1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
       
Тащи сюда стулья,
       
Неси табуретку,
       
Найди колокольчик,
       
Тесемку давай!..
       
Сегодня нас трое,
       
Давайте устроим
       
Совсем настоящий,
       
Звенящий,
       
Гремящий,
       
Совсем настоящий
       
Московский
       
Трамвай.
      
      
       
Я буду — кондуктор,
       
Он будет — вожатый,
       
А ты — безбилетный пока
       
Пассажир.
       
Поставь свою ножку
       
На эту подножку,
       
Взойди на площадку
       
И так мне скажи:
      
      
       
— Товарищ кондуктор,
       
Я еду по делу,
       
По срочному делу
       
В Верховный Совет.
       
Возьмите монету
       
И дайте за это
       
Мне самый хороший
       
Трамвайный
       
Билет.
       
Я дам вам бумажку,
       
И вы мне — бумажку,
       
Я дерну тесемку,
       
Скажу:
       
— Поезжай!..
      
      
       
Вожатый педали
       
Нажмет у рояля,
       
И медленно
       
Тро —
       
  нется
       
Наш
       
  настоящий,
       
Как солнце блестящий,
       
Как буря гремящий,
       
Совсем настоящий
       
Московский
       
Трамвай.
      
     
     
1939
    
    
     
      
Две лягушки
     
     Сказка
     
Жили-были две лягушки. Были они подруги и жили в одной канаве. Но только одна из них была настоящая лесная лягушка — храбрая, сильная веселая, а другая была ни то ни се: трусиха была, лентяйка, соня. Про нее даже говорили, будто она не в лесу, а где-то в городском парке родилась.
     
Но все-таки они жили вместе, эти лягушки.
     
И вот однажды ночью пошли они погулять.
     
Идут себе по лесной дороге и вдруг видят — стоит дом. А около дома погреб. И из этого погреба очень вкусно пахнет: плесенью пахнет, сыростью, мохом, грибами. А это как раз то самое, что лягушки любят.
     
Вот забрались они поскорей в погреб, стали там бегать и прыгать. Прыгали, прыгали и нечаянно свалились в горшок со сметаной.
     
И стали тонуть.
     
А тонуть им, конечно, не хочется.
     
Тогда они стали барахтаться, стали плавать. Но у этого глиняного горшка были очень высокие скользкие стенки. И лягушкам оттуда никак не выбраться.
     
Та лягушка, что была лентяйкой, поплавала немножко, побултыхалась и думает:
     
«Все равно мне отсюда не вылезти. Что ж я буду напрасно барахтаться. Только нервы даром трепать. Уж лучше я сразу утону».
     
Подумала она так, перестала барахтаться — и утонула.
     
А вторая лягушка — та была не такая. Та думает:
     
«Нет, братцы, утонуть я всегда успею. Это от меня не уйдет. А лучше я еще побарахтаюсь, еще поплаваю. Кто его знает, может быть, у меня что-нибудь и выйдет».
     
Но только — нет, ничего не выходит. Как ни плавай — далеко не уплывешь. Горшок узенький, стенки скользкие, — не вылезти лягушке из сметаны.
     
Но все-таки она не сдается, не унывает.
     
«Ничего, — думает, — пока силы есть, буду барахтаться. Я ведь еще живая — значит, надо жить. А там — что будет».
     
И вот — из последних сил борется наша храбрая лягушка со своей лягушачьей смертью. Уж вот она и сознание стала терять. Уж вот захлебнулась. Уж вот ее ко дну тянет. А она и тут не сдается. Знай себе лапками работает. Дрыгает лапками и думает:
     
«Нет. Не сдамся. Шалишь, лягушачья смерть…»
     
И вдруг — что такое? Вдруг чувствует наша лягушка, что под ногами у нее уже не сметана, а что-то твердое, что-то такое крепкое, надежное, вроде земли. Удивилась лягушка, посмотрела и видит: никакой сметаны в горшке уже нет, а стоит она на комке масла.
     
«Что такое? — думает лягушка. — Откуда здесь взялось масло?»
     
Удивилась она, а потом догадалась: ведь это она сама лапками своими из жидкой сметаны твердое масло сбила.
     
«Ну вот, — думает лягушка, — значит, я хорошо сделала, что сразу не утонула».
     
Подумала она так, выпрыгнула из горшка, отдохнула и поскакала к себе домой — в лес.
     
А вторая лягушка осталась лежать в горшке.
     
И никогда уж она, голубушка, больше не видела белого света, и никогда не прыгала, и никогда не квакала.
     
Ну что ж. Если говорить правду, так сама ты, лягушка, и виновата. Не падай духом! Не умирай раньше смерти…
     
     
1937
    
    
     
      
Раскидай
     
     
Жил-был раскидай Куда-хочешь-туда-кидай: хочешь — направо, хочешь — налево, хочешь — вниз, хочешь — вверх, а хочешь — так куда хочешь.
     
На столик его положишь — он на столе будет лежать. На стулик посадишь — он на стуле будет сидеть. А если на пол бросишь — он и на полу устроится. Вот он какой раскидай — покладистый…
     
Одно только не любил раскидай — не любил, когда его в воду кидали.
     
Он воды боялся.
     
А все-таки, бедняга, попался.
     
Купили его одной девочке. Девочку звали Мила. Она с мамой гулять ходила. А в это время продавал продавец раскидай.
     
— А вот, — говорит, — кому? Продается раскидай Куда-хочешь-туда-кидай: хочешь — направо, хочешь — налево, хочешь — вверх, хочешь — вниз, а хочешь — так куда хочешь!
     
Девочка услыхала и говорит:
     
— Ой, ай, какой раскидайчик! Прыгает, как зайчик!
     
А продавец говорит:
     
— Нет, гражданочка, берите повыше. Он прыгает у меня через крыши. А зайчик этого не умеет.
     
Вот девочка попросила, мама ей раскидайчика и купила.
     
Девочка его домой принесла, пошла во двор играть.
     
Бросит направо — раскидай прыгнет направо, бросит налево — раскидай прыгнет налево, кинет вниз — он вниз летит, а кверху подкинет — так он чуть не до самого синего неба скачет.
     
Вот он какой раскидай — летчик-молодчик.
     
Девочка бегала-бегала, играла-играла, — ей наконец раскидай надоел, она взяла его, глупая, да и бросила.
     
Раскидай покатился и прямо в грязную лужу свалился.
     
А девочка и не видит. Она домой пошла.
     
Вечером прибегает:
     
— Ай, ай, где же раскидайчик Куда-хочешь-туда-кидайчик?
     
Видит — нет раскидайчика Куда-хочешь-туда-кидайчика. Плавают в луже бумажки цветные, да веревочки завитые, да мокрые опилки, которыми раскидаево брюхо было набито.
     
Вот и все, что от раскидая осталось.
     
Заплакала девочка и говорит:
     
— Ой, раскидай-раскидаюшко Куда-хочешь-туда-кидаюшко! Что я наделала?! Прыгал ты у меня и направо, и налево, и вверх, и вниз… А теперь — куда тебя кинешь такого? В помойку только…
     
     
1939
    
    
     
      
Фенька
     
     
Дело было вечером. Я лежал на диване, курил и читал газету. В комнате никого, кроме меня, не было. И вдруг я слышу — кто-то царапается. Кто-то чуть слышно, тихонечко стучит по оконному стеклу: тик-тик, тук-тук.
     
«Что, — думаю, — такое? Муха? Нет, не муха. Таракан? Нет, не таракан. Может быть, дождь капает? Да нет, какой там дождь, — дождем и не пахнет…»
     
Повернул я голову, посмотрел — ничего не видно. На локте привстал — тоже не видно. Прислушался — как будто тихо.
     
Лег я. И вдруг опять: тик-тик, тук-тук.
     
«Фу, — думаю. — Что такое?»
     
Надоело мне, встал я, бросил газету, подошел к окну и — глаза вытаращил. Думаю: батюшки, что это мне — во сне снится, что ли? Вижу — за окном, на узеньком железном карнизе, стоит — кто вы думаете? Стоит девочка. Да такая девочка, о каких вы и в сказках не читывали.
     
Ростом она будет поменьше самого маленького мальчика с пальчика. Ножки у нее босые, платье все изодрано; сама она толстенькая, пузатая, нос пуговкой, губы какие-то оттопыренные, а волосы на голове рыжие и торчат в разные стороны, как на сапожной щетке.
     
Я даже не сразу поверил, что это девочка. Я подумал сначала, что что какой-то зверек. Потому что я никогда раньше таких маленьких девочек не видел.
     
А девочка стоит, смотрит на меня и изо всех сил своим кулачишкой по стеклу барабанит: тик-тик, тук-тук.
     
Я у нее через стекло спрашиваю:
     
— Девочка! Тебе что надо?
     
А она не слышит меня, не отвечает и только пальцем показывает: дескать, открой, пожалуйста, а ну открой поскорей!
     
Тогда я отодвинул задвижку, открыл окно и впустил ее в комнату.
     
Я говорю:
     
— Чего же ты, глупышка, в окно лезешь? Ведь у меня ж дверь открыта.
     
А она мне, я помню, тоненьким-тоненьким голоском отвечает:
     
— Я в дверь не умею ходить.
     
— Как не умеешь?! В окно умеешь, а в дверь не умеешь?
     
— Да, — говорит, — не умею.
     
«Вот так, — думаю, — чудо-юдо ко мне привалило!»
     
Удивился я, взял ее на руки, вижу — она вся дрожит. Вижу — боится чего-то. Оглядывается, на окно посматривает. Лицо у нее все заплаканное, зубки стучат, а в глазах еще слезы поблескивают.
     
Я у нее спрашиваю:
     
— Ты кто такая?
     
— Я, — говорит, — Фенька.
     
— Какая такая Фенька?
     
— Такая вот… Фенька.
     
— А где ты живешь?
     
— Не знаю.
     
— А где твои папа с мамой?
     
— Не знаю.
     
— Ну, — я говорю, — а откуда ты пришла? Почему ты дрожишь? Холодно?
     
— Нет, — говорит, — не холодно. Жарко. А я дрожу потому, что за мной сейчас собаки по улице гнались.
     
— Какие собаки?
     
А она мне опять:
     
— Не знаю.
     
Тут уж я не вытерпел, рассердился и говорю:
     
— Не знаю, не знаю!.. А чего же ты тогда знаешь?
     
Она говорит:
     
— Я есть хочу.
     
— Ах вот как! Это ты знаешь?
     
Ну, что ж с ней поделаешь. Посадил я ее на диван, «посиди», говорю, а сам пошел на кухню, поискать, нет ли чего-нибудь съедобного. Думаю: только вот вопрос, чем ее кормить, этакое чудовище? Налил ей на блюдечко кипяченого молока, хлеба нарезал маленькими кусочками, котлету холодную раскрошил.
     
Прихожу в комнату, смотрю — где же Фенька? Вижу — на диване никого нет. Удивился я, стал кричать:
     
— Феня! Феня!
     
Никто не отвечает.
     
Я опять:
     
— Феня! А Феня?
     
И вдруг слышу откуда-то:
     
— Я тут!
     
Нагнулся — она под диваном сидит.
     
Рассердился я.
     
— Это, — говорю, — что за фокусы такие?! Ты почему это на диване не сидишь?
     
— А я, — говорит, — не умею.
     
— Что-о? Под диваном умеешь, а на диване не умеешь? Ах ты такая-сякая! Ты, может быть, и за столом за обеденным не умеешь сидеть?
     
— Нет, — говорит, — это умею.
     
— Ну, так садись, — говорю.
     
Посадил ее за стол. Стул ей поставил. На стул книг целую гору навалил — чтобы повыше было. Вместо передника носовой платок повязал.
     
— Ешь, — говорю.
     
Только вижу — не ест. Вижу — сидит, ковыряется, носом сопит.
     
— Что? — говорю. — В чем дело?
     
Молчит, не отвечает.
     
Я говорю:
     
— Ты же есть просила. Вот — ешь, пожалуйста.
     
А она покраснела вся и вдруг говорит:
     
— Нет ли у вас чего-нибудь повкуснее?
     
— Как повкуснее? Ах ты, — я говорю, — неблагодарная! Тебе, что ж, конфет надо, что ли?
     
— Ах нет, — говорит, — что вы, что вы… Это тоже невкусно.
     
— Так чего же тебе? Мороженого?
     
— Нет, и мороженое невкусное.
     
— И мороженое невкусное? Вот тебе и на! Так чего же тебе, скажи пожалуйста, хочется?
     
Она помолчала, носиком посопела и говорит:
     
— Нет ли у вас немножко гвоздиков?
     
— Каких гвоздиков?
     
— Ну, — говорит, — обыкновенных гвоздиков. Железненьких.
     
У меня даже руки от страха затряслись.
     
Я говорю:
     
— Так ты что же это, значит, гвозди ешь?
     
— Да, — говорит, — я гвоздики очень люблю.
     
— Ну, а еще что ты любишь?
     
— А еще, — говорит, — я люблю керосин, мыло, бумагу, песок… только не сахарный. Вату люблю, зубной порошок, гуталин, спички…
     
Я думаю:
     
«Батюшки! Неужели это она правду говорит? Неужели она действительно гвоздями питается?»
     
«Ладно, — думаю. — Давай проверим».
     
Вытащил из стены большой ржавый гвоздь, почистил его немножко.
     
— На, — говорю, — ешь, пожалуйста!
     
Я думал, она не будет есть. Думал, она просто фокусничает, притворяется. Но не успел я оглянуться, она — раз-раз, хруп-хруп весь гвоздь сжевала. Облизнулась и говорит:
     
— Еще!..
     
Я говорю:
     
— Нет, голубушка, извиняюсь, у меня больше гвоздей для тебя нет. Вот, если хочешь, — бумаги, пожалуйста, могу дать.
     
— Давай, — говорит.
     
Дал ей бумагу — она и бумагу съела. Спичек дал целый коробок — она и спички в два счета скушала. Керосину на блюдечко налил — она и керосин вылакала.
     
Я только смотрю и головой качаю. «Вот так девочка, — думаю. — Такая девочка, пожалуй, и тебя самого съест в два счета. Нет, — думаю, — надо гнать ее в шею, обязательно гнать. Куда мне такое страшилище, людоедку такую!!»
     
А она керосин выпила, блюдечко вылизала, сидит, зевает, носом клюет: спать, значит, хочется.
     
И тут мне ее, вы знаете, что-то жалко стало. Сидит она, как воробушек — съежилась, нахохлилась, — куда ж ее, думаю, такую маленькую на ночь глядя гнать. Ее ведь, такую пичужку, и в самом деле собаки могут загрызть. Я думаю: «Ладно, так уж и быть, — завтра выгоню. Пускай выспится у меня, отдохнет, а завтра утречком — до свиданьица, иди откуда пришла!..»
     
Подумал я так и стал ей готовить постель. Положил на стул подушку, на подушку — еще подушечку, маленькую, из-под булавок у меня такая была. Потом уложил Феньку, укрыл ее вместо одеяла салфеткой.
     
— Спи, — говорю. — Спокойной ночи!
     
Она сразу и захрапела.
     
А я посидел немножко, почитал и тоже спать лег.
     
Утром, как только проснулся, пошел посмотреть, как там моя Фенька поживает. Прихожу, смотрю — на стуле ничего нет. Ни Феньки нет, ни подушки нет, ни салфетки… Вижу — лежит моя Фенечка под стулом, подушка у нее под ногами, голова на полу, а салфетки — так той и вовсе не видно.
     
Я разбудил ее, говорю:
     
— Где салфетка?
     
Она говорит:
     
— Какая салфетка?
     
Я говорю:
     
— Такая салфетка. Которую я тебе давеча вместо одеяла устроил.
     
Она говорит:
     
— Не знаю.
     
— Как это не знаешь?
     
— Честное слово, не знаю.
     
Стали искать. Я ищу, а Фенька мне помогает. Ищем, ищем — нету салфетки.
     
Вдруг Фенька мне говорит:
     
— Слушайте, не ищите, ладно. Я вспомнила.
     
— Что, — я говорю, — ты вспомнила?
     
— Я вспомнила, где салфетка.
     
— Ну, где?
     
— Я ее нечаянно скушала.
     
Ох, рассердился я, закричал, ногами затопал.
     
— Обжора ты этакая, — говорю, — утроба ты ненасытная! Ведь этак же ты мне весь дом сожрешь.
     
Она говорит:
     
— Я не нарочно.
     
— Как это не нарочно? Нечаянно салфетку съела? Да?
     
Она говорит:
     
— Я ночью проснулась, мне есть захотелось, а вы мне ничего не оставили. Вот сами и виноваты.
     
Ну, я с ней, конечно, спорить не стал, плюнул и ушел на кухню завтрак готовить. Себе сделал яичницу, кофе сварил, бутербродов намазал. А Феньке — нарезал газетной бумаги, накрошил туалетного мыла и сверху все это керосинчиком полил. Приношу этот винегрет в комнату, смотрю — моя Фенька полотенцем лицо вытирает. Я испугался, мне показалось, что она ест полотенце. Потом вижу — нет, лицо вытирает.
     
Я у нее спрашиваю:
     
— Ты где воду брала?
     
Она говорит:
     
— Какую воду?
     
Я говорю:
     
— Такую воду. Одним словом, — где ты мылась?
     
Она говорит:
     
— Я еще не мылась.
     
— Как не мылась? Так чего ж ты тогда вытираешься?
     
— А я, — говорит, — всегда так. Я сначала вытрусь, а потом вымоюсь.
     
Я только рукой махнул.
     
— Ну, — говорю, — ладно, садись, ешь скорей и — до свиданьица!..
     
Она говорит:
     
— Как это «до свиданьица»?
     
— Да так, — говорю. — Очень просто. До свиданьица. Надоела ты мне, голубушка. Уходи поскорее, откуда пришла.
     
И вдруг вижу — моя Феня как задрожит, как затрясется. Кинулась ко мне, за ногу меня схватила, обнимает, целует, а у самой из глазенок слезы так и текут.
     
— Не гоните меня, — говорит, — пожалуйста! Я хорошая буду. Пожалуйста! Прошу вас! Если вы меня кормить будете, я никогда ничего — ни одного гвоздика, ни одной пуговки без спросу не съем.
     
Ну, одним словом, мне ее опять жалко стало.
     
Детей у меня тогда не было. Жил я один. Вот я и подумал: «Что ж, не объест ведь меня эта пигалица. Пускай, — думаю, — погостит у меня немножко. А там видно будет».
     
— Ладно, — говорю, — так уж и быть. В последний раз тебя прощаю. Но только смотри у меня…
     
Она сразу повеселела, запрыгала, замурлыкала.
     
Потом я ушел на работу. А перед тем как уйти на работу, я сходил на рынок и купил полкило маленьких сапожных гвоздей. Штук десять я оставил Феньке, а остальные положил в ящик и ящик закрыл на ключ.
     
На работе я все время о Феньке думал. Беспокоился. Как она там? Что делает? Не натворила ли чего-нибудь?
     
Прихожу домой — Фенька сидит на окне, мух ловит. Увидела меня, обрадовалась, в ладошки захлопала.
     
— Ой, — говорит, — наконец-то! Как я рада!
     
— А что? — говорю. — Скучно было?
     
— Ой, как скучно! Прямо не могу, до чего скучно!
     
Взял ее на руки. Говорю:
     
— Есть, наверно, хочешь?
     
— Нет, — говорит. — Ни капельки. У меня еще три гвоздя от завтрака осталось.
     
«Ну, — думаю, — если три гвоздя осталось, значит, все в порядочке, значит, она ничего лишнего не съела».
     
Я похвалил ее за хорошее поведение, немножко с ней поиграл, потом занялся своими делами.
     
Мне нужно было написать несколько писем. Я сажусь за письменный стол, открываю чернильницу, гляжу — чернильница у меня пустая. Что такое? Ведь я только третьего дня чернила туда наливал.
     
— А ну, — говорю, — Фенька! Иди сюда!
     
Она прибегает.
     
— Да? — говорит.
     
Я говорю:
     
— Ты не знаешь, куда у меня чернила девались?
     
— А что?
     
— Да ничего. Знаешь или не знаешь?
     
Она говорит:
     
— Если вы ругаться не будете, тогда скажу.
     
— Ну?
     
— Не будете ругаться?
     
— Ну, не буду.
     
— Я их выпила.
     
— Как выпила?!! Ты же мне, — я говорю, — обещала…
     
Она говорит:
     
— Я обещала вам не есть ничего. А не пить я не обещала. И вы, — говорит, — опять сами виноваты. Зачем вы мне таких соленых гвоздей купили? От них пить хочется.
     
Ну вот — поговорите вы с ней! Опять я виноват.
     
Я думаю: что же мне делать? Ругаться? Да нет, руганью тут делу не поможешь. Думаю: надо ей какую-нибудь работу, какое-нибудь занятие найти. Это она от безделья глупостями занимается. А когда я ее работать заставлю, ей некогда будет дурака-то валять.
     
И вот на другой день утром я ей даю метелку и говорю:
     
— Вот, Феня, я ухожу на работу, а ты пока делом займись: прибери комнату, пол подмети, пыль вытри. Сумеешь?
     
Она даже засмеялась.
     
— Эва, — говорит, — невидаль. Что ж тут не суметь? Конечно, сумею.
     
Вечером я прихожу, смотрю: в комнате — пыль, грязь, на полу бумажки валяются.
     
— Эй, Фенька! — кричу.
     
Она из-под кровати вылезает.
     
— Да! — говорит. — В чем дело?
     
— Ты почему это пол не подмела?
     
— Как это почему?
     
— Вот именно: почему?
     
— А чем, — говорит, — его подметать?
     
— Метелкой.
     
Она говорит:
     
— Нету метелки.
     
— Как это нету?
     
— Очень просто: нету.
     
— Куда же она девалась?
     
Молчит. Носом сопит. Значит, дело неладно.
     
Я говорю:
     
— Съела?
     
— Да, — говорит. — Съела.
     
Я так на стул и упал. Я даже рассердиться позабыл.
     
Я говорю:
     
— Чудовище! Да как же это ты умудрилась метелку слопать?
     
Она говорит:
     
— Я, честное слово, даже сама не знаю. Как-то незаметно, по одному прутику…
     
— Ну, что же, — я говорю, — мне теперь делать? Железную метелку для тебя, что ли, заказывать?
     
— Нет, — говорит.
     
— Что «нет»?
     
— Нет, — говорит, — я и железную съем.
     
Тогда я подумал немного и говорю:
     
— Ладно. Я знаю, что я с тобой сделаю. С завтрашнего дня я буду тебя в чемодан прятать. Ты чемодан-то, надеюсь, не съешь?
     
— Нет, — говорит, — не съем. Он пыльный. Вымойте его — тогда съем.
     
— Ну нет, — говорю. — Спасибо. Не надо. Уж лучше пускай он пыльный стоит.
     
И на другой день я посадил Феньку в маленький кожаный чемодан. Она ничего — не плакала, не пищала. Только попросила, чтобы я просверлил несколько дырочек для воздуха.
     
Я взял ножницы и сделал три дырки. И с тех пор Фенька так там и живет, у меня в чемодане.
     
Конечно, выросла немножко за это время: была с большой палец, теперь — с указательный. Но живется ей неплохо. Даже уютно. Теперь я и окошечко там сделал, в ее домике. Спит она на маленьком диванчике. Обедает за маленьким столиком. И даже маленький-маленький — вот такой — телевизорчик там стоит.
     
Так что вы ее не жалейте, Феньку. А лучше приходите ко мне как-нибудь в гости, и я вас непременно с ней познакомлю.
     
     
1938–1967
    
    
     
      
Карусели
     
     
Один раз мы с Машей сидели у меня в комнате и занимались каждый своим делом. Она готовила уроки, а я писал рассказ. И вот написал я две или три странички, устал немножко, потянулся и несколько раз зевнул. И Маша мне сказала:
     
— Ой, папа! Ты же не так делаешь!..
     
Я, конечно, удивился:
     
— То есть что я не так делаю? Зеваю не так?
     
— Нет, зеваешь ты правильно, а вот потягиваешься не так.
     
— Как это не так?
     
— Да. Вот именно, не так.
     
И она мне показала. Это, наверно, вы все знаете. Это все школьники и дошколята знают. Во время занятий воспитательница объявляет маленькую передышку, ребята встают и хором читают такие стихи:
     
      
       
Ветер дует нам в лицо
       
Закачалось деревцо.
       
— Ветер, тише, тише, тише!
       
Деревцо растет все вы-ы-ыше!
      
     
     
И при этом все руками показывают, как ветер дует в лицо, как дерево качается и как оно потом растет все выше и выше, до самого неба.
     
Мне это, сказать по правде, понравилось. И с тех пор всякий раз, когда нам с Машей приходилось работать вместе, мы каждые полчаса проделывали с ней это упражнение — качались, вытягивались и дули себе в лицо. Но потом нам надоело играть в одно и то же. И мы придумали немножко похожую, но другую игру. Попробуйте, может быть, кое-кому из вас тоже понравится?
     
Станьте лицом к своему соседу. Хлопайте один другого крест-накрест ладонь в ладонь. И громко все вместе читайте:
     
      
       
Карусели, карусели!
       
Мы с тобою в лодку сели
       
И по-е-ха-ли!
      
     
     
А когда поехали, показывайте, как это было, — работайте веслами.
     
А дальше вот так:
     
      
       
Карусели, карусели!
       
Мы с тобой на лошадь сели
       
И по-е-ха-ли!
      
     
     
Теперь скачите верхом. Гоп! Гоп! Подстегивайте лошадку, только не сильно, не больно.
     
Если не устали — поехали дальше:
     
      
       
Карусели, карусели!
       
Мы с тобой в машину сели
       
И по-е-ха-ли!
      
     
     
Крутите баранку. Здорово несется наша «Волга». Можно даже, пожалуй, бибикнуть:
     
      
       
Би-би-и-и-и!
       
Би-и-и-и!
      
     
     
А карусель наша все крутится и вертится, все шибче и шибче. Куда же еще? Ага! Придумали!
     
      
       
Карусели,
       
Карусели!
       
В самолет
       
С тобой мы сели
       
И по-е-ха-ли!
      
     
     
Руки в стороны! Самолет готов. Полетели!.. Ура-а!..
     
Самолет хорошо, а ракета лучше.
     
А ну:
     
      
       
Карусели, карусели!
       
Мы с тобой в ракету сели
       
И по-е-ха-ли!!!
      
     
     
Руки над головой. Кончики пальцев соедините вместе. Присели! К запуску приготовиться! Ззззиг! Полетели! Только не пробейте потолок, а то и в самом деле в космос улетите.
     
А если останетесь на земле, тогда можете и на санках покататься, и на самокате, и еще на чем-нибудь… Это уж вы сами придумайте!
     
     
1967
    
    
     
      
Свинка
     
     
Жила-была свинка.
     
Свинка как свинка: на спинке щетинка, хвост крючком, нос пятачком, — всё как полагается.
     
Только на спинке у свинки была дырочка.
     
А в эту дырочку дети кидали денежки.
     
У кого копейка — тот копейку.
     
У кого две копейки — тот две копейки.
     
У кого три копейки — тот три копейки.
     
У кого четыре копейки — тот четыре копейки.
     
У кого пять копеек — тот пять копеек.
     
У кого шесть копеек — тот шесть копеек.
     
У кого семь копеек — тот семь копеек.
     
У кого восемь копеек — тот восемь копеек.
     
У кого девять копеек — тот девять копеек.
     
А у кого целый гривенник — так тот целый гривенник и кидает.
     
А свинка не зевает, знай себе спинку подставляет и денежку за денежкой глотает:
     
— Копейка? Давай копейку.
     
— Две копейки? Давай две копейки.
     
— Три копейки? Давай три копейки.
     
— Четыре копейки? Давай четыре копейки.
     
— Пять копеек? Давай пять копеек.
     
— Шесть копеек? Давай шесть копеек.
     
— Семь копеек? Давай семь копеек.
     
— Восемь копеек? Давай восемь копеек.
     
— Девять копеек? Давай девять копеек.
     
А если гривенник — так давай и гривенник. Она и от гривенника не откажется.
     
Вот она жила-жила, эта свинка, толстела-толстела, наконец ей надоело, она говорит:
     
— Открывайте меня! Я — полная!
     
Дети копилку открыли, посмотрели, а там — целая куча денег. И серебро. И медяки. И копейки. И пятаки. Двадцать гривенников. Тридцать двугривенных. Сорок пятиалтынных. Один старый серебряный рубль. И одна оловянная пуговица.
     
Стали дети думать, что бы им на эти деньги купить. Думали, думали — ничего придумать не могут.
     
Один говорит:
     
— Пушку!
     
Другой говорит:
     
— Петрушку!
     
Третий говорит:
     
— Лошадку!
     
Четвертый говорит:
     
— Шоколадку!
     
Пятый говорит:
     
— Удочку!
     
Шестой говорит:
     
— Дудочку!
     
Седьмой говорит:
     
— Пожарную каску.
     
Восьмой говорит:
     
— Противогазовую маску!
     
Девятый говорит:
     
— Салазки!
     
Десятый говорит:
     
— Лучше кисточку и краски!..
     
А свинка стояла-стояла, молчала-молчала, а потом вдруг и говорит:
     
— Послушайте меня, умную хрюшку. Не покупайте вы ни пушку и ни Петрушку. А возьмите вы лучше корзинку, погуляйте по колхозному рынку — и купите еще одну свинку. А то мне, вы знаете, одной стоять скучно-скучно.
     
Дети подумали, да так и сделали.
     
Пошли они на колхозный рынок, поискали хороших свинок и купили — самую расхорошую.
     
А чтобы свинкам было совсем весело, купили еще двенадцать маленьких поросят.
     
Вот они теперь все и стоят — в один ряд.
     
Хвостики у них у всех крючком, носики пятачком.
     
Стоят себе и похрюкивают.
     
     
1939
    
    
     
      
Задача с яблоками
     
     
      
       
Нам из Гомеля тётя
       
Ящик яблок прислала.
       
В этом ящике яблок
       
Было, в общем, немало.
      
      
       
Начал яблоки эти
       
Спозаранок считать я,
       
Помогали мне сестры,
       
Помогали мне братья…
      
      
       
И пока мы считали,
       
Мы ужасно устали,
       
Мы устали, присели
       
И по яблочку съели.
      
      
       
И осталось их — сколько?
       
А осталось их столько,
       
Что пока мы считали —
       
Восемь раз отдыхали,
       
Восемь раз мы сидели
       
И по яблочку ели.
      
      
       
И осталось их — сколько?
       
Ох, осталось их столько,
       
Что, когда в этот ящик
       
Мы опять поглядели,
       
Там на дне его чистом
       
Только стружки белели…
      
      
       
Только стружки-пеструшки,
       
Только стружки белели.
      
      
       
Вот прошу угадать я
       
Всех ребят и девчонок:
       
Сколько было нас братьев,
       
Сколько было сестрёнок?
       
Поделили мы яблоки
       
Все без остатка.
       
А всего-то их было —
       
Пятьдесят без десятка.
      
     
     
1939