1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
    
— Шериф с тобой поговорить хочет.
    
У Джо внутри похолодело.
    
— Задержание? — спросил он. — Покажь ордер.
    
— Какой к чертям ордер! — сказал Оскар. — Ничего мы тебе не клеим. Проверка, простая формальность. Пройдем?
    
— Пройдем, отчего не пройти, — согласился Джо.
    
Они вышли. Джо поежился.
    
— Пальтишко бы взять…
    
— Хочешь — возьми.
    
— Да ладно уж, обойдусь.
    
Они шли в сторону Кастровилльской улицы.
    
— Раньше загребали? — спросил Оскар. — Брали отпечатки?
    
Джо помолчал, потом сказал:
    
— Было дело.
    
— За что?
    
— Выпил и легавому двинул, — объяснил Джо.
    
— Ну вот и проверим, — сказал Оскар Ноубл и завернул за угол.
    
Джо рванул, как заяц, через улицу, через железнодорожные пути, туда, где виднелись пакгаузы и переулки Китайского квартала.
    
Чтобы достать револьвер, Оскару пришлось сорвать перчатку и расстегнуть пальто. Он выстрелил, выкинув руку, и промахнулся.
    
Джо начал петлять на бегу. Он был уже метрах в пятидесяти и приближался к проходу между двумя зданиями. Оскар подскочил к телефонному столбу на обочине, уперся в него левым локтем, левой же ладонью ухватил правое запястье и навел мушку на начало узкого проулка. Как только Джо попал в поле прицела, он выстрелил. Джо грохнулся ничком и проехал по земле с полметра. Рядом была бильярдная какого-то филиппинца. Оскар Ноубл зашел туда и позвонил в участок. Когда он вышел оттуда, вокруг убитого уже собралась порядочная толпа.
   
   
    
     
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
    
    1
    
Гораций Куин стал шерифом в 1903 году, победив на местных выборах мистера Р. Кифа. В качестве помощника шерифа он накопил хороший опыт, и избиратели решили: коли большая часть работы всё равно лежит на нем, пусть он и будет шерифом. Куин пробыл в должности до 1919 года. Он так долго занимал свой пост, что мы, монтерейские подростки, воспринимали слова «шериф» и «Куин» как одно целое. Никого другого на его месте мы себе просто не представляли. Куин так и состарился шерифом. В молодости он повредил ногу и потом всю жизнь слегка прихрамывал, но мы знали, что он храбр и стоек, потому что много раз выходил победителем из всевозможных переделок и перестрелок. Кроме того, у него и вид был, как у настоящего шерифа — других-то мы ведь не видели. Крупное, квадратное красноватое лицо, седые усы, закручивающиеся как рога у быка-лонгхорна, могучие плечи. С возрастом он приобрел осанистость, которая придавала ему ещё больший вес. Ходил он в стетсоновской шляпе из дорогого фетра и просторной английской куртке, а кобуру с револьвером под старость носил на заплечном ремне, потому что прежний поясной чересчур оттягивался под её весом и давил на живот. Он досконально знал свой округ ещё в 1903-м, а уж в 1917-м узнал его лучше некуда и единолично поддерживал в нем надлежащий порядок. Коротко говоря, шериф Куин был одним из столпов здешней жизни и такой же неотъемлемой частью Салинас-Валли, как и обступавшие её горы.
    
После того, как Кейт пальнула в Адама, Куин держал её под негласным надзором. Когда умерла Фей, он нутром чувствовал, что именно эта бабенка скорее всего повинна в её смерти, но понимал, что у него нет доказательств, а умный шериф ни за что не станет биться головой об стенку. Да и стоит ли огород городить из-за каких-то потаскух.
    
Со своей стороны Кейт не пыталась обвести шерифа вокруг пальца, так что мало-помалу он даже проникся к ней определенным уважением. С проституцией бороться всё равно невозможно, пусть уж лучше бордели будут под началом солидных и строгих мадам. К тому же Кейт время от времени застукивала у себя разных типов, числящихся в бегах, и доносила Куину. В заведении у неё всегда был полный порядок. Словом, Куин и Кейт вполне ладили меж собой.
    
В субботу после Дня благодарения часов в двенадцать шериф Куин просматривал бумаги, найденные в карманах Джо Валери. Пуля тридцать восьмого калибра прошила ему край сердечной мышцы и вышла через ребра, вырвав кусок мяса величиной с кулак. Желтые конверты склеились от спекшейся крови. Шерифу пришлось намочить платок и, прикладывая его к плотной бумаге, разнимать их. Завещание было сложено и запачкалось только снаружи. Он прочитал его, отложил и, глубоко вздыхая, начал разглядывать фотографии.
    
От содержимого каждого конверта зависели честь и покой человека. Если эти фотографии ловко пустить в ход, не оберешься самоубийств, неизвестно, сколько людей покончат с собой. Сама Кейт уже лежала на столе в мертвецкой Мюллера, её накачивали формалином, а в помещении судебно-медицинской экспертизы стояла банка с её желудком.
    
Просмотрев все карточки до единой, Куин взял телефонную трубку и набрал номер.
    
— Ты не можешь заглянуть ко мне в участок? — сказал он. — Завтракаешь? Ничего, подождет твой завтрак. Да, очень важно, сам увидишь. Я жду.
    
Через несколько минут в старой кирпичной окружной тюрьме позади здания суда появился человек, чье имя называть не обязательно, и встал у конторки шерифа. Тот выложил перед ним завещание.
    
— Ты у нас законник. Скажи, эта бумага имеет какую-нибудь силу?
    
Посетитель пробежал глазами две написанные строчки и шумно вдохнул через нос.
    
— Это та самая?
    
— Та самая.
    
— Понятно… Если её имя действительно Кэтрин Траск и это её рука и если Арон Траск действительно её сын, то законнее быть не может.
    
Ногтем указательного пальца Куин приподнял кончики своих пушистых усов.
    
— Ты ведь знал её?
    
— М-м… не то чтобы знал. Я знал, кто она.
    
Куин поставил локти на стол и подался вперед.
    
— Сядь-ка, потолковать надо.
    
Человек пододвинул стул, завертел пальцами пуговицу на пальто.
    
— Кейт тебя шантажировала? — спросил шериф.
    
— Шантажировала? С какой стати?
    
— С такой. Я по-дружески спрашиваю. Она же померла. Чего ты боишься?
    
— Не понимаю, о чем ты… Никто меня не шантажирует.
    
Куин выудил фотографию из соответствующего конверта и кинул, как игральную карту, лицевой стороной на стол. Посетитель водрузил очки на переносицу и прерывисто задышал, засвистел ноздрями.
    
— Господи Иисусе, — проговорил он едва слышно.
    
— Ты что, не знал, что она снимает?
    
— Знал… Она сама мне сказала… И что же ты с этим собираешься сделать? Да не молчи ты, Христа ради!
    
Куин взял фотографию у него из рук.
    
— Гораций, что ты с ними сделаешь?
    
— Сожгу. — Большой палец шерифа с треском прошелся по краю пачки. — Адская колода, правда? — сказал он. — Если её раздать, в округе такое начнется…
    
На отдельный листок Куин выписал столбиком имена, поднялся, опираясь на хромую ногу, и подошел к железной печке, стоящей у стены. Там смял «Салинасскую утреннюю газету», поджег её и бросил в печку. Когда комок разгорелся, он бросил в огонь пачку конвертов, выдвинул задвижку, закрыл дверцу. В печке загудело, и сквозь слюдяные окошки было видно, как заиграли внутри желтые языки пламени. Куин потер ладони, как будто счищал грязь.
    
— Негативы тоже там, — сказал он. — Сам её бюро обыскал. Других отпечатков нет.
    
Посетитель хотел было что-то сказать, но сумел только выдавить хриплым шепотом:
    
— Спасибо тебе, Гораций.
    
Шериф, переваливаясь, вернулся к столу, взял листок с именами.
    
— Хочу попросить тебя об одном одолжении. Вот список. Поговори с теми, кто тут значится. Скажи, что я сжег фотографии. Ты же всех их знаешь, черт побери. Тебе поверят. Ангелы — они только на небесах водятся. Поговори с каждым по отдельности, расскажи, что тут произошло. Гляди! — Куин открыл дверцу печки и начал шуровать кочергой, сминая сгоревшую бумагу в пепел. Все расскажи.
    
Посетитель поглядел на шерифа, и тот понял, что нет такой силы на земле, которая отныне помешала бы сидящему напротив него человеку видеть в нем злейшего врага. До гробовой доски между ними будет стоять невидимая стена, хотя ни один не посмеет признаться в этом.
    
— Даже не знаю, как тебя благодарить, Гораций.
    
— Ладно, чего уж там, — печально проговорил шериф. — Надеюсь, мои друзья и со мной поступили бы таким же манером.
    
— Вот сволочь проклятая! — выдавил посетитель, и Гораций Куин понял, что в какой-то степени проклятие адресовано ему самому. И ещё он понял, что недолго уже ему быть шерифом. Эти пристыженные уважаемые граждане выпрут его с должности, ничего другого им не остается. Он вздохнул и сел за стол.
    
— Иди, тебя завтрак дожидается, — буркнул он. — А у меня работы по горло.
    
Без четверти час шериф Куин свернул с Главной улицы на Центральный проспект. В булочной Рейно он взял горячий, прямо с поду, душистый батон французского хлеба. Опираясь на перила, он взошел на крыльцо дома и позвонил.
    
Дверь открыл Ли. Вокруг пояса у него было обернуто кухонное полотенце.
    
— Его нет дома, — сказал он.
    
— Нет, так будет. Я на пункт позвонил — идет он.
    
Ли посторонился, пропуская гостя, и усадил его в гостиной.
    
— Чашку горячего кофе не желаете?
    
— Не откажусь.
    
— Только что заварил, — сказал Ли и скрылся в кухне.
    
Куин с удовольствием оглядел удобную гостиную и подумал, что хватит ему сидеть в своем участке. Один знакомый доктор говорил ему: «Люблю принимать ребенка при родах, потому что меня ждет радость, если я хорошо потружусь». Шериф часто вспоминал эти слова и думал, что если он хорошо потрудится, его ждет чья-то беда. То, что его работа необходима, — слабое утешение. Да, пора на пенсию, хочет он этого или нет.
    
Рисуя себе уход на пенсию, каждый мечтает заняться тем, на что не хватало времени раньше: путешествовать по разным городам и странам, читать книги, которые не успел раскрыть, хотя делал вид, будто читал их, и тому подобное. Много лет шериф мечтал о том времени, когда он сможет поохотиться, порыбачить, побродить по горам Санта-Лусия, пожить в палатке на берегу какой-нибудь неизвестной речушки. И теперь, стоя на пороге этой прекрасной предзакатной поры, он вдруг почувствовал, что ему не хочется ни рыбачить, ни охотиться. Поспишь на земле — разболится нога. Подстрелишь оленя — попробуй-ка поволочи на себе тяжелую обмякшую тушу. Да и не любитель он оленины. Мадам Рейно в вине её вымачивает, потом приправы разной добавит, поперчит хорошенько, но ведь после такой готовки и старый башмак уплетешь за милую душу.
    
Ли приобрел новую, струйную кофеварку с ситечком. Куин слышал, как ударяется о стеклянный колпак пробивающийся сквозь молотые зерна кипяток, и его натренированный ум отметил, что китаец покривил душой, сказав, что у него только что сварился кофе.
    
У старика была хорошая память, обострившаяся за долгие годы службы. При желании он выстраивал перед глазами разных людей, рассматривал их лица и жесты, слышал их слова, воссоздавал целые сцены, как будто кинопроектор включал или ставил старую пластинку. Едва он подумал об оленине мадам Рейно, как его ум начал машинально регистрировать вещи в гостиной, и не просто регистрировать, но и словно подталкивать в бок, приговаривая! «Глянь-ка, тут что-то не так, чудно вроде».
    
Шериф внял совету, подаваемому внутренним голосом, и принялся рассматривать комнату: мебель обита цветастым ситцем, кружевные занавески, на столе — белая вышитая скатерть, диванные подушки с затейливым рисунком. Словно для дамочки комнатка, а в доме одни мужики.
    
Он представил себе свою собственную гостиную. Все, что в ней есть, высмотрено, приобретено и в чистоте поддерживается неутомимой миссис Куин, все, до последней вещицы. Разве что к подставке для трубок она не притрагивается, хотя сама же её и купила, если уж на то пошло. Комната у Трасков тоже вроде бы женщиной убрана, но только с виду. Чересчур кокетливая, что ли, мужчиной придумана, с перебором. Наверняка китайские штучки. А Адам ничего не замечает, не говоря уже о том, чтобы твердой рукой порядок навести… Впрочем, нет, тут другое… Ли старается, чтобы у Трасков дом был, семейный очаг, так сказать, но Адам, видно, даже этого не замечает.
    
Гораций Куин вспомнил, как давным-давно допрашивал Адама и был поражен глубиной его горя. Он как сейчас видел его отрешенный затравленный взгляд. Он ещё подумал тогда, какой перед ним чистый и честный человек, и даже растерялся. Впоследствии они часто бывали вместе. Оба принадлежали к братству вольных каменщиков. Они вместе проходили обряд посвящения в масоны, по очереди — сначала Адам, потом Гораций — занимали кресло мастера местной ложи и оба носили булавки экс-мастера. И тем не менее будто невидимая стена отгородила Адама от других людей. Никто не мог заглянуть к нему в душу, и он сам не мог распахнуть её ни перед кем. Но во время того мучительного разговора стены между ними не было.
    
Женившись, Адам соприкоснулся с реальным миром. Гораций подумал о Кейт — лежит вся серая, обмытая, иглы в горле, к ним прикреплены спускающиеся с потолка резиновые трубки с формалином.
    
Адам не способен на бесчестный поступок. Бесчестные поступки совершают те, кто жаждет чего-нибудь. А ему ничего не нужно. Шериф старался понять, что же все-таки происходит за этой стеной, какие там заботы, радости и какая боль.
    
Он переменил положение, чтобы не сильно опираться на хромую ногу. В доме было тихо, слышалось только, как бурлит вода в кофеварке. Адам что-то задерживается. Старею, изумленно подумал шериф, и ничего, нравится.
    
Стукнула входная дверь, пришел Адам. Ли тоже услышал его и кинулся в прихожую.
    
— Шериф пришел, — предупредил он.
    
Адам вошел в гостиную и, улыбаясь, подал Куину руку.
    
— Здравствуй, Гораций! Ордер при себе? — Старая шутка, но срабатывает безотказно.
    
— Привет, — отозвался Куин. — Твой помощник собирался напоить меня кофе.
    
Ли скрылся в кухне и загремел тарелками.
    
— Что-нибудь случилось? — спросил Адам.
    
— В моей работенке всегда что-нибудь случается. Дай сначала кофейку испить.
    
— Говори, не стесняйся. Ли всё равно услышит. Даже через закрытую дверь. У меня от него секретов нет. Бесполезно — обязательно разузнает.
    
Вошел Ли с подносом. Он улыбался, едва заметно, словно своим мыслям, разлил кофе и исчез. Адам снова спросил:
    
— Что-нибудь серьезное, Гораций?
    
— Нет, не очень. Скажи, ты не развелся с той особой?
    
Адам весь напрягся.
    
— Нет, а что?
    
— Сегодня ночью она с собой покончила.
    
Лицо у Адама исказилось, на покрасневших глазах выступили слезы, рот задергался. Он старался не дать волю чувствам, но потом упал лицом на стол и зарыдал.
    
— Бедная ты моя, бедная… — твердил он.
    
Куин терпеливо ждал, пока Адам успокоится. Через некоторое время тот взял себя в руки и поднял голову.
    
— Ты уж прости, Гораций.
    
Пришел Ли, вложил в руки Адаму смоченное в воде полотенце. Тот послушно протер лицо, отдал полотенце назад.
    
— Совсем не думал… — виновато сказал он. — Что я должен сделать? Я заберу её. Сам похороню. — Я не стал бы, — возразил Гораций. — Впрочем, если считаешь, что это твой долг… Но я не за этим пришел. Он вытащил сложенный листок из кармана и протянул Адаму. Тот отпрянул.
    
— Это… это её кровь?
    
— Да нет, не её, не бойся. Прочти.
    
Адам прочитал и уставился в бумагу, словно за написанными двумя строками увидел что-то ещё.
    
— Ведь он… он не знает, что она его мать, — сказал он.
    
— Как не знает? Ты что, никогда не рассказывал?
    
— Никогда.
    
— Вот тебе на… — протянул шериф.
    
— Не захочет он от неё ничего, — убежденно произнес Адам. — Давай порвем это, и дело с концом. Если узнает, ничего от неё не захочет.
    
— Не имеем права — порвать-то, — сказал Кунн. Мы и так кое в чем нарушили. Деньги она в банке хранит, в собственном сейфе. Неважно, где я раздобыл завещание и ключи. Решил не дожидаться судебного предписания и сам сходил в банк, чтобы проверить. — Шериф умолчал о том, что хотел, кроме того, посмотреть, нет ли там других фотографий. — Старина Боб все понял. Мы вдвоем сейф открыли, но никто это не докажет. Так вот, там больше ста тысяч в золотых сертификатах и наличные. Сколько там пачек — не считал. Одни деньги в сейфе, и ни единой вещицы, ничего, понял?
    
— Совсем ничего?
    
— Бумага ещё есть — брачное свидетельство.
    
Адам откинулся в кресле. Взгляд принял отсутствующее выражение, и сам он заволакивался незримой пеленой, закрывающей его от других людей. Однако чашку на столе заметил, отхлебнул кофе и спросил спокойно:
    
— Что я, по-твоему, должен сделать?
    
— Скажу только, что я бы сделал на твоем месте, ответил шериф. Впрочем, ты вовсе не обязан слушаться моего совета. Я бы немедленно позвал парня и все ему рассказал — с самого начала до самого конца. Объяснил бы, почему раньше молчал. Сколько ему сейчас?
    
— Семнадцать.
    
— Взрослый мужик. Все равно потом узнает. Лучше уж сразу выложить, ничего не утаивать.
    
— Кейл и сейчас знает, — задумчиво проговорил Адам. — Интересно, почему она именно на Арона записала?
    
— Бог её ведает. Ну, что решил?
    
— Ничего не решил. Поступлю, как ты говоришь. Ты побудешь со мной?
    
— Побуду, побуду.
    
— Ли, — позвал Адам, — скажи Арону, чтобы спустился. Он ведь пришел домой?
    
Ли появился в дверях. Его тяжелые веки на миг прикрылись, потом поднялись.
    
— Ещё не пришел. Может, он в колледж уехал.
    
— Нет, он бы мне сказал. Понимаешь, Гораций, мы на праздник шампанского хватили. А Кейл где?
    
— У себя, — ответил Ли.
    
— Позови его. Пусть придет. Он наверняка знает.
    
Плечи у Кейла были опущены и выдавали усталость, но лицо, хоть и осунулось, было непроницаемое и настороженное, и вообще он смотрел вызывающе.
    
— Где брат, не знаешь? — спросил Адам.
    
— Не знаю.
    
— Ты что, совсем его не видел?
    
— Совсем.
    
— Два дня дома не ночует. Куда же он подевался?
    
— Откуда я знаю? — сказал Кейл. — Я не сторож ему.
    
Адам вздрогнул, совсем незаметно, и опустил голову. В самой глубине его глаз вспыхнул на миг и погас ослепительно-яркий голубой огонь.
    
— Может, он на самом деле в колледж уехал, — хрипло выдавил он. Губы у него отяжелели, и речь стала похожа на бормотанье спящего. — Как ты думаешь, в колледж уехал?
    
Шериф Куин поднялся с кресла.
    
— Ладно, мне не к спеху. А ты ложись, отдохни. Тебе надо в себя прийти.
    
Адам поднял голову.
    
— Да-да, лягу. Спасибо тебе, Джордж. Большое тебе спасибо.
    
— Джордж? Почему Джордж?
    
— Большое тебе спасибо, — повторил Адам.
    
Шериф ушел, Кейл поднялся к себе, а Адам откинулся в кресле и сразу же уснул. Рот у него открылся, он захрапел.
    
Ли немного постоял подле него и пошел в кухню. Там он приподнял хлебницу и достал из-под неё небольшой переплетенный в кожу томик с полустершимся золотым тиснением — «Размышления Марка Аврелия» в английском переводе. Он протер очки кухонным полотенцем и начал листать книгу. Потом заулыбался, найдя то, что искал. Читал он медленно, шевеля губами.
    
«Ничто не постоянно. Приходит и уходит и тот, кто помнит, и то, что помнится.
    
Наблюдение показывает, что все происходит из перемен. Размышление подсказывает: ничто так не угодно природе мира, как изменять вещи и создавать новые, на них похожие. Все сущее есть семя, из какового произрастает будущее».
    
Несколькими строчками ниже он прочитал: «Ты скоро умрешь, но подступающее небытие не облегчает твой удел и не освобождает от треволнений; ты все ещё подвержен внешним опасностям и не можешь быть равно добрым к каждому. Ещё не срок ограничить мудрость единственно справедливыми поступками».
    
Ли поднял голову от книги и ответил писателю, квк будто тот был его дальним предком:
    
— Это верно, хотя и трудно принять, прости. Но не забудь, что ты сам же говорил: «Выбирай прямую дорогу, ибо прямая дорога — в природе вещей». Помнишь? — Он положил книгу, страницы перевернулись, и открылся форзац, на котором плотницким карандашом было размашисто написано: «Сэм Гамильтон».
    
Ли ни с того ни с сего повеселел. Интересно, Сэм хватился книги или нет, догадался, кто её украл? Он счел тогда, что самый верный и самый простой способ раздобыть книгу — украсть её. С тех пор он ни разу не пожалел об этом. Ли любовно погладил гладкую кожу переплета, потом положил томик под хлебницу. «Ну, конечно, он понял, кто взял книгу, — сказал он вслух. — Кому ещё взбрело бы в голову красть Марка Аврелия?» Ли пошел в гостиную и подвинул кресло поближе к спящему Адаму.
    2
    
Кейл сидел за столом, подпирая раскалывающуюся голову ладонями и надавливая пальцами на виски. В животе у него бурчало, в ноздри изо рта бил перегар, он словно был окутан перегаром, каждая пора его кожи и каждая складка одежды, казалось, пропитаны им.
    
Кейл до этого не пил — не было ни потребности, ни повода. Поход в бордель не облегчил боль обиды, и месть не принесла торжества. Рваными, клочковатыми облаками проносились в воспаленном мозгу звуки, образы, ощущения. Происшедшее никак не отделялось от воображаемого. Он помнил, что, когда они с братом вышли из заведения, он дотронулся до его рукава, и тот резким ударом свалил его на землю — точно хлыстом стеганул. Арон постоял над ним, потом вдруг круто повернулся и побежал в темноту, всхлипывая, как испуганный, исстрадавшийся ребенок. Кейл и сейчас различал сквозь топот тот хриплый, надрывный плач. Он лежал, не двигаясь, где упал, — под развесистой бирючиной в палисаднике, и до него доносилось пыхтение и шипение паровозов у поворотного круга и лязг составляемых товарных вагонов. Он закрыл глаза, но услышал легкие шаги, почувствовал, что кто-то подошел и нагнулся над ним. Он глянул, и ему показалось, что это Кейт. Фигура неслышно отошла.
    
Немного погодя Кейл встал, стряхнул с себя пыль и пошел к Главной улице, удивляясь, что почти ничего не чувствует. Он шел и напевал под нос: «Чудесно роза расцвела в ничейной полосе».
    
В пятницу Кейл весь день не находил себе места, а вечером Джо Лагуна принес ему литровую бутылку виски. Самому Кейлу по возрасту спиртное не отпускали. Джо очень хотелось присоединиться к Кейлу, но в конце концов он довольствовался полученным от того долларом и тут же отправился купить себе пол-литра граппы.
    
Кейл пошел в переулок за Торговым домом Эббота и спрятался в том самом укромном местечке позади фонарного столба, откуда совершил первый поход в заведение матери. Там он уселся на землю, скрестив ноги, и, превозмогая отвращение и подступавшую тошноту, начал вливать в себя виски. Два раза его вырвало, но он продолжал пить до тех пор, пока не закачалась под ним земля и не закружился каруселью фонарь.
    
В конце концов бутылка выскользнула у него из рук, он потерял сознание, но его все ещё рвало. В переулок забрел бродячий пес, короткошерстый, хвост кольцом, и, степенно останавливаясь, делал свои дела, но потом учуял Кейла и осторожно обошел его стороной. Джо Лагуна тоже учуял Кейла. Он взял бутылку, прислонившуюся к его ноге, встряхнул её, посмотрел на свет, отбрасываемый фонарем: на треть полна. Джо поползал вокруг, понапрасну ища пробку, и пошел себе, заткнув горлышко большим пальцем, чтобы не расплескалось.
    
Когда на рассвете Кейл проснулся от холода, на душе у него и вокруг него все было погано. Он потащился домой, как полураздавленный жук, благо недалеко было — только из переулка выползти и улицу пересечь.
    
Ли слышал, как Кейл ввалился в дом — от него несло, как из бочки, — как он, шатаясь и хватаясь за стены, добрался до своей комнаты и свалился на кровать. Уснуть Кейл не мог: раскалывалась от боли голова и неотступно грызла совесть. Немного погодя он стал под ледяной душ и изо всех сил натерся пемзой — самое лучшее, что он был способен придумать. По всему телу разливалось жжение и успокаивало, возвращало силы.
    
Он знал, что должен повиниться перед отцом и просить у него прощения. Должен признать, что брат лучше и добрее его. Иначе ему не жить. И все-таки, когда Ли позвал Кейла, злость на себя обернулась у него злостью на целый свет, и перед отцом и шерифом Куином стоял сейчас затравленный, готовый огрызнуться щенок, которого никто не любит, и он сам не любит никого.
    
Когда Кейл вернулся к себе, его охватило острое чувство вины, и он не знал, как от него избавиться. Он вдруг испугался за брата. А что если Арон угодил в беду. Не умеет он за себя постоять. Кейл понял, что должен вернуть Арона домой, должен разыскать его и сделать так, чтобы он снова стал таким, как прежде. Это нужно сделать во что бы то ни стало, даже если придется пойти на жертву. Идея жертвы увлекла Кейла, как и любого, жаждущего искупить вину. Арон почувствует, что ради него чем-то пожертвовали и тогда обязательно вернется.
    
Кейл подошел к комоду и достал из ящика спрятанный между платками пакет. Он обвел глазами комнату и поставил на стол фарфоровую пепельницу. Потом глубоко вздохнул, и прохладный воздух показался ему приятным на вкус. Взяв хрустящую банкноту, он сложил её пополам, домиком, и, чиркнув спичкой снизу о крышку стола, поджег. Пламя побежало по плотному листку, он свернулся, почернел, и, лишь когда огонь обжег пальцы, Кейл бросил обуглившийся комок в пепельницу. После чего снял вторую банкноту и тоже поджег.
    
Когда догорала шестая, в комнату без стука вошел Ли. — Гарью пахнет, сказал он и, увидев, что делает Кейл, негромко охнул.
    
Кейл думал, что Ли вмешается, и приготовился дать отпор, но тот стоял, сложив руки на животе, и молча ждал. Кейл упрямо, одну за другой жег банкноты, а когда они кончились, растер черные хлопья в порошок и посмотрел на Ли, дожидаясь, что тот скажет. Ли всё так же неподвижно стоял и молчал.
    
— Ну что же ты молчишь? — не выдержал Кейл. Хотел поговорить — говори!
    
— Нет, — ответил Ли, — не хотел. И ты ничего не говори, если не хочешь. Я посижу немного и пойду. Вот тут присяду. — Он опустился на стул и сложил перед собой руки. По лицу его блуждала улыбка, которую называют загадочной.
    
Кейл отвернулся.
    
— Я дольше тебя просижу, — сказал он.
    
— Если решим состязаться, вероятно. Но вот если сидеть целые дни, годы, может, и века — нет, Кейл, не пересидишь ты меня, проиграешь. Немного погодя.
    
Кейл раздраженно бросил:
    
— Ну что же, начинай свою нотацию.
    
— Не собираюсь я читать никаких нотаций.
    
— Тогда на кой черт ты сюда приперся? Ты же прекрасно знаешь, что я сделал. И что напился вчера — тоже знаешь.
    
— Не знаю, но догадываюсь. А что напился — чую.
    
— Как это так — чуешь?
    
— От тебя до сих пор несет.
    
— Первый раз это со мной. Ничего хорошего.
    
— По-моему, тоже. У меня желудок спиртное не принимает. Вдобавок я от него завожусь, то есть умственно завожусь.
    
— Что значит умственно?
    
— Приведу тебе один пример. В молодости я теннисом увлекался. Нравилась мне эта игра, да и полезно для слуги. Играешь парную с хозяином, берешь пропущенных им мячи и за сноровку не благодарность получаешь, а нечто более существенное — два-три доллара. Так вот, хватил я однажды как следует херес, кажется, был, — и втемяшилась мне такая теория. Будто самые быстрые и увертливые существа на свете — это летучие мыши… Короче говоря, застукали меня ночью в звоннице Методистской церкви в Сан-Леандро. В руках у меня ракетка, и я доказываю полицейскому, что на этих самых летучих мышах удар слева отрабатываю.
    
Кейл так весело и так неподдельно, от души рассмеялся, что Ли пожалел, что ничего такого у него в жизни не случалось.
    
— А я у столба уселся и давай глушить. Как свинья наклюкался, — сказал Кейл.
    
— Вечно мы бедных животных…
    
— Я боялся, что пулю себе в лоб пущу. Вот и напился, — прервал его Кейл.
    
— Напрасно боялся. Чересчур себя любишь, чтобы застрелиться, и злобы в тебе много. Кстати, ты на самом деле не знаешь, где Арон?
    
— Убежал от меня, а куда — не знаю.
    
— В Ароне злобы нет, — проговорил Ли задумчиво.
    
— Знаю, меня самого это беспокоит. Но он ведь ни за что не решится, правда? Как ты думаешь, Ли?
    
— Старая история! Когда человек спрашивает у другого, что он думает, ему хочется, чтобы тот подтвердил его собственное мнение. Это всё равно что спрашивать у официанта, что сегодня стоит заказать. Не знаю я, решится или нет.
    
— И зачем только я это сделал? — воскликнул Кейл. Зачем?
    
— Пожалуйста, не усложняй, — сказал Ли. — Отлично знаешь, зачем. Ты разозлился на него, а разозлился потому, что обиделся на отца. Проще простого: разозлился, и все.
    
— Наверное, ты прав… Но я не хочу быть злым, не хочу! Что же мне делать, Ли, подскажи!
    
— Погоди-ка, кажется, это отец. — Ли выскользнул за дверь.
    
Кейл слышал, как они о чем-то говорят, потом Ли вернулся.
    
— На почту идет. Иногда мне кажется, что все мужское население Салинаса отправляется днем на почту, хотя никакой почты в это время не привозят.
    
— Многие по дороге заходят выпить, — заметил Кейл.
    
— Да, своего рода обычай, расслабиться можно, знакомых повидать… Знаешь, Кейл, — переменил Ли тему, не нравится мне отец, очень не нравится. Глаза какие-то неподвижные, и вообще… Да, совсем забыл. Ты новость слышал? Вчера ночью твоя мать покончила с собой.
    
— Как покончила? Правда? — вскинулся Кейл и проворчал: — Надеюсь, помучилась хорошенько… Господи, что я говорю! Вот видишь, опять, опять! Не хочу я быть таким, не хочу!
    
Ли не спеша почесал голову в одном месте, потом в другом, третьем, будто вся она кругом зачесалась. Ему нужно было выиграть время и принять глубокомысленный вид. Наконец он спросил:
    
— Ты получил удовольствие от того, что сжег деньги?
    
— М-м… Кажется, да.
    
— А тебе не кажется, что ты получаешь удовольствие от самобичевания? Что наслаждаешься тем, что терзаешь себя?
    
— Ли!..
    
— Ты чересчур поглощен собой. Заворожен трагедией Кейлеба Траска. Ещё бы! Кейлеб — великий и неповторимый. Кейлеб, чьи страдания должны быть воспеты новым Гомером. А тебе никогда не приходило в голову, что ты всего-навсего мальчишка? Просто-напросто зловредный сопляк, зловредный и в то же время благородный — как все сопляки. Молокосос, набравшийся скверных привычек, но и сохранивший редкую чистоту помыслов. Допускаю, что у тебя побольше энергии, побольше напористости, чем у других. Но в остальном ты такой же мальчишка, как твои сверстники. Хочешь выставить себя великомучеником только потому, что от шлюхи родился? А если, не дай бог, что-нибудь случилось с Ароном, то и роль братоубийцы себе присвоить? Сопляк ты несчастный!
    
Кейл медленно отвернулся к столу. Затаив дыхание, Ли пристально следил за ним — точно так же, как врач следит за тем, как действует на пациента укол. Он видел, какие чувства бушуют в его подопечном: ярость, вызванная оскорблением, желание нанести ответный удар, и сменившая его горькая обида — признак того, что кризис миновал.
    
Ли облегченно вздохнул. Он действовал настойчиво и нежно, и труд его, судя по всему, не пропал даром.
    
— Кейл, мы — народ необузданный, — негромко начал он. — Надеюсь, тебя не удивляет, что я говорю «мы»? Вероятно, правильно утверждают, что американцы происходят из бродяг и бедокуров, драчунов и спорщиков, психопатов и преступников. Но среди наших предков были и мужественные, независимые и великодушные люди. Иначе мы бы до сих пор лепились на жалких кочках истощенной земли Старого Света и голодали.
    
Кейл повернулся к Ли, его насупившееся лицо расплылось в улыбке. Китаец понимал, что ему не удастся совсем уж заговорить своего воспитанника, а тот понимал, ради чего старается Ли, и был благодарен ему.
    
— Я говорю «мы», потому что нам всем это передалось, независимо от того, откуда приехали наши отцы. У американцев разных цветов и оттенков кожи есть нечто общее. Все мы — порода, которая вывелась сама по себе. Именно поэтому мы ласковы и жестоки, как дети. Среди нас есть отчаянные смельчаки и жалкие трусы. Мы быстро сходимся с людьми, а с другой стороны, побаиваемся чужаков. Хвастаемся своими успехами и вместе с тем подражаем другим, как обезьяны. Мы чересчур сентиментальны, но и вполне прозаичны. Мы прагматики до мозга костей, расчетливость у нас в крови, а в то же время назови мне другую страну, которая так вдохновляется идеалами. Мы слишком много едим. У нас нет ни вкуса, ни чувства меры. Мы понапрасну растрачиваем нашу энергию. В Старом Свете говорят, что американцы из варварства перескочили сразу в декаданс, миновав промежуточные стадии. Но, может быть, те, кто критикует Америку, просто не подобрали ключ к нашему образу жизни? Да, мы все такие, Кейл, все до единого. И ты не очень отличаешься от других.
    
— Зубы заговариваешь? — улыбнулся Кейл. — Ну, давай, давай.
    
— Нечего мне больше давать. Я все сказал. Отцу пора бы вернуться. Беспокоит он меня. — С этими словами Ли торопливо вышел.
    
В прихожей, у входной двери, прислонившись к стене, стоял Адам. Плечи у него были опущены, шляпа сбилась на глаза.
    
— Адам, что с тобой?
    
— Не знаю. Устал вроде бы. Устал.
    
Ли взял его под руку, ему показалось, что Адам не знает, как пройти в гостиную. В комнате он тяжело рухнул в кресло, Ли снял с него шляпу. Правой рукой Адам потирал наружную сторону левой руки. Глаза у него были какие-то странные — неестественно-прозрачные и неподвижные, губы пересохли и распухли, речь сделалась, как у говорящего во сне — медленной, слышимой словно бы откуда-то издалека. Он яростно тер руку.
    
— Удивительно, — проговорил он. — Должно быть, в обморок упал… на почте. Никогда такого не было. Мистер Пьода мне нашатырю под нос. Всего и длилось-то полминуты. Никогда обмороков не было.
    
— А почту привезли? — спросил Ли.
    
— Да-да, кажется, привезли. — Адам сунул левую руку в карман, потом вынул. — Рука что-то онемела, — сказал он виновато, потянулся правой рукой и достал желтую казенную открытку.
    
— Кажется, я уже прочитал… Да, наверное, прочитал.
    
Он подержал открытку перед глазами, потом уронил на колени.
    
— Ли, пора мне, кажется, очки выписать. В жизни не страдал глазами, а сейчас вот плоховато вижу. Расплывается все.
    
— Может, я прочту?
    
— Странно… Завтра же схожу за очками… Да-да, прочти, что там.
    
Ли прочел:
    
     
— «Дорогой отец, я записался в армию. Наврал, что мне уже восемнадцать. Не волнуйся за меня. Всё будет в порядке. Арон».
    
    
— Странно, — сказал Адам. — Вроде бы читал я… Впрочем, нет, кажется, нет.
    
Он изо всех сил тер руку.
   
   
    
     
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
    
    1
    
Та зима 1917 — 1918 годов была мрачным, тяжелым временем. Немцы продвигались вперед, сокрушая всё перед собой. За три месяца англичане потеряли триста тысяч человек убитыми и ранеными. Во многих частях французской армии начались волнения. Россия вышла из войны. Отдохнувшие и усиленные новыми пополнениями и новым снаряжением германские дивизии были переброшены с восточного фронта на западный. Судя по всему, война была безнадежно проиграна.
    
Настал уже май, а в боевых действиях участвовало только двенадцать американских дивизий, и лишь летом восемнадцатого началась систематическая переправка наших войск в Европу. Союзные генералы грызлись между собой. Немецкие субмарины топили наши транспорты.
    
Вот тогда мы, наконец, уразумели, что война — отнюдь не лихой кавалерийский наскок, а кропотливый, изнурительный труд. Зимой мы совсем упали духом. Улеглось возбуждение первых недель, а упорства и привычки к затяжной войне мы пока не выработали.
    
Людендорф был несокрушим. Ничто не могло остановить его. Он наносил удар за ударом по потрепанным английским и французским армиям. Мы уже начали опасаться, что не успеем соединиться с ними и окажемся один на один с непобедимой германской машиной.
    
Многие старались не замечать тягот войны, искали утешения кто в фантазиях, кто в пороках, кто в безрассудных развлечениях. Пошла мода на гадалок и предсказателей, в пивных не было отбоя от народа. Другие старались избавиться от растерянности и гнетущего страха, уходили в себя, замыкались в личных радостях и личных бедах. Как мы могли забыть всё это? Первая мировая война вспоминается ныне совсем иначе: цепочка легких побед, парады вернувшихся фронтовиков, знамена, оркестры, безудержное хвастовство, драки с треклятыми бриттами, которые воображали, будто войну выиграли они и только они. Как быстро мы забыли, что в ту зиму нам никак не удавалось побить Людендорфа, и мы умом и сердцем приготовились к поражению.
    2
    
Адам Траск был не столько опечален происшедшим, сколько огорошен. Он хотел вообще уйти из призывной комиссии, однако ему предоставили отпуск по болезни. Целыми часами возился он с левой рукой, держал её в горячей воде и растирал жесткой щеткой.
    
— Это нарушение кровообращения, — объяснял он. Как только кровообращение восстановится, будет действовать нормально. А вот глаза меня беспокоят. Никогда на глаза не жаловался. Наверное, надо врачу показаться, пусть очки выпишет. Я и в очках — как тебе нравится? Уж и не знаю, сумею ли к ним привыкнуть. Сегодня надо бы к доктору сходить, да голова немного кружится.
    
Адаму не хотелось признаваться, что головокружения у него довольно сильные. Он передвигался по дому, только опираясь на стены. Ли нередко приходилось помогать Адаму подняться с кресла или утром с кровати, он завязывал ему шнурки на ботинках, потому что левая рука у него почти не слушалась.
    
Едва ли не каждый день Адам заговаривал об Ароне.
    
— Я могу понять, почему мальчиков тянет в армию. Если бы он мне сказал, что хочет завербоваться, я бы попытался отговорить его, но запрещать… запрещать бы не стал, ты же знаешь.
    
— Знаю, — отвечал Ли.
    
— Почему он тайком — вот этого я не могу понять. Почему не пишет? Мне казалось, что я знаю его. Абра от него не получала писем? Уж ей-то он должен написать.
    
— Я спрошу у неё.
    
— Обязательно спроси. И поскорее.
    
— Говорят, муштруют их здорово. Может, просто времени нет.
    
— Какое там время — черкнуть открытку.
    
— Сами-то вы писали отцу, когда служили в армии?
    
— Думаешь, подловил? Нет, не писал я, и ты знаешь, почему. Я не хотел идти в армию, это отец заставил. Он обидел меня. Так что у меня причина была. А Арон он ведь так успевал в колледже. Оттуда даже письменный запрос пришел, ты сам видел. Уехать, всё бросить, даже одежды не взять и часы золотые.
    
— Зачем ему в армии гражданская одежда? И часы золотые тоже ни к чему. Там один цвет — хаки.
    
— Наверное, ты прав. Но всё равно я его не понимаю… Надо что-то с глазами делать. Не могу же я постоянно тебя просить почитать мне. — Зрение на самом деле серьезно беспокоило Адама. — Строчки вот вижу, а слова расплываются, — говорил он. По десять раз на дню он хватался за газету или за книгу, а потом огорченно откладывал её.
    
Чтобы Адам не нервничал понапрасну, Ли старался побольше читать ему вслух, но посреди чтения тот часто засыпал. Потом, очнувшись, спрашивал:
    
— Ли, это ты? Или Кейл? Странно, в жизни глаза не беспокоили. Надо завтра же врачу показаться.
    
Как-то раз в середине февраля Кейл пришел в кухню к Ли.
    
— Все время о глазах говорит. Давай сводим его к врачу.
    
Ли варил абрикосовый компот. Он быстро закрыл дверь и вернулся к плите.
    
— Не надо ему к врачу.
    
— Почему не надо?
    
— Не глаза это, по-моему. И если врач подтвердит, он ещё больше расстроится. Повременим, пусть оправится от удара. Я ему все читаю, что пожелает.
    
— А что с ним?
    
— Не хочу гадать. Вот если мистера Эдвардса попросить, чтобы заглянул… Просто так, проведать.
    
— Ну, как знаешь, — сказал Кейл.
    
Ли спросил:
    
— Ты Абру последнее время видишь?
    
— Факт, вижу. Но она меня избегает.
    
— И что, догнать не можешь?
    
— И догнать могу, и повалить могу, и стукнуть как следует, чтоб не молчала. Могу, но не буду.
    
— А все-таки стоит попробовать растопить ледок. Иногда стена только с виду крепкая и неприступная, а тронешь пальцем, и она разваливается. Подкарауль Абру где-нибудь. Скажи, что мне нужно с ней поговорить.
    
— И не подумаю.
    
— Угрызаешься, да?
    
Кейл молчал.
    
— Разве она тебе не нравится?
    
Кейл молчал.
    
— Слушай, если так будет продолжаться, я не ручаюсь за последствия. Ты себя доведешь. Не держи это в себе, раскройся. Тебе же лучше будет.
    
— Рассказать отцу, что я сделал? — воскликнул Кейл. — Если хочешь, расскажу!
    
— Нет, Кейл, не надо. Пока не надо. А вот когда он поправится, тебе придется рассказать. Ради самого себя. Одному нести такую ношу не под силу. Она задавит тебя.
    
— А, может, так и надо, — чтобы меня задавило.
    
— Замолчи! — спокойно и презрительно оборвал его Ли. — Пожалел, видите ли, Кейла Траска. Поблажку самому себе сделал, только дешевый это ход. Так что лучше помалкивай.
    
— Сам-то ты не помалкиваешь.
    
Ли переменил тему.
    
— Не пойму, почему Абра к нам не заходит. Ни разу не была.
    
— Зачем ей теперь приходить.
    
— Нет, на неё это не похоже. Тут что-то другое. Ты её видел?
    
— Я же сказал — видел! — хмуро бросил Кейл. — Ты, похоже, тоже тронулся. Три раза с ней заговаривал. Ничего слышать не желает. Уходит и все.
    
— Тут что-то не то. Она же хорошая женщина, настоящая.
    
— Девчонка она, вот кто, — возразил Кейл. — Смешно называть девчонку женщиной.
    
— Ошибаешься, Кейл, — проникновенно сказал Ли. Некоторые с самого рождения женщины. Абра красива, как взрослая женщина, она смелая, сильная… и умная. Все прекрасно понимает, на вещи смотрит трезво. Давай спорить, что она по пустякам волноваться не станет, не зловредная и не ломака — разве что из кокетства поломается немного.
    
— Высоко же ты её ставишь.
    
— Да, высоко, и потому думаю, что сама она не перестала бы навещать нас, — сказал Ли и добавил: — Соскучился я по ней. Попроси её зайти ко мне.
    
— Уходит она, я же сказал.
    
— А ты догони. Скажи, что я скучаю и хочу её видеть.
    
— Вернемся к разговору об отцовских глазах? — спросил Кейл.
    
— Не стоит.
    
— Может, поговорим об Ароне?
    
— Тоже не стоит.
    3
    
Все переменки на следующий день Абра была среди подруг, и, лишь выйдя из школы после занятий, Кейл увидел, что она идет домой одна. У ближайшего угла он свернул на параллельную улицу, обежал квартал и, рассчитав время, выскочил из переулка как раз перед идущей Аброй.
    
— Привет, — сказал он.
    
— Привет. Значит, мне не показалось, что ты сзади крадешься.
    
— Не показалось. Я квартал обежал, чтобы подкараулить тебя. Поговорить надо.
    
Абра внимательно посмотрела на Кейла.
    
— Если поговорить, то зачем бегать и караулить?
    
— Я же в школе хотел поговорить, но ты не соизволила.
    
— Ты был не в духе. Не люблю разговаривать, когда человек не в духе.
    
— Откуда ты знаешь, что я был не в духе?
    
— По лицу было видно, по походке. Вот сейчас ты в духе.
    
— Да, в духе.
    
— Ты не хочешь взять мои книги? — улыбнулась Абра.
    
У Кейла сразу отлегло от сердца.
    
— Ну, ясное дело, — заторопился он. Сунув стопку книг под мышку, Кейл зашагал рядом с Аброй. — Ли просил передать, чтобы ты зашла повидаться.
    
— Правда? — оживилась она. — Скажи, обязательно приду. Как отец?
    
— Так себе. Глаза беспокоят.
    
Они шли молча, потом Кейл не выдержал и спросил:
    
— Об Ароне знаешь?
    
— Знаю, — откликнулась она и добавила: — Открой мой дневник на второй странице.
    
Кейл вытащил из стопки учебников дневник. Внутри была вложена простенькая открытка. На ней было нацарапано: «Дорогая Абра! Я как в грязи вывалялся. Совсем не пара тебе. Ты ни в чем не виновата. Нахожусь в армии. К отцу не ходи. Прощай, Арон». Кейл захлопнул дневник.
    
— Сукин сын! — пробормотал он.
    
— Что ты сказал?
    
— Ничего.
    
— Я всё равно слышала.
    
— Ты знаешь, почему он уехал?
    
— Нет. Хотя если подумать… как дважды два сходится. Но я не хочу гадать. Я пока не готова… то есть, если ты сам не захочешь сказать.
    
Неожиданно Кейл спросил:
    
— Абра, ты… ты меня очень не любишь?
    
— Это ты меня недолюбливаешь. Только не знаю, за что.
    
— Я… Боюсь я тебя.
    
— Боишься? Неужели я такая страшная?
    
— Знаешь, сколько я тебе гадостей делал. И вдобавок ты невеста моего брата.
    
— Какие гадости? И вовсе я не невеста.
    
— Хорошо, я скажу. — В тоне Кейла звучала горечь. — Только учти, ты сама попросила… Наша мать была проститутка. Она держала в нашем городе публичный дом. Я давно об этом узнал. В День благодарения я повел туда Арона, чтобы он полюбовался на свою мамочку. Я…
    
— Ну, а он что? — взволнованно перебила его Абра.
    
— Он? Распсиховался весь. Стал на неё орать. Потом, когда мы вышли, сшиб меня на землю и убежал. Наша дорогая матушка наложила на себя руки, а отец… с ним что-то странное происходит… Ну вот, теперь ты все обо мне знаешь. Теперь имеешь полное право не знаться со мной.
    
— Теперь я его понимаю, — произнесла она задумчиво.
    
— Кого, Арона?
    
— Да.
    
— Он был хороший… Нет, почему был? Он и сейчас хороший. Добрый, неиспорченный, не то что я.
    
Они шли медленно и молчали. Потом Абра совсем остановилась, остановился и Кейл, в она посмотрела ему прямо в лицо.
    
— Кейл, а я ведь давным-давно про твою мать знаю.
    
— Откуда?
    
— Мои родители об этом разговаривали. Они думали, что я сплю, а я все слышала. Кейл, я хочу тебе что-то сказать. Мне трудно говорить про это, но молчать ещё труднее. Лучше сказать. Я уже не маленькая девочка, какой была совсем недавно. Я стала взрослой. Ты понимаешь, о чем я?
    
— Понимаю.
    
— Ты уверен?
    
— Уверен.
    
— Ну, смотри. Теперь самое трудное… Мне надо было это раньше сказать… Я разлюбила Арона.
    
— Разлюбила? Почему?
    
— Я очень старалась разобраться… Когда мы были маленькие, мы с ним придумали красивую сказку и начали жить в этой сказке. Потом я подросла и поняла, что мне нужно что-то другое, настоящее, а не придуманное.
    
— Но ведь…
    
— Подожди, дай мне досказать. Я переменилась, а Арон так и остался, каким был. Не повзрослел. Может, он вообще никогда не станет по-настоящему взрослым. Ему нравился этот придуманный мир, в нем все так, как он хочет. Он даже подумать не смел, что у сказки может быть другой конец.
    
— А ты?
    
— А я не хочу терпеливо дожидаться, как и что получится из этой сказки. Я хочу жить взаправдашней жизнью. Понимаешь, Кейл, мы с ним разные, настолько разные, что почти чужие. Мы цеплялись за сказку по привычке. Но я больше не верю в красивые сказки.
    
— Что же будет с Ароном?
    
— Он всегда старался, чтобы получилось, как он хочет. Ради этого готов все вверх дном перевернуть.
    
Кейл стоял, уставившись в землю.
    
— Ты мне не веришь? — спросила Абра.
    
— Разобраться пытаюсь.
    
— Понимаешь, ребенку кажется, что он центр Вселенной. Все, что делается вокруг, делается для него одного. Другие люди в его глазах просто куклы, с которыми он играет. Но когда ребенок подрастает, он начинает сравнивать себя с другими, узнает себе цену, находит свое место в мире. Начинает понимать, что не только люди что-то должны ему, но и он должен людям. Это гораздо труднее, зато справедливее. Я рада, что ты рассказал мне про Арона.
    
— Рада?
    
— Да, рада. Теперь я убедилась, что была права. Узнать плохое про собственную мать — это удар. Арон не перенес удара, потому что он разрушил придуманную им сказку. А другого, реального мира он не хочет знать. Вот он и перевернул все вверх дном, все поломал. Он и меня поломал, когда объявил, что хочет быть священником.
    
— Это надо обмозговать, — проговорил Кейл.
    
— Давай сюда мои книги, — сказала Абра. — И передай Ли, что я приду. Я теперь свободна. Мне тоже надо кое-что обмозговать. Знаешь, Кейл, мне кажется, я тебя люблю.
    
— Я нехороший.
    
— Именно за то, что ты нехороший, — Кейл не чуял под собой ног.
    
— Она завтра придет! — с порога крикнул он Ли.
    
— Что-то ты взбудоражился, — ответил тот.
    4
    
В дом Абра вошла на цыпочках. В прихожей прокралась вдоль стены, где не скрипел пол, хотела было подняться к себе по устланной ковром лестнице, но передумала и пошла в кухню.
    
— Пришла, — встретила её мать. — Подзадержалась.
    
— Надо было остаться после уроков. Как отец, лучше?
    
— Думаю, что да.
    
— Что доктор сказал?
    
— То же самое, что вначале, — переутомление. Ему нужен отдых.
    
— По его виду не скажешь, что переутомился.
    
Мать открыла ящик, вынула три картофелины и положила их в раковину.
    
— Отец очень стойкий человек, дорогая. Никогда не пожалуется на здоровье. Зато я хороша, могла бы и догадаться. Столько сил отдавал на помощь фронту, и это не считая собственной работы. Доктор говорит, что такой человек может сразу слечь.
    
— Можно, я загляну к нему?
    
— Видишь ли, Абра, мне кажется, ему не хочется никого видеть. Давеча судья Кнудсен звонил, так отец велел сказать, что спит.
    
— Тебе помочь?
    
— Пойди сначала переоденься. Не дай бог, запачкаешь новое платье.
    
Абра прошла на цыпочках мимо отцовского кабинета и поднялась к себе. Её комната слепила полированными поверхностями мебели и яркими, цветастыми обоями. Фотографии родителей в рамочках на столе, стихотворные послания в рамочках на стенах, туфли, аккуратно поставленные рядышком у кровати на натертом полу, — решительно все на своем, раз и навсегда определенном месте. Мать все делала так, как хотела: кормила её, выбирала платье, устанавливала распорядок жизни. Абра давно отказалась от мысли завести себе личные, только ей принадлежащие вещи. Даже в собственной комнате она не знала уединения. Уединялась она единственно в свои мысли. Несколько писем, которые она хранила, находились в гостиной — были спрятаны в двухтомных «Воспоминаниях Улисса С. Гранта»28.
    
С тех пор, как генеральские мемуары сошли с печатного станка, ни одна живая душа в доме, кроме неё самой, не прикоснулась, насколько ей было известно, к их страницам.
    
Абра не задумывалась, почему ей сейчас так хорошо. Многое она сердцем чувствовала и не любила говорить. Она прекрасно знала, к примеру, что отец вовсе не болен. Скрывает он что-то. А вот Адам Траск, напротив, точно болен: она видела, как он, шаркая ногами, брел по улице. Интересно, мать знает, что отец притворяется?
    
Абра скинула платье и надела ситцевый сарафанчик, предназначенный для работы по дому. Причесав волосы, она прошла на цыпочках мимо комнаты отца и спустилась вниз. Там она вытащила из дневника открытку, полученную от Арона, и в гостиной вытряхнула из второго тома «Воспоминаний» его письма, плотно сложила и, подняв юбку, засунула их под резинку панталон. Письма немного выпирали на животе, но на кухне она надела передник, и стало совсем незаметно.
    
— Можешь почистить морковь, — сказала мать. — Вода вскипела?
    
— Закипает.
    
— Тебе нетрудно положить бульонный кубик в эту чашку? Доктор сказал, что отцу очень полезен бульон.
    
Когда мать понесла наверх дымящуюся чашку, Абра открыла мусорную топку в газовой плите, кинула туда письма и подожгла.
    
Мать вернулась, потянула носом.
    
— Дымом пахнет.
    
— Это я мусор сожгла. Ведро было полно.
    
— Надо спрашивать, прежде чем берешься что-нибудь делать, — сказала мать. — Я коплю сухой мусор и по утрам обогреваю им кухню.
    
— Прости, мама, я не подумала.
    
— Пора научиться думать о таких вещах, дорогая. Ты какая-то рассеянная последнее время.
    
— Прости, мама.
    
— Бережливость — это статья дохода. В столовой зазвонил телефон. Мать пошла туда, сняла трубку, и Абра слышала, как она сказала: «Нет, к нему нельзя. Доктор запретил. Нет-нет, категорически никаких разговоров. Ни с кем».
    
Вернувшись в кухню, она сказала:
    
— Это опять судья Кнудсен.
   
   
    
     
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
    
    1
    
На другой день в школе Абра была невнимательна: она предвкушала встречу с Ли. На перемене ей попался Кейл.
    
— Ты сказал, что я сегодня приду?
    
— Он уже какие-то пирожные затеял, — сказал Кейл. На нем была военная форма: гимнастерка не по росту с жестким стоячим воротничком, на ногах краги.
    
— У тебя строевая, — сказала Абра. — Тогда я одна пойду. А какое пирожное?
    
— Не знаю, кажется, корзиночки с клубникой. Оставь штучки две, ладно? Хоть попробовать.
    
— Хочешь посмотреть, что тут? Это я Ли подарок приготовила. Гляди! — Она открыла картонную коробку. Новая картофелечистка, только кожицу снимает. И очень удобная. Думаю, ему понравится.
    
— Ну все! Не видать мне пирожных как своих ушей, протянул Кейл и добавил: — Если задержусь, подожди, не уходи без меня, ладно?
    
— А ты понесешь потом мои книжки?
    
— Факт, понесу.
    
Она посмотрела ему прямо в глаза таким долгим, внимательным взглядом, что он чуть было не опустил голову, и пошла в класс.
    2
    
Поднимался теперь по утрам Адам поздно. Последнее время он спал часто и понемногу, и Ли приходилось по нескольку раз заглядывать к нему, чтобы посмотреть, не проснулся ли он.
    
— Хорошее утро, чувствую себя прекрасно, — сказал он в этот день.
    
— Какое уж там утро! Почти одиннадцать.
    
— Боже ты мой! Надо скорей вставать!
    
— А зачем вам вставать? — сказал Ли.
    
— Как зачем?.. А правда, зачем… Но я же хорошо себя чувствую, Ли. Можно в комиссию сходить. Как там на дворе?
    
— Сыро, — ответил Ли.
    
Он помог Адаму встать с постели, помог застегнуть пуговицы, завязать шнурки на ботинках и вообще привести себя в порядок. Пока Ли хлопотал, Адам рассказывал:
    
— Знаешь, мне сон приснился, очень жизненный. Отца во сне видел.
    
— Насколько мне известно, достойный был джентльмен, — отвечал Ли. — Я видел папку с газетными вырезками; помните, адвокат вашего брата прислал? Должно быть, достойный был джентльмен.
    
— А тебе известно, что он был вор? — Адам смотрел на Ли совершенно спокойно.
    
— Дурной вам сон приснился, не иначе, — возразил Ли. — Ваш отец похоронен на Арлингтонском кладбище. В одной заметке говорится, что на похоронах присутствовал вице-президент и военный министр. Мне кажется, наш «Вестник» заинтересовала бы статья о нем. Как раз ко времени. Не хотите посмотреть папку?
    
— И тем не менее он был вор, — повторил Адам. — Раньше я не верил, а теперь верю. Он присваивал деньги, принадлежащие СВР.
    
— Ни в жизнь не поверю.
    
На глазах у Адама выступили слезы. Последнее время глаза у него вообще были на мокром месте.
    
— Вы тут посидите, а я принесу что-нибудь поесть, сказал Ли. — Знаете, кто днем придет к нам? Абра!
    
— Абра? — переспросил Адам. — Ах да, конечно. Славная девчушка.
    
— А я так просто люблю её, — сказал Ли. Он усадил Адама перед карточным столиком. — Может, поломаете голову над разрезной картинкой, пока я завтрак приготовлю?
    
— Спасибо, сегодня не хочется. Сон попробую разгадать, пока не забыл.
    
Когда Ли вошел к Адаму с подносом, тот мирно спал в кресле. Ли разбудил его, заставил есть, а сам тем временем почитал ему «Салинасскую газету». Потом он проводил его в ватер-клозет.
    
В кухне стоял душистый аромат печеного теста, а от сока ягод, пролившегося в духовке на противень, разливался приятный горько-сладкий, вяжущий запах.
    
Сердце Ли переполнялось радостью. То была радость ожидания подступавших перемен. Кончается земное время Адама, подумал он. Мое тоже должно бы кончаться, но я этого не чувствую. Я словно бы бессмертен. Когда-то, когда был совсем молодым, я знал, чувствовал, что смертен, а сейчас нет. Смерть отступила. Не знаю, нормальное ли это чувство.
    
Любопытно, что имел в виду Адам, говоря, что его отец был вор. Вероятно, ему это приснилось, подумал Ли. Но тут же началась привычная для него игра ума. Допустим, что это правда — тогда получается, что Адам, этот честнейший из честных человек, всю жизнь жил на ворованные деньги. Теперь вот это завещание, усмехнулся про себя Ли. Значит, Арон, который чуть ли не упивается собственной безгрешностью, тоже всю свою жизнь будет жить на накопления от доходов с публичного дома. Что это, какая-то шутка или же порядок вещей таков, что если одно явление чересчур перевешивает другое, то автоматически включается некий балансир, и равновесие восстанавливается?
    
Ему вспомнился Сэм Гамильтон. В какие только двери он ни стучался! Какие у него были замечательные идеи и изобретения, однако никто не помог ему деньгами. Впрочем, зачем ему деньги? Он и так был богат, у него хватало всего, а больше ему не нужно. Земные богатства и скапливаются-то у нищих духом, у тех, кто обделен подлинными интересами и радостями жизни. Если уж прямо, по чести, то главные богатеи — это и есть голытьба убогая. Так это или не так, размышлял Ли. Судя по некоторым делам их, безусловно так.
    
Он подумал о Кейле, который сжег деньги, чтобы наказать себя, и о том, что от наказания мучился меньше, чем от своего поступка.
    
«Если где-нибудь и когда-нибудь мне посчастливится встретиться с Сэмом Гамильтоном, — сказал себе Ли, порасскажу же я ему всяческих историй!» — и добавил в уме; «Да и он мне тоже!»
    
Ли пошел к Адаму; тот старательно открывал папку, где хранились вырезки об его отце.
    3
    
Днем подул холодный ветер, однако Адам настоял на своем: надо пойти заглянуть в призывную комиссию. Ли хорошенько укутал его и вывел на улицу.
    
— Если вдруг почувствуете себя плохо, садитесь прямо на тротуаре и ждите.
    
— Хорошо, — пообещал Адам. — Но сегодня совсем голова не кружится. Может, даже к Виктору зайду, пусть глаза посмотрит.
    
— Не надо, завтра вместе сходим.
    
— Там посмотрим, — ответил Адам и зашагал, бодро размахивая руками.
    
Пришла Абра с сияющими глазами и покрасневшим от студеного ветра носом. При виде её Ли тихонько засмеялся от радости.
    
— А где же обещанные пирожные? — по-хозяйски осведомилась она. — Давайте спрячем их от Кейла, а? — Она присела на стул, огляделась. — До чего хорошо у вас. Я так рада, что пришла.
    
Ли раскрыл было рот, но в горле у него запершило, и всё же надо было сказать, что он хотел, сказать как можно деликатнее. Он остановился перед ней.
    
— Знаешь, — начал он, — я не так многого хотел в жизни. Смолоду приучил себя к мысли, что многого мне и не надо. От желаний сплошные разочарования.
    
— А теперь чего-то хотите? — весело спросила Абра. — И чего же?
    
— Хорошо, если бы ты была моей дочерью!.. — выпалил он. Потрясенный, Ли быстро отошел к плите, выключил газ под чайником, потом снова зажег.
    
— Хорошо, если б вы были моим отцом, — тихо отозвалась Абра.
    
Он посмотрел на неё и быстро отвернулся.
    
— Правда?
    
— Правда.
    
— И почему?
    
— Потому что я люблю вас, как отца.
    
Ли кинулся вон из кухни. У себя в комнате он тяжело опустился на стул и сидел так, крепко стиснув руки, пока его не перестали душить слезы. Потом он встал и взял с комода миниатюрную резную шкатулку из черного дерева. На крышке был изображен дракон, вздымающийся к небесам. Ли бережно понес коробочку в кухню и поставил перед Аброй.
    
— Это тебе, — сказал он недрогнувшим тоном.
    
Абра открыла шкатулку и увидела там маленькую нефритовую брошь, на которой была вырезана человеческая рука, правая рука — изящная, с длинными, чуть согнутыми пальцами, как бы предлагающая мир и покой. Абра осторожно вынула брошь, лизнула её, медленно провела по своим пухлым губам и приложила прохладный темно-зеленый камень к горячим щекам.
    
— Единственное украшение моей матери, — сказал Ли.
    
Абра встала, положила ему на плечи руки и поцеловала в щеку. Ни разу в жизни он не испытывал такого волнения.
    
— Кажется, изменила старику его хваленая восточная невозмутимость, счастливо рассмеялся Ли. — Дай я лучше чай приготовлю, родная. А то совсем расчувствуюсь. Он отошел к плите и добавил: — Знаешь, я ещё никому не говорил «родная». Ни разу в жизни.
    
— Я ещё утром проснулась такая счастливая, — сказала Абра.
    
— Я тоже, — проговорил Ли. — И знаю отчего: тебя ждал.
    
— Мне тоже поскорее прийти хотелось, хотя…
    
— Я вижу, ты другая стала. Совсем взрослая. Что-нибудь произошло?
    
— Произошло. Я Ароновы письма сожгла.
    
— Он тебя обидел?
    
— Да нет. Просто не по себе мне было последнее время. Я же с самого начала старалась ему доказать, что никакая я не идеальная.
    
— Теперь тебе больше не надо никому ничего доказывать, достаточно быть самой собой. И от этого тебе стало легче. Правильно я говорю?
    
— Наверное, так оно и есть.
    
— Абра, ты об их матери знаешь?
    
— Да… Слушайте, Ли, я ещё даже пирожного не попробовала! — сказала Абра. — И пить ужасно хочется.
    
— Вот тебе чай… Тебе Кейл нравится?
    
— Нравится.
    
— Трудно ему сейчас. До краев и хорошим, и плохим напичкан. Его любой одним пальчиком…
    
Абра опустила голову.
    
— Он меня в Алисаль пригласил, когда распустятся дикие азалии.
    
Ли взялся за край стола и подался к ней.
    
— Я не собираюсь выпытывать, поедешь ты или нет.
    
— А я и не скрываю. Поеду.
    
Ли откинулся и сказал, глядя ей в лицо:
    
— Заходи почаще, не забывай нас.
    
— Мама и папа против.
    
— Я твоих родителей только раз видел, — сказал Ли язвительно. — Почтенная пара. Но понимаешь, родная, есть такие лекарства, которые на кого хочешь подействуют. Что если взять да и сказать им, что Арон только что получил в наследство сто тысяч. Как ты думаешь, поможет?
    
Абра кивнула с серьезным видом, хотя кончики губ у неё задергались.
    
— Думаю, поможет. Только не знаю, как им сказать.
    
— Дорогая, если бы я узнал такую потрясающую новость, я бы первым делом к телефону кинулся. На весь бы свет раззвонил. Боюсь только, неисправность на линии появится.
    
Абра кивнула.
    
— И вы бы сказали, откуда деньги?
    
— Э, нет! Секрет фирмы.
    
Абра взглянула на будильник, повешенный на гвоздь в стене.
    
— Ой, скоро пять! Мне надо бежать, — заторопилась она. — Отец болен. Я думала, Кейл пораньше со строевой придет.
    
— Заходи почаще, — сказал ей Ли вдогонку.
    4
    
На крыльце Абра столкнулась с Кейлом.
    
— Подожди, я сейчас! — Он вошел в дом и бросил книги.
    
— Смотри, не растеряй её учебники! — крикнул Ли из кухни.
    
Надвигался зимний вечер. Порывистый ледяной ветер яростно раскачивал мигающие газовые фонари, и тени метались туда-сюда, как вспугнутые летучие мыши. Прохожие, спешащие с работы в тепло родного дома, прятали лица в воротники. Когда ветер утихал, с катка за несколько кварталов доносилась механическая музыка.
    
— Абра, подержи, пожалуйста, книги. Надо воротничок расстегнуть, а то голову отрежет. — Кейл нащупал крючки и вздохнул с облегчением. Он взял книги у Абры. Высокая пальма перед домом Берджесов гнулась под ветром, и её разлапистые листья с треском колотились друг о друга, а у закрытых дверей кухни протяжно, истошно мяукала кошка.
    
— Не получится из тебя хороший солдат, — заметила Абра. — Чересчур ты самостоятельный.