1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Да,   монсеньер.      

– Вы   прорвете линию морской обороны, это будет нетрудно сделать, ведь у антверпенцев   в гавани одни торговые суда; затем вы поставите ваши корабли на двойные якори   против набережной. Если набережную будут защищать, вы откроете убийственный   огонь по городу и в то же время попытаетесь высадиться с вашими полутора   тысячами моряков. Сухопутную армию я разделю на две колонны; одной будет   командовать граф де Сент-Эньян, другой – я. Обе колонны при первых   орудийных выстрелах разом, стремительно пойдут на приступ. Конница останется в   резерве, чтобы в случае неудачи прикрывать отступление отброшенной колонны; из   этих трех атак одна, несомненно, удастся. Отряд, который первым твердо станет   на крепостной стене, пустит ракету, чтобы сплотить вокруг себя все другие   отряды.      

– Нужно,   однако, все предусмотреть, монсеньер, – сказал Жуаез, – предположим   то, что вы считаете невозможным предположить, – то есть что все три   атакующие колонны будут отброшены?      

– Тогда   мы под прикрытием огня наших батарей сядем на корабли и рассеемся по польдерам,   где антверпенцы не отважатся нас преследовать.      

Все   присутствующие поклонились принцу, выражая этим согласие.      

– А   теперь, господа, – сказал герцог, – молчание! Нужно немедленно   разбудить спящих солдат и, соблюдая полный порядок, посадить их на корабли; ни   один огонек, ни один выстрел не должен выдать нашего намерения! Вы, адмирал,   появитесь в гавани прежде, чем антверпенцы догадаются о том, что вы снялись с   якоря. Мы же, переправясь через Шельду и следуя левым берегом, окажемся на   месте одновременно с вами. Идите, господа, и дерзайте! Счастье, сопутствовавшее   нам до сих пор, не побоится перейти Шельду вместе с нами!      

Полководцы   вышли из палатки герцога и, соблюдая все указанные им предосторожности, отдали   нужные распоряжения.      

Вскоре   весь этот растревоженный людской муравейник глухо зашумел: но можно было   подумать, что это ветер резвится в бескрайних камышовых зарослях и высоких травах   польдеров.      

Адмирал   вернулся на свой корабль.      

 Глава 33.      

МОНСЕНЬЕР      

       

Однако   антверпенцы не созерцали бездеятельно враждебные приготовления герцога   Анжуйского, и Жуаез не ошибался, полагая, что они до крайности озлоблены.      

Антверпен   разительно напоминал улей вечером – снаружи спокойный и пустынный, внутри   же – полный шума и движения.      

Вооруженные   фламандцы ходили дозором по улицам города, баррикадировали дома, заграждали   улицы двойными цепями, братались с войсками принца Оранского, одна часть   которых уже вошла в состав антверпенского гарнизона, а другая прибывала   небольшими отрядами, которые тотчас распределялись по городу.      

Когда   все было подготовлено к мощной обороне, принц Оранский в темный, безлунный   вечер сам вступил в город, никем не узнанный и не приветствуемый, но   проникнутый тем спокойствием, той твердостью, с которыми он выполнял все   решения, однажды им принятые.      

Он   остановился в городской ратуше, где его приверженцы уже все приготовили для   него.      

Там он   принял всех начальников отрядов городского ополчения, произвел смотр офицерам   наемных войск и, наконец, собрав командиров, изложил им свои намерения.      

Самым   непоколебимым из них было намерение воспользоваться действиями герцога   Анжуйского против города, чтобы порвать с ним. Герцог Анжуйский пришел к тому,   к чему его задумал привести Молчаливый, с радостью видевший, что новый   претендент на верховную власть губит себя так же, как все остальные.      

В тот   самый вечер, когда герцог Анжуйский, как мы видели, готовился к приступу, принц   Оранский, уже два дня находившийся в Антверпене, совещался с комендантом   города.      

При   каждом возражении, выдвигаемом комендантом против плана наступательных   действий, предложенного принцем Оранским, принц, если эти возражения грозили   замедлить выполнение его замыслов, качал головой с видом человека, изумленного   такой нерешительностью.      

Но   каждый раз комендант говорил:      

– Принц,   вы ведь знаете, прибытие монсеньера решенное дело; так подождем же монсеньера.      

Услышав   это волшебное слово, Молчаливый неизменно хмурил брови, но, насупясь и грызя   ногти от нетерпения, все-таки ждал. Тогда взоры всех присутствующих обращались   к большим стенным часам, внушительно тикавшим, и, казалось, все молили маятник   ускорить приход того, кого ждали с таким нетерпением.      

Пробило   девять; неуверенность сменилась подлинной тревогой; некоторые дозорные   сообщили, что во французском лагере заметно оживление.      

На   Шельду давно уже выслали небольшую лодку, плоскую, как чаша весов; антверпенцы,   пока что обеспокоенные не столько тем, что происходило на суше, сколько тем,   что делалось на море, решили добыть точные сведения о французском флоте; но   лодка все не возвращалась.      

Принц   Оранский встал и, со злости кусая свои буйволовой кожи перчатки, сказал:      

– Господа,   монсеньер заставляет нас ждать так долго, что к его прибытию Антверпен будет   взят и сожжен; тогда город сможет судить о разнице, существующей в этом   отношении между французами и испанцами.      

Эти   слова никак не могли успокоить начальников городского ополчения, и они   растерянно переглянулись.      

В эту   минуту в зал вошел конный лазутчик, посланный на Мехельнскую дорогу и   добравшийся до Сен-Никола; он сообщил, что не видал и не слыхал ничего, что   хоть в малейшей мере предвещало бы прибытие лица, ожидаемого с таким   нетерпением.      

– Господа, –   воскликнул, услыхав это донесение, Молчаливый, – вы видите, мы ждем   напрасно, так будем сами решать свои дела! Время не терпит, и ничего еще не   предпринято для защиты подступов к городу. Полагаться на выдающиеся   дарования – хорошее дело; но вы видите, прежде всего нужно надеяться на   самих себя. Итак, господа, начнем совещаться.      

Не успел   он договорить, как ковровая завеса, закрывавшая дверь, приподнялась, вошел   служитель ратуши и произнес одно лишь слово, в ту минуту, видимо, стоившее   тысячи других слов:      

– Монсеньер!      

В голосе   этого человека, в той радости, которую он невольно проявил при выполнении своих   скромных обязанностей, чувствовался весь восторг народа и все его доверие к   тому, кого почтительно и безлично именовали «монсеньер»!      

Не   успело отзвучать это слово, произнесенное дрожавшим от волнения голосом, как в   зал вошел мужчина высокого роста, величественного вида, с головы до ног   закутанный в плащ, который он носил с неподражаемым изяществом.      

Он   учтиво поклонился всем присутствующим, но его гордый, проницательный взор   мгновенно распознал среди военных принца. Минуя всех, неизвестный тотчас   подошел к нему и протянул ему руку, которую принц пожал горячо и с оттенком   почтения. Здороваясь, они назвали друг друга «монсеньер».      

После   этого краткого обмена приветствиями неизвестный снял плащ. На нем была кожаная   куртка, суконные штаны и высокие сапоги. Вооружен он был длинной шпагой,   казавшейся не частью его снаряжения, а частью его самого – так легко и   свободно она держалась у него на боку; за поясом, рядом с туго набитой сумкой,   виднелся небольшой кинжал.      

Когда он   сбросил плащ, оказалось, что его сапоги до самого верха в пыли и грязи. Каждый   его шаг по каменным плитам пола сопровождался мрачным звоном шпор, обагренных   кровью его коня.      

Он сел   за стол совета и спросил:      

– Ну   что, монсеньер? Как обстоят наши дела?      

– Монсеньер, –   ответил Молчаливый, – вы, вероятно, видели, когда ехали сюда, что улицы   забаррикадированы.      

– Да,   видел.      

– А   в домах прорезаны бойницы, – прибавил один из военных.      

– Их   я не мог видеть; но это разумная предосторожность.      

– И   поперек улиц протянуты двойные цепи, – вставил другой.      

– Превосходно, –   беспечным тоном ответил неизвестный.      

– Монсеньер   не одобряет этих приготовлений к обороне? – спросил голос, в котором   слышались и беспокойство и разочарование.      

– Одобряю, –   ответил неизвестный, – хотя не думаю, чтобы при тех условиях, в которых мы   находимся, они были очень полезны: они утомляют солдат и тревожат горожан, У   вас, я полагаю, есть план и нападения и обороны?      

– Мы   ждали вас, монсеньер, чтобы сообщить вам его, – ответил бургомистр.      

– Говорите,   господа, говорите.      

– Монсеньер   прибыл с некоторым опозданием, – прибавил принц Оранский, – и,   дожидаясь его, я вынужден был действовать.      

– И   хорошо сделали, монсеньер; к тому же всем известно, что действуете вы   превосходно. Поверьте мне – я в дороге тоже не терял времени даром.      

Затем он   повернулся лицом к горожанам.      

– Наши   лазутчики донесли нам, – сказал бургомистр, – что во французском   лагере готовятся действовать; французы решили пойти на приступ; но нам   неизвестно, с какой стороны последует атака, и поэтому мы велели расположить   пушки в равных промежутках на всем протяжении укреплений.      

– Это   разумно, – с легкой усмешкой сказал неизвестный, украдкой взглянув на   Молчаливого, не проронившего ни слова; многоопытный полководец предоставил   горожанам рассуждать о войне.      

– Так   же мы распорядились и насчет отрядов городского ополчения, – продолжал   бургомистр, – они размещены двойными постами на всем протяжении крепостных   стен, и им дан приказ тотчас ринуться туда, где произойдет нападение.      

Неизвестный   ничего не ответил; по-видимому, он ждал, что скажет принц Оранский.      

– Однако, –   продолжал бургомистр, – большинство членов совета полагает, что французы   задумали не настоящее нападение, а обманное.      

– С   какой целью? – спросил неизвестный.      

– С   целью запугать нас и побудить к мирному соглашению, по которому город будет   отдан французам.      

Неизвестный   снова взглянул на принца Оранского; казалось, все, что происходило вокруг, не   имело к принцу никакого отношения – с такой, граничившей с презрением,   беспечностью он слушал все эти речи.      

– Говорят,   однако, – сказал чей-то тревожный голос, – что сегодня вечером в   лагере замечены были приготовления к штурму.      

– Это   необоснованные догадки, – возразил бургомистр. – Я сам наблюдал   лагерь в отличную подзорную трубу, выписанную из Страсбурга; пушки стоят, словно   пригвожденные к земле; люди спокойно укладывались спать, герцог Анжуйский в   своем шатре угощал приближенных обедом.      

Неизвестный   снова взглянул на принца Оранского. На этот раз ему показалось, что губы   Молчаливого искривила усмешка, сопровождавшаяся едва приметным презрительным   подергиванием плеч.      

– Эх,   господа, – сказал неизвестный, – вы жестоко ошибаетесь; не к   обманному нападению готовятся сейчас французы – нет; вам придется   выдержать самый настоящий штурм.      

– Это   правда?      

– Ваши   планы, какими бы бесспорными они вам ни представлялись, не закончены.      

– Однако,   монсеньер, – в один голос воскликнули горожане, обиженные тем, что,   по-видимому, неизвестный сомневался в их стратегических познаниях.      

– Не   закончены в том смысле, – продолжал неизвестный, – что вы ждете   внезапного мощного нападения и приняли все предосторожности на этот случай…      

– Разумеется!      

– Так   вот, – позвольте дать вам совет, господа: это нападение…      

– Договаривайте,   договаривайте, монсеньер!      

– Это   нападение вы предупредите – вы нападете сами!      

– Отлично! –   воскликнул принц Оранский. – Вот это дело!      

– Сейчас,   в эту минуту, – продолжал неизвестный, тотчас поняв, что принц окажет ему   поддержку, – корабли господина де Жуаеза снимаются с якоря.      

– Откуда   вы это знаете, монсеньер? – разом воскликнули бургомистр и все члены   городского совета.      

– Знаю, –   ответил неизвестный.      

По залу   пронесся шепот сомнения; едва внятный, он, однако, коснулся слуха искусного полководца,   только что появившегося на этой сцене, с тем чтобы, по всей вероятности,   сыграть здесь главную роль.      

– Вы   в этом сомневаетесь? – спросил он с невозмутимым спокойствием, тоном   человека, привыкшего бороться со всеми опасениями, всеми вздорными притязаниями,   со всеми предрассудками купцов и ремесленников.      

– Мы   не сомневаемся, коль скоро это говорите вы, монсеньер. Но да будет нам   дозволено сказать вашему высочеству…      

– Говорите.      

– Что,   если б это было так…      

– Нас   известил бы об этом…      

– Кто?      

– Наш   морской лазутчик.      

       

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

       

Глава 1.      

МОНСЕНЬЕР.      

(Продолжение)      

       

В эту   минуту какой-то человек, подталкиваемый служителем, тяжелой поступью вошел в   зал и с почтительным видом направился не то к бургомистру, не то к принцу   Оранскому.      

– Ага! –   воскликнул бургомистр. – Это ты, мой друг?      

– Я   самый, господин бургомистр, – ответил вновь пришедший.      

– Монсеньер, –   сказал бургомистр, – вот человек, которого мы посылали в разведку.      

Услыхав   обращение «монсеньер», относившееся не к принцу Оранскому, разведчик сделал   жест, выражавший изумление и радость, и быстро приблизился, чтобы лучше   разглядеть того, кого так титуловали.      

Вновь   пришедший принадлежал к числу тех фламандских моряков, которых очень легко   узнать по их столь характерной наружности – квадратной голове, голубым   глазам, короткой шее и широким плечам; моряк вертел в корявых пальцах мокрую   шерстяную шапку, а когда он подошел к начальству вплотную, то обнаружилось, что   он оставил на каменных плитах широкий влажный след; его грубая одежда промокла   насквозь, с нее стекала вода.      

– Ого-го!   Храбрец вернулся вплавь, – сказал незнакомец, останавливая на моряке тот   властный взгляд, которому немедленно покоряются и воин и слуга, ибо в нем   одновременно чувствуется и суровость и ласка.      

– Да,   монсеньер, да, – поспешно подтвердил моряк, – а Шельда широка да и   быстра, монсеньер.      

– Говори,   Гоэс, говори, – продолжал неизвестный, хорошо знавший, какую милость он   оказывал простому матросу, называя его по имени.      

Он   правильно рассчитал: с этой минуты, по-видимому, он один стал существовать для   Гоэса и к нему одному Гоэс обращался в дальнейшем, хотя был послан другим лицом   и, следовательно, более всего этому лицу должен был дать отчет в своей миссии.      

– Монсеньер, –   начал матрос, – я взял самую маленькую свою лодчонку; назвав пароль, я миновал   заграждение, образованное на Шельде нашими судами, и добрался до этих проклятых   французов – ах! простите, монсеньор!      

Гоэс   осекся.      

– Продолжай,   продолжай, – с улыбкой сказал неизвестный, – я француз только   наполовину – стало быть, и проклятие меня поразит только наполовину.      

– Так   вот, монсеньер, раз уж вы соблаговолили меня простить…      

Неизвестный   милостиво кивнул ему. Гоэс продолжал:      

– Так   вот, я греб в темноте, обернув весла тряпками, и вдруг услыхал оклик: «Эй, вы   там, в лодке, чего вам нужно?»      

Я решил,   что этот возглас относится ко мне, и уже хотел было наугад что-нибудь ответить,   но тут позади меня крикнули: «Адмиральская шлюпка!»      

Неизвестный   посмотрел на командиров и повел головой, как бы спрашивая: «Что я вам говорил?»      

– В   ту же минуту, – продолжал моряк, – я как раз хотел переменить   курс, – я ощутил сильнейший толчок; моя лодка стала тонуть; вода   захлестнула меня с головой; я погрузился в бездонную пропасть; но водовороты   Шельды признали во мне старого знакомого – и я снова увидел небо. Тут я   догадался, что адмиральская шлюпка, на которой господин де Жуаез возвращался на   свою галеру, прошла над моей лодкой. Одному богу ведомо, каким чудом я не был   ни раздавлен, ни потоплен.      

– Спасибо,   смелый мой Гоэс, спасибо, – сказал принц Оранский, счастливый, что его   предположения подтвердились, – ступай – и молчи обо всем!      

Он   вложил в руку Гоэса туго набитый кошелек. Но моряк, по-видимому, дожидался,   чтобы и неизвестный отпустил его.      

Неизвестный   сделал ему знак, выражавший благоволение, и Гоэс удалился, по-видимому, гораздо   более обрадованный милостивым знаком неизвестного, нежели щедростью принца   Оранского.      

– Ну,   как, – спросил неизвестный бургомистра, – что вы скажете об этом   донесении? Неужели вы еще сомневаетесь в том, что французы снимутся с якоря,   неужели вы думаете, что господин де Жуаез вернулся из лагеря на свою галеру   только для того, чтобы мирно провести там ночь?      

– Стало   быть, вы обладаете даром предвидения, монсеньер? – воскликнули горожане.      

– Не   более, чем монсеньер принц Оранский, который, я в этом уверен, во всем согласен   со мной. Но как и его высочество, я хорошо осведомлен, а главное – знаю   тех, кто на той стороне.      

Он рукой   указал на польдеры.      

– Поэтому, –   продолжал он, – я очень удивлюсь, если они сегодня вечером не пойдут на   приступ. Итак, господа, вы должны быть в полной боевой готовности, ибо, если вы   дадите им выгадать время, они вас атакуют весьма энергично!      

– Эти   господа могут по всей справедливости засвидетельствовать, что перед самым вашим   прибытием я говорил им совершенно то же, что вы сейчас, монсеньер.      

– Какие   у вас, монсеньер, предположения насчет плана действий французов? – спросил   бургомистр.      

– Вот   что я считаю наиболее вероятным: пехота целиком состоит из католиков и поэтому   будет драться отдельно, иначе говоря, произведет атаку с одной какой-нибудь   стороны; конница состоит из кальвинистов, следовательно, тоже будет драться   отдельно – стало быть, опасность грозит с двух сторон. Флот подчинен   господину де Жуаезу, он совсем недавно прибыл из Парижа; при дворе знают, с   какой целью адмирал отправился сюда, он захочет получить свою долю воинской   славы. В итоге – враг предпримет атаку с трех сторон.      

– Так   образуем три корпуса, – предложил бургомистр.      

– Образуйте   один-единственный корпус, господа, из лучших воинов, какие только у вас есть, а   тех, на кого вы не можете положиться в открытом поле, назначьте охранять   городские укрепления. Затем с этим корпусом сделайте энергичную вылазку в тот   момент, когда французы меньше всего будут этого ждать. Им кажется, что   атаковать будут они; нужно их предварить и самим на них обрушиться. Если вы   будете ждать, пока они пойдут на приступ, – вы пропали, потому что в этом   деле французы не имеют себе равных, так же как вы, господа, не имеете себе   равных, когда в открытом поле защищаете подступы к вашим городам.      

Фламандцы   просияли.      

– Что   я вам говорил, господа? – воскликнул Молчаливый.      

– Для   меня великая честь, – сказал неизвестный, – что, сам того не зная, я   оказался одного мнения с первым полководцем нашего века.      

Они   учтиво поклонились друг другу.      

– Итак, –   продолжал неизвестный, – это решенное дело; вы делаете сокрушительную   вылазку, яростно атакуете вражескую пехоту и вражескую конницу. Надеюсь, ваши   командиры сумеют так руководить этой вылазкой, что вы отбросите осаждающих.      

– Но   их корабли – их корабли, – сказал бургомистр, – они прорвутся   через наши заграждения, сейчас дует норд-вест, и через два часа они будут в   городе.      

– Да   ведь у вас самих в Сент-Мари, на расстоянии одного лье отсюда, шесть старых   судов и тридцать лодок. Это – ваша морская баррикада, это – цепь,   заграждающая Шельду.      

– Да,   да, монсеньер, совершенно верно. Откуда вы знаете все эти подробности?      

Неизвестный   улыбнулся.      

– Как   видите, знаю, – ответил он. – Там-то и решится исход битвы.      

– В   таком случае, – продолжал бургомистр, – нужно послать нашим храбрым   морякам подкрепления.      

– Напротив,   вы можете еще и свободно располагать теми четырьмя сотнями людей, которые там   находились; достаточно будет двадцати человек – сообразительных, смелых и   преданных.      

Антверпенцы   вытаращили глаза.      

– Согласны   ли вы, – спросил неизвестный, – ценою потери ваших шести старых   кораблей и тридцати ветхих лодок разгромить весь французский флот?      

– Гм, –   протянули антверпенцы, переглядываясь между собой, – не так уж стары наши   корабли, не так уж ветхи наши лодки.      

– Ну   что ж, – воскликнул неизвестный, – оцените их, и вам оплатят их   стоимость.      

– Вот, –   шепотом сказал неизвестному Молчаливый, – вот те люди, с которыми мне изо   дня в день приходится бороться. О! Если бы мне противодействовали только   события, я бы давно уже одолел их!      

– Так   вот, господа, – продолжал неизвестный, положив руку на туго набитую сумку,   о которой уже была речь, – оцените их, но оцените быстро! Все вы получите   от меня векселя, каждый – на свое имя; надеюсь, вы сочтете их достаточно   надежными.      

– Монсеньер, –   ответил бургомистр, минуту-другую посовещавшись с десятниками и сотниками   городского ополчения. – Мы купцы, а не знатные господа, поэтому нужно   прощать нам некоторую нерешительность; поймите – ведь наши души обитают не   в наших телах, а в наших конторах. Однако в известных обстоятельствах мы ради   общего блага способны на жертвы. Итак, распоряжайтесь нашими заграждениями так,   как вы это находите нужным.      

– Клянусь,   монсеньер, – вставил Молчаливый, – вы за десять минут получили от них   то, чего я добивался бы полгода.      

– Итак,   господа, я распоряжаюсь вашими заграждениями, и вот что я сделаю: французы, с   адмиральской галерой во главе, попытаются прорвать их. Я удвою цепи   заграждения – цепи, протянутые поперек реки, но между ними и берегом будет   оставлено пространство, достаточное, чтобы неприятельский флот проскользнул там   и оказался посреди ваших лодок и ваших кораблей. Тогда с этих лодок и кораблей   двадцать смельчаков, которых я там оставил, зацепят французские суда   абордажными крюками, а зацепив их, подожгут ваши заграждения, предварительно   наполненные горючими веществами, и быстро уплывут в лодке.      

– Вы   слышите, – воскликнул Молчаливый, – французский флот сгорит весь, без   остатка!      

– Да,   весь, – подтвердил неизвестный, – тогда французы уже не смогут   отступить ни морем, ни польдерами, потому что вы откроете шлюзы Мехельна,   Берхема, Льера, Дюффаля и Антверпена. Сначала отброшенные вами, затем –   преследуемые водами прорванных вами плотин, со всех сторон окруженные этими,   внезапно нахлынувшими, все выше вздымающимися волнами, этим морем, где только   прилив и нет отлива, французы, все до единого, будут потоплены, истреблены,   уничтожены.      

Командиры   разразились восторженными кликами.      

– Но   есть препятствие, – сказал принц Оранский.      

– Какое   же, монсеньер? – спросил неизвестный.      

– То,   что потребовался бы целый день, чтобы разослать по всем этим городам   соответствующие приказания, а в нашем распоряжении – всего один час.      

– Часа   достаточно, – заявил тот, кого называли монсеньером.      

– Но   кто предупредит флотилию?      

– Она   предупреждена.      

– Кем?      

– Мною.   Если бы эти господа отказались предоставить ее мне, я бы ее купил у них.      

– Но   Мехельн, Льер, Дюффаль?      

– Я   проездом побывал в Мехельне и Льере и послал надежного человека в Дюффаль. В   одиннадцать часов французы будут разбиты, в полночь – флот будет сожжен, в   час ночи – отступление французов будет в самом разгаре, в два часа –   Мехельн прорвет свои плотины, Льер откроет свои шлюзы, в Дюффале сделают так,   что каналы выступят из берегов. Тогда вся равнина превратится в бушующий океан,   который, правда, поглотит дома, поля, леса, селенья, но в то же время,   повторяю, поглотит французов, да так основательно, что ни один из них не   вернется во Францию.      

Эти   слова были встречены молчанием, выражавшим восторг, граничивший с ужасом; затем   фламандцы принялись шумно рукоплескать.      

Принц   Оранский подошел к неизвестному, протянул ему руку и сказал:      

– Итак,   монсеньер, с нашей стороны все готово?      

– Все, –   ответил неизвестный, – но я думаю, что и у французов все готово. Смотрите!      

Он   указал пальцем на военного, только что приподнявшего ковровую завесу.      

– Монсеньеры   и господа, – доложил офицер, – нам дали знать, что французы выступили   из лагеря и приближаются к городу.      

– К   оружию! – воскликнул бургомистр.      

– К   оружию! – повторили все присутствующие.      

Неизвестный   остановил их.      

– Одну   минуту, господа, – сказал он своим густым, повелительным голосом, – я   должен дать вам еще одно указание – последнее и самое важное…      

– Говорите!   Говорите! – в один голос воскликнули все.      

– Французы   будут застигнуты врасплох, следовательно произойдет не битва, даже не   отступление, а бегство. Чтобы успешно их преследовать, нужно быть налегке.   Скиньте ваши латы! Черт возьми! Из-за этих лат, которые сковывают ваши   движения, вы проиграли все те битвы, которые должны были выиграть. Скиньте   латы, господа, скиньте немедленно!      

И   неизвестный указал на свою широкую грудь, покрытую только кожаной курткой.      

– Мы   вместе будем в бою, господа командиры, – продолжал неизвестный, – а   пока – ступайте на площадь перед ратушей: там вы найдете всех ваших людей   в боевом порядке. Мы придем туда вслед за вами.      

– Благодарю   вас, монсеньер, – сказал принц Оранский неизвестному, – вы разом   спасли и Бельгию и Голландию.      

– Я   тронут вашими словами, принц, – ответил неизвестный.      

– Согласится   ли ваше высочество обнажить шпагу против французов? – спросил принц.      

– Я   устроюсь так, чтобы сражаться против гугенотов, – ответил неизвестный,   кланяясь с улыбкой, которой мог бы позавидовать его мрачный соратник и которую   понял один бог.      

 Глава 2.      

ФРАНЦУЗЫ И ФЛАМАНДЦЫ      

       

В ту   минуту, когда городской совет в полном составе выходил из ратуши, а командиры   спешили к своим частям, чтобы выполнить приказания неизвестного полководца,   словно ниспосланного фламандцам самим провидением, со всех сторон раздался   грозный гул, казалось, заполонивший весь город и завершившийся неистовым ревом.      

В то же   время загрохотала артиллерия.      

Орудийный   огонь явился неожиданностью для французов, предпринявших свой ночной поход в   полной уверенности, что они застанут уснувший город врасплох. Но, встреченные   пушечными залпами, они не замедлили шаг, а ускорили его. Если теперь уже не   представлялось возможным взять город с налета, взобравшись по приставным   лестницам на крепостные стены, то можно было, как это сделал король Наваррский   под Кагором, заполнить рвы фашинами и посредством петард взорвать городские   ворота.      

Пушки   антверпенских укреплений палили непрерывно, но в темноте действие их было   ничтожно; ответив на крики своих противников криком столь же оглушительным,   французы продолжали свой путь молча, с той пылкой отвагой, которую они всегда   проявляли в наступлении.      

Но вдруг   распахнулись все ворота и калитки, и со всех сторон выбежали вооруженные люди;   в противоположность французам, ими движет не стремительная горячность, а   какая-то мрачная одержимость, не препятствующая движениям воина, но придающая   им твердость, благодаря которой он уподобляется движущейся стене.      

Это   фламандцы двинулись на врага сомкнутыми батальонами, тесно сплоченными   отрядами, поверх которых продолжала греметь артиллерия более шумная, нежели   грозная.      

Тотчас   завязывается бой: дерутся с остервенением, сабля лязгает о нож, пика   скрещивается с лезвием кинжала; огоньки, вспыхивающие при каждом выстреле из   пистолета или аркебуза, освещают лица, обагренные кровью.      

И при   всем том – ни крика, ни ропота, ни стона: в бою фламандец исполнен ярости,   француз – досады. Фламандец взбешен тем, что он вынужден драться, –   это не его ремесло и не доставляет ему удовольствия. Француз взбешен тем, что   на него напали, когда он сам намерен был напасть.      

В ту   минуту, когда обе стороны с неистовством, которое мы тщетно пытались бы   передать, вступают в рукопашную, со стороны Сент-Мари слышатся один за другим   оглушительные взрывы, и над городом, словно огненный сноп, поднимается огромное   зарево. Там наступает Жуаез: ему поручено произвести диверсию – прорвать   заграждение, обороняющее Шельду, а затем – проникнуть со своим флотом в   самое сердце города.      

Во   всяком случае, французы сильно надеются на это.      

Но дело   обстоит совсем иначе.      

Снявшись   с якоря, при западном ветре, наиболее благоприятном для такого предприятия,   Жуаез на своей адмиральской галере, шедшей во главе французского флота, плыл по   ветру, гнавшему суда вперед, против течения. Все было подготовлено к битве;   моряки Жуаеза, вооруженные абордажными саблями, стояли на корме, канониры с   зажженными фитилями не отходили от своих орудий; марсовые с ручными бомбами   гнездились на мачтах, и наконец, отборные матросы, снабженные топорами, были   начеку, готовые ринуться на палубы вражеских судов, чтобы, обрубив там цепи и   канаты, таким образом расчистить проход для флота.      

Двигались   бесшумно. Семь кораблей Жуаеза, при отплытии построенные в виде клина, острием   которого являлась адмиральская галера, казались скоплением исполинских   призраков, беззвучно скользивших по воде. Юный адмирал, которому полагалось   находиться на вахтенном мостике, не в силах был спокойно стоять на своем посту.   Облаченный в роскошную броню, он занял на своей галере место старшего   лейтенанта и, склонясь над бугшпритом, пытался пронизать своим острым взором   окутывавший реку туман и ночную мглу.      

Вскоре в   этом двойном мраке смутно обрисовалось заграждение, черневшее поперек Шельды,   оно казалось покинутым, пустынным; но в этой стране, полной засад, такое   безлюдье, такая пустынность вызывали безотчетный страх.      

Однако –   плыли все дальше; заграждение было уже неподалеку, в каких-нибудь десяти   кабельтовых, расстояние уменьшалось с каждой секундой, и еще ни разу до слуха   французов не донесся оклик: «Кто идет?»      

Матросы   усматривали в этом молчании лишь небрежность, радовавшую их; юный адмирал,   более дальновидный, чуял в нем какую-то пугавшую его хитрость.      

Наконец   нос адмиральской галеры врезался в снасти двух судов, составлявших центр   заграждения, и, нажимая на них, заставил податься всю эту гибкую, подвижную плотину,   отдельные части которой, скрепленные между собой цепями, уступили нажиму, но не   разъединились. И вдруг в ту минуту, когда морякам с топорами был дан приказ   ринуться на вражеские суда, чтобы разнять заграждение, множество абордажных   крюков, закинутых невидимыми руками, вцепились в снасти французских кораблей.      

Фламандцы   предвосхитили маневр, задуманный французами.      

Жуаез   вообразил, что враги вызывают его на решительный бой. Он принял вызов.   Абордажные крюки, брошенные с его стороны, железными узами соединили вражеские   суда с французскими. Затем, выхватив из рук какого-то матроса топор, он, крича:   «На абордаж! На абордаж!» – первым вскочил на тот из неприятельских   кораблей, который теснее других был сцеплен с его собственным.      

Вся   команда, офицеры и матросы, ринулась за ним, издавая тот же клич; но ничей   голос не прозвучал в ответ, никакая сила не воспротивилась их вторжению. Только   все они увидели, как три лодки, полные людей, неслышно скользили по реке,   словно три запоздалые ночные птицы.      

Лодки   быстро удалялись, сильными взмахами весел рассекая воду; птицы улетают,   сильными взмахами крыльев рассекая воздух.      

Французы   в некотором недоумении стояли на кораблях, захваченных ими без боя. Так было по   всей линии.      

Вдруг   Жуаез услыхал у себя под ногами смутный гул, и в воздухе запахло серой.      

Страшная   мысль молнией прорезала его сознание; он подбежал к люку и поднял крышку:   внутренняя часть судна пылала.      

В ту же   минуту по всей линии пронесся крик: «Назад – на корабли! На корабли!»      

Все   вернулись на свои суда проворнее, чем сошли с них; Жуаез, вскочивший на   вражеский корабль первым, вернулся оттуда последним.      

Едва он   успел ступить на борт своей галеры, как огонь забушевал на палубе корабля,   оставленного им минуту назад.      

Словно   извергаемое множеством вулканов, вырывалось отовсюду пламя; каждая лодка,   каждая шлюпка, каждое судно были кратерами; французские корабли, более крупные,   высились будто над огненной пучиной.      

Тотчас   был дан приказ обрубить канаты, разбить цепи, оторвать абордажные крюки;   матросы взбирались по снастям со всей быстротой людей, убежденных, что в   быстроте – спасение их жизни.      

Но   работа была огромная и превышала их силы; возможно, они еще успели бы   освободиться от абордажных крюков, заброшенных антверпенцами на французские   корабли, но ведь были еще и крюки, прицепленные французским флотом к   неприятельским судам.      

Вдруг   разом загремели двадцать взрывов; французские суда задрожали до самого   основания, недра их затрещали.      

То   гремели пушки, защищавшие подвижную плотину; заряженные неприятелем до отказа и   затем покинутые, они разрывались сами собой, по мере того как их охватывал   огонь, и разрушали все, чего досягали, – разрушали слепо, но верно.      

Подобно   исполинским змеям, языки пламени вздымались вдоль мачт, обвивались вокруг рей,   своими багровыми остриями лизали медные борта французских кораблей.      

Жуаез,   невозмутимо стоявший в роскошной своей броне с золотыми насечками посреди моря   огня и властным голосом отдававший приказания, напоминал одну из тех сказочных   саламандр, с чешуи которых при каждом их движении сыплются мириады сверкающих   искр.      

Но   вскоре взрывы стали еще более мощными, еще более разрушительными; уже не пушки   гремели, разлетаясь на тысячи кусков; то загорелись крюйт-камеры, то взрывались   сами суда.      

Пока   Жуаез надеялся разорвать смертоносные узы, соединявшие его с неприятелем, он   боролся изо всех сил; но теперь всякая надежда на успех исчезла; огонь   перекинулся на французские суда, и всякий раз, когда взрывался неприятельский   корабль, на палубу его галеры изливался огненный дождь, подобный последнему ослепительному   снопу гигантского фейерверка.      

Но то   был греческий огонь, беспощадный огонь, питаемый всем тем, что гасит другие   огни, и пожирающий свою жертву даже в водной пучине.      

Взрываясь,   антверпенские суда прорвали заграждение, но французские суда уже не могли   продолжать свой путь; сами охваченные пламенем, они носились по воле волн,   влача за собой жалкие обломки губительного брандера, обхватившего их своими   огненными щупальцами.      

Жуаез   понял, что дольше бороться немыслимо; он дал приказ спустить все лодки и плыть   к левому берегу.      

Приказ   был передан на все остальные корабли при помощи рупоров; те, кто его не   услыхал, инстинктивно прониклись той же мыслью.      

Пока   весь экипаж до последнего матроса не разместился в лодках, Жуаез оставался на   палубе своей галеры.      

Его   хладнокровие, по-видимому, вернуло всем присутствие духа; каждый из его моряков   крепко держал в руках либо топор, либо абордажную саблю.      

Жуаез   еще не успел достичь берега, как адмиральская галера взорвалась, осветив с   одной стороны очертания города, с другой – водный простор, могучую реку,   которая, все расширяясь, сливалась наконец с морем.      

Тем   временем крепостная артиллерия умолкла – не потому, что битва стала менее   жаркой, а потому, что фламандцы и французы теперь дрались грудь с грудью и уже   невозможно было, метя в одних, не попадать в других.      

Кальвинистская   конница атаковала в свой черед – и делала чудеса; шпагами своих всадников   она разверзает ряды фламандцев, топчет их копытами своих лошадей; но раненые   враги своими тесаками вспарывают лошадям брюхо.      

Несмотря   на эту блистательную кавалерийскую атаку, во французских войсках происходит   некоторое замешательство; они только держатся, а не продолжают наступать, меж   тем как из всех ворот города непрестанно выходят свежие батальоны, немедленно   атакующие армию герцога Анжуйского.      

Вдруг   почти у самых стен города начинается сильное движение. На фланге антверпенской   пехоты раздаются крики: «Анжу! Анжу! Франция! Франция!» – и ужасающий   натиск заставляет дрогнуть эту массу людей, так тесно прижатых друг к другу   напором задних рядов, что передние выказывают храбрость, потому что действовать   иначе они не могут.      

Этот   перелом произведен адмиралом Жуаезом; это кричат его матросы: полторы тысячи   человек, вооруженных топорами и тесаками, под предводительством Жуаеза,   которому подали коня, оставшегося без всадника, внезапно обрушились на   фламандцев; они должны отомстить за свой пожираемый пламенем флот и за две   сотни своих товарищей, сгоревших или утонувших.      

Они не   выбирали места нападения; они бросились на первый же отряд, по языку и одежде   признанный ими за врага.      

Жуаез,   как никто, владел своей длинной боевой шпагой; он с молниеносной быстротой   действовал кистью, сжимавшей эту шпагу, и каждым рубящим ударом раскраивал   кому-нибудь голову, каждым колющим, – пронизывал человека насквозь.      

Отряд   фламандцев, на который обрушился Жуаез, был истреблен, словно горсть хлебных   зернышек стаей муравьев.      

Опьяненные   первым успехом, моряки продолжали действовать.      

В то   время как они продвигались вперед, кальвинистская конница, теснимая этими   потоками людей, понемногу подавалась назад; но пехота графа де Сент-Эньяна   продолжала драться с фламандцами.      

Герцогу   Анжуйскому пожар флота предстал в виде дальнего зарева. Слыша пушечные выстрелы   и грохот взрывавшихся кораблей, он полагал, что в той стороне, откуда они   доносились, идет жестокий бой, который, естественно, кончится победой Жуаеза;   разве можно было предположить, что несколько фламандских кораблей вступят в бой   с французским флотом!      

Поэтому   он с минуты на минуту ждал донесения о произведенной Жуаезом диверсии, как   вдруг ему сообщили, что французский флот уничтожен, а Жуаез со своими моряками   врезался в самую гущу фламандского войска.      

Тогда   герцог сильно встревожился. Флот обеспечивал отступление, а следовательно, и   безопасность армии.      

Герцог   послал кальвинистской коннице приказ снова предпринять атаку; измученные   всадники и кони снова сплотились, чтобы еще раз помчаться на антверпенцев.      

В сумятице   схватки слышен был голос Жуаеза, кричавшего:      

– Держитесь,   господин де Сент-Эньян! Франция! Франция!      

Словно   косарь, готовящийся снять жатву с колосистой нивы, он вращал свою шпагу в   воздухе и с размаху опускал ее, кося перед собой людей; тщедушный королевский   любимчик, изнеженный сибарит, облекшись в броню, видимо, обрел мифическую силу   Геркулеса Немейского.      

Слыша   этот голос, покрывавший гул битвы, видя эту шпагу, сверкавшую во мраке, пехота   опять исполнялась мужества, по примеру конницы напрягала все силы – и   возобновляла бой.      

Тогда из   города, верхом на породистом вороном коне, выехал тот, кого называли монсеньер.      

Он был в   черных доспехах, иначе говоря, шлем, латы, нарукавники и набедренники –   все было из стали, покрытой чернью; за ним на прекрасных конях следовали   пятьсот всадников, которых принц Оранский отдал в его распоряжение.      

В то же   время из противоположных ворот выступил и сам Вильгельм Молчаливый во главе   отборной пехоты, еще не бывшей в деле.      

Всадник   в черных доспехах поспешил туда, где подмога была всего нужнее, – в то   место, где сражался Жуаез и его моряки.      

Фламандцы   узнали всадника и расступались перед ним, радостно крича:      

– Монсеньер!   Монсеньер!      

До той   поры Жуаез и его моряки чувствовали, что враг слабеет; но раздались эти клики,   и они увидели перед собой новый мощный отряд, появившийся вдруг, словно по   волшебству.      

Жуаез   направил своего коня прямо на черного всадника – и они, полные мрачного   гнева, вступили в поединок.      

Искры   посыпались во все стороны, как только их шпаги скрестились.      

Полагаясь   на отменную закалку своих лат и на свое искусство опытнейшего фехтовальщика,   Жуаез стал наносить неизвестному мощные удары, которые тот ловко отражал. В то   же время один из ударов противника пришелся ему прямо в грудь; но шпага   отскочила от брони и только в кровь оцарапала ему плечо.      

– А! –   воскликнул юный адмирал, ощутив прикосновение острия. – Он – француз,   и, мало того, – у него был тот же учитель фехтования, что у меня!      

Услышав   эти слова, неизвестный отвернулся и хотел было ускакать.      

– Если   ты француз, – крикнул ему адмирал, – ты предатель, ведь ты сражаешься   против своего короля, своей родины, своего знамени!      

В ответ   неизвестный воротился и с еще большим ожесточением напал на Жуаеза.      

Но на   этот раз Жуаез был предупрежден и знал, с какой искусной шпагой имеет дело. Он   подряд отразил три или четыре удара, нацеленные с величайшей ловкостью, но и с   неописуемыми яростью, силою и злобой.      

Тогда   неизвестный, в свою очередь, подался назад.      

– Гляди, –   крикнул ему юный адмирал, – вот как поступают, когда сражаются за родину;   чистого сердца и честной руки достаточно, чтобы защитить голову без шлема, чело   без забрала.      

И,   отстегнув ремни своего шлема, он далеко отбросил его от себя, обнажив   благородную, красивую голову; глаза его сверкали силой, гордостью и юношеским   задором.      

Вместо   того чтобы ответить словами или последовать столь доблестному примеру, всадник   в черных доспехах глухо зарычал и занес шпагу над обнаженной головой   противника.      

– А! –   воскликнул Жуаез, отражая удар. – Верно я сказал, что ты предатель, так   умри же смертью предателя!      

И, тесня   неизвестного, он нанес ему острием шпаги два или три удара, один из которых   попал в отверстие спущенного забрала.      

– Я   убью тебя, – приговаривал молодой человек, – я сорву с тебя шлем,   который так хорошо тебя укрывает и защищает, и повешу тебя на первом попавшемся   дереве.      

Неизвестный   хотел было, в свою очередь, сделать выпад, но к нему подскакал верховой и   шепнул ему на ухо:      

– Монсеньер,   прекратите эту стычку, ваше присутствие будет весьма полезно вон там.      

Неизвестный   взглянул туда, куда ему рукой указывал гонец, и увидел, что ряды фламандцев   заколебались под натиском кальвинистской конницы.      

– Верно, –   сказал он зловещим голосом, – вот те, кого я искал.      

В эту   минуту на отряд Жуаеза обрушилась волна всадников, и моряки, устав непрестанно   разить своим тяжеловесным, годным лишь для великанов оружием, сделали первый   шаг назад. Черный всадник воспользовался этим движением, чтобы исчезнуть в   сумятице и во мраке.      

Спустя   четверть часа французы подались по всей линии и уже только старались отступить,   не обращаясь в бегство.      

Господин   де Сент-Эньян принимал все меры к тому, чтобы его люди отходили по возможности   в порядке.      

Но из   города выступил последний, совершенно свежий отряд – пятьсот человек   конницы, две тысячи пехоты – и атаковал истощенную, уже отступавшую армию.   Этот отряд состоял из старых ратников принца Оранского, подряд боровшихся с   герцогом Альбой, с доном Хуаном, с Рекесенсом и с Александром Фарнезе.      

Французам   немедленно пришлось принять важное решение: оставив поле битвы, отступать   сушей, поскольку флот, на который рассчитывали в случае поражения, был   уничтожен.      

Несмотря   на хладнокровие вождей, на храбрость большинства, среди французов началось   неописуемое расстройство.      

Вот   тогда неизвестный, во главе этого конного отряда, почти еще не потратившего сил   в бою, налетел на бегущих и снова встретил в арьергарде Жуаеза с его моряками,   из которых две трети уже полегло на поле брани.      

Юному   адмиралу совсем недавно подвели третью лошадь – две уже были убиты под   ним. Его шпага сломалась, из рук раненого матроса он выхватил тяжелый   абордажный топор, который вращал в воздухе так же легко и быстро, как пращник   свою пращу.      

Время от   времени он оборачивался лицом к неприятелю, словно дикий кабан, который никак   не может решиться бежать от охотника и напоследок отчаянно кидается на него. Со   своей стороны, фламандцы, скинувшие латы по настоянию того, кого они называли   монсеньер, стали весьма подвижны и гнались за армией анжуйца по пятам, не давая   ей и мгновенной передышки.      

При виде   этого чудовищного разгрома в сердце неизвестного шевельнулось подобие раскаяния   или, уж во всяком случае, сомнения.      

– Довольно,   господа, довольно, – сказал он по-французски своим людям, – сегодня   вечером их отогнали от Антверпена, а через неделю прогонят из Фландрии; не   будем просить большего у бога войны!      

– А!   Он француз! Француз! – воскликнул адмирал. – Я угадал, кто ты,   предатель! А! Будь проклят, и да сразит тебя смерть, уготованная предателям!      

Это   гневное обращение, по-видимому, смутило того, кто не дрогнул перед тысячами   шпаг, поднятых против него; он повернул коня – и победитель бежал едва ли   не с той же быстротой, как побежденные.      

Но это   бегство одного-единственного врага ничего не изменило в положении дел; страх   заразителен, он успел охватить всю армию, и под воздействием этой безрассудной   паники солдаты бежали уже со всех ног.      

Несмотря   на усталость, лошади трусили рысью – казалось, они тоже поддались страху;   люди разбегались во все стороны, чтобы найти убежище; за несколько часов армии,   как таковой, не стало.      

Это   происходило в то время, когда по приказу монсеньера открывались плотины,   спускались шлюзы от Льера до Термонда, от Гасдонка до Мехельна, каждая речонка,   вобрав в себя свои притоки, каждый канал, выступив из берегов, затопляли   окрестные равнины потоками бушующей воды.      

Поэтому   в час, когда бежавшие французы, утомив своих преследователей, начали   останавливаться там и сям; когда наконец они увидели, что антверпенцы, а вслед   за ними – воины принца Оранского повернули назад, в сторону города; когда   те, что вышли из ночной резни целы и невредимы, сочли себя спасенными и   вздохнули – одни творя молитву, другие – бормоча проклятие, – в   этот час на них со всей быстротой ветра, со всем неистовством моря ринулся   новый враг, слепой и беспощадный; и, однако, хотя неотвратимая опасность уже   надвигалась со всех сторон, беглецы ничего еще не подозревали.      

Жуаез   велел своим морякам сделать привал; их осталось всего восемьсот, и только у них   в этом ужасающем разгроме сохранилось подобие дисциплины.      

Граф де   Сент-Эньян, задыхавшийся, потерявший голос, вынужденный выражать свою волю   одними угрожающими жестами, пытался сплотить своих разбежавшихся пехотинцев.      

Бегущее   войско возглавлял герцог Анжуйский; верхом на отличном коне, сопровождаемый   слугой, державшим в поводу другого коня, он лихо скакал, видимо, ничем не   озабоченный.      

– Он   негодяй и трус, – говорили одни.      

– Он   храбрец и поражает своим хладнокровием, – говорили другие.      

Отдых,   длившийся с двух до шести часов утра, дал пехотинцам силу продолжать   отступление.      

Но   съестного и в помине не было.      

Лошади,   казалось, были изнурены еще больше, чем люди, их не кормили со вчерашнего дня,   и они едва передвигали ноги.      

Поэтому   они шли в хвосте армии.      

Все   надеялись найти пристанище в Брюсселе; этот город в свое время подчинился   герцогу, там у него было много приверженцев; правда, некоторые не без тревоги   спрашивали себя, доброжелательно ли их встретят; был ведь момент, когда думали,   что на Антверпен можно полагаться так же твердо, как сейчас жаждали положиться   на Брюссель.      

Там, в   Брюсселе, то есть в каких-нибудь восьми лье от того места, где находилось   французское войско, можно будет снабдить его продовольствием, найти выгодное   местоположение для стоянки и возобновить прерванную кампанию в момент, который   сочтут наиболее для этого благоприятным.      

Остатки   воинских частей, направляемые в Брюссель, должны были стать ядром новой армии.   Ведь в то время никто еще не предвидел, что наступит страшная минута, когда   почва уйдет из-под ног несчастных солдат, когда горы пенящейся воды обрушатся   на их головы и захлестнут их, когда тела стольких храбрецов, влекомые мутным   потоком, будут им донесены до моря или застрянут в пути и превратятся в тучное   удобрение для брабантских полей.      

Герцог   Анжуйский велел подать себе завтрак в крестьянской хижине между Гедокеном и   Гекгутом.      

Хижина   была пуста; судя по всему, жители поспешно покинули ее накануне вечером; огонь,   зажженный ими, тлел в очаге.      

Решив по   примеру своего предводителя подкрепиться, солдаты и офицеры начали рыскать по   обоим названным нами поселкам, но вскоре они с удивлением, не чуждым ужаса,   увидели, что все дома пусты и жители, уходя, унесли с собой почти все припасы.      

Господин   де Сент-Эньян, как и все другие, старался промыслить что-нибудь съестное;   беспечность, проявляемая герцогом Анжуйским в то время, когда столько отважных   людей умирало за него, внушала Сент-Эньяну отвращение, и он отдалился от него.   Он был из тех, кто говорил:      

«Негодяй   и трус!»      

Он   самолично осмотрел три дома, не нашел там ни души и постучался в дверь   четвертого, когда ему сообщили, что на два лье в окружности, другими словами,   во всей местности, занятой французскими войсками, все дома обезлюдели.      

Услыхав   эту весть, г-н де Сент-Эньян насупился и сделал свою обычную гримасу.      

– В   путь, господа, в путь! – сказал он затем своим офицерам.      

– Но   ведь, – возразили те, – мы измучены, генерал, мы умираем с голоду.      

– Да,   но вы живы, а если вы останетесь здесь еще час – вы будете мертвы, быть   может, уже и сейчас слишком поздно.      

Господин   де Сент-Эньян не мог сказать ничего определенного, но он чуял, что за этим   безлюдьем кроется какая-то грозная опасность.      

Двинулись   дальше; снова герцог Анжуйский ехал впереди головного отряда; г-н де Сент-Эньян   предводительствовал срединной колонной; Жуаез ведал арьергардом.      

Но   вскоре отстало еще две-три тысячи человек – одни ослабели от ран, других   изнурила усталость: они ложились врастяжку на траву или под сень деревьев,   всеми покинутые, отчаявшиеся, томимые мрачным предчувствием. Позднее отстали те   всадники, чьи лошади уже не могли тащиться дальше или были ранены в пути.      

Вокруг   герцога Анжуйского осталось самое большее три тысячи человек, крепких и   способных сражаться.      

 Глава 3.      

ПУТНИКИ      

       

Меж тем   как совершались эти страшные события, предвещавшие бедствие еще более жестокое,   два путника, верхом на отличных першеронах, в прохладный ночной час выехали из   городских ворот Брюсселя на дорогу в Мехельн.      

Они   ехали рядом, не держа на виду никакого оружия, кроме, впрочем, широкого   фламандского ножа, медная рукоятка которого поблескивала за поясом одного из   них; свернутые плащи были приторочены к седлам.      

Путники   ни на шаг не отставали друг от друга; каждый из них думал свою думу, быть   может, одну и ту же у обоих, но ни один не произносил ни слова.      

Одеждой   и повадкой они напоминали тех пикардийских коробейников, которые тогда ездили   из Франции во Фландрию и обратно, бойко торгуя в обеих странах; своего рода   коммивояжеры, немудрствующие предшественники нынешних краснобаев, они в ту   далекую эпоху, по сути дела, выполняли ту же работу, не подозревая, что   подготовляют современную, огромного размаха коммерческую пропаганду.      

Видя,   как они мирно трусят по освещенной луной дороге, любой встречный принял бы их   за простых людей, озабоченных тем, как бы поскорее найти ночлег после дня,   проведенного в трудах.      

Но если   б ветер донес до этого встречного хоть несколько фраз – обрывков тех   разговоров, которые путники изредка вели между собой, – это ошибочное   мнение, основанное на внешности, круто изменилось бы.      

Самыми   странными из всех были первые замечания, которыми они обменялись, отъехав   приблизительно на пол-лъе от Брюсселя.      

– Сударыня, –   сказал более коренастый более стройному, – вы в самом деле были правы,   когда решили выехать ночью; мы на этом выгадали семь лье и прибудем в Мехельн   именно тогда, когда, насколько можно предвидеть, исход нападения на Антверпен   уже будет известен. Там упоение победой будет в самом разгаре. За два дня   небольших переездов, – они должны быть совсем небольшими, иначе вы не   отдохнете, – за два дня таких переездов мы достигнем Антверпена, как раз к   тому времени, когда, по всем вероятиям, принц опомнится от своего восторга и,   побывав на седьмом небе, соблаговолит обратить взор долу, на землю.      

Спутник,   которого именовали «сударыней» и который, несмотря на мужскую одежду, ни единым   словом не возражал против этого наименования, голосом одновременно тихим,   нежным и твердым ответил:      

– Друг   мой, поверь мне, – господь бог вскоре истощит свое долготерпение,   перестанет охранять этого презренного принца и жестоко покарает его; поэтому мы   должны как можно скорее претворить наши замыслы в дело, ибо я не принадлежу к   числу тех, кто верит в предопределение; я считаю, что люди свободно   распоряжаются своей волей и своими поступками. Если мы не будем действовать   сами, а предоставим действовать богу, – не стоило терпеть такие муки,   чтобы дожить до нынешнего дня.      

В эту   минуту порыв северо-западного ветра обдал их ледяным холодом.      

– Вы   дрожите, сударыня, – сказал старший из путников, – накиньте на себя   плащ.      

– Нет,   Реми, благодарю тебя; ты знаешь, я уже не ощущаю ни телесной боли, ни душевных   терзаний.      

Реми   возвел глаза к небу и погрузился в мрачное молчание. Время от времени он   придерживал коня и оборачивался, стоя в стременах; тогда его спутница,   безмолвная, словно конная статуя, несколько опережала его.      

После   одной из таких минутных остановок она, когда спутник нагнал ее, спросила:      

– Ты   никого уже не видишь позади нас?      

– Нет,   сударыня, – никого.      

– А   всадник, который нагнал нас ночью в Валансьене и расспрашивал про нас, после   того, как он долго с изумлением нас разглядывал?      

– Я   его не вижу больше.      

– Но   мне кажется, что я его мельком видела, когда мы въезжали в Монс.      

– А   я, сударыня, уверен, что видел его, когда мы въезжали в Брюссель.      

– В   Брюссель – так ты сказал?      

– Да,   но, должно быть, он там сделал привал.      

– Реми, –   сказала дама, подъехав к своему спутнику вплотную, словно опасалась, что   кто-нибудь ее услышит на этой пустынной дороге, – Реми, а не сдается ли   тебе, что он напоминает собой…      

– Кого,   сударыня?      

– Во   всяком случае – ростом и сложением, лица его я не видела, – напоминает   того несчастного молодого человека…      

– О!   Нет, нет, сударыня, – поспешно заверил ее Реми, – я не уловил ни   малейшего сходства; к тому же – как бы он мог узнать, что мы покинули   Париж и едем этой дорогой?      

– Совершенно   так же, Реми, как он узнавал, где мы, когда мы в Париже переезжали с места на   место.      

– Нет,   нет, сударыня, – продолжал Реми, – он не следовал за нами, он никому   не поручал нас выслеживать, и, как я уже вам говорил перед отъездом, у меня   есть веские основания полагать, что он принял отчаянное решение, но что это   решение касается только его самого.      

– Увы,   Реми! Каждому из нас в этом мире уготована своя доля страданий; да облегчит   господь долю этого несчастного юноши!      

На вздох   своей госпожи Реми ответил таким же вздохом, и они молча продолжали путь;   вокруг них тоже царило безмолвие, нарушаемое лишь цоканьем копыт по сухой,   звонкой дороге.      

Так   прошло два часа.      

Когда   путники въезжали в Вильворд, Реми обернулся. На повороте дороги он услыхал   топот коня, мчавшегося галопом.      

Он   остановился, долго вглядывался в даль, но ничего не увидел. Его зоркие глаза   тщетно пытались пронизать ночной мрак; ни один звук не нарушал торжественной   тишины, – и он вместе со своей спутницей въехал в городок.      

– Сударыня, –   сказал он ей, – уже светает, примите мой совет, остановимся здесь; лошади   устали, да и вам необходимо отдохнуть.      

– Реми, –   ответила дама, – вы напрасно стараетесь притворяться передо мной. Вы   чем-то встревожены.      

– Да,   состоянием вашего здоровья, сударыня: поверьте мне, не по силам женщине такое   утомительное путешествие. Я сам едва…      

– Поступайте   так, как найдете нужным, – ответила Диана.      

– Так   вот, давайте въедем в этот переулок, в конце которого мерцает фонарь;   это – знак, по которому узнают гостиницы; поторопитесь, прошу вас.      

– Стало   быть, вы что-нибудь услыхали?      

– Да,   как будто конский топот. Правда, мне думается, я ошибся, но на всякий случай я   чуть задержусь, чтобы удостовериться, обоснованы ли мои подозрения или нет.      

Не   возражая, не пытаясь отговорить Реми от его намерения, Диана пришпорила своего   коня и направила его в длинный извилистый переулок. Реми дал ей проехать,   спешился и отпустил поводья своего коня, который, разумеется, тотчас и   последовал за конем Дианы.      

Сам Реми   притаился за огромной тумбой и стал выжидать.      

Диана   постучалась в дверь гостиницы, за которой, по стародавнему фламандскому обычаю,   бодрствовала или, вернее, спала широкоплечая служанка с мощными дланями.      

Служанка   уже услыхала цоканье конских копыт о мостовую переулка, проснулась, не   выказывая ни малейшего недовольства, отперла входную дверь и радушно встретила   путешественника или, вернее, путешественницу. Затем она открыла лошадям широкую   сводчатую дверь, куда они тотчас вбежали, почуяв конюшню.      

– Я   жду своего спутника, – сказала Диана, – дайте мне посидеть у огня; я   не лягу, пока он не придет.      

Служанка   бросила соломы лошадям, закрыла дверь в конюшню, вернулась в кухню, придвинула   к огню табурет, сняла пальцами нагар с толстой свечи – и снова заснула.      

Тем   временем Реми в своей засаде подстерегал всадника, о присутствии которого его предупредил   конский топот на дороге.      

Реми   видел, как всадник шагом, прислушиваясь к каждому шороху, въехал в поселок;   как, доехав до переулка и завидев фонарь, он еще замедлил шаг, видимо,   колеблясь, продолжать ли ему путь или направиться к гостинице.      

Он   придержал лошадь так близко от Реми, что тот ощутил ее дыхание на своем плече.      

Реми   схватился за нож.      

– Да,   это он, – сказал себе верный слуга, – он здесь, в этом краю, он снова   следует за нами. Что ему нужно от нас?      

Путник   скрестил руки на груди; лошадь тяжело дышала, вытягивая шею.      

Он   безмолвствовал; но по тем огненным взглядам, которые он устремлял то вперед, то   назад, то в глубь переулка, нетрудно было угадать, что он спрашивал себя,   повернуть ли ему назад, скакать ли вперед или же постучаться в гостиницу.      

– Они   поехали дальше, – вполголоса сказал себе путник. – Что ж, надо ехать!      

И,   натянув поводья, он продолжал путь.      

– Завтра, –   мысленно решил Реми, – мы поедем другой дорогой.      

Он пошел   к своей спутнице, с нетерпением ожидавшей его.      

– Ну,   что, – шепотом спросила она, – нас кто-то выслеживает?      

– Никто –   я ошибся. На дороге нет никого, кроме нас, вы можете спать совершенно спокойно.      

– О!   Мне не спится, Реми, вы это знаете.      

– Так,   по крайней мере, поужинайте, сударыня, вы и вчера ничего не ели.      

– Охотно,   Реми.      

Снова   разбудили несчастную служанку; она отнеслась к этому так же добродушно, как в   первый раз; узнав, что от нее требуется, она вынула из буфета окорок соленой   свинины, жареного зайца и варенье. Затем она принесла кувшин пенистого   ливенского пива. Реми сел за стол рядом со своей госпожой.      

Она до   половины налила свою кружку, но едва прикоснулась к ней губами; отломила   кусочек хлеба и съела несколько крошек; затем, отодвинув кружку и хлеб, она   откинулась на спинку стула.      

– Как!   Вы больше ничего не скушаете, сударь? – спросила служанка.      

– Нет,   спасибо, я кончил.      

Тогда   служанка посмотрела на Реми; он взял хлеб, отломленный его госпожой, и неспешно   ел его, запивая пивом.      

– А   мясо? – спросила служанка. – Что ж вы мясо не едите, сударь?      

– Спасибо,   дитя мое, – не хочу.      

– Что   ж оно – нехорошее, по-вашему?      

– Я   уверен, что оно превкусное, но я не голоден.      

Служанка   молитвенно сложила руки, выражая изумление, которое ей внушала необычная   умеренность незнакомца; ее соотечественники в пути ели совсем по-другому.      

Сообразив,   что в этом жесте служанки есть и некоторая досада, Реми бросил на стол   серебряную монету.      

– О   господи, – воскликнула девушка, – мне столько нужно сдать вам с этой   монеты, что не стоит ее брать. С вас всего-то следует шесть денье за двоих!      

– Оставьте   себе эту монету целиком, милая, – сказала путешественница. – Верно,   мы оба, брат и я, едим мало, но мы не хотим уменьшить ваш доход.      

Служанка   покраснела от радости, но в то же время на глазах у нее выступили слезы –   так грустно были сказаны эти слова.      

– Скажите,   дитя мое, – спросил Реми, – есть ли проселочная дорога отсюда в   Мехельн?      

– Есть,   сударь, но очень плохая; зато.., вы, сударь, возможно, этого не знаете, большая   дорога очень хороша.      

– Знаю,   дитя мое, знаю. Но мне нужно ехать проселочной.      

– Ну   что ж.., я только хотела вас предупредить, сударь, потому что ваш спутник   женщина, и эта дорога для нее будет вдвойне тяжела, особенно сейчас.      

– Почему   же, дитя мое?      

– Потому   что этой ночью тьма-тьмущая народа из деревень и поселков отправляется в окрестности   Брюсселя.      

– Брюсселя?      

– Да,   они спешно переселяются туда.      

– Почему   же они переселяются?      

– Не   знаю; такой был приказ.      

– Чей   приказ? Принца Оранского?      

– Нет,   монсеньера.      

– А   кто такой монсеньер?      

– Ах,   сударь, вы уж очень много о чем меня спрашиваете – я ведь ничего не знаю;   как бы там ни было – со вчерашнего вечера все переселяются.      

– Кто   же переселяется?      

– Да   все те, кто живет в деревнях, поселках, городках, где нет ни плотин, ни   укреплений.      

– Странно   все это, – молвил Реми.      

– Мы   сами тоже уедем на рассвете, – продолжала служанка, – из нашего   городка все уедут. Вчера, в одиннадцать часов вечера, весь скот по каналам и   проселочным дорогам погнали в Брюссель; вот почему на той дороге, о которой я   вам сказала, сейчас, наверно, страх сколько набралось лошадей, подвод и людей.      

– Почему   же они не идут большой дорогой? Мне думается, там этих трудностей было бы   меньше?      

– Не   знаю; таков приказ.      

Реми и   его спутница переглянулись.      

– Но   мы-то можем ехать проселочной дорогой – мы ведь держим путь в Мехельн?      

– Думаю,   что да, если только вы не предпочтете сделать, как все, то есть отправиться под   Брюссель.      

Реми   взглянул на свою спутницу.      

– Нет,   нет, мы сейчас же поедем в Мехельн, – воскликнула Диана, вставая. –   Прошу вас, милая, отоприте конюшню.      

По   примеру своей спутницы встал и Реми, вполголоса говоря:      

– Из   двух опасностей я все же предпочитаю ту, которая мне известна; кроме того,   молодой человек намного опередил нас, а если, волею случая, он нас   поджидает – ну что ж! Посмотрим!      

Реми еще   не расседлал лошадей; он помог своей спутнице вдеть ногу в стремя, затем сам   вскочил на своего коня – и рассвет уже застал их на берегу Диле.      

 Глава 4.      

ОБЪЯСНЕНИЕ      

       

Опасность,   тревожившая Реми, была вполне реальна, так как узнанный им ночью всадник,   отъехав на четверть лье от Вильворда и никого не увидав на дороге, убедился,   что те, за кем он следовал, остановились в этом городке.      

Он не   повернул назад, вероятно, потому, что следить за обоими путниками он старался   по возможности незаметно, а улегся в клеверном поле, предварительно поставив   своего коня в один из тех глубоких рвов, которыми во Фландрии разграничивают   отдельные участки, принадлежащие разным лицам.      

Благодаря   этой уловке он рассчитывал все видеть, сам оставаясь невидимым.      

Этот   молодой человек, которого читатель, несомненно, узнал и, как подозревала сама   преследуемая им дама, был все тот же Анри дю Бушаж, волею рока столкнувшийся с   женщиной, от которой он поклялся бежать.      

После   своей беседы с Реми у порога таинственного дома – иначе говоря, после   крушения всех своих надежд – Анри вернулся в особняк Жуаезов с твердым   намерением расстаться с жизнью, представлявшейся ему столь несчастной на самой   своей заре. Но как храбрый дворянин и хороший сын, ибо ему нельзя было ничем   запятнать имени отца, он решил добровольно обрести славную смерть на поле боя.      

Во   Фландрии шла война. Брат Анри, адмирал де Жуаез, командовал флотом и мог   доставить ему возможность достойно уйти из жизни. Анри не долго думал: вечером   следующего дня, спустя двадцать часов после отъезда Реми и его госпожи, он   отправился в путь.      

В   письмах из Фландрии говорилось о предстоящем штурме Антверпена. Анри надеялся   поспеть вовремя. Ему приятно было думать, что он, по крайней мере, умрет со   шпагой в руке, в объятиях брата, под французским знаменем, что смерть его   наделает шума и что шум этот прорвется сквозь тот сумрак, в котором живет дама   из таинственного дома.      

О   благородное безумие! Славные и мрачные грезы! В течение четырех дней Анри   упивался своим страданием, а главное – надеждой, что этой муке скоро   придет конец.      

Когда   Анри, погруженный в эти скорбные размышления, увидел шпиль Валансьенской   колокольни, в городе пробило восемь часов. Вспомнив, что в это время запирают   городские ворота, он пришпорил коня и, проезжая по подъемному мосту, едва не   сбил с ног всадника, остановившегося, чтобы подтянуть подпругу своего седла.      

Анри не   принадлежал к числу знатных наглецов, без зазрения совести топчущих всех, кто   не имеет герба. Проезжая, он извинился перед незнакомцем. Тот было оглянулся на   него, но тотчас же снова опустил голову.      

Анри,   тщетно стараясь остановить лошадь, скачущую во весь опор, вздрогнул, словно   увидел нечто такое, чего он никак не ожидал увидеть.      

«Я схожу   с ума, – говорил он себе, – Реми в Валансьене! Тот самый Реми,   которого я оставил четыре дня назад на улице Бюсси! Реми один, без своей   госпожи, – ведь, сдается мне, с ним какой-то юноша! Поистине, печаль мутит   мне рассудок и расстраивает зрение настолько, что все окружающее принимает для   меня облик того, о чем я неустанно думаю».      

Продолжая   свой путь, он въехал в город, и подозрение, на миг возникшее в его уме, так и   не укоренилось в нем.      

У первой   попавшейся гостиницы он остановил лошадь, бросил повод конюху и сел на скамейку   у двери, ожидая, покуда ему приготовят комнату и ужин.      

Но, сидя   в задумчивости на этой скамейке, он вдруг увидел, что к нему приближаются те же   два путника, и он заметил, что тот, кого он принял за Реми, часто оглядывается.   Лицо другого скрывала шляпа с широкими полями.      

Проходя   мимо гостиницы, Реми увидел Анри на скамейке и опять отвернул голову, но именно   эта предосторожность помогла Анри узнать его.      

– О,   на этот раз, – прошептал Анри, – я не ошибся, я совершенно   хладнокровен, зрение мое не мутится, мысли не путаются, никаких галлюцинаций у   меня нет. А между тем то же самое явление повторяется, и, кажется, в одном из   этих путников я узнаю Реми, слугу из дома в предместье. Нет, не хочу дольше   оставаться в неизвестности, надо немедленно все выяснить.      

Приняв   это решение, Анри встал и пошел по главной улице по следам обоих   путешественников. Но потому ли, что они уже зашли куда-нибудь, потому ли, что   они пошли другим путем, Анри их нигде не обнаружил.      

Он   устремился к городским воротам. Они были уже заперты.      

Анри   обошел все гостиницы, расспрашивая, доискиваясь, и наконец кто-то сказал ему,   что видел, как два всадника подъехали к захудалому постоялому двору на улице   Бефруа.      

Дю Бушаж   поспел туда, когда хозяин уже собирался запереть дверь.      

Мигом   учуяв в молодом приезжем знатную особу, хозяин стал предлагать ему ночлег и   всяческие услуги. Анри тем временем зорко всматривался в глубь сеней. При свете   лампы, которую держала служанка, ему удалось увидеть Реми, поднимавшегося по   лестнице.      

Спутника   его он не увидел: по всей вероятности, тот, пройдя вперед, уже исчез из поля   зрения.      

Дойдя до   самого верха, Реми остановился. На этот раз граф его определенно узнал. Он   невольно вскрикнул, и на голос его Реми обернулся.      

Анри   увидел его лицо, отмеченное характерным шрамом, уловил его тревожный взгляд, и   у него уже не оставалось никаких сомнений. Слишком взволнованный, чтобы   немедленно принять решение, он удалился: сердце его тягостно сжималось, и он   спрашивал себя, почему Реми покинул свою госпожу и почему один едет по той же   дороге, что и он.      

Мы   сказали «один», потому что Анри сперва не обратил никакого внимания на второго   всадника. Мысли его словно перекатывались из бездны в бездну.      

На   другой день Анри поднялся спозаранку, рассчитывая встретиться с обоими   путниками в ту минуту, когда откроют городские ворота; он остолбенел, услышав,   что ночью двое неизвестных просили у губернатора разрешения выехать из города и   что, вопреки обыкновению, для них тотчас же отперли ворота.      

Таким   образом, они выехали около часу пополуночи и выгадали целых шесть часов. Анри   нужно было наверстать потерянное время. Он пустил своего коня галопом, в Монсе   настиг путников и обогнал их.      

Он снова   увидел Реми, но тот теперь должен был стать колдуном, чтобы узнать его. Анри   переоделся в солдатское платье и купил другую лошадь.      

Тем не   менее бдительному взору верного слуги почти удалось перехитрить Анри, на всякий   случай Реми шепнул что-то своему спутнику, и тот успел отвернуть лицо, которого   Анри и на этот раз не увидел.      

Но   молодой человек не сдался. В первой же гостинице, где нашли приют   путешественники, он принялся расспрашивать, и так как расспросы сопровождались   и тем, против чего трудно устоять, он в конце концов узнал, что спутник Реми   был совсем молодой человек, очень красивый, но очень грустный, очень умеренный   в пище и никогда не жалующийся на усталость.      

Анри   вздрогнул. У него внезапно блеснула мысль.      

– Не   женщина ли это? – спросил он.      

– Возможно, –   ответил хозяин гостиницы. – Сейчас здесь проезжает много женщин,   переодетых мужчинами, в таком виде им легче попасть во Фландрскую армию к своим   любовникам. Нам же, хозяевам гостиниц, полагается ничего не замечать, вот мы и   не замечаем.      

Это   объяснение было для Анри тягчайшим ударом. Разве не было вполне возможным, что   Реми сопровождает свою переодетую в мужское платье госпожу?      

В таком   случае – если это было правдой – для Анри в этом деле ничего хорошего   не было.      

По всей   вероятности, как и говорил хозяин гостиницы, неизвестная дама ехала во Фландрию   к своему любовнику. Стало быть, Реми лгал, говоря о непроходящей печали   незнакомки; стало быть, он измыслил небылицу о вечной любви, повергшей его   госпожу в неизбывную скорбь, – измыслил для того, чтобы избавиться от человека,   назойливо следившего за ними обоими.      

– Ну   что ж, – говорил себе Анри, для которого такая надежда была куда   мучительней прежнего отчаяния, – ну что ж, так лучше! Настанет минута,   когда я смогу подойти к этой женщине и обвиню ее во всех ухищрениях, которые   низводят ее, такое высокое место занимавшую в моих мыслях и сердце, на уровень   самых посредственных представительниц ее пола. Тогда я, считавший ее существом   почти божественным, тогда, увидев совсем близко эту блестящую оболочку самой   вульгарной души, и я, может быть, упаду с высот своих иллюзий, с высот своей   любви.      

И юноша   рвал на себе волосы при мысли, что он может лишиться и той любви, и тех   мечтаний, которые его убивали, ибо справедливо говорят, что умерщвленное сердце   все же лучше опустошенного.      

Как мы   уже сказали, он опередил их и, все время раздумывая о том, что повлекло во   Фландрию тогда же, когда и его, этих двух человек, ставших для существования   его необходимыми, увидел наконец, что и они въезжают в Брюссель.      

Мы уже   знаем, как он продолжал следовать за ними.      

В   Брюсселе Анри собрал самые достоверные сведения о кампании, предпринятой   герцогом Анжуйским.      

Фламандцы   были слишком враждебны герцогу, чтобы дружелюбно принять знатного француза: они   слишком гордились только что одержанным успехом своего национального   дела – ибо недопущение в Антверпен герцога, призванного Фландрией, чтобы   овладеть ею, было несомненным успехом, – слишком гордились этим, чтобы   отказать себе в удовольствии несколько унизить знатного француза,   расспрашивавшего их с чистейшим парижским акцентом, во все времена казавшимся   бельгийцам очень смешным.      

У Анри   тотчас возникли серьезнейшие опасения за исход этой экспедиции, в которой его   брат играл такую значительную роль, поэтому он решил ускорить свой приезд в   Антверпен.      

Его   изумляло то обстоятельство, что Реми и его спутница, явно заинтересованные в   том, чтобы он их не узнал, упорно ехали одной с ним дорогой.      

Это   доказывало, что и они направляются в Антверпен.      

Выехав   из городка, Анри, как уже известно читателю, спрятался в клевере с твердым   намерением на сей раз заглянуть в лицо мнимого юноши, сопровождавшего Реми.      

Тогда   все выяснится и с неизвестностью будет покончено.      

И именно   там, как мы уже говорили, он раздирал себе грудь в неистовом страхе утратить   эту химеру, которая пожирала его, но одновременно вливала в него тысячу жизней,   ожидая мгновения, когда сможет его убить.      

Когда   путники поравнялись с молодым человеком, нимало не подозревая, что он поджидает   их в поле у дороги, дама поправляла прическу, – в гостинице она на это не   отважилась.      

Анри   увидел ее, узнал и едва не рухнул без чувств в канаву, где мирно паслась его   лошадь.      

Всадники   проехали мимо.      

И тут   Анри, такой кроткий, такой терпеливый, пока он верил, что жители таинственного   дома действуют столь же честно, как и он сам, – Анри пришел в ярость.      

Ведь   после заверений Реми, после лицемерных утешений дамы, это путешествие или,   вернее, это исчезновение представлялось чем-то вроде предательства по отношению   к человеку, который так упорно и вместе с тем так почтительно осаждал их дверь.      

Когда   боль от удара, поразившего Анри, несколько притупилась, молодой человек   встряхнул своими светлыми кудрями, отер покрытый испариной лоб и снова вскочил   в седло, твердо решив отбросить все предосторожности, которые все же заставлял   его принимать остаток уважения, и последовал за путешественниками совершенно   открыто и не пряча своего лица.      

Отброшен   был плащ, отброшен капюшон, исчезла нерешительность в повадке – дорога   принадлежала ему так же, как и всем, и он спокойно поехал по ней, приноравливая   аллюр своего коня к аллюру коней, трусивших впереди.      

Он дал   себе слово, что не заговорит ни с Реми, ни с его спутницей, а только приложит   все старания к тому, чтобы они его узнали.      

«Да,   да, – твердил он себе, – если их сердца не совсем еще окаменели, мое   присутствие – хоть я и оказался тут случайно – будет жестоким упреком   этим вероломным людям, которым так сладостно терзать мое сердце!»      

Анри не   успел проехать и пятисот шагов, следуя за обоими всадниками, как Реми заметил   его. Увидев, что Анри нисколько не страшится быть узнанным, а едет, гордо   подняв голову, обратясь к ним лицом, Реми смутился.      

Дама,   заметив его, обернулась.      

– Ах, –   воскликнула она, – кажется, это все тот же молодой человек, Реми?      

Реми   снова попытался разубедить и успокоить ее.      

– Не   думаю, сударыня, – сказал он. – Судя по одежде, это молодой валонский   солдат. Он, наверное, направляется в Амстердам и проезжает через места, где   идут военные действия, в поисках приключений.      

– Все   равно, меня это тревожит, Реми.      

– Успокойтесь,   сударыня. Если бы этот молодой человек был граф дю Бушаж, он бы уже заговорил с   нами. Вы же знаете, какой он настойчивый.      

– Но   я также знаю, как он почтителен, Реми. Не будь он таким, я бы только сказала:   велите ему удалиться, Реми, и перестала бы об этом думать.      

– Конечно,   сударыня, раз уж он был настолько почтителен, то таким же и остался, и если   даже мы предположим, что это он, вам его так же нечего опасаться на дороге в   Антверпен, как и в Париже на улице Бюсси.      

– Так   или иначе, – продолжала дама, еще раз оборачиваясь, – мы уже в   Мехельне. Сменим лошадей, если нужно, но мы должны как можно скорее попасть в   Антверпен.      

– В   таком случае, сударыня, я дал бы такой совет: нам незачем заезжать в Мехельн;   кони у нас хорошие; проедем в селение, которое виднеется вон там,   налево, – кажется, оно называется Вилленброк; таким образом, мы избегнем   пребывания в гостинице, расспросов, любопытства досужих людей. А если   понадобится сменить лошадей или одежду, там будет гораздо легче это сделать.      

– Хорошо,   Реми, тогда едем прямо в селение.      

Они   свернули налево по узкой дороге, едва протоптанной, но явно ведшей в   Вилленброк.      

Анри   свернул там же, где и они, и последовал за ними, соблюдая то же расстояние.      

Тревога   Реми проявлялась во взглядах, которые он бросал по сторонам, в резких   движениях, особенно же в ставшей для него привычной манере с какой-то угрозой   оборачиваться назад и внезапно пришпоривать коня.      

Легко   понять, что все эти проявления беспокойства не ускользали от его спутницы.      

Они   приехали в Вилленброк.      

В   двухстах домах, насчитывавшихся в селении, не оставалось ни одной живой души;   среди этого запустения испуганно метались забытые хозяевами собаки,   заблудившиеся кошки; собаки жалобным воем призывали своих хозяев; кошки же   неслышно скользили по улицам, покуда не находили безопасное, на их взгляд,   убежище, и тогда из дверной щели или отдушины погреба высовывалась лукавая,   подвижная мордочка.      

Реми   постучался в два десятка домов, но никто не ответил на его стук.      

В свою   очередь, Анри, словно тень, ни на шаг не отстававший от обоих спутников,   остановился у первого дома и постучался туда, но так же тщетно, как те, кто   делал это до него. Тогда, уразумев, что селение опустело из-за военных   действий, он решил, прежде чем продолжать путь, выяснить, что намереваются   делать путники.      

Они же и   в самом деле приняли решение, как только их лошади поели зерна, которое Реми   нашел в закроме гостиницы, покинутой хозяевами и постояльцами.      

– Сударыня, –   сказал Реми, – мы находимся в стране, отнюдь не спокойной, и в положении,   отнюдь не обычном. Нельзя нам, словно детям, кидаться навстречу опасности. По   всей вероятности, мы наткнемся на отряд французов или фламандцев, возможно   даже – испанцев, ибо при том странном положении, в котором сейчас   очутилась Фландрия, здесь должно быть множество авантюристов со всех концов   света. Будь вы мужчиной, я бы говорил с вами по-иному, но вы женщина, молодая,   красивая, и, значит, опасности подвергается и жизнь ваша и честь.