1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется,  что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в  этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную  награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море  спокойно, правителю‑администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся  шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его  усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре,  взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение  невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до  двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника  силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.      

Растопчин чувствовал это, и это‑то раздражало его.  Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел  доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер,  передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла  огромная толпа народа, желавшая его видеть.      

Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами  направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся  за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа.  Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой,  говорил что‑то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него.  Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.      

- Готов экипаж? - сказал Растопчин, отходя от  окна.      

- Готов, ваше сиятельство, - сказал адъютант.      

Растопчин опять подошел к двери балкона.      

- Да чего они хотят? - спросил он у  полицеймейстера.      

- Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на  французов по вашему приказанью, про измену что‑то кричали. Но буйная  толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить:      

- Извольте идти, я без вас знаю, что делать, -  сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что  они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» - думал Растопчин,  чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого‑то того,  кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с  горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La  voilà la populace, la lie du peuple, - думал он, глядя на  толпу, - la plèbe qu'ils ont soulevée par leur sottise. Il  leur faut une victime, ["Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи,  которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва".] - пришло ему в голову,  глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему  в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.      

- Готов экипаж? - в другой раз спросил он.      

- Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет  Верещагина? Он ждет у крыльца, - отвечал адъютант.      

- А! - вскрикнул Растопчин, как пораженный каким‑то  неожиданным воспоминанием.      

И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на  балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к  вышедшему графу.      

- Здравствуйте, ребята! - сказал граф быстро и  громко. - Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам  надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла  Москва. Подождите меня! - И граф так же быстро вернулся в покои, крепко  хлопнув дверью.      

По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он,  значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз: он тебе всю дистанцию  развяжет!» - говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.      

Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел  офицер, приказал что‑то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно  подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно‑быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин  поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого‑то.      

- Где он? - сказал граф, и в ту же минуту, как он  сказал это, он увидал из‑за угла дома выходившего между, двух драгун  молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей  головой. Молодой человек этот был одет в когда‑то щегольской, крытый  синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские  шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых  ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого  человека.      

- А ! - сказал Растопчин, поспешно отворачивая  свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю  ступеньку крыльца. - Поставьте его сюда! - Молодой человек, брянча  кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем  нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув,  покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.      

Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на  ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному  месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.      

Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном  месте, хмурясь потирал рукою лицо.      

- Ребята! - сказал Растопчин металлически‑звонким  голосом, - этот человек, Верещагин - тот самый мерзавец, от которого  погибла Москва.      

Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе,  сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с  безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было  опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел  снизу на графа, как бы желая что‑то сказать ему или хоть встретить его  взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого  человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело  лицо.      

Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и,  как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он  печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на  ступеньке.      

- Он изменил своему царю и отечеству, он передался  Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает  Москва, - говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро  взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как  будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к  народу: - Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!      

Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на  друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы  пошевелиться и ждать чего‑то неизвестного, непонятного и страшного  становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие  все то, что происходило перед ними, все с испуганно‑широко раскрытыми  глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах  напор задних.      

- Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя  русского! - закричал Растопчин. - Руби! Я приказываю! - Услыхав  не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но  опять остановилась.      

- Граф!.. - проговорил среди опять наступившей  минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. - Граф, один  бог над нами: - сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью  толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица.  Он не договорил того, что хотел сказать.      

- Руби его! Я приказываю!.. - прокричал Растопчин,  вдруг побледнев так же, как Верещагин.      

- Сабли вон! - крикнул офицер драгунам, сам  вынимая саблю.      

Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до  передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням  крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся  поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.      

- Руби! - прошептал почти офицер драгунам, и один  из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по  голове.      

«А!» - коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно  оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон  удивления и ужаса пробежал по толпе.      

«О господи!» - послышалось чье‑то печальное  восклицание.      

Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У  Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая  до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу,  прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его.  Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний  седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя  неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший  драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками,  бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в  тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги  навалившегося ревущего народа.      

Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И  крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только  возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до  полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную  поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди,  которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их  со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в  сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.      

«Топором‑то бей, что ли?.. задавили: Изменщик, Христа  продал!.. жив: живущ: по делам вору мука. Запором‑то!.. Али жив?»      

Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее  заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться  около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что  было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.      

«О господи, народ‑то что зверь, где же живому быть!» -  слышалось в толпе. - И малый‑то молодой: должно, из купцов, то‑то  народ!.. сказывают, не тот: как же не тот: О господи: Другого избили, говорят,  чуть жив: Эх, народ: Кто греха не боится: - говорили теперь те же люди, с  болезненно‑жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим,  измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.      

Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным  присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на  улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело.  Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее,  подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.      

В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом  стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того  чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда  и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты  нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в  лихорадке, нижнюю челюсть.      

- Ваше сиятельство, сюда: куда изволите?.. сюда  пожалуйте, - проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф  Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда,  куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы  слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой  загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков  толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и  испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La  populace est terrible, elle est hideuse, - думал он по‑французски. - Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная  толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь,  кроме мяса.] "Граф! один бог над нами!" - вдруг вспомнились ему слова  Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но  чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над  собою. "J'avais d'autres devoirs, - подумал он. - Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont  péri et périssent pour le bien publique", [У меня были другие  обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много  других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] - и он стал думать о  тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей  (порученной ему) столице и о самом себе, - не как о Федоре Васильевиче  Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien  publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о  представителе власти и уполномоченном царя. "Ежели бы я был только Федор  Васильевич, ma ligne de conduite aurait été tout autrement  tracée, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был  сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего".      

Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша  более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда  бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины  нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех  пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не  совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью.  Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо  других людей.      

Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не  известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем  состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.      

Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в  сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так  удачно умел воспользоваться этим à propos [удобным случаем] - наказать  преступника и вместе с тем успокоить толпу.      

«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, -  думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной  работе). - Он был предатель и изменник; я не мог оставить его  безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал  два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».      

Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними  распоряжениями, граф совершенно успокоился.      

Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье  поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что  будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф  Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он  выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной  лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления  столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую  из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно  поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.      

Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у  богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько  одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что‑то крича и размахивая  руками.      

Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам  граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и  любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который  подбегал к вим.      

Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся  халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина,  крича ему что‑то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился.  Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего  было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по  шафранно‑желтым белкам.      

- Стой! Остановись! Я говорю! - вскрикивал он  пронзительно и опять что‑то, задыхаясь, кричал с внушительными  интонациями в жестами.      

Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.      

- Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они  побили каменьями, распяли меня: Я воскресну: воскресну: воскресну. Растерзали  мое тело. Царствие божие разрушится: Трижды разрушу и трижды воздвигну  его, - кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг  побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он  отвернулся.      

- Пош: пошел скорее! - крикнул он на кучера  дрожащим голосом.      

Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади  себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед  глазами видел одно удивленно‑испуганное, окровавленное лицо изменника в  меховом тулупчике.      

Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал  теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал  теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что,  напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это  страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих  слов:      

«Руби его, вы головой ответите мне!» - «Зачем я сказал эти  слова! Как‑то нечаянно сказал: Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего   бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего  драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот  мальчик в лисьем тулупе: «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить  так. La plèbe, le traître: le bien publique>, [Чернь, злодей:  общественное благо.] - думал он.      

У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко.  Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по  песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире,  в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами  подошел к Кутузову и стал по‑французски говорить ему что‑то. Это  был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и  столицы нет больше и есть одна армия.      

- Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали  мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было  бы! - сказал он.      

Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая  значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что‑то  особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин,  смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего  взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:      

- Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.      

Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или  нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не  ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий  Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с  криком разгонять столпившиеся повозки.XXVI      

       

В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву.  Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал  сам неаполитанский король.      

Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат  остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении  находилась городская крепость .      

Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из  остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного,  изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.      

- Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! -  слышались тихие голоса.      

Переводчик подъехал к кучке народа.      

- Шапку‑то сними: шапку‑то, -  заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному  старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с  недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора  переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за  других.      

Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские  войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько  голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового  отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что,  вероятно, там засада.      

- Хорошо, - сказал Мюрат и, обратившись к одному  из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять  ворота.      

Артиллерия на рысях выехала из‑за колонны, шедшей за  Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия  остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров  распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную  трубу.      

В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал  французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек  пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и  тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из‑под ворот, как только  офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул  офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.      

Послышалось еще три выстрела из ворот.      

Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный  крик немногих голосов послышался из‑за щитов. На лицах французского  генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение  веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением  готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до  последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота,  а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И  все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были  выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал , - сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом,  чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых  строк: «Ces misérables avaient envahi la citadelle sacrée, s'étaient  emparés des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces misérables) sur  les Français. On en sabra quelques'uns et on purgea le  Kremlin de leur présence. [Эти несчастные наполнили священную  крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них  порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]      

Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в  ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали  стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.      

Другие отряды проходили через Кремль и размещались по  Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке,  Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в  городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.      

Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3  части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в  стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное  войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не  разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и  богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не  солдаты, а что‑то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять  недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска.  Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей,  которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из  Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы  удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое  горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять  схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно,  должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но  бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне  разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого  французского полка в какой‑нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного  солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь  прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди  хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота  сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли,  месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде,  и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.      

В тот же день приказ за приказом отдавались французскими  начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго  запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать  общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие  войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому  городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо  разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо  разбредалось и войско по богатому городу.      

Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок,  всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля,  в который они вошли прежде всего. Солдаты‑кавалеристы, входя в оставленный  со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и  лишние, все‑таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше.  Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и  даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на  улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда,  где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать  солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались  лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты.  Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от  грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того  места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в  которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше  и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на  сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что  голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и  уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и  мародерство.      

       

       

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme  féroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские -  изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы  отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не  было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в  такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо  от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб.  Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же  неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение  нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при  жителях‑владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары,  не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки,  раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе  есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах  по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас  увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в  пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme  féroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты.  Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости  неприятельских солдат, жителей - не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что  весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во  всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так  как без поджогов было бы то же самое.      

Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и  русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки  своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не  могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая  деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят  хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это  правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали  из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и  другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба‑соли  и ключей французам, а выехали из нее.XXVII      

       

Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день  2‑го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к  вечеру.      

Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно  проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его  овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта  овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не  понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним  как во сне.      

Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться  от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем  состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича  под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал  успокоения от жизненной тревоги, - а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче  связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно  противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым.  Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа  Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки,  над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и  значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней,  в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения  своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того  разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они.   Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что  он примет участие в предполагаемой - как он знал - народной защите Москвы. И с  этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и  объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа  Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня  (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских  рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль  о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль  эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя,   приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно  пробегают в воображении.      

Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной  защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах,  как это хорошо!» - в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы  было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему  предопределено.      

На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не  отставать ни в чем от них,  ходил с народом за Трехгорную заставу. Но  когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг  почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь  сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя,  остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть,  или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного  Наполеона.      

Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на  жизнь Бонапарта в Вене в 1809‑м году и знал то, что студент этот был  расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении  своего намерения, еще сильнее возбуждала его.      

Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к  его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании  общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25‑го поехал в  Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо  привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел  одну пищу с Герасимом; другое - было то неопределенное, исключительно русское  чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему  тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер  испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг  почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием  устроивают и берегут люди, - все это ежели и стоит чего‑нибудь, то  только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.      

Это было то чувство, вследствие которого охотник‑рекрут  пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без  всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то  чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела,  как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего  вне человеческих условий, суда над жизнью.      

С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство  в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь  только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера  поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже  было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет,  и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, - все потеряло бы не  только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был  чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из  Москвы.      

Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает,  совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти  дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину  бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, - все это  поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.      

       

       

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в  Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о  своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих  мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни  смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением  представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.      

«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! -  думал он. - Да, я подойду: и потом вдруг: Пистолетом или кинжалом? -  думал Пьер. - Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя,  скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж,  берите, казните меня», - говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но  твердым выражением на лице, опуская голову.      

В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с  собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась  совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат  его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян.  Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице  Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.      

- Они оробели, - сказал он хриплым, доверчивым  голосом. - Я говорю: не сдамся, я говорю: так ли, господин? - Он  задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал  в коридор.      

Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем,  остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с  жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар  Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом,  видимо, себе воображая что‑то торжественное.      

- К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! -  кричал он.      

- Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость,  пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин: - говорил Герасим, осторожно за  локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.      

- Ты кто? Бонапарт!.. - кричал Макар Алексеич.      

- Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы  отдохните. Пожалуйте пистолетик.      

- Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? -  кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. - На абордаж!      

- Берись, - шепнул Герасим дворнику.      

Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.      

Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными  хрипящими звуками запыхавшегося голоса.      

Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца,  и кухарка вбежала в сени.      

- Они! Батюшки родимые!.. Ей‑богу, они. Четверо,  конные!.. - кричала она.      

Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в  затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.XXVIII      

       

Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего  намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского  языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться,  как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери:  непреодолимое любопытство удерживало его.      

Их было двое. Один - офицер, высокий, бравый и красивый  мужчина, другой - очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый  человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на  палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив  сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в  дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили  лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки,  расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.      

- Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] -  весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не  отвечал.      

- Vous êtes le bourgeois? [Вы хозяин?] -  обратился офицер к Герасиму.      

Герасим испуганно‑вопросительно смотрел на офицера.      

- Quartire, quartire, logement, - сказал офицер,  сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького  человека. - Les Français sont de bons enfants. Que  diable! Voyons! Ne nous fâchons pas, mon vieux, [Квартир, квартир: Французы добрые ребята.  Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] - прибавил он, трепля по плечу  испуганного и молчаливого Герасима.      

- A ça! Dites donc, on ne parle  donc pas français dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут  никто не говорит по‑французски?] - прибавил он, оглядываясь кругом и  встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.      

Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы  Герасим показал ему комнаты в доме.      

- Барин нету - не понимай: моя ваш: - говорил Герасим,  стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.      

Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом  Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к  двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в  это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара  Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел  француза и, приподняв пистолет, прицелился.      

- На абордаж!!! - закричал пьяный, нажимая спуск  пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер  бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар  Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший  всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.      

Забывший свое намерение не открывать своего знания  французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по‑французски  заговорил с ним.      

- Vous n'êtes pas blessé? [Вы не ранены?]  - сказал он.      

- Je crois que non, - отвечал офицер, ощупывая  себя, - mais je l'ai manqué belle cette fois‑ci, -  прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. - Quel est cet  homme? [Кажется, нет: но на этот раз близко было. Кто этот человек?] - строго  взглянув на Пьера, сказал офицер.      

- Ah, je suis vraiment au désespoir de ce qui  vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] - быстро  говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. - C'est un fou, un malheureux  qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не  знал, что делал.]      

Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.      

Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался,  прислонившись к стене.      

- Brigand, tu me la payeras, - сказал француз,  отнимая руку.      

- Nous autres nous sommes cléments après  la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traîtres, [Разбойник, ты мне  поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем  изменникам,] - прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым  энергическим жестом.      

Пьер продолжал по‑французски уговаривать офицера не  взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не  изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд  молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически‑нежное  выражение, и он протянул руку.      

- Vous m'avez sauvé la vie! Vous  êtes Français, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз,] - сказал он. Для  француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз,  а спасение жизни его, m‑r Ramball'я capitaine du 13‑me léger  [мосье Рамбаля, капитана 13‑го легкого полка] - было, без сомнения, самым  великим делом.      

Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем  убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.      

- Je suis Russe, [Я русский,] - быстро сказал Пьер.      

- Ти‑ти‑ти, à d'autres,  [рассказывайте это другим,] - сказал француз, махая пальцем себе перед носом и  улыбаясь. - Tout à l'heure vous allez me conter tout  ça, - сказал он. - Charmé de rencontrer un compatriote.  Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [Сейчас вы мне все это расскажете.  Очень приятно встретить соотечественника. Ну! что же нам делать с этим  человеком?] - прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы  даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог  же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На  последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что  пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный  пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без  наказания.      

Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.      

- Vous m'avez sauvé la vie.  Vous êtes Français. Vous me demandez sa grâce? Je vous  l'accorde. Qu'on emmène cet homme, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз. Вы хотите, чтоб я простил его? Я прощаю его.  Увести этого человека,] - быстро и энергично проговорил французский офицер,  взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и  пошел с ним в дом.      

Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени,  спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер  строго остановил их.      

- On vous demandera quand on aura  besoin de vous, [Когда будет нужно, вас позовут,] - сказал он. Солдаты вышли.  Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.      

- Capitaine, ils ont de la soupe et du  gigot de mouton dans la cuisine, - сказал он. -  Faut‑il vous l'apporter? [Капитан у них в кухне есть суп и жареная  баранина. Прикажете принести?]      

- Oui, et le vin, [Да, и вино,] - сказал капитан.XXIX      

       

Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел  своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но  французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив,  любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел  духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они  вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая,  как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал,  что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но  что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности  за спасение жизни.      

Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько‑нибудь  способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер,  вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко  всему тому, что не было он сам, победила Пьера.      

- Français ou prince russe incognito, [Француз  или русский князь инкогнито,] - сказал француз, оглядев хотя и грязное, но  тонкое белье Пьера и перстень на руке. - Je vous dois la vie je vous offre  mon amitié. Un Français n'oublie jamais ni une  insulte ni un service. Je vous offre mon amitié. Je ne vous dis que  ça. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз  никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу.  Больше я ничего не говорю.]      

В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера  было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая  бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.      

- Capitaine Ramball du treizième léger,  décoré pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого  легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] -  отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его  губы под усами. - Voudrez vous bien me dire à présent,  à qui' j'ai l'honneur de parler aussi agréablement au lieu de  rester à l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы  так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно,  вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в  теле?]      

Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и,  покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он  не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.      

- De grâce, - сказал  он. - Je comprends vos raisons, vous êtes officier:  officier supérieur, peut‑être. Vous avez porté les  armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me  suffit. Je suis tout à vous. Vous êtes gentilhomme?  [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер: штаб‑офицер, может быть.  Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого  довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] - прибавил он с оттенком вопроса. Пьер  наклонил голову. - Votre nom de baptême, s'il vous plaît? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous: Parfait. C'est  tout ce que je désire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не  спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]      

Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар,  водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль  попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как  здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными  зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно,  превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием  принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и  поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом,  которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и  получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и  Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у  капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас  Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и  налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и  он не переставая разговаривал во время обеда.      

- Oui, mon cher monsieur Pierre, je  vous dois une fière chandelle de m'avoir sauvé: de cet enragé:  J'en ai assez, voyez‑vous, de balles dans le corps. En voilà une  (on показал на бок) à Wagram et de deux à  Smolensk, - он показал шрам, который был на  щеке. - Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas  marcher. C'est à la grande bataille du 7 à la Moskowa que j'ai  reçu ça. Sacré dieu, c'était beau. Il fallait voir  ça, c'était un déluge de feu. Vous nous avez taillé  une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma  parole, malgré l'atoux que j'y ai gagné, je serais prêt à  recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ça. [Да, мой  любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы  спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у  меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы  видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7‑го под  Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы  нам трудную работу, можете похвалиться. И ей‑богу, несмотря на этот козырь  (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не  видали этого.]      

- J'y ai été, [Я был там,] - сказал Пьер.      

- Bah, vraiment! Eh bien, tant  mieux, - сказал француз. - Vous êtes de  fiers ennemis, tout de même. La grande redoute a été  tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait crânement payer. J'y  suis allé trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous  étions sur les canons et trois fois on nous a culbuté et comme  des capucins de cartes. Oh!! c'était beau, monsieur Pierre. Vos  grenadiers ont été superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu  sîx fois de suite serrer les rangs, et marcher comme à une revue.  Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connaît a crié:  bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! - сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. - Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en  bataille: galants: - он подмигнул с улыбкой, -  avec les belles, voilà les Français, monsieur Pierre, n'est ce  pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться.  Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас  поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на  пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры  были великолепны, ей‑богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как  они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который  в этих делах собаку съел, кричал им: браво! - Га, га, так вы наш брат  солдат! - Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях,  любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]      

До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и  целен, и доволен собой, что Пьер чуть‑чуть сам не подмигнул, весело глядя  на него. Вероятно, слово  навело капитана на мысль о положении Москвы.      

- A propos, dites, donc, est‑ce  vrai que toutes les femmes ont quitté Moscou? Une drôle  d'idée! Qu'avaient‑elles à craindre? [Кстати, скажите,  пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]      

- Est ce que les dames  françaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве  французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] -  сказал Пьер.      

- Ah, ah, ah!.. - Француз весело, сангвинически  расхохотался, трепля по плечу Пьера. - Ah! elle est forte celle‑là, -  проговорил он. - Paris? Mais Paris‑Paris: [Ха, ха, ха!.. А вот  сказал штуку. Париж?.. Но Париж: Париж:]      

- Paris la capitale du monde: [Париж - столица мира:] -  сказал Пьер, доканчивая его речь.      

Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине  разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.      

- Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit  que vous êtes Russe, j'aurai parié que vous êtes Parisien. Vous  avez ce je ne sais, quoi, ce: [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я  бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что‑то есть, эта:] - и,  сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.      

- J'ai été à Paris, j'y ai  passé des années, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] -  сказал Пьер.      

- Oh ça se voit bien. Paris!..  Un homme qui ne connaît pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ça  se sent à deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschénois, Potier,  la Sorbonne, les boulevards, - и заметив, что  заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: - Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez été  à Paris et vous êtes resté Busse. Eh bien, je ne vous en  estime pas moins. [О, это видно.  Париж!.. Человек, который не знает Парижа, - дикарь. Парижанина  узнаешь за две мили. Париж - это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары: Во  всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за  то не менее уважаю.]      

Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в  уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в  разговоре с этим веселым и добродушным человеком.      

- Pour en revenir à vos dames,  on les dit bien belles. Quelle fichue idée d'aller s'enterrer dans les  steppes, quand l'armée française est à Moscou. Quelle  chance elles ont manqué celles‑là. Vos moujiks c'est autre  chose, mais voua autres gens civilisés vous devriez nous connaître  mieux que ça. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome,  Varsovie, toutes les capitales du monde: On nous craint, mais on nous aime.  Nous sommes bons à connaître. Et puis l'Empereur! [Но  воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль  поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили  чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы - люди образованные - должны бы  были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим,  Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас  поближе. И потом император:] - начал он, но Пьер перебил его.      

- L'Empereur, - повторил Пьер, и лицо его вдруг  привяло грустное и сконфуженное выражение. - Est‑ce que  l'Empereur?.. [Император: Что император?..]      

- L'Empereur? C'est la générosité,  la clémence, la justice, l'ordre, le génie, voilà  l'Empereur! C'est moi, Ram‑ball, qui vous le dit. Tel que  vous me voyez, j'étais son ennemi il y a encore huit ans. Mon  père a été comte émigré: Mais il m'a vaincu,  cet homme. Il m'a empoigné. Je n'ai pas pu résister au spectacle  de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce  qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litière de lauriers,  voyez vous, je me suis dit: voilà un souverain, et je me suis  donné à lui. Eh voilà! Oh, oui, mon cher, c'est le plus  grand homme des siècles passés et à venir. [Император?  Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений - вот что такое  император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его  врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня,  этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и  славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я  увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я  отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и  будущих веков.]      

- Est‑il à Moscou? [Что, он в Москве?] -  замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.      

Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.      

- Non, il fera son entrée demain, [Нет, он  сделает свой въезд завтра,] - сказал он и продолжал свои рассказы.      

Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и  приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские  гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади  капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не  понимали того, что им говорили.      

Капитан велел позвать к себе старшего унтер‑офицера в  строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник  и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята.  На первые два вопроса немец, плохо понимавший по‑французски, назвал свой  полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя  ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и  что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по‑немецки,  перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по‑немецки  виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих  людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие‑то  приказания.      

Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же  месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало  страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер  остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не  то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в  ней и покровительствовали ему, - как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это  мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько  стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили  сосредоточенно‑мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти  последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет,  и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же  считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не  сделает этого. Почему? - он не знал, но предчувствовал как будто, что он  не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но  смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о  мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении  первого человека.      

Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что‑то,  вошел в комнату.      

Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась  ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов -  все казалось теперь оскорбительным Пьеру.      

«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», -  думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое‑то  странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог  встать и уйти.      

Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза  по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он  улыбался сам с собой какой‑то забавной выдумке.      

- Charmant, - сказал он вдруг, - le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais  brave garçon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник  этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]      

Он сел против Пьера.      

- A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати,  вы, стало быть, знаете по‑немецки?]      

Пьер смотрел на него молча.      

- Comment dites‑vous asile en  allemand? [Как по‑немецки убежище?]      

- Asile? - повторил Пьер. - Asile en allemand - Unterkunft. [Убежище? Убежище -  по‑немецки - Unterkunft.]      

- Comment dites‑vous? [Как вы говорите?] -  недоверчиво и быстро переспросил капитан.      

- Unterkunft, - повторил Пьер.      

- Onterkoff, - сказал капитан и несколько секунд  смеющимися глазами смотрел на Пьера. - Les Allemands sont de fières  bêtes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда  ли, мосье Пьер?] - заключил он.      

- Eh bien, encore une bouteille de ce  Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo  bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского  Бордо, не правда ли? Морель  согреет нам еще бутылочку. Морель!] - весело крикнул капитан.      

Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на  Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника.  Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над  ним.      

- Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы  грустны?] - сказал он, трогая Пьера за руку. - Vous aurai‑je fait de  la peine? Non, vrai, avez‑vous quelque chose contre  moi, - переспрашивал он. - Peut‑être  rapport à la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле,  не имеете ли вы что‑нибудь против меня? Может быть, касательно  положения?]      

Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу.  Это выражение участия было приятно ему.      

- Parole d'honneur, sans parler de ce  que je vous dois, j'ai de l'amitié pour vous. Puis‑je faire  quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est à la vie et  à la mort. C'est la main sur le cœur que je vous le dis, [Честное  слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу  ли я сделать для вас что‑нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть.  Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] - сказал он, ударяя себя в грудь.      

- Merci, - сказал Пьер. Капитан посмотрел  пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось  по‑немецки, и лицо его вдруг просияло.      

- Ah! dans ce cas je boîs  à notre amitié! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] -  весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил  его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво‑меланхолической  позе облокотился на стол.      

- Oui, mon cher ami, voilà les  caprices de la fortune, - начал он. - Qui  m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de  Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voilà à  Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, - продолжал он грустным  я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать  длинную историю, - que notre nom est l'un des plus  anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы  мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы  его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой  милый: что имя наше одно из самых древних во Франции.]      

И с легкой и наивной откровенностью француза капитан  рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость,  все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mère  ["Моя бедная мать".] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.      

- Mais tout ça ce n'est que la  mise en scène de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas,  monsieur; Pierre? - сказал он, оживляясь. - Encore un verre. [Но все это есть только вступление  в жизнь, сущность же ее - это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще  стаканчик.]      

Пьер опять выпил и налил себе третий.      

- Oh! les femmes, les femmes! [О!  женщины, женщины!] - и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал  говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему  легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на  восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что  все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы  видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории  с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви,  и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.      

Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была  ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда‑то к  своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он  испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал - одна была  l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая  - любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась  преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация  уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.      

Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к  одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к  прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной  маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что  мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и  теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он  рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль  мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile  значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croûte и где les  jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят  капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]      

Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти  капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом,  состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана  эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою  обворожительную жену (Parisienne de cœur [парижанку сердцем]), в то время  как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная  полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу  жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauvé la vie et je sauve votre  honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан  протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при  этом трогательном воспоминании.      

Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю  вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил  капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг  почему‑то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы  любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и,  перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с  рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел  пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей  любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он  даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела  что‑то очень значительное и поэтическое.      

«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», - слышал он  теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик,  выбившуюся прядь волос: и что‑то трогательное, умиляющее представлялось  ему во всем этом.      

Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан  обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство  самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.      

Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал  необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он  несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь  любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может  принадлежать ему.      

- Tiens! [Вишь ты!] - сказал капитан.      

Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных  лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был  незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не  смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над  всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа,  Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?      

Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не  понимал, то он все‑таки просит продолжать.      

- L'amour platonique, les nuages: [Платоническая  любовь, облака:] - пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность  откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из  действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он  шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда‑то вдаль, рассказал всю  свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее  измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он  рассказал и то, что скрывал сначала, - свое положение в свете и даже  открыл ему свое имя.      

Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер  был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал  из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.      

Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая  и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на  Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной  от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с  его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их  смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево,  видневшееся в городе.      

Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в  огромном городе.      

Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на  зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще  надо?!» - подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его  закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не  упасть.      

Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами  отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.XXX      

       

На зарево первого занявшегося 2‑го сентября пожара с  разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и  отступавшие войска.      

Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати  верстах от Москвы. 1‑го сентября они выехали так поздно, дорога так была  загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были  посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою.  На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали  только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с  ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и  денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на  крыльцо.      

В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой  кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не  переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В  первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы.  Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах  перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.      

Один из людей в темноте ночи, из‑за высокого кузова  стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево  давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные  мамоновскими казаками.      

- А ведь это, братцы, другой пожар, - сказал  денщик.      

Все обратили внимание на зарево.      

- Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки  зажгли.      

- Они! Нет, это не Мытищи, это дале.      

- Глянь‑ка, точно в Москве.      

Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на  подножку.      

- Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в  другой стороне.      

Несколько людей присоединились к первым.      

- Вишь, полыхает, - сказал один, - это,  господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.      

Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти  люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.      

Старик, графский камердинер (как его называли), Данило  Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.      

- Ты чего не видал, шалава: Граф спросит, а никого нет;  иди платье собери.      

- Да я только за водой бежал, - сказал Мишка.      

- А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в  Москве зарево? - сказал один из лакеев.      

Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все  молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.      

- Помилуй бог!.. ветер да сушь: - опять сказал голос.      

- Глянь‑ко, как пошло. О господи! аж галки видно.  Господи, помилуй нас грешных!      

- Потушат небось.      

- Кому тушить‑то? - послышался голос Данилы  Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. -  Москва и есть, братцы, - сказал он, - она матушка белока: - Голос его  оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все,  чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево.  Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.XXXI      

       

Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва.  Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще  Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не  было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)      

Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа,  бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том  самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на  слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через  три дома.      

- Ах, какой ужас! - сказала, со двора  возвративись, иззябшая и испуганная Соня. - Я думаю, вся Москва сгорит,  ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, - сказала  она сестре, видимо, желая чем‑нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на  нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в  угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с  того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для  чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с  ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня  плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не  переставая ухаживала за сестрой.      

- Посмотри, Наташа, как ужасно горит, - сказала  Соня.      

- Что горит? - спросила Наташа. - Ах, да,  Москва.      

И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и  отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно,  не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.      

- Да ты не видела?      

- Нет, право, я видела, - умоляющим о спокойствии  голосом сказала она.      

И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что  бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.      

Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к  Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда  дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того,  чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.      

- Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, -  сказала она.      

- Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, -  сказала Наташа.      

С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что  князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много  спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его?  Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но  что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили,  но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же,  перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так  знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу  кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что‑то она  задумывала, что‑то она решала или уже решила в своем уме теперь, -  это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это‑то страшило  и мучило ее.      

- Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель.  (Только графине одной была постелена постель на кровати; m‑me Schoss и  обе барышни должны были спать на полу на сене.)      

- Нет, мама, я лягу тут, на полу, - сердито  сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна  послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня  видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала,  что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи,  где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон  заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.      

- Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, - сказала  графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. - Ну, ложись же.      

- Ах, да: Я сейчас, сейчас лягу, - сказала Наташа,  поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она,  подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо  наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные  привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи  привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза,  лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был  окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от  двери.      

- Наташа, ты в середину ляг, - сказала Соня.      

- Нет, я тут, - проговорила Наташа. - Да  ложитесь же, - прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.      

Графиня, m‑me Schoss и Соня поспешно разделись и  легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых  Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили  мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон  адъютанта.      

Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам,  доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери,  трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m‑me Schoss, тихое  дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.      

- Кажется, спит, мама, - тихо отвечала Соня.  Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.      

Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери.  Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из‑под  одеяла, зябла на голом полу.      

Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок.  Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только  слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.      

- Соня? ты спишь? Мама? - прошептала она. Никто не  ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно  узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она,  быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за  холодную скобку двери.      

Ей казалось, что‑то тяжелое, равномерно ударяя, стучит  во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви  разрывающееся сердце.      

Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую,  холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее.  Она ощупала босой  ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где  лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой  лежало что‑то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.      

Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие  князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это  должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была  убеждена, что оно было необходимо.      

Весь день она жила только надеждой того, что ночью она  уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что  она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был,  какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее  воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу  в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила  себе какое‑то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила  влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на  середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках  другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие‑то  человека (это были доктор и камердинер).      

Камердинер приподнялся и прошептал что‑то. Тимохин,  страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное  явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные  слова камердинера; «Чего вам, зачем?» - только заставили скорее Наташу подойти  и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это  тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб  свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле  князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.      

Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица,  блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная  детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый,  невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе  Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на  колени.      

Он улыбнулся и протянул ей руку.XXXII      

       

Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он  очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился  почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок,  которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были  унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и  доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в  сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь  Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал,  чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в  избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда  его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без  движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к  мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и  неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему  это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь  Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими  страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли  присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком,  раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер  князя, его кучер и два денщика.      

Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами  глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что‑то понять и припомнить.      

- Не хочу больше. Тимохин тут? - спросил он.  Тимохин подполз к нему по лавке.      

- Я здесь, ваше сиятельство.      

- Как рана?      

- Моя‑то‑с? Ничего. Вот вы‑то? -  Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что‑то.      

- Нельзя ли достать книгу? - сказал он.      

- Какую книгу?      

- Евангелие! У меня нет.      

Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что  он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора  и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно.  Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от  тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать  это страшное место. Доктор чем‑то очень остался недоволен, что‑то  иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во  время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о  том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.      

- И что это вам стоит! - говорил он. - У меня  ее нет, - достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, - говорил он  жалким голосом.      

Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.      

- Ах, бессовестные, право, - говорил доктор  камердинеру, лившему ему воду на руки. - Только на минуту не досмотрел.  Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как  он терпит.      

- Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, -  говорил камердинер.      

В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним  было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска  остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он  опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем  воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на  перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему  пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и  неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было  теперь новое счастье и что это счастье имело что‑то такое общее с  Евангелием. Потому‑то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое  дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз  очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок  кричал через сени, на улице кто‑то кричал и пел, тараканы шелестели по  столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около  сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.      

Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек  обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве  предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом  ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту  глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему  человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в  нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее,  яснее, чем когда‑нибудь, но они действовали вне его воли. Самые  разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его  вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда  она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей  работы, она обрывалась, заменялась каким‑нибудь неожиданным  представлением, и не было сил возвратиться к ней.      

«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от  человека, - думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед  лихорадочно‑раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне  материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной  души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать  его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И  вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в  действительности он слышит это), услыхал какой‑то тихий, шепчущий голос,  неумолкаемо в такт твердивший: "И пити‑пити‑питии" потом "и ти‑тии"  опять "и пити‑пити‑питии" опять "и ти‑ти". Вместе с этим, под  звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой  серединой воздвигалось какое‑то странное воздушное здание из тонких  иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо  было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это  не завалилось; но оно все‑таки заваливалось и опять медленно воздвигалось  при звуках равномерно шепчущей музыки. "Тянется! тянется! растягивается и все  тянется", - говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с  ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей  видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе  тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как  муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем  его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его  здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было  белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.      

«Но, может быть, это моя рубашка на столе, - думал  князь Андрей, - а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и  выдвигается и пити‑пити‑пити и ти‑ти - и пити‑пити‑пити:  - Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, - тяжело просил кого‑то  князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью  и силой.      

«Да, любовь, - думал он опять с совершенной ясностью),  но не та любовь, которая любит за что‑нибудь, для чего‑нибудь или  почему‑нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда,  умирая, я увидал своего врага и все‑таки полюбил его. Я испытал то  чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно  предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить  врагов своих. Все любить - любить бога во всех проявлениях. Любить человека  дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью  божеской. И от этого‑то я испытал такую радость, когда я почувствовал,  что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он: Любя человеческой любовью, можно  от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни  смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих  людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не  ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял  себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз  представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье.  Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость  своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать  ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать:»      

И пити‑пити‑пити и ти‑ти, и пити‑пити  - бум, ударилась муха: И внимание его вдруг перенеслось в другой мир  действительности и бреда, в котором что‑то происходило особенное. Все так  же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что‑то,  так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка‑сфинкс лежала у  двери; но, кроме всего этого, что‑то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и  новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было  бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.      

«О, как тяжел этот неперестающий бред!» - подумал князь  Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло  пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел  вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в  свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что‑то  давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все  свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в  глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание.  Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире  ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая  была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была  живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на  коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него,  удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его  трепетало что‑то.      

Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул  руку.      

- Вы? - сказал он. - Как счастливо!      

Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему  на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать  ее, чуть дотрогиваясь губами.      

- Простите! - сказала она шепотом, подняв голову и  взглядывая на него. - Простите меня!      

- Я вас люблю, - сказал князь Андрей.      

- Простите:      

- Что простить? - спросил князь Андрей.      

- Простите меня за то, что я сделала, - чуть  слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь  губами, целовать руку.      

- Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, - сказал  князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.      

Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко,  сострадательно и радостно‑любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо  Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь  Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны.  Сзади их послышался говор.      

Петр‑камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна,  разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел  все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился  на лавке.      

- Это что такое? - сказал доктор, приподнявшись с  своего ложа. - Извольте идти, сударыня.      

В это же время в дверь стучалась девушка, посланная  графиней, хватившейся дочери.      

Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа  вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.      

       

       

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия  Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого  Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни  такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.      

Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей  мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее  дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося  сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в  случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены,  никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий  вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все  другие предположения.XXXIII      

       

Пьер проснулся 3‑го сентября поздно. Голова его  болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе  было смутное сознание чего‑то постыдного, совершенного накануне; это  постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.      

Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно  пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который  Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и  что ему предстояло именно в нынешний день.      

«Уж не опоздал ли я? - подумал Пьер. - Нет,  вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял  себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.      

Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался  уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке  же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было  спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить  его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить  его. «Все равно, кинжал», - сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая  исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в  1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто  главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том,  чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все  для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с  пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.      

Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь  и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.      

Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне  вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон.  Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор,  Поварская, барки на Москве‑реке и дровяной рынок у Дорогомиловского  моста.      

Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на  Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил  место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были  заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью  и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно‑робкими лицами и  французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие  с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного  мрачно‑сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры,  русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог  принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в  особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или  любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот  одного дома три француза, толковавшие что‑то не понимавшим их русским  людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по‑французски?      

Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом  переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на  повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он  должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг  себя. Он, как что‑то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в  себе свое намерение, боясь - наученный опытом прошлой ночи - как‑нибудь  растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до  того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем  задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что  Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья  через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском  кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о  мерах, которые немедленно должны были бытт, приняты для тушения пожара,  предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он,  весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие  дело невозможное - не по трудностям, но по несвойственности дела с своей  природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и,  вследствие того, потеряет уважение к себе.      

Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, но  инстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его на  Поварскую.      

По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым  становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка  взвивались огненные языка из‑за крыш домов. Больше народу встречалось на  улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что‑то  такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что  он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному  месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя  Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он  остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.      

В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были  свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле  подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися  верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и  приговаривая что‑то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до  двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением  недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет  семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи‑няньки.  Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу,  обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый  человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками,  видневшимися из‑под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал  сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из‑под них какие‑то  одеяния.      

Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала  его.      

- Батюшки родимые, христиане православные, спасите,  помогите, голубчик!.. кто‑нибудь помогите, - выговаривала она сквозь  рыдания. - Девочку!.. Дочь!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О‑о‑оо!  для того я тебя леле: О‑о‑оо!      

- Полно, Марья Николаевна, - тихим голосом  обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред  посторонним человеком. - Должно, сестрица унесла, а то больше где же  быть? - прибавил он.      

- Истукан! Злодей! - злобно закричала женщина,  вдруг прекратив плач. - Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой  бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный  человек, - скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. -  Загорелось рядом, - бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились  собирать. В чем были, в том и выскочили: Вот что захватили: Божье благословенье  да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О‑о‑о! -  и опять она зарыдала. - Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!      

- Да где, где же она осталась? - сказал Пьер. По  выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.      

- Батюшка! Отец! - закричала она, хватая его за  ноги. - Благодетель, хоть сердце мое успокой: Аниска, иди, мерзкая,  проводи, - крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением  еще больше выказывая свои длинные зубы.      

- Проводи, проводи, я: я: сделаю я, - запыхавшимся  голосом поспешно сказал Пьер.      

Грязная девка вышла из‑за сундука, прибрала косу и,  вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг  очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его  засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и  вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени  кое‑где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед  пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что‑то  окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где  стоял генерал; но французские солдаты остановили его.      

- On ne passe pas, [Тут не проходят,] - крикнул ему  голос.      

- Сюда, дяденька! - проговорила девка. - Мы  переулком, через Никулиных пройдем.      

Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы  поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя  три дома, завернула направо в ворота.      

- Вот тут сейчас, - сказала девка, и, пробежав  двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на  небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его  обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из‑под отверстий окон  и из‑под крыши.      

Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно  остановился.      

- Который, который ваш дом? - спросил он.      

- О‑о‑ох! - завыла девка, указывая на  флигель. - Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты  мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о‑ох! - завыла Аниска при  виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.      

Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он  невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще  горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов.  Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что‑то; но,  увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него  лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было  останавливаться на этой мысли.      

Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и  шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то  насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с  блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато‑золотого,  перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения  произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это  было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара  почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя  молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и  хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой  его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего‑то  тяжелого, упавшего подле него.      

Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших  ящик комода, наполненный какими‑то металлическими вещами. Другие  французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.      

- Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui‑là,  [Этому что еще надо,] - крикнул один из французов на Пьера.      

- Un enfant dans cette maison. N'avez  vous pas vu un enfant? [Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?] -  сказал Пьер.      

- Tiens, qu'est ce qu'il chante celui‑là?  Va te promener, [Этот что еще толкует? Убирайся к черту,] - послышались  голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них  серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.      

- Un enfant? - закричал сверху француз. -  J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut‑être  c'est sou moutard au bonhomme. Faut être humain, voyez‑vous: [Ребенок?  Я слышал, что‑то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо  по человечеству. Мы все люди:]      

- Où est‑il? Où est‑il? [Где  он? Где он?] - спрашивал Пьер.      

- Par ici! Par ici! [Сюда, сюда!] - кричал ему француз  из окна, показывая на сад, бывший за домом. - Attendez, je vais descendre.  [Погодите, я сейчас сойду.]      

И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с  каким‑то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа  и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.      

- Dépêchez‑vous, vous autres, -  крикнул он своим товарищам, - commence à faire chaud. [Эй, вы,  живее, припекать начинает.]      

Выбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул  за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в  розовом платьице.      

- Voilà votre moutard. Ah, une  petite, tant mieux, - сказал француз. - Au  revoir, mon gros. Faut être humain. Nous sommes tous mortels, voyez‑vous,  [Вот ваш ребенок. А, девочка, тем лучше. До  свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди,] - и француз с пятном  на щеке побежал назад к своим товарищам.      

Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять  ее на руки. Но, увидав чужого человека, золотушно‑болезненная, похожая на  мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать. Пьер, однако,  схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно‑злобным голосом и  своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом  кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он  испытывал при прикосновении к какому‑нибудь маленькому животному. Но он  сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к  большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой; девки Аниски уже  не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения, прижимая к себе как можно  нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать  другого выхода.XXXIV      

       

Когда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей  ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того  места, с которого он пошел за ребенком: так оно было загромождено народом и  вытащенными из домов пожитками. Кроме русских семей с своим добром, спасавшихся  здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных  одеяниях. Пьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника,  с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого‑то. Пьеру  казалось, что ему что‑то еще многое и поскорее нужно сделать.  Разгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде,  испытывал то чувство молодости, оживления и решительности, которое охватило его  в то время, как он побежал спасать ребенка. Девочка затихла теперь и, держась  ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась  вокруг себя. Пьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось,  что он видел что‑то трогательно‑невинное и ангельское в этом  испуганном и болезненном личике.      

На прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер  быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему.  Невольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из  красивого, с восточным типом лица, очень старого человека, одетого в новый  крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины. Очень  молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее  резкими, дугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно‑румяным  и красивым лицом без всякого выражения. Среди раскиданных пожитков, в толпе на  площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко‑лиловом платке,  накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на  снег. Она сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно‑большими  черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю. Видимо,  она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей  поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее. Дойдя до  забора и все‑таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился,  оглядываясь.      

Фигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более  замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских  мужчин и женщин.      

- Или потерял кого, милый человек? Сами вы из  благородных, что ли? Чей ребенок‑то? - спрашивали у него.      

Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном  салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее  и куда она перешла.      

- Ведь это Анферовы должны быть, - сказал старый  дьякон, обращаясь к рябой бабе. - Господи помилуй, господи помилуй, -  прибавил он привычным басом.      

- Где Анферовы! - сказала баба. - Анферовы  еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.      

- Он говорит - женщина, а Марья Николавна -  барыня, - сказал дворовый человек.      

- Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, - говорил  Пьер.      

- И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки‑то  эти налетели, - сказала баба, указывая на французских солдат.      

- О, господи помилуй, - прибавил опять дьякон.      

- Вы пройдите вот туда‑то, они там. Она и есть.  Все убивалась, плакала, - сказала опять баба. - Она и есть. Вот сюда‑то.      

Но Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская  глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него. Он смотрел на  армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам. Один из  этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель,  подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые. Другой,  который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой  человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица. Этот был  одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты. Маленький француз,  без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что‑то,  взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги.  Другой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно,  держа руки в карманах, смотрел на нее.      

- Возьми, возьми ребенка, - проговорил Пьер,  подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе. - Ты отдай им,  отдай! - закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и  опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой.  Маленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о  другой. Старик, всхлипывая, говорил что‑то, но Пьер только мельком видел  это; все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время,  медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из  карманов, взялся за ее шею.      

Красавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном  положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не  чувствовала того, что делал с нею солдат.      

Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его  от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье, которое  было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным  голосом.      

- Laissez cette femme! [Оставьте эту женщину!] -  бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за  плечи и отбрасывая его. Солдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ  его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.      

- Voyons, pas de bêtises! [Ну, ну! Не дури!] - крикнул он.      

Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не  помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и,  прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками.  Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из‑за угла  показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и  французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он  помнил, что он бил кого‑то, его били и что под конец он почувствовал, что  руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает  его платье.      

- Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него  кинжал,] - были первые слова, которые понял Пьер.      

- Ah, une arme! [А, оружие!] - сказал офицер и  обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.      

- C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre,  [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] - сказал офицер. И вслед за тем  повернулся к Пьеру: - Parlez‑vous français vous? [Говоришь ли по‑французски?]      

Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не  отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что‑то  шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам  Пьера.      

- Parlez‑vous français? - повторил  ему вопрос офицер, держась вдали от него. - Faites venir  l'interprète. [Позовите переводчика.] - Из‑за рядов выехал  маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его  тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.      

- Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож  на простолюдина,] - сказал переводчик, оглядев Пьера.      

- Oh, oh! ça m'a bien l'air d'un des  incendiaires, - смазал офицер. - Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он  очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] - прибавил он.      

- Ти кто? - спросил переводчик. - Ти должно  отвечать начальство, - сказал он.      

- Je ne vous dirai pas qui je suis. Je  suis votre prisonnier. Emmenez‑moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный.  Уводите меня,] - вдруг по‑французски сказал Пьер.      

- Ah, Ah! - проговорил офицер,  нахмурившись. - Marchons! [A! A! Ну, марш!]      

Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая  баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.      

- Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? -  сказала она. - Девочку‑то, девочку‑то куда я дену, коли она не  ихняя! - говорила баба.      

- Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего  ей нужно?] - спросил офицер.      

Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще  усилилось при виде девочки, которую он спас.      

- Ce qu'elle dit? - проговорил  он. - Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des  flammes, - проговорил он. - Adieu! [Чего  ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] - и он, сам не зная,  как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом  пошел между французами.      

Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по  распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в  особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день  проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав  несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного  лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких  мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер.  Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была  учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.Том 4      

       

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ      

       

       I      

       

В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром  чем когда‑нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии  Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных  трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями  жизни, петербургская жизнь шла по‑старому; и из‑за хода этой  жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное  положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же  французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги.  Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать  трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как  противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе  императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием  подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала  распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже  были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей  угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила  ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений,  так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она  изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.      

У Анны Павловны 26‑го августа, в самый день  Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение  письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного  угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного  красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим  искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось  в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом  переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно  случайно на одно слово попадало завывание, на другие - ропот. Чтение это, как и  все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно  было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во  французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно  много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех,  кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.      

Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини  Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила  несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого  не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно  лечивших ее, она вверилась какому‑то итальянскому доктору, лечившему ее  каким‑то новым и необыкновенным способом.      

Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини  происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение  итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны  Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал  этого.      

- On dit que la pauvre comtesse est  très mal. Le médecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят,  что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]      

- L'angine? Oh, c'est une maladie terrible!  [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]      

- On dit que les rivaux se sont  reconciliés grâce à l'angine: [Говорят, что  соперники примирились благодаря этой болезни.]      

Слово angine повторялось с большим удовольствием.      

- Le vieux comte est touchant à  ce qu'on dit. Il a pleuré comme un enfant quand le médecin lui a  dit que le cas était dangereux. [Старый граф очень трогателен,  говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]      

- Oh, ce serait une perte terrible. C'est  une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная  женщина.]      

- Vous parlez de la pauvre comtesse, - сказала,  подходя, Анна Павловна. - J'ai envoyé savoir de ses nouvelles. On  m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante  femme du monde, - сказала Анна Павловна с улыбкой над своей  восторженностью. - Nous appartenons à des camps différents,  mais cela ne m'empêche pas de l'estimer, comme elle le mérite.  Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню: Я посылала узнавать  о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это  прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не  мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] - прибавила Анна  Павловна.      

Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала  завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил  себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню  шарлатан, который может дать опасные средства.      

- Vos informations peuvent être meilleures que  les miennes, - вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного  молодого человека. - Mais je sais de bonne source que ce médecin  est un homme très savant et très habile. C'est le médecin  intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих: но я из  хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это  лейб‑медик королевы испанской.] - И таким образом уничтожив молодого  человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке,  подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил  об австрийцах.      

- Je trouve que c'est charmant! [Я  нахожу, что это прелестно!] - говорил он про дипломатическую бумагу, при  которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le  héros de Pétropol [героем Петрополя] (как его называли в  Петербурге).      

- Как, как это? - обратилась к нему Анна Павловна,  возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.      

И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической  депеши, им составленной:      

- L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, -  сказал Билибин, - drapeaux amis et égarés qu'il a  trouvé hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена,  дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] -  докончил Билибин, распуская кожу.      

- Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] - сказал  князь Василий.      

- C'est la route de Varsovie peut‑être,  [Это варшавская дорога, может быть.] - громко и неожиданно сказал князь Ипполит.  Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь  Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и  другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей  дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова  оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые  пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, - думал он, - а  ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как  воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо,  которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем  Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и  рукопись, попросила его начать. Все замолкло.      

- Всемилостивейший государь император! - строго  провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли  кто сказать что‑нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. -  «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, -   вдруг ударил он на слове своего, -  яко мать во объятия усердных сынов  своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы,  поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» - Князь Василий плачущим голосом  произнес эти последние слова.      

Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие,  видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом  повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый  Голиаф:» - прошептала она.      

Князь Василий продолжал:      

- «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции  обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского  Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного  Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему  императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне  насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы,  да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего  величества».      

- Quelle force! Quel style! [Какая  сила! Какой слог!] - послышались похвалы чтецу и  сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о  положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения,  которое на днях должно было быть дано.      

- Vous verrez, [Вы увидите.] - сказала Анна  Павловна, - что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У  меня есть хорошее предчувствие.II      

       

Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На  другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя,  князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это  было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов  писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более  нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних  сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была  воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.      

Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро  царствовало радостно‑праздничное настроение духа. Все признавали победу  совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении  его и избрании новой главы для Франции.      

Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма  трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события  общие группируются около одного какого‑нибудь частного случая. Так теперь  главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили,  сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения  государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже  о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и  печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире  сгруппировалась около одного события - смерти Кутайсова. Его все знали,  государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с  словами:      

- Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая  потеря Кутайсов! Ах, как жаль!      

- Что я вам говорил про Кутузова? - говорил теперь  князь Василий с гордостью пророка. - Я говорил всегда, что он один  способен победить Наполеона.      

Но на другой день не получалось известия из армии, и общий  голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой  находился государь.      

- Каково положение государя! - говорили придворные  и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего  причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался  более своим protégé Кутузовым, а хранил молчание, когда речь  заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все  соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских  жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова  скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было  выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова  умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных  кружках рассказывали подробности о том, как le médecin intime de la  Reine d'Espagne [лейб‑медик королевы испанской] предписал Элен небольшие  дозы какого‑то лекарства для произведения известного действия; но как  Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она  писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную  дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать  помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за  итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его  тотчас же отпустили.      

Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий:  неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.      

На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал  помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы  французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был  изменник, и князь Василий во время visites de condoléance [визитов  соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о  прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что  он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от  слепого и развратного старика.      

- Я удивляюсь только, как можно было поручить такому  человеку судьбу России.      

Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было  еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее  донесение:      

«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он  требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую  дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова  решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении  города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я  последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего  отечества».      

Получив это донесение, государь послал с князем Волконским  следующий рескрипт Кутузову:      

«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких  донесений от вас. Между тем от 1‑го сентября получил я через Ярославль,  от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею  оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня  это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим  генерал‑адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии  и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».III      

       

Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал  посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный  этот был француз Мишо, не знавший по‑русски, но quoique étranger,  Busse de cœur et d'âme, [впрочем, хотя иностранец, но русский в  глубине души,] как он сам говорил про себя.      

Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во  дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и  который не знал по‑русски, чувствовал себя все‑таки растроганным,  когда он явился перед notre très gracieux souverain [нашим  всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont  les flammes éclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].      

Хотя источник chagrin [горя] г‑на Мишо и должен был  быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое  печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же  спросил у него:      

- M'apportez vous de tristes  nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]      

- Bien tristes, sire, - отвечал Мишо, со вздохом  опуская глаза, - l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество,  оставление Москвы.]      

- Aurait on livré mon ancienne capitale sans se  battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] - вдруг вспыхнув,  быстро проговорил государь.      

Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать  от Кутузова, - именно то, что под Москвою драться не было возможности и  что, так как оставался один выбор - потерять армию и Москву или одну Москву, то  фельдмаршал должен был выбрать последнее.      

Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.      

- L'ennemi est‑il en ville? [Неприятель  вошел в город?] - спросил он.      

- Oui, sire, et elle est en cendres  à l'heure qu'il est. Je l'ai laissée toute en flammes,  [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его  в пламени.] - решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся  тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его  задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.      

Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг  нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв  голову, твердым голосом обратился к Мишо.      

- Je vois, colonel, par tout ce qui  nous arrive, - сказал он, - que la providence  exige de grands sacrifices de nous: Je suis prêt à me soumettre  à toutes ses volontés; mais dites moi, Michaud, comment avez‑vous  laissé l'armée, en voyant ainsi, sans coup férir  abandonner mon ancienne capitale? N'avez‑vous pas aperçu du  découragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что  провидение требует от нас больших жертв: Я готов покориться его воле; но  скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю  столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]      

Увидав успокоение своего très gracieux souverain,  Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и  прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.      

- Sire, me permettrez‑vous de  vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы  мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] - сказал он, чтобы  выиграть время.      

- Colonel, je l'exige toujours, -  сказал государь. - Ne me cachez rien, je veux  savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую: Не  скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]      

- Sire! - сказал Мишо с тонкой, чуть заметной  улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного  jeu de mots [игры слов]. - Sire! j'ai laissé toute l'armée  depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte  épouvantable, effrayante: [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников  и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе:]      

- Comment ça? - строго  нахмурившись, перебил государь. -  Mes Russes se laisseront‑ils abattre par le malheur: Jamais!..  [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей: Никогда!..]      

Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.      

- Sire, - сказал он с почтительной игривостью  выражения, - ils craignent seulement que Votre Majesté par  bonté de cœur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils  brûlent de combattre, - говорил уполномоченный русского  народа, - et de prouver à Votre Majesté par le sacrifice de  leur vie, combien ils lui sont dévoués: [Государь, они боятся  только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить  мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой  своей жизни, насколько они вам преданы:]      

- Ah! - успокоенно и с ласковым блеском глаз  сказал государь, ударяя по плечу Мишо. - Vous me tranquillisez, colonel.  [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]      

Государь, опустив голову, молчал несколько времени.      

- Eh bien, retournez à l'armée, [Ну, так  возвращайтесь к армии.] - сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и  величественным жестом обращаясь к Мишо, - et dites à nos braves,  dites à tous mes bons sujets partout où vous passerez, que quand  je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi‑même, à la  tête de ma chère noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi  jusqu'à la dernière ressource de mon empire. Il m'en offre encore  plus que mes ennemis ne pensent, - говорил государь, все более и более  воодушевляясь. - Mais si jamais il fut écrit dans les  décrets de la divine providence, - сказал он, подняв свои  прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, - que ma dinastie  dût cesser de rogner sur le trône de mes ancêtres, alors,  après avoir épuisé tous les moyens qui sont en mon  pouvoir, je me laisserai croître la barbe jusqu'ici (государь показал  рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier  de mes paysans plutôt, que de signer la honte de ma patrie et de ma  chère nation, dont je sais apprécier les sacrifices!.. [Скажите  храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что,  когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих  любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства  моего государства. Они больше, нежели думают мои враги: Но если бы  предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала  царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в  моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с  последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего  дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова  взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо  выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там  несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал  его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза  горели блеском решимости и гнева.      

- Colonel Michaud, n'oubliez pas ce  que je vous dis ici; peut‑être qu'un jour nous nous le rappellerons  avec plaisir: Napoléon ou moi, - сказал государь, дотрогиваясь до груди. - Nous ne  pouvons plus régner ensemble. J'ai appris à le connaître,  il ne me trompera plus: [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал  здесь; может быть, мы когда‑нибудь вспомним об этом с удовольствием:  Наполеон или я: Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он  меня больше не обманет:] - И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти  слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо - quoique  étranger, mais Russe de cœur et d'âme - почувствовал себя в  эту торжественную минуту - entousiasmé par tout ce qu'il venait  d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души: восхищенным всем тем,  что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях  изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал  себя уполномоченным.      

- Sire! - сказал он. - Votre Majesté signe dans ce moment la gloire de la  nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в  эту минуту славу народа и спасение Европы!]      

Государь наклонением головы отпустил Мишо.IV      

       

В то время как Россия была до половины завоевана, и жители  Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на  защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все  русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою,  спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того  времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к  отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не  было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий  исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих  интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те  личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что  из‑за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий.  Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход  дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти‑то люди  были самыми полезными деятелями того времени.      

Те же, которые пытались понять общий ход дел и с  самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые  бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для  пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие  русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до  раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства,  толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток  или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых  за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего  запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная  деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии,  никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается  бесплодностью.      

Значение совершавшегося тогда в России события тем  незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и  губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах  оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии,  которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя  на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети  жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке‑маркитантше и тому подобное:      

Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а  случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и  продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных  умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него  спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему  думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что  комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при  теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.      

По тому, что он так смотрел на дело, он не только без  сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о  назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с  величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо  понимали его товарищи.      

За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил  деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.      

Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев  не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение,  которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого  достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда  он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с  мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с  заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз  все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, - это  были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка  ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий  офицер шутит с ними.      

В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в  Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на  другой день, чисто‑начисто выбрившись и надев давно не надеванную  парадную форму, поехал являться к начальству.      

Начальник ополчения был статский генерал, старый человек,  который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая,  что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то  право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал  его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.      

От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор  был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на  те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в  городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и  обещал всякое содействие.      

- Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна  была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости  прошу ко мне запросто, - сказал губернатор, отпуская его.      

Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с  собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это  первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все,  как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.      

Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист‑холостяк,  лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого  венгерского и чудных лошадей.      

Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов  на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив  немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он  уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении  духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер  к губернатору.      

Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои,  Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais,  [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.      

Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но  все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и  что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по‑бальному.      

Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и  всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия  многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время  в России, была заметна какая‑то особенная размашистость - море по колено,  трын‑трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который  необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых,  теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.      

Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество  Воронежа.      

Дам было очень много, было несколько московских знакомых  Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько‑нибудь мог соперничать  с георгиевским кавалером, ремонтером‑гусаром и вместе с тем добродушным и  благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец -  офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного  еще более возвышало значение его - русского героя. Это был как будто трофей.  Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и  Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.      

Как только вошел Николай в своей гусарской форме,  распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько  раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды  обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в  губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его  удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых  дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь,  на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество  молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того,  чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и  старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого  молодца‑повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора,  которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas> и  «ты».      

Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и  экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью  все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой  в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот  вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais  genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он  чувствовал потребность удивить их всех чем‑нибудь необыкновенным, чем‑нибудь  таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное  еще им в провинции.      

Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на  голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских  чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие  жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько  заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого,  но знали, как славно они сойдутся - то есть Николай с женой этого мужа. Муж,  однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с  Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж  невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако,  по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа  становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на  обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.V      

       

Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись  на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические  комплименты.      

Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя  от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих  ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в  Воронеже, похитить одну даму.      

- Какую же?      

- Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай  посмотрел на собеседницу) голубые, рот - кораллы, белизна: - он глядел на  плечи, - стан - Дианы:      

Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она  говорит.      

- А! Никита Иваныч, - сказал Николай, учтиво  вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он  начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.      

Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с  неодобрительным видом подошла к ним.      

- Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, -  сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову  сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. - Пойдем,  Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?      

- О да, ma tante. Кто же это?      

- Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от  своей племянницы, как ты спас ее: Угадаешь?..      

- Мало ли я их там спасал! - сказал Николай.      

- Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в  Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..      

- И не думал, полноте, ma tante.      

- Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!      

Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе  в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными  лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая  бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты,  когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и  продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.