крыльями.
   
Меня и рулевого сменили с вахты, я залез под брезент и уснул, но вскоре — так показалось мне — меня разбудил топот ног и крики. Высунув голову из-под брезента, я увидал, что трое матросов, прижав рулевого к стенке «конторки», разноголосно кричат:
   
— Брось, Петруха!
   
— Господь с тобой, — ничего!
   
— А ты — полно!
   
Скрестив руки, вцепившись пальцами в плечи себе, он стоял спокойно, прижимая ногою к палубе какой-то узел, смотрел на всех по очереди и хрипло уговаривал:
   
— Дайте от греха уйти!
   
Он был бос, без шапки, в одной рубахе и портах, тёмная куча нечёсанных волос торчала на его голове, они спускались на упрямый, выпуклый лоб, под ним видно было маленькие глаза крота, налитые кровью, они смотрели умоляюще, тревожно.
   
— Утонешь! — говорили ему.
   
— Я? Никак. Пустите, братцы! Не пустите — убью его! Как приплывём в Симбирской, так и…
   
— Да перестань!
   
— Эх, братцы…
   
Он медленно, широко развёл руки, опустился на колени и, касаясь руками «конторки», точно распятый, повторил:
   
— Дайте от греха бежать!
   
В голосе его, странно глубоком, было что-то потрясающее, раскинутые руки, длинные, как вёсла, дрожали, обращены ладонями к людям. Дрожало и его медвежье лицо в косматой бороде, кротовые, слепые глаза тёмными шариками выкатились из орбит. Казалось, что невидимая рука вцепилась в горло ему и душит.
   
Мужики молча расступились пред ним, он неуклюже встал на ноги, поднял узел, сказал:
   
— Вот — спасибо!
   
Подошёл к борту и с неожиданной лёгкостью прыгнул в реку. Я тоже бросился к борту и увидал, как Петруха, болтая головою, надел на неё — шапкой — свой узел и поплыл, наискось течения, к песчаному берегу, где, встречу ему, нагибались под ветром кусты, сбрасывая в воду жёлтые листья.
   
Мужики говорили:
   
— Одолел себя всё-таки!
   
Я спросил:
   
— Он — сошёл с ума?
   
— Зачем? Нет, это он — души спасенья ради…
   
Петруха уже выплыл на мелкое место, встал по грудь в воде и взмахнул над головою узлом.
   
Матросы закричали:
   
— Проща-ай!
   
Кто-то спросил:
   
— А как же без пачпорта он?
   
Рыжий, кривоногий матрос рассказывал мне с удовольствием:
   
— У него, в Симбирске, дядя живёт, злодей ему и разоритель, вот он и затеял убить дядю, да однако пожалел сам себя, отскочил от греха. Зверь мужик, а — добрый! Он — хороший…
   
А хороший мужик уже шагал по узкой полосе песка, против течения реки, и — вот он исчез в кустах.
   
Матросы оказались добрыми ребятами, все они были земляки мне, исконные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но на другой день заметил, что они смотрят на меня угрюмо, недоверчиво. Я тотчас догадался, что чорт дёрнул Баринова за язык и этот фантазёр что-то рассказал матросам.
   
— Рассказал?
   
Улыбаясь бабьими глазами, смущённо почёсывая за ухом, он сознался:
   
— Рассказал немножко!
   
— Да — я ж тебя просил молчать?
   
— Ведь я и молчал, да уж больно история интересна. Хотели в карты играть, а рулевой захватил карты, — скушно! Я и того…
   
Из расспросов моих оказалось, что Баринов, скуки ради, сплёл весьма забавную историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги, рубились топорами с толпой мужиков.
   
Бесполезно было сердиться на него, — он видел правду только вне действительности. Однажды, когда я с ним, по пути на поиски работы, сидел на краю оврага в поле, он убеждённо и ласково внушал мне:
   
— Правду надобно выбирать по душе! Вон, за оврагом, стадо пасётся, собака бегает, пастух ходит. Ну, так что? Чем мы с тобой от этого попользуемся для души? Милый, ты взгляни просто: злой человек — правда, а добрый — где? Доброго-то ещё не выдумали, да-а!
   
В Симбирске матросы очень нелюбезно предложили нам сойти с баржи на берег.
   
— Вы нам люди неподходящие, — сказали они.
   
Свезли нас в лодке к пристаням Симбирска, и мы обсохли на берегу, имея в карманах тридцать семь копеек.
   
Пошли в трактир пить чай.
   
— Что будем делать?
   
Баринов уверенно сказал:
   
— Как — что? Надо ехать дальше.
   
До Самары доехали «зайцами» на пассажирском, в Самаре нанялись на баржу, через семь дней почти благополучно доплыли до берегов Каспия и там пристроились к небольшой артели рыболовов на калмыцком грязном промысле Кабанкул-бай.
   
   
1923 г.
  
  
   
    
Комментарии
   
   
    
     
Детство
    
    
Впервые напечатано в газете «Русское слово», 1913 — номер 196 от 25 августа; номер 208 от 8 сентября; номер 213 от 14 сентября; номер 219 от 22 сентября; номер 224 от 29 сентября; номер 230 от 6 октября; номер 236 от 13 октября; номер 260 от 10 ноября; номер 266 от 17 ноября; номер 271 от 24 ноября; номер 277 от 1 декабря; номер 283 от 8 декабря; номер 289 от 15 декабря; номер 295 от 22 декабря; номер 299 от 29 декабря; 1914 — номер 4 от 5 января; номер 12 от 16 января; номер 18 от 23 января; номер 24 от 30 января.
    
Глава первая была опубликована в большевистском журнале «Просвещение», 1913, номер 9 за сентябрь.
    
Отдельной книгой повесть впервые издана И.П. Ладыжниковым, Берлин (без обозначения года издания). Текст издания И.П. Ладыжникова был вновь отредактирован автором и с посвящением: «Сыну моему посвящаю» опубликован в двадцатом томе собрания сочинений в издании «Жизнь и знание», Петроград, 1915. Этот текст воспроизведен в издании 3.И. Гржебина, с которого печатались все последующие издания повести.
    
Первые наброски, связанные с работой М. Горького над художественной автобиографией, датируются весной 1893 года — в это время писатель работал над «Изложением фактов и дум…» и «Био[графией]» — произведениями, очень близкими «Детству» по содержанию.
    
В 1906 году, перед отъездом из Америки, М. Горький писал И.П. Ладыжникову: «Очень много разных литературных планов и кстати уж думаю взяться за автобиографию…» (Архив А.М. Горького). О своём намерении написать автобиографию М. Горький сообщил также К.П. Пятницкому в первых числах января 1910 года (дневник К.П. Пятницкого, хранящийся в Архиве А.М. Горького).
    
В одном из писем с Капри, предположительно датируемом весной 1910 года, М. Горький писал: «Я недурно знаю русский быт и русскую литературу, и я, не без сожаления, скажу: никто не выдумывает меньше меня. Когда-нибудь я напишу свою автобиографию и в ней документально — со ссылками на лица и места — оправдаю все, иногда как будто невероятные события и состояния душ в моих рассказах» (Архив А.М. Горького).
    
Над «Детством» М. Горький работал в основном, очевидно, в 1912–1913 годах; 29 января 1913 года он писал издателю газеты «Русское слово» И.Д. Сытину в ответ на его предложение сотрудничать в газете: «…могу предложить вам ряд маленьких очерков из воспоминаний детства моего, — уверен, что они могут быть интересны» (Архив А.М. Горького).
    
С августа 1913 года в газете началось печатание «Детства», которое М. Горький посылал в редакцию отдельными главами. Последовательность в печатании текста в «Русском слове» и в последующих изданиях сохранена, за исключением глав пятой и шестой: глава пятая в «Русском слове» и в отдельном берлинском издании была шестой, а шестая — пятой.
    
В процессе работы М. Горький предполагал изменить первоначальное заглавие повести. Об этом он писал одному из редакторов «Русского слова»: «Посылаю IV главу очерков; их следовало озаглавить «Бабушка», а не «Детство». Не согласитесь ли вы изменить заголовок?» (Архив А.М. Горького). 26 сентября 1913 года в письме И.П. Ладыжникову М. Горький также писал о том, что «Детство» следовало озаглавить «Бабушка» (Архив А.М. Горького).
    
Но уже в следующем письме в редакцию «Русского слова» М. Горький отказался от этого названия. «Подумав, нахожу, — писал он, — что напрасно обеспокоил Вас и что заголовок не следует изменять. Так и оставим «Детство» (Архив А.М. Горького). «Детство» — первая часть автобиографической трилогии («Детство», «В людях», «Мои университеты»). О трилогии, — как о произведении автобиографическом, неоднократно писал сам М. Горький (письма к А.С. Макаренко, И.Д. Сытину, Л.П. Гроссману, И.А. Груздеву. Архив А.М. Горького).
    
После Великой Октябрьской социалистической революции М. Горький в переписке с читателями указывал на воспитательное значение повести «Детство» для советской молодёжи. Так, например, в 1925 году в письме к А.С. Макаренко, руководившему в ту пору детской колонией беспризорных, он писал: «Мне хотелось бы, чтобы осенними вечерами колонисты прочитали моё «Детство», из него они увидят, что я совсем такой же человечек, каковы они, только с юности умел быть настойчивым в моём желании учиться и не боялся никакого труда. Веровал, что действительно: «учение и труд все перетрут» (Архив А.М. Горького).
    
Повесть «Детство» включалась во все собрания сочинений.
    
Печатается по тексту берлинского издания И.П. Ладижникова, отредактированному М. Горьким для издания «Жизнь и знание», с исправлениями по сохранившейся части авторизованной машинописи и прижизненным публикациям (Архив А.М. Горького).
    
Взятая в прямые скобки приставка «по» введена в текст редакцией.
   
   
    
     
В людях
    
    
Впервые в отрывках напечатано в газете «Русское слово», 1915, номер 251 от 1 ноября (глава I, кончая словами: «Наревевшись до утомления, мы заснули»); номер 257 от 8 ноября (глава V, кончая словами: «…они были похожи на солдат»); номер 263 от 15 ноября (глава VII); номер 274 от 29 ноября (глава IX); номер 280 от 6 декабря (глава XX). Полностью повесть впервые опубликована в журнале «Летопись», 1916, номера с 1 по 12, январь — декабрь. Отдельной книгой повесть вышла в издательствах: И.П. Ладыжникова, Берлин (без обозначения года издания), «Парус», Петроград, 1918, и дважды в издательстве 3.И. Гржебина, Берлин, 1921 и 1922.
    
Повесть написана М. Горьким в 1914 году: 14 декабря издатель И.Д. Сытин телеграфировал М. Горькому, прося его разрешения напечатать в газете XIX главу повести. При этом И.Д. Сытин указывал соответствующие страницы авторской рукописи (с 286 по 291 включительно) и просил дать главе отдельное название (Архив А.М. Горького). Рукопись, на которую ссылался И.Д. Сытин, до нас не дошла.
    
В декабре 1914 года (номер 297 от 25 декабря) в газете «Русское слово» был помещён очерк М. Горького «В театре и цирке» с примечанием: «Глава из нового произведения М. Горького «В людях», которое будет напечатано в 1915 году в «Русском слове».
    
Очерк этот, однако, ни в один из печатных текстов повести «В людях» не вошёл. В настоящем издании он публикуется как самостоятельное произведение.
    
Повесть «В людях» включалась во все собрания сочинений.
    
Печатается по исправленному М. Горьким тексту издания 3.И. Гржебина, 1922, сверенному с двумя авторизованными машинописями (Архив А.М. Горького).
   
   
    
     
Мои университеты
    
    
Впервые напечатано в журнале «Красная новь», 1923, номер 2 за март-апрель; номер 3 за май; номер 4 за июнь-июль, в цикле «Автобиографические рассказы». В цикл входили произведения: «Время Короленко», «В.Г. Короленко», «О вреде философии», «Мои университеты», «Сторож», «О первой любви». В каждом номере публикация сопровождалась указаниями: «Продолжение следует», «Продолжение»; предпоследняя публикация заканчивалась указанием: «Окончание следует». Отдельной книжкой повесть впервые вышла в издании «Книга», 1923.
    
Первое упоминание о работе над повестью имеется в письме М. Горького М.Ф. Андреевой от 28 февраля 1922 года. Позднее, в письме Г.Д. Уэллсу (от 16 апреля 1922 года), М. Горький также сообщает, что, живя в Шварцвальде, он в течение трёх месяцев (январь — март) писал третью часть автобиографии (Архив А.М. Горького).
    
Четвёртого августа 1925 года, отвечая на вопрос своего знакомого А.Е. Богдановича: будет ли он продолжать свои воспоминания? — М. Горький писал: «Об А.М. Калюжном, Афанасьеве, Ланине у меня написано много, но… печатать не стану, может быть, удастся переделать» (Архив А.М. Горького). В том же письме, имея в виду свои воспоминания о 1890-х годах, М. Горький сообщал: «Написать об этих годах я мог бы и ещё много, но сознательно придушил себя, ибо питаю намерение написать нечто вроде хроники от 80-х годов до 918-го («Жизнь Клима Самгина». — Ред.). Уже пишу» (Архив А.М. Горького).
    
Повесть «Мои университеты» отражает казанский период жизни М. Горького (1884–1888 годы).
    
В ряде писем и литературных статей М. Горького содержатся ценные воспоминания о характере политических кружков, в которых участвовал писатель. Так, например, в письме А.А. Белозёрову от 24 апреля 1927 года М. Горький, характеризуя руководителей различных нелегальных кружков в Казани 1880-х годов, говорит о кружке Н.Е. Федосеева: «Сергей Григо[рьевич] Сомов — бывший ялуторовский ссыльный, организатор революционного эклектического кружка в Казани, друг Каронина-Петропавловского, П.Ф. Кудрявцев был членом народнического кружка Попова. В Казани того времени существовал чисто марксистский кружок Федосеева» (Архив А.М. Горького).
    
Роль Н.Е. Федосеева в пропаганде марксизма, его борьба с народничеством охарактеризованы в статье В.И.Ленина «Несколько слов о Н.Е. Федосееве». «Н.Е. Федосеев, — писал В.И. Ленин, — был одним из первых, начавших провозглашать свою принадлежность к марксистскому направлению. Помню, что на этой почве началась его полемика с Н.К. Михайловским (см. статью М. Горького о нём), который отвечал ему в «Русском богатстве» на одно из его нелегальных писем… Федосеев пользовался необыкновенной симпатией всех его знавших, как тип революционера старых времён, всецело преданного своему делу…
    
Во всяком случае, для Поволжья и для некоторых местностей Центральной России роль, сыгранная Федосеевым, была в то время замечательно высока, и тогдашняя публика в своём повороте к марксизму несомненно испытала на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого и необыкновенно преданного своему делу революционера» (В.И. Ленин, Сочинения, изд. 4-е, т.33, стр.414–415).
    
«Мои университеты» принадлежали к числу любимых В.И.Лениным произведений М. Горького. 28 января 1924 года, рассказывая о последних днях жизни Владимира Ильича Ленина, Н.К. Крупская писала М. Горькому: «По вечерам я читала ему книги, которые он отбирал из пачек, приходивших из города. Он отобрал Вашу книжку «Мои университеты». Сначала он попросил прочесть ему о Короленко, а потом «Мои университеты» (журнал «Октябрь», 1941, кн.6, июнь, стр.20).
    
В статье «Что нравилось Ильичу из художественной литературы?» Н.К. Крупская рассказывает: «Последние месяцы жизни Ильича. По его указанию я читала ему беллетристику, к вечеру обычно. Читала Щедрина, читала «Мои университеты» Горького» (Сб. «Ленин о культуре и искусстве», «Искусство», М. 1938, стр.121). В статье «Ленин и Горький» Н.К. Крупская писала о В.И. Ленине: «…помню, как слушал он «Мои университеты» в последние дни своей жизни» («Комсомольская правда», 1932, номер 222 от 25 сентября).
    
Повесть «Мои университеты» включалась во все собрания сочинений.
    
Печатается по авторизованному тексту корректуры шестнадцатого тома собрания сочинений в издании «Книга» (Архив А.М. Горького).