1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
    Астров* : «А, должно быть, теперь в этой самой  Африке жарища — страшное дело».    

    Как ни странно, но писатель, казалось бы больше всех  связанный с жизнью, на самом деле один из боровшихся за освобождение слова,  сдвинул его с мертвой точки описывания.    

    Возьмите (пожалуйста, не подумайте, что я смеюсь) одну  из самых характерных вещей Чехова: «Зайцы, басня для детей».    

        

           Шли однажды через мостик    

      Жирные китайцы.    

      Впереди их, задрав хвостик,    

      Поспешали зайцы.    

      Вдруг китайцы закричали:    

      «Стой, лови! Ах! Ах!»    

      Зайцы выше хвост задрали    

      И попрятались в кустах.    

      Мораль сей басни так ясна:    

      Кто хочет зайцев кушать.    

      Тот ежедневно, встав от сна,    

      Папашу должен слушать.    

         

        Конечно, это авто-шарж. Карикатура на собственное  творчество; но, как всегда в карикатуре, сходство подмечено угловатее,  разительнее, ярче.    

    Конечно, из погони жирных китайцев за зайцами меньше  всего можно вывести мораль: «Папашу должен слушать». Появление фразы можно  оправдать только внутренней «поэтической» необходимостью.    

    Далее.    

    Растрепанная жизнь вырастающих городов, выбросившая  новых юрких людей, требовала применить к быстроте и ритм, воскрешающий слова. И  вот вместо периодов в десятки предложений — фразы в несколько слов.    

    Рядом с щелчками чеховских фраз витиеватая речь  стариков, например, Гоголя, уже кажется неповоротливым бурсацким косноязычием.    

    Язык Чехова определенен, как «здравствуйте», прост, как  «дайте стакан чаю».    

    В способе же выражения мысли сжатого, маленького  рассказа уже пробивается спешащий крик грядущего: «Экономия!»    

    Вот эти-то новые формы выражения мысли, этот-то верный  подход к настоящим задачам искусства дают право говорить о Чехове, как о  мастере слова.    

    Из-за привычной обывателю фигуры ничем не довольного  нытика, ходатая перед обществом за «смешных» людей, Чехова — «певца сумерек»,  выступают линии другого Чехова — сильного, веселого художника слова.    

    [1914 ]    

               Штатская шрапнель*    

             Искусство умерло… Да здравствует искусство!    

        

    Художники, поэты, артисты!    

    Искусство умерло.    

    Два месяца плакали газеты о новых и новых ранах,  наносимых телу красоты.    

    Поломана последняя тонкая рука, вознесенная к небу  Реймским собором, жирные, налитые пивом пальцы прусских улан украшены кольцами  хранилищ Лувена*, и сдобные булочницы юбки брюссельских кружев треплют по  улицам Берлина…    

    Не знаю, плакала ли бедная красота; не слышно слабого  дамского голоса за убедительными нотами Крупповского баса.    

    А на могильном камне — уверенно округленная немецким  писателем фраза: «Самый маленький холмик, защищающий тело немецкого солдата,  дороже всех сокровищ искусства».    

    Умерло искусство.    

    Хорошо быть лавочником!    

    Сейчас так дешево скупить награбленное и спустить жадной  до каждого сегодняшнего слуха толпе.    

    Можно издеваться над героическими, обреченными смерти  народами, инсценируя танцы воюющих держав.    

    Художники могут сбыть залежавшиеся картинки на бинты для  раненых.    

    Ах, как легко прослыть национальным бардом, выкрикивая  самолюбие героев!    

    Искусство сделали лазаретом, питательным пунктом,  маркитанткой для театра войны.    

    Вандалы-враги ограбили искусство чужого народа.    

    Вандалы-друзья обокрали Россию.    

    А мне не жалко искусства!..    

    Жалеть эту добрую заграничную кухарку?    

    Ведь в то время как мы, строители жизни, вознесли дома  из железо-бетона и к жестокосердию и силе приучили себя в обмане и борьбе  городов, она, раздобревшая от кухонного угара, сентиментально любила  парикмахера соседнего переулка. В то время как мы, гордые и самолюбивые,  приучились любить себя и свое лицо, грубое и скуластое, она загранично  жеманилась, готовя блюда гурманам.    

    Умерло искусство потому, что оказалось в хвосте жизни:  дебелое не могло защищаться.    

    Жизнь идет вперед, осмыслив новую красоту.    

    Как венчаться с любимой девушкой никто не пойдет под  печаль похоронного марша, так и на смерть войны не пойдет под звуки танго и  пупсика.    

    Сегодня нужны гимны, а гимны писать трудно.    

    Вот почему деятели всероссийской вампуки так славословят  смерть.    

    Бросают поэты стихи, уходят они, убежденные, что    

        

           Когда в лицо вам дерзость  ветра*    

      Бросают вражьи знамена,    

      Сломай свой циркуль геометра,    

      Взложи доспех на рамена.    

         

        Хорошо, если их дряхлые рамена выдержат доспехи.  Может быть, кому-нибудь из них посчастливится узнать, что мертвые сраму не  имут.    

    Если ж нет, тогда зачем позорить войну?    

    Война — профессия. Мне легче взять верное перо, чем  верный прицел гаубицы.    

    Мне близки слова:    

        

           Надменный воин к войне  тревожен,    

      поэт тревожен к своим стихам.    

         

        Я не знаю, для грабежей ли, для убийств ли затеяли  немцы войну? Может быть, сознательно только эта мысль руководит ими. Но каждое  насилие в истории — шаг к совершенству, шаг к идеальному государству. Горе  тому, кто после войны не будет уметь ничего, кроме резания человечьего мяса.  Чтоб вовсе не было таких, уже сегодня хочется звать к обыкновенному «штатскому»  геройству.    

    Как русскому мне свято каждое усилие солдата вырвать  кусок вражьей земли, но как человек искусства, я должен думать, что, может  быть, вся война выдумана только для того, чтоб кто-нибудь написал одно хорошее  стихотворение.    

    [1914 ]    

               Штатская шрапнель: Поэты на фугасах*    

        

    Ах, как я рад!    

    Мы пять лет орали вам, что у искусства есть задачи выше,  чем облегчение выбора ликеров по прейскурантам Северянина, или щекотание  отходящего ко сну буржуа романами Вербицкой.    

    Извиняюсь — я вам мешал!    

    Конечно, каждому приятно в розовенькой квартирке пудрой  Бальмонта надушить дочку, заучить пару стихов Брюсова для гражданского  разговора после обеда, иметь жену с подведенными глазами, светящимися грустью  Ахматовой, но кому нужен я, неуклюжий, как дредноут, орущий, как ободранный  шрапнелью!    

    А теперь, когда каждое тихое семейство братом, мужем или  разграбленным домом впутано в какофонию войны, можно над заревом горящих  книгохранилищ зажечь проповедь новой красоты.    

    Конечно, война — это только предлог. Наше искусство  должно будет жить и тогда, когда по полям, изрытым траншеями, опять прорежется  плуг. Каждый цикл идей рожден и крепится своим укладом жизни. Ведь вчерашняя  красота держалась за зеленую юбку деревни, а для кого же секрет, что Крезо,  Армстронг, Крупп* так радостно ломают готические арки только для того, чтоб  встало на развалинах тысячеэтажие небоскребов!    

    Какая же разница между тем, что делали, и тем, что  должны делать?    

    Ведь о войне писал каждый.    

    Пример:    

        

           Мой дядя самых честных  правил,    

      Когда не в шутку занемог,    

      Он уважать себя заставил    

      И лучше выдумать не мог.    

         

           Свистел булат, картечь  визжала*,    

      Рука бойцов колоть устала,    

      И ядрам пролетать мешала    

      Гора кровавых тел.    

         

        Отбросьте крошечную разницу ритма, и оба  четверостишия одинаковы. Покойный размер. Равнодушный подход. Неужели ж между  племянничьим чувством и бьющим ощущением сражений нет разницы. Прямо хочется  крикнуть: «Бросьте, Александр Сергеевич, войну, это вам не дядя!»    

    Одинаковость эта — результат отношения к поэзии не как к  цели, а как к средству, как к вьючному животному для перевозки знания.    

    И все поэты, пишущие сейчас про войну, думают, что  достаточно быть в Львове, чтоб стать современным*. Достаточно в заученные  размеры внести слова «пулемет», «пушка», и вы войдете в историю как бард  сегодняшнего дня!    

    Пересмотрел все вышедшие последнее время стихи. Вот:    

        

           Опять родного нам народа*    

      Мы стали братьями, и вот    

      Та наша общая свобода,    

      Как феникс, правит свой полет.    

         

           Заря смотрела долгим  взглядом*,    

      Ее кровавый луч не гас;    

      Наш Петербург стал Петроградом    

      В незабываемый тот час.    

         

           Кипи же, страшная стихия*,    

      В войне да выкипит весь яд, —    

      Когда заговорит Россия,    

      То громы неба говорят.    

         

        Вы думаете — это одно стихотворение? Нет. По четыре  строчки Брюсова, Бальмонта, Городецкого. Можно такие же строчки, одинаковые,  как баранки, набрать из двадцати поэтов. Где же за трафаретом творец?    

    Какая великолепная вещь — война!    

    Всеобъемлющий аршин: сидели старички, ругались на  молодую поэзию, не пуская никого к работе, цеплялись за хлебные места толстых  журналов, а война их вымерила, и оказалось, что это только живые трупики,  терпимые только скопческой психологией поросшего покоем обывателя.    

    Впрочем, мне вас жалко. Хотите — научу?    

    Поэзия, господа, не теплое одеяло, сшитое из пятачковых  лоскутьев фельетонной мысли, не пишется потом филолога, выносившего в  университете ямбы.    

    Поэзия — ежедневно по-новому любимое слово. Сегодня оно  хочет ездить на передке орудия в шляпе из оранжевых перьев пожара!    

    [1914 ]    

               Штатская шрапнель: Вравшим кистью*    

        

    Теперь время!    

    Репины, Коровины, Васнецовы, доставьте последнее  удовольствие: пожертвуйте ваши кисти на зубочистки для противоубойных  вегетарианцев. Уголь дорог. Ваши изумительно промасленные картины отлично  разожгли б самовары. Выберите с вашей палитры крап-лак и киноварь и последними  широкими мазками напишите красные вывески лазаретов. Будет прямая польза.    

    Торопитесь!    

    Еще два-три месяца, и вас зарегистрируют как людей без  определенных занятий.    

    Тем из вас, кто долголетней талантливой продажей не  скопил «дачу на реке», придется заняться музыкой (худ. Пастернак, кажется,  хорошо играет на виолончели?) или другим каким-нибудь ремеслом.    

    Вчера еще на выставках вы брюзжали около наших картин,  картин крайних левых: «Сюжетца нет, надо с натуры писать, господа, вы правды не  ищете, это учебник геометрии, а не картина».    

    Сегодня же попробуйте в лаптях вашей правды подойти к  красоте. Даже в жизни сегодняшней нет ничего правдашнего. Разве это не  воплощение наших идей: называется «война»: люди жмутся в кошмарах, приезжают  безногие, безрукие, а на самом деле нет ничего, только от Токио до Лондона  какое-то небо, каждый день наново перечерчиваемое разящей геометрией снарядов.  Эй вы, списыватели, муравьиным трудом изучившие натуру, сосчитайте, сколько ног  у несущейся в атаку кавалерии, нарисуйте похожей яичницу блиндированного  поезда, расцапанную секундой бризантного снаряда!    

    Ведь это вчера еще вы, подходя к бунтующим картинам моим  и моих товарищей, ругались: «Все это пустое, бессодержательное, одно красочное  ржание какое-то. Должна быть идея в произведении, ведь мы тем и отличаемся от  скотов, что мыслим. В сердце должно быть негодование, благородные порывы…»    

    А ну-ка возьмите вашу самую гордящуюся идею, самую любимую  идею вас, ваших Верещагиных, Толстых — не убивай человека, — выйдите с ней  на улицу к сегодняшней России, и толпа, великолепная толпа, о камни мостовой  истреплет ваши седые бороденки.    

    Это же вы, проходя мимо наших орущих красками полотен,  мямлили: «Какие сумасшедшие цвета, в природе так не бывает, в природе все  спокойнее, берите цвет ближе к натуре».    

    А теперь попробуйте-ка вашей серой могильной палитрой,  годной только для писания портретов мокриц и улиток, написать краснорожую  красавицу войну в платье кроваво-ярком, как желание побить немцев, с солнцами  глаз прожекторов.    

    Конечно, на перчатку, брошенную мною, вы ответите: «Да  зачем нам писать, мы не драчуны вовсе, мы принимаем войну, как неизбежное зло,  ведь война самое большее на год, она в стороне, ведь можно же писать и все  другое».    

    Нет, теперь — всё война.    

    Г-н Переплетчиков, я никогда не был в Олонецкой  губернии, но я достоверно знаю — сегодня ее пейзаж изменился до неузнаваемости  оттого, что под Антверпеном ревели сорокадвухсантиметровые пушки. Не уезжайте в  Олонецкую губернию — у вас ничего не выйдет.    

    Тот не художник, кто на блестящем яблоке, поставленном  для натюр-морта, не увидит повешенных в Калише*.    

    Можно не писать о  войне но надо  писать войною  !    

    Вчерашние учители. Хотите, мы вас почетно похороним по  первому разряду? Для своего времени вы все-таки были большие. Но сегодня  секунда навсегда обломила старое. Не беритесь больше за кисть — все равно  налжете. Да и как иначе! Ведь вы давно перешли за те 56 лет, до которых можете  гордиться званием способного носить оружие, а следовательно, и видеть жизнь.    

    Но вы, молодые, с негодованием отвергнете потную руку  примирения, протянутую стариками. Ведь не затем же выстроились под пулями наши  Якулов, Кончаловский. Ведь не затем же чуть не без ног контуженный лежит  дорогой Ларионов, чтоб отсрочить наше господство хотя бы минутой перемирия!    

    Сейчас на ощетинившихся штыками границах решается вопрос  и о нашем существовании — война не только изменит географические границы государств,  но и новые мощные черты положит на лицо человеческой психологии.    

    Вл. Маяковский.     

    Из-за многочисленных помарок в моей вчерашней статье  «Поэты на фугасах» досадная нелепость: впечатано перечеркнутое четверостишие  Лермонтова:    

        

           Свистел булат и т. д.    

         

        Пропущено четверостишие Пушкина:    

        

           Швед, русский колет,  рубит, режет,    

      Бой барабанный, клики, скрежет  и т. д.    

         

        Не изменяя смысла статьи — обильный материал досужим  репортерам.    

    [1914 ]    

               Теперь к Америкам!*    

        

    Довольно! В прошлом году вам нужна была желтая кофта  (именно вам , а не мне), нужна была вспыльчивость, где дребезгами  эстрадного графина утверждаешь правоту поэтической мысли, иначе бы у вас, у  публики, не было ступени, чтоб здоровыми, спокойными войти в оглушительную  трескотню сегодняшнего дня.    

    Много талантливейших рук работало над тем, чтоб красиво  и грозно вылепить лицо теперешней России, — но всмотритесь, вы различите  следы и наших пальцев.    

    Правда, у нас было много трюков только для того, чтоб  эпатировать буржуа.    

    Но ведь это ж только противодействие желанию истребить  нас, а значит и все молодое.    

    Что было?! Вдумайтесь только во всю злобу, в весь ужас  нашего существования: живет десяток мечтателей, какой-то дьявольской интуицией  провидит, что сегодняшний покой — только бессмысленный завтрак на подожженном  пороховом погребе (ведь В. Хлебников два года назад черным по белому  пропечатал, что в 1915 г. люди пойдут войною и будут свидетелями крушений  государств, ведь в прошлом году в моей трагедии, шедшей в Петрограде, в театре  Комиссаржевской, я дал тот самый бунт вещей, который сегодня подмечен  Уэльсом*), кликушески орет об этом, а в ответ — выкормленный старческий смешок:  «О розах надо писать, о соловьях, о женщинах… Брюсова б почитали…»    

    Теперь не может быть места не понимающим нас!    

    Кому может показаться туманным язык лирика Лифшица*  (кажется, он сейчас ранен в одном из боев в Австрии), когда жизнь приучила к  ласковым змеям языка дипломатов.    

    Кому покажется странной моя речь, ударная,  сжатая, — ведь сейчас только такой язык и нужен, ведь нельзя же, да и  времени нет, подвозить вам сегодняшнюю, всю состоящую из взрывов, жизнь в  тихих, долгих, бурсацких периодах Гоголя.    

    Теперь жизнь усыновила нас. Боязни нет. Теперь мы  ежедневно будем показывать вам, что под желтыми кофтами гаеров были тела  здоровых, нужных вам, как бойцы, силачей. Сделаем так, чтоб уже никто не посмел  лить в наши горна воду недоверия.    

    И пусть каждый, выковав из стали своего сердца нож  стиха, крикнет, как Хлебников:    

        

           Сегодня снова я пойду    

      Туда — на жизнь, на торг, на  рынок,    

      И войско песен поведу    

      С прибоем рынка в поединок!    

         

        [1914 ]    

       

            И нам мяса!*    

        

    Солдаты, я вам завидую!    

    Вам хорошо!    

    Вот на ободранной стенке отпечаток пятерни шрапнели  клочьями человечьих мозгов. Как умно, что к глупому полю приделали сотни  обрезанных человечьих голов.    

    Да, да, да, вам интереснее!    

    Вам не нужно думать, что вы должны Пушкину двадцать  копеек и почему Яблоновский* пишет статьи.    

    Впрочем, это из другого!    

    Стихов, стихов, миллиард стихов (это вчера).    

    Радостно зашаркали в прихожей два миллиарда поэтовых  ног, но…    

    Вошел Маяковский —    

    И почему это боязливо прячут многие бесполых детей  худосочных муз?    

    Объяснимся.    

    Говорят, что я футурист?    

    Что такое футурист? Не знаю. Никогда не слыхал. Не было  таких.    

    Вам про это рассказала m-elle Критика. Я «ее»!    

    Вы знаете, есть хорошие галоши, называются  «Треугольник».    

    И все-таки ни один критик не станет носить этих галош.    

    Испугается названия.    

    Галоша, объяснит он, должна быть продолговато- овальная,  а тут написано «Треугольник». Это ногу жать будет.    

    Что такое футурист — марка, как «Треугольник».    

    Под этой маркой выступал и тот, кто вышивал:    

        

           Вчера читала я*, Тургенев    

      Меня опять зачаровал, и орущие,  как хлысты на радении,    

         

           Дыр, бул, щил*…    

         

        И даже марка-то «футуристы» не наша. Наши первые книги  — «Садок судей», «Пощечина общественному вкусу», «Требник троих» — мы назвали  просто — сборники литературной компании.    

    Футуристами нас окрестили газеты. Впрочем, ругаться не  приходится. Смешно! Если б Вавила кричал: «Отчего я не Евгений?» Какая разница?!    

    Футуризм для нас, молодых поэтов, — красный плащ  тореадора, он нужен только для быков (бедные быки! — сравнил с критикой).    

    Я никогда не был в Испании, но думаю, что никакому  тореадору не придет в голову помахивать красным плащом перед желающим ему  доброго утра другом. Нам тоже не к чему на добродушное лицо какого-нибудь  сельского барда наколачивать гвоздями вывеску.    

    Во всех наших манифестациях первым стояло на знамени:    

    «Всякое творчество свободно».    

    Приходите!    

    Встретим достойно каждого. Лишь бы между его глазами и  жизнью не маячила тучная фигура Апухтина, лишь бы чист был язык, а не изъеден  фразами «маститых».    

    Сегодняшняя поэзия — поэзия борьбы.    

    Каждое слово должно быть, как в войске солдат, из мяса  здорового, красного мяса!    

    У кого это есть — к нам!    

    Нет нужды, что мы бывали несправедливы.    

    Когда в авто мчишься сквозь сотни преследующих врагов,  нечего сентиментальничать: «Ах, под колеса попала курица».    

    Наша жестокость дала нам силу, ни разу не сдавшись жизни,  нести наше знамя.    

    Свобода творить слова и из слов.    

    Ненависть к существовавшему до нас языку.    

    С негодованием отвергать из банных веников сделанный  венок грошовой славы.    

    Стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и  негодования.    

    [1914 ]    

               Не бабочки, а Александр Македонский*    

        

    Пора показать, что поэты не хорошенькие бабочки,  созданные к удовольствию «полезных» обывателей, а завоеватели, имеющие силу  диктовать вам свою волю.    

    Конечно, то, что вы считаете за поэзию, — на  толстой странице богатенького журнальчика пляшущий в коротенькой юбочке  Бальмонт, — надо в военное время запрещать, как шантан и продажу спиртных  напитков.    

    Я говорю о поэзии, которая, вылившись подъемом марша,  необходима солдату, как сапог, — о той, которая, приучив нас любить мятеж  и жестокость, правит снарядом артиллериста.    

    Сначала о поэзии-прислуге:    

        

           Янтарь на трубках  Цареграда*,    

      Фарфор и бронза на столе    

      И, душ изнеженных отрада,    

      Духи в граненом хрустале.    

         

           Иду вперед: простор и  даль,    

      Лазурь прозрачна небосклона,    

      Точь-в-точь бумага Рис Рояль,    

      Что в чудных гильзах  Викторсона.    

         

        Дактилоскопический оттиск!    

    Как близко сошлись свободные пальцы барда с наемной рукой  Михея*!    

    Для старой поэзии здесь нет ничего позорного.    

    Деревенская Россия была так нища, что поэтов хоть в  сельские учителя отдавай.    

    Так, бедному Некрасову пришлось поступить в сельские  старосты, а Надсону — выступать на студенческих вечерах.    

    Тогдашняя Россия требовала от поэтов одного: скорее  развозить в легоньких дрожках заученных размеров сведения о российской торговле  и промышленности и тюки гражданских идей.    

    Если теперь прийти к вам и сказать: «Я вот поэт,  извольте»:    

        

           Стонет в собственном  бедном домишке*,    

      Свету божьего солнца не рад…    

         

        Вы руками замахаете. «Оставьте, —  скажете, — исследование экономического положения трудящегося крестьянства  взяла на себя политическая экономия». Сегодняшняя городская жизнь  характеризована высшим разделением труда.    

    Профессия должна точно определить цель своего  напряжения.    

    Цель поэта — слово.    

    Причина действия поэта на человека не в том, что стих  его — чемодан для здравого смысла, а в способности находить каждому циклу идей  свое исключительное выражение.    

    Сейчас в мир приходит абсолютно новый цикл идей.  Выражение ему может дать только слово-выстрел.    

    Этого не хотят понимать старые. Занялись описыванием  фактов. Когда-то в прабабушкинские времена поэт, верный списыватель быта,  заносил:    

        

           Кричали женщины ура*    

      И в воздух чепчики бросали,    

         

        а Брюсов с таким же аршинчиком подходит к  сегодняшним событиям:    

        

           Бросали польки хризантемы*    

      Ротам русских радостных солдат.    

         

        Господа, довольно в белом фартуке прислуживать  событиям!    

    Вмешайтесь в жизнь!    

    Мы сильнее, мы вам поможем!    

    Ведь дорогу к новой поэзии завоевали мы, первые  заявившие:    

    — Слово — самоцель.    

    [1914 ]    

               Россия. Искусство. Мы*    

        

    Если я не устал кричать «мы», «мы», «мы», то не оттого,  что пыжится раздувающаяся в пророки бездарь, а оттого, что время, оправдав нашу  пятилетнюю борьбу, дало нам силу смотреть на себя, как на законодателей жизни.    

    Сейчас две мысли: Россия — Война, это лучшее из всего,  что мыслится, а наряднейшую одежду этой мысли дали мы. Да! И много лет назад.    

    Читайте!    

    «Славяне! В эти дни Любек и Данциг смотрят на нас  молчаливыми испытателями — города с немецким населением и русским славянским  именем… Ваши обиды велики, но их достаточно, чтобы напоить полк коней мести —  приведем же их и с Дона и Днепра, с Волги и Вислы. В этой силе, когда Черная  гора и Белград, дав обет побратимства, с безумством обладающих жребием  победителей по воле богов, готовые противопоставить свою волю воле несравненно  сильнейшего врага, говорят, что дух эллинов в борьбе с мидянами воскрес в  современном славянстве, когда в близком будущем воскреснут перед изумленными  взорами и Дарий Гистасп и Фермопильское ущелье и царь Леонид с его тремя стами.  Или мы не поймем происходящего, как возгорающейся борьбы между всем германством  и всем славянством? Уста наши полны мести, месть капает с удил коней, понесем  же как красный товар свой праздник мести туда, где на него есть спрос — на  берега Шпрее. Русские кони умеют попирать копытами улицы Берлина. Мы это не  забыли, мы не разучились быть русскими. В списках русских подданных значится  кенигсбергский обыватель Эммануил Кант. Война за единство славян, откуда бы она  ни шла, из Познани или из Боснии, приветствую тебя! Гряди! Гряди дивный хоровод  с девой Словией, как предводительницей горы. Священная и необходимая, грядущая  и близкая война за попранные права славян, приветствую тебя! Долой Габсбургов!  Узду Гогенцоллернам!»    

    Что это? Портрет России, написанный вчера вечером  человеком, уже надышавшимся местью и войной? Нет, это озарение провидца  художника Велимира Хлебникова. Предсказание, сделанное шесть лет назад.  Воззвание к славянам студентам, вывешенное в петроградском университете в  1908 г.    

    Дружина поэтов, имеющая такого воина, уже вправе  требовать первенства в царстве песни.    

    Понятно, отчего короли слова первые раскрыли сердце алым  семенам войны.    

    Россия борется за то, чтоб не стать хлебным мешком  Запада. Если до сегодняшнего дня Германия не сделала попыток обрубить рост  России, то только потому, что видела в нас спеющую колонию, которая, налившись,  сама упадет в ее зубастую пушками пасть.    

    Если же на мощную Россию-государство и то смотрели, как  на колонию Европы, то Россию-искусство вовсе считали какой-то безнадежной  Калугой. Дирижеры вкуса — столицы Берлин, Париж, Лондон.    

    Удивительный человек русский!    

    Покупает самую обыкновенную иголку — и ни за что не  возьмет ту, на которой марка «Иванов с С-ми», а обязательно потребует пышное  клеймо «Excelsior».    

    Если у русского косца, когда он взмахивает сталью, горит  немецкое «Solingen», если даже автомобили, тяжко громыхающие на Запад, окрещены  — «Sauer», то, конечно, никому и в голову не придет протестовать, что, например,  на русской живописи до последнего бунта молодых лежала лапа тупого мюнхенства.    

    Шишкины, Айвазовские — жертва.    

    Русские до того не уважают себя, что только тогда  начинают признавать за человеком место большого художника, когда он совершит  путешествие с поклоном в Мекку за границу.    

    Что приобретается?    

    Вместо чувства русского стиля, вместо жизнерадостного  нашего лубка — легкомысленная бойкость Парижа или гробовая костлявость Мюнхена.    

    Пора знать, что для нас «быть Европой» — это не рабское  подражание Западу, не хождение на помочах, перекинутых сюда через Вержболово, а  напряжение собственных  сил в той же мере, в какой это делается там  !    

    Я далек, конечно, от мысли, что все не наше — дрянь.    

    Но какой позор, например, когда из русских театров  выкинули немецкий репертуар всех этих Вагнеров, Гауптманов, и мы чуть не  остались без театра!    

    И это в то время, когда плеяда молодых русских  художников — Гончарова, Бурлюк, Ларионов, Машков, Лентулов и друг. — уже  начала воскрешать настоящую русскую живопись, простую красоту дуг, вывесок,  древнюю русскую иконопись безвестных художников, равную и Леонардо и Рафаэлю.    

    Общество обязано, бросив вчерашний смешок, изменить свое  отношение к этим художникам и их строительству храма новой русской красоты.    

    Русская литература (новейшая) числит в себе  непревзойденные образцы слова.    

    Это та литература, которая, имея в своих рядах  Хлебникова, Крученых, вытекала не из подражания вышедшим у «культурных» наций  книгам, а из светлого русла родного, первобытного слова, из безымянной русской  песни.    

    Ему дорогу!    

    [1914 ]    

               Без белых флагов*    

        

    Газета «Новь» дала место голосу молодых поэтов.    

    Я знаю, что среди большой публики, читающей газету, у  нас едва ли наберется полсотни сторонников, да и эти немногие смотрят на нас,  как на людей, стоящих только накануне того шага, после которого наше искусство  может стать великим, но может стать и смешным.    

    Я ни разу не льстил себе мыслью, что руководители газеты  «Новь», принимая мои статьи, стихи, отобранные мною, делают это из сочувствия  нашим идеям, из уверенности в нашей правоте.    

    Мы для газеты — калишские беглецы.    

    Оказав гостеприимство, хозяин просто не может быть  жесток с принятыми, увидев в них людей иных взглядов. Это мелочь. Важнее знать,  отчего мы сделались беглецами: оттого ль, что, позорно удирая с плохо  укрепленных позиций, решили эксплоатировать доверие добрых или с уверенностью в  правоту своего дела, бившиеся до последней капли крови, только на секунду  поддались перед численно сильнейшим врагом?    

    Я знаю, что мы бойцы. Поэтому спокойно и радостно отвечу  на вопрос: «Кто вы?»    

    Первое сомнение, на которое хочется ответить, —  Алексея Порошина: «Мне кажется — слишком много старчества оплетено другом этой  молодости. В чем тут слова молодой силы?»    

    Для общественного деятеля молодость в правде идей, для  него нет физической старости.    

    Для поэта молодость не в красоте убеждений, а в теле, в  силе передачи того, что чувствует.    

    Стихи, вышедшие на страничке «Траурное ура», «Бельгия»,  «Мама и убитый немцами вечер» и др. по своему комплексу идей не молоды.  Действительно, кому нужны в минуту общественного подъема идеи о «дороге слез»,  проложенной бельгийскими дочерьми, о матери, «вплакавшейся в орущих о побитом  неприятеле?» Речь политического борца может быть теперь только одна: «Не важны  страдания одного человека, когда выковывается свободная судьба государств». Для  поэта же и слезы и даже бессилие могут петь и молодость и всё, что необходимо  сегодняшнему дню. Для поэта важно не что, а как. Есть слезы и слезы.    

    Андреев говорит, что есть слезы*, от которых только  «краснеет лицо и намокает платочек», а есть и такие, которые «выжигают города,  и дикие звери даже разбегаются» от них. Если и пролиты в наших стихах, то  только эти, последние слезы. Мы считаем за стариков людей, пишущих не в нашем  лагере, не потому, что они не выкрикивают кличей, соответствующих духу времени  — этого у них много — а потому, что творят их старческими, притупленными  нервами.    

    Они могут только описывать: «Бросали польки хризантемы  ротам русских радостных солдат», — это не горение творящего художника, а  хладнокровная, бесчувственная запись немки-стенографистки. А рядом разве не  образ жгучей печали, скорбная, ждущая Варшава, с расплакавшимся на шее, обагренным  ранами заката, вечером?    

    Разве не вечный призыв к мести убийцам сказка о  вплетенной в брабантские кружева печали, которая в волнах бальных платьев  разнесется по всей Европе.    

    Но печаль молодого только потому самая скорбная из  печалей, что гроза его самая громовая из гроз!    

    Возьмите боевые кличи нашего Хлебникова, разве это не  славословие мощи, гордости и побед.    

    Вот:    

        

           От Грюнвальда я*:  истуканы,    

      С белым пером на темени,    

      В рубахах белых великаны    

      Бились с рожденным на Немане.    

         

           От Коссова я: дружины свой  бег    

      Правят победно на трупах.    

      Я и колол, и резал, и сек    

      Павших от ужаса, глупых!    

         

        Тот же К. Большаков в стихе «Дифирамб войне»  прославляет гром пушек:    

        

           За то, что вместо душ  болиды    

      Вложил в бестрепетную грудь,    

      Часам твоей святой корриды    

      В глазах вовеки не уснуть.    

         

        Вот потому-то, что равно отдаются наши нервы и  печали похорон и венчанию победами, я считаю вправе ответить на первый упрек:    

    «Нет! Мы молодые!»    

    Но молодости мало.    

    Надо еще показать, что жестокость и неверность нашей  речи — не косноязычие юнцов, а обдуманная измена новаторов.    

    Здесь придется потратить минуту на сообщение о посещении  футуризма Николаем Раевским.    

    Он прямо говорит: «Ничего нового».    

    Доказательство такое: приводит стихотворение «Мама… Дым.  Дым. Дым еще» и заявляет: «Это набор слов, ничего не понимаю»; потом приводит  строчки дряхлейшего декадента: «Всходит месяц обнаженный при лазоревой луне»* и  тоже заявляет: «Это набор слов, ничего не понимаю».    

    Заключение г. Раевского: «Раз я ни там, ни тут ничего не  понимаю, значит это одно и то же. Значит, футуристы не новаторы. Долой!»    

    Позвольте, г. Раевский, раз вы две вещи одинаково   не понимаете, то сами-то вещи от этого не становятся одинаковыми.     

    Одно из главных положений футуризма — «слово —  самоцель». Критик замечает, что об этом говорили и в шестидесятых годах и наши  предшественники, декаденты. Верно. Например, Брюсов писал:    

        

           Быть может, все в жизни  лишь средство*    

      Для ярко певучих стихов,    

      И ты с беспечального детства    

      Ищи сочетания слов.    

         

        На первый взгляд кажется, что слову отведена здесь  решающая роль. На самом же деле от слова, как показывают стихи поэтов этой  группы, взята только внешняя, звуковая оболочка.    

    Например, Бальмонт:    

        

           Я вижу Толедо*, я вижу  Мадрид.    

      О, белая Леда,    

      Твой блеск и победа    

      Различным сияньем горит.    

         

        Таким же нанизыванием красивеньких, но праздных  звуков занимаются футуристы? Нет.    

    Нам слово нужно для жизни. Мы не признаем бесполезного  искусства. Каждый же период жизни имеет свою словесную формулу. Борьба наша за  новые слова для России вызвана жизнью. Развилась в России нервная жизнь  городов, требует слов быстрых, экономных, отрывистых, а в арсенале русской  литературы одна какая-то барская тургеневская деревня. Мы же берем каждый  живущий сейчас предмет, каждое вновь родившееся ощущение и смотрим — правильное  ли соотношение между ними и именами. Если старые слова кажутся нам  неубедительными, мы создаем свои. Ненужные сотрутся жизнью, нужные войдут в  речь. Например, Хлебников, пользуясь соответствующими выражениями в других  глаголах, дал около пятисот производных от глагола «любить»*, — совершенно  правильные по своей русской конструкции, правильные и необходимые.    

    Это-то творчество языка для завтрашних людей — наше  новое, нас оправдывающее.    

    Нет нужды, если даже в этой задаче мы сблизимся с  какой-нибудь мыслью старых. Ведь когда египтяне или греки гладили черных и  сухих кошек, они тоже могли добыть электрическую искру, но не им возносим мы  песню славы, а тем, кто блестящие глаза дал повешенным головам фонарей и силу  тысячи рук влил в гудящие дуги трамваев.    

    [1914 ]    

               Война и язык*    

        

    «Железовут», «льтец», «льтица». Неправда, какие  нерусские слова?    

    Встреться они вам в литературном произведении — и вы  сейчас же забракуете последнее, как футуристическую чепуху.    

    Отчего?    

    Оттого ли, что они и на самом деле не нужны и логически  бессмысленны, или, доверясь протесту вашего консервативно настроенного уха, вы  хотите задержать необходимейшее развитие речи.    

    Возьмите две пуговицы на спине вашего сюртука. Вы  тщательнейше следите за ними. Именно без этих-то двух пуговиц вы не берете  сюртука у портного… А в сущности зачем они вам? Затем, чтоб было чему  отрываться? Когда-то, когда ваши отдаленнейшие предки полжизни проводили на  лошадях, они пристегивали к ним путающиеся фалды, но ведь теперь вас носят  трамваи, — так зачем вам эти пуговицы? Конечно, вы оправдаетесь, —  вам некогда спороть, а так они не мешают. Может быть, на сюртуке и нет, а на  каком-нибудь другом предмете или ощущении — да!    

    Возьмите какой-нибудь факт!    

    Ну, скажем, проводят рельсы, берут вагон, прицепят  коней. Если подобный факт облечь в звуковой костюм, получится слово «конка».  Жизнь работает.    

    Коней заменят электричеством, а люди, не умеющие  придумать нового названия, еще долго говорят «электрическая конка». На словесной  одежде «электрический» слово «конка» — это две ненужные пуговицы.    

    Вы скажете, что так теперь уже никто не говорит.  Возьмите другое общеупотребительное выражение «красные чернила».    

    Очевидно, то, что называется «чернила», было раньше  только черное. Теперь появилось красное, лиловое. Название этому предмету  придумать не могли, и вот склеили два слова, друг друга исключающие. На слове «красные»   слово «чернила»  — это та же мешающая пуговица.    

    Конечно, может быть, еще два месяца назад вы, невозмутимо  сидя в столовой, могли два часа вести разговор, чтоб дать словесное выражение  какому-нибудь пустяку. Но теперь в скучающие дни войны мы, как американцы,  должны помнить «время — деньги». Мы должны острить слова. Мы должны требовать  речь, экономно и точно представляющую каждое движение. Хотим, чтоб слово в речи  то разрывалось, как фугас, то ныло бы, как боль раны, то грохотало б радостно,  как победное ура.    

    Люди по трехлетней привычке бранят футуристов и их  новшества, но что же ценное можно получить от старой, уже бывшей в  употреблении, литературы? Вот, напр., «Универсальная библиотека», чтоб  удовлетворить потребность разговаривать войной, выпустила сборник «Война в  русской лирике»*.    

    Вы накинетесь, вам интересно знать, как чувствуют жизнь  те, уже слышавшие и пение пуль и нытье шрапнелей, и вдруг наталкиваетесь на  стих Рылеева (хорошо, что еще «Слово о полку Игореве» не напечатали):    

        

           В лесу дремучем, на  поляне*    

      Отряд наездников сидит.    

         

        Послушайте! «Дремучая поляна» и «сидящие наездники»  — ведь это же для сегодняшнего дня настоящая «электрическая конка»! Боже меня  сохрани говорить скверно о Рылееве, но в чью безумную голову вкралась мысль  красоту сегодняшней жизни аргументировать этим столь далеким прошлым?    

    Или Валерий Брюсов:    

        

           Не вброшены ль в былое все  мы*,    

      Иль в твой волшебный мир,  Уэльс?    

      Не блещут ли мечи  и шлемы      

      Над стрелами  звенящих  рельс?    

         

        «Мечи», «шлемы» и т. д., разве можно подобными  словами петь сегодняшнюю войну! Ведь это язык седобородого свидетеля крестовых  походов. Живой труп, право, живой труп.    

    Ненужность, старость этих поэтов в том, что они  словесную оболочку, звуковое платье берут истрепанные. Поймите! Каждое чувство,  каждый предмет вырастает вон из одежды слова. Одежда треплется. Надо менять.    

    Возьмите какое-нибудь слово. Вот сейчас все треплют  слово «ужас». Какое истрепанное слово! Кто из вас не говорит на каждом шагу: «Я  ужасно люблю фиалки», «Ужас, как хочется чаю». Вот поэтому-то понятно, отчего  Толстой, прочтя андреевский «Красный смех», начинающийся словами: «Безумие и  ужас…», сказал, улыбаясь: «Он пугает, а мне не страшно». Не страшно потому, что  «безумие», «ужас» — это слова писательские, не связанные с настоящей жизнью.  Очевидно, когда-то слово «ужас» соответствовало какому-то цельному ощущению, а  теперь это слово обветшало, впечатление, вызываемое когда-то им, надо назвать  другим именем. Что делать?    

    На одной лекции г. Шкловский приводил такой грубый, но  очень умный пример. Один математик все время звал ученика: дурак, дурак и  дурак. Ученик привык, смотрел тупо и равнодушно. Но когда раз вместо ожидаемого  «дурак» учитель ему бросил «дура», мальчик расплакался. Отчего? Оттого, что, изломав   слово, математик заставил понять, что оно ругательное.    

    Эти житейские примеры в теории языка показывают, что  слова надо менять, ломать, изобретать ежедневно новые определения, новые  сравнения.    

    Вот почему мне ничего не говорит слово «жестокость», а  «железовут» — да. Потому что последнее звучит для меня такой какофонией, какой  я себе представляю войну. В нем спаяны и лязг «железа», и слышишь, как кого-то  «зовут», и видишь, как этот позванный «лез» куда-то.    

    Для меня величайшим чувством веет поэтому от таких  строчек В. Хлебникова:    

        

           Железовут играет в бубен*,    

      Надел на пальцы шумы пушек.    

         

        Если вам слово «железовут» кажется неубедительным,  бросьте его. Придумайте что-нибудь новое, яснее выражающее тонкие перепутанные  чувства. Мне дорог пример из Хлебникова не как достижение, а как дорога.    

    Это — первое требование жизни.    

    Второе — сделать язык русским. Конечно, это не имеет  ничего общего с желанием называть калоши мокроступами, потому что делается это  не произвольно, а сообразно общим законам рождения слов.    

    Пример:    

    В жизнь вводится совершенно новая сила —  воздухоплавание. Отчего имена всем его возможностям даны иностранные?..  Авиатор, авиационный день. Если слов, определяющих эти новые предметы, раньше  не было, то обязанность поэта ввести их в речь.    

    Возьмите глагол «крестить», от него производное день  крещения — «крестины»; в сходном глаголе «летать» день летения, авиационный  день, должен называться — «летины*».    

    Читать — чтец, чтица. Летать — льтец*, льтица*.    

    Повторяю. Я предлагаю эти слова не как единственное  разрешение задачи (глаголы «читать» и «летать» разнятся — они разны по  залогам), а как путь словотворчества.    

    Русский язык — второе требование жизни.    

    Пересмотр арсенала старых слов и словотворчество — вот  военные задачи поэтов.    

    На вчерашней странице стояло Петербург. Со слова  Петроград перевернута новая страница русской поэзии и литературы.    

    [1914 ]    

               Будетляне*    

        

        (Рождение будетлян)    

        

Будетляне — это люди, которые будут.     

    Мы накануне.    

    Еще месяц, год, два ли, но верю: немцы будут растерянно  глядеть, как русские флаги полощутся на небе в Берлине, а турецкий султан  дождется дня, когда за жалобно померкшими полумесяцами русский щит заблестит  над вратами Константинополя!    

    Довольные вернутся работники к земле и фабрикам,  спокойно помня, что в Эссенской губернии когда-то страшный Крупп миролюбиво и  полезно выделывает самовары.    

    Но кто из пепла снова вознесет города, кто опять  заполнит радостью выгоревшую душу мира, кто этот новый человек?    

    Неужели это тот, вчерашний, с позвоночником,  искривленным от двухлетнего танго? Неужели это тот самый, что, позевывая, шел  на «Ревность»* или на лекцию об аборте, а потом до нового тусклого дня дремал в  трактирах всех разрядов с куском недоеденной капусты, запутавшимся в бороде, с  усами, обмокшими в водке?    

    Нет, радуйтесь! Эти уже вымирают!    

    Знайте: под серым пиджаком обывателя вместо истасканного  и пропитого тельца наливаются мощные мускулы Геркулеса!    

    История на листе, длиной от Кронштадта до Баязета*,  кровавыми буквами выписала матери-России метрическое свидетельство о рождении  нового человека.    

    Он еще мал.    

    В нем еще много вчерашних, дурных привычек: он пьет  политуру, ходит к Незлобину* на премьеры Арцыбашева, но ищите — и вы найдете  черты здорового созидателя завтрашнего дня.    

    За ним!    

    Не бойтесь! Этот новый человек не таинственный иог*, за  которым надо гоняться по опасной Индии; это не одинокий отшельник, для новизны  бегущий в пустыню.    

    Он здесь же, в толкучей Москве!    

    Он — извозчик, пьющий на Кудрине чай в трактире  «Бельгия»; он — кухарка Настя, бегущая утром за газетой, вдохновенный поэт,  пишущий стихи только для себя, потому что сегодня каждая мелочь его работы,  даже та, которая кажется только лично полезной, на самом деле часть  национального труда, а русская нация, та единственная, которая, перебив  занесенный кулак, может заставить долго улыбаться лицо мира.    

    Стать делателем собственной жизни и законодателем для  жизни других — это ль не ново для русского человека, заклейменного слепой  литературой, как байбак и тысячелетний Обломов?!    

    Ведь раньше Россию делили на «мыслящую» и «серую».  Первая — самовлюбленный конклав нытиков, как ночной сторож, оберегавший  бессловесную серую. Толпа и герои. Бедная толпа, со всех сторон кто-нибудь  правит! Сейчас центр тяжести главенства переместился. Каждый — носитель  грядущего. Судьбу России решает войско, а ведь войско — мы все: кто уже  сражается, кто идет на смену павшим, с малиновыми ополченскими знаменами, кто  завтра, достигнув предельного года, призовется в свой черед. А солдат теперь не  мясо. Военная теория последних дней вычеркнула движение громадных колонн,  заменив стадное подчинение свободной инициативой миллиардов отдельных. Каждый  должен думать, что он — тот последний, решающий исход борьбы… Осознание в себе  правовой личности — день рождения нового человека. Это — основа, на которой  рождается личный героизм. Но кому нужны теперь громкие поступки! Дело не  мирится с ними. Да сейчас и не заметят героя оттого, что нет оттеняющей его серой  массы. Силу надо лить в другое. Раньше личный героизм стоял обособленно. В  лучшем случае он был «безумством храбрых*», уничтожающим саму личность. Но  сегодняшняя буря такова, что под ней не пройдешь, слегка придерживая шляпу  одним пальцем. Нет, надо схватиться всеми руками, иначе ветер сорвет ее вместе  с головой. Общность для всех людей одинаковой гигантской борьбы, уничтожившей  на сегодня и мнения, и партии, и классы, создала в человеке «шестое» чувство,  чувство, что ваше биение, даже помимо воли, есть только отзвук миллионно-людных  ударов сердца толпы.    

    Помните слова генералиссимуса Жоффра:    

    «Слава богу, у меня нет героев!»    

    История в последней войне ввела новую силу — сознательную   жизнь толп. Явления приобретают необычайный масштаб. Если один человек еле  выносит удар кулака, то он среди тысяч таких же вынесет сокрушающие молоты  громаднейших гор. Мозг, расширившись, как глаза у испуганного зверя, приучается  воспринимать раньше невыносимую катастрофичность.    

    Сознание, что каждая душа открыта великому, создает в  нас силу, гордость, самолюбие, чувство ответственности за каждый шаг, сознание,  что каждая жизнь вливается равноценною кровью в общие жилы толп, — чувство  солидарности, чувство бесконечного увеличения своей силы силами одинаковых других.    

    Все это вместе создает нового человека: бесконечно  радостного оптимиста, непоборимо здорового!    

    Теперь вы понимаете, почему сегодня утром почтальон,  принесший открытку, так гордо держал голову?..    

    Вчера вернулся с войны один мой товарищ — санитар.  Маленький, но бесконечно любящий красоту артист. Кажется, единственное, что он  умел, тонкими пальцами щелкать, как кастаньетами. У нас на вечеринке я попросил  его выщелкать какой-то мотив. Начал и замялся. Я осмотрел его пальцы.  Изуродованы. «Осколками шрапнели, — объяснил он, — когда вынимаешь у  раненого, торопишься и царапает». Он говорил, как стлались снаряды, как ему,  упавшему от трехдневных бессонных перевязок, принесли кружку кровавой воды из  Вислы… Я удивился. Ведь это не его «профессия», ведь даже убить могут?  Возмутился:    

    Нет, не могут. Когда полк идет в атаку, в общем мощном  «ура» ведь не различишь, чей голос принадлежит Ивану, — так и в массе  летящих смертей не различишь, какая моя и какая чужая. Смерть несется на всю  толпу, но, бессильная, поражает только незначительную ее часть. Ведь наше общее  тело остается, там на войне дышат все заодно, и поэтому там — бессмертие.    

    Так из души нового человека выросло сознание, что война  не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе.    

    Сравните эту душу с душой десять лет назад.    

    Андреевский «Красный смех». Война рассматривается только  как ужас, как липкая, одуряющая кровь. Это — оттого, что Андреев,  выразительнейший сын своего времени, видел войну только как больной крик одного  побитого человечка. Он не знал, что каждый может стать гигантом, удесятерив  себя силой единства.    

    Вот почему все старые писатели: Сологуб, Андреев и  др. — возвеличивали смерть, возвеличивали страдание, кончину, а великая,  но до сегодняшнего дня не принятая народная песня поет радость. В то время как  писатель печален — «идем на смерть», народ в радости — «идем на ратный подвиг».    

    Изменилась человечья основа России. Родились мощные люди  будущего. Вырисовываются силачи будетляне.    

    Пока они поселились в старом доме, где от прабабушек  остались пропахшие временем безделушки «изящной» литературы, где еще не умолкли  сплетни теток Вербицких, где по стенам картины вывезенных неумными барами  «заграничных» европейцев, но еще один этап времени, — и создадут мощную  обстановку здоровому телу.    

    И вот, борясь с насилиями прошлого, с тупой силой  изжитых авторитетов, — перед этим сегодня начавшимся новым человеком  благоговейно снимаю шляпу.    

    [1914 ]    

               Как бы Москве не остаться без художников*    

        

    Мюнхен: двадцать шесть тысяч регистрированных  художников!..    

    Париж: пятьдесят тысяч художников!..    

    Что это? Мировые оранжереи искусства? Нежнейшие орхидеи,  умеющие рождаться только под небами Ницц?    

    Ничего подобного! Это самые обыкновенные русские!    

    Один мой приятель скульптор, колеся по немецкому  искусству, остановился перед каким-то его «шедевром», кажется, медной дебелой  дамой, именуемой «Бавария». Моему приятелю, человеку порядочному, конечно, не  оставалось ничего лучшего, чем отозваться несколько крепко по адресу этого  бездарного безвкусия. Человек деликатный, он сделал это по-русски, щадя  национальное самолюбие дюжины джентльменов с рисовальными папками,  расположившихся вокруг. Велико было его смущение, когда в ответ — гомерический  хохот: все эти, попыхивающие трубками, были наши соотечественники, ученики  немецких академий.    

    Заграничные поездки, освященные, как высшая награда,  всеми нашими академиями, университетами, консерваториями, сделали то, что  русские котируются на мировой бирже искусства не как великие, обновляющие мир,  а как вечные ученики.    

    Опять и опять приходит на язык эпиграмма Хлебникова:    

        

           Новаторы до Вержболова,    

      Что ново здесь, то там не ново!    

         

        Господа, неужели вас не гнетет:    

    Величайший русский  скульптор Паоло Трубецкой* не  умеет говорить по-русски!    

    Л. Бакст получил звание академика в Петрограде за то,  что в салоне Пуаре дает лучшие выкройки парижских мод!    

    Я знаю наверное, что, конечно, многие из будущих  талантов каким-нибудь из бесчисленных августов гуляли по этой самой Москве в  чаянии найти место, где можно учиться у родных родному искусству, и над  потертой плисовой курткой добродушно смотрело русское веснушчатое лицо туляка  или калужанина.    

    Кто же их тянет к Штукам* и Кормонам*?    

    Тянет их то, что в Москве нет академии художеств.    

    Есть только худосочная маленькая школка, называющаяся  Училище живописи, ваяния и зодчества.    

    Найти это затерянное на Мясницкой учреждение было б даже  немыслимо, если б его не спасло одно незначительное обстоятельство: училище  против известного всем почтамта. Поэтому-то только и не потерялось. Говоришь  извозчику: «Мясницкая, против почтамта», он и находит.    

    Чем же в этом таинственном училище занимаются? На этот  вопрос ответить очень легко…, но лучше сначала узнайте, чем в нем не  занимаются.    

    Прежде всего в нем никто и никогда не писал картин, да и  не мог писать. Писание картин — это знание о том, как расположить на холсте  красочные пятна, какую дать этим пятнам форму и как их отнести друг к другу.  Это первая, главная наука, называющаяся композицией, — так вот классов,  посвященных ей, нет совершенно. Даже домашние эскизы сделали обязательными  только какой-то месяц назад.    

    Отсюда (пройдите по ежегодным отчетным выставкам училища  или по ученической, открывающейся 25-го) потрясающая одинаковость: не изучая  основ чужого стиля, нельзя найти и своего лица.    

    Далее: нет классов, изучающих движение как анатомическое  (отсюда безграмотность), так и движение взгляда на задачи искусства вообще  (отсюда мертвость идей красоты и неспособность найти, наконец, искусство,  характеризующее Россию).    

    Нет работы по изучению материалов, т. е. того, что,  бальзамируя картины, делает художника бессмертным.    

    В то время как Веласкеца можно видеть всего, до  последнего кокетливого рубина, у Врубеля за несколько лет «Демон» из лилового  сереет вследствие полного изменения краски.    

    Нет… Одним словом, нет ничего, чему можно  учить.  Нет науки искусства.    

    Чему же учат?    

    Как раз тому, чему нельзя учить:    

    Вкусу искусства.    

    Копируют, копируют, без конца копируют натуру, но так  как нет ученой подготовки, то на это списывание приходится смотреть не с точки  зрения школы, а как на искусство. Прилагая же критерий «красиво» вместо  «верно», преподаватели вкладывают в еще беззубый рот ученику свой пережеванный  вкус, совершенно не заботясь о том, не покажется ли после этого несчастному  даже радостная вкусная весна коричневой и горькой, как пастернак?    

    Что это именно так, доказывается фактом: после смерти В.  А. Серова класс портрета передали… Коровину.    

    Позвольте, как Коровину!.. Ведь он в жизни портретов не  писал. Раз попробовал написать Шаляпина, выставил на «Союзе» красочный этюд,  где к кулаку-голове были приставлены ноги, громадные, как у памятника  Пушкину, — так даже безобидные ученики смеялись!    

    В том-то и дело, что училище, ставя задачей «вкус»,  считает себя вправе дать в руководители портретистам пейзажиста-декоратора.    

    Что делать ученику?    

    В лучшем случае он может усвоить недурной чужой вкус, да  и то не чей-то собственный, большой, русский, а вывезенный из-за границы:  теперь, когда заинтересовались идеями национального искусства, ведь видят, что  Шишкин, например, добросовестнейший немец, рабски подражавший Мюнхену. Далеко  ли время, когда и у остальных спросят: «Простите, вы русский?» Тогда придется  переломать в училище гипсы, снести в подвал копии с иностранцев (как это  сделали в Мюнхене с Шишкиным) и вернуться к изучению народного творчества.    

    Идти от жизни, а не от картин..    

    До сих пор «свободные художники» училища внимательно  следили за добрым настроением училищных умов: лишили ученика всякой борющейся  самостоятельности.    

    Запрещено выставлять картины на общих выставках (еще бы,  неумелости-то без людей спокойнее), запрещено выступать на всяких публичных  собраниях, посвященных искусству (еще бы, вдруг догадаются, что какой-нибудь  «маститый» просто фотограф Фишер).    

    Конечно, с этим не мирились, и каждый год десятки  изгнанных или ушедших добровольно выправляют заграничные паспорта.    

    Расчет верный: если все равно приходится учиться чужому,  то хоть брать его из первых рук.    

    И…    

    Мусатов признан был только проштемпелеванный Парижем…    

    Гончарову повозили за границей (кажется, признавать  начинают?!).    

    Бялыницкий-Бируля подписывается по-французски.    

    Разъездились!    

    Но кому нужно это проглаженное Европой искусство?    

    Печально, а все-таки прав Щукин, который, собрав  громадную галерею, не купил ни одной картины русского художника.    

    Хоть теперь, когда граница закрыта, надо откопать  живописную душу России, надо вместо лириков, пейзажистов с настроением —  оружейных мастеров знания.    

    Молодые!    

    Боритесь за создание новой свободной академии, выйдя из  которой, могли бы диктовать одряхлевшему Западу русскую волю, дерзкую волю  Востока!