1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– О,  сударь, здесь всегда безопасно, когда тут есть такие люди, как господа де  Бюсси, де Ливаро, де Рибейрак, д’Антрагэ, не говоря уж о нашем непобедимом  принце, монсеньоре герцоге Анжуйском, но вы сами понимаете…    

– Натурально,  я понимаю, что, когда их здесь нет, безопасность уменьшается.    

– Именно  так, сударь.    

– Что  ж, я возьму в конюшне свежую лошадь и попытаюсь найти его высочество, расспрашивая  встречных.    

– Готов  биться об заклад, сударь, что этим способом вы разыщете монсеньора.    

– Надеюсь,  он не галопом уехал?    

– Шагом,  сударь, шагом.    

– Прекрасно!  Значит, решено: покажите мне коня, которого я могу взять.    

– Пройдите  в конюшню, сударь, и выберите сами; все они в вашем распоряжении.    

– Прекрасно!    

Монсоро  вошел в конюшню.    

Около  дюжины самых отборных и свежих коней поглощали обильный корм из яслей, набитых  зерном и самым сочным в Анжу сеном.    

– Вот, –  сказал мажордом, – выбирайте.    

Монсоро  обвел строй четвероногих взглядом знатока.    

– Я  беру этого гнедого, – сказал он. – Прикажите оседлать его мне.    

– Роланда?    

– Его  зовут Роланд?    

– Да,  это любимый конь его высочества. Он на нем каждый день ездит. Роланда подарил  герцогу господин де Бюсси, и вы бы, конечно, не увидели его здесь в конюшне,  если бы его высочество не решил испытать новых коней, присланных ему из Тура.    

– Недурно!  Значит, у меня меткий глаз.    

Подошел  конюх.    

– Оседлайте  Роланда, – распорядился мажордом.    

Что  касается лошади графа, то она сама вошла в конюшню и улеглась на подстилку, не  дожидаясь даже, пока с нее снимут седло и сбрую.    

Через несколько  секунд Роланд был уже оседлан.    

Граф  Монсоро легко вскочил в седло и снова спросил, в какую сторону отправилась  кавалькада.    

– Они  выехали в эти ворота и поскакали по той дороге, – сказал мажордом,  указывая главному ловчему в ту же сторону, куда ему уже показывал часовой.    

– Клянусь  честью, – воскликнул Монсоро, когда, опустив поводья, он увидел, что  лошадь направляется как раз по этой дороге, – я бы сказал, что Роланд идет  по следу, ей-богу.    

– О,  не беспокойтесь, – заметил мажордом, – я слышал от господина де Бюсси  и от его лекаря господина Реми, что это самое умное из всех когда-либо  существовавших животных. Как только он почует своих сотоварищей, он их догонит.  Поглядите, какие у него великолепные ноги, таким и олень позавидовал бы.    

Монсоро  свесился набок.    

– Замечательные, –  подтвердил он.    

И в  самом деле, лошадь двинулась, не дожидаясь понуканий, и уверенно выбралась из  города; перед этим она даже сама повернула в нужную сторону, чтобы сократить  путь к воротам, который разветвлялся: на обходной – слева и прямой – справа.    

Дав  такое доказательство своего ума, лошадь тряхнула головой, будто пытаясь  освободиться от узды, которая давила ей на губы. Она словно хотела сказать  всаднику, что всякое направляющее воздействие с его стороны излишне, и, по мере  того как они приближались к воротам, все ускоряла свой бег.    

– Я  и вправду вижу, – прошептал Монсоро, – что мне тебя не перехвалили.  Что ж, раз ты так хорошо знаешь дорогу, иди, Роланд, иди.    

И он  бросил поводья на шею Роланда.    

Оказавшись  на внешнем бульваре, конь остановился в нерешительности – повернуть ему направо  или налево.    

Он  повернул налево.    

В это  время мимо прошел крестьянин.    

– Не  видели ли вы группу всадников, приятель? – спросил Монсоро.    

– Да,  сударь, – ответил селянин, – я встретил их вот там, впереди.    

Роланд  скакал как раз в том направлении, где крестьянин встретил отряд.    

– Иди,  Роланд, иди, – сказал главный ловчий, опуская поводья. Конь перешел на  крупную рысь, при которой обычно делает три или четыре лье в час.    

Еще  некоторое время он бежал по бульвару, потом вдруг свернул направо, на заросшую  цветами тропинку, которая шла через равнину.    

Монсоро  на мгновение заколебался – не остановить ли ему Роланда, но Роланд, казалось,  был так уверен в своих действиях, что граф предоставил ему свободу.    

По мере  того как лошадь продвигалась вперед, она все более воодушевлялась. Перешла с  рыси на галоп, и менее чем через четверть часа город уже исчез из глаз  всадника.    

А  всадник, по мере продвижения вперед, словно бы также начинал узнавать  местность.    

– Похоже,  что мы направляемся к Меридору, – сказал он, когда они въехали в  лес. – Не поехал ли часом его высочество в сторону замка?    

При этой  мысли, которая уже не раз приходила в голову главного ловчего, чело его омрачилось.    

– О! –  прошептал он. – Я хотел повидаться сначала с принцем, отложив на завтра  встречу с женой. Не выпадет ли мне счастье увидеть их обоих одновременно?    

Страшная  улыбка скользнула по его губам.    

Лошадь  по-прежнему продолжала бежать направо с упорством, которое свидетельствовало о  ее глубочайшей решимости и уверенности.    

«Клянусь  спасением души, – подумал Монсоро, – сейчас я должен быть где-нибудь  поблизости от Меридора!»    

В это  мгновение лошадь заржала. И тотчас же из зеленой чащи ей откликнулась другая.    

– А! –  сказал главный ловчий. – Кажется, Роланд нашел своих сотоварищей.    

Роланд  рванулся вперед и, как молния, промчался под могучими старыми деревьями.    

Внезапно  Монсоро увидел перед собой стену и привязанного возле нее коня.    

Тот  заржал, и главный ловчий понял, что и в первый раз ржал этот самый конь.    

– Здесь  кто-то есть! – сказал он, бледнея.    

 Глава XXI    

Что должен был сообщить  принцу граф де Монсоро    

     

Неожиданности  подстерегали графа де Монсоро на каждом шагу: стена меридорского парка, у  которой он оказался, словно по волшебству, чья-то лошадь, ласкающаяся к его  коню, как к самому близкому знакомцу, – все это заставило бы призадуматься  и менее подозрительного человека.    

Приблизившись  к стене – можно догадаться, с какой поспешностью Монсоро это сделал, –  приблизившись к стене, граф заметил, что в этом месте она повреждена: в ней  образовалась самая настоящая лестница, грозящая превратиться в пролом. Словно  чьи-то ноги выбили в камнях эти ступеньки, над которыми свисали сломанные  совсем недавно ветви ежевики.    

Граф  охватил одним взглядом картину в целом и перешел к деталям.    

Чужая  лошадь заслуживала внимания прежде всего, с нее он и начал.    

На не  умеющем хранить тайну животном было седло и расшитая серебром попона.    

В одном  углу попоны стояло двойное ФФ, переплетенное с двойным АА.    

Вне  всякого сомнения, конь был из конюшен принца, ибо шифр обозначал: «Франсуа Анжуйский».    

При виде  шифра подозрения графа переросли в настоящую уверенность.    

Значит,  герцог ездил сюда, и ездил часто, потому что не только одна, привязанная,  лошадь, но и другая знала сюда дорогу.    

Монсоро  решил: раз случай навел его на след, надо пойти по следу до конца.    

К тому  же таков был его обычай как главного ловчего и как ревнивого мужа.    

Но было  очевидно, что, оставаясь по эту сторону стены, он ничего не увидит.    

Поэтому  граф привязал Роланда рядом со второй лошадью и храбро начал взбираться на стену.    

Взбираться  было нетрудно: одна нога вела за собой другую, рука встречала готовое для опоры  место, на камнях гребня стены был виден отпечаток локтя, и кто-то заботливо  обрубил здесь охотничьим ножом ветви дуба, которые мешали смотреть и стесняли  движение.    

Усилия  графа увенчались полным успехом.    

Не успел  он устроиться на своей наблюдательной вышке, как тотчас заметил брошенные у  подножия одного из деревьев голубую мантилью и плащ из черного бархата.    

Мантилья,  бесспорно, принадлежала женщине, а плащ – мужчине; к тому же не надо было  искать далеко: эти мужчина и женщина прогуливались под руку шагах в пятидесяти  от дерева. Из-за густых кустарников, росших вокруг, видны были только их спины,  да и то плохо.    

На беду  графа де Монсоро, стена не была приспособлена для проявлений его неистовства: с  ее гребня сорвался камень и, ломая ветви, полетел на землю, о которую и  ударился с громким стуком.    

При этом  шуме гуляющая пара, которую граф Монсоро плохо различал за листвой, по всей  вероятности, обернулась и заметила его, ибо раздался пронзительный, испуганный  женский крик, после чего шорох листьев дал знать графу, что мужчина и женщина  убегают, словно вспугнутые косули.    

Услышав  крик, Монсоро почувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу. Он узнал  голос Дианы. Не в силах больше сопротивляться охватившей его ярости, он  спрыгнул со стены и бросился в погоню, срубая шпагой кусты и ветки на своем  пути.    

Но  беглецы исчезли. Ничто не нарушало больше тишины парка. Ни одной тени в глубине  аллей, ни одного следа на дорожках, ни звука в зеленых чащах, кроме пения  соловьев и малиновок, которые, привыкнув видеть двух влюбленных, не боялись их.    

Что  делать посреди этого безлюдья? Какое принять решение? Куда бежать? Парк велик,  и, если искать в нем тех, кто тебе нужен, можно встретить тех, кого ты вовсе не  искал.    

Граф де  Монсоро подумал, что сделанного им открытия пока достаточно, к тому же он сознавал,  что слишком возбужден и не может действовать с осторожностью, которая  необходима с таким опасным соперником, как Франсуа, ибо главный ловчий не  сомневался – соперником его является принц.    

Ну, а  если вдруг это не принц? Ведь у него есть известие, которое он обязан срочно  доставить принцу. Во всех случаях: оказавшись перед герцогом Анжуйским, он сможет  судить, виновен тот или нет.    

Затем  графа осенила блестящая мысль.    

Она  заключалась в том, чтобы перелезть через стену в том же самом месте обратно и  увести с собою коня, принадлежавшего незнакомцу, которого он застал в парке.    

Этот  план мщения придал ему сил. Он бросился назад и вскоре, задыхающийся, весь в  поту, очутился возле стены.    

Цепляясь  за ветки, Монсоро взобрался на нее и спрыгнул по другую сторону. Но лошади там  уже не было, вернее говоря – не было лошадей.    

Мысль,  осенившая графа, была так хороша, что, прежде чем прийти к нему, пришла к его  противнику, и тот воспользовался ею.    

Расстроенный  Монсоро издал яростное рычание и погрозил кулаком этому коварному дьяволу,  который, конечно же, смеялся над ним под покровом уже сгустившейся в лесу  темноты. Но так как волю графа сломить было нелегко, он восстал против рокового  стечения обстоятельств, словно задавшихся целью доконать его, собрал все свои  силы и, несмотря на быстро наступающую тьму, тотчас же нашел короткую дорогу в  Анжер, известную ему еще со времен детства, и возвратился по ней в город.    

Через  два с половиной часа он снова оказался у городских ворот, полумертвый от жажды,  жары и усталости. Но возбуждение, в котором находился его дух, придало силы  телу, и он был все тем же волевым и одновременно необузданным в своих страстях  человеком.    

Кроме  того, его поддерживала одна мысль: он расспросит часового, вернее, часовых, обойдет  все ворота; он узнает, через какие ворота проехал человек с двумя конями; он  опорожнит свой кошелек, пообещает золотые горы и получит приметы этого  человека.    

И кто бы  это ни был, раньше или позже, он с ним рассчитается.    

Монсоро  опросил часового, но часовой только что заступил на пост и ничего не знал.  Тогда граф вошел в кордегардию и навел справки там.    

Ополченец,  который сменился с поста, видел примерно около двух часов тому назад, как в  город вошла лошадь без всадника и направилась в сторону дворца.    

Он даже  подумал тогда, что с всадником, должно быть, что-то случилось и умный конь сам  вернулся домой.    

Монсоро  безнадежно махнул рукой: нет, решительно, ему не суждено ничего узнать.    

Потом  он, в свою очередь, зашагал к герцогскому дворцу.    

Дворец  был полон жизни, шума, веселья. Окна сияли, как солнца, кухни пламенели, словно  пылающие печи, распространяя из своих форточек ароматы дичины и гвоздики,  способные заставить желудок забыть о своем соседе – сердце.    

Но чтобы  попасть во дворец, надо было открыть ворота, закрытые на все запоры.    

Монсоро  кликнул привратника и назвал себя, однако привратник не узнал его.    

– Тот  был прямой, а вы сгорбленный, – сказал он.    

– Это  от усталости.    

– Тот  был бледный, а вы красный.    

– Это  от жары.    

– Тот  был верхом, а вы пеший.    

– Это  потому, что моя лошадь испугалась, рванулась в сторону, сбросила меня с седла и  вернулась без всадника. Разве вы не видели моей лошади?    

– А!  Правильно, – сказал привратник.    

– Как  бы то ни было, пошлите за мажордомом.    

Привратник,  обрадовавшись этой возможности снять с себя ответственность, послал за упомянутым  должностным лицом.    

Мажордом  пришел и сразу узнал Монсоро.    

– Боже  мой! Откуда вы явились в таком виде? – спросил он.    

Монсоро  повторил ту же басню, которую рассказал привратнику.    

– Знаете, –  сообщил мажордом, – мы были очень обеспокоены, когда увидели лошадь без  всадника, особенно монсеньор, которого я имел честь предупредить о вашем прибытии.    

– А!  Монсеньор выглядел обеспокоенным? – воскликнул Монсоро.    

– И  весьма.    

– Что  же он сказал?    

– Чтобы  вас привели к нему, как только вы появитесь.    

– Хорошо.  Я загляну сначала в конюшню, узнаю, все ли в порядке с лошадью его высочества.    

Монсоро  вошел в конюшню и увидел, что умное животное стоит на том самом месте, откуда  он его взял, и прилежно, как и подобает лошади, которая чувствует необходимость  восстановить свои силы, жует овес.    

Потом,  не позаботившись даже переменить одежду, – Монсоро счел, что важность  известия, которое он привез, ставит его выше требований этикета, – даже не  переодевшись, повторяем мы, главный ловчий направился в столовую. Все  придворные принца и сам его высочество, собравшись вокруг великолепно  сервированного и ярко освещенного стола, атаковали паштеты из фазана,  свежезажаренное мясо дикого кабана и сдобренные пряностями закуски, которые они  запивали славным, бархатистым красным вином из Кагора или тем коварным,  игристым и нежным анжуйским, которое ударяет в голову еще прежде, чем в стакане  полопаются все топазовые пузырьки.    

– Двор  весь собрался, – говорил Антрагэ, раскрасневшийся, словно молодая девица,  и уже пьяный, как старый рейтар, – весь представлен, как и погреб вашего  высочества.    

– Не  совсем, не совсем, – сказал Рибейрак, – недостает главного ловчего.  Стыдно, в самом деле, что мы поедаем дичь его высочества, а не добываем ее себе  сами.    

– Я  голосую за главного ловчего, за любого, – сказал Ливаро, – не важно,  кто это будет, пусть даже господин де Монсоро.    

Герцог  улыбнулся, он один знал о приезде графа.    

Не успел  Ливаро произнести свои слова, а принц улыбнуться, как открылась дверь и вошел  граф де Монсоро.    

Увидев  его, герцог издал громкое восклицание, громкое тем более, что оно прозвучало  среди общей тишины.    

– Вот  и он! – воскликнул герцог. – Как видите, господа, небо к нам  благосклонно: не успеешь высказать желание, оно тут же исполняется.    

Монсоро,  приведенный в замешательство самоуверенностью принца, несвойственной в подобных  случаях его высочеству, смущенно поклонился и отвел взгляд в сторону,  ослепленный, как филин, которого внезапно перенесли из темноты на яркий  солнечный свет.    

– Садитесь  и ужинайте, – сказал герцог, указывая графу де Монсоро место напротив  себя.    

– Монсеньор, –  ответил Монсоро, – я очень хочу пить, очень голоден и очень устал, но я не  сделаю ни глотка, не съем ни кусочка и не присяду, прежде чем не передам вашему  высочеству чрезвычайно важного известия.    

– Вы  прибыли из Парижа, не так ли?    

– И  по очень спешному делу, монсеньор.    

– Что  ж, слушаю, – сказал герцог.    

Монсоро  приблизился к Франсуа и, с улыбкой на губах и ненавистью в сердце, шепнул ему:    

– Монсеньор,  ее величество королева-мать едет повидаться с вашим высочеством и почти не  делает остановок по пути.    

Лицо  герцога, на которое были устремлены все глаза, озарилось внезапной радостью.    

– Прекрасно, –  сказал он. – Благодарю вас, господин де Монсоро, вы, как всегда, верно служите  мне. Продолжим наш ужин, господа.    

И он  придвинул свое кресло к столу, от которого до этого отодвинулся, чтобы  выслушать графа де Монсоро.    

Пиршество  возобновилось. Но стоило главному ловчему, помещенному между Ливаро и Рибейраком,  опуститься на удобный стул, стоило увидеть перед собою обильную еду, как он  вдруг тут же потерял аппетит.    

Дух его  снова одержал верх над материей.    

Увлекаемая  печальными мыслями, душа Монсоро устремилась в меридорский парк. Вновь совершая  путь, который только что проделало его разбитое усталостью тело, она шла, как  ко всему присматривающийся паломник, по той заросшей цветами тропинке, которая  привела графа к стене.    

Он снова  увидел чужого коня, поврежденную стену, бегущие прочь тени двух любовников,  снова услышал крик Дианы, крик, проникший в самую глубину его сердца.    

И тогда,  безразличный к шуму, свету, даже к еде, забыв, рядом с кем и перед кем сидит,  он погрузился в собственные мысли и не уследил, как на чело его набежали тучи,  а из груди внезапно вырвался глухой стон, который привлек внимание удивленных  сотрапезников.    

– Вы  падаете от усталости, господин главный ловчий, – сказал принц, –  пожалуй, вам лучше бы отправиться спать.    

– По  чести, так, – сказал Ливаро, – совет хорош, и если вы ему не  последуете, вы рискуете заснуть прямо на вашей тарелке.    

– Простите,  монсеньор, – сказал Монсоро, вскидывая голову, – я умираю от  усталости.    

– Напейтесь,  граф, – посоветовал Антрагэ, – ничто так не бодрит, как вино.    

– И  еще, – прошептал Монсоро, – напившись, забываешь.    

– Ба! –  сказал Ливаро. – Это никуда не годится. Поглядите, господа, его бокал все  еще полон.    

– За  ваше здоровье, граф, – сказал Рибейрак, поднимая бокал.    

Монсоро  был вынужден ответить на тост и залпом опорожнил свой.    

– Пьет  он, однако, отлично, посмотрите, монсеньор, – сказал Антрагэ.    

– Да, –  ответил принц, который пытался угадать, что делается в душе графа, – да,  чудесно.    

– Вам  следовало бы устроить для нас хорошую охоту, граф, – сказал  Рибейрак, – вы знаете эти края.    

– У  вас тут и охотничьи команды, и леса, – сказал Ливаро.    

– И  даже жена, – прибавил Антрагэ.    

– Да, –  машинально повторил граф, – да, охотничьи команды, леса и госпожа де  Монсоро, да, господа, да.    

– Устройте  нам охоту на кабана, граф, – сказал принц.    

– Я  попытаюсь, монсеньор.    

– Черт  возьми! – воскликнул один из анжуйских дворян. – Вы попытаетесь, вот  так ответ! Да лес ими кишит, кабанами. На старой лесосеке я бы вам за пять  минут их целый десяток поднял.    

Монсоро  невольно побледнел: старой лесосекой называлась как раз та часть леса, куда его  только что возил Роланд.    

– Да-да,  устройте охоту завтра, завтра же! – хором закричали дворяне.    

– Вы  не возражаете против завтрашнего дня, Монсоро? – спросил герцог.    

– Я  всегда в распоряжении вашего высочества, – ответил Монсоро, – но,  однако, как монсеньор соизволил только что заметить, я слишком утомлен, чтобы  вести охоту завтра. Кроме того, я должен поездить по окрестностям и выяснить,  что делается в наших лесах.    

– И  наконец, дайте ему возможность повидаться с женой, черт побери! – сказал  герцог с добродушием, которое окончательно убедило бедного мужа, что герцог –  его соперник.    

– Согласны!  Согласны! – весело закричали молодые люди. – Дадим графу де Монсоро  двадцать четыре часа, чтобы он сделал в своих лесах все, что должно.    

– Да,  господа, дайте их мне, эти двадцать четыре часа, – сказал граф, – и я  вам обещаю употребить их с пользой.    

– А  теперь, наш главный ловчий, – сказал герцог, – я разрешаю вам  отправиться в постель. Проводите господина де Монсоро в его комнату.    

Граф де  Монсоро поклонился и вышел, освободившись от тяжелого бремени – необходимости  держать себя в руках.    

Те, кто  страдает, жаждут одиночества еще больше, чем счастливые любовники.    

 Глава XXII    

О том, как король  Генрих III узнал о бегстве своего возлюбленного брата герцога Анжуйского и что    

из этого воспоследовало    

     

После  того как главный ловчий покинул столовую, пир продолжался еще более весело, радостно  и непринужденно.    

Угрюмая  физиономия Монсоро не очень-то благоприятствовала веселью молодых дворян, ибо  за ссылками на усталость и даже за действительной усталостью они угадали ту  постоянную одержимость мрачными мыслями, которая отметила чело графа печатью  глубокой скорби, ставшей характерной особенностью его лица.    

Стоило  Монсоро уйти, как принц, которого его присутствие всегда стесняло, снова обрел  спокойный вид и сказал:    

– Итак,  Ливаро, когда вошел главный ловчий, ты начал рассказывать нам о вашем бегстве  из Парижа. Продолжай.    

И Ливаро  продолжал рассказ.    

Но,  поскольку наше звание историка дает нам право знать лучше самого Ливаро все,  что произошло, мы заменим рассказ молодого человека нашим собственным.  Возможно, он от этого потеряет в красочности, но зато выиграет в охвате  событий, ибо нам известно то, что не могло быть известно Ливаро, а именно – то,  что случилось в Лувре.    

К  полуночи Генрих III был разбужен необычным шумом, поднявшимся во дворце, где,  однако, после того, как король отошел ко сну, должна была соблюдаться  глубочайшая тишина.    

Слышались  ругательства, стуканье алебард о стены, торопливая беготня по галереям, проклятия,  от которых могла бы разверзнуться земля, и, посреди всего этого шума, стука,  богохульств, – на сто ладов повторяемые слова:    

– Что  скажет король?! Что скажет король?!    

Генрих  сел на кровати и посмотрел на Шико, который, после ужина с его величеством, заснул  в большом кресле, обвив ногами свою рапиру.    

Шум  усилился.    

Генрих,  весь лоснящийся от помады, соскочил с постели, крича:    

– Шико!  Шико!    

Шико  открыл один глаз – этот благоразумный человек очень ценил сон и никогда не просыпался  с одного разу.    

– Ах,  напрасно ты разбудил меня, Генрих, – сказал он. – Мне снилось, что у  тебя родился сын.    

– Слушай! –  сказал Генрих. – Слушай!    

– Что  я должен слушать? Уж кажется, ты днем достаточно глупостей мне говоришь, чтобы  и ночи еще у меня отнимать.    

– Разве  ты не слышишь? – сказал король, протягивая руку в ту сторону, откуда  доносился шум.    

– Ого! –  воскликнул Шико. – И в самом деле, я слышу крики.    

– «Что  скажет король?! Что скажет король?!» – повторил Генрих. – Слышишь?    

– Тут  должно быть одно из двух: либо заболела твоя борзая Нарцисс, либо гугеноты  сводят счеты с католиками и устроили им Варфоломеевскую ночь.    

– Помоги  мне одеться, Шико.    

– С  удовольствием, но сначала ты помоги мне подняться, Генрих.    

– Какое  несчастье! Какое несчастье! – доносилось из передних.    

– Черт!  Это становится серьезным, – сказал Шико.    

– Лучше  нам вооружиться, – сказал король.    

– А  еще лучше, – ответил Шико, – выйти поскорее через маленькую дверь и  самим посмотреть и рассудить, что там за несчастье, а не ждать, пока другие нам  расскажут.    

Почти  тотчас же, последовав совету Шико, Генрих вышел в потайную дверь и очутился в  коридоре, который вел в покои герцога Анжуйского.    

Там он  увидел воздетые к небу руки и услышал крики отчаяния.    

– О! –  сказал Шико. – Я догадываюсь: твой горемычный узник, должно быть, удушил  себя в своей темнице. Клянусь святым чревом! Генрих, прими мои поздравления: ты  гораздо более великий политик, чем я полагал.    

– Э,  нет, несчастный, – воскликнул Генрих, – тут совсем другое!    

– Тем  хуже, – ответил Шико.    

– Идем,  идем.    

И Генрих  увлек Шико за собой в спальню герцога.    

Окно  было распахнуто, и возле него стояла толпа любопытных, которые наваливались  друг на друга, стараясь увидеть шелковую лестницу, прикрепленную к железным перилам  балкона.    

Генрих  побледнел как мертвец.    

– Э-э,  сын мой, – сказал Шико, – да ты не столь уж ко всему равнодушен, как  я думал.    

– Убежал!  Скрылся! – крикнул Генрих так громко, что все придворные обернулись.    

Глаза  короля метали молнии, рука судорожно сжимала рукоятку кинжала.    

Шомберг  рвал на себе волосы, Келюс молотил себя по лицу кулаками, а Можирон, как баран,  бился головой о деревянную перегородку.    

Что же  касается д’Эпернона, то он улизнул под тем важным предлогом, что побежит догонять  герцога Анжуйского.    

Зрелище  истязаний, которым подвергали себя впавшие в отчаяние фавориты, внезапно успокоило  короля.    

– Ну,  ну, уймись, сын мой, – сказал он, удерживая Можирона за талию.    

– Нет,  клянусь смертью Христовой! Я убью себя, или пусть дьявол меня заберет, –  воскликнул молодой человек и тут же снова принялся биться головой, но уже не о  перегородку, а о каменную стену.    

– Эй!  Помогите же мне удержать его! – крикнул Генрих.    

– Куманек,  а куманек, – сказал Шико, – я знаю смерть поприятней: проткните себе  живот шпагой, вот и все.    

– Да  замолчишь ты, палач! – воскликнул Генрих со слезами на глазах.    

Между  тем Келюс продолжал лупить себя по щекам.    

– О!  Келюс, дитя мое, – сказал Генрих, – ты станешь похожим на Шомберга,  каким он был, когда его покрасили в цвет берлинской лазури. У тебя будет  ужасный вид.    

Келюс  остановился.    

Один  Шомберг продолжал ощипывать себе виски; он даже плакал от ярости.    

– Шомберг!  Шомберг! Миленький, – воскликнул Генрих. – Возьми себя в руки, прошу  тебя.    

– Я  сойду с ума!    

– Ба! –  произнес Шико.    

– Несчастье  страшное, – сказал Генрих, – что и говорить. Но именно поэтому ты и  должен сохранить свой рассудок, Шомберг. Да, это страшное несчастье, я погиб! В  моем королевстве – гражданская война!.. А! Кто это сделал? Кто дал ему  лестницу? Клянусь кровью Иисусовой! Я прикажу повесить весь город.    

Глубокий  ужас овладел присутствующими.    

– Кто  в этом виноват? – продолжал Генрих. – Где виновник? Десять тысяч экю  тому, кто назовет мне его имя, сто тысяч экю тому, кто доставит его мне живым  или мертвым.    

– Это  какой-нибудь анжуец, – сказал Можирон. – Кому же еще быть?    

– Клянусь  богом! Ты прав, – воскликнул Генрих. – А? Анжуйцы, черт возьми,  анжуйцы, они мне за это заплатят!    

И,  словно эти слова были искрой, воспламенившей пороховую затравку, раздался  страшный взрыв криков и угроз анжуйцам.    

– Да,  да, это анжуйцы! – закричал Келюс.    

– Где  они?! – завопил Шомберг.    

– Выпустить  им кишки! – заорал Можирон.    

– Сто  виселиц для сотни анжуйцев! – подхватил король.    

Шико не  мог оставаться спокойным среди всеобщего беснования. Жестом неистового рубаки  он выхватил свою шпагу и стал колотить ею плашмя по миньонам и по стенам,  свирепо вращая глазами и повторяя:    

– А!  Святое чрево! О! Чума их побери! А! Проклятие! Анжуйцы! Клянусь кровью Христовой!  Смерть анжуйцам!    

Этот  крик: «Смерть анжуйцам!» – был услышан во всем Париже, как крик израильских матерей  был услышан во всей Раме.[135]    

Тем  временем Генрих куда-то исчез.    

Он  вспомнил о своей матери и, не сказав ни слова, выскользнул из комнаты и  отправился к Екатерине, которая, будучи лишена с некоторых пор прежнего  внимания, погрузившись в притворную печаль, ждала со своей флорентийской  проницательностью подходящего случая, чтобы снова заняться политическими  интригами.    

Когда  Генрих вошел, она, задумавшись, полулежала в большом кресле и со своими круглыми,  но уже желтоватыми щеками, блестящими, но неподвижными глазами, пухлыми, но  бледными руками походила скорее на восковую фигуру, изображающую размышление,  чем на живое существо, которое мыслит.    

Однако  при известии о бегстве Франсуа, известии, которое, кстати говоря, Генрих, пылая  гневом и ненавистью, сообщил ей без всякой подготовки, статуя, казалось,  внезапно проснулась, хотя ее пробуждение выразилось только в том, что она  глубже уселась в своем кресле и молча покачала головой.    

– Вы  даже не вскрикнули, матушка? – сказал Генрих.    

– А  зачем мне кричать, сын мой? – спросила Екатерина.    

– Как!  Бегство вашего сына не кажется вам преступным, угрожающим, достойным самого  сурового наказания?    

– Мой  дорогой сын, свобода стоит не меньше короны; и вспомните, что я вам самому посоветовала  бежать, когда у вас появилась возможность получить эту корону.    

– Матушка,  меня оскорбляют.    

Екатерина  пожала плечами.    

– Матушка,  мне бросают вызов.    

– Ну  нет, – сказала Екатерина, – от вас спасаются, вот и все.    

– А! –  воскликнул Генрих. – Так вот как вы за меня вступаетесь!    

– Что  вы хотите сказать этим, сын мой?    

– Я  говорю, что с летами чувства ослабевают, я говорю… – Он остановился.    

– Что  вы говорите? – переспросила Екатерина со своим обычным спокойствием.    

– Я  говорю, что вы больше не любите меня так, как любили прежде.    

– Вы  заблуждаетесь, – сказала Екатерина со все возрастающей холодностью. –  Вы мой возлюбленный сын, Генрих. Но тот, на кого вы жалуетесь, тоже мой сын.    

– Ах!  Оставим материнские чувства, государыня, – вскричал Генрих в бешенстве, –  нам известно, чего они стоят.    

– Что  ж, вы должны знать это лучше всех, сын мой, потому что любовь к вам всегда была  моей слабостью.    

– И  так как у вас сейчас покаяние, вы и раскаиваетесь.    

– Я  догадывалась, что мы придем к этому, сын мой, – сказала Екатерина. –  Поэтому я и молчала.    

– Прощайте,  государыня, прощайте, – сказал Генрих, – я знаю, что мне делать, раз  даже моя собственная мать больше не испытывает ко мне сострадания. Я найду  советников, которые помогут мне разобраться в случившемся и отомстить за себя.    

– Идите,  сын мой, – спокойно ответила Флорентийка, – и да поможет бог вашим  советникам, им это будет очень необходимо, чтобы вызволить вас из  затруднительного положения.    

Когда он  направился к выходу, она не остановила его ни словом, ни жестом.    

– Прощайте,  государыня, – повторил Генрих.    

Но возле  двери он задержался.    

– Прощайте,  Генрих, – сказала королева, – еще одно только слово. Я не собираюсь  советовать вам, сын мой, я знаю: вы во мне не нуждаетесь. Но попросите ваших  советников, чтобы они хорошенько подумали, прежде чем дадут свои советы, и еще  раз подумали, прежде чем привести эти советы в исполнение.    

– О,  конечно, – сказал Генрих, уцепившись за слова матери и воспользовавшись  ими, чтобы остаться в комнате, – ведь положение серьезное, не правда ли,  государыня?    

– Тяжелое, –  сказала медленно Екатерина, воздевая глаза и руки к небу, – весьма  тяжелое, Генрих.    

Король,  потрясенный тем выражением ужаса, которое, как ему показалось, он прочел в глазах  матери, вернулся к ней.    

– Кто  его похитил? Есть ли у вас какие-нибудь мысли на этот счет, матушка?    

Екатерина  промолчала.    

– Сам  я, – сказал Генрих, – думаю, что это анжуйцы.    

Екатерина  улыбнулась своей иронической улыбкой, которая выдавала превосходство ее ума,  всегда готового смутить чужой ум и одержать над ним победу.    

– Анжуйцы? –  переспросила она.    

– Вы  сомневаетесь, – сказал Генрих, – однако все в этом уверены.    

Екатерина  еще раз пожала плечами.    

– Пусть  другие верят этому, – сказала она, – но вы-то, вы, сын мой!    

– То  есть как, государыня?.. Что вы хотите сказать? Объяснитесь, умоляю вас.    

– К  чему объяснять!    

– Ваше  объяснение откроет мне глаза.    

– Откроет  вам глаза! Полноте, Генрих, я всего лишь бестолковая, старая женщина. Все, что  я могу, – это молиться и каяться.    

– Нет,  говорите, матушка, говорите, я вас слушаю! О! Вы до сих пор душа нашего дома и  всегда ею останетесь, говорите же.    

– Бесполезно.  Я мыслю мыслями другого века. Да и что такое мудрость стариков? Это подозрительность,  и только. Чтобы старая Екатерина, в своем возрасте, дала сколько-нибудь пригодный  совет! Полноте, сын мой, это невозможно.    

– Что  ж, будь по-вашему, матушка, – сказал Генрих. – Отказывайте мне в  вашей помощи, лишайте меня вашей поддержки. Но знайте, что через час –  одобряете вы меня или нет, вот тогда я это и узнаю, – я прикажу вздернуть  на виселицу всех анжуйцев, которые сыщутся в Париже.    

– Вздернуть  на виселицу всех анжуйцев! – воскликнула Екатерина с тем удивлением, которое  испытывают люди незаурядного ума, когда им говорят какую-нибудь чудовищную  глупость.    

– Да,  да, повешу, изничтожу, убью, сожгу. В эту минуту мои друзья уже вышли на улицы  города, чтобы переломать все кости этим окаянным, этим разбойникам, этим  мятежникам!    

– Упаси  их бог делать это, – вскричала Екатерина, выведенная из своей  невозмутимости серьезностью положения, – они погубят себя! Несчастные, и  это еще не беда, но вместе с собой они погубят вас.    

– Почему?    

– Слепец! –  прошептала Екатерина. – Неужели же глаза у королей навечно осуждены не видеть?    

И она  сложила ладони вместе.    

– Короли  только тогда короли, когда они не оставляют безнаказанным нанесенное им  оскорбление, ибо эта их месть есть правосудие, а в моем случае особенно, и все  королевство поднимется на мою защиту.    

– Безумец,  глупец, ребенок, – прошептала Флорентийка.    

– Но  почему, почему?    

– Подумайте  сами: неужели удастся заколоть, сжечь, повесить таких людей, как Бюсси, как  Антрагэ, как Ливаро, как Рибейрак, не пролив при этом потоки крови?    

– Что  из того! Лишь бы только их убили!    

– Да,  разумеется, если их убьют. Покажите мне их трупы, и, клянусь Богоматерью, я  скажу, что вы поступили правильно. Но их не убьют. Их только побудят поднять  знамя мятежа, вложат им в руки обнаженную шпагу. Они никогда не решились бы  обнажить ее сами ради такого господина, как Франсуа. А теперь из-за вашей  неосторожности они вынут ее из ножен, чтобы защитить свою жизнь, и ваше  королевство поднимется, но не на вашу защиту, а против вас.    

– Но  если я не отомщу, значит, я испугался, отступил! – вскричал Генрих.    

– Разве  кто-нибудь когда-нибудь говорил, что я испугалась? – спросила Екатерина,  нахмурив брови и сжав свои тонкие, подкрашенные кармином губы.    

– Однако,  если это сделали анжуйцы, они заслуживают кары, матушка.    

– Да,  если это сделали они, но это сделали не они.    

– Так  кто же тогда, если не друзья моего брата?    

– Это  сделали не друзья вашего брата, потому что у вашего брата нет друзей.    

– Но  кто же тогда?    

– Ваши  враги, вернее, ваш враг.    

– Какой  враг?    

– Ах,  сын мой, вы прекрасно знаете, что у вас всегда был только один враг, как у  вашего брата Карла всегда был только один, как у меня самой всегда был только  один, все один и тот же, беспрестанно.    

– Вы  хотите сказать, Генрих Наваррский?    

– Ну  да, Генрих Наваррский.    

– Его  нет в Париже!    

– А!  Разве вы знаете, кто есть в Париже и кого в нем нет? Разве вы вообще что-нибудь  знаете? Разве у вас есть глаза и уши? Разве вы окружены людьми, которые видят и  слышат? Нет, все вы глухи, все вы слепы.    

– Генрих  Наваррский! – повторил король.    

– Сын  мой, при каждом разочаровании, при каждом несчастье, при каждом бедствии, которые  вас постигнут и виновник которых вам останется неизвестным, не ищите, не  сомневайтесь, не задавайте себе вопросов – это ни к чему. Воскликните: «Это –  Генрих Наваррский!», и вы можете быть уверены, что попадете в цель… О! Этот  человек!.. Этот человек!.. Он меч, подвешенный господом над домом Валуа.    

– Значит,  вы считаете, что я должен отменить приказ насчет анжуйцев?    

– И  немедленно, – воскликнула Екатерина, – не теряя ни минуты, не теряя  ни секунды. Поспешите, быть может, уже слишком поздно. Бегите, отмените свой  приказ! Отправляйтесь, иначе вы погибли.    

И,  схватив сына за руку, она с невероятной энергией и силой толкнула его к двери.    

Генрих  опрометью выбежал из дворца, чтобы остановить своих друзей.    

Но он  нашел только Шико, который сидел на камне и чертил на песке географическую  карту.    

 Глава XXIII    

О том, как, обнаружив,  что Шико одного мнения с королевой-матерью, король присоединился к мнению  королевы-матери и Шико    

     

Прежде  всего Генрих удостоверился в том, что этот человек, который поглощен своим занятием  не менее Архимеда[136]  и, по всей видимости, не поднимет головы, даже если Париж будет взят штурмом,  что этот человек действительно не кто иной, как Шико.    

– А,  несчастный, – вскричал он громовым голосом, – вот как ты защищаешь  своего короля!    

– Я  его защищаю по-своему и считаю, что мой способ лучше других.    

– Лучше  других! – воскликнул король. – Лучше других, бездельник!    

– Я  настаиваю на этом и привожу доказательства.    

– Любопытно  с ними познакомиться.    

– Это  нетрудно: во-первых, мы сделали большую глупость, мой король, мы сделали чудовищную  глупость.    

– В  чем она состоит?    

– Она  состоит в том, что мы сделали.    

– Ах! –  воскликнул Генрих, пораженный единством мыслей двух чрезвычайно острых умов,  которые, не сговариваясь, пришли к одному и тому же выводу.    

– Да, –  откликнулся Шико, – твои друзья уже кричат по городу: «Смерть анжуйцам!»,  а я, поразмыслив, не очень-то уверен, что это дело рук анжуйцев. Своими криками  на городских улицах твои приятели просто-напросто начинают ту маленькую  гражданскую войну, которую не удалось затеять господам Гизам и которая им так была  нужна. И, по всей вероятности, Генрих, в эту минуту твои друзья или уже  мертвым-мертвешеньки, что, признаюсь, меня не огорчило бы, но опечалило бы  тебя, или же они уже изгнали анжуйцев из города, что тебе бы очень не  понравилось и, напротив, чрезвычайно обрадовало бы нашего дорогого герцога  Анжуйского.    

– Смерть  Христова! – воскликнул король. – Значит, ты думаешь, что дело зашло  уже так далеко, как ты сказал?    

– Если  не дальше.    

– Но  все это не объясняет мне, чем ты тут занимаешься, сидя на камне.    

– Я  занимаюсь очень срочной работой.    

– Какой?    

– Я  вычерчиваю контуры тех провинций, которые поднимет против нас твой брат, и прикидываю,  сколько человек сможет выставить каждая из них в мятежную армию.    

– Шико!  Шико! – воскликнул король. – Право, вокруг меня одни лишь вороны и  совы – вестники бедствия!    

– Ночью  голос совы звучит хорошо, сын мой, – ответил Шико, – потому что он  звучит в свой час. Времена у нас сейчас темные, Генрике, такие темные, что дня  не отличишь от ночи; мой голос звучит в свой час, прислушайся к нему. Посмотри!    

– Ну,  что еще?    

– Посмотри  на мою географическую карту и рассуди сам. Начнем с Анжу, которое смахивает на  тарталетку, видишь? Здесь укрылся твой брат, потому-то я и отвел этой провинции  первое место. Гм! Анжу, если за него взяться с толком, как возьмутся твой  главный ловчий Монсоро и твой друг Бюсси, одно Анжу может дать нам – когда я  говорю «нам», это значит: твоему брату, – Анжу может дать твоему брату  десять тысяч бойцов.    

– Ты  полагаешь?    

– Это  на самый худой конец. Перейдем к Гиени. Гиень… ты видишь ее? Вот она – фигура,  похожая на теленка, который скачет на одной ноге. А! Проклятие! Гиень! Ничего  нет удивительного, коли там найдется пара-другая недовольных, это старый очаг  мятежа, и англичане только-только ушли оттуда. Эта Гиень с радостью восстанет,  не против тебя – против Франции. От Гиени можно рассчитывать на восемь тысяч  солдат. Маловато! Но все они будут закаленные, испытанные в боях, это уж будь  спокоен. Затем, левее Гиени у нас Беарн и Наварра, видишь? Вот эти два куска,  вроде обезьяны на спине у слона. Конечно, Наварру сильно обкорнали, но вместе с  Беарном у нее наберется триста-четыреста тысяч жителей. Предположим, что Беарн  и Наварра, после того, как Наваррский их хорошенько потрясет, пожмет и выжмет,  поставят Лиге пять процентов их населения, это шестнадцать тысяч человек. Итак,  подведем итог. Анжу – десять тысяч…    

И Шико  снова принялся чертить своей тростью на песке:    

     

Анжу…  10 000    

Гиень…  8000    

Беарн  и Наварра… 16 000    

Итого:  34 000    

     

– Так  ты думаешь, – сказал Генрих, – что король Наваррский вступит в союз с  моим братом?    

– Святое  чрево!    

– Так  ты думаешь, что он причастен к его бегству?    

Шико  пристально поглядел на Генриха.    

– Генрике, –  сказал он, – эта мысль пришла в голову не тебе.    

– Почему?    

– Потому  что она слишком умная, сын мой.    

– Неважно,  чья она. Я спрашиваю тебя, отвечай: ты думаешь, что Генрих Наваррский причастен  к бегству моего брата?    

– Э, –  воскликнул Шико, – как-то поблизости от улицы Феронри до меня донеслось:  «Святая пятница!», и, когда я об этой «пятнице» вспоминаю сегодня, она кажется  мне весьма убедительной.    

– До  тебя донеслось: «Святая пятница!»? – вскричал король.    

– Ей-ей, –  ответил Шико. – Я вспомнил об этом только сегодня.    

– Значит,  он был в Париже?    

– Я  так думаю.    

– А  что тебя заставляет так думать?    

– Мои  глаза.    

– Ты  видел Генриха Наваррского?    

– Да.    

– И  ты не пришел ко мне и не сказал, что мой враг имел дерзость явиться прямо в мою  столицу!    

– Человек  может быть дворянином и может не быть им, – произнес Шико.    

– Ну  и что же?    

– А  то, что если он дворянин, то он не шпион, вот и все.    

Генрих  задумался.    

– Значит, –  сказал он, – Анжу и Беарн! Мой брат Франсуа и мой кузен Генрих!    

– Не  считая трех Гизов, само собой разумеется.    

– Как!  Ты думаешь, что они войдут в союз?    

– Тридцать  четыре тысячи человек с одной стороны: десять тысяч от Анжу, восемь тысяч от  Гиени, шестнадцать тысяч от Беарна, – сказал Шико, загибая пальцы, –  а сверх того, двадцать или двадцать пять тысяч под командой герцога де Гиза,  главнокомандующего твоих войск. Всего пятьдесят девять тысяч человек. Сократим  их до пятидесяти на случай подагры, ревматизмов, воспалений седалищного нерва и  других болезней. Все же, как ты видишь, сын мой, остается достаточно  внушительная цифра.    

– Но  Генрих Наваррский и герцог де Гиз враги.    

– Что  не помешает им объединиться против тебя с надеждой уничтожить друг друга после  того, как они уничтожат тебя.    

– Шико,  ты прав, и моя мать права, вы оба правы. Надо предотвратить резню. Помоги мне  собрать швейцарцев.    

– Ну  да, швейцарцев, как же! Их увел Келюс.    

– Тогда  мою гвардию.    

– Ее  забрал Шомберг.    

– Ну,  хотя бы моих слуг.    

– Они  ушли с Можироном.    

– Как, –  воскликнул Генрих, – без моего приказа?!    

– А  с каких это пор ты отдаешь приказы, Генрих? О! Когда речь идет о шествиях или  бичеваниях, тут я ничего не говорю, тебе предоставляют полную власть над твоей  шкурой и даже над шкурой других. Но коснись дело войны, коснись дело управления  государством, это уже область господина де Шомберга, господина де Келюса и  господина де Можирона. О д’Эперноне я умалчиваю, потому что он в таких случаях  прячется в кусты.    

– А!  Смерть Христова! – воскликнул Генрих. – Так вот как обстоит дело!    

– Позволь  сказать тебе, сын мой, – продолжал Шико, – ты весьма поздно заметил,  что в своем королевстве ты не более чем седьмой или восьмой король.    

Генрих  закусил губу и топнул ногой.    

– Эге! –  произнес Шико, вглядываясь в темноту.    

– Что  там?    

– Клянусь  святым чревом! Это они. Гляди, Генрих, вот твои люди.    

И он в  самом деле указал королю на трех или четырех быстро приближающихся всадников.  За ними на некотором расстоянии скакали другие конные и шла толпа пеших.    

Всадники  собирались уже было въехать в Лувр, не заметив в темноте двух людей, стоявших  возле рвов.    

– Шомберг! –  позвал король. – Сюда, Шомберг!    

– Эй! –  откликнулся Шомберг. – Кто меня зовет?    

– Сюда,  сюда, дитя мое!    

Голос  показался Шомбергу знакомым, и он подъехал.    

– Будь  я проклят! – воскликнул он. – Да это король!    

– Он  самый. Я побежал за вами, да не знал, где вас искать, и с нетерпением жду  здесь. Что вы делали?    

– Что  мы делали? – спросил второй всадник, подъезжая.    

– А!  Ко мне и ты, Келюс, – сказал король, – и больше не уезжай так, без  моего разрешения.    

– Да  больше-то и незачем, – сказал третий, в котором король признал  Можирона, – все уже кончилось.    

– Все  кончилось? – переспросил король.    

– Слава  богу, – сказал д’Эпернон, внезапно появившись неизвестно откуда.    

– Осанна! –  крикнул Шико, вознося обе руки к небу.    

– Значит,  вы их убили? – сказал король. И прибавил совсем тихо: – В конце концов,  мертвые не воскресают.    

– Вы  их убили? – сказал Шико. – А! Если вы их убили, то и говорить не о  чем.    

– Нам  не пришлось трудиться, – ответил Шомберг, – эти трусы разлетелись,  как стая голубей, почти ни с кем и шпаг-то скрестить не удалось.    

Генрих  побледнел.    

– А  с кем все же вы их скрестили?    

– С  Антрагэ.    

– Но  хоть этого-то вы уложили?    

– Как  раз наоборот: Антрагэ убил лакея Келюса.    

– Значит,  они были настороже? – спросил король.    

– Черт  возьми! Я думаю! – воскликнул Шико. – Вы вопите: «Смерть анжуйцам!»,  перевозите пушки, трезвоните в колокола, потрясаете всем железным ломом,  который имеется в Париже, и хотите, чтобы эти добрые люди так же ничего не  слышали, как вы ничего не соображаете.    

– Одним  словом, одним словом, – глухо пробормотал король, – гражданская война  вспыхнула.    

Услышав  это, Келюс вздрогнул.    

– А  ведь и правда, черт побери! – воскликнул он.    

– О!  Вы уже начинаете понимать, – сказал Шико, – какое счастье! А вот  господа де Шомберг и де Можирон еще ни о чем не догадываются.    

– Мы  оставляем за собой защиту особы и короны его величества, – заявил Шомберг.    

– Ба!  Клянусь богом, – сказал Шико, – для этого у вас есть господин де  Клиссон, который кричит не так громко, как вы, а дело свое делает не хуже.    

– Вот  вы, господин Шико, – сказал Келюс, – распекаете нас тут на все корки,  а два часа тому назад сами думали так же, как мы, или, во всяком случае, если и  не думали, то кричали, как мы.    

– Я?! –  воскликнул Шико.    

– Конечно,  кричали «Смерть анжуйцам!» и при этом колотили по стенам шпагой.    

– Да  ведь я, – сказал Шико, – это совсем другое дело. Каждому известно,  что я – дурак. Но вы-то, вы ведь люди умные…    

– Хватит,  господа, – сказал Генрих, – мир. Скоро мы все навоюемся.    

– Каковы  будут распоряжения вашего величества? – спросил Келюс.    

– Постарайтесь  утихомирить народ с тем же рвением, с каким вы его взбудоражили; возвратите в  Лувр швейцарцев, мою гвардию, моих слуг и прикажите запереть ворота, чтобы  завтра горожане сочли все случившееся этой ночью простой потасовкой между  пьяными.    

Молодые  люди ушли с видом побитых собак и стали передавать приказы короля офицерам  сопровождавшего их отряда.    

Что  касается Генриха, то он возвратился к своей матери, которая очень деятельно, но  с обеспокоенным и мрачным видом отдавала распоряжения своим слугам.    

– Ну, –  сказала она, – что случилось?    

– То  самое, матушка, что вы и предвидели.    

– Они  бежали?    

– Увы!  Да.    

– А! –  сказала она. – Дальше?    

– Дальше  – все. Мне кажется, что и этого больше чем достаточно.    

– А  город?    

– Город  волнуется, но не он меня беспокоит, он-то в моих руках.    

– Да, –  сказала Екатерина, – дело в провинциях.    

– Которые  восстанут, поднимутся, – подхватил Генрих.    

– Что  вы собираетесь предпринять?    

– Я  вижу только одно средство.    

– Какое?    

– Прямо  посмотреть в лицо случившемуся.    

– Как  же это?    

– Я  даю приказ моим полковникам, моей гвардии, вооружаю ополчение, отзываю армию от  Ла-Шарите и иду на Анжу.    

– А  герцог де Гиз?    

– Э!  Герцог де Гиз, герцог де Гиз! Я прикажу его арестовать, если в том будет нужда.    

– Ну  конечно! Если только вам удастся осуществить все эти чрезвычайные меры.    

– Что  же иначе делать?    

Екатерина  склонила голову на грудь и задумалась.    

– Все  ваши планы невыполнимы, сын мой, – сказала она.    

– А! –  воскликнул глубоко раздосадованный Генрих. – Все у меня сегодня нескладно  получается.    

– Просто  вы взволнованы. Возьмите себя в руки, а потом посмотрим.    

– Тогда  думайте вы за меня, матушка, предпримем что-нибудь, будем действовать.    

– Вы  же видели, сын мой, я отдавала распоряжения.    

– По  поводу чего?    

– По  поводу отъезда посла.    

– А  к кому мы его направим?    

– К  вашему брату.    

– Посла  к этому изменнику! Вы унижаете меня, матушка!    

– Сейчас  не время для гордости, – сурово заметила Екатерина.    

– Этот  посол будет просить о мире?    

– Он  даже купит его, если понадобится.    

– Господи  боже мой! За какие уступки?    

– Какая  разница, сын мой, – сказала Екатерина, – ведь все это делается лишь  для того, чтобы, когда мир будет достигнут, вы смогли спокойно вздернуть на  виселицу тех, кто бежал, собираясь пойти на вас войной. Разве вы не говорили  мне сейчас, что хотели бы держать их в своих руках?    

– О!  Я отдал бы за это четыре провинции моего королевства: по одной за каждого.    

– Что  ж, цель оправдывает средства, – продолжала Екатерина резким голосом,  который всколыхнул в глубинах сердца Генриха чувства ненависти и мести.    

– Я  полагаю, что вы правы, матушка, – сказал он, – но кого мы к ним  пошлем?    

– Поищите  среди ваших друзей.    

– Матушка,  мне и искать незачем, я не вижу ни одного мужчины, которому можно доверить  такое поручение.    

– Тогда  доверьте его женщине.    

– Женщине?  Матушка! Неужели вы согласились бы?    

– Сын  мой, я очень стара, очень устала, и, может быть, умру после этого путешествия,  но я собираюсь ехать с такой скоростью, что прибуду в Анжер, прежде чем друзья  вашего брата и сам он успеют осознать все свое могущество.    

– О!  Матушка, милая моя матушка, – взволнованно воскликнул Генрих, целуя руки  Екатерины, – вы всегдашняя моя опора, моя благодетельница, мой добрый  гений!    

– Это  значит, что я все еще королева Франции, – прошептала Екатерина, устремив  на сына взгляд, в котором было столько же жалости, сколько любви.    

 Глава XXIV,    

где доказывается, что  благодарность была одной из добродетелей господина де Сен-Люка    

     

Назавтра  после того вечера, когда за столом у герцога Анжуйского граф де Монсоро выглядел  столь плачевно, что ему дозволили покинуть общество еще до окончания ужина и  пойти спать, граф встал чуть свет и спустился во двор.    

Он хотел  разыскать конюха, с которым говорил накануне, и, если это окажется возможным,  вытянуть из него кое-какие сведения о привычках Роланда.    

Граф  преуспел в своих намерениях. Он вошел в обширный сарай, где сорок великолепных  коней поглощали с завидным аппетитом солому и овес анжуйцев.    

Взгляд  графа прежде всего нашел среди них Роланда.    

Роланд,  у своей кормушки, являл чудеса расторопности среди самых прытких едоков.    

Затем  глаза графа поискали конюха.    

Тот  стоял, скрестив на груди руки, и, по обыкновению всякого хорошего конюха,  следил, как – жадно или лениво – едят свой всегдашний провиант лошади его  господина.    

– Эй,  любезный! – сказал граф. – Что, все лошади монсеньора возвращаются в  конюшню сами? Они так приучены?    

– Нет,  господин граф, – ответил конюх. – А почему ваша милость меня об этом  спрашивает?    

– Из-за  Роланда.    

– Ах  да, он вчера вернулся сам. О! Для Роланда это неудивительно, умнейший конь.    

– Да, –  сказал Монсоро, – я заметил. Значит, ему уже случалось возвращаться  одному?    

– Нет,  сударь, обычно на нем ездит монсеньор герцог Анжуйский, а он наездник что надо,  его не сбросишь с седла.    

– Роланд  не сбрасывал меня с седла, любезный, – сказал граф, задетый тем, что  кто-то, пусть даже конюх, мог подумать, будто он, главный ловчий Франции,  способен свалиться с лошади. – Хотя мне и далеко до монсеньора герцога  Анжуйского, но я достаточно хороший наездник. Нет, я привязал его к дереву и  зашел в один дом. А когда вернулся, он исчез. Я подумал, что его у меня украли  или какой-нибудь сеньор, проезжая мимо, решил сыграть со мной злую шутку и увел  моего коня. Вот почему я и спрашивал у вас, с кем он вернулся в конюшню.    

– Он  вернулся один, как мажордом уже имел честь вчера доложить господину графу.    

– Странно, –  произнес Монсоро.    

Он  подумал немного и затем переменил разговор: