1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Да, вы.    

    Монте-Кристо стал между ними.    

    - Возьмите, - сказал он Андреа, сунув ему в руку пачку ассигнаций.    

    - Что это такое?    

    - Ответ вашего отца.    

    - Моего отца?    

    - Да. Ведь вы ему намекнули, что вам нужны деньги?    

    - Да. Ну и что же?    

    - Ну, и вот. Он поручает мне передать вам это.    

    - В счет моих доходов?    

    - Нет, на расходы по обзаведению.    

    - Дорогой отец?    

    - Тише! - сказал Монте-Кристо. - Вы же видите, он не хочет,  чтобы  я говорил,  что это от него.    

    - Я очень ценю его деликатность, - сказал Андреа, засовывая деньги  в карман.    

    - Хорошо, - сказал граф, - а теперь идите!    

    - А когда мы будем иметь честь снова увидеться с вашим  сиятельством? - спросил  Кавальканти.    

    - Да, верно, - сказал Андреа, - когда мы будем иметь эту честь?    

    - Если угодно, хоть в субботу... да... отлично... в субботу.  У  меня на вилле  в Отейле, улица Фонтен, номер двадцать восемь,  будет  к  обеду несколько  человек, и между прочим господин Данглар, ваш банкир. Я вас  с ним познакомлю:  надо же ему знать вас обоих, раз  он  будет  выплачивать вам деньги.    

    - В парадной форме? - спросил вполголоса майор.    

    - В парадной форме: мундир, ордена, короткие панталоны.    

    - А я? - спросил Андреа.    

    - Вы совсем просто: черные панталоны, лакированные башмаки, белый жилет, черный  или синий фрак, длинный галстук; закажите платье у Блена или Вероника. Если вы  не знаете их адреса, Батистен вам  скажет.  Чем  менее претенциозно вы, при  ваших средствах, будете одеты, тем  лучше.  Покупая лошадей, обратитесь к  Деведе, а фаэтон закажите у Батиста.    

    - В котором часу мы можем явиться? - спросил Андреа.    

    - Около половины седьмого.    

    - Хорошо, - сказал майор, берясь за шляпу.    

    Оба Кавальканти откланялись и удалились.    

    Граф подошел к окну и смотрел, как они под руку переходят двор.    

    - Вот уж поистине два негодяя! - сказал он. - Какая жалость, что  это не на  самом деле отец и сын!    

    Он постоял минуту в мрачном раздумье.    

    - Поеду к Моррелям, - сказал он. - Кажется, меня душит не столько ненависть,  сколько отвращение.   XIX. ОГОРОД,  ЗАСЕЯННЫЙ ЛЮЦЕРНОЙ      

    Теперь мы вернемся в огород, смежный с домом г-на де Вильфор, и у решетки,  потонувшей в каштановых деревьях, мы снова встретим наших  знакомых.    

    На этот раз первым явился Максимилиан. Это он прижался лицом к доскам ограды и  сторожит, не мелькнет ли в глубине сада знакомая тень, не  захрустит ли под  атласной туфелькой песок аллеи.    

    Наконец, послышались шаги, но вместо одной тени появились две. Валентина  опоздала из-за визита г-жи Данглар и  Эжени,  затянувшегося  дольше того часа,  когда она должна была явиться на свидание.  Тогда,  чтобы  не пропустить его,  Валентина предложила мадемуазель Данглар пройтись по саду, желая показать  Максимилиану, что она не виновата в этой задержке.    

    Моррель так и понял, с быстротой интуиции, присущей влюбленным,  и  у него  стало легче на душе. К тому же, хоть и не приближаясь на расстояние голоса,  Валентина направляла свои шаги так, чтобы Моррель мог все  время видеть ее, и  всякий раз, когда она проходила мимо, взгляд, незаметно для спутницы брошенный  ею в сторону ворот, говорил ему: "Потерпите, друг, вы видите, что я не  виновата".    

    И Максимилиан запасался терпением, восхищаясь тем контрастом, который являли  обе девушки: блондинка с томным  взглядом,  гибкая,  как  молодая ива, и  брюнетка, с гордыми глазами, стройная,  как  тополь;  разумеется, все  преимущества, по крайней мере в глазах Морреля, оказывались на  стороне  Валентины.    

    Погуляв полчаса, девушки удалились: Максимилиан понял, что визит г-жи Данглар  пришел к концу.    

    В самом деле, через минуту Валентина вернулась уже одна.  Боясь,  как бы  нескромный взгляд не следил за ее возвращением, она шла  медленно;  и вместо  того чтобы прямо подойти к воротам, она села на скамейку, предварительно, как  бы невзначай, окинув взглядом все кусты и заглянув во  все аллеи. Приняв все  эти меры предосторожности, она подбежала к воротам.    

    - Валентина, - произнес голос из-за ограды.    

    - Здравствуйте, Максимилиан. Я заставила вас ждать, но вы видели, почему так  вышло.    

    - Да, я узнал мадемуазель Данглар, - я не думал, что вы так дружны  с нею.    

    - А кто вам сказал, что мы дружим?    

    - Никто, но мне это показалось по тому, как вы гуляли под  руку,  как вы  беседовали, словно школьные подруги, которые делятся своими тайнами.    

    - Мы действительно откровенничали, - сказала Валентина, - она призналась мне,  что ей не хочется выходить замуж за господина де Морсер,  а  я ей говорила,  каким несчастьем будет для меня брак с господином д'Эпипе.    

    - Милая Валентина!    

    - Вот почему вам показалось, что мы с Эжени большие друзья, - продолжала  девушка. - Ведь говоря о человеке, которого я не люблю, я думала  о том, кого я  люблю.    

    - Какая вы хорошая, Валентина, и как много в вас того,  чего  никогда не будет  у мадемуазель Данглар, - того неизъяснимого очарования, которое для женщины то  же самое, что аромат для цветка  и  сладость  для  плода: ведь и цветку и плоду  мало одной красоты.    

    - Это вам кажется потому, что вы меня любите.    

    - Нет, Валентина, клянусь вам. Вот сейчас я смотрел на вас обеих,  и, честное  слово, отдавая должное красоте мадемуазель Данглар, я  не  понимал, как можно в  нее влюбиться.    

    - Это потому, что, как вы сами говорите,  я  была  тут,  и  мое  присутствие  делало вас пристрастным.    

    - Нет... но скажите мне... я спрашиваю просто из любопытства, которое  объясняется моим мнением о мадемуазель Данглар...    

    - И, наверное, несправедливым мнением, хоть я и но знаю, о  чем  идет речь.  Когда вы судите нас, бедных женщин, нам не приходится рассчитывать на  снисхождение.    

    - Можно подумать, что, когда вы говорите между собою, вы очень  справедливы  друг к другу!    

    - Это оттого, что наши суждения почти всегда бывают  пристрастны.  Но что вы  хотели спросить?    

    - Разве мадемуазель Данглар кого-нибудь любит, что не хочет  выходить замуж за  господина де Морсер?    

    - Максимилиан, я уже вам сказала, что Эжени мне вовсе не подруга.    

    - Да ведь и не будучи подругами, девушки  поверяют  друг  другу  свои тайны, -  сказал Моррель. - Сознайтесь, что вы расспрашивали ее об  этом. А, я вижу, вы  улыбаетесь!    

    - Видимо, вам не очень мешает эта деревянная перегородка?    

    - Так что же она вам сказала?    

    - Сказала, что никого не любит, - отвечала Валентина, - что с  ужасом думает о  замужестве; что ей больше всего хотелось бы вести жизнь свободную и независимую  и что она почти желает, чтобы ее отец разорился, тогда она сможет стать  артисткой, как ее приятельница Луиза д'Армильи.    

    - Вот видите!    

    - Что же это доказывает? - спросила Валентина.    

    - Ничего, - улыбаясь, ответил Максимилиан.    

    - Так почему же вы улыбаетесь?    

    - Вот видите, - сказал Максимилиан, - вы тоже смотрите сюда.    

    - Хотите, я отойду?    

    - Нет, нет! Но поговорим о вас.    

    - Да, вы правы: нам осталось только десять минут.    

    - Это ужасно! - горестно воскликнул Максимилиан.    

    - Да, вы правы, я плохой друг, - с грустью сказала Валентина. - Какую жизнь вы  из-за меня ведете, бедный Максимилиан, а ведь  вы  созданы  для счастья!  Поверьте, я горько упрекаю себя за это.    

    - Не все ли равно, Валентина: ведь в этом мое счастье! Ведь это  вечное  ожидание искупают пять минут, проведенных с вами, два слова, слетевшие с ваших  уст. Я глубоко убежден, что бог не  мог  создать  два  столь созвучных сердца и  не мог соединить их столь чудесным образом только для того, чтобы их разлучить.    

    - Благодарю, Максимилиан. Продолжайте надеяться за нас обоих, что делает меня  почти счастливой.    

    - Что у вас опять случилось, Валентина, почему вы  должны  так  скоро уйти?    

    - Не знаю; госпожа де Вильфор просила меня зайти к ней; она хочет сообщить мне  что-то, от чего, как она говорит, зависит часть моего состояния. Боже мой, я  слишком богата, пусть возьмут себе мое состояние, пусть оставят мне только  покой и свободу, - вы меня будете  любить  и  бедной, правда, Моррель?    

    - Я всегда буду любить вас! Что мне бедность или богатство, - лишь бы моя  Валентина была со мной и я был уверен, что никто не может ее у  меня отнять!  Но, скажите, это сообщение не может относиться  к  вашему  замужеству?    

    - Не думаю.    

    - Послушайте, Валентина, и не пугайтесь, потому что, пока я жив, я не буду  принадлежать другой.    

    - Вы думаете, это меня успокаивает, Максимилиан?    

    - Простите! Вы правы, я сказал нехорошо. Да, так я хотел сказать вам, что я на  днях встретил Морсера.    

    - Да?    

    - Вы знаете, что Франц его друг?    

    - Да, так что же?    

    - Он получил от Франца письмо; Франц пишет, что скоро вернется.    

    Валентина побледнела и прислонилась к воротам.    

    - Господи, - сказала она, - неужели? Но нет, об этом мне сообщила  бы не  госпожа де Вильфор.    

    - Почему?    

    - Почему... сама не знаю... но мне кажется, что госпожа  де  Вильфор, хоть она  открыто и не против этого брака, в душе не сочувствует ему.    

    - Знаете, Валентина, я, кажется, начну обожать госпожу де Вильфор!    

    - Не спешите, Максимилиан, - сказала Валентина, грустно улыбаясь.    

    - Но если этот брак ей неприятен, то, может быть, чтобы помешать ему, она  отнесется благосклонно к какому-нибудь другому предложению?    

    - Не надейтесь на это, Максимилиан; госпожа де Вильфор  отвергает  не мужей, а  замужество.    

    - Как замужество? Если она против брака, зачем же она сама вышла  замуж?    

    - Вы не понимаете, Максимилиан. Когда я год тому назад  заговорила  о том, что  хочу уйти в монастырь, она, хоть и  считала  нужным  возражать, приняла эту  мысль с радостью; даже мой отец согласился - и это благодаря ее увещаниям, я  уверена; меня удержал только мой бедный дедушка.  Вы  не можете себе  представить, Максимилиан, как выразительны глаза этого  несчастного старика,  который любит на всем свете только меня одну и,  -  да простит мне бог, если я  клевещу! - которого люблю только я одна. Если бы вы знали, как он смотрел на  меня, когда узнал о  моем  решении,  сколько было упрека в этом взгляде и  сколько отчаяния в его слезах, которые текли без жалоб, без вздохов по его  неподвижному лицу. Мне стало стыдно,  я бросилась к его ногам и воскликнула:  "Простите! Простите, дедушка! Пусть со мной будет, что угодно, я никогда с  вами  не  расстанусь".  Тогда  он поднял глаза к небу... Максимилиан,   мне,  может  быть,  придется  много страдать, но за все страдания меня заранее  вознаградил этот взгляд моего старого деда.    

    - Дорогая Валентина, вы ангел, и я, право, не знаю, чем  я  заслужил, когда  направо и налево рубил бедуинов, - разве что бог принял во  внимание, что это  неверные, - чем я заслужил счастье вас узнать. Но послушайте, почему же госпожа  де Вильфор может не хотеть, чтобы вы вышли замуж?    

    - Разве вы не слышали, как я только что сказала, что я богата,  слишком богата?  После матери я унаследовала пятьдесят тысяч ливров  годового дохода; мои  дедушка и бабушка, маркиз и маркиза  де  Сен-Мерап,  оставят мне столько же;  господин Нуартье, очевидно, намерен сделать  меня  своей единственной  наследницей. Таким образом, по сравнению со мной, мой  брат Эдуард беден. Со  стороны госпожи де Вильфор ему ждать нечего. А она обожает этого ребенка. Если  я уйду в монастырь, все мое состояние достанется моему отцу, который будет  наследником маркиза, маркизы и моим, а  потом перейдет к его сыну.    

    - Странно, откуда такая жадность в молодой, красивой женщине.    

    - Заметьте, что она думает не о себе, а о своем сыне, и  то,  что  вы ставите  ей в вину, с точки зрения материнской любви, почти добродетель.    

    - Послушайте, Валентина, - сказал Моррель, -  а  если  бы  вы  отдали часть  своего имущества ее сыну?    

    - Как предложить это женщине, которая вечно твердит о своем бескорыстии?    

    - Валентина, моя любовь была для меня всегда  священна,  и,  как  все  священное, я таил ее под покровом своего благоговения и хранил в глубине  сердца; никто в мире, даже моя сестра, не  подозревает  об  этой  любви, тайну  ее я не доверил ни одному человеку. Валентина,  вы  мне  позволите рассказать о  ней другу?    

    Валентина вздрогнула.    

    - Другу? - сказала она. - Максимилиан, мне страшно  даже  слышать  об этом. А  кто этот друг?    

    - Послушайте, Валентина, испытывали ли вы по отношению к  кому-нибудь такую  неодолимую симпатию, что, видя этого человека  в  первый  раз,  вы чувствуете,  будто знаете его уже давно, и спрашиваете себя, где и  когда его видели, и, не  в силах припомнить, начинаете  верить,  что  это  было раньше, в другом мире, и  что эта симпатия - только проснувшееся воспоминание?    

    - Да.    

    - Ну, вот, это я испытал в первый же раз, когда увидел этого  необыкновенного  человека.    

    - Необыкновенного человека?    

    - Да.    

    - И вы с ним давно знакомы?    

    - Какую-нибудь педелю или дней десять.    

    - И вы называете другом человека, которого знаете всего неделю? Я думала,  Максимилиан, что вы не так щедро раздаете прекрасное имя - друг.    

    - Логически вы правы, Валентина; по говорите, что угодно, я не  откажусь от  этого инстинктивного чувства. Я убежден, что этот человек сыграет роль во всем,  что со мной в будущем случится хорошего, и  мне  иногда кажется, что он своим  глубоким взглядом проникает в это будущее  и  направляет его своей властной  рукой.    

    - Так это предсказатель? - улыбаясь, спросила Валентина.    

    - Право, - сказал Максимилиан, - я порой готов поверить, что он   предугадывает... особенно хорошее.    

    - Познакомьте меня с ним, пусть он мне скажет, найду  ли  я  в  любви награду  за все мои страдания!    

    - Мой бедный друг! Но вы его знаете.    

    - Я?    

    - Да. Он спас жизнь вашей мачехе и ее сыну.    

    - Граф Монте-Кристо?    

    - Да, он.    

    - Нет, - воскликнула Валентина, - он никогда не будет моим другом, он слишком  дружен с моей мачехой.    

    - Граф - друг вашей мачехи, Валентина? Нет, мое чувство не  может  до такой  степени меня обманывать; я уверен, что вы ошибаетесь.    

    - Если бы вы только знали, Максимилиан! У нас в  доме  царит  уже  не Эдуард, а  граф. Мачеха преклоняется перед ним  и  считает  его  кладезем всех  человеческих познаний. Отец восхищается, - слышите, восхищается  им и говорит,  что никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так красноречиво высказывал такие  возвышенные мысли. Эдуард его обожает и, хоть и боится его больших черных глаз,  бежит к нему навстречу, как только  его  увидит,  и всегда получает из его рук  какую-нибудь восхитительную игрушку; в  нашем доме граф Монте-Кристо уже не  гость моего отца или госпожи де Вильфор, граф Монте-Кристо у себя дома.    

    - Ну что же, если все это так, как вы рассказываете, то вы должны были уже  почувствовать или скоро почувствуете его магическое  влияние.  Он встречает в  Италии Альбера де Морсер - и выручает его из  рук  разбойников; он знакомится с  госпожой Данглар - и делает ей царский подарок; ваша мачеха и брат проносятся  мимо его дома -  и  его  нубиец  спасает  им жизнь. Этот человек явно обладает  даром влиять на окружающее. Я ни в ком не встречал соединения более простых  вкусов с большим великолепием. Когда он мне улыбается, в его улыбке столько  нежности, что я  не  могу  понять, как другие находят ее горькой. Скажите,  Валентина, улыбнулся ли он вам так? Если да, вы будете счастливы.    

    - Я! - воскликнула молодая девушка. - Максимилиан, он даже не смотрит на меня  или, вернее, если я прохожу мимо,  он  отворачивается  от  меня. Нет, он совсем  не великодушен или не обладает проницательностью, которую вы ему приписываете,  и не умеет читать в сердцах людей. Если бы  он  был великодушным человеком, то,  увидав, как я печальна и одинока в этом  доме, он защитил бы меня своим  влиянием, и если он действительно,  как  вы говорите, играет роль солнца, то он  согрел бы мое сердце своими  лучами. Вы говорите, что он вас любит,  Максимилиан; а откуда вы это знаете? Люди приветливо улыбаются сильному офицеру  пяти футов и шести дюймов  ростом, с длинными усами и большой саблей, но они,  не задумываясь, раздавят несчастную плачущую девушку.    

    - Валентина, клянусь, вы ошибаетесь!    

    - Подумайте, Максимилиан, если бы это было иначе, если бы он обращался со мной  дипломатически, как человек, который стремится так или  иначе утвердиться в  доме, он хоть раз подарил бы меня той улыбкой, Которую  вы так восхваляете. Но  нет, он видит, что я несчастна, он понимает, что  не может иметь от меня  никакой пользы, и даже не обращает на меня внимания. Кто знает, может быть, желая  угодить моему отцу, госпоже де Вильфор  или моему брату, он тоже станет  преследовать меня,  если  это  будет  в  его власти? Давайте будем откровенны:  я ведь не такая женщина, которую можно вот так, без причины, презирать; вы сами  это говорили. Простите меня,  продолжала она, заметив, какое впечатление ее  слова производят на Максимилиана, - я дурная и высказываю вам сейчас мысли,  которых сама  в  себе не подозревала. Да, я не отрицаю, что в этом человеке  есть сила, о которой вы говорите, и она действует даже на меня, но, как видите,  действует вредно и губит добрые чувства.    

    - Хорошо, - со вздохом произнес Моррель, - не будем говорить об этом. Я не  скажу ему ни слова.    

    - Я огорчаю вас, мой друг, - сказала Валентина. - Почему  я  не  могу пожать  вам руку, чтобы попросить у вас прощения? Но я и сама была бы рада, если бы вы  меня переубедили; скажите, что же собственно  сделал  для вас граф  Монте-Кристо?    

    - Признаться, вы ставите меня в трудное положение, когда спрашиваете, что  именно сделал для меня граф, - ничего определенного, я это сам понимаю. Мое  чувство к нему совершенно бессознательно, в нем нет ничего  разумно  обоснованного. Разве солнце что-нибудь сделало для меня? Нет.  Оно согревает  меня, и при его свете я вижу вас, вот и  все.  Разве  тот  или иной аромат  сделал что-нибудь для меня?  Нет.  Он  просто  приятен.  Мне больше нечего  сказать, если меня спрашивают, почему я люблю этот  запах. Так и в моем  дружеском чувстве к графу есть что-то необъяснимое, как и в его отношении ко  мне. Внутренний голос говорит мне, что эта  взаимная  и неожиданная симпатия не  случайна. Я чувствую какую-то связь между малейшими его поступками, между  самыми сокровенными его мыслями и моими  поступками и мыслями. Вы опять будете  смеяться надо мной, Валентина,  но  с тех пор как я познакомился с этим  человеком,  у  меня  возникла  нелепая мысль, что все, что со мной происходит  хорошего, исходит от него. А ведь я прожил на свете тридцать лет, не чувствуя  никакой потребности в  таком покровителе, правда? Все равно, вот вам пример:   он  пригласил  меня  на субботу к обеду; это вполне естественно при наших  отношениях, так? И что же я потом узнал? К этому обеду приглашены ваш отец  и   ваша  мачеха.  Я встречусь с ними, и кто знает, к чему может привести эта  встреча?  Казалось бы, самый простой случай, по я чувствую в нем нечто  необыкновенное: он вселяет в меня какую-то странную уверенность. Я говорю себе,  что этот человек необычайный человек, который все знает  и  все  понимает,   хотел устроить мне встречу с господином и госпожой  де  Вильфор.  Порой  даже,  клянусь вам, я стараюсь прочесть в его глазах, не угадал ли он  мою  любовь.    

    - Друг мой, - сказала Валентина, - я бы сочла вас за духовидца  и  не на шутку  испугалась бы за ваш рассудок, если бы слышала  от  вас  только такие  рассуждения. Как, вам кажется, что эта встреча -  не  случайность? Но подумайте  хорошенько. Мой отец, который никогда нигде не бывает,  раз десять пробовал  заставить госпожу де Вильфор отказаться от этого приглашения, по она, напротив,  горит желанием побывать в доме этого  необыкновенного набоба и, хоть с большим  трудом, добилась все-таки, чтобы он  ее сопровождал. Нет, нет, поверьте, на  этом свете, кроме вас,  Максимилиан, мне но от кого ждать помощи, как только от  дедушки, живого трупа,  не  у кого искать поддержки, кроме моей матери,  бесплотной тени!    

    - Я чувствую, что вы правы, Валентина, и что логика на вашей стороне, - сказал  Максимилиан, - но ваш нежный голос, всегда так властно на  меня действующий,  сегодня не убеждает меня.    

    - А ваш меня, - отвечала Валентина, - и признаюсь, что если у вас нет другого  примера...    

    - У меня есть еще один, - нерешительно проговорил Максимилиан, - но я должен  сам признаться, что он еще более нелеп, чем первый.    

    - Тем хуже, - сказала, улыбаясь, Валентина.    

   -  А все-таки, - продолжал Моррель, - для меня он  убедителен,  потому что я  человек чувства, интуиции и за десять лет службы не раз обязан был жизнью  молниеносному  наитию,  которое  вдруг  подсказывает  отклониться вправо или  влево, чтобы пуля, несущая смерть, пролетела мимо.    

    - Дорогой Максимилиан, почему вы не приписываете моим  молитвам,  что пули  отклоняются от своего пути? Когда вы там, я молю бога и  свою  мать уже не за  себя, а за вас.    

    - Да, с тех пор как мы узнали друг друга, - с улыбкой сказал Моррель, - но  прежде, когда я еще не знал вас, Валентина?    

    - Ну, хорошо, злой вы; если вы не хотите быть  мне  ничем  обязанным, вернемся  к примеру, который вы сами признаете нелепым.    

    - Так вот посмотрите в щелку: видите там, под деревом, новую  лошадь, на  которой я приехал?    

    - Какой чудный конь! Почему вы не подвели его сюда? Я бы поговорила с ним.    

    - Вы сами видите, это очень дорогая лошадь, - сказал Максимилиан. - А вы  знаете, что мои средства ограничены, Валентина, и я, что  называется, человек  благоразумный. Ну, так вот, я увидел у одного торговца этого великолепного  Медеа, как я его зову. Я справился о цене; мне ответили: четыре с половиной  тысячи франков; я само собой должен  был  перестать  им восхищаться и ушел,  признаюсь, очень огорченный, потому что лошадь смотрела на меня приветливо,  ласкалась ко мне и гарцевала  подо  мной  самым кокетливым и очаровательным  образом. В тот вечер у меня собрались  приятели - Шато-Рено, Дебрэ и еще  человек пять-шесть повес, которых вы имеете счастье не знать даже по именам.  Вздумали играть в бульот; я  никогда не играю в карты, потому что я не так  богат, чтобы проигрывать, и не так беден, чтобы стремиться выиграть. Но это  происходило у меня  в  доме,  и мне не оставалось ничего другого, как послать  за картами.    

    Когда мы садились играть, приехал граф Монте-Кристо. Он сел к  столу, стали  играть, и я выиграл - я едва решаюсь вам в этом признаться, Валентина, - я  выиграл пять тысяч франков. Гости разошлись около полуночи.  Я не выдержал,  нанял кабриолет и поехал к этому торговцу. Дрожа от  волнения, я позвонил, тот,  кто открыл мне дверь, вероятно, принял меня за сумасшедшего. Я бросился в  конюшню, заглянул в стойло. О,  счастье!  Медеа мирно жевал сено. Я хватаю  седло, сам седлаю  лошадь,  надеваю  уздечку. Медеа подчиняется всему этому с  полной охотой. Затем, сунув в руки  ошеломленному торговцу четыре с половиной  тысячи франков, я возвращаюсь домой - вернее, всю ночь езжу взад и вперед по  Елисейским Полям. И знаете? В окнах графа горел свет, мне показалось, что я  вижу на шторах его тень. Так вот, Валентина, я готов поклясться, что граф знал,  как  мне  хочется иметь эту лошадь, и нарочно проиграл, чтобы я мог ее купить.    

    - Милый Максимилиан,  -  сказала  Валентина,  -  вы,  право,  слишком большой  фантазер... Вы недолго будете меня любить...  Человек,  который, подобно вам,  витает в поэтических грезах, не сможет  прозябать  в  такой монотонной любви,  как наша... Но, боже мой, меня зовут... Слышите?    

    - Валентина, - сказал Максимилиан, - через  щелку...  ваш  самый  маленький  пальчик... чтоб я мог поцеловать его.    

    - Максимилиан, ведь мы условились, что будем друг  для  друга  только два  голоса, две тони!    

    - Как хотите, Валентина.    

    - Вы будете рады, если я исполню ваше желание?    

    - О, да!    

    Валентина взобралась на скамейку и протянула не мизинец  в  щелку,  а всю руку  поверх перегородки.    

    Максимилиан вскрикнул, вскочил на тумбу, схватил эту обожаемую руку и припал к  ней жаркими губами, но в тот же миг маленькая ручка выскользнула из его рук, и  Моррель слышал только, как убегала Валентина, быть  может, испуганная пережитым  ощущением.     * ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ *       

I. ГОСПОДИН  НУАРТЬЕ ДЕ ВИЛЬФОР      

    Вот что произошло в доме королевского прокурора  после  отъезда  г-жи Данглар и  ее дочери, в то время как происходил переданный нами разговор.    

    Вильфор в сопровождении жены явился в комнату своего отца; что  касается  Валентины, то мы знаем, где она находилась.    

    Поздоровавшись со стариком и отослав Барруа, старого  лакея,  прослужившего у  Нуартье больше четверти века, они сели.    

    Нуартье сидел в большом кресле на колесиках, куда его сажали утром  и откуда  поднимали вечером; перед ним было зеркало, в  котором  отражалась вся комната,  так что, Даже не шевелясь, - что, впрочем,  было  для  него невозможно, - он мог  видеть, кто к нему входит, кто выходит и что  делается вокруг. Неподвижный, как  труп, он смотрел живым и умным взглядом на своих детей, церемонное   приветствие  которых  предвещало  нечто  значительное и необычное.    

    Зрение и слух были единственными  чувствами,  которые,  подобно  двум искрам,  еще тлели в этом теле, уже на три четверти готовом  для  могилы; да и то из  этих двух чувств только одно могло свидетельствовать о  внутренней жизни, еще  теплившейся в этом истукане, и взгляд, выражавший  эту внутреннюю жизнь,  походил на далекий  огонек,  который  ночью  указывает заблудившемуся в пустыне  страннику,  что  где-то  есть  живое  существо, бодрствующее в безмолвии и  мраке.    

    Зато в черных глазах старого Нуартье, с нависшими  над  ними  черными бровями,  тогда как его длинные волосы, спадающие до плеч, были совершенно белы, в этих  глазах - как бывает всегда, когда тело уже перестает вам повиноваться, -  сосредоточилась вся энергия, вся воля,  вся  сила,  весь разум, некогда  оживлявшие его тело и дух. Конечно, недоставало жеста руки, звука голоса,  движений тела, но этот властный взор заменял все. Глаза отдавали приказания,  глаза благодарили; это был труп, в котором  жили глаза; и ничто не могло быть  страшнее  подчас,  чем  мраморное  лицо,  в верхней половине которого зажигался  гнев или светилась  радость.  Только три человека умели понимать этот язык  несчастного  паралитика:  Вильфор, Валентина и тот старый слуга, о котором мы  уже  упомянули.  Но  так  как Вильфор видел своего отца только изредка и лишь тогда,  когда  это  было, так сказать, неизбежно, а когда видел - ничем не старался   угодить  ему, даже и понимая его, то все счастье старика составляла его внучка.  Валентина научилась, благодаря самоотверженности, любви и терпению, читать по  глазам все мысли Нуартье. На этот немой и  никому  другому  не  понятный язык  она отвечала своим голосом, лицом, всей душой, так  что  оживленные беседы  возникали между молодой девушкой и этой бренной плотью, почти обратившейся в  прах, которая, однако, еще была человеком огромных  знаний, неслыханной  проницательности и настолько  сильной  воли,  насколько  это возможно для духа,  который томился в теле, переставшем ему повиноваться.    

    Таким образом, Валентине удалось разрешить нелегкую задачу:  понимать мысли  старика и передавать ему свои; и благодаря этому умению  почти  не бывало  случая, чтобы в обыденных вещах она не угадывала вполне точно желания этой  живой души или потребности этого полубесчувственного трупа.    

    Что касается Барруа, то он, как мы сказали, служил своему хозяину уже двадцать  пять лет и так хорошо знал все его привычки, что Нуартье  почти не требовалось  о чемлибо его просить.    

    Вильфору не нужна была ничья помощь, чтобы начать с отцом тот  странный  разговор, для которого он явился. Он сам, как мы уже сказали, отлично знал весь  словарь старика, и если он так редко с  ним  беседовал,  то это происходило  лишь от полного равнодушия. Поэтому он  предоставил  Валентине спуститься в  сад, отослал Барруа и уселся по правую руку от своего отца, между тем как г-жа  де Вильфор села слева.    

    - Не удивляйтесь, сударь, - сказал он, - что Валентина  не  пришла  с нами и  что я отослал Барруа; предстоящая нам беседа не могла бы  вестись в присутствии  дочери или лакея. Госпожа де Вильфор и я намерены сообщить вам нечто важное.    

    Во время этого вступления лицо Нуартье оставалось безучастным,  тогда как  взгляд Вильфора, казалось, хотел проникнуть в самое сердце старика.    

    - Мы уверены, госпожа, де Вильфор и я, - продолжал королевский прокурор своим  обычным ледяным тоном, не допускающим каких-либо возражений, что вы  сочувственно встретите это сообщение.    

    Взгляд старика был по-прежнему неподвижен; он просто слушал.    

    - Мы выдаем Валентину замуж, - продолжал Вильфор.    

    Восковая маска не могла бы остаться при этом известии более холодной, чем лицо  старика.    

    - Свадьба состоится через три месяца, - продолжал Вильфор.    

    Глаза старика были все так же безжизненны.    

    Тут заговорила г-жа де Вильфор.    

    - Нам казалось, - поспешила она добавить, - что это  известие  должно вас  заинтересовать; к тому же вы, по-видимому, всегда были  привязаны  к Валентине;  нам остается только назвать вам имя молодого человека,  который ей  предназначен. Это одна из лучших  партий,  на  которые  Валентина могла бы  рассчитывать; тот, кого мы ей предназначаем и чье имя вам,  вероятно, знакомо,  хорошего рода и богат, а его образ жизни и вкусы служат для нее порукой  счастья. Речь идет о Франце де Кенель, бароне д'Эпине.    

    Пока его жена произносила эту маленькую речь, Вильфор буквально впился взглядом  в лицо старика. Едва г-жа де Вильфор произнесла имя  Франца, как в глазах  Нуартье, так хорошо знакомых его сыну, что-то  дрогнуло,  и между его век,  раскрывшихся, словно губы, собирающиеся  что-то  сказать, сверкнула молния.    

    Королевский прокурор, знавший об открытой вражде,  некогда  существовавшей  между его отцом и отцом Франца, понял эту вспышку и это волнение; но он сделал  вид, будто ничего не заметил, и заговорил,  продолжая  речь своей жены:    

    - Вы отлично понимаете, сударь, как важно, чтобы  Валентина,  которой скоро  минет девятнадцать лет, была, наконец, пристроена. Тем  не  менее, обсуждая  это, мы не забыли и вас и заранее условились, что муж Валентины согласится если  и не жить вместе с нами - и это могло бы стеснить  молодую чету, - то во всяком  случае на то, чтобы  выделили  вместе  с  ними; ведь Валентина вас очень любит,  и вы, по-видимому, отвечаете ей такой же любовью. Таким образом, ваша привычная  жизнь ни в чем  не  изменится,  и разница будет только в том, что за вами будут  ухаживать двое детей вместо одного.    

    Сверкающие глаза Нуартье налились кровью.    

    Очевидно, в душе старика происходило что-то ужасное;  очевидно,  крик боли и  гнева, не находя себе выхода, душил его, потому что лицо его  побагровело и  губы стали синими.    

    Вильфор спокойно отворил окно, говоря:    

    - Здесь очень душно, поэтому господину Нуартье трудно дышать.    

    Затем он вернулся на место, но остался стоять.    

    - Этот брак, - прибавила г-жа де Вильфор, - по душе господину д'Эпине и его  родным; их, впрочем, только двое - дядя и тетка. Его  мать  умерла при его  рождении, а отец был убит в тысяча восемьсот  пятнадцатом  году, когда ребенку  было всего два года, так что он зависит только от себя.    

    - Загадочное убийство, - сказал Вильфор, - виновники  которого  остались  неизвестны; подозрение витало над многими головами, но ни  на  кого не пало.    

    Нуартье сделал такое усилие, что губы  его  искривились,  словно  для улыбки.    

    - Впрочем, - продолжал Вильфор, - истинные виновники, те, кто  знает, что  именно они совершили преступление, те, кого при жизни может  постигнуть  человеческое правосудие, а после смерти правосудие  небесное,  были бы рады  оказаться на нашем месте и  иметь  возможность  предложить  свою дочь Францу  д'Эпине, чтобы устранить даже тень какого-либо подозрения.    

    Нуартье овладел собой усилием воли, которого трудно было  бы  ожидать от  беспомощного паралитика.    

    - Да, я понимаю вас, - ответил его взгляд Вильфору; и в этом  взгляде  выразились одновременно глубокое презрение и гнев.    

    На этот взгляд, который он хорошо понял, Вильфор ответил легким пожатием плеч.    

    Затем он знаком предложил своей жене подняться.    

    - А теперь, - сказала г-жа де Вильфор, - позвольте  нам  откланяться. Угодно ли  вам, чтобы Эдуард зашел поздороваться с вами?    

    Было условленно, что старик выражал свое  согласие,  закрывая  глаза, отказ -  миганием, а когда ему нужно было выразить какое-нибудь  желание, он поднимал  глаза к небу.    

    Если он желал видеть Валентину, он закрывал только правый глаз.    

    Если он звал Барруа, он закрывал левый.    

    Услышав предложение г-жи де Вильфор, он усиленно заморгал.    

    Госпожа де Вильфор, видя явный отказ, закусила губу.    

    - В таком случае я пришлю к вам Валентину, - сказала она.    

    - Да, - отвечал старик, быстро закрывая глаза.    

    Супруги де Вильфор поклонились и вышли, приказав  позвать  Валентину, уже,  впрочем, предупрежденную, что она днем будет нужна деду.    

    Валентина, еще вся розовая от волнения, вошла к старику. Ей достаточно было  одного взгляда, чтобы понять, как страдает ее дед и как он  жаждет с ней говорить.    

    - Дедушка, - воскликнула она, - что случилось? Тебя расстроили, и  ты  сердишься?    

    - Да, - ответил он, закрывая глаза.    

    - На кого же? на моего отца? нет; на госпожу де Вильфор? нет; на  меня?    

    Старик сделал знак, что да.    

    - На меня? - переспросила удивленная Валентина.    

    Старик сделал тот же знак.    

    - Что же я сделала, дедушка? - воскликнула Валентина.    

    Никакого ответа; она продолжала:    

    - Я сегодня не видела тебя; значит, тебе что-нибудь про меня сказали?    

    - Да, - поспешно ответил взгляд старика.    

    - Попробую отгадать, в чем дело. Боже мой,  уверяю  тебя,  дедушка... Ах, вот  что!.. Господин и госпожа де  Вильфор  только  что  были  здесь, правда?    

    - Да.    

    - И это они сказали тебе то, что рассердило тебя? Что  же  это  может быть?  Хочешь, я пойду спрошу их, чтобы знать, за что мне просить у  тебя прощения?    

    - Нет, нет, - ответил взгляд.    

    - Ты меня пугаешь! Что же они могли сказать?    

    И она задумалась.    

    - Я догадываюсь, - сказала она, понижая голос и подходя ближе к  старику. -  Может быть, они говорили о моем замужестве?    

    - Да, - ответил гневный взгляд.    

    - Понимаю, ты сердишься за то, что я молчала. Но, видишь ли, они  мне  строго-настрого запретили тебе об этом говорить; они и мне ничего не говорили,  и я совершенно случайно узнала эту тайну; вот почему и  не  была откровенна с  тобой. Прости, дедушка.    

    Взгляд, снова неподвижный и  безучастный,  казалось,  говорил:  "Меня  огорчает не только твое молчание".    

    - В чем же дело? - спросила Валентина. - Или ты думаешь, что я покину тебя,  дедушка, что, выходя замуж, я тебя забуду?    

    - Нет, - ответил старик.    

    - Значит, они сказали тебе, что господин д'Эпине согласен на то, чтобы мы жили  вместе?    

    - Да.    

    - Так почему же ты сердишься?    

    В глазах старика появилось выражение бесконечной нежности.    

    - Да, я понимаю, - сказала Валентина, - потому, что ты меня любишь?    

    Старик сделал знак, что да.    

    - И ты боишься, что я буду несчастна?    

    - Да.    

    - Ты не любишь Франца?    

    Глаза несколько раз подряд ответили:    

    - Нет, нет, нет.    

    - Так тебе очень тяжело, дедушка?    

    - Да.    

    - Тогда слушай, - сказала Валентина, опускаясь на  колени  подле  Нуартье и  обнимая его обеими руками, - мне тоже очень тяжело, потому что я тоже не люблю  Франца д'Эпине.    

    Луч радости мелькнул в глазах деда.    

    - Помнишь, как ты рассердился на меня, когда я хотела уйти  в  монастырь?    

    Под иссохшими веками старика показались слезы.    

    - Ну, так вот, - продолжала Валентина, - я хотела это сделать,  чтобы избегнуть  этого брака, который приводит меня в отчаяние.    

    Дыхание старика стало прерывистым.    

    - Так этот брак очень огорчает тебя, дедушка? Ах, если бы ты мог  мне помочь,  если бы мы вдвоем могли помешать их планам! Но ты бессилен  против них, хотя у  тебя такой светлый ум и такая сильная воля;  когда  надо бороться, ты так же  слаб, как и я, даже слабее. Когда  ты  был  силен  и здоров, ты мог бы меня  защитить, а теперь ты можешь только понимать меня и радоваться или печалиться  вместе со мной. Это последнее счастье, которое бог забыл отнять у меня.    

   При  этих словах в глазах Нуартье появилось выражение такого глубокого лукавства,  что девушке показалось, будто он говорит:    

    - Ты ошибаешься, я еще многое могу сделать для тебя.    

    - Ты можешь что-нибудь для меня сделать, дедушка? - выразила  словами его мысль  Валентина.    

    - Да.    

    Нуартье поднял глаза к небу. Это был условленный между ним и Валентиной знак,  выражающий желание.    

    - Что ты хочешь, дедушка? Я постараюсь понять.    

    Валентина стала угадывать, высказывая вслух  свои  предположения,  по мере того  как они у нее возникали; но на все ее слова  старик  неизменно отвечал  "нет".    

    - Ну, - сказала она, - прибегнем к решительным мерам, раз  уж  я  так  недогадлива!    

    И она стала называть подряд все буквы алфавита, от А до Н, с  улыбкой следя за  глазами паралитика; когда она дошла до буквы Н, Нуартье  сделал утвердительный  знак.    

    - Так! - сказала Валентина. - То, чего ты хочешь, начинается с  буквы Н;  значит, мы имеем дело с Н? Ну-с, что же нам от него нужно,  от  этого Н? На,  не, ни, но...    

    - Да, да, да, - ответил старик.    

    - Так это но?    

    - Да.    

    Валентина принесла словарь и, положив его перед  Нуартье  на  пюпитр, раскрыла  его; увидев, что взгляд старика сосредоточился на странице, она начала быстро  скользить пальцем сверху вниз, по столбцам.    

    С тех пор как, шесть лет тому назад, Нуартье впал в то тяжелое состояние, в  котором он теперь находился, она научилась легко  справляться  с этим делом и  угадывала мысль старика так же быстро, как если бы  он  сам искал в словаре  нужное ему слово.    

    На слове нотариус Нуартье сделал ей знак остановиться.    

    - Нотариус, - сказала она, - ты хочешь видеть нотариуса, дедушка?    

    Нуартье показал, что он действительно желает видеть нотариуса.    

    - Значит, надо послать за нотариусом? - спросила Валентина.    

    - Да, - показал старик.    

    - Надобно, чтобы об этом знал мой отец?    

    - Да.    

    - А спешно тебе нужен нотариус?    

    - Да.    

    - За ним сейчас пошлют. Это все, что тебе нужно?    

    - Да.    

    Валентина подбежала к звонку и вызвала лакея, чтобы пригласить к деду господина  или госпожу де Вильфор.    

    - Ты доволен? - спросила Валентина. - Да... еще бы! Не  так-то  легко было  догадаться!    

    И она улыбнулась деду, как улыбнулась бы ребенку.    

    В комнату вошел Вильфор, приведенный Барруа.    

    - Что вам угодно, сударь? - спросил он паралитика.    

    - Отец, - сказала Валентина, - дедушка хочет видеть нотариуса.    

    При этом странном, а главное - неожиданном требовании  Вильфор  обменялся  взглядом с паралитиком.    

    - Да, - показал тот с твердостью, которая ясно говорила,  что  с  помощью  Валентины и своего старого слуги, осведомленного теперь о его  желании, он  готов на борьбу.    

    - Вы желаете видеть нотариуса? - повторил Вильфор.    

    - Да.    

    - Зачем?    

    Нуартье ничего не ответил.    

    - Но для чего вам нужен нотариус? - спросил Вильфор.    

    Взгляд старика оставался неподвижным, немым; это означало: "Я настаиваю на  своем".    

    - Чтобы чем-нибудь досадить нам? - сказал Вильфор. - К чему это?    

    - Но, однако, - сказал Барруа,  готовый  с  настойчивостью,  присущей старым  слугам, добиваться своего, - если мой господин желает видеть  нотариуса, так,  видно, он ему нужен. И я пойду за нотариусом.    

    Барруа не признавал иных хозяев, кроме Нуартье, и не допускал,  чтобы в  чем-нибудь противоречили его желаниям.    

    - Да, я желаю видеть нотариуса, - показал старик,  закрывая  глаза  с таким  вызывающим видом, словно он говорил: "Посмотрим, осмелятся  ли  не  исполнить моего желания".    

    - Если вы так настаиваете, нотариуса приведут, но мне придется  извиниться  перед ним за себя и за вас, потому что это будет смехотворно.    

    - Все равно, - сказал Барруа, - я схожу за ним.    

    И старый слуга удалился торжествуя.   II. ЗАВЕЩАНИЕ      

    Когда Барруа выходил из комнаты, Нуартье  лукаво  и  многозначительно взглянул  на внучку. Валентина поняла этот взгляд; понял его  и  Вильфор, потому что лицо  его омрачилось и брови сдвинулись.    

    Он взял стул и, усевшись против паралитика, приготовился ждать.    

    Нуартье смотрел на него с полнейшим равнодушием, но уголком глаза  он велел  Валентине не беспокоиться и тоже оставаться в комнате.    

    Через три четверти часа Барруа вернулся вместе с нотариусом.    

    - Сударь, - сказал Вильфор, поздоровавшись с ним, - вас  вызвал  присутствующий  здесь господин Нуартье де Вильфор; общий паралич  лишил  его движения и голоса,  и только мы одни, и то с большим  трудом,  умудряемся понимать кое-какие  обрывки его мыслей.    

    

    Нуартье обратил на Валентину свой взгляд, такой серьезный и властный, что она  немедленно вступилась:    

    - Я, сударь, понимаю все, что хочет сказать мой дед.    

    - Это верно, - прибавил Барруа, - все, решительно все, как я уже сказал по  дороге господину нотариусу.    

    - Разрешите, господа, сказать вам, - обратился нотариус к Вильфору  и  Валентине, - что это как раз один из тех случаев, когда должностное лицо не  может действовать опрометчиво, не навлекая этим на  себя  тяжкой   ответственности. Для того чтобы акт был законным,  нотариус  прежде  всего  должен быть убежден, что он в точности передал волю того,  кто  ему  его  диктует. Я же не могу быть уверен в согласии или несогласии клиента, лишенного  дара речи; и так как предмет его желания или нежелания будет для меня не ясен  ввиду его немоты, то мое участие  совершенно  бесполезно  и было бы  противозаконно.    

    Нотариус  собирался  удалиться.  Еле  уловимая  торжествующая  улыбка мелькнула  на губах королевского прокурора.    

    Со своей стороны Нуартье взглянул на Валентину с таким горестным  выражением,  что она преградила нотариусу дорогу.    

    - Сударь, - сказала она, - тот язык, на котором я объясняюсь  с  моим дедом,  настолько легко усвоить, что я в несколько минут могу вас научить так же хорошо  понимать его, как понимаю сама. Скажите, что вам нужно для того, чтобы ваша  совесть была совершенно спокойна?    

    - То, что необходимо для законности наших актов, - отвечал  нотариус, -  уверенность в согласии или несогласии. Завещатель может быть болен телом, но он  должен быть здрав рассудком.    

    - Ну, так вот, сударь, два знака убедят вас в том, что рассудок моего деда  никогда не был более здравым, чем сейчас. Господин Нуартье,  лишенный голоса,  лишенный движения,  закрывает  глаза,  когда  хочет  сказать "да", и  мигает несколько раз, когда хочет сказать "нет". Теперь вы знаете  достаточно, чтобы беседовать с ним; попробуйте же.    

    Взгляд, брошенный стариком на Валентину, был так полон любви и благодарности,  что даже нотариус понял его.    

    - Вы слышали и поняли все, что сказала ваша внучка, сударь? - спросил нотариус.    

    Нуартье медленно закрыл глаза и через секунду снова открыл их.    

    - И вы подтверждаете то, что она сказала? То есть  что  названные  ею знаки  именно те, с помощью которых вы передаете другим вашу мысль?    

    - Да, - показал старик.    

    - Это вы меня пригласили?    

    - Да.    

    - Чтобы составить ваше завещание?    

    - Да.    

    - И вы не желаете, чтобы я ушел, не составив этого завещания?    

    Паралитик быстро заморгал глазами.    

    - Ну вот, сударь, теперь вы его понимаете? -  спросила  Валентина.  Ваша  совесть может быть спокойна?    

    Но раньше, чем нотариус успел ответить, Вильфор отвел его в сторону:    

    - Сударь, - сказал он, - неужели вы считаете, что такое ужасное физическое  потрясение, какое перенес господин Нуартье де Вильфор,  может  не отразиться в  сильной степени и на его умственных способностях?    

    - Меня беспокоит не столько это, - отвечал нотариус,  -  сколько  то, каким  образом мы будем угадывать его мысли, чтобы вызывать ответы?    

    - Вы же сами видите, что это невозможно, - сказал Вильфор.    

    Валентина и старик слышали этот  разговор.  Нуартье  остановил  пристальный и  решительный взгляд на Валентине; этот  взгляд  явно  требовал, чтобы она  возразила.    

    - Не беспокойтесь об этом, сударь, - сказала она. - Как  бы  ни  было трудно  или, вернее, как бы вам ни казалось трудно понять мысль моего деда, я вам ее  раскрою, так что у вас не останется никаких  сомнений.  Вот уже шесть лет, как  я нахожусь около господина Нуартье, и  пусть  он  сам вам скажет, был ли за эти  шесть лет хоть один случай, чтобы какое-нибудь его желание осталось у него на  сердце, оттого что я не могла его понять?    

    - Нет, - показал старик.    

    - Так попробуем, - сказал нотариус, - вы согласны на то, чтобы  мадемуазель де  Вильфор была вашим переводчиком?    

    Паралитик сделал знак, что да.    

    - Отлично! Итак, сударь, чего же вы от меня желаете и какой акт хотите  совершить?    

    Валентина стала называть по порядку буквы алфавита. Когда  они  дошли до буквы  З, красноречивый взгляд Нуартье остановил ее.    

    - Господину Нуартье нужна буква З, - сказал нотариус, - это ясно.    

    - Подождите, - сказала Валентина, потом обернулась к деду, - за...    

    Старик сразу же остановил ее.    

    Тогда Валентина взяла словарь и на глазах у внимательно  наблюдавшего нотариуса  стала перелистывать страницы.    

    - Завещание, - указал се палец, остановленный взглядом Нуартье.    

    - Завещание! - воскликнул нотариус. - Это ясно. Господин Нуартье  желает  составить завещание.    

    - Да, - несколько раз показал Нуартье.    

    - Да, это удивительно, сударь, согласитесь сами,  -  сказал  нотариус  изумленному Вильфору.    

    - Действительно, - возразил тот, - и еще удивительнее было бы это завещание,  потому что все же я сомневаюсь, чтобы его пункты, слово за словом, могли  ложиться на бумагу без искусного подсказывания моей дочери. А Валентина, быть  может, слишком заинтересована в  этом  завещании,  чтобы быть подходящим  истолкователем никому не ведомых желаний  господина  Нуартье де Вильфор.    

    - Нет, нет, нет! - показал паралитик.    

    - Как! - сказал Вильфор. - Валентина не заинтересована в вашем  завещании?    

    - Нет, - показал Нуартье.    

    - Сударь, - сказал нотариус, который, в восторге от проделанного опыта, уже  готовился рассказывать в обществе все подробности этого живописного эпизода, -  сударь, то, что я сейчас только считал невозможным,  кажется мне теперь  совершенно легким; и это завещание будет простонапросто тайным завещанием, то  есть предусмотренным и разрешенным  законом,  если только оно оглашено в  присутствии семи свидетелей, подтверждено при  них завещателем и запечатано  нотариусом опять-таки в их присутствии. Времени же оно потребует едва ли   многим  больше,  чем  обыкновенное  завещание; прежде всего существуют узаконенные  формы, всегда неизменные, а что  касается подробностей, то их нам укажет  главным образом само положение дел завещателя, а также вы, который их вели и  знаете их. Впрочем,  для  того чтобы этот акт явился неоспоримым, мы придадим  ему  полнейшую  достоверность; один из моих коллег послужит мне помощником и,  в  отступление  от обычаев, будет присутствовать при его составлении.  Удовлетворит  ли  это вас, сударь? - продолжал нотариус, обращаясь к старику.    

    - Да, - ответил Нуартье, радуясь, что его поняли.    

    "Что он задумал?" - недоумевал Вильфор, которого его высокое   положение заставляло быть сдержанным и который все еще  не  мог  попять,  куда  клонит его отец.    

    Он обернулся, чтобы послать за  вторым  нотариусом,  которого  назвал первый,  но Барруа, все слышавший и догадавшийся о желании своего  хозяина, успел уже  выйти.    

    Тогда королевский прокурор распорядился пригласить наверх свою жену.    

    Через четверть часа все собрались в комнате паралитика, и прибыл второй  нотариус.    

    Оба нотариуса быстро  сговорились.  Г-ну  Нуартье  прочитали  обычный текст  завещания, затем, как бы для того, чтобы испытать его разум,  первый нотариус,  обратясь к нему, сказал:    

    - Когда пишут завещание, сударь, то это делают в чью-нибудь пользу.    

    - Да, - показал Нуартье.    

   -  Имеете ли вы представление о том, как велико ваше состояние?    

    - Да.    

    - Я назову вам несколько цифр, постепенно возрастающих, вы меня остановите,  когда я дойду до той, которую вы считаете правильной.    

    - Да.    

    В этом допросе было нечто торжественное; да и едва ли борьба разума с немощной  плотью выступала когда-нибудь так наглядно, - это было  зрелище если не  возвышенное, как мы чуть было не сказали, то  во  всяком  случае любопытное.    

    Все столпились вокруг Нуартье; второй нотариус уселся за стол и  приготовился  писать; первый нотариус стоял перед  паралитиком  и  предлагал вопросы.    

    - Ваше состояние превышает триста тысяч франков, не так ли? - спросил он.    

    Нуартье сделал знак, что да.    

    - Оно составляет четыреста тысяч франков? - спросил нотариус.    

    Нуартье остался недвижим.    

    - Пятьсот тысяч франков?    

    Та же неподвижность.    

    - Шестьсот тысяч? семьсот тысяч? восемьсот тысяч? девятьсот тысяч?    

    Нуартье сделал знак, что да.    

    - Вы владеете девятьюстами тысячами франков?    

    - Да.    

    - В недвижимости? - спросил нотариус.    

    Нуартье сделал знак, что нет.    

    - В государственных процентных бумагах?    

    Нуартье сделал знак, что да.    

    - Эти бумаги у вас на руках?    

    При взгляде, брошенном на Барруа, старый слуга вышел из комнаты и через минуту  вернулся, неся маленькую шкатулку.    

    - Разрешите ли вы открыть эту шкатулку?    

    Нуартье сделал знак, что да.    

    Шкатулку открыли и нашли в ней на девятьсот тысяч франков билетов  государственного казначейства.    

    Первый нотариус передал билеты, один за другим, своему  коллеге;  они  составляли сумму, указанную Нуартье.    

    - Все правильно, - сказал он, - вполне очевидно, что разум совершенно ясен и  тверд.    

    Затем, обернувшись к паралитику, он спросил:    

    - Итак, вы обладаете капиталом в девятьсот тысяч франков, и он приносит вам,  благодаря бумагам, в которые вы его поместили, около сорока тысяч годового  дохода?    

    - Да, - показал Нуартье.    

    - Кому вы желаете оставить это состояние?    

    - Здесь не может быть сомнений, - сказала г-жа де Вильфор. - Господин Нуартье любит  только свою внучку, мадемуазель Валентину де Вильфор;  она ухаживает за ним уже  шесть лет; она своими неустанными заботами снискала любовь своего деда, и я бы  сказала,  его  благодарность;  поэтому  будет вполне справедливо, если она  получит награду за свою преданность.    

    Глаза Нуартье блеснули, показывая, что г-жа де  Вильфор  не  обманула его,  притворно одобряя приписываемые ему намерения.    

    - Так вы оставляете эти девятьсот тысяч франков мадемуазель Валентине де  Вильфор? - спросил нотариус, считавший, что ему остается только  вписать этот  пункт, но желавший все-таки удостовериться в согласии  Нуартье и дать в нем  удостовериться всем свидетелям этой необыкновенной сцены.    

    Валентина отошла немного в сторону и плакала, опустив голову;  старик взглянул  на нее с выражением глубокой нежности; потом, глядя на нотариуса, самым  выразительным образом замигал.    

    - Нет? - сказал нотариус. - Как, разве вы не мадемуазель Валентину де Вильфор  назначаете вашей единственной наследницей?    

    Нуартье сделал знак, что нет.    

    - Вы не ошибаетесь? - воскликнул удивленный нотариус. -  Вы  действительно  говорите нет?    

    - Нет! - повторил Нуартье. - Нет!    

    Валентина подняла голову; она была поражена не  тем,  что  ее  лишают  наследства, но тем, что она могла вызвать  то  чувство,  которое  обычно  внушает такие поступки.    

    Но Нуартье глядел на нее с такой глубокой нежностью, что она воскликнула:    

    - Я понимаю, дедушка, вы лишаете меня только своего состояния, но  не своей  любви?    

    - Да, конечно, - сказали глаза паралитика, так выразительно  закрываясь, что  Валентина не могла сомневаться.    

    - Спасибо, спасибо! - прошептала она.    

    Между тем этот отказ пробудил в сердце г-жи де Вильфор внезапную  надежду, она  подошла к старику.    

    - Значит, дорогой господин Нуартье, вы оставляете свое состояние  вашему внуку  Эдуарду де Вильфор? - спросила она.    

    Было что-то ужасное в том, как заморгал старик;  его  глаза  выражали почти  ненависть.    

    - Нет, - пояснил нотариус. - В таком случае - вашему сыну, здесь  присутствующему?    

    - Нет, - возразил старик.    

    Оба нотариуса изумленно переглянулись; Вильфор и его жена покраснели: один от  стыда, другая - от злобы.    

    - Но чем же мы провинились перед вами, дедушка? - сказала  Валентина. - Вы нас  больше не любите?    

    Взгляд старика бегло окинул Вильфора, потом его жену и  с  выражением глубокой  нежности остановился на Валентине.    

    - Послушай, дедушка, - сказала она, - если ты меня любишь, то как  же  согласовать твою любовь с тем, что ты сейчас делаешь. Ты меня знаешь, ты  знаешь, что я никогда не думала о твоих деньгах. К тому же говорят,  что я  получила большое состояние после моей матери,  слишком  даже  большое. Объясни  же, в чем дело?    

    Нуартье уставился горящим взглядом на руку Валентины.    

    - Моя рука? - Спросила она.    

    - Да, - показал Нуартье.    

    - Ее рука! - повторили все присутствующие.    

    - Ах, господа, - сказал Вильфор, - вы же видите, что все  это  бесполезно и что  мой бедный отец не в своем уме.    

    - Я понимаю! - воскликнула вдруг Валентина. - Мое замужество,  дедушка, да?    

    - Да, да, да, - три раза повторил паралитик, сверкая  гневным  взором каждый  раз, как он поднимал веки.    

    - Ты недоволен нами из-за моего замужества, да?    

    - Да.    

    - Но это нелепо! - сказал Вильфор.    

    - Простите, сударь, - сказал нотариус, - все  это,  напротив,  весьма логично  и, на мой взгляд, вполне вытекает одно из другого.    

    - Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж за Франца д'Эпине?    

    - Нет, не хочу, - сказал взгляд старика.    

    - И вы лишаете вашу внучку наследства за то, что  она  выходит  замуж вопреки  вашему желанию? - воскликнул нотариус.    

    - Да, - ответил Нуартье.    

    - Так что, не будь этого брака, она была бы вашей наследницей?    

    - Да.    

    Вокруг старика воцарилось глубокое молчание.    

    Нотариусы совещались друг с другом; Валентина с  благодарной  улыбкой смотрела  на деда; Вильфор кусал свои тонкие губы, его жена не могла  подавить радость,  помимо ее воли выразившуюся на ее лице.    

    - Но мне кажется, - сказал наконец Вильфор, первым прерывая молчание, - что я  один призван судить, насколько нам подходит этот  брак.  Я  один распоряжаюсь  рукой моей дочери, я хочу, чтобы она вышла замуж за  господина Франца д'Эпине,  и она будет его женой.    

    Валентина, вся в слезах, опустилась в кресло.    

    - Сударь, - сказал нотариус, обращаясь к старику, - как  вы  намерены  распорядиться вашим состоянием в том случае, если мадемуазель  Валентина выйдет  замуж за господина д'Эпине?    

    Старик был недвижим.    

    - Однако вы намерены им распорядиться?    

    - Да, - показал Нуартье.    

    - В пользу кого-нибудь из вашей семьи?    

    - Нет.    

    - Так в пользу бедных?    

    - Да.    

    - Но вам известно, - сказал нотариус, - что  закон  не  позволит  вам совсем  обделить вашего сына?    

    - Да.    

    - Так что вы распорядитесь только той частью, которой вы можете  располагать по  закону?    

    Нуартье остался недвижим.    

    - Вы продолжаете настаивать на том, чтобы  распорядиться  всем  вашим  состоянием?    

    - Да.    

    - Но после вашей смерти ваше завещание будет оспорено.    

    - Нет.    

    - Мой отец меня знает, сударь, - сказал Вильфор, - он знает, что  его воля для  меня священна; притом он понимает, что я в  моем  положении  не могу судиться с  бедными.    

    Во взгляде Нуартье светилось торжество.    

    - Как вы решите, сударь? - спросил нотариус Вильфора.    

    - Никак; мой отец так решил, а я знаю, что он не меняет  своих  решений. Мне  остается только подчиниться. Эти девятьсот тысяч франков  уйдут из семьи и  обогатят приюты; но я не исполню каприза старика  и  поступлю согласно своей  совести.    

    И Вильфор удалился в сопровождении жены, предоставляя отцу  изъявлять свою волю,  как ему угодно.    

    В тот же день завещание было составлено; привели свидетелей, оно было прочитано  и одобрено стариком, запечатано при всех и отдано на  хранение г-ну Дешан,  нотариусу семьи Вильфор.   III. ТЕЛЕГРАФ      

    Вернувшись к себе, супруги Вильфор узнали, что  в  гостиной  их  ждет  приехавший с визитом граф Монте-Кристо; г-жа де Вильфор, слишком   взволнованная, чтобы сразу выйти к нему, прошла к себе в спальню, королевский  прокурор, более в себе уверенный, прямо направился в гостиную. Но как он ни  умел держать себя в руках, как ни владел выражением своего  лица,  он не был в  силах скрыть свою мрачность, и граф, на  губах  которого  сияла лучезарная  улыбка, обратил внимание на его озабоченный и угрюмый вид.    

    - Что с вами, господин де Вильфор? - спросил  он  после  первых  приветствий. -  Быть может, я явился как раз в ту минуту,  когда  вы  писали какой-нибудь  нешуточный обвинительный акт?    

    Вильфор попытался улыбнуться.    

    - Нет, граф, - сказал он, - в данном случае жертва -  я  сам.  Это  я проиграл  дело, а над обвинительным актом работали  случай,  упрямство  и безумие.    

    - Что вы хотите сказать? - спросил Монте-Кристо с прекрасно разыгранным  участием. - У вас в самом деле серьезные неприятности?    

    - Не стоит и говорить, граф, - сказал Вильфор с  полным  горечи  спокойствием,  - пустяки, просто денежная потеря.    

    - Да, конечно, - ответил Монте-Кристо, - денежная потеря  -  пустяки, если  обладать таким состоянием, как ваше, и таким философским  и  возвышенным умом,  как ваш!    

    - Поэтому, - ответил Вильфор, - я и  озабочен  не  изза  денег,  хотя как-никак  девятьсот тысяч франков стоят того, чтобы о них  пожалеть  или во всяком  случае, чтобы подосадовать. Меня огорчает больше всего эта игра судьбы, случая,  предопределения, не знаю, как назвать  ту  силу,  что обрушила на меня этот  удар, уничтожила мои надежды на богатство и,  быть может, разрушила будущность  моей дочери из-за каприза впавшего в детство старика.    

    - Да что вы! Как же так? - воскликнул граф. - Девятьсот  тысяч  франков, вы  говорите? Вы правы, эта сумма стоит того, чтобы  о  ней  пожалел даже философ,  но кто же вам доставил такое огорчение?    

    - Мой отец, о котором я вам рассказывал.    

    - Господин Нуартье? Неужели? Но вы мне говорили, насколько  я  помню, что он  совершенно парализован и утратил все свои способности?    

    - Да, физические способности, потому что он не в состоянии двигаться, не в  состоянии говорить, и, несмотря на это, он мыслит,  он  желает,  он действует,  как видите. Я ушел от него пять минут тому назад;  он  сейчас занят тем, что  диктует двум нотариусам свое завещание.    

    - Так, значит, он заговорил?    

    - Нет, но заставил себя понять.    

    - Каким образом?    

    - Взглядом; его глаза продолжают жить и, как видите, убивают.    

    - Мой друг, - сказала г-жа де Вильфор, входя в комнату, - мне  кажется, вы  преувеличиваете.    

    - Сударыня... - приветствовал ее с поклоном граф.    

    Госпожа де Вильфор ответила самой очаровательной улыбкой.    

    - Но что я слышу от господина де Вильфор? - спросил  Монте-Кристо.  Что за  непонятная немилость?..    

    - Непонятная, вот именно! - сказал королевский прокурор, пожимая плечами. -  Старческий каприз!    

    - А разве нет способа заставить его изменить решение?    

    - Нет, есть, - сказала г-жа де Вильфор, - и только от моего мужа  зависит,  чтобы это завещание было составлено не в ущерб Валентине, а  наоборот, в ее  пользу.    

    Граф, видя, что супруги начали говорить загадками, принял  рассеянный вид и  стал с глубочайшим вниманием и явным одобрением следить за  Эдуардом,  подливавшим чернила в птичье корытце.    

    - Дорогая моя, - возразил Вильфор жене, - вы знаете, что я не склонен  разыгрывать у себя в доме патриарха и никогда не воображал, будто судьбы мира  зависят от моего мановения. Но все же необходимо, чтобы  моя  семья считалась с  моими решениями и чтобы безумие старика и капризы ребенка не разрушали давно  обдуманных мною планов. Барон д'Эпине был  моим  другом, вы это знаете, и его  сын был бы для нашей дочери наилучшим мужем.    

    - Так, по-вашему, - сказала г-жа де Вильфор, - Валентина с ним сговорилась?.. В  самом деле... она всегда противилась этому  браку,  и  я  не удивлюсь, если  все, что мы сейчас видели и слышали, окажется просто  выполнением заранее  составленного ими плана.    

    - Поверьте, - сказал Вильфор, - что так не отказываются от капитала в девятьсот  тысяч франков.    

    - Она отказалась бы и от мира, ведь она год тому назад собиралась уйти в  монастырь.    

    - Все равно, - возразил Вильфор, - говорю вам, этот брак состоится!    

    - Вопреки воле вашего отца? - сказала г-жа де Вильфор, пробуя  играть на другой  струне. - Это не шутка!    

    Монте-Кристо делал вид, что не слушает, но  не  пропускал  ни  одного слова из  этого разговора.    

    - Сударыня, - возразил Вильфор, - я должен сказать, что всегда  почитал своего  отца, потому что естественное сыновнее чувство соединялось  у меня с сознанием  его нравственного превосходства; наконец,  потому,  что отец для нас вдвойне  священен: как наш создатель и как наш господин;  но не могу же я считать теперь  разумным старика, который,  в  память  своей ненависти к отцу, ненавидит сына;  с моей стороны было бы смешно согласовать свое поведение с его капризами. Я не  перестану относиться с  глубочайшим почтением к господину Нуартье, я безропотно  подчинюсь  наложенной им на меня денежной каре, но решение мое останется  непреклонным, и общество рассудит, на чьей стороне был здравый смысл. Я выдам  замуж мою дочь за барона Франца д'Эпине, так как считаю, что  это  хороший  и   почетный брак, и так как в конечном счете я хочу выдать свою дочь  за  того,   кто мне подходит.    

    - Вот как, - сказал граф, у которого королевский прокурор то  и  дело взглядом  просил одобрения, - вот как! Господин Нуартье, по вашим словам, лишает  мадемуазель Валентину наследства за то, что она выходит замуж  за барона Франца  д'Эпине?    

    - Вот именно в этом вся причина, - сказал Вильфор, пожимая плечами.    

    - Во всяком случае видимая причина, - прибавила г-жа де Вильфор.    

    - Действительная причина, сударыня. Поверьте, я знаю своего отца.    

    - Можете вы это понять? - спросила молодая женщина.  -  Чем,  скажите пожалуйста,  господин д'Эпине хуже всякого другого?    

    - В самом деле, - сказал граф, - я встречал господина Франца д'Эпине; это ведь  сын генерала де Кенель, впоследствии барона д'Эпине?    

    - Совершенно верно, - ответил Вильфор.    

    - Он показался мне очаровательным молодым человеком.    

    - Поэтому я и уверена, что это только  предлог,  -  сказала  г-жа  де Вильфор.  - Старики становятся тиранами в отношении тех, кого они  любят; господин  Нуартье просто не желает, чтобы его внучка выходила замуж.    

    - Но, может быть, у этой ненависти есть какая-нибудь причина? - спросил  Монте-Кристо.    

    - Бог мой, откуда же это можно знать?    

    - Может быть, политическая антипатия?    

    - Действительно, мой отец и отец господина д'Эпине жили в бурное время; я видел  лишь последние дни его, - сказал Вильфор.    

    - Ваш отец, кажется, был бонапартист? - спросил Монте-Кристо.  -  Мне помнится,  вы говорили что-то в этом роде.    

    - Мой отец был прежде всего якобинец, -  возразил  Вильфор,  забыв  в своем  волнении о всякой осторожности, - и тога  сенатора,  накинутая  на его плечи  Наполеоном, изменила лишь его наряд, но не его  самого.  Когда мой отец  участвовал в заговорах, он делал это не из любви к  императору, а из ненависти  к Бурбонам; самое страшное в нем было то, что он  никогда не сражался за  неосуществимые утопии, а  всегда  лишь  за  действительно возможное, и при этом  следовал ужасной теории  монтаньяров,  которые  не останавливались ни перед  чем, чтобы достигнуть своей цели.    

    - Ну, вот видите, - сказал Монте-Кристо, - в этом все дело. Нуартье и д'Эпине  столкнулись на политической почве. Хотя генерал д'Эпине и служил в войсках  Наполеона, но он в душе был роялистом, правда?  Ведь  это  тот самый, что был  убит однажды ночью, при выходе из бонапартистского клуба, куда его завлекли в  надежде найти в нем собрата?    

    Вильфор почти с ужасом взглянул на графа.    

    - Я ошибаюсь? - спросил Монте-Кристо.    

    - Напротив, - сказала г-жа де Вильфор, - это так и есть; и именно поэтому мой  муж, желая изгладить всякое воспоминание о былой вражде, решил соединить  любовью двух детей, отцы которых ненавидели друг друга.    

    - Превосходная мысль! - сказал Монте-Кристо. - Мысль, исполненная милосердия;  свет должен рукоплескать ей. В самом деле, было бы  прекрасно, если бы  мадемуазель Нуартье де Вильфор стала называться  госпожой  Франц д'Эпине.    

    Вильфор вздрогнул и посмотрел на Монте-Кристо, как бы желая  прочесть в глубине  его сердца намерение, которое продиктовало ему эти слова.    

    Но на губах графа играла обычная приветливая улыбка; и  на  этот  раз  королевский прокурор, несмотря на всю свою  проницательность,  опять  не увидел  ничего, кроме оболочки.    

    - Поэтому, - продолжал  Вильфор,  -  хотя  утрата  состояния  деда  и большое  несчастье для Валентины, я всетаки не  думаю,  чтобы  это  могло расстроить ее  брак. Я не думаю, чтобы господина  д'Эпине  могла  смутить эта денежная потеря;  он увидит, что я, пожалуй, стою больше этой  суммы, я, жертвующий ею ради того,  чтобы сдержать свое слово; он примет также в расчет, что Валентина и без того  унаследовала после матери большое  состояние; оно находится в распоряжении  маркиза и маркизы де  СенМеран,  ее деда и бабки с материнской стороны, а они  оба ее нежно любят.    

    - И они заслуживают того, чтобы их любили и за ними ухаживали так же, как это  делает Валентина по отношению к  господину  Нуартье,  -  сказала г-жа де  Вильфор. - Впрочем, не позже чем через месяц они приедут  в  Париж, и Валентине  после такого оскорбления не к чему будет вечно сидеть с Нуартье, как она сидела  до сих пор.    

    Граф благосклонно внимал нестройным голосам оскорбленного самолюбия и обманутой  корысти.    

    - Я заранее прошу вас простить мне то, что я скажу,  -  заметил  Монте-Кристо  после краткого молчания, - но мне кажется, что  если  господин Нуартье и лишает  наследства мадемуазель де Вильфор, виновную в том,  что она хочет выйти замуж  за человека, отца которого он ненавидел, то он  не может сделать подобного  упрека нашему милому Эдуарду.    

    - Ведь правда, граф? - воскликнула г-жа де Вильфор  с  непередаваемым  выражением. - Правда, это несправедливо, чудовищно несправедливо? Бедный Эдуард  такой же внук господина Нуартье, как и Валентина,  а  между  тем, если бы она  не выходила замуж за Франца д'Эпине, Нуартье оставил  бы  ей все свое  состояние. Наконец, Эдуард - носитель родового имени, и все  же Валентина, даже  если дед лишит ее наследства, окажется втрое богаче, чем он.    

    Монте-Кристо не произносил ни слова и только внимательно слушал.    

    - Знаете, граф, - сказал Вильфор, - не будем больше говорить об  этих семейных  неурядицах. Да, правда, мое состояние пойдет на увеличение  доходов бедных, а в  наше время они-то и являются настоящими богачами.  Да, мой отец лишил меня  законных надежд, и притом без всякой моей вины; но я поступлю, как человек  здравомыслящий, как человек благородный. Я  обещал господину д'Эпине доходы с  этого капитала - и он их получит,  даже  если мне ради этого придется пойти на  самые тяжкие лишения.