1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
Тербер неожиданно обнаружил, что они со Старком смотрят друг другу в глаза. Лицо Старка ничего не выражало – спокойная, ленивая, пьяная физиономия, и Тербер догадался, что у него самого сейчас такое же пустое лицо. Растянув губы в ухмылке, он оскалился, и Старк ответил ему тем же. Они продолжали смотреть друг другу в глаза.

Тербер схватил одной рукой кружку с кофе, другой – бутылку молока и выбежал через входную дверь столовой на галерею. Проход из столовой в комнату отдыха был уже забит народом, и он не сумел бы протолкнуться. Поэтому он свернул с галереи в коридор и, промчавшись бегом через весь этаж, выскочил на улицу первым. В дверях он остановился и, оглянувшись, увидел, что Пит Карелсен и Вождь Чоут выбрали тот же маршрут и уже стоят у него за спиной. Вождь держал в левой руке тарелку, а в правой вилку. Глядя на Тербера, он подцепил вилкой большой кусок яичницы и отправил его в рот. Тербер отвернулся и хлебнул из кружки кофе.

Вдали за деревьями в небо подымался столб черного дыма. Толпа в коридоре давила на стоявших в дверях и вытесняла их на улицу. Почти все прихватили с собой бутылки с молоком, чтобы под шумок их никто не спер, а некоторые держали в руках даже кружки с кофе. С середины мостовой Тербер разглядел не больше, чем с тротуара, – все тот же огромный столб черного дыма, тянущийся в небо со стороны аэродрома Уиллер. Тербер глотнул кофе и сковырнул крышечку с молочной бутылки.

– Плесни-ка мне кофейку, – глухо сказал сзади Старк и протянул кружку. – А то у меня пусто.

Тербер передал ему свою кружку, а когда обернулся, увидел, что по улице бежит неизвестно откуда взявшийся худой, долговязый рыжий парень: его рыжие вихры мотались на бегу, а колени он вскидывал чуть ли не к подбородку. Казалось, он вот-вот опрокинется на спину.

– Эй, рыжий! – заорал Тербер. – Что случилось? Подожди, не беги! Что происходит?

Рыжий продолжал бежать, но повернул голову и сверкнул безумными глазами.

– Япошки бомбят аэродром! – крикнул он через плечо. – Уиллер бомбят. Япошки! На крыльях красные круги, я сам видел!

Он мчался посреди улицы, и вдруг прямо за его спиной раздался рокот, он быстро нарастал, и внезапно из-за деревьев вырвался в открытое небо самолет.

Прижав к губам бутылку с молоком, Тербер, как и все остальные, глядел на приближающийся самолет, на красное пламя, коротко вспыхивавшее по обе стороны носа. Снизившись, самолет пронесся над улицей, взмыл и исчез – у самых ног Тербера из мостовой выпрыгнули куски асфальта и пролегли длинной дугой к бордюру тротуара, с травы поднялись в воздух клубы пыли, пунктирная линия отбитой штукатурки прочертила цементную стену казармы от травы до крыши и обратно, а продолжение этого зигзага протянулось полосой через дорогу к другой стороне улицы.

Когда самолет скрылся, толпа, запоздало повинуясь инстинкту, отпрянула к двери, но тотчас колыхнулась обратно, выталкивая на улицу стоявших впереди.

Терберу было видно, что в конце улицы между деревьями под столбом дыма мелькают другие самолеты. Они вспыхивали в небе серебряными пятнышками, как солнечные зайчики. Некоторые вдруг начали увеличиваться в размерах. Нога ниже колена болела – туда попал выпрыгнувший из мостовой кусок асфальта.

– А ну, вы, дурачье, хватит! – рявкнул он. – Все назад в казарму! Ждете, когда вам задницу отстрелят?!

Рыжий парень – растрепанные вихры, безумные глаза – неподвижно лежал посреди улицы. Линия, вспоровшая асфальт, проходила через его распростертое тело и вскоре обрывалась.

– Видели? – крикнул Тербер. – Это вам не учебная тревога! Стреляли не холостыми!

Толпа неохотно отхлынула к двери комнаты отдыха. Но один солдат подбежал к стене и, поковырявшись ножом, вытащил из дырки пулю. Другой выскочил на улицу и что-то подобрал – это были три спаянные вместе гильзы. В средней еще сидела пуля. Толпа замерла в дверях.

– А это они ловко сообразили, – сказал кто-то. – Нашито летчики до сих пор строчат по старинке, лентами. И потом должны еще переть пустые ленты на базу.

Те двое, которые подобрали пули, показывали свои находки собравшимся вокруг солдатам. На улицу поспешно выбежало еще несколько охотников за трофеями.

– Хороший будет сувенирчик, – с довольным видом сказал парень, выковырявший пулю из стенки. – Пуля, выпущенная с японского самолета в первый день войны.

– Где мой кофе? Давай сюда кружку! – заорал Тербер на Старка. – И помоги мне затолкать этих идиотов назад в казарму!

– Что надо делать? – спросил Вождь Чоут. Он все еще держал в рунах тарелку и возбужденно жевал, набив полный рот.

– Помоги загнать их внутрь! – крикнул Тербер.

Но его избавило от хлопот появление следующего самолета, на крыльях которого были ясно видны красные круги. Самолет на бреющем полете выскользнул из-за деревьев и открыл огонь. Двое искавших на улице пустые гильзы опрометью сиганули обратно. Толпа метнулась к двери. Самолет пронесся мимо: голова в кожаном шлеме и больших квадратных очках, за которыми прятались раскосые глаза, длинный хвост шарфа, улыбка, расползшаяся на лице, когда пилот помахал рукой, – все это на долю секунды отчетливо выступило перед ними и тотчас исчезло, как вспыхнувший и погасший на экране слайд.

Едва толпа начала снова выползать на улицу, Тербер, Старк, Пит и Вождь стеной встали у двери и принялись отпихивать солдат назад, в комнату отдыха.

Толпа негодующе толклась в тесной комнате отдыха, все что-то взволнованно говорили. Старк решительно загородил дверной проем, по бокам от него встали Пит и Вождь. Тербер залпом допил кофе, поставил кружку на стойку с журналами и, пробившись в другой конец комнаты, вскочил на стол для пинг-понга.

– Не шумите, хватит. Все! Тихо! Чего расшумелись? Это же просто война, чего вы орете? Никогда на войне не были?

Слово «война» произвело желаемое действие. Все начали кричать друг на друга, что хватит шуметь, а то ничего не слышно.

– Всем немедленно подняться в комнаты отделений и оставаться возле своих коек, – распорядился Тербер. – каждый обязан доложиться командиру отделения. Командиры отделений, до поступления других приказов следите, чтобы никто из ваших людей никуда не уходил. Всем быть вместе!

Подземные толчки, катящиеся от Уиллерского аэродрома, никого уже не удивляли. Сверху донесся рокот еще одного самолета и треск пулеметной очереди.

– Дневальные откроют пирамиды, и пусть каждый возьмет свою винтовку и держит ее при себе. Но от коек никуда не отходить! Это вам не маневры! Будете бегать по улице – пришьют первой же пулей. И на улице вы никому не нужны! Хотите проявить героизм – еще успеете, такая возможность теперь будет каждый день. Пока доберемся до береговых позиций, японцы успеют свалиться вам прямо на голову. На галереи не высовываться! Сидите в спальнях! Командиры отделений, вы лично отвечаете за то, чтобы из комнат никто не выходил. Если надо, лупите прикладом по башке – разрешаю.

В толпе возмущенно запротестовали.

– Да-да, могу повторить! – заорал Тербер. – Интересуетесь сувенирами – можете их покупать у вдов тех, кто за ними бегает. Если кого увижу на улице, сверну голову собственными руками. И позабочусь, чтобы отдали под трибунал.

Вокруг снова зароптали.

– А если эти дураки сбросят на нас бомбу? – крикнул кто-то.

– Когда услышите, что нас бомбят, можете бежать отсюда во все лопатки, – ответил Тербер. – Но только если действительно начнется бомбежка. Не думаю, что до этого дойдет. Если бы они собирались бомбить Скофилд, давно бы уже нас шарахнули. Скорее всего, будут бомбить только аэродромы и Перл-Харбор.

Поднялся шум.

– А если они заодно и нас долбанут? – выкрикнул чей-то голос.

– Тогда, значит, вам крупно не повезет, – сказал Тербер. – Если действительно начнут бомбить, выбегайте из казармы – но не во двор, а на улицу! – и не скапливайтесь. Держитесь подальше от больших домов.

– Если они скинут бомбу нам на крышу, мы никуда не успеем! – крикнул кто-то другой.

– Все! – рявкнул Тербер. – Отставить разговорчики! Шевелитесь! Мы зря теряем время. Командиры отделений, отведите своих солдат наверх. Зенитчики, командиры взводов и старший сержантский состав – ко мне!

Капралы и сержанты начали подгонять солдат, и толпа постепенно просачивалась в коридор и на лестницу. Над улицей пролетел новый самолет. Потом еще один, и еще. А потом, судя по шуму, сразу три. Командиры взводов, их помощники и стрелки-зенитчики протискивались к Терберу, который уже спрыгнул со стола.

– Старшой, а я что должен делать? – спросил Старк. Лицо у него все еще было пустое и отчужденное, как недавно в столовой: он наотрез отказывался менять свое отношение к Терберу – так иногда желудок наотрез отказывается принимать пищу. – Чем заниматься кухне? Я, конечно, еще пьян, но по самолетам стрелять могу.

– Ты давай вали на кухню, собери своих людей и начинайте укладываться. – Тербер посмотрел на него и с силой потер себе лицо. – Как только станет поспокойнее, будем перебираться на береговые позиции. Кухня должна быть готова к отправке. Полная походная выкладка. Берите с собой весь полевой комплект. Пока будете укладываться, поставь кофе. Возьми котел побольше. Самый большой.

– Есть. – Старк двинулся к двери в столовую.

– Постой! – крикнул Тербер. – Знаешь, свари-ка два котла. Возьми самые большие. Кофе сегодня уйдет много.

– Есть. – Старк повернулся и ушел. Голос его звучал четко и твердо, пустым было только лицо.

– Так, теперь разберемся с остальными, – сказал Тербер.

Увидев обращенные к нему лица, он замолчал и снова потер себе лицо. Но это не помогло. Едва он отнял руку, лицо снова приняло прежнее выражение – так полевая шляпа, сколько ее ни мни, все равно принимает ту форму, которую ты ей придал изначально.

– Стрелки-зенитчики, идите на склад, берите АВБ и все заряженные обоймы, сколько там есть. И сразу же на крышу. Увидите японские самолеты – стреляйте. Боеприпасы не экономьте. Не забудьте прихватить побольше патронов. Все. Идите.

– Остальные… – продолжал он, когда зенитчики ушли. – Запомните главное. Я лично буду спрашивать с каждого командира взвода, если кто-нибудь, кроме зенитчиков, вылезет из казармы. Стрелять по самолетам из обычных винтовок бессмысленно. Все равно что из рогаток. На береговых позициях нам будет нужен весь личный состав, и я не допущу, чтобы мы здесь теряли людей. А если они начнут бегать на улицу и палить в самолеты, мы их потеряем. Или если будут охотиться за сувенирами. Все остаются в казарме! Ясно?

Сержанты вразнобой закивали. Почти все они стояли склонив голову набок и прислушивались к рокоту пролетавших над гарнизоном самолетов. Было смешно смотреть, как они кивают, задрав одно ухо кверху. Терберу захотелось громко расхохотаться.

– Зенитчики сейчас поднимутся на крышу, – сказал он. – Вот они пусть и стреляют, сколько хотят и сколько хватит патронов. А другие будут только мешаться под ногами.

– Милт, а как насчет моих пулеметов? – спросил Пит Карелсен.

Его спокойный, уверенный голос настолько поразил Тербера, что он на секунду растерянно замолчал. Возможно, Пит тоже еще не протрезвел, но он единственный из всех был сейчас невозмутим. Два года во Франции, вспомнил Тербер.

– Решай сам. Пит, – сказал он.

– Я поставлю только один. Ленты заряжают медленно, и больше чем с одним ребята не управятся. Возьму с собой Майковича и Гренелли.

– Тренога-то низкая. Сумеешь нацелить повыше?

– Мы его поставим на трубу и будем снизу придерживать за лапы.

– Решай сам, – повторил Тербер. До чего здорово, что можно хоть кому-то так сказать, мелькнуло у него в голове.

– Пошли, ребята, быстро, – почти со скукой велел Пит двум командирам отделений взвода оружия. – Возьмем пулемет Гренелли, он у нас обкатанный.

– Повторяю, – сказал Тербер, когда Пит и его пулеметчики ушли. – Солдатам из казармы не выходить. Как вы это обеспечите, меня не касается. Это дело ваше. Я буду на крыше. Захотите развлечься, приходите туда же. Я буду там все время. Если соберетесь на крышу, сначала добейтесь, чтобы все ваши солдаты сидели в комнатах и чтобы ни один не вылезал на галерею, а иначе на крышу и не суйтесь.

– Очень мне нужна твоя крыша, – заявил Лиддел Хендерсон. – Мы из Техаса, мы по крышам не лазим. Лично я буду внизу с моими ребятами.

– Прекрасно. В таком случае ты, – Тербер ткнул в него пальцем, – назначаешься старшим команды заряжающих. Возьми человек десять – двенадцать – сколько в складе поместится, – и пусть заряжают обоймы для АВБ и ленты для пулеметов. Этого добра нам надо как можно больше. Кто еще не хочет на крышу?

– Я останусь внизу с Лидделом, – сказал Чемп Уилсон.

– Тогда назначаешься его помощником. Ладно, разошлись. У кого найдется бутылка, прихватите с собой наверх. Я тоже беру.

Выйдя на галерею, они увидели, что перед дверью склада группа солдат яростно препирается с штаб-сержантом Малло.

– А мне начхать! – кричал Малло. – Мне так приказано. Я не имею права выдавать боевые патроны без письменного распоряжения офицера.

– Да если нет ни одного офицера, балда! – сердито возразил кто-то.

– Тогда и патронов не будет, – отрезал Малло.

– Офицеры, может, только к обеду притащатся!

– Извините, ребята, но приказ есть приказ, – сказал Малло. – Росс сам так велел. Не будет письменного распоряжения – ничего вам не выдам.

– Что тут еще за базар? – спросил Тербер.

– Старшой, он нам патроны не выдает, – сказал кто-то.

– Склад на замок запер, а ключи в кармане держит, – подхватил другой.

– Дай сюда ключи, – приказал Тербер.

– Старшой, мне дано четкое указание. – Малло замотал головой. – Я имею право выдавать солдатам боевые патроны только по письменному распоряжению офицера.

Вытирая рот рукой, из кухни на галерею вышел Пит Карелсен. За сетчатой дверью Старк сунул бутылку виски обратно в карман брюк и отступил в глубину кухни.

– Что за шум? – добродушно спросил Пит у своих пулеметчиков.

– Пит, он нам патронов не дает, – возмущенно пожаловался Гренелли.

– Это еще что за номера? – брезгливо скривился Пит.

– Мне так приказано, – категорически заявил Малло.

С юго-востока над двором пронесся самолет, очередь трассирующих пуль прошила землю под галереей и хлестнула по стене – люди метнулись к лестнице.

– Мало ли что тебе приказано! – взревел Тербер. – Давай сюда ключи, болван!

Малло решительно сжал ключи в кармане.

– Не могу, старшой. Личное распоряжение лейтенанта Росса.

– Хорошо, – радостно сказал Тербер. – Вождь, вышибай дверь. А ты, – он повернулся к Малло, – катись к черту и не путайся под ногами!

Вождь, Майкович и Гренелли отошли подальше, чтобы было место для разбега. Массивная фигура Вождя возвышалась над двумя щуплыми пулеметчиками, как утес.

Малло встал перед дверью.

– Это тебе не пройдет, старшой, – пригрозил он Терберу.

– Валяйте. – Тербер с довольной улыбкой кивнул Вождю. – Выламывайте. Он отойдет. – Скользнув глазами через двор, Тербер увидел, что на крышу штаба уже вылезли двое солдат.

Вождь и два пулеметчика ринулись на дверь склада, как тройка защитников, блокирующих прорыв на своем поле. Малло отступил в сторону. Дверь громко затрещала.

– Отвечать будешь ты, – сказал Малло Терберу. Я сделал все, что мог.

– Хорошо, – кивнул Тербер. – Представлю тебя к медали.

– Только не забудь, я тебя предупредил, – стоял на своем Малло.

– Иди к черту, не мешай! – огрызнулся Тербер.

Болты замка сидели в дереве крепко, и дверь поддалась лишь с третьей попытки. Тербер вбежал в склад первым. Следом за ним ворвались оба пулеметчика. Майкович полез в ящики с пустыми пулеметными лентами и копался там, отыскивая снаряженные, а Гренелли в это время заботливо снимал с полки свой пулемет. На крышах казарм 3-го и 1-го батальонов уже толпились солдаты, поджидая возвращения самолетов, выписывающих над гарнизоном длинные восьмерки.

Тербер схватил со стойки автоматическую винтовку Браунинга и отнес ее вместе с полным мешком обойм к двери склада. У порога кто-то выхватил все это у него из рук и помчался на крышу, а к дверям подошел следующий зенитчик. Тербер выдал одну за другой три АВБ – каждую с мешком обойм – и только тут сообразил, что занимается не тем.

– К черту этот бедлам, – сказал он Гренелли, который откреплял от пулемета треногу, чтобы протащить пулемет в дверь. – Я здесь так весь день простою, а мне на крышу надо.

Он подхватил АВБ и мешок с обоймами – теперь уже для себя – и протиснулся к двери, на ходу решив, что при первой же возможности обязательно задаст Малло взбучку. На складе лежали десятки мешков, набитых заряженными обоймами еще с августовских учебных стрельб. Их давно надо было разрядить и законсервировать в смазке.

На галерее он остановился возле Хендерсона. Пит, Гренелли и Майкович, тащившие пулемет и восемь ящиков с лентами, уже скрылись за поворотом лестницы.

– Быстро ползи на склад и выдавай АВБ, – велел он Хендерсону. – И начинайте заряжать обоймы. И ленты. Пусть Уилсон подымется в комнату отделения и возьмет десяток ребят. Как только первую партию зарядите, перешли ее с кем-нибудь на крышу. Троих поставишь на ленты, остальных – на обоймы для АВБ.

– Есть, сэр, – возбужденно ответил Хендерсон.

Тербер побежал по лестнице наверх. На галерее второго этажа он задержался, чтобы заскочить к себе за бутылкой, которую хранил в тумбочке на крайний случай.

Солдаты, надев каски, сидели в глубоком унынии каждый на своей койке и держали в руках незаряженные винтовки. Когда он проходил через спальню, они с надеждой подняли на него глаза:

– Старшой, что там слышно?.. Какой расклад, старшой?.. На крышу нам не пора?.. Старшой, какого черта нам не дают патронов?.. На хрена нам винтовки без патронов!.. Хорошенькое дело! Сидим тут с пустыми винтовками, без патронов, а они нас сверху поливают!.. Солдаты мы или бойскауты?!

Те, кто проспал завтрак и только что проснулся, перестали одеваться и искательно смотрели на него, растрепанные и обалдевшие, ожидая, что он скажет.

– Всем переодеться в полевую форму, – распорядился Тербер, понимая, что должен что-то сказать. – Начинайте собирать полную выкладку, – безжалостно продолжал он железным голосом. – Через пятнадцать минут выезжаем на позиции. Полное боевое снаряжение!

Несколько солдат с досадой швырнули винтовки на койки.

– Тогда какого черта ты прешь на себе АВБ? – выкрикнул кто-то.

– Полевая форма! – беспощадно повторил Тербер и двинулся дальше. – Полное боевое снаряжение. Командиры отделений, действуйте!

Командиры отделений начали сердито торопить солдат.

У выхода на галерею Тербер остановился. В углу стояла пустая койка, на нее были навалены четыре матраса, а под койкой лежал на цементном полу штаб-сержант Терп Торнхил родом из штата Миссисипи. В одном нижнем белье и в каске, он судорожно прижимал к себе незаряженную винтовку.

– Терп, ты так простудишься, – сказал Тербер.

– Старшой, не ходи туда! – запричитал Терп. – Тебя убьют! Там стреляют, старшой! Убьют тебя, умрешь! Не ходи!

– Ты бы лучше штаны надел, – сказал Тербер.

В его комнате пол был засыпан осколками стекла, пулеметная очередь прошила крышку его тумбочки и цепью дырок прочертила бок и верхнюю плоскость тумбочки Пита. Под тумбочкой Пита была лужа, и в комнате сильно пахло виски. Свирепо матерясь, Тербер отпер свою тумбочку и откинул крышку. Книга, лежавшая в верхнем ящике, была продырявлена пулей точно посредине. От пластмассовой коробочки с бритвенным станком остались только щепки, а стальная бритва согнулась пополам. Тербер зло выдернул ящик и бросил его на пол. На дне тумбочки среди скатанных в мягкие кругляши носков и в стопке белья угнездились по обе стороны от коричневой бутылки две пулеметные пули.

Бутылка была цела.

Тербер положил обе пули в карман, с нежностью подхватил бутылку и заглянул в стенной шкафчик, проверить, не разбит ли проигрыватель с пластинками. Над двором несся на восток новый самолет, и Тербер, заботливо прижимая к себе бутылку, пробежал по хрустящим осколкам на галерею.

В спальне солдаты начали с обиженным видом собирать снаряжение. Укладывались все, кроме Терпа Торнхила – по-прежнему в каске и нижнем белье, он все так же валялся на полу под прикрытием койки и четырех матрасов – и кроме рядового Айка Галовича, который лежал на койке, прижав к боку винтовку и спрятав голову под подушку.

На безлюдном третьем этаже, откуда солдаты торопливо стаскивали полевое снаряжение вниз, чтобы в спальне свернуть его в скатки, в южном конце галереи возле двери уборной карабкался по железной лесенке на крышу Ридел Трэдвелл, держа в руках АВБ и ухмыляясь во весь рот.

– Дождался! – крикнул он Терберу. – Всю жизнь таскаю на себе эту дуру, так теперь хоть сам из нее стрельну! Первый раз, ей-богу. Даже не верится.

Он исчез в люке, и Тербер вслед за ним выбрался наверх. На участке крыши, закрепленном за их ротой, большинство сержантов в ожидании встречи с противником прятались за четырьмя дымовыми трубами, кое-кто, опустившись на колени, укрывался за парапетом по углам; длинные АВБ были взгромождены передними лапами на невысокий парапет или на трубы, и задранные дула жадно смотрели в небо; бутылки виски стояли возле стрелков вплотную к парапету. Риди Трэдвелл пришел без бутылки и сейчас бодро пристраивался рядом с Вождем Чоутом – у того бутылка была. Два сержанта перемахнули через парапет на участок шестой роты и встали там за трубами. В это время сержанты шестой роты как раз начали вылезать на крышу и затеяли громкую перебранку с сержантами седьмой роты, требуя, чтобы те освободили их место. На соседних крышах из люков тоже повалили сержанты, вооруженные АВБ, винтовками и пистолетами. Кое-где устанавливали пулеметы. В основном на крыши вылез только старший сержантский состав, изредка мелькали младшие сержанты, а из рядовых здесь были только Ридел Трэдвелл и два других зенитчика из седьмой роты.

– Пустые обоймы бросайте во двор! – крикнул Тербер, пробираясь к краю крыши. – Передайте всем. Пустые обоймы бросать во двор! Заряжающие поднимут. Бросайте пустые…

С юго-запада, треща пулеметами, стремительно приближалось звено из трех самолетов, и стрелки радостно зашумели, точно компания бродяг, впервые за многие годы предвкушающая сытный обед. Со всех крыш открыли оглушительную пальбу, земной шар вздрогнул и замер. Спор на крыше шестой роты тоже замер, и спорщики сиганули все вместе за одну и ту же трубу. Тербер непроизвольно повернулся навстречу самолету и, не сходя с места, без передышки застрочил из АВБ. Бутылку он крепко зажал между коленями.

Приклад тяжелой АВБ бил его в плечо короткими резкими ударами.

Справа Пит Карелсен, укрываясь за трубой, радостно садил из пулемета, а Майкович и Гренелли с мрачными лицами удерживали брыкающуюся на трубе треногу и дергались вместе с ней как на веревочке.

Самолеты благополучно проскользнули над казармами и понеслись дальше, чтобы, дописав верхнюю петлю гигантской восьмерки, вернуться назад. Стрельба прекратилась, и все опять загалдели.

– Мать твою за ногу! – громыхнул Вождь Чоут своим знаменитым басом, придававшим неповторимую лихость припеву полковой песни. – Последний раз я так веселился, когда бабушка прищемила сиську в стиральной машине!

– Тьфу ты, черт! – негромко ругнулся Пит за спиной у Тербера. – Он слишком круто повернул. Мы не тот угол взяли.

Тербер опустил с плеча свою АВБ. Горло и мышцы живота сводило от желания громко и бессмысленно завопить, заорать от восторга. Вот она какая, моя рота! Вот они какие, мои ребята! Разжав колени, он ухватил бутылку, поднес ее ко рту и глотнул – не потому, что хотелось выпить, просто надо было дать выход радости. Виски обжег горло веселым огнем.

– Милт! – окликнул его Пит. – Если хочешь, пристраивайся к нам. Места хватит и для тебя, и для бутылки.

– Иду! – прокричал он. Уши вдруг уловили звук горна, настойчиво трубившего откуда-то снизу один и тот же сигнал. Он шагнул к парапету и посмотрел во двор.

В углу учебного плаца среди общей беготни и неразберихи стоял перед мегафоном дежурный горнист и трубил сбор.

– Ты что, спятил? – рявкнул Тербер. – Это еще зачем?

Горнист опустил горн, посмотрел наверх и сконфуженно пожал плечами.

– Понятия не имею! – крикнул он в ответ. – Приказ командира полка! – И задудел снова.

– Пит, опять летят! – заорал Гренелли. – Вон! Один! – От волнения голос у него сорвался на фальцет.

С северо-востока, дописывая нижнюю петлю восьмерки, приближался самолет. Все орудия на крышах враждебно загрохотали ему навстречу, стрельба слилась в оглушительный гул, неистовый, как рев толпы, требующей линчевать преступника. Беготня во дворе мгновенно прекратилась, горнист перестал трубить и метнулся под галерею пятой роты. Тербер завинтил колпачок бутылки, пригибаясь пробежал к трубе, занятой Питом, и снова без передышки застрочил из АВБ. Очередь трассирующих пуль оборвалась кривым дымящимся хвостом, не долетев до самолета, а тот плавно взмыл вверх и исчез. Надо прихватить побольше патронов.

– Куда ж ты целился? – страдальческим голосом сказал Пит. – Мазила!.. Майк, а ну-ка отодвинься, – велел он Майковичу. – Уступи место первому сержанту, пусть для отдых» постреляет с упора. Милт, бутылку можешь поставить вот сюда. Следующий самолет я тебе сам собью.

– Сначала выпей, – весело сказал Тербер.

– Это можно. – Пит вытер рукавом черный от гари рот. Обнажившиеся в улыбке зубы были в крапинках сажи. – Ты видел, что они сделали с нашей комнатой?

– Я видел, что они сделали с твоей тумбочкой, – ухмыльнулся Тербер.

Снизу горн опять затрубил сбор.

– Ты только послушай этого идиота, – сказал Тербер. – Ему, видите ли, Делберт приказал.

– Вот уж не думал, что подполковник так рано проснется.

– Старина Джейк небось в кавалерии начинал, – съязвил Тербер.

– Эй, Пит, послушай, – сказал Гренелли. – Мне-то дашь когда-нибудь пострелять?

– Потерпи, скоро дам. Скоро постреляешь.

– Бросайте пустые обоймы во двор, вы слышите? – закричал Тербер стоявшим на крыше. – Бросайте пустые обоймы во двор! Передать всем!

Солдаты начали орать друг другу, что пустые обоймы надо кидать во двор, но сами продолжали бросать их рядом с собой на крышу.

– Болваны! – Тербер выскочил из-за трубы и побежал за спинами стрелков, как тренер, подбадривающий команду футболистов. – Фрэнк, бросай обоймы вниз, черт тебя возьми! Тедди, во двор бросай, во двор!

– Пит, ну кончай, – бубнил сзади Гренелли. – Дай же пострелять.

– Я первый попросил, – сказал Майкович.

– Шиш тебе! – окрысился Гренелли. – Это мой пулемет.

– А ну заткнитесь! – прикрикнул на них Пит. – Оба еще успеете. Потерпите немного.

С северо-запада появились два самолета, они летели вплотную один за другим. Тербер в это время стоял у парапета и, завидев самолеты, повалился на крышу рядом с Вождем и Риди Трэдвеллом. Горнист внизу перестал трубить и опять бросился под галерею пятой роты.

Прямо напротив Тербера на крыше штаба было всего двое людей. Одного он узнал: Большой Джон, он же мастер-сержант Детерлинг, был тренером солдатской футбольной команды. Детерлинг вытащил на крышу пулемет без треноги и, придерживая его у плеча левой рукой, правой жал на гашетку. Отдача была такая сильная, что его мотало по всей крыше.

Мигающие огоньки японских пулеметов, подымая пыль, пропахали две узкие дорожки, которые пересекли двор, словно две колеи, проложенные в траве телегой, взобрались по стене казармы наверх и прошли через крышу четвертой роты. Тербер глядел, как Большого Джона бросает из стороны в сторону, и от смеха не мог стрелять. В этот раз Детерлинг с трудом удержался на ногах и чуть было не дал очередь по крыше. Второй солдат, вылезший вместе с ним на крышу штаба, мудро оценил обстановку и укрылся за трубой, прячась не от японских самолетов, а от Детерлинга.

– Нет, вы только посмотрите на этого олуха! – еле выговорил Тербер сквозь смех.

Внизу, воспользовавшись затишьем, во двор выскочили солдаты из команды заряжающих подобрать пустые обоймы, а горнист снова подбежал к мегафону.

– Я на него давно смотрю, – усмехнулся Вождь. – Он же пьян в стельку. Мы с Питом видели его вчера у миссис Кипфер.

– Дай бог, чтобы его жена не узнала, – заметил Тербер.

– Парню надо бы дать медаль, – хохотнул Вождь.

– А что, может, и дадут, – сказал Тербер.

Впоследствии так оно и случилось: мастер-сержант Джон Л.Детерлинг был награжден медалью «Серебряная звезда». За проявленный в бою беспримерный героизм.

С юго-запада выпорхнула новая тройка самолетов, на крыше с радостным криком опять открыли огонь, и Тербер перебежал назад, к трубе. Оперев АВБ на угол трубы, он стрелял и видел, как его очереди теряются среди роя трассирующих пуль, налетевших на передний самолет и поливающих свинцом его нос, кабину пилота и хвостовую часть. Самолет задрожал, как человек, попавший под холодный душ, и пилот дважды подскочил в кресле, будто его усадили на раскаленную плиту. Было видно, как он беспомощно взмахнул руками в напрасной попытке загородиться и остановить льющийся на него свинцовый дождь. Все радостно заорали. А потом, замерев в напряженной тишине, смотрели, как самолет кренится в сторону и скользит вниз с невидимой воздушной горки прямо на футбольное поле 19-го пехотного в ста ярдах от двора. Коснувшись земли, он взорвался и исчез в огне. Над двором раскатился восторженный победный рев, в воздух полетели каски, солдаты радостно хлопали друг друга по спине, как болельщики на школьном футбольном матче – наши забили гол!

Но в эту минуту с северо-востока показалось еще три самолета, и люди смешались в кучу, судорожно подбирая раскиданные каски.

– Пит, это ты его подбил! – вопил Гренелли, вися на дергающейся лапе пулемета. – Это ты!

– Черт его знает, – отозвался Пит, продолжая строчить. – Может, и не я, поди тут разбери!

– Эй, Милт! – В наступившей передышке Вождь Чоут пытался докричаться до Тербера с края крыши. – Милт! Тебя со двора кто-то зовет.

– Иду! – прорычал Тербер и побежал к парапету. За его спиной Гренелли опять клянчил:

– Ну, Пит, кончай! Дай теперь я. Ты один уже подбил.

– Сейчас, – отмахивался Пит. – Еще один подобью и дам тебе. Сейчас.

Тербер перегнулся через парапет и увидел Росса – задрав голову, лейтенант сердито смотрел на крышу. Под глазами у него темнели мешки, из-под пилотки торчали нечесаные патлы, брюки он застегнуть не успел, шнурки ботинок волочились по земле, ремень болтался у колен. Не отрывая взгляда от крыши, Росс начал застегивать брюки.

– Старшина, какого лешего вы туда забрались? – закричал он. – Почему вы не внизу и не занимаетесь делом? Меньше чем через час мы выезжаем на побережье. Японцы, наверно, и так уже там.

– У нас все в порядке! – прокричал сверху Тербер. – Солдаты укладываются.

– А кухня? А склад? Их же тоже нужно собрать!

– Кухня знает. Я Старка предупредил. Они все укладывают. Через пятнадцать минут будут готовы.

– Но ведь склад тоже… – начал было Росс.

– На складе заряжают нам обоймы и ленты, – оборвал его Тербер. – Оттуда надо будет только перенести в грузовики пулеметы, захватить ремонтный комплект – он в порядке, его еще Лива собирал, – и они могут выезжать… На кухне нам заодно делают кофе и сэндвичи! – крикнул он. – Всюду полный порядок. Вы бы лучше взяли АВБ и подымались сюда.

– Все оружие разобрали, – сердито отозвался снизу Росс.

– Тогда какого дьявола вы торчите посреди двора? Идите в укрытие! – заорал Тербер, взглянув на небо. – Опять летят!

Росс нырнул под галерею и побежал к складу, а в это время с юго-запада с рокотом вылетел самолет, и навстречу ему с крыш поднялся грохочущий огненный сноп, расползающийся вширь, как зонт. Казалось бы, пролететь сквозь него невозможно, но самолет пробился. И улетел целым и невредимым.

Сразу же следом за ним, но держа курс на север, вдоль Вайалайе-авеню и мимо здания штаба пронесся другой самолет, и огненный зонт мгновенно повернулся в ту сторону – стрелки даже не сняли пальца с курка.

Бензобак самолета тотчас взорвался, огонь охватил кабину, и самолет на полной скорости лег в низкий вираж на правое крыло. Когда он повернулся к ним фюзеляжем и нижней плоскостью левого крыла, солнце ярко высветило опознавательный знак – синий круг с белой звездой. А затем все увидели, как с той же бешеной скоростью он промчался сквозь редкую рощицу и, потеряв по дороге крылья, врезался в дом какого-то невезучего женатого офицера в гарнизонном городке и взорвался.

– Это же наш! – смущенно, вполголоса сказал Риди Трэдвелл. – Это же был американский самолет.

– Сурово, – не оборачиваясь, откликнулся Тербер, стрелявший в двойку самолетов, приближающихся с северо-востока. – Сам виноват, дурак. Нечего было сюда соваться.

Когда самолеты скрылись, Тербер снова обошел крышу, переходя от стрелка к стрелку. Глаза его были прищурены и как-то странно напряжены, будто кто-то дал ему пощечину, – когда у него бывало такое лицо, хотелось отвести взгляд в сторону.

– Повнимательнее, ребята. – Он дошел до края крыши. Повернул обратно. – Это был наш. Будьте внимательнее. Сначала хорошенько разглядите, а потом стреляйте. Эти уиллерские идиоты вполне могут залететь и сюда. Так что давайте повнимательнее. – Дошел до края крыши. Повернул обратно. В голосе такое же странное напряжение, как в глазах.

– Сержант Тербер! – заорал снизу Росс. – Что за ерунда?! Сержант Тербер!

Он подбежал к парапету.

– Ну что еще?

– Сейчас же спускайтесь сюда! – Росс уже застегнул ремень, шнурки были завязаны, и сейчас он приглаживал торчащие из-под пилотки волосы. – Вы должны помочь мне подготовить к отправке канцелярию! На крыше вам делать нечего! Спускайтесь!

– Я занят! – крикнул Тербер. – Возьмите Розенбери! Это война, лейтенант! Не понятно?

– Я только что от подполковника Делберта! – прокричал снизу Росс. – Он приказал выезжать сразу же, как только кончится воздушный налет!

– Седьмая рота к выезду готова! – крикнул Тербер. – А я занят! Скажите этому кретину Хендерсону, пусть пришлет нам еще боеприпасов!

Лейтенант Росс побежал назад под галерею и сразу же вернулся обратно. Теперь он был в каске.

– Я ему сказал! – крикнул он.

– И пусть Старк пришлет на крышу кофе!

– Вы что, сдурели?! – разъярился Росс. – У вас там что, пикник?! Сержант, немедленно спускайтесь! Вы мне нужны! Это приказ! Подполковник лично приказал всем командирам рот подготовиться к выезду. Через час выезжаем.

– Что такое? Я вас не слышу! – заорал Тербер.

– Я говорю, выезжаем через час!

– Что?.. Что вы сказали?.. Осторожно! Снова летят!

Росс бросился к складу, а вылезавшие на крышу два подносчика патронов нырнули обратно в люк.

Пригнувшись, Тербер пробежал назад к трубе и открыл огонь по тройке истребителей.

– А ну, вы, давайте сюда патроны! – гаркнул он прятавшимся в люке подносчикам.

– Милт! – крикнул Вождь Чоут. – Милт Тербер! Тебя снизу спрашивают.

– Ты меня не нашел! – заорал Тербер. – Меня нигде нет!

Вождь кивнул и, свесившись через парапет, доложил:

– Я его не нашел, сэр. Его нигде не видно. – Внимательно выслушав то, что ему прокричали снизу, он повернулся к Терберу: – Лейтенант Росс просил тебе передать, что через час выезжаем.

– Ты меня не нашел! – крикнул в ответ Тербер.

– Летят! – завопил Гренелли.

Никуда они через час не выехали. Воздушный налет продолжался еще почти два часа. Выехали они лишь днем, лишь через три с половиной часа после окончания налета. Потому что из всего полка к выезду была готова одна седьмая рота.

Тербер под разными предлогами не уходил с крыши до конца налета. Как потом выяснилось, лейтенант Росс остался на складе и помогал заряжать пулеметные ленты. Их полк сбил еще один самолет наверняка, а два других были под вопросом, потому что их могли подбить ребята из 27-го и, когда самолеты летели над двором, они были уже на последнем издыхании. Старк сам, лично, вместе с двумя солдатами кухонного наряда один раз поднял на крышу кофе, а позже доставил еще кофе и партию сэндвичей. В благодарность Пит Карелсен дал ему пострелять из пулемета.

Когда все кончилось и воцарилась мертвая, непробиваемая, как броня, тишина, они выкурили на крыше по последней сигарете, а потом чумазые, с воспаленными, красными глазами, усталые, счастливые и опустошенные неохотно спустились вниз в поджидавшую их там новую кутерьму и принялись складывать снаряжение. Ни одного даже не царапнуло. Но казалось, в ушах навсегда останется эта мертвая, звенящая тишина. Ее не пробивала даже сумасшедшая какофония звуков, сопровождавшая подготовку полка к выезду.

Вместо того чтобы складывать свою скатку, Тербер отправился прямо в канцелярию. Все три с половиной часа, пока они наконец не выехали на побережье, он был в канцелярии неотлучно и упаковывал документы. Лейтенант Росс, гордый тем, что его рота собралась раньше всех, забыл недавний гнев и пришел ему помогать. Розенбери тоже помогал. Времени на укладку канцелярского имущества Терберу хватило с избытком. Зато он не успел ни сложить свое снаряжение, ни переодеться в полевую форму. Может, и успел бы, если бы не забыл.

В результате первые пять дней на заливе Ханаума, прежде чем удалось съездить в Скофилд за вещами, Тербер спал без простыней и одеяла в фургончике, реквизированном армией у торговца воздушной кукурузой, и был бы счастлив напялить на себя даже шерстяную офицерскую рубашку. Он и сам не понимал, как это он забыл собраться.

Одна за другой колонны грузовиков выстроились в два ряда перед казармами и приготовились ждать. Один за другим взводы выходили в ротные дворы, солдаты садились на вещевые мешки и, опершись на винтовки, глядели на ждущие их грузовики. Полку надлежало выезжать всем составом одновременно.

Каждая рота ехала на свои, отдельные позиции. На побережье каждая рота превращалась в обособленное, самостоятельное подразделение. Но ни одна готовая к отправке рота не имела права выехать, пока не будут готовы другие роты. Полку надлежало выезжать всем составом одновременно.

Куда ни глянь – грузовики. Куда ни глянь – солдаты, сидящие на вещмешках. Съехалось столько грузовиков, что между ними было не протиснуться даже джипу подполковника. В ротные дворы набилось столько солдат, что между ними было не протолкнуться даже адъютантам подполковника и вестовым. Люди остервенело матерились и потели. Полку надлежало выезжать всем составом одновременно.

И Тербер, укладывая в канцелярии папки и бумаги, с довольным видом посмеивался. Пока Росс ходил за чем-то на склад, в дверь канцелярии заглянул Мейлон Старк.

– Кухня погрузилась и готова к выезду.

– Прекрасно, – не глядя на него, отозвался Тербер.

– Знаешь, а ты молодец, – нехотя сказал Старк сдавленным голосом. – Здорово ты все это провернул. В других ротах кухни соберутся только часа через два. А кое-где, наверно, даже дольше застрянут и будут потом догонять.

– Ты и сам отлично поработал, – по-прежнему не глядя на него, заметил Тербер.

– Я тут ни при чем, – сказал Старк. – Это все ты. Я просто хочу, чтобы ты знал: я лично считаю, ты – молодчина.

– Ладно, – все так же не поднимая глаз, кивнул Тербер. – Спасибо. – И продолжал работать.

Тербер поехал вместе с Россом в джипе в голове ротной колонны. За рулем сидел Рассел. На шоссе творилось что-то невообразимое. Насколько хватало глаз, все было забито грузовиками и такси, машины шли вплотную одна к другой, бампер к бамперу. Грузовики везли солдат на береговые позиции, а такси мчали их из города в Скофилд, откуда все уже выехали. Пикапы и джипы юрко сновали вдоль длинных рядов грузовиков, а сами грузовики, большие неуклюжие трехтонки, еле ползли, останавливаясь каждую минуту: стоило одному грузовику притормозить, за ним тотчас тормозил второй, за вторым – третий, и все ждали, пока передние машины снова тронутся с места.

Подгоняя колонну роты, джип мотался по обочине дороги взад-вперед, и Тербер видел всех по нескольку раз. Их лица изменились, на них появилось новое выражение. Почти такое же, какое было у Старка в столовой, только из этих лиц хмель уже выветрился, осталась лишь окончательно застывшая сухая гипсовая маска. Здесь, на шоссе, когда рота двигалась в потоке сотен других подразделений, все осознавалось гораздо яснее и случившееся приобретало гораздо больший, в сто раз больший смысл, чем когда они были дома, в родной казарме, в родном дворе. Вождь Чоут, стоявший в кузове возле своей АВБ, посмотрел на Тербера поверх кабины грузовика, и Тербер подмигнул ему в ответ.

Они не взяли с собой ничего: ни гражданскую одежду, ни повседневную форму, ни свои коллекции полевых шляп и нашивок, ни альбомы с фотографиями, ни письма родных, к черту все это! Как-никак война. Ничего это нам не понадобится. И они захватили с собой только полевое снаряжение. Пит Карелсен был единственный, кто уложил в мешок кое-какие личные вещи. Для Пита война была не в новинку – он воевал во Франции.

Медленно, фут за футом грузовики приближались к Гонолулу и к тому, что поджидало солдат на побережье. Пока все было совсем неплохо. Как в выходной. Весело.

Увидев, что осталось от Перл-Харбора, они оторопели. Уиллерский аэродром тоже сильно пострадал, но от вида Перл-Харбора все внутри замирало. От вида Перл-Харбора в жилах стыла кровь. К тому же Уиллерский аэродром был довольно далеко от шоссе, а Перл-Харбор в некоторых местах выходил прямо на дорогу. До тех пор все напоминало веселую игру, пикник: они хорошо постреляли с крыш, самолеты в них тоже постреляли, повара приносили им кофе и сэндвичи, команда заряжающих доставляла боеприпасы, они сбили два, а может, и три самолета, во всем полку был ранен только один человек (пуля попала ему в мякоть икры, даже не задев кость, он сам дошел до лазарета), и ему уже прочили за это «Пурпурное сердце». Почти у каждого была бутылка, да они все и так были крепко под мухой, когда началась эта заварушка, – в общем, все это напоминало шикарные стрелковые учения по живым мишеням. И мишени были такие, что дух захватывало, – люди! Но сейчас похмелье проходило, в бутылках оставались считанные капли, а в ближайшее время достать новую бутылку, похоже, будет негде, да и живых мишеней для стрельбы тоже что-то пока не видно. И они задумались. Когда еще теперь снова выпьешь – может, через месяц, а может, через год. Вот ведь черт! Война-то будет долгая.

Грузовики проезжали через недавно пристроенный к Перл-Харбору поселок для семейных офицеров, и выбежавшие из домов женщины, дети и несколько стариков радостно махали им руками. Солдаты тупо глядели на них и молча ехали дальше.

В пригородах Гонолулу по всему маршруту автоколонны люди облепили веранды, заборы, крыши автомобилей; мужчины, женщины, дети приветствовали их и дружно кричали что-то одобрительное. Они растопыривали указательный и средний пальцы буквой «V», воспроизводя изобретенный Черчиллем символ победы[45], или поднимали над головой кулак с отставленным большим пальцем. Молоденькие девушки посылали воздушные поцелуи. Матери девушек со слезами на глазах толкали дочерей в бок, мол, еще, еще!

Солдаты мечтательно поглядывала на недосягаемых пышнотелых девиц, в таком множестве резвящихся на воле, и, вспоминая прежние дни, когда девушкам не разрешалось – да и сами они не желали – разговаривать с военными на улице даже при свете дня и уж тем более вечером в барах, отвечали старым традиционным жестом: выбрасывали сжатую в кулак левую руку вперед и правой хлопали по ней ниже плеча. А на придуманный Черчиллем знак победы отвечали своим, еще более древним знаком – подняв кулак, быстро смыкали и размыкали большой и средний пальцы, словно пощипывая что-то в воздухе.

Ликующая гражданская толпа, не ведая, что этот второй жест на армейском языке означает «хочу женщину», а первый жест переводится как «иди ты!..», приветствовала их еще громче, и солдаты впервые за все время пути обменялись лукавыми усмешками и с удвоенным энтузиазмом отвечали толпе по-своему.

Рота проехала Ваикики, и колонна стала постепенно редеть: грузовики один за другим сворачивали на проселочные дороги и развозили отдельные группы по позициям. Когда добрались до подъема над седловиной мыса Коко, откуда дорога спускалась к ротному КП у залива Ханаума, от колонны осталось всего четыре грузовика. Два должны были доставить отряд на позицию № 28 на мысе Макапуу, один вез службу КП и ребят, обороняющих позицию № 27, а в четвертом грузовике ехала кухня. Грузовик со службой КП и машина с поварами съехали на боковую дорогу и остановились, а два грузовика, идущих до Макапуу, двинулись дальше. Сегодня был день их великого торжества, большинство ждало этого дня давно – кто два года, кто пять: они вволю поглумились над гражданскими и теперь готовились к расплате.

Когда грузовики проезжали мимо лейтенанта Росса и Цербера, которые выбрались из джипа и, стоя на обочине, наблюдали за разъездом на позиции, охвативший часть солдат горячечный патриотический подъем вылился в приглушенное порывами ветра жидкое «ура». Между голыми ребрами кузовов в воздух взметнулось несколько сжатых кулаков, и, когда машины уже скрывались из виду, сидевший в последнем грузовике бывший ученик ротного горниста, а ныне боец-стрелок Пятница Кларк, отважно обнадеживая лейтенанта Росса, поднял над головой два пальца, растопыренные буквой «V».

Этот патриотический настрой продержался дня три.

Лейтенант Росс, вылезший из джипа, чтобы проводить своих солдат если не на верную смерть, то, во всяком случае, на затяжную войну, посмотрел на Пятницу грустным отстраненным взглядом через разделяющую их пропасть – возраст, жалость, интеллектуальное превосходство, – и в глазах его было глубокое волнение, а на лице застыло мудрое стариковское осознание той страшной ответственности, которую он на себя берет.

Первый сержант Тербер стоял рядом с командиром роты и, глядя на его лицо, испытывал страстное желание дать своему командиру хорошего пинка в зад.

Среди прочих факторов, способствовавших быстрому ослаблению патриотического духа, главную роль сыграли, пожалуй, работы по установке проволочных заграждений. Первый же день работы с колючей проволокой охладил их патриотический пыл даже больше, чем перспектива завшиветь без душа, ходить с небритыми мордами, не надеясь когда-нибудь побриться, и спать на камнях, прячась от дождя всего лишь под плащ-палаткой и парой одеял.

Да и вообще, эта война, так прекрасно начавшаяся воскресным утром и на первых порах так много им сулившая, постепенно превращалась в заурядные долгие маневры. С той только разницей, что конца им не предвиделось.

Лишь через пять дней, когда жизнь на позициях более или менее наладилась, седьмая рота смогла отправить в Скофилд наряд за остальными вещами, которые, как они решили сначала, им не понадобятся, и за большими палатками. Но на Макапуу эти палатки никого не выручили, потому что там не было деревьев, а без деревьев палатки не поставишь.

Наряд выехал в Скофилд на трех грузовиках, и возглавлял его Тербер, вооруженный перечнем солдатских просьб, занявших целый блокнот среднего размера. Помощником Тербера в этой операции был Пит Карелсен, единственный человек в роте, который прожил эти пять дней в относительном комфорте. Въехав на своих трех грузовиках в гарнизон, они обнаружили, что в их казарму вселилось другое подразделение и что все тумбочки и шкафчики седьмой роты тщательно выпотрошены. Блокнот со списком просьб можно было выбросить. И все тот же Пит Карелсен оказался единственным в роте, кто в то воскресное утро сообразил запереть свою тумбочку и стенной шкафчик. Но пострадал даже Пит: оставленная им на столе запасная пара вставных челюстей бесследно исчезла.

Ну и конечно, никто из новых жильцов понятия не имел, куда все подевалось.

Помимо проигрывателя и пластинок, у Тербера пропали также стодвадцатидолларовый молочно-голубой костюм, пиджак «Форстман» с простроченными лацканами, ни разу не надеванный белый смокинг с черными брюками и все комплекты военной формы. Пропала и новенькая электрогитара стоимостью в 260 долларов, которую Энди и Пятница купили, пока Пруит был в тюрьме, и, хотя они успели выплатить за нее меньше половины, пропала она целиком – и динамик, и переходник, и все прочее.

Если бы не старшина первой роты сержант Дедрик – он был почти одного роста с Тербером и к тому же не забыл запереть свой стенной шкафчик, – Тербер не сумел бы найти себе даже двух смен полевой формы. Уцелели только лежавшие на складе палатки.

К концу седьмого дня, когда они распределили привезенные палатки по позициям и уже готовились в них вселиться, рота собралась на побережье в полном составе, прибыли и доложились даже двое отбывших срок в тюрьме – их выпустили вместе с остальными заключенными, как только началась война. Не явился только Пруит.

50

Пруит проспал всю бомбежку. Накануне вечером, когда девушки были на работе, он напился даже больше обычного, потому что суббота – это всегда вроде как праздник. Он и не подозревал о нападении, пока настойчивый энергичный голос, тревожно и бесконечно рассказывающий о чем-то по радио, не пробуравил наконец залепивший горло, глаза и уши плотный и очень сухой комок тяжелого похмелья, которое он ощущал даже сквозь сон, почему и не хотел просыпаться.

Он приподнялся на диване (с тех пор, как он переселился на диван, он ради приличия спал в шортах) и увидел, что обе девушки, накинув халатики, сидят на корточках перед приемником и внимательно слушают.

– Я как раз хотела тебя разбудить, – взволнованно сказала Альма.

– Это еще зачем? – Сквозь ломящую глаза сухую боль, заменявшую ему сейчас рассудок, просачивалась только одна мысль: надо немедленно пойти на кухню и выпить воды.

– …но наиболее серьезно пострадал сам Перл-Харбор, – говорило радио. – Разрушены почти, все строения. Полных данных о потерях пока нет, но точно известно, что потоплен один из стоявших в мелководной гавани линейных кораблей. Его палубная надстройка и сейчас еще возвышается над огнем горящего на поверхности воды мазута. Высотная бомбардировочная авиация противника нанесла основные удары по Перл-Харбору и расположенному через пролив от него аэродрому Хикем. По масштабу разрушений и потерь Хикем, очевидно, стоит на втором месте после Перл-Харбора …

– Это Уэбли Эдвардс, – сказала Жоржетта. – Его голос.

– Да, – кивнула Альма. – На континент транслируют.

– …На территории нового военного городка при Хикемском аэродроме, – продолжало радио, – очень большая бомба, а может быть, торпеда попала прямо в главную столовую, где в это время, ни о чем не подозревая, завтракали четыреста наших летчиков …

Пруит уже догадался, в чем дело, но полностью понять случившееся было очень трудно: все доходило до него будто сквозь густую вязкую грязь. Почему-то он вбил себе в голову, что напали немцы, и продолжал так думать даже потом, когда уже знал, что остров атаковали японцы. Немцы, должно быть, разработали совершенно новый тип бомбардировщиков, иначе беспосадочный перелет на такое расстояние был бы невозможен, даже если бы у них была база на восточном побережье Азии. Не могли же они провести свои авианосцы в Тихий океан мимо английского флота. До чего не ко времени этот его перепой! С такого похмелья водой не отопьешься, поможет только пара рюмок чего-нибудь покрепче, и даже тогда отойдешь не сразу.

– Где мои брюки? – Он встал с дивана, и движение отозвалось в голове резким, болезненным толчком, словно его контузило. Он направился через комнату, взяв курс на бар, вделанный в верхнюю часть большого напольного радиоприемника, возле которого сидели на корточках девушки.

– Да вон они на стуле, – сказала Альма. – Ты чего это вдруг?

– Не эти. Форменные. – Он открыл у них над головой дверцу бара и налил себе неразбавленного виски в высокий коктейльный фужер. – У меня тут где-то должна быть форма. Где она?

Он выпил виски залпом, и его передернуло, но он знал, что скоро полегчает.

– Ты что это? – Альма от волнения захлебнулась. – Что ты делаешь?!

– Сейчас выпью, чтобы муть в голове прошла, и, к чертям, назад в роту. А ты думала что? – Он налил себе еще и снова выпил залпом.

– …Наш флот, бесспорно, потерпел крупное поражение, – говорило радио. – Вероятно, самое крупное за всю его историю. Было бы …

– Но ведь тебе туда нельзя! Тебе нельзя возвращаться!

– Это почему же? Ты что, рехнулась?

– …но ничто: ни мрак печали, ни позор поражения – не в силах затмить великий подвиг, который навечно останется примером для всех американцев …

– Потому что тебя разыскивают! – истерически запричитала она. – Потому что тебя арестуют за убийство! Убийство тебе никто не простит, не думай! И ни одна война тебя не спасет!

Он тем временем налил себе третью порцию виски. Тепло, электрическими волнами заструившееся по жилам, начало подсушивать раскисшие клетки мозга. В голове постепенно прояснялось, но он шарахнул и этот фужер – раз уж налил, надо пить.

– Я совсем забыл, – сказал он.

– …это храбрость и героизм наших воинов, – говорило радио, – которые перед лицом смерти и превосходящих сил противника, застигнутые врасплох и не располагавшие необходимыми средствами, тем не менее не сложили оружия и мужественно отражали натиск врага, демонстрируя подлинное величие духа, неотъемлемую черту армии и военно-морского флота Соединенных Штатов …

– Это он что, про американскую армию так? – усмехнулась Жоржетта, ни к кому конкретно не обращаясь.

– А забыл, так вспомни, – чуть спокойнее сказала Альма. – Если ты вернешься, тебя первым делом посадят, а потом будут судить за убийство. Война ничего для тебя не меняет. Не думай, что своим возвращением ты внесешь большой вклад в победу.

Не выпуская из рук бутылку и фужер, он с побитым видом уселся между девушками на низенькую скамеечку перед приемником.

– Я совсем забыл, – глухо повторил он. – Вылетело напрочь.

– Вот-вот, – кивнула Альма. – Так что подумай хорошенько.

– …Героическим спокойствием под огнем противника, сознательным отношением к своим, пусть самым заурядным, обязанностям, молчаливым стойким мужеством, с которым они в эти минуты, когда вы слушаете мой репортаж, встречают смерть и терпят боль ран в госпиталях и на перевязочных пунктах, они показывают пример непоколебимой веры, преданного служения Родине и беззаветной отваги, и мы, гражданское население Гавайских островов, все те, на чьих глазах это происходит, надолго запомним их подвиг. Они, эти солдаты, эти наши мальчики – а большинство из них действительно еще совсем молодые ребята, – создают сейчас легенду, вписывают в историю Демократии новую страницу легендарной славы, славы, которую еще долго никто не сможет превзойти и которая будет вселять страх в сердца врагов свободы …

– А что, ей-богу! – вдруг воодушевилась Жоржетта. – Пусть эти желторожие знают – на нас где сядешь, там и слезешь!

– А я все проспал, – хрипло сказал Пруит. – Даже не проснулся.

– Мы тоже, – возбужденно отозвалась Жоржетта. – Мы ничего не знали. Я и радио-то включила случайно.

– А я проспал, – повторил Пруит. – Спал как убитый.

Он налил себе еще и выпил одним махом. В голове у него окончательно прояснилось, ясность была полнейшая.

– Сволочи немцы! – сказал он.

– Какие немцы? – удивилась Жоржетта.

– Эти, – он показал фужером на приемник.

– Я побывал в корпусах недавно здесь построенного современного военного госпиталя «Триплер Дженерал», – говорило радио. – И я видел, как их туда вносили на носилках: одни были в полной военной форме, другие только в нижнем белье, на третьих не было ничего, но все с тяжелейшими ранениями и в страшных ожогах …

– А что в Скофилде? – сурово и требовательно спросил Пруит. – Что он говорил про Скофилд?

– Ничего, – сказала Жоржетта. – Ни слова. Бомбили аэродромы – Уиллер, Белоуз, базу ВВС на Канеохе, морскую базу на Эуа… Ну и конечно, Хикем и Перл-Харбор – этим досталось больше всех.

– Да, но в Скофилде-то что? Я спрашиваю, что в Скофилде?

– Пру, он о нем даже не упоминал, – мягко сказала Альма.

– Совсем?

– Жоржетта ведь уже сказала.

– Тогда, значит, его не бомбили, – с облегчением вздохнул он. – Иначе бы он что-нибудь сказал. Наверно, только слегка обстреляли, и все. Конечно. Наверняка так и было. Им же главное аэродромы. Конечно. Зачем им бомбить Скофилд?

– …«Триплер Дженерал» – большой госпиталь, снабженный всеми современными удобствами и оборудованный по последнему слову медицинской науки и техники, но в проекте не была предусмотрена такая невероятная катастрофическая ситуация. Здесь не хватает места даже для сотой части всех тех раненых, умирающих и мертвых, которых вносили при мне на импровизированных носилках и укладывали в вестибюле и коридорах. Помочь всем просто невозможно, потому что для этого госпиталь не располагает ни нужным количеством коек, ни достаточным медперсоналом. Но куда бы я ни заглядывал, я нигде не слышал ни одного стона, ни одной жалобы. Я неоднократно своими ушами слышал, как израненные, обгоревшие, без волос, без бровей и ресниц молодые ребята, девятнадцатилетние и двадцатилетние мальчики говорили подошедшему врачу: «Доктор, помогите сначала моему другу. Ему гораздо хуже, чем мне». И больше ни слова, ни стона. Полная тишина. Обвиняющая тишина. Гневная тишина …

– Сволочи подлые, – глухо пробормотал Пруит. Он плакал. – Вот подлюги! Немцы проклятые… Зверье! – Не выпуская бутылку, тыльной стороной руки смахнул повисшую на носу каплю и налил себе еще.

– Не немцы, а японцы, – поправила Жоржетта. – Япошки, понимаешь? Мелочь желтопузая! Напали без предупреждения, трусы несчастные! А для отвода глаз послали своих людей в Вашингтон, и те там в это время пищали: мы, мол, за мир!

– …Я пережил огромный душевный подъем, глядя, с каким мужеством переносят страдания эти ребята, – говорило радио. – То, что я увидел, еще больше укрепило и углубило мое доверие к государственному строю, существующему в нашей стране, ибо этот строй рождает подобных героев не десятками и даже не сотнями, а тысячами, и я жалею лишь о том, что не могу провести по палатам госпиталя всех граждан США, чтобы каждый американец собственными глазами увидел то, что довелось увидеть мне …

– Это что, Уэбли Эдвардс? – всхлипнув, спросил Пруит.

– Вроде он, – сказала Альма.

– Он, конечно, – подтвердила Жоржетта. – Это его голос.

– Отличный мужик. – Пруит одним глотком опрокинул фужер и снова его наполнил. – Просто отличный!

– Ты бы не пил так много, – робко сказала Альма. – Еще ведь очень рано.

– Рано? – переспросил Пруит. – Ах, рано! Чтоб они сдохли, немчура проклятая! Какая, к черту, разница? – выкрикнул он и запнулся. – Напьюсь, ну и что? Вернуться-то я не могу. А раз так, какая разница? Давайте лучше все напьемся… Ох ты, господи, – он помотал головой. – Будь они прокляты, сволочи!

– …Естественно, пока трудно установить весь объем понесенных нами потерь, и мы узнаем это только через некоторое время. Генерал Шорт объявил, что в связи с чрезвычайностью ситуации и в целях более полной координации деятельности различных учреждений на территории Гавайских островов вводится военное положение …

– Я чего скажу. – Пруит всхлипнул и снова налил себе виски. – Никто меня в убийстве не подозревает и не разыскивает.

– Что? – изумилась Альма.

– Это убийство вообще никого не волнует. Тербер мне так и сказал, а он врать не будет.

– Тогда ты, конечно, можешь вернуться, – сказала Альма. – А то, что ты был в самоволке? За это тебя не посадят?

– То-то и оно. Вернуться я все равно не могу. Потому что, если вернусь, – это тюрьма, а в тюрьму я больше ни ногой, поняла? Если вернусь, меня отдадут под трибунал. Может, под дисциплинарный, а может, и под специальный. А я в тюрьму не сяду. Никогда! Поняла?

– Да. Если бы не это, ты бы, конечно, вернулся, – сказала Альма. – Но от тюрьмы тебе никуда не уйти. А в тюрьме ты ничем армии не поможешь.

Она положила руку ему на плечо:

– Пру, не надо столько пить, пожалуйста. Дай мне бутылку.

– Пошла ты к черту! – Он сбросил ее руку. – Сейчас как врежу! Пошла вон! Отстань от меня, не приставай! – Он снова налил себе полный фужер и с вызовом уставился на нее.

Ни Альма, ни Жоржетта больше не говорили ему ни слова и не пытались остановить. Он глядел на них красными, воспаленными глазами, и, скажи сейчас кто-нибудь, что у него глаза убийцы, это не было бы преувеличением.

– Хотят упечь меня в свою вонючую тюрьму? Очень хорошо – не вернусь никогда! – свирепо заявил он. – И никто со мной ничего не сделает!

На это они ему тоже ничего не сказали. Так и сидели втроем и молча слушали радио, пока голод не погнал девушек на кухню – никто из них до сих пор не завтракал. Пруит прикончил бутылку и взялся за следующую. Он не желал ради какого-то завтрака отходить от радио. Они принесли ему поесть, но он отказался. Сидел перед приемником, глушил виски большими коктейльными фужерами и плакал. Ничто не могло стронуть его с места.

– …Наши ребята дорогой ценой заплатили за урок, которым стал для Америки этот день, – говорило радио. – Но они расплатились сполна, честно, без страха и не жалуясь, что цена слишком высока. Ребята, нанявшиеся на службу в армию и флот, чтобы, когда понадобится, пойти за нас в бой и отдать свою жизнь, сегодня целиком и полностью оправдали возложенное на них доверие и доказали свое право на то уважение, которое мы к ним испытывали и испытываем …

– А я проспал, – глухо пробормотал Пруит. – Спал как убитый. Даже не проснулся.

Они надеялись, что он напьется до бесчувствия и заснет: тогда они уложили бы его в постель. Прорывавшееся в нем бешенство пугало их, и им было не по себе даже от того, что они сидят с ним в одной комнате. Но он не напился до бесчувствия и не заснул. Бывает состояние, когда стоит лишь преодолеть какой-то рубеж, и потом можешь пить бесконечно и не пьянеешь, а только больше бесишься. По-видимому, он был сейчас именно в таком состоянии. Неподвижно замерев перед приемником, он сначала плакал, а потом перестал и угрюмо глядел в пустоту.

В середине дня по радио несколько раз объявили, что желающих просят немедленно явиться на донорский пункт в «Куин-госпиталь». Обеим девушкам хотелось как можно скорее вырваться из гнетущей обстановки дома, где все было наэлектризовано зловещими разрядами примостившейся перед приемником безумной динамомашины, и Жоржетта с Альмой тотчас решили, что поедут в город и сдадут кровь.

– Я тоже с вами! – крикнул он и, пошатываясь, поднялся со скамеечки.

– Пру, тебе нельзя, – робко сказала Альма. – Не валяй дурака. Ты же на ногах не стоишь. И потом, там наверняка потребуют документы. Сам знаешь, чем это кончится.

– Даже кровь сдать не могу, – тоскливо пробормотал он и плюхнулся назад.

– Сиди дома и слушай радио, – ласково сказала Альма. – Мы скоро вернемся. Расскажешь нам, что еще передавали.

Пруит молчал. Когда они пошли одеваться, он даже не посмотрел в их сторону.

– Я должна сбежать хоть на полчаса, – вполголоса сказала Альма. – Я здесь задыхаюсь.

– А с ним ничего не случится? – шепотом спросила Жоржетта. – Он так переживает, я даже не думала.

– Все будет нормально, – твердо сказала Альма. – Просто он чувствует себя виноватым. Ну и, конечно, расстроился. И немного перепил. За ночь у него это пройдет.

– Может, ему все-таки лучше вернуться?

– Его тогда опять посадят.

– Да, конечно.

– Сама все понимаешь, чего же говоришь глупости?

Когда они оделись и вышли в гостиную, он все так же сидел перед приемником. Радио продолжало бубнить отрывистыми напряженными фразами. Снова что-то про Уиллерский аэродром. Он не поднял на них глаза и не сказал ни слова. Альма перехватила взгляд Жоржетты и предостерегающе покачала головой. Они молча вышли из дома.

Два часа спустя, когда они вернулись, он сидел все там же, в той же позе, и, если бы не опустевшая бутылка, можно было бы подумать, что за время их отсутствия он не шелохнулся. Радио все так же продолжало говорить.

Пожалуй, он даже протрезвел, к нему пришло то состояние обостренной ясности восприятия, что иногда наступает у пьяниц после долгого непрерывного запоя. Но воздух в доме был по-прежнему наэлектризован, казалось, в гостиную наползли черные, с потрескиванием трущиеся друг о друга грозовые тучи, и после суматохи города и яркого солнечного света воскресных улиц тягостное напряжение давило еще сильнее, чем раньше.

– Ну мы и съездили! – бодро сказала Альма, пытаясь пробить брешь в угрюмом молчании.

– Вот уж действительно, – кивнула Жоржетта.

– Хорошо еще, что были на машине, а то бы никогда в жизни туда не добрались, – продолжала Альма. – А уж назад тем более. В городе все с ума посходили. Ни проехать, ни пройти. Кругом грузовики, автобусы, легковые – все забито, сплошные пробки.

– Мы в госпитале познакомились с одним парнем, – сообщила Жоржетта. – Он сказал, что хочет про все это написать книгу.

– Да, – подхватила Альма. – Он преподает в университете английский и…

– А я думала, он репортер, – перебила Жоржетта. – Разве он не репортер?

– Нет, он в университете преподает… Во время бомбежки он помогал эвакуировать женщин и детей, а сейчас возит в госпиталь доноров.

– Он решил встретиться со всеми, кто имел к этому хоть какое-то отношение, и записать, что они ему расскажут, – объяснила Жоржетта. – А потом напечатает. Все слово в слово.

– Книжка будет называться «Славьте господа и не жалейте патронов», – добавила Альма. – Это из проповеди одного капеллана в Перл-Харборе.

– Или, может быть, «Помните про Перл-Харбор», – сказала Жоржетта. – Он еще сам не решил.

– Очень умный парень, – заметила Альма.

– И очень вежливый, – добавила Жоржетта. – Разговаривал с нами прямо как с порядочными. Всю жизнь, говорит, мечтал увидеть, как творится история, и вот теперь, наконец, увидел.

– На Кухио-стрит целый дом разбомбило.

– А на углу Мак-Кули и Кинга бомба в аптеку попала. Все погибли: и аптекарь, и его жена, и обе их дочки.

– Ладно, – сказала Альма. – Надо бы что-нибудь приготовить. Мае есть захотелось.

– Мне тоже, – кивнула Жоржетта.

– Ты будешь есть? – спросила Альма.

Пруит отрицательно покачал головой.

– Нет.

– Пру, тебе обязательно надо поесть, – сказала Жоржетта. – Ты все-таки столько выпил.

Пруит протянул руку, выключил радио и мрачно посмотрел на них.

– Слушайте, вы, отстаньте от меня. Чего пристаете? Хотите есть – ешьте. Я вас ни о чем не прошу. Не лезьте вы ко мне!

– Что-нибудь новое передавали? – спросила Альма.

– Нет, – зло сказал он. – Толкут в ступе одно и то же.

– Не возражаешь, если мы немного послушаем? Пока готовим, ладно?

– Я здесь не хозяин. Хотите – включайте. – Он поднялся со скамеечки, вышел с бутылкой и фужером на веранду и закрыл за собой стеклянную дверь.

– Что с ним делать? – шепотом спросила Жоржетта. – Я скоро взвою.

– Не волнуйся, все будет в порядке. Через пару дней успокоится. Не обращай внимания.

Альма включила радио и прошла на кухню. Жоржетта беспокойно двинулась за ней.

– Дай бог, чтобы ты была права, – пробормотала она, с опаской поглядывая сквозь стеклянную дверь на силуэт, темнеющий на фоне закатного неба. – А то мне уже страшно делается.

– Я же тебе говорю, ничего с ним не будет, – резко сказала Альма. – Просто не надо его трогать. Не обращай на него внимания. Помоги мне лучше что-нибудь приготовить. Скоро надо будет окна завешивать.

Они сделали сэндвичи с холодным мясом и салат, разлили по стаканам молоко, поставили вариться кофе и пошли задергивать светомаскировочные шторы, которые Альма еще со времени учебных тревог приспособила на окнах вместо портьер.

– Ты бы лучше шел в гостиную, – холодно сказала ему Альма, подойдя к дверям веранды. – Мы окна завешиваем.

Он молча ушел с веранды, пересек гостиную и сел на диван, не выпуская из рук фужер и почти пустую бутылку.

– Может, все-таки съешь что-нибудь? Я сделала тебе сэндвичи.

– Я не хочу есть.

– Но я их все равно уже сделала. Не хочешь сейчас, съешь потом.

– Я не хочу есть, – повторил он.

– Тогда я их заверну в вощеную бумагу, чтобы не засохли.

Ничего не ответив, Пруит налил себе виски. Задернув и заколов булавками шторы, она вернулась на кухню.

Они с Жоржеттой поужинали и перешли в гостиную пить кофе, а он все так же сидел на диване. Пока их не было, он открыл новую бутылку. За день он в общей сложности выпил две полные бутылки из запасов Жоржетты. В первой бутылке было чуть больше половины, а потом он выпил еще полторы бутылки.

Они немного посидели в гостиной, пытаясь слушать радио, но ничего нового не передавали, и напряженное, угрюмое молчание застывшего на диване Пруита в конце концов выжило их из комнаты. Они пошли спать, а он остался сидеть один – не то чтобы трезвый, но и не пьяный, не то чтобы довольный, но и не подавленный, не то чтобы все соображающий, но и не в отключке.

В таком состоянии он пробыл восемь дней: не скажешь, что по-настоящему пьян, но уж и никак не трезв, в одной руке бутылка запасенного Жоржеттой дорогого виски, в другой – большой коктейльный фужер. Сам он ни разу с ними не заговаривал, а если его о чем-то спрашивали, отвечал только «да» или «нет», по большей части «нет». И когда они были дома, ничего при них не ел. Казалось, они живут под одной крышей с мертвецом.

В понедельник утром, проснувшись, они увидели, что он спит на диване одетый. Бутылка и фужер стояли рядом на полу. Два сэндвича, оставленные ему Альмой на кухне, исчезли. В тот день ни Жоржетта, ни Альма на работу не пошли.

Гонолулу быстро оправился от первого потрясения. Через несколько дней по радио снова начали передавать музыку и рекламы, и, если не считать, что на пляже Ваикики солдаты натягивали колючую проволоку, а перед такими жизненно важными объектами, как радиостанция и резиденция губернатора, стояли часовые и несколько зданий, в том числе дом на Кухио-стрит и аптека на углу Мак-Кули и Кинга, были разрушены, перенесенное испытание вроде бы мало отразилось на жизни города.

Деловые люди, по-видимому, не теряли присутствия духа, и военная полиция, вероятно, все так же им покровительствовала, потому что на третий день раздался телефонный звонок, и миссис Кипфер сообщила Альме, что завтра та должна выйти на работу, но не к трем часам дня, как раньше, а с утра, в десять. Чуть позже раздался второй звонок, и Жоржетта получила аналогичные указания от своей хозяйки из номеров «Риц». В связи с переходом на военное положение был установлен комендантский час, и после наступления темноты появляться на улицах разрешалось только при наличии специального пропуска, так что все деловые операции поневоле приходилось совершать днем, пока светло.

И у миссис Кипфер, и в «Рице» дела изрядно пошатнулись. То же самое, очевидно, происходило и в остальных публичных домах. Солдатам и матросам еще не давали увольнительных, и девушки почти все рабочее время дулись в карты. Некоторые из них уже хлопотали, выбивая себе места на пароходах, эвакуирующих на континент жен и детей военнослужащих.

Тем не менее миссис Кипфер располагала информацией, что увольнительные начнут давать очень скоро, правда со строгим соблюдением очередности. Но пока вся деятельность «Нью-Конгресса» сводилась к обслуживанию небольших офицерских компаний, которые теперь наведывались туда не ночью, а среди дня.

Обнаружив, что Пруит в воскресенье ночью все-таки съел оставленные ему сэндвичи. Альма теперь каждый день готовила их перед уходом на работу и вечером перед сном. И сэндвичи каждый раз исчезали. Но в те редкие дни, когда она забывала это сделать, в холодильнике и в буфете все стояло нетронутым – он ни к чему не прикасался. Он все меньше походил на нормального человека. Не брился, не мылся, не раздевался даже ночью – валился в чем был на диван и так и спал. На него было страшно смотреть. Она уже забыла, когда в последний раз видела его причесанным, лицо у него опухло, стало одутловатым, под глазами набрякли мешки, а сам он, хотя и без того всегда был худым, с каждым днем усыхал все больше. Держа в одной руке бутылку, а в другой – фужер, он слонялся из кухни в гостиную, бродил по спальням, выходил на веранду, ненадолго где-нибудь присаживался, потом опять вставал и бесцельно перебирался на Другое место. Необычное, трудно поддающееся описанию выражение устремленности, когда-то заставившее Альму обратить на него внимание, теперь исчезло с его лица, затаенный в глубине глаз скорбный огонь потух. От него так пахло, что она чувствовала этот запах из другого конца комнаты.

Никаких сдвигов к лучшему она в нем не замечала. Напротив, казалось, так будет продолжаться до бесконечности, пока он не превратится в собственную тень и не умрет иди пока окончательно не сойдет с ума и не кинется на кого-нибудь с ножом.

И она невольно вспоминала о том, что он сделал с тем охранником из тюрьмы.

А Жоржетта откровенно боялась его и прямо так и говорила.

Но, несмотря на недовольство Жоржетты, Альма не могла смириться с мыслью, что он спился, и выгнать его.

– Во-первых, ему от нас некуда идти, – объясняла она Жоржетте. – Если он вернется в роту, его немедленно посадят и, может, даже убьют. В Гонолулу ему тоже не спрятаться – всюду сплошные проверки, на каждом шагу требуют пропуск. Ему ничего не грозит только у нас. Устроить его на пароход и переправить в Штаты мы не сможем. Раньше, может быть, сумели бы, но теперь, после Перл-Харбора, нечего и думать. Ты же знаешь, эвакуируют только гражданских. Пароходы переполнены, и контроль очень строгий. Проверяют всех пассажиров. Да и потом, не могу же я просто так взять и махнуть на него рукой.

– Другими словами, ты не хочешь, чтобы он от нас ушел, – сказала Жоржетта.

– Конечно, не хочу.

– А что с ним будет, когда мы уедем?

– Ну, не знаю… Может быть, я никуда и не уеду.

– Но ты ведь уже заказала билет! Мы же обе заказали.

– Билет всегда можно сдать, – огрызнулась Альма.

Разговор этот происходил вечером на пятый день в спальне Жоржетты, куда Альма вошла через их общую ванную.

Пруит об этом не знал. Он сейчас вообще ни о чем ничего не знал. Он сидел на диване в гостиной, поставив бутылку и фужер рядом, чтобы не тянуться далеко. Если он вдруг не видел их возле себя, его охватывал ужас. Для него теперь не существовало ничего, кроме алкоголя, и ничто другое его не интересовало.

Какой сегодня день?

Ха! Не все ли равно? Времени у тебя хоть отбавляй. Целая жизнь. Он когда-то был знаком с одной компанией, так те ребята не выходили из этого состояния несколько лет подряд. Но они-то, конечно, были алкоголики-рекордсмены.

С неожиданным приливом оптимизма он вдруг поверил, что может даже побить мировой рекорд. Тот самый рекорд, который Америка удерживала еще с разудалых 90-х годов, еще со времен Бриллиантового Джима[46]. Рекорд с давней историей. Бронзовые таблички с его именем украсят собой стены винокуренных заводов Луисвиля, и мир узнает о блестящем достижении, повторить которое всегда будет дерзновенной мечтой тех, кто молод и полон надежд. В ПАМЯТЬ О РОБЕРТЕ Э.ЛИ ПРУИТЕ, ПОБИВШЕМ МИРОВОЙ РЕКОРД. Тот самый рекорд, который бессменно принадлежал Америке на протяжении жизни последних пяти-шести поколений. Америка – великая страна! Здесь любой, если постарается, может побить мировой рекорд, вот почему Америке принадлежат все рекорды: да, как ни крути, великая страна, то-то Джесс Оуэнс[47] обставил Гитлера на Олимпийских играх; апельсины и грейпфруты здесь тоже самые большие в мире. МЭДИСОНВИЛЬ, ШТАТ КЕНТУККИ – гласит надпись. ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В ПРЕКРАСНЕЙШИЙ ГОРОД МИРА! Америка – единственная в мире страна, где ходят с пистолетами не на всякий случай, а чтобы из них стрелять; здесь всегда были лучшие в мире стрелки; здесь никому ничего не спускают.

Ох они ж сволочи, немцы проклятые!

Он резко поднялся на ноги и бесцельно побрел через гостиную на веранду, но стеклянные двери были завешены светомаскировочными шторами, и тогда он прошел на кухню и сел за стол.

А в это время за накрепко запертой дверью спальни – она теперь каждый вечер запирала эту дверь на замок – Жоржетта говорила:

– Даже слушать тебя не хочу! Рано или поздно это плохо кончится, я знаю. Я уже вся издергалась. Альма, он в конце концов сорвется. Не может же это продолжаться неизвестно сколько.

Обе понимали, что тянуть больше нельзя, но не знали, что делать. Потому что уже перепробовали все, что только можно. В конечном итоге Пруит сам ускорил развязку.

Эту заметку он обнаружил в газете на восьмой день. Он теперь опять читал газеты, если можно назвать чтением бездумный процесс, когда глаза скользят по черным значкам на белой бумаге. Но в этой заметке черные значки вдруг превратились в слова. Маленькая заметка на последней странице сообщала, что утром 7 декабря в Скофилдской гарнизонной тюрьме охранники распахнули ворота настежь и выпустили заключенных, чтобы те вернулись в свои части.

Ехидная реплика Тербера насчет его единственного шанса, насчет того, что если японцам или еще кому-нибудь взбредет в голову бомбить Гавайи, то всех заключенных выпустят и отправят воевать, засела у него в памяти как заноза, и сейчас, когда он вспомнил эти слова, все вдруг встало на свои места. Цербер нарочно постарался придумать самый маловероятный вариант, и надо же, чтобы именно так и случилось!

Он чувствовал, что снова начинает соображать, что он выкарабкается из смерзшейся грязи навстречу солнцу. Вернуться в роту и по дороге не попасться патрулям – вот все, что требуется. Отыскав свою форму, он достал из письменного стола Альмы ее «специальный-38», проверил, заряжен ли, и положил в карман несколько патронов про запас.

В последнем абзаце заметки говорилось, что прошедшие с 7 декабря восемь дней были беспрецедентны в истории Скофилдской тюрьмы: никогда еще за подобный период в тюрьму не поступало так мало заключенных. Что ж, прекрасно, он это целиком одобряет, но пополнять собой число заключенных он не намерен. Тем более сейчас, когда требуется только вернуться в роту. Теперь уж «вэпэшникам» его не зацапать.

Заткнув пистолет за ремень, он поглядел по сторонам, прикидывая, не стоит ли захватить с собой что-нибудь еще, потому что если он сюда и вернется, то будет это нескоро. Но, кроме купленной ему девушками гражданской одежды, ничто здесь не представляло для него никакой ценности. Разве что дописанные слова «Солдатской судьбы» – он бережно сложил листок, сунул его в записную книжку со списком книг, спрятал книжку в нагрудный карман и тщательно его застегнул. Потом сел на диван и стал ждать, когда они вернутся домой.

Вот так и получилось, что, когда вечером восьмого дня они пришли с работы, он в волнении поджидал их в гостиной и нетерпеливо теребил в руках газету. Глаза у него были не то чтобы совсем трезвые, но смотрели достаточно ясно; он побрился, вымылся и переоделся; он даже причесался, и успевшие отрасти волосы лежали вполне аккуратно.

Они обе были так поражены, что, едва войдя в дом, поспешили сесть и только потом заметили, что переоделся-то он в форму. Накрахмаленная форма, непривычно чистое, сияющее лицо – несмотря на мешки под глазами, в нем сейчас было что-то от загоревшегося надеждой азартного мальчишки.

– Хоть каплю соображал бы, вернулся бы еще в воскресенье утром, как и хотел, – радостно сказал он, протягивая им газету. – Если бы сразу двинул к заливу, добрался бы до КП раньше всех, ей-богу!

Альма взяла у него газету, прочла заметку и передала газету Жоржетте.

– Если бы я тогда сразу ушел, все было бы проще простого, – продолжал он. – В этой неразберихе меня никто бы не заметил, ребята же возвращались из города пачками. Сейчас, конечно, будет потруднее. Но вернусь-то я доброй вольно. Мне только доложиться в роте, что вернулся, – и порядок.

– Ты, я вижу, взял у меня пистолет, – сказала Альма.

Жоржетта дочитала, положила газету на стул, потом, не говоря ни слова, подошла к дверям погружающейся в вечерние сумерки веранды и начала задергивать светомаскировочные шторы.

– Он мне, наверно, и не понадобится, – сказал Пруит. – Это я так, на всякий случай. Как только отпустят в увольнительную, принесу. Ладно. – Он был уже на полпути к двери. – Еще увидимся, девочки. Когда буду выходить, лучше потушите свет.

– А ты не хочешь подождать до утра? – спросила Альма. – Скоро совсем стемнеет.

– Еще чего! Я бы и раньше ушел, но решил, дождусь сначала тебя. А то, думаю, придешь – меня нет, будешь волноваться.

– Очень благородно с твоей стороны, – сухо сказала она.

– Я считал, что обязан тебя хотя бы предупредить.

– И на том спасибо.

Он взялся за ручку двери, но, услышав это, резко повернулся.

– В чем дело? Ты что, думаешь, я больше сюда не приду? За самоволку меня, конечно, оставят на пару недель без увольнительных, но, как только отпустят в город, обязательно увидимся.

– Не увидимся, – сказала Альма. – Меня здесь уже не будет. И Жоржетты тоже, – добавила она.

– Это почему?

– Потому что мы возвращаемся в Штаты! – взорвалась она.

– Когда?

– У нас билеты на шестое января.

– Та-а-к, – протянул он и снял руку с дверной ручки. – С чего это вдруг?

– Нас эвакуируют! – храбро заявила она.

– Что ж, – тихо сказал он. – Значит, постараюсь заскочить до шестого.

– «Постараюсь заскочить»! – передразнила она. – И это все, что ты мне можешь сказать? Сам ведь прекрасно понимаешь, что ничего у тебя не получится.

– Может, и получится, – сказал он. – А что я, по-твоему, должен делать? Сидеть здесь, пока ты не уедешь? Я и так пересидел больше недели. Если опять застряну, потом вообще будет не вернуться.

– Мог бы хоть до утра подождать. Патрули же всю ночь ходят. – Голос у нее задрожал. – И уже темно, вот-вот начнется комендантский час.

– Днем патрули тоже ходят. А ночью, кстати, мне будет даже проще пройти.

– Остался бы до утра. Может, тогда бы передумал. – И она вдруг откровенно расплакалась: слезы хлынули разом, мгновенно, без всякой подготовки – так разом, без всякой подготовки, вылетает из ружья пуля.

Задернув шторы, Жоржетта отошла от стеклянных дверей веранды, молча спустилась по ступенькам в гостиную и тотчас поднялась в кухню.

– Я же не прошу ничего особенного, – всхлипнула Альма.

– Что я должен передумать? – недоуменно сказал он. – Не возвращаться в роту? Ты сядешь на пароход и уедешь в Штаты, а я что тогда? Ну ты даешь!

– Может, я и не уеду, – пообещала она сквозь слезы.

– Что еще за новости! – Он растерялся. И по его голосу было ясно, что все это ему неприятно и надоело. – Я думал, от тебя уже не зависит.

– Ничего подобного! – яростно крикнула она сквозь рыдания, и этот крик мелькнул и исчез, как разгневанное лицо, на секунду проступившее сквозь прутья решетки. – Но если ты сейчас уйдешь, я уеду обязательно! Так и знай!.. Что тебя тянет в эту твою армию? – снова закричала она, переведя дыхание. – Что ты хорошего там видел? Тебя там избивали, обращались с тобой как с последним негодяем, засадили в тюрьму, как преступника… Почему ты так хочешь туда вернуться?

– Почему? – озадаченно переспросил он. – Потому что я солдат.

– Солдат, – с трудом выговорила она. – Солдат! – Слезы высохли, и она злобно рассмеялась ему в лицо. – Солдат, – беспомощно повторила она. – Профессионал. Солдат регулярной армии. На весь тридцатник.

– Конечно. – Он улыбнулся неуверенной улыбкой человека, не совсем понявшего смысл шутки. – Конечно, на весь тридцатник. – И с бесхитростной улыбкой добавил: – Осталось всего двадцать четыре года.

– Господи, – сказала Альма. – Господи, боже мой!

– Ты потуши свет, когда я буду выходить, – попросил он. – Ладно?

– Я потушу, – сказала Жоржетта с порога кухни. Голос ее прозвучал твердо и в то же время радостно. Она спустилась в гостиную, подошла к затянутым шторами стеклянным дверям и повернула выключатель. Пруит щелкнул в темноте замком, вышел из дома и закрыл за собой дверь.

51

С улицы казалось, что в доме совсем темно, будто там никого нет. На мгновенье он радостно замер, снова поглядел на дом и почувствовал себя на свободе. А еще он чувствовал, что до сих пор слегка пьян, хотя с трех часов дня не выпил ни капли.

Ничего, через пару дней она отойдет. Он в этом уверен. В увольнительную он к ней приедет, и она снова будет ему рада. А что решила вернуться в Штаты, это она его запугивает.

В армии вырываешься к своей девушке так редко, что не успеваешь ей надоесть. И она тебе тоже. Чем армия и хороша.

Пройдя квартал, он остановился, вытащил пистолет из-за пояса и опустил его в карман брюк. Потом зашагал дальше. Пистолет и лежавшие в другом кармане патроны тяжело давили на бедра. Особенно пистолет – он был большой и неудобный.

Зато, если задержат, надо будет только сунуть руку в карман и…

Но всегда есть надежда отбрехаться.

В роту он вернется во что бы то ни стало. Он так решил. И никакие «вэпэшники» ничего с ним не сделают, пусть хоть треснут!

Лучше всего спуститься до Каймуки по Сьерре. Хотя по Вильгельмине было бы короче. Но на Сьерре большинство домов выходят прямо на улицу. Гаражи тоже. А дворы обнесены кирпичными или каменными стенами. И на Сьерре между сказочными пряничными домиками куда больше темных щелей и закутков. Главное – пройти через Каймуки, а дальше он не боится.

Когда Каймуки останется позади, он пересечет Вайалайе-авеню и пойдет по пустырю, где площадка для гольфа.

Песчаные холмы и мелкий кустарник на зажатой между берегом и шоссе полосе унылой голой земли, приподнятой над уровнем окружающей местности, – этот пустырь только для гольфа и годился. Пройдя насквозь через Каймуки, Вайалайе-авеню пересекалась с Кеалаолу-авеню и превращалась в шоссе Каланианаоле, ведущее к мысу Мадапуу, и как раз у перекрестка этих двух улиц, в образованном ими и полосой берега треугольнике, находилась площадка для гольфа, то бишь пустырь Вайалайе. Он знал его как свои пять пальцев. В прошлом году во время маневров он и еще один парень каждый вечер встречались там с двумя горничными-вахини. Он должен будет перейти шоссе дважды, потому что у восточной окраины пустыря оно подходит к самому берегу. Но на пустыре ему знаком каждый кустик, так что рискнуть стоит.

А после этого останется только одно опасное место: ему надо будет пройти по насыпи через солончаковое болото по эту сторону мыса Коко. Спрятаться там негде, насыпь тянется почти полмили, и он, наверно, дунет бегом. Ну а уж тогда, считай, добрался.

Этот участок побережья был целиком закреплен за седьмой ротой, и он мог явиться на любую позицию. Но он не хотел докладывать о своем возвращении на обычной береговой позиции. Он хотел доложиться на КП у залива Ханаума. Он же возвращается сам, добровольно.

Он шагал по пустырю, и у него было ощущение, что он вернулся в кошмар той бредовой ночи, когда он с раной в боку тащился к дому Альмы. А разлитое вокруг дремотное оцепенение напоминало ему, как он брел пьяный через Ваикики по Калакауа и искал Маджио. Кругом тишина, ни звука, он слышал только свое дыхание и как шуршит под ногами песок. И ни движения, ни признака жизни в сплошной черноте. Он был один в целом мире, черном и звуконепроницаемом, как утроба угольной шахты. Нигде ни огонька. Ни освещенных окон. Ни уличных фонарей. Ни неоновых вывесок. Ни даже автомобильных фар. Гавайи вступили в войну. Он был рад, что возвращается.

Он продвигался на восток и только раз заметил на дороге патрульную машину с синими фарами – она медленно ползла прочь от него, на запад. Это его странно взбудоражило. Он остановился и с минуту постоял, наблюдая за машиной. Когда он переходил через шоссе в первый раз, он был очень осторожен. Долго ждал, пока не убедился, что вокруг никого нет. Считалось, что синие огни фар с самолета не разглядеть – возможно, так оно и есть, но на земле их видно за милю.

И он вел себя так же осторожно, когда дошел до конца пустыря и надо было переходить дорогу во второй раз. Шоссе лежало ниже пустыря, ему был открыт обзор почти на полмили в обе стороны, и синих огней он нигде не видел. Поэтому он не стал останавливаться. Спустился на дорогу и пошел на другую сторону. Если бы в радиусе мили от него оказалась патрульная машина с зажженными фарами, он бы ее легко заметил.

А вот заметить машину с выключенными фарами далеко не так легко, ее можно не заметить вовсе. Но он не рассчитывал, что наткнется на патрульную машину с выключенными фарами, и потому не вглядывался в темноту.

Машина стояла ярдах в тридцати к западу от него, посреди шоссе.

Едва он спустился со склона и ступил на асфальт, они включили фары и прожектор – два синих огня и один голубой, почти белый. Только тогда он увидел. Прожектор светил прямо на него. Выбери он для перехода другое место – на сто ярдов ближе или на пятьдесят ярдов дальше, – они бы вряд ли услышали его шаги, хотя он не слишком старался идти тихо.

Первой его мыслью было бежать, но он подавил это чисто инстинктивное желание. Если он побежит, ему это ничего не даст. Он стоял посредине дороги, и по обе стороны была ровная открытая местность. К тому же оставалась надежда, что он как-нибудь отбрешется. А уж если нет, тогда придется убегать.

– Стой! – прорезал тишину неуверенный голос.

Но он и так замер на месте. Услышав окрик, он вспомнил ту ночь в Хикеме, тогда Тербер точно так же остановил его, и ему захотелось громко расхохотаться. Ну и сволочи! Ишь чего придумали, паршивцы! Засели с выключенными фарами. И как раз когда у него все уже было на мази. Надо же такое отмочить!

Патрульный джип осторожно подъехал ближе и остановился в десяти ярдах от него. В открытой машине сидели четверо перепуганных «вэпэшников», он видел их синие лица и синие отблески от белых букв на нарукавных повязках. Все четверо были в касках. Тот, что ехал на переднем сиденье рядом с водителем, стоял во весь рост и целился в него из «томпсона», держа автомат над ветровым стеклом; он даже разглядел горбинку прицельной мушки на дуле.

– Кто идет?

– Свой, – сказал он.

Двое сидевших сзади явно расценили его ответ как стандартный отзыв на стандартный оклик: неуклюже и неохотно они перелезли через борт джипа и встали рядом с машиной. Оба держали пистолет наготове.

– Если свой, то подойди ближе и назовись, – визгливо приказал тот, что был повыше. Потом откашлялся.

И тогда он, неузнанный «свой», медленно двинулся вперед.

– Стой! – снова скомандовал высокий. Две пары глаз и два пистолетных дула недоверчиво уставились на Пруита.

– Все в порядке, Гарри, – более уверенно сказал высокий. – Это наш, солдат.

По крайней мере признали.

Тот, который стоял в джипе и целился из «томпсона», опустился на сиденье, и напряженную тишину неуловимо всколыхнуло что-то похожее на глубокий вздох облегчения.

– Выключи прожектор, – приказал высокий. Свет потускнел, и двое патрульных подошли к Пруиту вплотную.

– Ты, парень, какого черта здесь шляешься? – сердито спросил высокий. У него были нашивки штаб-сержанта. Второй патрульный был капрал. – Мы со страху чуть в штаны не наложили. С шестнадцатой позиции позвонили, сказали, кто-то шастает по пустырю. Мы уж думали, нам сейчас на голову батальон парашютистов свалится.

Теперь ему стало понятно. Когда он остановился на пустыре и наблюдал за той патрульной машиной, синие фары высветили его силуэт, и кто-то его заметил. Кто-то из седьмой роты. Эх, ты! А еще считаешь себя отличным солдатом! Так опростоволоситься!

– Я на свою позицию иду, – сказал он.

– Номер позиции?

– Восемнадцатая. Это там, дальше.

– Восемнадцатая… хм-м… Ты из какой части?

– Седьмая рота …-го пехотного полка.

Сержант почти успокоился.

– А то, что комендантский час? Про это в вашей седьмой роте не знают?

– Знают.

– Тогда какого дьявола ты не на позиции?

– Я у своей девчонки был. Как раз возвращаюсь. Она тут рядом живет. – Он кивнул в сторону пустыря.

– Пропуск есть?

– Нет.

– Без пропуска ходит, – решительно подытожил второй патрульный. – Нечего с ним валандаться. Забираем – и поехали в часть. – Он держался враждебно, этот второй. Он тоже больше не нервничал. Сначала он крепко перетрухнул и теперь мстил за это. Пистолет он уже убрал в кобуру.