1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
– У  вас? Почему же вы ее не принесли?    

– Меня  могли задержать у ворот Лувра, могли заставить снять плащ – и что было бы, если  бы у меня под плащом нашли человеческую голову?    

– Вы  правы, пусть она будет пока у вас, я приду за ней завтра.    

– Завтра,  ваше величество? Завтра, пожалуй, будет поздно, – сказал мэтр Кабош.    

– Почему?    

– Потому  что королева-мать приказала мне сберечь для ее кабалистических опытов головы  первых двух казненных, обезглавленных мною.    

– Какое  святотатство! Головы наших возлюбленных. Ты слышишь, Анриетта? –  воскликнула Маргарита бросаясь к подруге, та вскочила, как подброшенная  пружиной, ной. – Анриетта, ангел мой, ты слышишь, что говорит этот  человек?    

– Да…  Но что же нам делать?    

– Надо  идти за ним.    

У  Анриетты вырвался болезненный крик, как это бывает у людей, которые из великого  несчастья возвращаются к действительности.    

– Ах,  как мне было хорошо! Я почти умерла! – воскликнула она.    

Тем  временем Маргарита набросила на голые плечи бархатный плащ.    

– Идем,  идем! – сказала она. – Посмотрим на них еще раз.    

Маргарита  велела запереть все двери, приказала подать носилки к маленькой потайной калитке,  затем, сделав знак Кабошу следовать за ними, под руку с Анриеттой потайным  ходом спустилась вниз.    

Внизу у  двери ждали носилки, у калитки – слуга Кабоша с фонарем.    

Конюхи  Маргариты были люди верные: когда надо, они были глухи и немы и более надежны,  чем вьючные животные.    

Носилки  двигались минут десять; впереди шли мэтр Кабош и его слуга с фонарем; потом они  остановились. Палач отворил носилки, слуга побежал вперед. Маргарита сошла с  носилок и помогла сойти герцогине Неверской. Нервное напряжение помогало им  преодолевать великую скорбь, переполнявшую их обеих.    

Перед  женщинами возвышалась башня позорного столба, словно темный, безобразный великан,  бросавший красноватый свет из двух узких отверстий, пламеневших на самом верху.    

В дверях  башни появился слуга Кабоша. – Входите, сударыни, – сказал  Кабош, – в башне все же легли.    

В тот же  миг свет в обеих бойницах погас. Женщины, прижимаясь друг к Другу, прошли под  стрельчатым сводом маленькой двери и в темноте пошли по сырому неровному полу.  В конце коридора, на повороте, они увидели свет; страшный хозяин этого дома  повел их туда. Дверь за ними закрылась.    

Кабош,  держа в руке восковой факел, провел их в большую низкую закопченную комнату.  Посреди комнаты стоял накрытый на три прибора стол с остатками ужина. Эти три  прибора были поставлены, конечно, для самого палача, для его жены и для его  подручного.    

На самом  видном месте была прибита к стене грамота, скрепленная королевской печатью. Это  был патент на звание палача.    

В углу  стоял большой меч с длинной рукоятью. Это был разящий меч правосудия.    

Тут и  там висели грубые изображения святых, подвергаемых всем видам пыток.    

Войдя в  комнату, Кабош низко поклонился.    

– Простите  меня, ваше величество, что я осмелился прийти в Лувр и привести вас  сюда, – сказал он, – но такова была последняя воля дворянина, и я  должен был…    

– Хорошо  сделали, очень хорошо сделали, – сказала Маргарита, – вот вам, мэтр,  награда за ваше усердие.    

Кабош с  грустью взглянул на полный золота кошелек, который Маргарита положила на стол.    

– Золото!  Вечно это золото! – прошептал он. – Ах, сударыня! Если бы я сам мог  искупить ценою золота ту кровь, которую мне пришлось пролить сегодня!    

– Мэтр, –  с болезненной нерешительностью произнесла Маргарита, оглядываясь вокруг, –  мэтр, надо еще куда-то идти? Я не вижу…    

– Нет,  ваше величество, нет – они здесь, но это грустное зрелище, лучше избавить вас  от этого. Я принесу сюда в плаще то, за чем вы пришли.    

Маргарита  и Анриетта переглянулись.    

– Нет, –  сказала Маргарита, прочитав в глазах подруги то же решение, какое приняла  она, – ведите нас, мы пойдем за вами.    

Кабош  взял факел и отворил дубовую дверь на лестницу; видны были всего несколько ступенек  этой лестницы, углублявшейся, погружавшейся в недра земли. Порыв ветра сорвал  несколько искр с факела и пахнул в лицо принцесс тошнотворным запахом сырости и  крови.    

Анриетта,  белая, как алебастровая статуя, оперлась на руку подруги, державшейся тверже,  но на первой же ступеньке она пошатнулась.    

– Не  могу! Никогда не смогу! – сказала она.    

– Кто  любит по-настоящему, Анриетта, тот должен любить и после смерти, –  заметила королева.    

Страшное  и в то же время трогательное зрелище представляли собой эти две женщины: блистая  красотой, молодостью и драгоценностями, они шли, согнувшись, под отвратительным  меловым сводом; одна из них, более слабая духом, оперлась на руку другой, более  сильной, а более сильная оперлась на руку палача.    

Наконец  они дошли до последней ступеньки.    

В  глубине подвала лежали два тела, накрытые широким черным саржевым покрывалом.    

Кабош  приподнял угол покрывала и поднес факел поближе.    

– Взгляните,  ваше величество, – сказал он.    

Одетые в  черное, молодые люди лежали рядом в страшной симметрии смерти. Их головы,  склоненные и приставленные к туловищу, казалось, были отделены от него только  ярко-красной полосой, огибавшей середину шеи. Смерть не разъединила их руки:  волею случая или благоговейными заботами палача правая рука Ла Моля покоилась в  левой руке Коконнаса.    

Взгляд  любви таился под сомкнутыми веками Ла Моля, презрительная усмешка таилась под  веками Коконнаса.    

Маргарита  опустилась на колени подле своего возлюбленного и руками, которые ослепительно  сверкали драгоценностями, осторожно приподняла голову любимого человека.    

Герцогиня  Неверская стояла, прислонившись к стене; она не могла оторвать взгляда от этого  бледного лица, на котором она столько раз ловила выражение счастья и любви.    

– Ла  Моль! Мой дорогой Ла Моль! – прошептала Маргарита.    

– Аннибал!  Аннибал! – воскликнула герцогиня Неверская. – Такой красивый, такой  гордый, такой храбрый! Ты больше не ответишь мне!..    

Из глаз  у нее хлынули слезы.    

Эта  женщина, в дни счастья такая гордая, такая бесстрашная, такая дерзновенная, эта  женщина, доходившая в своем скептицизме до предела сомнений, в страсти – до  жестокости, эта женщина никогда не думала о смерти.    

Маргарита  подала ей пример. Она спрятала в мешочек, вышитый жемчугом и надушенный самыми  тонкими духами, голову Ла Моля, которая на фоне бархата и золота стала еще  красивее и красоту которой должны были сохранить особые средства,  употреблявшиеся в те времена при бальзамировании умерших королей.    

Анриетта  завернула голову Коконнаса в полу своего плаща.    

Обе  женщины, согнувшись под гнетом скорби больше, чем под тяжестью ноши, стали подниматься  по лестнице, бросив прощальный взгляд на останки, которые они покидали на  милость палача в этом мрачном складе трупов обыкновенных преступников.    

– Не  тревожьтесь, ваше величество, – сказал Кабош: он понял этот взгляд, –  клянусь вам, что дворяне будут погребены по-христиански.    

– А  вот на это закажи заупокойные обедни, – сказала Анриетта, срывая с шеи  великолепное рубиновое ожерелье и протягивая его палачу.    

Они  вернулись в Лувр тем же самым путем, каким из него вышли. У пропускных ворот королева  назвала себя, а перед дверью на лестницу, которая вела в ее покои, сошла с  носилок, поднялась к себе, положила скорбные останки рядом со своей  опочивальней – в кабинете, который должен был с этой минуты стать молельней,  оставила Анриетту на страже этой комнаты и около десяти часов вечера, более  бледная и более прекрасная, чем когда бы то ни было, вошла в тот огромный  бальный зал, где два с половиной года назад мы открыли первую главу нашей  истории.    

Все  глаза устремились на нее, но она выдержала этот общий взгляд с гордым, почти  радостным видом: ведь она же свято выполнила последнюю волю своего друга.    

При виде  Маргариты Карл, шатаясь, пошел к ней сквозь окружавшую его раззолоченную волну.    

– Сестра,  благодарю вас! – сказал он и тихо прибавил:    

– Осторожно!  У вас на руке кровавое пятно…    

– Это  пустяки, государь! – отвечала Маргарита. – Важно то, что у меня на  губах улыбка!    

 Глава 12    

Кровавый пот    

     

Через  несколько дней после ужасной сцены, о которой мы уже рассказали, то есть 30 мая  1574 года, когда двор пребывал в Венсенне, из спальни короля внезапно донесся  страшный вопль; королю стало значительно хуже на балу, который он пожелал  назначить на день казни молодых людей, и врачи предписали ему переехать за  город на свежий воздух.    

Было  восемь часов утра. Небольшая группа придворных с жаром обсуждала что-то в передней,  как вдруг раздался крик, и на пороге появилась кормилица Карла; заливаясь  слезами, она кричала голосом, полным отчаяния:    

– Помогите  королю! Помогите королю!    

– Его  величеству стало хуже? – спросил де Нансе, которого, как нам известно,  король освободил от всякого повиновения королеве Екатерине и взял на службу к  себе.    

– Ох,  сколько крови! Сколько крови! – причитала кормилица. – Врачей! Бегите  за врачами!    

Мазилло  и Амбруаз Паре сменяли друг друга у постели августейшего больного, но дежуривший  в тот день Амбру аз Паре, увидев, что король заснул, воспользовался этим  забытьем, чтобы отлучиться на несколько минут.    

У короля  выступил обильный пот, а так как капиллярные сосуды у Карла расширились, то это  привело к кровотечению, и кровь стала просачиваться сквозь поры на коже; этот  кровавый пот перепугал кормилицу, которая не могла привыкнуть к столь странному  явлению и которая, будучи, как мы помним, протестанткой, без конца твердила  Карлу, что кровь гугенотов, пролитая в Варфоломеевскую ночь, требует его крови.    

Все бросились  в разные стороны; врач должен был находиться где-то поблизости, и все боялись  упустить его.    

Передняя  опустела: каждому хотелось показать свое усердие и привести искомого врача.    

В это  время входная дверь открылась и появилась Екатерина. Она торопливо шла через переднюю  и быстрым шагом вошла в комнату сына.    

Карл  лежал на постели; глаза его потухли, грудь вздымалась, все его тело истекало  красноватым потом; откинутая рука свисала с постели, а на конце каждого пальца  висел жидкий рубин.    

Зрелище  было ужасное.    

При  звуке шагов матери, видимо, узнав ее походку, Карл приподнялся.    

– Простите,  ваше величество, – сказал он, глядя на мать, – но мне хотелось бы  умереть спокойно.    

– Сын  мой! Умереть от кратковременного приступа этой скверной болезни? –  возразила Екатерина. – Вы хотите довести нас до отчаяния?    

– Ваше  величество, я чувствую, что у меня душа с телом расстается. Я говорю вам, что  смерть близка, смерть всем чертям!.. Я чувствую то, что чувствую, и знаю, что  говорю.    

– Государь! –  заговорила королева. – Самая серьезная ваша болезнь – это ваше  воображение. После столь заслуженной казни двух колдунов, двух убийц, которых  звали Ла Моль и Коконнас, ваши физические страдания должны уменьшиться. Но  душевная болезнь упорствует, и если бы я могла поговорить с вами всего десять  минут, я доказала бы вам…    

– Кормилица! –  сказал Карл. – Посторожи у двери, пусть никто ко мне не входит: королева  Екатерина Медичи желает поговорить со своим любимым сыном Карлом Девятым.    

Кормилица  исполнила его приказание.    

– В  самом деле, – продолжал Карл, – днем раньше, днем позже, этот  разговор все равно должен состояться, и лучше сегодня, чем завтра. К тому же  завтра, возможно, будет уже поздно. Но при нашем разговоре должно  присутствовать третье лицо.    

– Почему?    

– Потому  что, повторяю вам, смерть подходит, – продолжал Карл с пугающей  торжественностью, – потому что с минуты на минуту она может войти в  комнату так, как вошли вы: бледная и молчаливая, и без доклада. Ночью я привел  в порядок мои личные дела, а сейчас наступило время привести в порядок дела  государственные.    

– А  кто этот человек, которого вы желаете видеть? – спросила Екатерина.    

– Мой  брат, ваше величество. Прикажите позвать его.    

– Государь! –  сказала королева. – Я с радостью вижу, что упреки, которые, по всей  вероятности, не вырвались у вас в минуту страданий, а были продиктованы вам  ненавистью, изгладились из вашей памяти, а скоро изгладятся и из сердца.  Кормилица! – крикнула Екатерина. – Кормилица!    

Добрая  женщина, стоявшая на страже за порогом, открыла дверь.    

– Кормилица! –  обратилась к ней Екатерина. – Мой сын приказывает вам, как только придет  господин де Нансе, сказать ему, чтобы он сходил за герцогом Алансонским.    

Карл  движением руки остановил добрую женщину, собиравшуюся исполнить приказание.    

– Я  сказал – брата, ваше величество, – возразил Карл.    

Глаза  Екатерины расширились, как у тигрицы, приходящей в ярость. Но Карл повелительным  жестом поднял руку.    

– Я  хочу поговорить с моим братом Генрихом, – сказал он. – Мой  единственный брат – это Генрих; не тот Генрих, который царствует там, в Польше,  а тот, который сидит здесь в заключении. Генрих и узнает мою последнюю волю.    

– Неужели  вы думаете, – воскликнула флорентийка с несвойственной ей смелостью перед  страшной волей сына: ненависть, которую она питала к Беарнцу, достигла такой  степени, что сорвала с нее маску ее всегдашнего притворства, – что если вы  при смерти, как вы говорите, то я уступлю кому-нибудь, а тем более постороннему  лицу, свое право присутствовать при вашем последнем часе – свое право королевы,  свое право матери?    

– Ваше  величество, я еще король, – ответил Карл – еще повелеваю я, ваше  величество! Я хочу поговорить с моим братом Генрихом, а вы не зовете командира  моей охраны… Тысяча чертей! Предупреждаю вас, что у меня еще хватит сил самому  пойти за ним.    

Он  сделал движение, чтобы сойти с кровати, обнажив при этом свое тело, похожее на  тело Христа после бичевания.    

– Государь! –  удерживая его, воскликнула Екатерина. – Вы оскорбляете нас всех, вы забываете  обиды, нанесенные нашей семье, вы отрекаетесь от нашей крови; только наследный  принц французского престола должен преклонить колена у смертного одра  французского короля. А мое место предназначено мне здесь законами природы и  этикета, и потому я остаюсь!    

– А  по какому праву вы здесь остаетесь, ваше величество? – спросил Карл IX.    

– По  праву матери!    

– Вы  не мать мне, ваше величество, так же, как и герцог Алансонский мне не брат!    

– Вы  бредите, сударь! – воскликнула Екатерина. – С каких это пор та, что  дала жизнь, не является матерью того, кто получил от нее жизнь?    

– С  тех пор, ваше величество, как эта лишенная человеческих чувств мать отнимает  то, что она дала, – ответил Карл, вытирая кровавую пену, показавшуюся у  него на губах.    

– О  чем вы говорите, Карл? Я вас не понимаю, – пробормотала Екатерина, глядя  на сына широко раскрытыми от изумления глазами.    

– Сейчас  поймете, ваше величество! Карл пошарил под подушкой и вытащил оттуда серебряный  ключик.    

– Возьмите  этот ключ, ваше величество, и откройте мою дорожную шкатулку: в ней лежат  кое-какие бумаги, которые ответят вам за меня.    

Карл протянул  руку к великолепной резной шкатулке, запиравшейся на серебряный замок  серебряным же ключом и стоявшей в комнате на самом видном месте.    

Карл  находился в лучшем положении, нежели Екатерина, и, побежденная этим, она уступила.  Она медленно подошла к шкатулке, открыла ее, заглянула внутрь и внезапно  отшатнулась, словно увидела перед собой спящую змею.    

– Что  в этой шкатулке так испугало вас, ваше величество? – спросил Карл, не  спускавший с матери глаз.    

– Ничего, –  произнесла Екатерина.    

– В  таком случае, ваше величество, протяните руку и выньте из шкатулки книгу; там  ведь лежит книга, не правда ли? – добавил Карл с бледной улыбкой, более  страшной у него, чем любая угроза у всякого другого.    

– Да, –  пролепетала Екатерина.    

– Книга  об охоте?    

– Да.    

– Возьмите  ее и подайте мне.    

При всей  своей самоуверенности, Екатерина побледнела и задрожала всем телом.    

– Рок! –  прошептала она, опуская руку в шкатулку и беря книгу.    

– Хорошо, –  сказал Карл. – А теперь слушайте: это книга об охоте… Я был безрассуден…  Больше всего на свете я любил охоту… и слишком жадно читал эту книгу об охоте…  Вы поняли меня, ваше величество?    

Екатерина  глухо застонала.    

– Это  была моя слабость, – продолжал Карл. – Сожгите книгу, ваше  величество! Люди не должны знать о слабостях королей!    

Екатерина  подошла к горящему камину, бросила книгу в огонь и застыла, безмолвная и неподвижная,  глядя потухшими глазами, как голубоватое пламя пожирает страницы, пропитанные  ядом.    

По мере  того, как разгоралась книга, по комнате распространялся сильный запах чеснока.    

Вскоре  огонь поглотил ее без остатка.    

– А  теперь, ваше величество, позовите моего брата, – произнес Карл с  неотразимым величием.    

В  глубоком оцепенении, подавленная множеством противоречивых чувств, которые даже  ее глубокий ум не в силах был разобрать, а почти сверхчеловеческая сила Воли –  преодолеть, Екатерина сделала шаг вперед, намереваясь что-то сказать.    

Мать  терзали угрызения совести, королеву – ужас, отравительницу – вновь вспыхнувшая  ненависть. Последнее чувство победило все остальные.    

– Будь  он проклят! – воскликнула она, бросаясь вон из комнаты. – Он  торжествует, он у цели! Да, будь проклят! Проклят!    

– Вы  слышали: моего брата, моего брата Генриха! – крикнул вдогонку матери  Карл. – Моего брата Генриха, с которым я сию же минуту хочу говорить о  регентстве в королевстве!    

Почти  тотчас же после ухода Екатерины в противоположную дверь вошел Амбруаз Паре.  Остановившись на пороге, он принюхался к чесночному запаху, наполнившему  опочивальню.    

– Кто  жег мышьяк? – спросил он.    

– Я, –  ответил Карл.    

 Глава 13    

Вышка Венсеннского  Донжона    

     

А в это  время Генрих Наваррский задумчиво прогуливался в одиночестве по вышке донжона;  он знал, что двор живет в замке, который он видел в ста шагах от себя, и его  пронизывающий взгляд как будто видел сквозь стены умирающего Карла.    

Была пора  голубизны и золота: потоки солнечных лучей освещали далекие равнины и заливали  жидким золотом верхушки леса, гордившегося великолепием молодой листвы. Даже  серые камни донжона, казалось, были пропитаны мягким небесным теплом, дикие  цветы, занесенные в щели стены дуновением ветра, раскрывали свои венчики  красного и желтого бархата под поцелуями легкого дуновения воздуха. Но взгляд  Генриха не останавливался ни на зеленеющих равнинах, ни на белых и золотых  верхушках деревьев взгляд его переносился через пространство и, пылая  честолюбием, останавливался на столице Франции, которой было предназначено со  временем стать столицей мира.    

– Париж! –  шептал король Наваррский. – Вот н – Париж, Париж, то есть радость,  торжество, слава, власть и счастье!.. Париж, где находится Лувр, и Лувр, где  находится трон. Подумать только, что отделяют меня от столь желанного Парижа  всего лишь камни, которые подползли к моим ногам и в которых вместе со мной  помещается и моя врагиня!    

Переведя  взгляд с Парижа на Венсенн, он заметил слева от себя, в долине, осененной миндальными  деревьями в цвету, мужчину, на кирасе которого упорно играл луч солнца, и эта  пламеневшая точка летала в пространстве при каждом движении этого мужчины.    

Мужчина  сидел верхом на горячем коне, держа в поводу другого, по-видимому, такого же  нетерпеливого.    

Король  Наваррский остановил взгляд на всаднике и увидел, что он вытащил шпагу из  ножен, надел на ее острие носовой платок и стал махать платком, словно подавая  кому-то знак.    

В ту же  минуту с холма напротив ему ответили таким же знаком, а затем весь замок был  словно опоясан порхающими платками.    

Это был  де Myи со своими гугенотами: узнав, что король при смерти, и опасаясь  каких-либо злоумышлении против Генриха, они собрались, готовые и защищать, и  нападать.    

Генрих  снова перевел взгляд на всадника, которого он заметил раньше, чем других, перегнулся  через балюстраду, прикрыл глаза ладонью и, отразив таким образом ослепительные  солнечные лучи, узнал молодого гугенота. – Де Муи! – крикнул он, как  будто де Муи мог его услышать.    

От  радости, что окружен друзьями, Генрих снял шляпу и замахал шарфом.    

Все  белые вымпелы вновь замелькали с особым оживлением, свидетельствовавшим о радости  его друзей.    

– Увы!  Они ждут меня, а я не могу к ним присоединиться!.. – сказал Генрих. –  Зачем я не сделал этого, когда, пожалуй, еще мог!.. А теперь слишком поздно.    

Он  жестом выразил свое отчаяние, на что де Муи ответил ему знаком, который  говорил: «Буду ждать».    

В это  мгновение Генрих услыхал шаги, раздававшиеся на каменной лестнице. Он быстро  отошел. Гугеноты поняли причину его отступления. Шпаги снова ушли в ножны,  платки исчезли.    

Генрих  увидел выходившую с лестницы на вышку женщину, прерывистое дыхание которой  свидетельствовало о быстром подъеме, и не без тайного ужаса, который он всегда  испытывал при виде ее, узнал Екатерину Медичи.    

Позади  нее шли два стражника; на верхней ступеньке лестницы они остановились.    

– Ого! –  прошептал Генрих. – Что-то новое и притом серьезное должно было случиться,  если королева-мать сама поднялась ко мне на вышку Венсеннского донжона.    

Чтобы  отдышаться, Екатерина села на каменную скамейку, стоявшую у самых зубцов стены.    

Генрих  подошел к ней с самой любезной улыбкой.    

– Милая  матушка! Уж не ко мне ли вы пришли? – спросил он.    

– Да, –  ответила Екатерина, – я хочу в последний раз доказать вам мое  расположение. Наступила решительная минута: король умирает и хочет поговорить с  вами.    

– Со  мной? – затрепетав от радости, переспросил Генрих.    

– Да,  с вами. Я уверена, что ему сказали, будто вы не только сожалеете о наваррском  престоле, но простираете свое честолюбие и на французский престол.    

– Даже  на французский? – произнес Генрих.    

– Это  не так, я знаю, но король этому верит, и нет ни малейшего сомнения, что  разговор, который он намерен вести с вами, имеет целью устроить вам какую-то ловушку.    

– Мне?    

– Да.  Перед смертью Карл желает знать, чего он может опасаться и чего от вас ожидать,  и от вашего ответа на его предложения – обратите на это особое внимание – будут  зависеть его последние приказания, то есть ваша жизнь или ваша смерть.    

– Но  что он может мне предложить?    

– Почем  я знаю? Вероятно, что-нибудь невозможное.    

– А  вы, матушка, не догадываетесь – что именно?    

– Нет,  я могу только предполагать; например-… Екатерина остановилась.    

– Ну  так что же?    

– Я  предполагаю, что, так как он верит наговорам о ваших честолюбивых замыслах, он  хочет получить доказательство вашего честолюбия из ваших собственных уст.  Представьте себе, что вас будут искушать, как, бывало, искушали преступников,  чтобы вырвать у них признание без пытки; представьте себе, – продолжала  Екатерина, пристально глядя на Генриха, – что вам предложат управление  государством, даже регентство.    

Невыразимая  радость разлилась в угнетенном сердце Генриха, но он понял ход Екатерины, и его  сильная и гибкая душа вся напряглась под этим натиском.    

– Мне? –  переспросил он. – Но это была бы слишком грубая ловушка предлагать мне  регентство, когда есть вы, когда есть мой брат герцог Алансонский…    

Екатерина  закусила губы, чтобы скрыть свое удовлетворение.    

– Значит,  вы отказываетесь от регентства? – живо спросила она.    

«Король  уже умер, – подумал Генрих, – и она устраивает мне ловушку».    

– Прежде  всего я должен выслушать французского короля, – ответил он, – вы же  сами сказали, что все, о чем мы сейчас говорили, – только предположение.    

– Разумеется, –  заметила Екатерина, – но это все же не мешает вам открыть свои намерения.    

– Ах,  Боже мой! – простодушно воскликнул Генрих. – Так как я ни на что не  притязаю, у меня нет никаких намерений!    

– Это  не ответ, – возразила Екатерина и, чувствуя, что время не терпит, дала  волю своему гневу. – Так или иначе, отвечайте прямо!    

– Я  не могу ответить прямо на предположения, ваше величество: определенное решение  – вещь настолько трудная, а главное – настолько серьезная, что надо подождать  настоящих предложений.    

– Послушайте, –  сказала Екатерина, – мы не можем терять время, а мы теряем его в бесплодных  пререканиях, в увертках. Сыграем игру так, как подобает королю и королеве. Если  вы согласитесь принять регентство, вы погибли.    

«Король  жив», – подумал Генрих.    

– Ваше  величество! – ответил он твердо. – Жизнь людей, жизнь королей в руках  Божиих! Бог вразумит меня. Пусть доложат его величеству, что я готов предстать  перед ним.    

– Подумайте  хорошенько.    

– За  те два года, что я был в опале, за тот месяц, что я был узником, у меня было время  все обдумать, и я обдумал, – с многозначительным видом ответил  Генрих. – Будьте добры, пройдите к королю первой и передайте ему, что я  следую за вами. Эти два храбреца, – добавил Генрих, указывая на двух  солдат, – позаботятся, чтобы я не убежал. Кроме того, я отнюдь не намерен  бежать.    

Слова  Генриха прозвучали так твердо, что Екатерина прекрасно поняла: все ее попытки,  в какую бы форму она их ни облекала, не достигнут цели, и она поспешила  удалиться.    

Как  только она скрылась из виду, Генрих подбежал к парапету и знаками сказал де Муи  «Подъезжайте поближе и будьте готовы ко всему».    

Де Муи  было спешился, но тут он вскочил в седло и вместе с запасным конем галопом подскакал  и занял позицию на расстоянии двух мушкетных выстрелов от донжона.    

Генрих  жестом поблагодарил его и спустился вниз.    

На  первой площадке он встретил ожидавших его двух солдат.    

Двойной  караул швейцарцев и легких конников охранял вход в крепостные дворы: чтобы  войти в замок или выйти из него, нужно было преодолеть двойную стену  Протазанов.    

Там  Екатерина дожидалась Генриха.    

Она  знаком приказала двум солдатам, сопровождавшим Генриха, отойти и положила руку  на его руку.    

– В  этом дворе двое ворот, – сказала она, – вон у тех – видите? – за  покоями короля вас ждут Добрый конь и свобода, если вы откажетесь от  регентства, а у тех, в которые вы сейчас прошли… если вы послушаетесь голоса  вашего честолюбия… Что вы сказали?    

– Я  хочу сказать, ваше величество, что если король назначит меня регентом, то  отдавать приказания солдатам буду я, а не вы. Я говорю, что если я выйду из  замка сегодня ночью, все эти алебарды, все эти мушкеты склонятся передо мной.    

– Безумец! –  в отчаянии прошептала Екатерина. – Верь мне: не играй с Екатериной в страшную  игру на жизнь и на смерть.    

– А  почему не играть? – спросил Генрих, пристально глядя на Екатерину. –  Почему не играть с вами, как с любым другим, если до сих пор выигрывал я?    

– Что  ж, поднимитесь к королю, раз вы ничему не верите и ничего не желаете  слушать, – сказала Екатерина, одной рукой показывая на лестницу, а другой  играя одним из двух отравленных кинжальчиков, которые она носила в черных  шагреневых ножнах, ставших историческими.    

– Проходите  первой, сударыня, – сказал Генрих. – Пока я не стану регентом, честь  идти впереди принадлежит вам.    

Екатерина,  все намерения которой были разгаданы, больше не пыталась бороться и пошла  первой.    

 Глава 14    

Регентство    

     

Король  начинал терять терпение. Он велел позвать к себе де Нансе и только приказал ему  сходить за Генрихом, как Генрих появился на пороге.    

Увидав  зятя, Карл радостно вскрикнул, а Генрих остановился в ужасе, словно перед ним  был труп.    

Два  врача, стоявшие по обе стороны королевского ложа, удалились. Священник, увещевавший  несчастного государя принять христианскую кончину, тоже вышел из комнаты.    

Карла IX  не любили, однако многие, стоявшие в передних, плакали. Когда умирает король,  каким бы он ни был, всегда находятся люди, которые с его смертью что-то теряют  и опасаются, что это «что-то» они уже не обретут при его преемнике.    

Эта  скорбь, эти рыдания, слова Екатерины, мрачная и торжественная обстановка  последних минут королей, наконец, вид самого короля, пораженного болезнью,  которая уже вполне определилась, но примера которой еще не знала наука, –  все это подействовало на юный, а следовательно, впечатлительный ум Генриха так  страшно, что, вопреки своему решению не доставлять Карлу, в его состоянии,  волнений, Генрих не мог, как мы заметили, подавить чувство ужаса, и оно отразилось  на, его, лице при виде умирающего, залитого кровью.    

Карл  грустно улыбнулся: от умирающих не ускользают впечатления окружающих.    

– Подойди,  Анрио, – протягивая зятю руку, произнес он с такой нежностью в голосе,  какой никогда еще не слышал у него Генрих. – Подойди ко мне, я так страдал  оттого, что не видел тебя! При жизни я сильно мучил тебя, мой милый друг, но  верь мне: теперь я часто упрекаю себя за это. Часто случалось и так, что я  помогал тем, кто тебя мучил, но король не властен над обстоятельствами. Кроме  моей матери Екатерины, кроме моего брата герцога Анжуйского, кроме моего брата  герцога Алансонского, надо мной всю жизнь тяготело то, что прекращается для  меня только теперь, когда я близок к смерти, – государственные интересы.    

– Государь! –  пролепетал Генрих. – Я помню только одно – любовь, которую я всегда питал  к моему брату, и уважение, которое я всегда оказывал моему королю.    

– Да,  да, ты прав, – сказал Карл, – я благодарен тебе, Анрио, за то, что ты  так говоришь. Ведь, по совести сказать, ты много претерпел в мое царствование,  не говоря уже о том, что в мое царствование умерла твоя мать. Но ты должен был  видеть, что порой меня часто толкали на это другие. Иногда я не сдавался,  иногда же уставал бороться и уступал. Но ты прав: не будем больше говорить о  прошлом, сейчас меня торопит настоящее, меня пугает будущее.    

Несчастный  король закрыл исхудавшими руками свое мертвенно-бледное лицо.    

Помолчав  с минуту, он тряхнул головой, желая отогнать от себя мрачные мысли, и оросил  все вокруг себя кровавым дождем.    

– Надо  спасать государство, – тихо продолжал он, наклоняясь к Генриху, –  нельзя допустить, чтобы оно попало в руки фанатиков или женщин.    

Как мы  сказали, Карл произнес эти слова тихо, но Генриху показалось, будто он услышал  за нишей в изголовье кровати что-то похожее на подавленный крик ярости. Быть  может, какое-то отверстие, проделанное в стене без ведома Карла, позволило  Екатерине подслушивать эти предсмертные слова.    

– Женщин? –  чтобы вызвать Карла на объяснение, – переспросил король Наваррский.    

– Да,  Генрих, – ответил Карл. – Моя мать хочет быть регентшей, пока не  вернется из Польши мой брат. Но слушай, что я тебе скажу; он не вернется.    

– Как!  Не вернется? – воскликнул Генрих, и сердце его глухо забилось от радости.    

– Нет,  не вернется, – подтвердил Карл, – его не выпустят подданные.    

– Но  неужели вы думаете, брат мой, – спросил Генрих, – что королева-мать  не написала ему заранее?    

– Конечно,  написала, но Нансе перехватил гонца в Шато-Тьери и привез письмо мне. В этом  письме она писала, что я при смерти. Но я тоже написал письмо в Варшаву, –  а мое-то письмо дойдет, я в этом уверен, – и за моим братом будут наблюдать.  Таким образом, по всей вероятности, Генрих, престол окажется свободным.    

За  альковом снова послышался какой-то звук, еще более явственный, нежели первый.    

«Она  несомненно там, – подумал Генрих, – она подслушивает, она ждет!».    

Карл  ничего не услышал.    

– Я  умираю, а наследника-сына у меня нет, – продолжал он.    

Карл  остановился; казалось, милая сердцу мысль озарила его лицо, и он положил руку  на плечо короля Наваррского.    

– Увы! –  продолжал он. – Помнишь, Анрио, того бледного маленького ребенка, которого  однажды вечером я показал тебе, когда он спал в шелковой колыбели, хранимый  ангелом? Увы! Анрио, они его убьют!..    

Глаза  Генриха наполнились слезами.    

– Государь! –  воскликнул он. – Богом клянусь вам., что его жизнь я буду охранять день и  ночь! Приказывайте, мой король!    

– Спасибо!  Спасибо, Анрио! – произнес король, изливая душу, что было совершенно не в  его характере, но что вызывалось обстоятельствами. – Я принимаю твое  обещание. Не делай из него короля… к счастью, он рожден не для трона, он рожден  счастливым человеком. Я оставляю ему независимое состояние, а от матери пусть  он получит ее благородство – благородство души. Может быть, для него будет  лучше, если посвятить его служению церкви; тогда он внушит меньше опасений. Ах!  Мне кажется, что я бы умер если не счастливым, то хоть по крайней мере спокойным,  если бы сейчас меня утешали ласки этого ребенка и милое лицо его матери.    

– Государь,  но разве вы не можете послать за ними?    

– Эх,  чудак! Да им не уйти отсюда живыми! Вот каково положение королей, Анрио: они не  могут ни жить, ни умереть, как хочется. Но после того, как ты дал мне слово, я  чувствую себя спокойнее.    

Генрих  задумался.    

– Да,  мой король, я, конечно, дал вам слово, но смогу ли я сдержать его?    

– Что  ты хочешь этим сказать?    

– Разве  я сам не в опале, разве я сам не в опасности так же, как он?.. Больше, чем он:  ведь он ребенок, а я мужчина.    

– Ты  ошибаешься, – ответил Карл, – С моей смертью ты будешь силен и  могуществен, а силу и могущество даст тебе вот это.    

С этими  словами умирающий вынул из-под подушки грамоту.    

– Возьми, –  сказал он.    

Генрих  пробежал глазами бумагу, скрепленную королевской печатью.    

– Государь!  Вы назначаете меня регентом? – побледнев от радости, – сказал Генрих.    

– Да,  я назначаю тебя регентом до возвращения герцога Анжуйского, а так как, по всей  вероятности, герцог Анжуйский никогда не вернется, то этот лист дает тебе не  регентство, а трон.    

– Трон!  Мне? – прошептал Генрих.    

– Да,  тебе, – ответил Карл, – тебе, единственно достойному, а главное –  единственно способному справиться с этими распущенными придворными и с этими  развратными девками, которые живут чужими слезами и чужой кровью. Мой брат  герцог Алансонский – предатель, он будет предавать всех; оставь его в крепости,  куда я засадил его. Моя мать захочет умертвить тебя – отправь ее в изгнание.  Через три-четыре месяца, а может быть, и через год мой брат герцог Анжуйский покинет  Варшаву и явится оспаривать у тебя власть – ответь Генриху папским бреве.[81] Я вел переговоры  об этом через моего посланника, герцога Неверского, и ты немедленно получишь  это бреве.    

– О  мой король!    

– Берегись  только одного, Генрих, – гражданской войны. Но, оставаясь католиком, ты ее  избежишь, потому что гугенотская партия может быть сплоченной только при  условии, если ты станешь во главе ее, а принц Конде не в силах бороться с  тобой. Франция – страна равнинная, Генрих, следовательно, страна католическая.  Французский король должен быть королем католиков, а не королем гугенотов, ибо  французский король должен быть королем большинства. Говорят, что меня мучит  совесть за Варфоломеевскую ночь. Сомнения – да! А совесть – нет. Говорят, что у  меня из всех пор выходит кровь гугенотов. Я знаю, что из меня выходит: мышьяк,  а не кровь!    

– Государь,  что вы говорите?    

– Ничего.  Если моя смерть требует отмщения, Анрио, пусть воздаст это отмщение Бог. Давай  говорить только о том, что будет после моей смерти. Я оставляю тебе в  наследство хороший парламент, испытанное войско. Опирайся на парламент и на  войско в борьбе с единственными твоими врагами: с моей матерью и с герцогом  Алансонским. В эту минуту раздались в вестибюле глухое бряцание оружия и  военные команды.    

– Это  моя смерть, – прошептал Генрих.    

– Ты  боишься, ты колеблешься? – с тревогой спросил Карл.    

– Я?  Нет, государь, – ответил Генрих, – я не боюсь и не колеблюсь. Я  согласен.    

Карл  пожал ему руку. В это время к нему подошла кормилица с питьем, которое она  готовила в соседней комнате, не обращая внимания на то, что в трех шагах от нее  решалась судьба Франции.    

– Добрая  кормилица! – сказал Карл. – Позови мою мать и скажи, чтобы привели  сюда герцога Алансонского.    

 Глава 15    

Король умер – да  здравствует король!    

     

Спустя  несколько минут вошли Екатерина и герцог Алансонский, дрожавшие от страха и  бледные от ярости. Генрих угадал: Екатерина знала все и в нескольких словах  рассказала Франсуа. Они сделали несколько шагов и остановились в ожидании.    

Генрих  стоял в изголовье постели Карла.    

Король  объявил им свою волю.    

– Ваше  величество! – обратился он к матери. – Если бы у меня был сын,  регентшей стали бы вы; если бы не было вас, регентом стал бы король Польский;  если бы, наконец, не было короля Польского, регентом стал бы мой брат Франсуа  Но сына у меня нет, и после меня трон принадлежит моему брату, герцогу  Анжуйскому, но он отсутствует. Рано или поздно он явится и потребует этот трон,  но я не хочу, чтобы он нашел на своем месте человека, который, опираясь на  почти равные права, станет защищать эти права и тем самым развяжет в  королевстве войну между претендентами. Вот почему я не назначаю регентшей вас –  ибо вам пришлось бы выбирать между двумя сыновьями, а это было бы тягостно для  материнского сердца. Вот почему я не остановил своего выбора и на моем брате  Франсуа – мой брат Франсуа мог бы сказать старшему брату: «У вас есть свой  престол, зачем же вы его бросили?» Нет! Я выбирал такого регента, который может  принять корону только на хранение и который будет держать ее под своей рукой, а  не надевать на голову. Этот регент – король Наваррский. Приветствуйте его, ваше  величество! Приветствуйте его, брат мой!    

Подтверждая  свою последнюю волю. Карл сделал Генриху приветственный знак рукой.    

Екатерина  и герцог Алансонский сделали движение – это было нечто среднее между нервной  дрожью и поклоном.    

– Ваше  высочество регент! Возьмите, – сказал Карл королю Наваррскому. – Вот  грамота, которая, до возвращения короля Польского, предоставляет вам  командование всеми войсками, ключи от государственной казны, королевские права  и власть.    

Екатерина  пожирала Генриха взглядом, Франсуа шатался, едва держась на ногах, но и слабость  одного, и твердость другой не только не успокаивали Генриха, но указывали ему  на непосредственную, нависшую над ним, уже грозившую ему опасность.    

Сильным  напряжением воли Генрих превозмог свою боязнь и взял свиток из рук короля. Затем,  выпрямившись во весь рост, он устремил на Екатерину и Франсуа пристальный  взгляд, который говорил:    

«Берегитесь!  Я ваш господин!».    

Екатерина  поняла этот взгляд.    

– Нет,  нет, никогда! – сказала она. – Никогда мой род не склонит головы  перед чужим родом! Никогда во Франции не будет царствовать Бурбон, пока будет  жив хоть один Валуа.    

– Матушка,  матушка! – закричал Карл, поднимаясь на постели, на красных простынях,  страшный, как никогда. – Берегитесь, я еще король! Да, да, не надолго, я  это прекрасно знаю, но ведь недолго отдать приказ, карающий убийц и  отравителей!    

– Хорошо!  Отдавайте приказ, если посмеете. А я пойду отдавать свои приказы. Идемте,  Франсуа, идемте!    

И она  быстро вышла, увлекая за собой герцога Алансонского.    

– Нансе! –  крикнул Карл. – Нансе, сюда, сюда! Я приказываю, я требую, Нансе:  арестуйте мою мать, арестуйте моего брата, арестуйте…    

Хлынувшая  горлом кровь прервала слова Карла в то, самое мгновение, когда командир охраны  открыл дверь; король, задыхаясь, хрипел на своей постели.    

Нансе  услышал только свое имя, но приказания, произнесенные уже не так отчетливо, потерялись  в пространстве.    

– Охраняйте  дверь, – сказал ему Генрих, – и не впускайте никого.    

Нансе  поклонился и вышел. Генрих снова перевел взгляд на лежавшее перед ним безжизненное  тело, которое могло бы показаться трупом, если бы слабое дыхание не шевелило  бахрому кровавой пены, окаймлявшей его губы.    

Генрих  долго смотрел на Карла, потом сказал себе:    

– Вот  решительная минута: царствование или жизнь? В это мгновение стенной ковер за альковом  чуть приподнялся, из-за него показалось бледное лицо, и в мертвой тишине, царившей  в королевской спальне, прозвучал чей-то голос.    

– Жизнь! –  сказал этот голос.    

– Рене! –  воскликнул Генрих.    

– Да,  государь.    

– Значит,  твое предсказание – ложь. Я не буду королем? – воскликнул Генрих.    

– Будете,  государь, но ваше время еще не пришло.    

– Почем  ты знаешь? Говори, я хочу знать, могу ли я тебе верить!    

– Слушайте.    

– Слушаю.    

– Нагнитесь.    

Король  Наваррский наклонился над телом Карла. Рене тоже согнулся. Их разделяла только  ширина кровати, но и это расстояние теперь уменьшилось благодаря их движению.  Между ними лежало по-прежнему безгласное и недвижимое тело умиравшего короля.    

– Слушайте! –  сказал Рене. – Меня здесь поставила королева-мать, чтобы я погубил вас, но  я предпочитаю служить вам, ибо верю вашему гороскопу. Оказав вам услугу тем,  что я сейчас для вас сделаю, я спасу одновременно и свое тело, и свою душу.    

– А  может быть, та же королева-мать и велела тебе сказать мне все это? –  преисполненный ужаса и сомнений, спросил Генрих.    

– Нет, –  ответил Рене. – Выслушайте одну тайну. Он наклонился еще ниже. Генрих  последовал его примеру, так что головы их теперь почти соприкасались.    

В этом  разговоре двух мужчин, склонившихся над телом умиравшего короля, было что-то до  такой степени жуткое, что у суеверного флорентийца волосы на голове встали  дыбом, а на лице Генриха выступили крупные капли пота.    

– Выслушайте, –  продолжал Рене, – выслушайте тайну, которая известна мне одному и которую  я вам открою, если вы поклянетесь над этим умирающим простить мне смерть вашей  матери.    

– Я  уже обещал простить тебя, – ответил Генрих, его лицо омрачилось.    

– Обещали,  но не клялись, – отклонившись, сказал Рене.    

– Клянусь, –  протягивая правую руку над головой короля, – произнес Генрих.    

– Так  вот, государь, – поспешно проговорил Рене, – польский король уже  едет!    

– Нет, –  сказал Генрих, – король Карл задержал гонца.    

– Король  Карл задержал только одного, по дороге в Шато-Тьери, но королева-мать, со свойственной  ей предусмотрительностью, послала трех по трем дорогам.    

– Горе  мне! – сказал Генрих.    

– Гонец  из Варшавы прибыл сегодня утром. Король Польский выехал вслед за ним, никто и  не подумал задержать его, потому что в Варшаве еще не знали о болезни короля.  Гонец опередил Генриха Анжуйского всего на несколько часов.    

– О,  если бы в моем распоряжении было только семь дней! – воскликнул Генрих.    

– Да,  но в вашем распоряжении нет и семи часов. Разве вы не слышали, как готовили оружие,  как оно звенело?    

– Слышал.    

– Это  оружие готовили против вас. Они придут и убьют вас здесь, в спальне короля!    

– Но  король еще не умер.    

Рене  пристально посмотрел на Карла.    

– Он  умрет через десять минут. Следовательно, вам остается жить всего десять минут,  а может быть, и того меньше.    

– Что  же делать?    

– Бежать,  не теряя ни минуты, ни одной секунды.    

– Но  каким путем? Если они ждут меня в передней, они убьют меня, как только я выйду.    

– Слушайте!  Ради вас я рискую всем, не забывайте этого никогда.    

– Будь  покоен.    

– Вы  пойдете за мной потайным ходом; я доведу вас до потайной калитки. Затем, чтобы  дать вам время, я пойду к вашей теще и скажу, что вы сейчас спуститесь;  подумают, что вы сами обнаружили этот потайной ход и воспользовались им, чтобы  убежать. Идемте же, идемте!    

Генрих  наклонился к Карлу и поцеловал его в лоб.    

– Прощай,  брат, – сказал он. – Я никогда не забуду, что последним твоим  желанием было видеть меня своим преемником. Я не забуду, что последним твоим  желанием было сделать меня королем. Почий в мире! От имени моих собратьев я  прощаю тебе кровь, которую ты пролил.    

– Берегитесь!  Берегитесь! – сказал Рене. – Он приходит в себя! Бегите, пока он не  раскрыл глаз, бегите!    

– Кормилица! –  пробормотал Карл. – Кормилица!    

Генрих  выхватил шпагу Карла, висевшую у него в головах и теперь ненужную умиравшему  королю, сунул за пазуху грамоту, назначавшую его регентом, в последний раз  поцеловал Карла в лоб, обежал кровать и выбежал через дверь; дверь тотчас же за  ним закрылась.    

– Кормилица! –  громче крикнул Карл. – Кормилица! Добрая женщина подбежала к нему.    

– Ну  что тебе, мой Шарло? – спросила она.    

– Кормилица! –  заговорил король, подняв веки и раскрыв глаза, расширенные страшной  предсмертной недвижимостью. – Должно быть, что-то произошло, пока я спал:  я вижу яркий свет, я вижу Господа нашего; я вижу пресветлого Иисуса Христа и  присноблаженную Деву Марию. Они просят. Они молят за меня Бога. Всемогущий  Господь меня прощает… зовет меня к Себе… Господи! Господи! Прими меня в  милосердии Твоем… Господи! Забудь, что я был королем, – ведь я иду к Тебе  без скипетра и без короны!., Господи! Забудь преступления короля и помни только  страдания человека… Господи! Вот я!    

Произнося  эти слова. Карл приподнимался все больше и больше, как будто желая идти на  голос Того, Кто звал его к Себе, затем испустил дух и упал, мертв и недвижим,  на руки кормилицы.    

А в это  время, когда солдаты по приказу Екатерины занимали коридор, по которому Генрих  неминуемо должен был проследовать, сам Генрих, ведомый Рене, прошел по  потайному ходу к потайной калитке, вскочил на коня и поскакал туда, где, как  ему было известно, он должен был найти де Муи.    

Часовые  обернулись на топот лошади, скакавшей по гулкой мостовой, и крикнули:    

– Бежит!  Бежит!    

– Кто? –  подходя к окну, крикнула королева-мать.    

– Король  Наваррский! Король Наваррский! – орали часовые.    

– Стреляй!  Стреляй по нему! – крикнула Екатерина. Часовые прицелились, но Генрих был  уже далеко.    

– Бежит  – значит, побежден! – воскликнула королева-мать.    

– Бежит  – значит, король я! – прошептал герцог Алансонский.    

Но в эту  самую минуту – Франсуа и его мать еще стояли у окна – подъемный мост загромыхал  под копытами коней, и, предшествуемый бряцанием оружия и шумом множества голосов,  молодой человек со шляпой в руке галопом влетел в Луврский двор с криком:  «Франция!»; за ним следовало четверо дворян, покрытых, как и он, потом, пылью и  пеной взмыленных коней.    

– Сын! –  крикнула Екатерина, протягивая руки в окно.    

– Матушка! –  ответил молодой человек, спрыгивая с коня.    

– Брат!  Герцог Анжуйский! – с ужасом воскликнул Франсуа, отступая назад.    

– Слишком  поздно? – спросил мать Генрих Анжуйский.    

– Нет,  напротив, как раз вовремя; сама десница Божия не привела бы тебя более кстати.  Смотри и слушай!    

В самом  деле, из королевской опочивальни вышел на балкон командир охраны де Нансе.    

Все  взоры обратились к нему.    

Он  разломил надвое деревянный жезл и, держа в вытянутых руках половинки, три раза  крикнул:    

– Король  Карл Девятый умер! Король Карл Девятый умер! Король Карл Девятый умер! И  выпустил обе половинки из рук.    

– Да  здравствует король Генрих Третий! – крикнула Екатерина и в порыве  благочестивой благодарности перекрестилась. – Да здравствует король Генрих  Третий!    

Все уста  повторили этот возглас, кроме уст герцога Франсуа.    

– А-а!  Она обвела меня вокруг пальца, – прошептал он, раздирая ногтями грудь.    

– Я  восторжествовала! – воскликнула Екатерина. – Этот проклятый Беарнец  не будет царствовать!    

 Глава 16    

Эпилог    

     

Прошел  год после смерти короля Карла IX и восшествия на престол его преемника.    

Король  Генрих III, благополучно царствовавший милостью Божией и своей матери Екатерины,  принял участие в пышной процессии к Клерийской Божьей Матери.    

Он шел  пешком вместе с королевой – своей женой и со своим двором.    

Генрих  III мог разрешить себе это приятное времяпрепровождение: серьезные заботы не  беспокоили его в ту пору. Король Наваррский жил в Наварре, куда он так долго  стремился, и, по слухам, был сильно увлечен красивой девушкой из рода  Монморанси, которую звал Могильщицей. Маргарита была с ним, печальная и  мрачная, и только среди красивых гор, она хотя и не развлеклась, но все же  почувствовала, что самые тяжкие страдания в нашей жизни, причиняемые разлукой с  близкими или же их кончиной, терзают ее не с прежней силой.    

Париж  был спокоен. Королева-мать, истинная регентша с тех пор, как ее дорогой сын  Генрих стал королем, жила то в Лувре, то во дворце Суасон, который стоял тогда  на том самом месте, где теперь находится Хлебный рынок – от него уцелела  изящная колонна, ее можно видеть и сегодня.    

Однажды  вечером она усиленно занималась изучением созвездий вместе с Рене, о предательских  проделках которого она не знала и который снова вошел к ней в милость за ложные  показания, которые он так кстати дал в деле Коконнаса и Ла Моля. В это самое  время ей сказали, что какой-то мужчина, желающий сообщить ей крайне важное  известие, ждет ее в молельне.    

Екатерина  поспешно спустилась к себе в молельню и увидела там Морвеля.    

– Он  здесь! – воскликнул отставной командир петардщиков, вопреки правилам  придворного этикета не дав Екатерине времени обратиться к нему первой.    

– Кто  – «он»? – осведомилась Екатерина.    

– Кто  же еще, ваше величество, как не король Наваррский?    

– Здесь? –  сказала Екатерина. – Здесь… он… Генрих… зачем этот безумец здесь?    

– Якобы  он приехал повидаться с госпожой де Сов, только и всего. Но по всей  вероятности, он приехал, чтобы составить заговор против короля.    

– А  почем вы знаете, что он здесь?    

– Вчера  я видел, как он входил в один дом, а минуту спустя туда же вошла госпожа де  Сов.    

– Вы  уверены, что это он?    

– Я  ждал, пока он выйдет, и на это ушла часть ночи. В три часа утра влюбленные  вышли оттуда. Король проводил госпожу де Сов до самой пропускной калитки Лувра.  Благодаря – привратнику, несомненно подкупленному, она вернулась домой без  всяких затруднений, а король, напевая песенку, пошел обратно, да так свободно,  словно он был у себя в горах.    

– Куда  же он пошел?    

– На  улицу Арбр-сек, в гостиницу «Путеводная звезда», к тому самому трактирщику, у  которого жили два колдуна, казненные в прошлом году по приказанию вашего  величества.    

– Почему  же вы не пришли сказать об этом мне сейчас же?    

– Потому,  что я не был вполне в этом уверен.    

– А  теперь?    

– Теперь  уверен.    

– Ты  видел его?    

– Как  нельзя лучше. Я сел в засаду напротив, у одного виноторговца. Сперва я увидал  его, когда он входил в тот же дом, что и накануне, а потом, так как госпожа де  Сов запоздала, он имел неосторожность прижаться лицом к оконному стеклу во  втором этаже, и на этот раз у меня не осталось никаких сомнений. Кроме того,  минуту спустя к нему снова пришла госпожа де Сов, – Так ты думаешь, они,  как и прошлой ночью, пробудут там до трех часов утра?    

– Вполне  возможно.    

– А  где этот дом?    

– Близ  Круа-де-Пти-Шан, недалеко от улицы Сент-Оноре.    

– Хорошо, –  сказала Екатерина. – Господин де Сов знает ваш почерк?    

– Нет.    

– Садитесь  и пишите. Морвель сел и взял перо.    

– Я  готов, ваше величество, – сказал он.    

Екатерина  продиктовала:    

«Пока  барон де Сов находится на службе в Лувре, баронесса с одним франтом из числа  его друзей пребывает в доме близ Круа-де-Пти-Шан, недалеко от улицы Сент-Оноре;  барон де Сов узнает этот дом по красному кресту, который будет начерчен на его  стене».    

– И  что же? – спросил Морвель.    

– Снимите  копию с этого письма, – ответила Екатерина.    

Морвель  беспрекословно повиновался.    

– А  теперь, – сказала Екатерина, – отдайте эти письма какому-нибудь  сообразительному человеку: пусть одно из них он отдаст барону де Сов, а другое  обронит в Луврских коридорах.    

– Не  понимаю, – сказал Морвель. -Екатерина пожала плечами.    

– Вы  не понимаете, что, получив такое письмо, муж рассердится?    

– По-моему,  ваше величество, во времена короля Наваррского он не сердился!    

– То,  что сходит с рук королю, может не сойти с рук простому кавалеру. А кроме того,  если не рассердится он, то за него рассердитесь вы.    

– Я?    

– Конечно!  Вы возьмете с собой четверых, если надо – шестерых человек, наденете маски,  вышибете дверь, как будто вас послал барон, захватите влюбленных в разгар  свидания и нанесете удар именем короля. А наутро записка, затерянная в одном из  Луврских коридоров, и найденное какой-нибудь доброй душой письмо  засвидетельствуют, что это была месть мужа. Только по воле случая поклонником  оказался король Наваррский. Но кто же мог это предвидеть, если все думали, что  он в По?    

Морвель  с восхищением посмотрел на Екатерину, поклонился и вышел.    

В то  время как Морвель выходил из дворца Суасон, г-жа де Сов входила в домик у  Круа-де-Пти-Шан.    

Генрих  ждал ее у приоткрытой двери. Увидев ее на лестнице, он спросил:    

– За  вами не следили?    

– Нет,  нет, – отвечала Шарлотта. – Разве что случайно…    

– А  за мной, по-моему, следили, – сказал Генрих, – и не только прошлой  ночью, но и сегодня вечером.    

– О  Господи! – сказала Шарлотта. – Вы пугаете меня, государь. Если то,  что вы вспомнили о вашей прежней подруге, принесет вам несчастье, я буду  безутешна.    

– Не  беспокойтесь, душенька, – возразил Беарнец, – в темноте нас охраняют  три шпаги.    

– Три?  Этого слишком мало, государь.    

– Вполне  достаточно, если эти шпаги зовутся де Муи, Сокур и Бартельми.    

– Так  де Муи приехал в Париж вместе с вами?    

– Разумеется.    

– Неужели  он осмелился вернуться в столицу? Значит, и у него есть несчастная женщина,  которая от него без ума?    

– Нет,  но у него есть враг, которого, он поклялся убить. Только ненависть, дорогая,  заставляет нас делать столько же глупостей, сколько любовь.    

– Спасибо,  государь.    

– Я  говорю не о тех глупостях, которые я делаю сейчас, я говорю о глупостях былых и  будущих, – сказал Генрих. – Но не будем спорить: мы не можем терять  время.    

– Вы  все-таки решили уехать?    

– Сегодня  ночью.    

– Вы,  значит, покончили с делами, ради которых вы приехали в Париж?    

– Я  приезжал только ради вас.    

– Гасконский  обманщик!    

– Я  говорю правду, моя бесценная! Но оставим воспоминания о прошлом: мне остается  два-три часа счастья, а затем – вечная разлука.    

– Ах,  государь! Нет ничего вечного, кроме моей любви!    

Генрих,  который только что сказал, что у него нет времени на споры, спорить не стал, а  поверил ей или же, будучи скептиком, сделал вид, что верит.    

А тем  временем, как сказал король Наваррский, де Муи и два его товарища прятались по  соседству с этим домиком.    

Было  условленно, что Генрих выйдет из домика не в три часа, а в полночь, что они,  как вчера, проводят госпожу де Сов до Лувра и что оттуда они отправятся на  улицу Серизе, где живет Морвель.    

Де Муи  только сегодня днем получил точные сведения о доме, где жил его враг.    

Все трое  были на своем посту уже около часа и вдруг заметили человека, за ним на расстоянии  в несколько шагов шли пятеро. Подойдя к дверям домика, он начал подбирать ключ.    

Де Муи,  прятавшийся в нише соседнего дома, одним прыжком подскочил из своего укрытия к  этому человеку и схватил его за руку.    

– Одну  минуту, – сказал он, – вход воспрещен! Человек отскочил, и от скачка  с него свалилась шляпа.    

– Де  Муи де Сен-Фаль! – воскликнул он.    

– Морвель! –  крикнул гугенот, поднимая шпагу, – Я искал тебя, а ты сам пришел ко мне?  Спасибо!    

Однако  гнев не заставил его забыть о Генрихе и, повернувшись к окну, он свистнул, как  свистят беарнские пастухи.    

– Этого  довольно, – сказал он Сокуру. – Ну, а теперь подходи, убийца!  Подходи! И он бросился на Морвеля. Морвель успел вытащить из-за пояса пистолет.    

– Ага!  На этот раз ты, кажется, погиб, – прицеливаясь в молодого человека, сказал  Истребитель короля.    

Он  выстрелил, но де Муи отскочил вправо, и пуля пролетела мимо.    

– А  теперь моя очередь! – крикнул молодой человек и нанес Морвелю такой  стремительный удар шпагой, что, хотя удар пришелся в кожаный пояс, отточенное  острие пробило его и вонзилось в тело.    

Истребитель  короля испустил дикий крик, выражавший такую страшную боль, что сопровождавшие  его стражники решили, что он ранен смертельно, и в страхе бросились бежать по  направлению к улице Сент-Оноре.    

Морвель  был не из храбрецов Увидев, что стражники бросили его, а перед ним такой противник,  как де Муи, он тоже решил спастись бегством и с криком: «Помогите!» побежал в  том же направлении, что и стражники, Де Муи, Сокур и Бартельми бросились за  ними.    

Когда  они вбегали на улицу Гренель, на которую они свернули, чтобы перерезать путь врагам,  одно из окон распахнулось, и какой-то человек спрыгнул со второго этажа на  землю, только что смоченную дождем.    

Это был  Генрих.    

Свист де  Муи предупредил его об опасности, а пистолетный выстрел показал, что опасность  серьезна, и увлек его на помощь друзьям.    

Пылкий и  сильный, он бросился по их следам с обнаженной шпагой в руке.    

Генрих  бежал на крик, доносившийся от Заставы Сержантов. Это кричал Морвель – чувствуя,  что де Муи настигает его, он снова стал звать на помощь своих людей, гонимых  страхом.    

Ему  оставалось только или обернуться, или получить удар в спину.    

Морвель  обернулся, встретил клинок своего врага и почти в тот же миг нанес такой ловкий  удар, что Проколол ему перевязь. Но де Муи тотчас дал ему отпор.    

Шпага  еще раз вонзилась в то место, куда Морвель уже был ранен, и кровь хлынула из  двойной раны двойной струей.    

– Попал! –  подбегая, крикнул Генрих. – Улю-лю! Улю-лю, де Муи!    

Де Муи в  подбадривании не нуждался.    

Он снова  атаковал Морвеля, но тот не стал ждать его. Зажав рану левой рукой, он бросился  бежать со всех ног.    

– Бей  скорее! Бей! – кричал король. – Вон его солдаты остановились, да эти  отчаянные трусы – пустяк для храбрецов!    

У  Морвеля разрывались легкие, он дышал со свистом, каждый его вздох вырывался  вместе с кровавой пеной. И вдруг он упал, сразу потеряв все силы, но тотчас  приподнялся и, повернувшись на одном колене, наставил острие своей шпаги на де  Муи.    

– Друзья!  Друзья! – кричал Морвель. – Их только двое! Стреляйте, стреляйте в  них!    

Сокур и  Бартельми заблудились, преследуя двух стражников, бежавших по улице Де-Пули,  так что король и де Муи оказались вдвоем против четверых.    

– Стреляй! –  продолжал вопить Морвель, видя, что один из солдат взял на изготовку свой  мушкет.    

– Пускай  стреляет, но прежде умри, предатель! Умри, жалкий трус! Умри, проклятый убийца! –  кричал де Муи.    

Отведя  левой рукой шпагу Морвеля, он правой всадил свою шпагу сверху вниз в грудь  врага, да с такой силой, что пригвоздил его к земле.    

– Берегись!  Берегись! – крикнул Генрих.    

Де Муи  отскочил, оставив шпагу в груди Морвеля: один из солдат уже прицелился и готов  был выстрелить в него в упор. В то же мгновение Генрих проткнул солдата шпагой  – тот испустил крик и упал рядом с Морвелем. Два других солдата бросились  бежать.    

– Идем,  идем, де Муи! – крикнул Генрих. – Нельзя терять ни минуты: если нас  узнают, нам конец!    

– Подождите,  государь! Неужели вы думаете, что я оставлю свою шпагу в теле этого жалкого  труса?    

Он  подошел к Морвелю, лежавшему, казалось, без движения, но в тот момент, когда де  Муи взялся за рукоять шпаги, оставшейся в груди Морвеля, тот приподнялся,  схватил мушкет и выстрелил в грудь де Муи.    

Молодой  человек упал даже не вскрикнув: он был убит наповал.    

Генрих  бросился на Морвеля, но Морвель тоже упал, и шпага Генриха пронзила труп.    

Надо  было бежать: шум привлек множество людей, мог прийти сюда и ночной дозор.  Генрих искал среди привлеченных шумом любопытных какое-нибудь знакомое лицо и  внезапно вскрикнул от радости.    

Он узнал  Ла Юрьера.    

Вся эта  сцена происходила у подножия Трагуарского креста, то есть напротив улицы  Арбр-сек, и наш старый знакомый, мрачный от природы и вдобавок до глубины души  опечаленный казнью Ла Моля и Коконнаса, своих любимых посетителей, бросил свои  печи и кастрюли как раз в то время, когда готовил ужин для короля Наваррского,  и примчался сюда.    

– Дорогой  Ла Юрьер. Поручаю вам де Муи, хотя сильно опасаюсь, что ему ничто уже не поможет.  Отнесите его к себе, и если он еще жив, ничего не жалейте, вот вам кошелек. А  того, другого, оставьте в канаве, пусть там гниет, как собака!    

– А  вы? – спросил Ла Юрьер.    

– Мне  надо еще попрощаться. Бегу и через десять минут буду у вас. Моих лошадей  держите наготове.    

Генрих  побежал к домику у Круа-де-Пти-Шан, но, пробежав улицу Гренель, в ужасе остановился.    

Многочисленная  группа людей собралась у дверей домика.    

– Кто  в этом доме? Что случилось? – спросил Генрих.    

– Ох!  Большое несчастье, сударь, – ответил тот, к кому он обратился. –  Сейчас одну молодую красивую женщину зарезал ее муж – ему передали записку, и  он узнал, что его жена здесь с любовником.    

– А  муж? – вскричал Генрих.    

– Удрал.    

– А  жена?    

– Там.    

– Умерла?    

– Нет  еще, но, слава Богу, лучшего-то она и не заслуживает.    

– О-о!  Я проклят! – воскликнул Генрих.    

Он  бросился в дом.    

Комната  была полна народу, и весь этот народ окружил кровать, на которой лежала несчастная  Шарлотта, пронзенная двумя ударами кинжала.    

Ее муж,  два года скрывавший ревность к Генриху, воспользовался случаем, чтобы отомстить  ей.    

– Шарлотта!  Шарлотта! – крикнул Генрих, расталкивая толпу и падая на колени перед кроватью.    

Шарлотта  открыла красивые глаза, уже затуманенные смертью, испустила крик, от которого  кровь брызнула из обеих ран, и сделала усилие, чтобы приподняться.    

– О,  я знала, что не могу умереть, не увидев его, – произнесла она.    

Она  будто ждала этой минуты, чтобы вручить Генриху свою душу, так сильно его любившую:  она коснулась губами лба короля Наваррского, прошептала в последний раз:    

«Люблю  тебя» и упала бездыханной.    

Генрих  не мог дольше оставаться, иначе он погубил бы себя. Он вынул из ножен кинжал, отрезал  локон от прекрасных белокурых волос, которые так часто распускал, любуясь их  длиной, зарыдал и вышел, сопровождаемый рыданиями присутствующих, не  подозревавших, что они оплакивают несчастье столь высокопоставленных особ.    

– Друг,  любимая – все меня бросают, – воскликнул обезумевший от горя  Генрих, – все меня покидают, все от меня уходят!    

– Да,  государь, – тихо произнес какой-то человек, который отделился от толпы  любопытных, теснившихся у домика, и пошел за Генрихом, – но в будущем у  вас по-прежнему трон!    

– Рене! –  воскликнул Генрих.    

– –  Да, государь, Рене, и он оберегает вас: этот негодяй перед смертью назвал вас.  Стало известно, что вы в Париже, и вас всюду разыскивают стрелки. Бегите,  бегите!    

– А  ты, Рене, говоришь, что я буду королем! Это беглец-то?    

– Смотрите,  государь, – отвечал флорентиец, показывая звезду, просверкивавшую сквозь  черную тучу. – Это не я говорю вам это – это говорит она.    

Генрих  вздохнул и исчез в темноте.