1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Герцог,   бросив меня у порога, подбежал к столу, где было вино, и налил огромный кубок.   Он жадно пил, обливая бороду и грудь, но не замечал этого.      

За   дверью слышались топот, возня и глухое дыхание.      

– А!   Меня убивают! – закричал Стенио Герд; узнав его голос, я стиснул руки,   пытаясь унять их дрожь.      

– Молчать! –   вскричал Сириан, подняв голову. – Это дерутся солдаты. Я их повешу.      

Чик-чик-чик-чик   – это лязгали шпаги.      

– Помогите! –   еще раз закричал Стенио.      

– Я   тебе помогу! – сказал герцог.      

Затем   наступила тишина. Я стоял, но не смел стоять, дышал, но не смел дышать.      

– Боже,   отпусти ему грехи! – пробормотал герцог, склонив голову.      

– Ваша   светлость, – решился произнести я, – эта отличная погода… охота…      

– Молчи,   дурак, – заявил герцог. Он подошел ко мне, покачиваясь, и нежно поцеловал   меня в лоб. – Ступай к Ризе Бассо. Вот ключ.      

Я   согнулся.      

– В   тюрьму.      

Я стал   на колени и поцеловал полу его одежды.      

– Уговори.      

– Ваша   св…      

– Обещай.      

– Д…   д… д… д… д…      

– Все.      

– Светл…      

– Любви! –   сказал герцог и заметался, томно склонив голову. – Будьте мастером своего   дела, – прибавил он, – я влюблен.      

Уходя, я   видел, что замытая плита еще сыровата. Но я жив. Не мне, не мне!      

Меня   привели в подвалы; от недавно перенесенного страха мои ноги ступали нетвердо.      

Но что я   увидел! Некоторое удовлетворение ощутил я, взглянув в глубину камеры. Ризалетта,   милая Ризалетта! Она лежала в грязи, пробив себе грудь стилетом. Я поцеловал ее   ноги.      

Посмотрим,   какой потребуете вы еще любви, Сириан, когда…      

 Далекий путь      

       

       I

   Приют      

       

Однажды,   путешествуя в горах и достаточное количество раз скатившись на одеялах по   гладкому как стекло, кварцу, я, разбитый усталостью, остановился в маленьком   горном кабаке-гостинице, так как эти учреждения пустынных мест обыкновенно   соединяют приятное с полезным. Мой проводник, Хозе Чусито, давно уже, завязав   шею платком, жаловался на кашель и выразительно смотрел на меня, делая как бы   невзначай губами сосущие движения. Так как эта манера намекать вошла у него в   привычку и действовала раздражающе, я, посмотрев на него благосклонно, сказал:      

– Хозе,   нам надо переночевать и поужинать.      

Он перестал   кашлять. Одолев еще несколько винтообразных тропинок, иногда падающих почти   отвесно к головокружительным выступам, очерченным седым туманом провалов, мы вышли   на плоское расширение почвы, и в наступающих сумерках блеснуло нашим утомленным   глазам несколько тусклых огней, равных по силе впечатления коронационной   иллюминации. Сняв ружья, мы подошли к настежь распахнутой двери небольшого,   сложенного из дикого камня здания, и запах жилья радушно защекотал наши носы,   чрезмерно облагороженные возвышенными ароматами горных трав и снегов.      

У грубо   сделанного гигантского очага сидело большое общество. Это были, как мог я   определить, бегло осмотрев всех, охотники, пастухи, рабочие с соседних имений и   случайные посетители, подобные нам. Пестрые, вызывающие костюмы этих людей   состояли из полосатых шерстяных одеял, перекинутых через плечо или лежащих на   коленях владельцев, сорочек из бумажной ткани, широких поясов и брюк, обшитых   во всю длину бахромчатыми лампасами из перьев или конского волоса. Широкополые   зонтики-шляпы делали все лица похожими друг на друга неуловимой общностью   выражения, придаваемого им именно таким головным убором. У некоторых, оттягивая   пояса, висели на бедре в кожаных кобурах револьверы, но были и старинные   пистолеты; обладатели этого рода оружия, как я убеждался неоднократно, –   превосходнейшие стрелки. Всего было четырнадцать человек, без нас; трое из них   лежали на животах, головами к огню, изредка нагибая голову, чтобы хлебнуть из   стоящего перед губами стакана; двое беседовали у стойки; остальные, сидя на   табуретах, вернее, обрубках дерева, усердно молчали, скрестив на груди руки и   дымя папиросами.      

Очаг   жарко пылал, призрачно освещая сухие, полудикие лица и пристальные глаза; кирки   и лопаты, брошенные в углу, сверкали железом; на стене, за стойкой, над головой   погруженного в бухгалтерию хозяина – человека невзрачного, с толстыми губами и   серьгой в ухе – висели ружья. Хозяин старательно муслил карандаш и чесал за   ухом. Хозе остался с мулами за порогом, и я слышал, как нетерпеливо звенели   бубенчики голодной скотины, без сомнения, в данный момент равной нам по   сходству желаний. Обратив на себя общее внимание, так как я был одет по-своему,   я подошел к стойке и спросил о ночлеге.      

Цена   оказалась высокой, что, по-видимому, целиком определялось фантазией содержателя   этой гостиницы. Кивнув головой, но отомстив толстым его губам взглядом   великодушного снисхождения, я вышел, сопровождаемый конюхом. Устроив и накормив   мулов, мы возвратились под крышу нашего монрепо.      

Насколько   остро было привлечено внимание всех моей особой минут десять назад, настолько   же теперь оно улетучилось, и каждый как бы отсутствовал. Мои скитания приучили   меня к сдержанности. Я и Хозе, взяв бутылку вина, сели, разостлав плащи, к   стене; вино, кусок жареной свинины и грубый хлеб заставили нас повеселеть, а   Чусито, набив рот, пустился в длинное рассуждение о высоте Сениара, уверяя, что   это величайшая гора в мире, и дух ее, некий Педро-ди-Сантуаро, родственник   богатого скотопромышленника, украл из горы все золото с целью выкупить душу   своей жены, осужденную томиться в геенне за продажу распятия прощелыге-язычнику.      

Легенду   эту я слушал в полудремоте, разнеженный едой и вином, думая, в свою очередь, о   пылком воображении Хозе, готового за бутылку вина лгать целую ночь.   «Педро-ди-Сантуаро, – повторял он, не забывая свой стакан ни на одну   минуту, – отправил сто кораблей с золотом в ад, но сатана потребовал   больше во столько раз, во сколько Сениар больше ванильного зернышка. Тогда   Педро…»      

Он   продолжал дальше, но здесь человек, вошедший одновременно с произнесенным Хозе   именем Педро, как бы окликнутый, повернулся и внимательно осмотрел нас с   готовностью отвечать. Я невольно рассмотрел его пристальнее, чем других, как   будто раньше видел его и говорил с ним. Таково во многих случаях впечатление   национального типа, хорошо изученного, но встреченного среди чуждого   национальности этой яркого и утомительного разнообразия.      

Я   заранее описываю наружность этого человека, хотя он и не занимает еще в   рассказе своего места. Лицо, изрытое оспой, с глазами, на первый взгляд   подслеповатыми, могло потягаться мужественностью и резкостью выражения с любым   из присутствующих: что касается глаз, то они были малы, далеко поставлены друг   от друга и почти лишены бровей; это-то и делало их как бы слабыми в выражении.   Спустя секунду я нашел их живыми и ясными. Круглая русая борода скрадывала   подбородок; небольшие усы, открывая край верхней губы, странно, как и борода,   выделялись светлым своим цветом на кофейном загаре лица. Он был в пестрой   грубой одежде, вооружен короткоствольным штуцером, двигался лениво и мягко.      

Я встал,   так как отсидел ногу, и сделал несколько шагов к очагу; нога, как неживая, подвертывалась   и ныла. Я выругался по-русски, растирая колено. В тот же момент неизвестный с   улыбкой сильного удивления стукнул ружьем о пол и, значительно смотря на меня,   повторил слова, произнесенные мной, прибавив: «Кто вы?» Это он сказал тоже   по-русски, без малейшего иностранного акцента.      

– Я   русский, – ответил я, вытаращив глаза, и назвал себя.      

Он   продолжал пристально смотреть мне в глаза, затем нахмурился и громко сказал:      

– Я   – здешний и не понимаю вас.      

Сказав   это, он отошел и скрылся; тотчас же отошли от меня и любопытные, привлеченные   звуками неизвестного языка.      

«Это   русский», – сказал я себе, интересуясь соотечественником в данный момент   более, чем новым видом птицы ара, открытым мною две недели назад.      

Хозе   дернул меня за плащ.      

– Еще   одну бутылку – и спать? – вопросительно заявил он нежным, как флейта,   голосом.      

Я   разрешил ему делать все, что он хочет. Затем, выйдя из гостиницы, осмотрелся и   подле дверей увидел сидящего на каменистом выступе почвы неизвестного русского.      

Он был,   казалось, в глубокой задумчивости, но, услышав мои шаги, обернулся с поспешностью   человека, привыкшего быть настороже в этих опасных природою и людьми местах. Я   сказал:      

– Встретить   мне вас и вам меня тут – это не совсем то же, что на углу Дворянской и Спасской.   Я думаю, мы могли бы поговорить с интересом.      

– Я   совсем не стал бы говорить с вами, – возразил он, помедлив (и страннее   седых волос у юноши мне было слышать подлинную русскую речь из уст туземца   темной профессии), – если бы не подумал наедине кой о чем.      

– Вы   эмигрант?      

– Нет.      

Я   помолчал, ожидая, в свою очередь, известных вопросов. Неизвестный молчал тоже,   и молчание наше, поглощенное сонной тишиной колоссальной громады гор, тучами   окружавших ночную долину, приняло неприятный оттенок. Тогда, желая из самолюбия   поставить на своем, я сделал на завтра предсказание погоды самое пустое в   смысле дождя и бури. Он возразил мне, основываясь на местных приметах, совершенно   противное. Я согласился, прибавив, что местное вино плохо. Он обошел этот   вопрос молчанием и похвалил лошадей. Я сделал скачок к туземным нравам и   женщинам. Он выразил надежду, что они лучше, чем кажутся. Я коснулся политики.   Он заметил вскользь, что люди наивны. Я заговорил о Европе, он – о России.   Здесь я тихо подкрался в обход и нанес ему подлый удар сзади, сказав, что он не   похож на русского.      

И лишь   только после того, как весь этот, совершенно в русском духе и вкусе, разговор   привел нас окольными путями к особе неизвестного человека, получил я   возможность, все еще добивая его слегка искусными репликами, выслушать   глубоко-человеческую повесть об одной из немногих побед, побед блестящих и   бескорыстных, подобных войне мысли с телом, и беглые заметки мои впоследствии   превратились в этот рассказ, переданный отрывочно и скупо, но с теми моментами,   для которых и растут уши на голове слышащих.      

       II

   Чиновник      

       

Я служил   столоначальником в Казенной Палате. Меня звали Петр Шильдеров. Город, в котором   я жил с семьей, был страшен и тих. Он состоял из длинного ряда домов   мертвенной, унылой наружности – казенных учреждений, тянувшихся по берегу реки   от белого, с золотыми луковками, монастыря до губернской тюрьмы; два собора   стояли в центре базарных площадей, замкнутых четырехугольниками старинных   торговых рядов с замками весом до двадцати фунтов. На дворах выли цепные псы.   Малолюдные мостовые кое-где проросли травкой. Деревянные дома, выкрашенные в   серую и желтую краску, напоминали бараки умалишенных. Осенью мы тонули в грязи,   зимой – в сугробах, летом – в пыли. Вокруг города тянулись выгоны – сухое болото.      

Я   прослужил в этом городе пять лет и на шестом запил. Иногда, сидя в так   называемом на губернском языке «присутствии», т. е. находясь на службе, я   замечал, что монотонный шелест бумаги и скрип перьев, постепенно согласуя звуки   и паузы, сливаются в заунывную мелодию, напоминающую татарскую песню или те   неуловимые, но гармонические мотивы, которыми так богат рельсовый путь под   колесами идущего поезда. Тогда, разрушая унылое очарование, я шел к архивариусу   и в полутемном подвале пил с ним водку, стоявшую постоянно за шкапом. Жена   прихварывала. Возвращаясь со службы, я часто заставал ее с уксусным компрессом   на лбу, читающей лежа старинные бытовые романы, в которых, как выражалась она,   нравятся ей «правда, подлинность, настоящая жизнь». Мои дети, мальчик и   девочка, робкие и сварливые существа, хныкали и жаловались друг на друга так   часто, что я почти не замечал их присутствия. По вечерам, если это было летом   или весной, я сидел на бульваре, смотрел на молодых чиновников, бросающих с   обрыва в реку камешки, и думал.      

Когда я   спросил себя в первый раз – «что я такое – животное или человек?» – меня   охватил ужас. Вопрос требовал ответа прямого и беспощадного, со всеми   вытекающими отсюда заключениями. Мысль буйствовала, как бык на бойне, и я   отдался ее возмущенной власти. Я провел две недели в сказочном состоянии   цыпленка, вылезающего из скорлупы. Я думал на ходу, во сне, за обедом, на   службе, в гостях. Результатом этого огромного напряжения души явился в один   прекрасный день вывод. «Я должен стать другим человеком и жить другой жизнью».      

Чтобы   определить вполне и точно, что именно для меня прекрасно и ценно, что   безобразно и совершенно не нужно, – я взял противоположности, вернее, контрасты,   приняв как истину, что все, составляющее мою жизнь теперь, плохо. Разумеется, я   сделал частное определение каждой стороны действительности, так как в целом   сила желаний, когда я старался представить новую жизнь, являла воображению   моему лишь светлый круг горизонта, полного призраков. Закон контраста равно   помог как моей мысли, так и воле, и исполнению мною задуманного.      

Итак, я   находился во власти непреодолимого желания, лишенного яркой цели. Мне следовало   узнать, чего я хочу. Я взял окружающее и, как уже сказал выше, противопоставил   каждой стороне его мыслимый, возможный в действительности же, контраст.      

Согласно   этому порядку исследования душевного своего состояния, я выяснил следующее. Моя   жизнь протекала в сфере однообразия – ее следовало сделать разнообразной и   пестрой. Я жил принудительными занятиями. Полное отсутствие принуждения или, в   крайнем случае, работа случайная, разная – были мне более по душе. Вместо   унылого сожительства с нелюбимой семьей я хотел милого одиночества или такого   напряжения страстной любви, когда немыслимо бодрствовать без любимого человека.   Общество, доступное мне, состояло из людей-моллюсков, косных, косноязычных,   серых и трусливых мужчин; их всех радостно променял бы я на одного, с   неожиданными поступками и речами и психологией, столь отличной от знакомых   моих, даже соотечественников, как юг разен северу.      

Разнообразие   земных форм вместо глухой русской равнины казалось мне издавна законным   достоянием всякого, желающего видеть так, а не иначе. Я не люблю свинцовых   болот, хвойных лесов, снега, рек в плоских, как иззубренные линейки, берегах;   не люблю серого простора, скрывающего под беспредельностью своей скудость и   скуку. Против известного, обычного для меня с момента рождения, следовало   поставить неизвестность и неизведанное во всем, даже в природе, устранив все   лишения чувств.      

Размыслив   над всем этим, я увидел, что решил первую треть задачи, ответив на вопрос   «что?», следующий – «как?» – должен был находиться в строгом соответствии с   необычностью мной задуманного; отсутствие смягчающих переходов и всего, что   может ослабить впечатление конечного результата, являлось необходимостью. Сеть,   опутавшую меня, я должен был не распутать, а разорвать. Если к арестованному   будет ходить каждый день начальник тюрьмы, твердя: «Скоро вас мы   отпустим», – несчастный лишится доброй половины грядущего удовольствия –   выбежать из клетки на улицу. Таким образом, я хотел стремительного и резкого,   по контрасту, освобождения.      

Теперь –   это, может быть, самое главное – вы узнаете, почему я живу здесь. Мальчик, мой   сын, принес книжку из школьной библиотеки – то были охотничьи рассказы,   написанные языком невыразительным, но простым, в расчете на самостоятельную   работу воображения юных читателей. Жена моя сидела в другой комнате, занимаясь   выводкой пятен на шерстяной кофте. Я был один. Скучая и утомясь овладевшими   мною мыслями, я присел к столу, где лежала забытая уснувшим мальчиком книга, и   стал ее перелистывать, рассматривая старые раскрашенные картинки, оттиснутые   грубо, так, что смешивались узенькими полосами границы красок, и вскоре   задумался над одной из этих картинок так, как задумываются после высказанной   кем-либо случайно фразы, имеющей однако для вас известный смысл наведения.      

Знакомо   ли вам очарование старинных рисунков? Секрет их особого впечатления заключается   в спокойной простоте линий, выведенных рукой твердой, лишенной сомнений;   рисующий был уверен, что изображаемое подлинно таково; с наивностью,   действующей заразительно, руководясь лишь главными зрительными впечатлениями,   как рисуют до сих пор японцы, художник изображал листву деревьев всегда   зеленой, стволы – коричневыми, голую землю – желтой, камни – серой, а небо –   голубой краской; такое проявление творчества, данное человеком, по-видимому,   бесхитростным и спокойным, действует убедительно. Несокрушимая ясность линий   почти трогательна; прежде всего вы видите, что рисунок сделан с любовью.      

То, что   рассматривал я, было иллюстрацией к одному рассказу, с подписью: «Горные пастухи   в Андах». В темно-коричневом с одной стороны и светло-желтом – с другой, горном   проходе, в голубом воздухе, под синим небом, по крутой горной тропинке,   поросшей ярко-зеленой травой, спускалось к тоже очень зеленому лугу стадо лам,   а за ними, верхом на мулах, в красных плащах, лиловых жилетах и желтых шляпах   ехали всадники с ружьями за спиной. На заднем плане, нарисованная голубым и   белым, виднелась снеговая гора. На сером уступе скалы сидел красно-синий   кондор.      

Я   остановился на этом рисунке долее, чем на остальных. Именно смутное очарование   представлений о загадочном, грандиозном и недостижимом владело мной; рисунок   этот как бы перебрасывал мост к огромному миру неизведанного, давая в скупом и   грубом намеке простор мысли. Кроме того, в раскрашенном кусочке бумаги было   нечто, говорящее мне безмолвной речью ассоциаций. Так же, как человек,   остановивший, например, внимание свое на слове «кукушка», неизбежно представит   в той или иной последовательности крик этой птицы «ку-ку!», лесную тишину,   обычай загадывания, подумает о суеверном чувстве и суевериях, – я мысленно   перенесся к загадочной для меня стране, размышляя о роскошной растительности,   покрывающей склоны гор, о малой населенности тех мест, о неожиданностях   природы, вечном горном молчании, опасностях и лишениях, неизвестном языке   жителей, обычаях их и характере, и скоро увидел, что здесь для меня нет ничего   известного, что я в размышлениях и ассоциациях своих отрезан от этой страны   полной невозможностью представить себе что-либо наглядно. Я был здесь в области   общих слов и понятий: гора, лес, человек, река, зверь, дерево, дом и т. п.   Таким образом, я нашел неизвестное по всем направлениям и в той мере, в какой   это возможно, вообще на земле, в условиях трех измерений. Мне предстояло   наполнить отвлеченные мои представления содержанием живым, ясным и   ощутительным.      

Я встал   и начал ходить по комнате, продолжая мысленно смотреть на рисунок. Он вскоре   исчез; я видел полное вечерней прохлады ущелье, игру света на выщербленном   камне откосов, глубокую пасть долины, сверкающий обрез ледника, похожий на серп   луны, тени огромных птиц, скользящие под ногами, и всадников. Они проезжали   узкой тропой. Лиц я не видел, но чувствовал их суровыми и спокойными. Мулы шли   тихо, позванивая бубенчиками; этот отчетливый в тишине звон был ясен и чист.   Из-под копыт, шурша, скользили камешки и падали, подскакивая, в долину. «Скоро   наступит ночь, – подумал я, – но долго еще в тишине и прохладе будут   звенеть бубенчики, фыркать мулы и шуршать камни». Невыразимая тоска овладела   мной, как будто чудесной силой был вырван я и брошен из этих мест, полных   красоты, величия и свободы, в рабство и нищету.      

Отныне я   находился в плену своего желания быть там, куда потянуло меня всей душой и где   я нашел вторую, настоящую родину. У человека их две, но не у всякого; те же, у   кого две, знают, что вторую нужно завоевать, тогда как первая сама требует   защиты и подчинения.      

       III

   Разрыв      

       

Два дня   спустя я сидел у ворот на лавочке. Был теплый июльский вечер. Против нашего   дома возвышалось здание арестантских рот, из его решетчатых окон пахло кислой   капустой, кашей и постным маслом. В соседнем переулке мальчишки играли в бабки.   С поля показалось стадо коров; мыча, махая хвостами, в клубах сухой пыли лениво   двигались искусанные оводами животные, распространяя терпкий запах навоза и   молока. Коровы сами заходили в дворы, стадо их постепенно таяло, а пастух на   ходу без всякой надобности трубил в рожок, проворно шлепая босыми ногами.      

Солнце   село, но было еще светло. Наступил час, когда жители Косой улицы выходили к   воротам и, сидя на лавочках, грызли в идиллическом настроении семечки, или репу,   или же «жали масло», т. е. сидящие по краям старались стиснуть одного из   средних так, чтобы у него затрещали кости и он, не снеся маслобойства,   выскочил. Хорошее настроение, созданное кротким вечером и теплом, достигало   зенита, почти умиления, в тот момент, когда после поверки арестанты в   исправительном заведении становились на молитву. Они пели «Достойно», «Отче   наш» и другое сильными, хорошо спевшимися голосами двухсот крепких мужчин.   Торжественные звуки молитвенного пения создавали в тишине вечера настроение   благости и покоя.      

Когда   арестанты пропели все и внутри мрачного здания раздались зычные выкрики надзирателей,   я, вернувшись к постоянным своим мыслям, почувствовал недовольство собой. Мне показалось,   что я всегда буду жить так, как теперь, и ни на что не осмелюсь, но тут же   представил, как, не медля ни одного мгновения, встаю и ухожу навсегда. Я так   ясно вообразил это, что взволновался. Мною овладел нервный трепет, предвестник   решений. Прошло еще несколько минут подземной работы мысли – и тут как бы   повязка упала с моих глаз: я увидел, что я свободен, ничем не связан и волен   распоряжаться собой.      

Я встал   и более не колебался. Жена с детьми ушла к знакомым «подомовничать» – обычай   нашего города. Это значит, что хозяева где-нибудь в гостях и просят знакомых   побыть в их квартире, присматривая за детьми и прислугой. В сумеречных комнатах   было тихо и грустно. Я открыл комод, взял сто рублей, испорченные золотые часы,   паспорт и вышел на улицу.      

Разумеется,   все это были еще приготовления. Ничто не мешало мне вернуться и положить деньги   на место. Еще не был отрезан путь отступления. Даже от пароходной пристани я   мог повернуть назад. Сознание этого доставило мне несколько унылых минут. Я   боялся внезапной слабости, малодушных и казуистических размышлений, но, к счастью,   увидел, что нахожусь в лихорадочном состоянии беглеца, в азарте. Первые шаги   мои были медленны и тревожны, со стороны я мог показаться человеком, гуляющим   от безделья.      

Да,   первая сотня шагов по направлению к пристани оказалась самым трудным и больным   делом. Я знал уже, что не возвращусь. Чувство оторванности я изведал тотчас,   как вышел на улицу, но было в нем нечто окрыляющее и безразличное. На углу я   остановился и обернулся. За черемухой серела крыша оставленного мной дома. И я   пошел далее, ускоряя шаги, к вечернему пароходу.      

За три   следующих месяца я испытал, видел и пережил столько, что иному хватило бы на   всю жизнь. Через границу я перебрался удачно, хотя и слышал как свистят пули   линейных винтовок. Я тщательно берег деньги, но их было так мало, что скоро не   стало совсем. Я помню долгие дни лишений, голода ночлеги в трущобах и под   открытым небом, томительные пешие переходы в знойные дни, полицейские участки,   милостыню, окурки, подобранные на тротуарах, краденые плоды, случайную работу   на виноградниках. Все это мне мило и радостно. Наконец я увидел светлые земли   юга, в цветах и торжественной тишине синего неба, и славную даль морей;   услышал, как стучит винт корабля, как звенит летний прибой, гудит мистраль и   гулко воет сирена, струя белый пар содрогающихся от безделья котлов.      

Я   поступил матросом, но рассчитался, как только пароход бросил якорь в устье   величайшей реки мира. Искатели каучука на специальном промышленном пароходе   увезли меня далеко от океана. Я работал с неграми, подсекая в ядовитых болотах   стволы, чтобы извлечь несколько капель драгоценного сока, быстро твердеющего на   воздухе. В этих сырых лесах царят вечные сумерки, опасности и болезни: растут   без солнца бледные молочайники, яркие цветы паразитов, гигантские папоротники и   все, что незнакомо нашему взгляду: растительность странных, капризных форм   чудовищной силой размножения глушит отравленную перегноем землю.      

Я   заболел лихорадкой, валяясь среди негров в изнеможении и бреду. Каждый день,   после захода солнца, на огненных от костра полянах прыгали, сверкая белками,   под звуки ужасной музыки, мои чернокожие приятели; неизменное их добродушие и   веселость были воистину удивительны. В часы просветления я внимательно смотрел   на их дикие па, вспоминая подсмотренный мною однажды хорошенький танец кроликов,   черных, как пуговицы. Но тусклый день снова приносил жар и бред, и   незаслуженные человеком мучения, и тысячи огненных солнц преследовали меня, в   кайме оранжевых змей, плотных и жирных, касающихся воспаленного моего лица   тяжелой болью озноба. Я умирал, но не умер.      

Простите,   дорогой – не соотечественник, дорогой иностранец, – прошло десять лет. Но   я умолкаю. Вы слышите – за дверью спор, шум, все кричат, бьют в ладоши, как   будто нам нужно встать? Посмотрим, в чем суть веселья!      

       IV      

       

Мы   встали, а навстречу нам Хозе Чусито вышел, покачиваясь. Зевая, он посмотрел на   звезды, потом, заметив меня, сказал преувеличенно твердым голосом:      

– Вы   прогуливаетесь? Я хотел спать, да мне помешали. Подбивают меня в партию отыскать   новый проход. Случилось несчастие. Это для нас важно, ужасно важно. Сто   пятиэтажных домов свалились на Красную седловину, иначе говоря, сударь, такого   обвала старики не запомнят. Торговый проход разрушен. Погонщики в отчаянии, а   те, которым надо по ту сторону, рвут и мечут. Так вот, я говорю, подбирают   партию за хорошие деньги поискать свежую тропочку. Торговцы, которые покрупнее,   не пожалеют золота. Вы как думаете?      

– Надо-быть,   так, – сказал я, посмеиваясь. Удерживать Хозе не было смысла, его, видимо,   соблазняла мысль, оставив меня, поискать счастья более ощутительного, чем те   небольшие суммы, которые давал ему я. Он все равно удрал бы, сославшись из   вежливости на горло. – Желаю тебе успеха.      

– Как! –   горестно воскликнул Хозе. – Я более вам не нужен? Впрочем, –   торопливо прибавил он, опасаясь с моей стороны выражений растроганности и   признательности, – впрочем, вы не раскаетесь. Я дам вам такого – такого   человека, что вы запоете. Это клад, а не человек. Такого нигде не сыщешь.   Мозговатее парня еще не было.      

Я   перебил его восторженные описания чудо-парня, и мы втроем подошли к стойке.   Возле нее сгрудилась, облокотившись и подперев ладонями головы, толпа   заинтересованных проходом людей; каждый вставлял замечания, подавал советы,   расписывал самые отчаянные маршруты цветами радуги. То волновалась, жестикулируя   и крича, молодежь; люди серьезные торопливо ждали, когда им дадут открыть рот.   Эти внушительно и вкрадчиво толковали о холоде на высоте тринадцати тысяч   футов, о теплой одежде и умной нетерпеливости. Я слушал их одним ухом; мой   удивительный собеседник, «русский», – или как было его назвать   теперь? – сунув руки в карманы, смотрел на новое для меня лицо, делая вид,   что задумался и посматривает рассеянно.      

Это была   женщина лет восемнадцати-двадцати, с немного вздернутым носом, насмешливой   тоской глаз и маленьким ртом. В смуглом ее лице светило упорство, способное   перейти в ненависть. Назвать ее красивой было нельзя, хотя природная грация   маленькой, крепкой фигуры и бессознательное кокетство жестов вызывали   пристальную улыбку. Так же, как и другие, она, подперев крошечными руками   непричесанную голову, слушала разговор мужчин. Поза ее и выражение лица были   воплощением важности. Я улыбнулся.      

Почувствовав   упорный взгляд сзади, женщина обернулась.      

– А,   Диас, – равнодушно произнесла она. – Вернулся?      

– Только   и делаю, что ворочаюсь, – сказал недавний мой собеседник.      

– Лучше   бы уходил все время.      

– Вот   что, Лолита…      

Она   вздохнула, выпрямилась и, внимательно осмотрев с ног до головы Диаса, перешла к   другому концу стойки, где, погрузив снова лицо в растопыренные около ушей   пальцы, принялась слушать, морща лоб, что говорят погонщики.      

Хозе и   Диас замешались в толпу. Я, обессиленный усталостью, лег на разостланное мне   благодарным Чусито одеяло и, сунув под голову седло, стал дремать. Новые,   неизведанные доныне ощущения и соображения преследовали меня. Я думал о   таинственной власти имен, пересекающих наше сознание полным превращением   человека, уничтожением расы, крови, привычных ассоциаций. Диас есть Диас.   Никакими усилиями воображения не мог я представить его русским, но, может быть,   и не был он им, принадлежа от рождения к загадочной орлиной расе, чья родина –   в них самих, способных на все.      

Наконец   я уснул беспокойным дорожным сном и пробудился как от толчка. Может быть,   чье-либо резкое восклицание было тому причиной. Полузакрытыми глазами я   наблюдал некоторое время людей, толпящихся вокруг стойки, Лолиту и Диаса. Он   снова подошел к ней, сказав:      

– Я,   пожалуй, отправлюсь с ними.      

– Что   ж? Заработай…      

– Очень   долго, – возразил он нерешительно. – Ты же знаешь, почему.      

– Не   приставай, – сказала Лолита. – Что ты ходишь вокруг меня? Сядь. Лучше   слушай, что говорят.      

– Лолита!      

– Ну?      

– Слушай…      

– Слушаю.      

– Ты   мне ничего не скажешь?      

Она   посмотрела на него искоса, неохотно и хмыкнула. Диас уныло повернулся в мою сторону,   прищуриваясь, так как блеск огня мешал ему видеть.      

Я снова   уснул. Меня разбудил Хозе. С первого же взгляда я понял, что человек этот собирался   разыскивать «тропочку». Все на нем было подвязано, укреплено, подтянуто и   застегнуто. В хижине, кроме нас, никого не было. Утренние горы смотрели в   открытую дверь сияющими провалами и рощами, а на земляном полу дрожал свет.      

Уступая   соболезнующему тону Хозе (он смотрел на меня с жалостью, как нянька, покидающая   ребенка), я подтвердил еще раз, что нисколько не сержусь на него, и вышел на двор.   В загородках, у привязи, покорно шевелили ушами нагруженные вьючной покладью   мулы; несколько вооруженных людей осматривали упряжь, торопливо дожевывая   скудный завтрак. Я подошел к Диасу.      

– Куда   направитесь вы? – спросил он.      

Я   сказал.      

– Вероятно,   мы не увидимся, – заметил он. – Прощайте!      

Обдумав   вопрос, который вертелся у меня на языке еще вчера, я сказал:      

– Как   вы чувствуете себя в этой стране?      

– Очень   хорошо и приятно.      

Сняв   шляпу, он поклонился, улыбнулся и отошел. Через минуту стали выводить мулов; животные,   сопровождаемые каждое одним человеком, огибали дом, тихо звеня бубенчиками и   фыркая. Диас замыкал шествие. Караван вытянулся гуськом, и передние начали уже   спускаться в балку, поросшую черно-зеленым кустарником. Девушка, которую я   видел вчера, помчалась сломя голову к арьергарду и, догнав Диаса, пошла рядом с   ним, положив ему на плечо руку и что-то рассказывая. Затем, в виде прощальной   ласки, она запустила пальцы в волосы молодого человека и стала трепать их,   мотая покорно улыбающейся головой. Диас, понятно, не сопротивлялся.      

Она не   пошла вниз, а остановилась на обрыве, смотря, как, перевалив балку, взбираясь   на косогор, шествуют по крутой, среди скал, известковой тропе осторожные мулы.   Вернувшись, она прошла мимо меня, едва заметив мое присутствие.      

Я   обдумывал рассказ Диаса. Он ушел, оставив мне тихое волнение радости. Люди,   подобные этому человеку, не одиноки. Их семья, цыганское племя, великодушное и   строптивое, рассеяно всюду. Я вспомнил тысячи безыменных людей, «плавающих и   путешествующих», когорты авантюристов, проникающих в неисследованные места,   безумцев, возлюбивших пустыню, детей труда, кладущих основание городам в чаще   лесов. Их кости рассеяны за полярным кругом, и в знойных песках черного   материка, и в дикой глубине океана. Вторая, настоящая родина торжественной   силой любви влечет одинаково искателя приключений и начальника экспедиции, командующего   целым отрядом; ничто не останавливает их, только смерть. Своей смертью они   умножают везде жизнь и трепет борьбы.      

Снежные   волны гор окружали меня. Я долго смотрел на них с дружеским, теплым чувством,   веря их безмолвному обещанию очистить сердце и помыслы.      

 Продавец счастья      

       

       I      

       

«Кто не   работает, тот не ест», – вспомнил Мюргит черствую, хлебную истину. Эти   слова очень любил повторять его отец, корабельный плотник. Но Мюргит так привык   благодаря усердному повторению истины к ее неопределенно-понукательному   значению, что стал почтителен к ней лишь теперь, когда, потеряв место в   угольном складе из-за происка толстой дамы, жены хозяина, игравшей по отношению   к молодому человеку роль известной жены Пентефрия, горько и лицемерно смеясь   над сытым видом развалившихся в лакированных экипажах холеных и томных людей,   шел к рынку с темной надеждой стащить пучок моркови или редиски.      

Рынок,   потерянный рай голодных, усилил страдания Мюргита зрелищем разнообразных   продуктов и свежим запахом их, заставляющим вспоминать жарко растопленную   плиту, шипенье масла, стук блестящих ножек и воркотню супа. Розовая телятина,   красное мясо, коричневые почки, тетерева, голуби, куропатки, фазаны и зайцы   лежали за блестящими стеклами лавок; на лотках теснились зеленые букеты   моркови, редьки, спаржи и репы; скользкие угри, лини, камбалы, лососи и окуни   грудами, серебрясь и переливаясь на солнце нежными красками, заглядывали   свесившимися головами в корзины, полные устриц, омаров, раков и колючих морских   ежей.      

Стараясь   не выделяться среди шумной толпы неуверенными движениями и беспокойством   взгляда, Мюргит жадно присматривался к лакомым яствам, не решаясь, однако,   приступить еще к действию, хотя руки его дрожали от голода; ночуя вторую ночь   под старым баркасом, Мюргит слышал от старого опытного бродяги, спавшего вместе   с ним, что воровать надо наверняка, иначе не стоит соваться. Пока же, не видя   ничего плохо лежавшего, Мюргит машинально ощупывал подкладку своего старого   пиджака, стараясь набрести на мелкую монету, когда-нибудь провалившуюся сквозь   карманную дыру, и взглядывал под ноги, ища вечный кошелек с банковыми билетами.      

Пройдя   всю площадь, Мюргит в раздумье остановился. Рассеянно осматриваясь, увидел он   невдалеке, за лавками, среди старых бочек и ящиков, кружок играющих в   передвижную рулетку; тут были извозчики, солдаты, женщины и подростки. Среди   других игроков забавным показался Мюргиту старик с деревянным ящиком за спиной.   На крышке ящика сидел попугай, блестя бессмысленно хитрым, круглым глазом и   время от времени покрикивая недовольным голосом: «Купите счастья!» Иногда   помедлив, прибавлял он к этому что-нибудь из остального своего лексикона:   «Прохвосты!», «Не бери сдачи!», «Сыпь орехов!» Старик, беззубый, но проворный   для своих лет, суетился больше других; монета за монетой мелькали в его руке, и   он, кряхтя, проигрывал их. Суеверие свойственно несчастливцам; Мюргит подходя к   рулетке, думал: «У меня нет ни одной копейки, а я уверен, что купил бы за гроши   счастье. Недаром этому продавцу счастья так не везет самому». Мысль эта была   заметно лишена логики, но ее убедительность равнялась в глазах Мюргита таблице   умножения. И он заглянул в ящик, разделенный на клеточки, из которых попугай таскал   клювом бумажки с предсказаниями и сентенциями.      

Почувствовав   у затылка сдержанное дыхание Мюргита, старик обернулся.      

– Купи,   молодчик! – шамкнул он, подмигивая, – поддержи торговлю! Народ стал   нелюбопытен, разрази его гром, и, должно быть, теперь все счастливы, потому что   воротят нос от моего ящика. Или ты, может быть, тоже счастливчик?      

– Вот, –   сказал рассерженный Мюргит, собираясь выворотить карман, чтобы, кстати, вытряхнуть   из него крошки и обломки спичек, – если здесь есть хоть бы одна копейка, я   суну ее твоему попугаю, чтобы он подавился и издох на твоей спине!      

Он   дернул рукой. Пальцы, проскочив карманную дыру, уперлись в подкладку, и Мюргит,   смотря застывшими глазами в насмешливое лицо старика, почувствовал, что сжимает   монету. Мгновенно медь, серебро и золото вообразил он, но серебру и золоту   неоткуда было явиться; вытащив руку, Мюргит с волнением увидел небольшую медную   монету, на которую дали бы кусок хлеба. То было известное коварство вещей,   умеющих, упав, завалиться под стол или диван таким образом, что для извлечения   их требуется становиться на четвереньки; в других случаях потерянная вещь   отыскивается весьма часто в ненужный момент. Мюргит, мысленно ругая себя за   легкомысленное обещание, плюнул и топнул ногой, отчаяние и полное безучастие к судьбе   овладело им; издеваясь над собой, он сказал:      

– Счастье   важнее хлеба, – и опустил монету в щель ящика.      

Попугай,   услышав знакомый стук, скрипнул клювом, закричал: «Сыпь орехов!» – и, сунув   неуклюжую голову в одно из углублений, вытащил свернутую бумажку.      

– Читай   на здоровье, – сказал старик, и Мюргит с ненавистью вырвал из клюва птицы   свое дешевое «счастье».      

Отойдя в   сторону, он развернул бумажку и прочитал следующие, безграмотно отпечатанные   стихи:      

       

Тебя счастливей в мире нет;      

Избегнешь ты премногих бед;      

Но есть примета для тебя:      

Отыщешь счастье ты – любя.      

Твой знак – Луна и Козерог      

Ведут к удаче средь дорог.      

       

– Хорошо, –   злобно сказал Мюргит, – что эта нелепица не попалась безрукому, безногому   и глухонемому; он, я думаю, отхлестал бы старика костылями за удачное   предсказание.      

Он резко   повернулся и вошел в ближайший трактир с сомнительной надеждой отыскать под   столом, как это было вчера, завалившуюся корку хлеба. Посетителей в трактире   было немного; усталый Мюргит сел, отыскивая глазами на полу, среди окурков и   пробок, что-либо съедобное.      

– Что   вам подать? – спросил, подходя, слуга.      

– Сейчас   ничего, – солгал наполовину Мюргит, – я жду приятеля, когда он   придет, мы поедим вместе.      

Так он   просидел, ежась от голода, минут двадцать. Все кругом ели и не обращали на него   внимания. Оглядываясь, Мюргит заметил пожилого человека с завязанной головой,   делавшего ему знаки глазами и пальцами. У этого человека была самая   подозрительная внешность, однако, Мюргит не колебался… Цепляясь за малейшую   возможность поесть, подошел он к завязанной голове и сел рядом.      

– Давно   не ел? – проницательно осведомился, подмигивая, неизвестный.      

– Да, –   сказал Мюргит, – если вы угадали, что я не ел, то уж угадать, что не ел   двое суток – пустяки.      

– Хочешь   заработать?      

– Хочу.      

– Эй, –   сказала завязанная голова, кладя вилку, – дай-ка, рыжий, этому парню бобов   с салом, баранины и вина.      

Кровь   хлынула к сердцу Мюргита от неожиданности; чувствуя инстинктивно, что лучше и   выгоднее молчать, ожидая, что скажут, просидел он, перебирая от нетерпения под   столом ногами, пока слуга, рыжий, как солнце, ходил на кухню. Когда кушанье   было подано. Мюргит съел его аналогично медленно трогающемуся и быстро берущему   скорый ход паровозу; благодетель Мюргита, заметив под нос что-то насчет   дураков, прозевавших такого молодца, как юноша, налил вина и сказал:      

– Вижу   я по твоей физиономии, что ты не способен выдать накормившего тебя человека.   Слушай: я контрабандист и мошенник. Вчера с грузом сырого шелка выехал я по   лесной реке Зерре, что неподалеку отсюда, прокрался благополучно мимо одного   таможенного пикета и передал на берегу груз ожидавшим меня верховым товарищам.      

Не успел   я разделаться с последним тюком, как раздались выстрелы, приятели мои ускакали,   а я, бросаясь в лодке от берега к берегу, сбил с толку солдат, выскочил,   покинул на произвол судьбы лодку и скрылся. Пришлось мне также бросить ружье.   Контрабандисту, пойманному с оружием в руках, – виселица! Если найдут   лодку – мигом узнают, что это моя работа, лодка моя известна. Поди-ка ты,   затопи ее вместе с ружьем, а если увидишь, что ее уже нет, – вернись и   скажи мне. Это для тебя не опасно, ты ведь можешь придумать, в случае чего, что   угодно.      

– Что   ж, – сказал, охмелев, Мюргит, – я согласен.      

– По   тропинке за бойнями, – объяснил мошенник, – выйдешь ты к проезжей   дороге, что идет мимо оврага, а там, у реки, возьмешь влево и, думаю, недолго   пройдешь, как увидишь лодку. Прорежь ей ножом дно и насыпь камней. Вот   тебе, – он вытащил из кармана горсть мелкого серебра и сунул   Мюргиту. – Смотри же, братец, молчи обо всем этом.      

– Будьте   покойны, – сыто улыбаясь, сказал Мюргит, – я все обстряпаю.      

И он, не   теряя времени, отправился к реке Зерре.      

       II      

       

Бобы с   салом, баранина, крепкое вино и мелкое серебро держали Мюргита целый час в состоянии   упоения. «Ей-богу, мне повезло как раз после стихов», – думал он, шагая   лесной дорогой. Серебро звенело в его кармане соловьиными трелями, здоровая   сытость разливалась по окрепшему телу, и, веселый по природе, Мюргит   беспричинно рассмеялся, насвистывая куплеты. Скоро пришел он к синей узкой реке,   блестевшей солнцем под безоблачным небом, и, с трудом пробираясь у самой воды   среди упавших стволов папоротника, цепких кустов и арками купающихся в струях   реки свисших ветвей, увидел в тенистом заливчике превосходную лодку, способную   выдержать не менее десяти человек. В уключинах торчала пара тяжелых весел, а на   дне, подле одноствольного, старинной работы ружья, валялся мешок с чаем,   сахаром, галетами, порохом, пулями и сменой белья.      

– Да   это целое хозяйство! – вскричал Мюргит, запнувшись за жестяной котелок.   Под кормой он увидел топор. – Лодку, конечно, я утоплю, но ружье и все   остальное – дудки! Это стоит денег. Все равно мой случайный хозяин не получил   бы этих вещей, если бы не я!      

Решив   так, Мюргит сел к веслам, взмахнул ими и выплыл на середину реки, высматривая,   нет ли где тяжелых камней, но впал в раздумье. «Хорошо, – думал   Мюргит, – я утоплю лодку, вернусь, и что же предстоит мне? Деньги через   несколько дней выйдут, а в этом маленьком городе не легко найти место. Не   отправиться ли мне вниз по течению? Что мне терять? Зерра впадает в Таниль, а   Таниль в море, где шумит большой город, в десять раз более этого дохлого Хассавера   – Сан-Риоль; поэтому я думаю, что благоразумнее мне пуститься во все тяжкие».      

       

Твой знак – Луна и Козерог      

Ведут к удаче средь дорог…      

       

вспомнил   Мюргит. С доверчивостью к судьбе, свойственной незлопамятной молодости, Мюргит   прочно уселся на скамейку лодки, и весла запели в его руках, удаляя Мюргита от   того места, где он собирался прорубить дно.      

Безмолвная   река развертывалась перед ним пышной, синей аллеей, извилисто проникая в   знойную тесноту дремлющих лесных берегов; обрывы, черные, как груды угля, с   выползающими к воде розовыми корнями, сменялись колоннами бесконечно уходящих в   полумрак зарослей стволов; далее, как высыпанная из корзин зелень, купались в   зеленеющей отражениями воде гирлянды ветвей, образуя тенистые боковые коридоры;   в глубине их встречая проникший луч, вспыхивали и гасли листья.      

Затуманенные   игрой струи висели в подводной пропасти опрокинутые двойники берегов, а даль   речных поворотов сияла воздушными садами; очарованные зноем серебристые от   блеска воды, дремали они, готовые, казалось, развеяться от легкого дуновения. В   тишине леса таилась покоряющая сила спокойствия, мысль человека, попавшего   сюда, текла стройно и беспечально, отдаваясь власти видимого, и глаз не уставал   подмечать богатое разнообразие берегов, слитных, как толпа, и разных, как лица.      

Мюргит   плыл и не думал уже о будущем, а тихо погружался в неясные, похожие на сказки,   события, неизвестно кем пережитые и рассказанные, но был в них главным   действующим лицом. Радовался, горевал, молился и плакал. В этой игре   воображения не было ничего, что мог бы он припомнить потом, но сердце его от   зноя, тишины и беспричинной, сладкой тревоги билось частыми, волнующими толчками,   как бы требуя на неизвестном наречии свободы и радости. Прошел еще час, пали   тени от берегов, и, услышав громкое сопение, увидел Мюргит порядочных размеров   медведя. Зверь стоял у воды, саженях в десяти от лодки: с морды его падали   блестящие водяные капли, он пил и, увидев человека, обеспокоился.      

– Эй,   дядя! – беспечно крикнул Мюргит, считая себя в безопасности. – Как   посмотрю я, ты здорово обнаглел, если не боишься получить пулю! – И он   показал ему заряженное ружье.      

Медведь   рявкнул, потоптался и прыгнул в воду. Не ожидая этого, Мюргит растерялся, зверь   плыл к нему весьма быстро, и мохнатая голова его была уже не далее шести шагов   от Мюргита, лодка же, пока он грозил ружьем повернулась носом против течения,   очень быстрого в этом месте, так что, потеряв несколько времени на усилия   привести лодку в прежнее положение, молодой человек увидел себя вынужденным   стрелять. Он взвел курок, прицелился и, дав зверю очутиться почти вплотную,   прострелил ему череп. После этого, еще не опомнившись хорошенько от неожиданного   нападения, он тупо смотрел, как забившийся зверь, разводя лапами немалое   волнение, поплыл в красном кровяном пятне почти уже мертвый, рядом с лодкой;   еще не совсем прошел испуг Мюргита, как он сообразил, что с медведя следует   содрать шкуру. Захлестнув веревкой голову мертвого врага, Мюргит взял его на   буксир и, пристав к берегу, после долгих усилий, вспотев, ободрал тушу;   прекрасная, черная шкура тяжело висела в руках удачливого стрелка, и он бросил   ее на дно лодки.      

– Вот   жизнь медвежья! – все еще удивляясь, сказал Мюргит. – Нехорошо быть   таким вспыльчивым. – И он продолжал путь, несмотря на добычу, без всякого   желания пережить еще такую же встречу.      

Смеркалось,   когда, увидев редкие огни местного поселка, Мюргит усталый подплыл к чистому   песку берега, рассчитывая переночевать под крышей, а не на сыром мху. Только   что он вытащил лодку, как увидел, что к деревянным мосткам, лежавшим на забитых   в воде сваях, идет с корзиной молодая, бедно одетая девушка. Проворно   размахивая свободной рукой, незнакомка подошла к краю мостков и, заметив   Мюргита, раскрыла от удивления маленький, как орех, рот. Ей было не более   пятнадцати лет, и была она скорее хороша, чем дурна собой, благодаря молодости,   лучистым глазам, черной косе и гибкости. Немного портили ее большие руки,   грубоватые, как у большинства работающих женщин, и худощавость сложения,   имевшая в себе нечто мальчишеское, но это показалось ничем в глазах Мюргита;   стройная девушка пленила его улыбкой, доверчивой, как глаза больной обезьянки,   и он подошел к ней.      

– Вы,   должно быть, нездешний, – сказала девушка, – я вижу вас в первый раз.      

– Я   еду из Хассавера в Сан-Риоль, – объяснил Мюргит, – и по дороге убил   медведя. Там, в лодке, лежит его шкура. Позвольте узнать ваше имя!      

– Анни, –   и она закрылась рукой, потому что Мюргит понравился ей. – Можно посмотреть   шкуру?      

– Непременно! –   вскричал Мюргит. Корзина с невыполосканным бельем осталась на мостках, а Анни,   подбежав к лодке, попятилась и развела руками от удивления. – Вот   большой, – сказала она, – и как это вы его трахнули?!      

Так,   слово за словом, разговорились они и познакомились. Анни была работницей в зажиточной   фермерской семье, но очень страдала от непосильной работы и томилась жизнью в   глуши. А Мюргит, слушая ее, думал: «Как часто, по глупости или лени, проходят   люди мимо своего счастья. Не буду же я дураком, сегодня мне везет, как   утопленнику». И он стал рассказывать о себе, не упуская случая вставить   комплимент краснеющей девушке. Сидя на борту лодки, подвигались они все ближе   друг к другу, пока, заметив это, не отодвинулись точно сговорившись, и не   умолкли.      

Наконец   Мюргит приступил к делу. Хитрей был красноречив и говорил таким тихим голосом,   что его можно было принять за шепот речной воды. «Анни, – сказал   он, – я много читал, слышал и видел, что случай руководит людьми.   Посмотрите на эту реку. Если бы вода в ней остановилась, образовался бы ряд   гнилых, скучных прудов, где от тоски дохнут рыбы. Но река движется, неустанно   освежает землю, и земля вознаграждает ее пышной растительностью, охраняющей   влагу от испарения. Так же и человек должен следовать руслу случая, если он обещает   ему в будущем радость. Мы познакомились случайно, и отчего бы нам затягивать   это дело дальше? Вот лодка и весла, а вот открытый путь с Сан-Риоль, если я вам   хоть немного нравлюсь, то в будущем понравлюсь еще более. Вам и мне терять   нечего. Если вам кто-нибудь говорил, что жизнь требует осторожности и   терпения, – не верьте, бывает, что и терпение лопается. Удивите-ка самое   себя! Приехав, мы обвенчаемся, а денег у нас на первое время хватит – я продам   лодку, ружье и шкуру».      

– Вы   с ума сошли! – вскричала Анни. Но голо Мюргита звучал так серьезно, что   это польстило ей.      

– Я   сделаю для вас все! – торопился высказаться Мюргит. – Я в конце   концов, конечно, разбогатею! Я буду вас одевать в шелк, бархат и бриллианты и   по строю вам дом! Я куплю вам лошадей и все, что вы за хотите!      

К чести   его надо сказать, что он сам верил своим словам. Обещания, одно заманчивее другого,   посыпались с его языка проливным дождем.      

– Нет,   этого я не сделаю, – решительно произнесла Анни и подвинулась ближе.      

– Анни! –   сказал Мюргит. – Поверьте моему дню!      

– Никогда.   А как же белье?      

– Белье?   Бель… что ж белье?!      

– Вы   не… будете обижать меня?      

– Упаси   бог.      

Они   взялись за руки и стали шептаться.      

В сердце   Анни было много задора, легкомыслия и великодушия. Шептались они очень долго и   убедительно, я Мюргит столкнул лодку в ночную реку, под крупные звезды, и Анни,   поплакав, села к рулю.      

       III      

       

В   раскрытое окно лился гром приморского города. Похудевший Мюргит печально   смотрел на Анни, а Анни, стараясь не поддаваться унынию, смотрела на мужа.      

– Нет   керосину, – сказал Мюргит, – сахару нет чаю, хлеба, мыла и табаку.   Положение наше ожесточенное, дружок Анни. Что бы продать?      

Анни   ничего не ответила, потому что в маленькой комнате не было ничего для продажи.      

«Обменять   новые башмаки на старые, – думала Анни, – или продать их   совсем? – Она вздохнула и просмотрела на маленькие свои ноги. – Опять   босиком?!»      

– Подожди-ка! –   вдруг вскричал, вскакивая, Мюргит. Он кое-что вспомнил, и в глазах его это было   все же лучше, чем ничего. – Анни, подожди меня, я скоро вернусь.      

– Что   ты задумал?      

– А   вот увидишь.      

И он,   схватив шляпу, бросился бегом на улицу. А когда вернулся, под мышкой у него торчал   объемистый сверток, который он с торжеством показал жене.      

– Я   выпросил это в долг у лавочника, – сказал он и стал говорить, что к вечеру   он все устроит. Анни, выслушивая его план, немного приободрилась, и у нее   появилась надежда, что вечером удастся поесть.      

В этот   же день на площади у фонтана остановилась пара молодых людей, мужчина и женщина.   У мужчины на шее висел ящик. С улыбкой посмотрев друг другу в глаза и смущаясь,   они потупились и запели; свежие, приятные голоса их остановили некоторых   прохожих. Пропев несколько песенок о любви, цветах, вине и веселье, человек с   ящиком выступил вперед и сказал:      

– Купите,   господа, счастье! Роль маленького попугая исполняет моя жена.      

И   монеты, одна за другой, стали падать в шляпу Мюргита.      

 Сладкий яд города      

       

       I      

       

Сын   старика Эноха охотился на берегах мутной Адары, а старик промышлял в горных увалах,   близ Вадра. Оба месяцами не видались друг с другом и мало нуждались в этом;   сын, как и отец, привык к одиночеству. Изредка встречались они у скупщика,   жившего в небольшой деревушке, верстах в пятистах от города. Сыну Эноха – Тарту   шел восемнадцатый год, когда, внезапно остановившись над куньей норой, он   глубоко задумался, отозвал лаявшую у пня собаку, вздохнул, сел на пень и   повесил голову.      

Удивляясь   сам столь внезапно поразившему его грустному наваждению, молодой дикарь   осмотрелся кругом, пытаясь дать себе отчет в своем настроении. Лес, где он   родился, вырос и чувствовал себя дома, показался ему слишком тесным, хмурым,   однообразным; куница, хотя он еще и не видал ее – второсортной, а день –   долгим. Сначала он это отнес к тому, что побывал недавно в болотах Зурбагана,   где, по уверениям стариков, можно отравиться на несколько дней испарениями   цветов особого лютика, известного под названием «Крокодиловой жвачки», но голова   его, как бывает в таких случаях, не болела, а, наоборот, особенно свежо и ясно   сидела на здоровых плечах.      

Затем   Тарт попробовал объяснить грусть вчерашним промахом по козе или, в худшем случае,   плохим сном, но и по стаду коз не сделал бы он сейчас ни одного выстрела, и сон   был из средних. Обеспокоенный Тарт вздохнул, затем, достав трубку, пощипал   начинающие пробиваться усы и стал курить.      

Собака   нервно переминалась с ноги на ногу, рассматривая хозяина молитвенно-злыми глазами,   и тонко скулила; запах куницы нестерпимо томил ее, но Тарт продолжал курить.   Куница тем временем передохнув, сидела съежась в норе и обдумывала план побега,   удивляясь небывалой сентиментальности своего врага. Тарт почесал за ухом,   чувствуя, что ему ужасно хочется неизвестных вещей. Весь арсенал своих   несложных желаний перебрал он, но все это было не то. Неопределенные сказочные   туманы парили в его воображении; где-то далеко за лесом, неизвестно с какой   стороны, манили его невнятные голоса. Хотеть – и не знать чего? Томиться   неизвестно почему? Грустить, не зная о чем? Это было слишком новое и сильное   ощущение.      

Плюнув,   к отчаянию собаки, на кунью нору и встав, Гарт медленно, полусознательно   направился по тропинке к реке, желая рассеяться. Кроме отца, Тарт знал еще   одного умного человека – скупщика мехов Дрибба, бывавшего на своем веку в таких   местах, о которых сто лет сказки рассказывают. Дрибб жил в деревушке по течению   Адары ниже того места, где находился Тарт, верст пять, и молодой человек думал,   что его, Дрибба, авторитет куда выше в таком тонком и странном случае, чем   авторитет бродяги Хависсо, известного своей склонностью к размышлениям.   Встревоженный, но отчасти и заинтригованный непонятной своей хандрой. Тарт,   считая себя человеком незаурядным, так как попадал без промаха в орех на   тридцать шагов, перебрал всех знакомых и лишь Дрибба нашел достойным доверия; вспомнив   же, что скупщик умеет читать газеты и носит очки – предмет ученого   свойства, – почувствовал себя уже легче.      

       II      

       

Тарт   посадил в лодку собаку и отправился к Дриббу. Недолгий путь прошел в молчаливых   сетованиях; охотник хмуро брюзжал на берега, реку, солнце, хохлатую цаплю,   стоящую у воды, плывущее дерево, собаку и все, что было для него видимым миром.   Собака печально лежала на дне, уткнув морду в лапы.      

Тарт   вспомнил отца, но пренебрежительно сморщился.      

– Этот   только и знает, что качать головой, – сказал он, настроенный, как   большинство родственников, скептически по отношению к родственному взаимному   пониманию. – Попадись я ему сейчас – одна тоска. Старик начнет качать   головой, и я пропал; не могу видеть, как он щелкает языком и покачивается.      

Энох   действительно имел привычку во всех трудных случаях скорбеть и после долгого   молчания изрекать грозным голосом: «Не будь олухом, Тарт, возьми мозги в руки!»   В иных случаях это, действуя на самолюбие, помогало, но едва ли могло пособить   теперь, когда весна жизни, вступая в свои права, заставляет молодого великана   повесить голову и стонать.      

Выбросив   лодку на песок ужасным швырком, Тарт подошел к дому Дрибба. Это было нескладное   одноэтажное здание, огороженное частоколом, с кладовыми в дальнем углу двора.   Слегка смущаясь, так как не в лесных обычаях ходить среди дня в гости, Тарт   стукнул прикладом в дверь, и Дрибб открыл ее, оскалив желтые зубы, что заменяло   улыбку. Это был человек лет пятидесяти, без седины, с длинными черными   волосами, бритый, с сизым от алкоголя носом; испитое треугольное его лицо   быстро меняло выражение, оно могло быть сладким до отвращения и величественным,   как у судьи, на протяжении двух секунд. Очки придавали ему вид человека   занятого, но доброго.      

– Здравствуйте,   юноша! – сказал Дрибб. – Я ждал вас. Как дела? Надеюсь поживиться от   вас свежими шкурками, да? Дамы в Париже и Риме обеспокоены. Вы знаете, какие   это очаровательные создания? Входите, пожалуйста. Что я вижу! Вы налегке? Не   может быть! Вы, вероятно, оставили добычу в лесу и спустите ее не мне, а   другому?! Как это непохоже на вас! Или вы заленились, но что скажут дамы, чьи   плечи привыкли кутаться в меховые накидки и боа? Что я скажу дамам?      

Болтая,   Дрибб придвинул охотнику стул. Тарт сел, осматриваясь по привычке, хотя был у   Дрибба по крайней мере сто раз. На стенах висели пестрые связки шкур, часы,   карты, ружья, револьверы, плохие картинки и полки с книгами; Дрибб не чуждался   литературы. В общем, помещение Дрибба представляло собою смесь охотничьей   хижины и походной конторы.      

Тарт,   потупясь, размышлял, с чего начать разговор; наконец сказал:      

– А   вот товару я на этот раз вам не захватил.      

– Плохо.   Прискорбно.      

– Ночью   какой здоровый был ливень, знаете?      

– Как   же. Юноша, направьте-ка на меня ваши глаза.      

– А   что?      

– Нет,   ничего. Продолжайте ваш интересный рассказ.      

– Лебяжьи   шкурки… – начал Тарт, смутился, упал духом, но скрепя сердце проговорил,   смотря в сторону:      

– А   бывало вам скучно, Дрибб?      

– Скучно?   Пф-ф-ф!.. сколько раз!      

– Отчего?      

– Более   всего от желудка, – строго произнес Дрибб. – Я, видите ли, мой милый,   рос в неге и роскоши, а нынешние мои обеды тяжеловаты.      

– Неужели? –   разочарованно спросил Тарт. – Значит, и у меня то же?      

– А   с вами что?      

– Не   знаю, я за этим к вам и пришел: не объясните ли вы? Неизвестно почему взяла   меня сегодня тоска.      

– А! –   Дрибб, вытерев очки, укрепил их снова на горбатом переносье и, подперев голову   кулаками, стал пристально смотреть на охотника. – Сколько вам лет?      

– Скоро   восемнадцать, но можно считать все восемнадцать; три месяца – это ведь не так   много.      

– Так, –   заговорил как бы про себя Дрибб, – парню восемнадцать лет, по силе –   буйвол, неграмотный, хорошей крови. А вы бывали ли в городах, Тарт?      

– Не   бывал.      

– Видите   ли, милый, это большая ошибка. Ваш дедушка был умнее вас. Кстати, где старик   Энох?      

– Шляется   где-нибудь.      

– Верно,   он говорил вам о деде?      

– Нет.      

– Ваш   дед был аристократ, то есть барин и чудак. Он разгневался на людей, стал охотником   и вырастил такого же, как вы, дикаря – Эноха, а Энох вырастил вас. Вот вам   секрет тоски. Кровь зовет вас обратно в город. Ступайте-ка, пошляйтесь среди   людей, право, хорошо будет. Должны же вы, наконец, посмотреть женщин, которые   носят ваших бобров и лисиц.      

Тарт   молчал. Прежний, сказочный, блестящий туман – вихрь, звучащий невнятными голосами,   поплыл в его голове, было ему и чудно и страшно.      

– Так   вы думаете – не от желудка? – несмело произнес он, подняв голову. –   Хорошо. Я пойду, схожу в город. А что такое город – по-настоящему?      

– Город? –   сказал Дрибб. – Но говорить вам о том, что толковать слепому о радуге. Во   всяком случае, вы не раскаетесь. Кто там? – и он встал, потому что в дверь   постучали.      

       III      

       

Вошедший   подмигнул Дриббу, швырнув на стол двух роскошных бобров, и хлопнул по плечу   Тарта. Это и был Энох, маленький худощавый старик с непередаваемо свежим   выражением глаз, в которых суровость, свойственная трудной профессии охотника,   уживалась с оттенком детского, наивного любопытства; подобные глаза обыкновенно   бывают у старых солдат-служак, которым за походами и парадами некогда было   думать о чем-либо другом. Энох, увидев сына, обрадовался и поцеловал его в лоб.      

– Здравствуй,   старик, – сказал Тарт. – Где был?      

– Потом   расскажу. Ну, а ты как?      

– Энох,   сколько вы хотите за мех? – сказал Дрибб. – Торгуйтесь, да не очень,   молодому человеку нужны деньги, он едет пожить в город.      

– В   город? – Энох медленно, точно воруя ее сам у себя, снял шапку и, перестав   улыбаться, устремил на сына взгляд, полный тяжелого беспокойства. –   Сынишка! Тарт!      

– Ну,   что? – неохотно отозвался юноша. Он знал, что старик уже качает головой, и   избегал смотреть на него.      

Голова   Эноха пришла в движение, ритмически, как метроном, падала она от одного плеча к   другому и обратно. Это продолжалось минуты две. Наконец старик погрозил пальцем   и крикнул:      

– Не   будь олухом, Тарт!      

– Я   им и не был, – возразил юноша, – но что здесь особенного?      

– Ах,   Дрибб! – сказал Энох, в волнении опускаясь из кровать. – Это моя   вина. Нужно было раньше предупредить его. Я виноват.      

– Пустяки, –   возразил Дрибб, с серьезной жадностью в глазах глядя на пушистых бобров.      

– Тарт   – и вы, Дрибб… нет, Дрибб, не вам: у вас свой взгляд на вещи. Тарт, послушай о   том, что такое город. Я расскажу тебе, и если ты после этого все же будешь   упорствовать в своем безумстве – я не стану возражать более. Но я уверен в   противном.      

Неясные   огоньки блеснули в глазах Тарта.      

– Я   слушаю, старик, – спокойно сказал он.      

– Дрибб,   дайте водки!      

– Большой   стакан или маленький?      

– Самый   большой, и чтобы стекло потоньше, у вас такой есть.      

Скупщик   достал из сундука бутылку и налил Эноху. Тарт нетерпеливо смотрел на отца,   ожидая, когда он приступит к рассказу о городе, который уже мучил и терзал его   любопытство.      

Дрибб   закурил трубку и скрестил на груди руки: он слишком хорошо знал, что такое   город. Но и ему было интересно послушать, за что, почему и как Энох ненавидел   все, кроме пустыни.      

– Мальчик, –   сказал Энох, поглаживая бороду, – когда умирал мой отец, он подозвал меня   к себе и сказал: «Мой сын, поклянись, что никогда твоя нога не будет в   проклятом городе, вообще ни в каком городе. Город хуже ада, запомни это. А   также знай, что в городе живут ужасные люди, которые сделают тебя несчастным   навек, как сделали они когда-то меня». Он умер, а я и наш друг Канабелль зарыли   труп под Солнечной скалой. Мы, я и Канабелль, жили тогда на берегу Антоннилы.   Жгучее желание разгорелось во мне. Слова отца запали в душу, но не с той стороны,   куда следует, а со стороны самого коварного, дьявольского любопытства. Что бы   ни делал я – принимался ловить рыбу, ставить капканы или следить белок –   неотступно стоял передо мной прекрасным, как рай, видением город, и плыли над   ним золотые и розовые облака, а по вечерам искусно выспрашивал я Канабелля, как   живут в городе, он же, не подозревая ничего, рисовал передо мной такие картины,   что огонь шумел в жилах. Видел я, что много там есть всего. Ну… через месяца   полтора плыл я на пароходе в город; не зная, какие мне предстоят испытания, я   был весел и пьян ожиданием неизвестного. Со мной, как всегда, были моя винтовка   и пистолеты. Наконец, на третий день путешествия, я слез вечером в Сан-Риоле.      

Первое   время я стоял среди площади, не зная, куда идти и что делать. Множество народа   суетилось вокруг, ехали разные экипажи, и все это было обнесено шестиэтажными   домами, каких я никогда не видал. Долго бы я стоял и смотрел, как очарованный,   на уличную толпу и магазины, если бы меня не ударило дышлом в бок; отскочив, я   пошел, не знаю куда. В то время, когда я остановился у одного окна, где был   выставлен стул с золотыми ножками, ко мне подошел бравый мужчина, одетый как   граф, и сказал, кланяясь: «Вы, должно быть, первый раз в этом городе?» Я   сознался, что так. «Я очень люблю молодых людей, – сказал он, –   пойдемте, я покажу вам чудесную гостиницу». Мы познакомились, а он взял у меня   взаймы половину моих денег, потому что сам должен был на другой день получить   миллион. Сдержав обещание указать гостиницу, он подвел меня к чудесно   освещенному дому и попрощался, сказав, что принесет деньги завтра к полудню. Я   ударил в дверь гостиницы прикладом ружья и потребовал, чтобы меня впустили.      

На стук   раздались звонки, послышалась беготня, и несколько лакеев выросли передо мной.   «Что имеете вы сказать губернатору?» – спросил один. Я сказал им, что если   гостиницей заведует губернатор, прошу его пустить меня за хорошую плату   переночевать. Тогда один из этих пигалиц захохотал, нахлобучил мне шапку на нос   и щелкнул ключом, и все скрылись, крича: «Здесь живет губернатор!» – а я,   вспылив, готов был стрелять в них, но было уже поздно и, по совести, следовало   бы убить обманщика-графа.      

Чрезвычайно   расстроенный, направился я дальше по улице, как вдруг услышал музыку и пение.   Передо мной были украшенные флагами и фонарями ворота; тут же стояла кучка   народа. Приблизившись, я спросил, что здесь такое. Все очень долго и   внимательно смотрели на меня, наконец, почтенного вида человек, ласково   улыбнувшись, объяснил мне, что это театр и что здесь можно видеть за деньги   удивительные и приятные вещи. Я ничего не понял, но, заинтересовавшись, купил   билет и направился, по указанию очень смущавшего меня своими услугами   почтенного человека, в большой зал. Оглянувшись, я увидел, что за мной идет   целая толпа народа и все смотрят на меня; пожав плечами, я решил не обращать на   них внимания. Я сел неподалеку от большой стены с нарисованными на ней   водопадами, и все, кто шел, расселись вокруг, указывая на меня пальцами.   Смущенный, я упорно продолжал смотреть прямо перед собой, держа винтовку между   колен, на всякий случай.      

Наконец,   подняли стену, заиграла музыка, и я увидел на небольшой площадке отъявленного   по наружности мерзавца, который, спрятавшись за углом дома, кого-то поджидал.   Очень скоро из переулка вышла прехорошенькая женщина; обращаясь ко мне, она   сказала, что очень боится идти одна, но надеется на бога. Я хотел уже было   предложить ей свои услуги и встал, но в это время показался ее знакомый, должно   быть, жених, Эмиль, который утешил ее, сказав, что ее отец вернулся, а мамаша   выздоровела; и они поцеловались при всей публике; тогда мерзавец, с которого я   не спускал глаз, ловким выстрелом из пистолета свалил Эмиля и, подхватив   упавшую в обморок девушку, хотел утащить ее, но я, быстро прицелившись, всадил   ему в ногу пулю; я не хотел убить его, дабы его повесили. Разбойник закричал   страшным голосом и упал, а девушка, моментально очнувшись, бросилась к нему,   плача и обнимая его.      

Не успел   я удивиться ее странному поведению, как меня крепко схватили со всех сторон,   вырвали ружье и повели из театра вон. Сначала я думал, что то приятели   разбойника, но потом выяснилось, что эти люди так же, как и я, пришли за деньги   посмотреть на злодейство. Я не понимал такого скверного удовольствия. Долго тащили   меня по улицам, называя сумасшедшим, дикарем, дураком и как им хотелось, пока   не ворвались все в пустую комнату одного дома, куда скоро пришел главный   полицейский и стал меня допрашивать. На все его вопросы я отвечал, что   немыслимо было поступить иначе.      

Мы долго   спорили, и мало-помалу я увидел, что все уже не сердятся, а смеются. Полицейский   сказал:      

– Дорогой   мой, все, что вы видели, происходит не на самом деле, а как будто на самом деле.   Эти люди, в которых вы стреляли, получают жалованье за то, что прикидываются   разбойниками, графами, нищими и так далее; чем лучше введут в обман, тем больше   их любят, а яла они никому не делают.      

Тут все   наперерыв стали объяснять мне, и я все понял.      

– Однако, –   возразил я, не желая сдаваться сразу, – хорошо ли поступил тот граф,   который сегодня выманил у меня деньги и привел к дому губернатора вместо   гостиницы?      

Все   пожелали узнать, в чем дело, и заставили описать наружность графа. Оказалось,   что это мошенник, и его давно ищет полиция, и старший полицейский обещал мне скоро   вернуть деньги. После этого кое-кто из публики отвел меня в настоящую   гостиницу, где я и уснул, очень довольный роскошным помещением.      

Мне уже   начинало становиться страшно жить в городе, но я, устыдившись своего малодушия,   решил жить до тех пор, пока не узнаю всего. Деньги мне, поймав мошенника,   возвратили через старшего полицейского, который также сказал, что подстреленный   мной неопасно актер выздоровел и ругает меня. Прожив все деньги, я поступил   рабочим на мыловаренный завод, где мне приходилось грузить ящики с товаром. К   тому времени я несколько осмотрелся и знал уже многое. Товарищи очень любили   меня, я рассказывал им о лесах и озерах, животных и птицах и обо всем, чего нет   в городе. Но, на мою беду, приехал хозяин. Однажды я пристально осмотрел его плотную   фигуру, шагавшую по двору с петушиной важностью, и продолжал заниматься своим   делом, как вдруг, подбежав ко мне, он стал кричать, почему я ему не кланяюсь.   Я, оторопев сначала, сказал, что мы не знакомы, а если он хочет познакомиться,   пусть скажет об этом. Он едва не умер от гнева и не задохся. Долго толковал он   мне, что все рабочие должны ему кланяться. «Сударь, – сказал я, – я   делаю свое дело за деньги и делаю исправно, этим наши обязательства кончены,   что вы еще хотите?» И, действительно, я никак не мог понять, в чем дело. «Грубиян, –   сказал он, – молокосос!» – «Сударь, – возразил я, подходя к   нему, – у нас такие вещи решаются в лесу винтовками. Не хотите ли   прогуляться?» Он убежал, я же рассердился и покинул завод.      

И вот на   каждом почти шагу, Тарт (налейте мне еще стаканчик, Дрибб!), убеждался я, что в   городе все устроено странно и малопонятно. Лгут, обманывают, смеются, презирают   людей ниже или беднее себя и лижут руки тем, кто сильнее. А женщины! О господи!   Да, я был влюблен, Тарт, я познакомился с этой коварной девушкой вечером на   гулянье. Так как она мне понравилась, то я подошел к ней и спросил, не желает   ли она поговорить со мной о том, что ей более всего приятно. Она объяснила, что   ей приятно разговаривать обо всем, кроме любви. Тогда я стал рассказывать ей о   силках и о том, как делают челноки. Она подробно расспрашивала меня о моей   жизни и, наконец, осведомилась, был ли я когда-нибудь влюблен, но так как мне о   любви говорить было запрещено ею же самой, я счел этот вопрос просто желанием   испытать меня и свернул на другое.      

Девушка   эта была портниха. Мы условились встретиться на следующий день и стали видеться   часто, но я, хотя и любил ее уже без памяти, однако молчал об этом.      

– Энох, –   сказала она как-то раз, – вы, может быть, любите меня?      

Я пожал   плечами.      

– Не   могу говорить об этом.      

– Почему?      

– Вы   не желаете.      

– Вы   с ума сошли! – Она недоверчиво посмотрела на меня.      

– Я   помню всегда, что говорю, – возразил я, – а вы забыли. Две недели   назад вы выразили желание не говорить о любви.      

– Хм! –   Она качала головой. – Нет, теперь можно, Энох, слышите?      

– Хорошо.   Я страшно люблю вас. А вы меня?      

– Не   знаю…      

Я ужасно   удивился и спросил, как можно не знать таких вещей. Далее мы поссорились. Она   твердила, что, может быть – любит, а может быть – не любит и не знает даже,   почему «может быть», а не «да» или «нет».      

Мне   стало грустно. Совершенно я не мог понять этого. Однако после этого мы   продолжали видеться, и я как-то спросил: знает ли она, наконец, теперь?      

– Тоже   не знаю! – сказала она и громко расхохоталась.      

Рассерженный,   я встал.      

– Мне   нечего тогда больше затруднять вас, – заявил я. – Я потерял надежду,   что вы когда-нибудь узнаете такую простую вещь. Прощайте.      

Я   повернулся и пошел прочь с горем в душе, но не обращая внимания на ее крики и   просьбы вернуться. Я знал, что если вернусь, опять потянется это странное:   «знаю – не знаю», «люблю – не люблю», – я не привык к этому.      

И вот я   затосковал. Потянуло меня снова в пустыню, которая не обманывает и где живут   люди, которые знают, что они сделают и чего хотят. Надоело мне вечное   двоедушие. Что ты думаешь, Тарт, а ведь та девушка очень похожа на город:   ничего верного. Ни «да», ни «нет» – ни так, ни этак, ни так, ни сяк. Вернулся я   и не пойду больше в город.      

Теперь   ты убедился, сын, что я прав, предостерегая тебя. Наш дикий простор и суровая   наша жизнь – куда лучше духовного городского разврата. Эй, говорю я, возьми   мозги в руки, не будь олухом!      

       IV      

       

Энох так   разволновался, что стал размахивать ружьем и топать ногами; Дрибб сидел, не   шевелясь, изредка улыбаясь и посматривая на Тарта. Глаза Тарта то вспыхивали,   то гасли, мечтательность проявлялась в них, порой усмешка или угроза; он,   по-видимому, мысленно был во все время рассказа Эноха в диковинном краю чужой   жизни – городе.      

– Ах, –   сказал юноша, – спасибо, отец, за рассказ. Я вижу, что город очень   занятная штука, и скоро там буду. Каждый за себя, братец!      

– Сынишка! –   вскричал Энох.      

– Что   – сынишка, – стукнув прикладом об пол, сказал Тарт, – я сумею   постоять за себя.      

– Сказка   про белого бычка, – вздохнул Дрибб и налил старику водки.      

 Тихие будни      

       

       I      

       

Евгения   Алексеевна Мазалевская приехала на лето в деревню к родственникам. Это были ее   дядя и тетка по мужу, жена его. Мать девушки умерла, когда дочери минуло шесть   лет, отец же, директор гимназии, жил в Петербурге, один. Он был человек желчный   и жестокий, нетерпимый к чужому мнению, честолюбивый и резкий, странное   соединение бюрократа и либерала. По отношению к дочери он был настоящим Домби,   хотя славянская кровь мешала ему выдерживать эту марку вполне. Несомненно, что   девушку он любил, так же, как и она его, но с его стороны любовь была   раздражительная и деспотическая, требующая подчинения своим взглядам; с ее –   простая, но замкнутая и гордая, так как старик никогда почти не высказывался   прямо, а лишь замысловатыми, похожими на ребус намеками, и мог привести кого   угодно в исступление неожиданными поворотами от скупой мягкости к беспричинному   или, по крайней мере, невыясненному озлоблению. Это были тяжелые, обидные для   молодой девушки отношения. Причина их крылась, конечно, в характере отца, но   причина эта, как и внутренняя его жизнь, для Евгении были секретом. Ее   постоянно тянуло к отношениям простым и сердечным, но многие впечатления жизни   сложились так, что, утратив ясную непосредственность души, она стала замкнутой   и пугливой, внутренно умолкла, как оторопевший от неожиданного оскорбления   человек, и проходила жизнь с печальным недоверием к ней, стараясь быть в   стороне.      

Разумеется,   эта бледная городская девушка с удовольствием ушла на время от тяжелых отношений   с отцом, от службы (она служила в конторе медицинского журнала) и, улыбаясь летним   удовольствиям, отправилась к дяде, которого видела один раз в жизни. Дядя,   помещик, страдающий постоянными неудачами в разведении кукурузы, персиков,   аргентинских огурцов и других разорительных для северного кармана вещей,   рассеянно смотрел на племянницу поверх очков наивными глазами благодушного   дворянина, совал ей в руку сельскохозяйственные брошюрки, рассказывал о   клубнике, а по утрам, с газетой в руках, усердно растирая лоб, стучал в дверь   Евгении. «Смотри-ка, – говорил он, входя, – удивительнейшее   сообщение: оказывается, что в египетском сфинксе эти черти, как их… бельгийцы…   открыли храм. Вот удивительно». Видя мужика, он страдал, морщился и говорил   «вы», на что мужик почтительно возражал: «Так ты, батюшка, Пал Палыч, ужо   отколупни выгону, без эстого где же?» Управляющий, он же староста деревенской   церкви, воровал, как хотел. Павел Павлович прекрасно играл на рояле; во время   игры его лицо становилось дельным и энергичным. Города он не любил; служил   раньше по выборам, но бросил, говоря: «Что с ними поделаешь – повернут, как   хотят». Его жена, Инна Сергеевна, томная, с болезненным, лимонного цвета,   лицом, рыхлая дама, могла часами вспоминать Петербург. Супруги иногда   ссорились, шепотом, без увлечения, с досадливой скукой в сердце. Инна   Сергеевна, вздыхая, говорила мужу: «Паша, я отдала тебе все, все, – вы   узкий, неблагодарный человек», – на что, вытирая вспотевшие очки, Павел   Павлович отвечал: «Кто старое вспомянет, тому глаз вон». Гости, боясь скуки,   ездили к ним редко и неохотно.      

Евгения   Алексеевна проводила время в прогулках, чтении, раздумьи, сне и еде. Через две   недели она заметно поправилась, порозовела, в глазах появился здоровый блеск.   Ленивая тишина лета укрепила ее. В это же самое время в губернском городе   соседней губернии произошло следующее.      

       II      

       

Молодой   человек Степан Соткин, из мещан, после долгого отсутствия вернулся домой. Он   прослужил три года, где и как придется, в разных местах России: кассиром на   пароходе, весовщиком на станции, кондуктором и агентом полотняной фирмы. Он не   переписывался с родителями почти год, так что, по возвращении, для него было   большой и серьезной новостью известие о смерти старшего брата, в силу чего   Степану Соткину приходилось тянуть жребий. Призывных в этом году было немного,   льготный жребий требовал счастья исключительного, а забраковать Соткина не   могли, потому что это был человек здоровый, рослый и быстрый.      

Вечером   в саду под бузиной произошло семейное чаепитие. Старик Соткин, вдовец, сторож   казенной палаты сказал:      

– Отымут   тебя, Степан. Гриша померши, а тебе – лоб. С Петькой останусь.      

– Это   еще неизвестно, – ответил Степан. – Я, собственно, к военной службе   охоты никакой не имею.      

После   четырех лет скитаний он думал о солдатской лямке с ненавистью и отвращением. С   шестнадцати лет Соткин привык жить вполне независимо, переезжая из города в   город, тратя, как хотел, свои силы, труд и деньги. Ему вспомнилась бойкая,   цветная Москва, голубая Волга, гул ярмарки в Нижнем, нестройная музыка   Одесского порта; перед ним, окутанный паровозным дымом, бежал лес. И Соткин   покрутил головой.      

– Да,   неохота, – повторил он.      

– Выше   ушей не прыгнешь, – сказал старик. – Бежать, что ли? В Англию. Два   года восемь месяцев, – авось стерпишь.      

Соткин   вздохнул и, выйдя побродить, зашел в пивную. Там, сжав голову руками, он просидел   за бутылками до закрытия и, тщательно обсудив положение, решил, что служить   придется. Жизнь за границей и манила его, но и пугала невозможностью вернуться   в Россию. «Служить так служить, – сказал он, подбрасывая в рот   сухарики, – так и будет».      

Его   назначили в Пензу. Обычное недоумение и растерянность новобранцев перед новыми   условиями жизни (в большинстве – «серых» деревенских парней), а также наивное   тщеславие их, удовлетворяемое красными новенькими погонами, треском барабана и   музыкой, были чужды Соткину. Как человек бывалый и развитой, он быстро усвоил   всю несложную мудрость шагистики и вывертывания носков, выправку, съедание   начальства глазами, ружейный механизм и – так называемую «словесность». Ровный,   спокойный характер Соткина помогал ему избегать резких столкновений с унтерами   и «старыми солдатами», помыкавшими новичками. Он не старался выслужиться, но   был исполнителен. Все это не мешало ближайшему начальству Соткина – подвзводному,   взводному, фельдфебелю и каптенармусу (играющему, обыкновенно, среди унтеров   роль Яго; теплое, хозяйственное положение каптенармуса – предмет зависти –   делает его сплетником, интриганом и дипломатом) – относиться к молодому   солдату холодно и неодобрительно.      

Есть   порода людей, к которым можно, изменив, отнести слова Гольдсмита: «Я вполне уверен,   что никакие выражения покорности не вернут мне свободы и на один час». Соткин   мог бы сказать: «Никакие усилия быть образцовым солдатом не доставят мне   благоволения унтеров».      

Соткин   принадлежал к числу людей, которые обладают несчастной способностью, находясь в   зависимости, вызывать, без всякой своей заботы об этом, глухую беспричинную   вражду со стороны тех, от кого люди эти зависят. Провинностей по службе и   дисциплине за ним никаких не было, но внутреннее отношение его к службе, вполне   механическое и безучастное, – неуменье заискивать, вылезать, льстить,   изгибаться и трепетать – выражалось, вероятно, вполне бессознательно, в   пустяках: случайном, пристальном или беглом взгляде, улыбке, тоне голоса,   молчании на остроту унтера, спокойных ответах, быстрых движениях. Он чистил   фельдфебелю сапоги, не морщась, но только по приказанию; другие же, встав рано,   с непонятным сладострастием угодливости работали щетками. Он, кроме всего   этого, пил каждый день чай с белым хлебом и не должал маркитанту. Солдаты   уважали его, а мелкая власть, холодно поблескивая глазами, смотрела на Соткина   туманно-равнодушным взглядом кота, созерцающего воробьев в воздухе.      

Такие   отношения, разумеется, рано или поздно, должны были обостриться и выясниться.   Наступил лагерный сбор. За Сурой раскинулись белые, среди зеленых аллеек,   палатки О-ского батальона. Солдаты, возвращаясь с учебной стрельбы, хвастались   друг перед другом меткостью прицела, мечтая о призовых часах. Соткин, стреляя   плохо, редко пробивал мишень более чем двумя пулями из пяти. Первый окрик   фельдфебеля: «Соткин, смотри!» – и второй: «Ворона, а еще в первой роте!»   заставили его целиться тщательнее и дольше; однако, более чем на три пули   махальный не показывал ему красный значок. Через месяц перешли к подвижным   мишеням.      

На   горизонтальном вращающемся шесте, за триста шагов, медленно показываясь из траншеи   и пропадая, выскакивали поясные фигуры. Взвод стрелял лежа. Удушливая, огненная   жара струила над полем бесцветные переливы воздуха, мушка и прицельная рамка   блестели на солнце, лучась, как пламя свечи лучится прищурившемуся на нее   человеку. Целиться было трудно. Вдали, на уровне глаз, ныряли, величиной с   игральную карту, двухаршинные поясные мишени.      

Соткин,   удерживая дыхание, прицелился и дал мишени исчезнуть с тем, чтобы выстрелить   при следующем ее появлении.      

Мишень   появилась. Соткин выстрелил, пуля, выхлестнув далеко пыль, запела и унеслась.   Он истратил зря и остальные четыре патрона, не попал.      

– Под   ранец, – сказал ротный. Соткин густо покраснел и насупился. Ему   приходилось в первый раз отбывать наказание. Досада и беспричинный стыд   овладели им, как будто он, действительно, чем-то замарал себя в глазах   окружающих, но скоро понял, что стыдно лишь потому, что придется стоять   истуканом в полном походном снаряжении два часа, все будут смотреть и хоть   мысленно улыбаться.      

Рота,   кончив стрельбу, с молодецкими песнями о «генерал-майоре Алхаз» и «крутящемся   голубом шаре», вернулась в лагерь. Соткина разыскал взводный.      

– Соткин, –   равнодушно сказал он, кусая губу, – оденься и на линейку.      

Солдат,   выслушав приказание, вернулся в палатку, повесил на себя все, что требовалось   уставом, – манерку, патронташи, скатанную шинель, сумку, взял винтовку и   вышел, готовый провалиться сквозь землю. Красный, как пион, Соткин смотрел в   холодное лицо унтера едва не умоляющими глазами. Унтер, осмотрев снаряжение,   отвел Соткина к середине линейки и поставил лицом к лагерю…      

– Так-то, –   сказал он и посмотрел на часы, а затем ушел.      

Соткин   взял «на плечо». Солдаты, проходя мимо него, бросали косые взгляды – так странно   было видеть под ранцем именно Соткина. Он, обливаясь потом, мучился терпеливо и   стойко; нестерпимо жгло солнце, накаливая затылок, и от жары в ноющем от   тяжести и неестественного положения руки теле пробегал нервный озноб. Седой   фельдфебель, улыбаясь в усы, подошел к Соткину, открыто и ласково посмотрел ему   в глаза и так же ласково произнес:      

– Ближе   носки. Локоть.      

Прошло   два часа. Соткина отпустили, он пришел в палатку и долго, делая вид, что   чего-то ищет, рылся в сундучке, избегая разговаривать с товарищами. Смущение   его прошло только к вечеру.      

Через   день снова была стрельба, но на этот раз – случайно или нет – Соткин попал из   пяти четыре. Солдат облегченно вздохнул.      

– В   первый разряд попадешь, – монотонно сказал ему, проходя в цепи,   взводный, – на приз выйдешь, часы получишь.      

Он,   конечно, смеялся. Соткин так это и понял, но только махнул рукой, думая:   «Собака лает – ветер носит». Их глаза встретились на одно лукавое, немое   мгновение, и Соткину стало ясно, что унтер определенно и жестоко будет   ненавидеть его за все, что бы он ни сделал, плохо или хорошо – все равно, за   то, что он – Соткин.      

Прошло   несколько дней. Взвод чистил ружья. Тряпочка, навернутая на конец шомпола,   давно уже выходила из дула чистой, как стиранная, и Соткин стал собирать   разобранную винтовку. Ефрейтор, наблюдающий за работой, подошел к Соткину.      

– Дай-ка   взглянуть. – Он поднес дуло к глазам, обратив другой конец ствола к   солнцу, смотрел долго, увидел, что вычищено отлично, и поэтому заявил:      

– Три.   Протирай еще.      

– Там   ничего нет, – возразил Соткин, показывая протирные тряпки, – вот,   посмотрите.      

– Если   я говорю… – начал ефрейтор, пытаясь подобрать выразительную, длинную   фразу, но запнулся. – Почисти, почисти.      

Соткин   для виду поводил шомполом в дуле минут десять, но уже чувствовал подымающийся в   душе голос сопротивления. Этот день был для него исключительно неприятным еще потому,   что утром он потерял деньги, восемь рублей, а вечером произошло обстоятельство   неожиданное и крутое.      

Человек   тридцать солдат, поужинав, собрались в кружок и, под руководством организовавшего   это увеселение фельдфебеля, пели одну за другой солдатские песни. Слушая, стоял   тут же и Соткин. У него не было ни слуха, ни голоса, поэтому, не принимая   участия в хоре, он ограничивался ролью человека из публики. Разгоряченный,   охрипший уже фельдфебель, без шапки, в розовой ситцевой рубашке, простирая над   толпой руки, яростно угрожал тенорам, выпирал басов и тушевал так называемые   «бабьи голоса», обладатели которых во всех случаях были рослыми мужиками.   Стемнело, в городе блеснули огоньки.      

– Соткин,   пой, – сказал фельдфебель, когда песню окончили. – Ты не умеешь, а?      

– Так   точно, не умею. – Соткин улыбнулся, думая, что фельдфебель шутит.      

– Ты   никогда не пел?      

– Никогда.      

– Постой. –   Фельдфебель вышел из круга и, подойдя к солдату вплотную, внимательно осмотрел   его с ног до головы. – Учись. «До-ре-ми-фа»… Ну, повтори.      

– Я   не умею, – сказал Соткин и вдруг, заметив, что маленькие глаза фельдфебеля   зорко остановились на нем, насторожился.      

– Ну,   пой, – вяло повторил тот, полузакрывая глаза.      

Соткин   молчал.      

– Ты   не хочешь, – сказал фельдфебель, – я знаю, ты супротивный. Исполнь   приказание.      

Соткин   побледнел; в тот же момент побледнел и фельдфебель, и оба, смотря друг другу в   глаза, глубоко вздохнули. «Так не пройдет же этот номер тебе», – подумал   солдат.      

– Сполни,   что сказано.      

– Никак   нет, не умею, господин фельдфебель, – раздельно произнес Соткин и,   подумав, прибавил: – Простите великодушно.      

Радостная,   веселая улыбка озарила морщины бравого служаки.      

– Ах,   Соткин, Соткин, – вздыхая, сказал он, сокрушенно покачал головой и, сложив   руки на заметном брюшке, весело оглянулся. Солдаты, перестав петь, смотрели на   них. – Иди со мной, – сухо сказал он, более не улыбаясь, сощурил   глаза и зашагал по направлению к городу.      

Взволнованный,   но не понимая, в чем дело, Соткин шел рядом с ним. За его спиной грянула   хоровая. Невдалеке от лагеря тянулся старый окоп, густо поросший шиповником и   крапивой; в кустах этих фельдфебель остановился.      

– Учили   нас, бывало, вот так, – сказал он, деловито и не торопясь ударяя из всей   силы Соткина по лицу; он сделал это не кулаком, а ладонью, чтобы не оставить   следов. Голова Соткина мотнулась из стороны в сторону. Оглушенный, он   инстинктивно закрылся рукой. Фельдфебель, круто повернув солдата за плечи,   ткнул его кулаком в шею, засмеялся и спокойно ушел.      

Соткин   неподвижно стоял, почти не веря, что это случилось. Обе щеки его горели от   боли, в ушах звенело, и больно было пошевелить головой. Он поднял упавшую   фуражку, надел и посмотрел в сторону лагеря. Солдаты пели «Ой, за гаем, гаем…»,   в освещенных дверях маркитантской лавочки виднелись попивающие чаек унтеры.   Смутно белели палатки.      

– А   меня бить нельзя, – вслух сказал Соткин, обращаясь к этой мирной картине   военной жизни. – Меня за уши давно не драли, – продолжал он, – я   не позволю, как вы себе хотите.      

Он   посидел минут пять на земле, глотая слезы и вспоминая противное прикосновение кулака,   затем пробрался в палатку, накрылся, не раздеваясь, шинелью и стал думать.      

Впереди   было два года службы. За это время могло представиться еще много случаев для   вспыльчивости начальства, а Соткин, человек не из любящих покорно сносить   оскорбления, мог, не удержавшись, вспылить, наконец, сам, что обыкновенно вело   еще к худшему. Он знал по рассказам историю некоторых солдат, затравленных до   каторги, это происходило в такой последовательности: светлый и темный карцер,   карцер по суду, дисциплинарный батальон, кандалы. Но трудно было ожидать   перемены ветра. Воспоминания говорили Соткину, что начальство, перебивающее   окриком: «Эй ты, профессор кислых щей, составитель ваксы, – на молитву!» –   какой-нибудь пустяшный рассказ солдатам об Эйфелевой башне, – пользуется   своей властью не только в деловых целях, но и потому, что это власть, вещь   приятная сама по себе, которую еще приятнее употребить бесцельно по отношению к   человеку душевно сильному. В этом был большой простор для всего.      

«Могу   здесь погубить свою жизнь, на это пошло», – думал Соткин. Наконец, приняв   твердое решение более не служить, он уснул.      

Через   день Соткина утром на перекличке не оказалось. Фельдфебель написал рапорт, ротный   написал полковому, полковой в округ; еще немного чернил было истрачено на   исправление продовольственных ведомостей, а в городских и уездных полициях   отметили, почесывая спину, в списках иных беглых и бродящих людей, мещанина   Степана Соткина.      

       III      

       

– Очень   люблю я ершей, – сказал Павел Павлович, подвигая жене тарелку, –   только вот мало в ухе перцу.      

Обедали   четверо – дядя, тетка, Евгения Алексеевна, и старый знакомый Инны Сергеевны,   которого она знала еще гимназистом, – Аполлон Чепраков, земский начальник.   Это был человек с выпуклым ртом и такими же быстро бегающими глазами; брил усы,   носил темную бородку шнурком, похожую на ремень каски, имел курчавые волосы и   одевался, живя в деревне, в спортсменские цветные сорочки, обтянутые по животу   широким, с цепочками и карманами, поясом. Особенным, удивительным свойством   Чепракова была способность говорить смаху о чем угодно, уцепившись за одно   слово. Он гостил в имении четыре дня, ухаживал за Евгенией Алексеевной и   собирал коллекцию бабочек.      

– Да,   в самом деле, – заговорил Чепраков, – ерш с биологической точки   зрения, ерш, так сказать, свободный – одно, разновидность, а сваренный, как,   например, теперь, – он ковырнул ложкой рыбку, – предмет, требующий   луку и перцу. Щедрин, так тот сказку написал об ерше, и что же, довольно   остроумно.      

– Пис-карь, –   страдальчески протянул Павел Павлович, – пис-карь, а не ерш.      

– А, –   удивился Чепраков, – а я было… Я ловил пискарей… когда это… прошлым летом…   Евгения Алексеевна, – неожиданно обратился он, – вы напоминаете мне   плавающую в воде рыбку.      

– Аполлон, –   вздохнула Инна Сергеевна, жеманно сося корочку, – посмотрите, вы сконфузили   Женю, ах, вы!      

– Галантен,   как принц, – добродушно буркнул Павел Павлович.      

Девушка   рассмеялась. Большой, легкомысленный Чепраков больше смешил ее, чем сердил,   неожиданными словесными выстрелами. Он познакомился с ней тоже странно: пожав   руку, неожиданно заявил: «Бывают встречи и встречи. Это для меня очень приятно,   я поражен», – и, мотнув головой, расшаркался. Говорил он громко, как будто   читал по книге не то что глухому, а глуховатому.      

– Аполлон   Семеныч, – сказала Евгения, – я слышала, что вы были опасно больны.      

– Да.   Бурса мукоза. – Чепраков нежно посмотрел на девушку и повторил с   ударением: – Мукоза. Я склонял голову под ударом судьбы, но выздоровел.      

Этой   темы ему хватило надолго. Он подробно назвал докторов, лечивших его, лекарства,   рецепты, вспомнил сестру милосердия Пудикову и, разговорившись, встал из-за   стола, продолжая описывать больничный режим.      

Обычно   после обеда, если стояла хорошая погода, Евгения уходила в лес, начинавшийся за   прудом; дядя, покрыв лицо платком, ложился, приговаривая из «Кармен»: «Чтобы   нас мухи не беспокоили», – и засыпал в кабинете; Инна Сергеевна долго   беседовала на кухне с поваром о неизвестных вещах, а потом шла к себе, где   возилась у зеркала или разбирала старинные кружева, вечно собираясь что-то из   них сделать. Чепраков, захватив сетку для бабочек, булавки и пузырек с эфиром,   стоял на крыльце, поджидая девушку, и, когда она вышла, заявил:      

– Я   пойду с вами, это необходимо.      

– Пожалуйста. –   Евгения посмотрела, улыбаясь, в его торжественное лицо. – Необходимо?      

– Да.   Вы – слабая женщина, – снисходительно сказал Чепраков, – поэтому я   решил охранять вас.      

– К   сожалению, вы безоружны, а я, как вы сказали, – слаба.      

– Это   ничего. – Чепраков согнул руку. – Вот, пощупайте двуглавую мышцу. Я   выжимаю два пуда. У меня дома есть складная гимнастика. Почему не хотите   пощупать?      

– Я   и так верю. Ну, идемте.      

Они   обогнули дом, пруд и, перейдя опушку, направились по тропинке к местной достопримечательности   – камню «Лошадиная голова», похожему скорее на саженную брюкву. Чепраков,   пытаясь поймать стрекозу, аэропланом гуляющую по воздуху, разорвал сетку.      

– Это   удивительно, – сказал он, – от ничтожных причин такие последствия.      

– Ну,   я вам зашью, – пообещала Евгения.      

– Вы,   вашими руками? – сладко спросил Чепраков. – Это счастье.      

– Да   перестаньте, – сказала девушка, – идите смирно.      

– Нет,   отчего же?      

– Оттого   же.      

«Право, я   начинаю говорить его языком», – подумала девушка. Говорливость Чепракова   парализовала ее; она с неудовольствием замечала, что иногда бессознательно   подражает ему в обороте фразы. Его манера высказываться напоминала бесконечное,   надоедливое бросание в лицо хлебных шариков. «Неужели он всегда и со всеми   такой? – размышляла Евгения. – Или рисуется? Не пойму».      

Остро   пахло хвоей, муравьями и перегноем. Красные стволы сосен, чуть скрипя, покачивали   вершинами. Чепраков увидел синицу.      

– Вот   птичка, – сказал он, – это, конечно, избито, что птичка, но тем не   менее трогательное явление. – Он покосился на тонкую кофточку своей   спутницы, плотно облегавшую круглые плечи, и резко почувствовал веяние женской   молодости. Мысли его вдруг спутались, утратив назойливую хрестоматичность, и   неопределенно запрыгали. Он замолчал, скашивая глаза, отметил пушок на затылке,   тонкую у кисти руку, родинку в углу губ. «Приятная, ей-богу, девица, –   подумал он, – а ведь, пожалуй, еще запретная, да».      

– А   я завтра в город, – сказал он, – масса дела, разные обязательства,   отношения; четыре дня, прекрасно проведенные здесь, принесли мне, собственно,   физическую и духовную пользу, и я снова свеж, как молодой Дионис.      

– А   вы любите свое дело? – спросила, кусая губы, Евгения.      

– Как   же! Впрочем, нет, – поправился Чепраков. – Я – не кто иной, как   анархист в душе. Мне нравится все грандиозное, страстное. Мужики – свиньи.      

– Почему?      

– Они   грубо-материальны.      

– Но   ведь и вы получаете жалованье.      

– Это   почетная плата, гонорар, – веско пояснил Чепраков. Он коснулся пальцами   локтя Евгении, говоря: – К вам веточка пристала, – хоть веточку эту   придумал после долгого размышления. – Теперь вот что, – серьезно   заговорил он, бессознательно попадая в нужный тон, – что говорить обо мне,   я человек маленький, делающий то, что положено мне судьбою. Вы, вы как живете?   Что думаете, о чем мечтаете? Что наметили в жизни? Вот что интереснее знать,   Евгения Алексеевна.      

– Это   сразу не говорится, – заметила девушка.      

– Ну,   а все-таки? Ну, как?      

Искусно   впав в искренность, Чепраков сам не знал, зачем это ему нужно; вероятно, он переменил   тон путем бессознательного наблюдения, что люди застенчивые часто говорят посторонним   то, что не всегда скажут людям более близким, а зачем нужно ему было это, он не   знал окончательно.      

Они   подошли к камню. «Что же я скажу?» – подумала Евгения. Она не знала, какой представляет   ее Чепраков, но чувствовала, что не такой, какая она есть на самом деле. В   этом, а также в особом настроении, происходящем от того, что иногда случайный   вопрос собирает в душе человека его рассеянное заветное в одно целое, –   была известная доля желания рассказать о себе. Кроме того, ей было почему-то   жаль Чепракова и казалось, что с ним можно, наконец, разговориться без птичек и   Дионисов.      

– Видите   ли, Аполлон Семеныч, – нерешительно начала она, садясь на траву; Чепраков   же, подбоченясь, стоял у камня, – у меня в жизни два требования. Я хочу,   во-первых, заслужить любовь и уважение людей, во-вторых, – находиться в   каком-нибудь большом, очень нужном и важном деле и так тесно с ним слиться,   чтобы и я, и люди, и дело, – было одно. Понимаете? Впрочем, я не умею   выразить. Но это найти мне не удается, или я не гожусь, – не знаю. Но ведь   трудно, не правда ли, найти такое, в чем не были бы замешаны страсти и личные   интересы, честолюбие. Это меня, сознаюсь, пугает. Личная жизнь не должна   путаться в это дело ничем, пусть она течет по другому руслу. Тогда я жила бы,   как говорят, полной жизнью.      

– Н-да, –   протянул Чепраков, усаживаясь рядом, – не многим, не многим дано. Я   глубоко уважаю вас. А что вы скажете о главном, – главном ферменте жизни?   То сладкое, то… одним словом – любовь?      

– Ну,   да, – быстро уронила Евгения, – конечно… – Она смутилась и   разгорелась, затем, как бы оправдываясь и уже сердясь на себя за это,   прибавила: – Ведь все равны здесь, и мужчины.      

– А   как же! – радостно подхватил Чепраков. – Даже очень.      

Девушка   рассмеялась.      

«А я,   ей-богу, попробую, – думал Чепраков, – молоденькая… девятнадцать лет…   жизни не знает… – Далее он продолжал размышлять, по привычке, как говорил,   рублеными фразами: – Как занятно пробуждение любви в женском сердце. Долой   лозунги генерала Куропаткина. Милая, вы неравнодушны ко мне. Иду на вы».      

– Евгения   Алексеевна, – выпалил Чепраков, – вот где была бурса мукоза, а?   Посмотрите.      

Он   быстро засучил брюки на левой ноге по колено, обнажив волосатую икру и белый рубец.   Евгения, внезапно остыв, удивленно смотрела на Чепракова.      

– Что   с вами? – спросила она, вставая.      

– Это   мукоза. – Чепраков обтянул брюки. – Какая белая кожа… и у вас тоже…   рука.      

Евгения   машинально посмотрела на свою руку и увидела, что эта рука очутилась в руке   Чепракова, он поцеловал ее и прижал к левой стороне груди.      

– Ну,   оставьте, – спокойно, но изменившись в лице, сказала Евгения. – Руки   прочь.      

– Нет   – отчего же? – наивно сказал Чепраков. – Это внезапное, глубокое.      

Девушка   подняла зонтик, повернулась и неторопливо ушла. Чепраков стоял еще некоторое   время на месте, жестко смотря ей вслед, потом фальшиво зевнул, прошел другой   тропиночкой в усадьбу, взял удочку и просидел на речке до ужина.      

За   столом он избегал смотреть на Евгению, а она на него; это про себя отметила   тетка. На другой день утром Чепраков уехал в город, успев на прощанье шепнуть   молчаливой девушке:      

– Я   пережил тонкие, очаровательные минуты.      

       IV      

       

Евгения   держала в руках письмо, с недоумением рассматривая школьный, полумужской   почерк. Наконец, потеряв надежду угадать, от кого это письмо, так как в уездном   городе знакомых у нее не было, а штемпель на конверте гласил: «Сабуров»,   девушка приступила к чтению.      

– Что,   что такое?.. – вскричала она вне себя от изумления и обиды. Держа письмо   дрожащей рукой, она нагнулась к нему, растерявшись от неожиданности, – так   много было в нем обдуманной злобы, яда и издевательства.      

       

«Милостивая   государыня,      

Госпожа   Евгения Алексеевна.      

Не   знаю, прилично ли молодой девушке из благородных (хороши благородные) таскаться   с женатым человеком. Вас, видно, этому обучают. Скажите, как вам не стыдно.   Если вы так ведете себя, значит, хороши были ваши родители. Аполлоша мне все   рассказал. Некрасиво довольно с вашей стороны, барышня. Хотя мы и не венчаны, а   живем, слава богу, четвертый год. А я отбивать своего мужчину не позволю. Если   вы в него влюблены, советую забыть, треплите хвост в другом месте. На   интеллигентность вашу никого вы себе не поймаете, лучше оставьте про себя.      

Готовая   к услугам      

Мария   Тихонова ».      

       

Прочитав   до конца, Евгения Алексеевна опустила руки и беспомощно осмотрелась. Болезненный,   нервный смех душил ее. Она даже не сразу поняла, от кого это письмо. Отдельные   фразы, и наиболее оскорбительные, одна за другой появились перед нею в воздухе,   как на экране, подавляя своей внушительной безапелляционностью; это походило на   сон, в котором, желая бежать от страшного явления, не можешь двинуться с места.   Она даже подумала, не мистификация ли это того же Чепракова, грубая, сумасшедшая,   но все же мистификация; однако трудно было придумать нарочно что-либо подобное   такому письму. Старый страх перед жизнью охватил девушку, она угадывала, что   человек роковым образом беззащитен душой и телом; и даже у Зигфрида, с головы   до ног покрытого роговой кожей, было на спине место, величиною с древесный   лист, пропустившее смерть. Вся печально-смешная сцена третьего дня, с «бурса мукозой»   и целованием рук, ожила перед девушкой; жгучая краска стыда залила ее с ног до   головы при мысли, что – это было больнее всего – случайная ее откровенность   известна Марии Тихоновой в подозрительной передаче, приобретая смысл нелепо   позорный и вызывающий, вероятно, хихиканье.      

Евгения   сидела у себя наверху одна, и это помогло ей оправиться от оскорбительной   неожиданности. Случись такая история лет на пять позже, она, должно быть,   отнеслась бы, внешне, к этому несколько иначе: или совсем не ответила бы на   письмо, или написала бы спокойный, внятный ответ. Но в теперешнем своем   возрасте она не научилась еще взвешивать обстоятельства, продолжая считаться с   людьми близко и очень подробно, до конца. Адрес Тихоновой в письме был;   автором, видимо, руководило известное любопытство вызова. Евгения Алексеевна   посмотрела на часы: шесть. Желая прекратить лично и как можно скорее то, что   она еще считала недоразумением, девушка, приколов шляпу и взяв письмо, сошла   вниз.      

Ей   предстояло одолеть четыре версты пешком; не было никакого предлога сказать,   чтобы запрягли лошадь. Она вышла с заднего крыльца на деревню, обернулась,   посмотрев, не следит ли за ней кто из домашних, и быстро направилась к городу,   видимому уже с ближайшего холма красным пятном казенного винного склада, белыми   колокольнями и садами. Волнение не покидало ее, наоборот: чем ближе она   подходила к темным заборам Сабурова, тем нестерпимее казалось медленно   сокращающееся расстояние. Девушка была твердо уверена, что заставит слушать   себя и что ей дадут все нужные объяснения.      

Наконец,   она вошла в город. Евгения бывала здесь раньше. Ступая по нетвердым доскам   тротуаров, густо обросших крапивой с ее острым, глухим запахом, девушка   вспомнила один вечер, когда, возвращаясь с концерта заезжего пианиста в   гостиницу, где поджидал ее, чтобы уехать вместе, Павел Павлыч, неторопливо шла   по улицам. Городок засыпал. Еще светились кое-где красные и лиловые занавески;   на высокой голубятне сонно гурлили голуби; на площади, у всполья, доигрывали   последнюю партию в рюхи слободские мещане; старый нищий, стоя в темноте на   углу, разводил, бормоча нетрезвое, руками; из раскрытых окон квартиры воинского   начальника неслась плохо разученная «Молитва девы»; мужики, сидя на тумбочках у   трактира, галдели о съемных лугах. От оврагов веяло сыростью ледяных ключей.   Чистый блеск звезд теплился над черными крышами. У пристани, бросая мутный свет   фонарей в мучные кули, стоял пароходик «Иван Луппов»; мачтовые огни его против   черных, как разлитые чернила, отмелей противоположного берега казались   иллюминацией.      

Она   вспомнила эту мирную тишину, удивляясь обманчивости тишины, ее затаенным жалам;   ей было даже неловко идти со своим возмущением среди маленьких, опрятных, в   зелени, домов, покосившихся, хлипких лачуг, деревенской пыли, безобидной желтой   краски и дремлющих мезонинов. Разыскав дом и улицу, Евгения с тяжелым нервным   угнетением, наполнившим ее внезапной усталостью, позвонила у желтой парадной   двери. Ей открыла унылая беременная женщина.      

– Госпожа   Тихонова дома? – спросила Евгения, и вдруг ей захотелось уйти, но она   пересилила страх. Женщина, разинув рот, смотрела на нее; это было нелепо к   тяжко.      

– А   я сейчас… они дома, – сказала, скрываясь в сенях, женщина.      

В окне,   сбоку, метнулось приплюснутое носом к стеклу лицо с выражением жадного любопытства.      

– Просят   вас, – сказала, возвратясь после томительно долгих минут, унылая женщина.   Она широко распахнула дверь и уставилась на Евгению, как бы сторожа ее   взглядом. Девушка, глубоко вздохнув, вошла в низкую комнату с канарейками,   плющом и венскими стульями. У дальней двери, скрестив на высокой груди пышные,   как булки, руки, стояла чернобровая, с розовым лицом, дама в сером капоте.      

– Кого   имею честь?.. – процедила дама, осматривая Евгению Алексеевну.      

Девушка   заговорила с трудом.      

– Я   – Мазалевская, – сказала она, сжимая пальцы, чтобы сдержать   волнение, – я хочу вас спросить, почему вы, не дав себе труда… Вот ваше   письмо. – Она протянула листок гордо улыбающейся Тихоновой. –   Пожалуйста, объясните мне все, слышите?      

– И   при чем тут труд? – громко заговорила дама, внушительно двигая   бровями. – И нечего мне вам объяснять. И нечего мне говорить с вами. А что   Аполлон передо мной свинья, это я тоже знаю. И уж, если, поверьте мне, милая,   мужчина говорит: «Ах, ах, ах! Она имеет ко мне склонность», – да если   завлекать человека разными там материями, то уж, простите, нет; ах, оставьте. Я   не девчонка, чтобы меня за нос водить. И более всего удивляюсь, что вы даже пришли;   это так современно, пожалуйста.      

У   девушки задрожали ноги, она посмотрела на Тихонову взглядом ударенного человека   и растерялась.      

– Ну,   послушайте, – задыхаясь, выговорила она, – это бессмысленно, разве же   вы не понимаете? Я…      

– Где   же уж понимать, – сказала дама, – мы – уездные.      

Евгения   не договорила, повернулась, вышла на улицу и разрыдалась. Стараясь удержаться,   она поспешно прижимала ко рту и глазам платок; машинально шла и машинально   останавливалась; редкие прохожие, оборачиваясь, смотрели на нее подолгу, а   затем переводили взгляд на заборы, деревья и крыши, словно именно там   скрывалось нужное объяснение; один сказал, гаркнув: «Что, сердешная,   завинтило?» Осилив спазмы, девушка увидела Чепракова, он переходил улицу,   направляясь к квартире Тихоновой. Нисколько не удивляясь тому, что случайно   встретила этого человека, скорее даже с чувством облегчения, Евгения Алексеевна   остановила его на углу. Чепраков, перестав махать тросточкой, снял фуражку,   попятился и замигал так тревожно, что нельзя было сомневаться в том, что о   письме он знает.      

Чепраков,   выдавая себя, молчал, не здороваясь, даже не притворяясь удивленным, что видит   Мазалевскую в городе.      

– Вы   знаете про письмо? – сурово спросила девушка.      

Чепраков,   изгибаясь, развел руками.      

– Я…   я… я… – спутался он. – Я хотел ее посердить.      

Евгения   Алексеевна пристально посмотрела в его спрятавшиеся глаза, махнула рукой и   пошла из города медленной походкой усталого человека.      

       V      

       

Прежде,   чем выйти к чаю, Евгения тщательно умылась холодной водой и подошла к зеркалу.   Следы недавнего расстройства исчезли. Причесываясь, окутав себя пушистыми, ниже   колен, волосами, девушка в сто первый раз переживала этот, неизгладимый в ее   возрасте, случай, но все тише, все ближе к спокойной грусти. Она уже не возмущалась,   а недоумевала. В ее жизни, проходившей в тени, было похожим на это случаям   место и ранее, но не образовалось привычки к ним, – она переживала их   каждый раз всеми нервами; нечто похожее на боязнь людей выработалось в ней   постепенно и незаметно. Она и сейчас уловила резкое пробуждение этого чувства.      

– Чего   же бояться? – вслух сказала Евгения Алексеевна, пытаясь понять себя.   Воспоминания образно показывали ей, что страшно незаслуженны злое отношение   людей, злорадство и бессознательная жестокость, от которых не защищен никто.   Она вспомнила несколько примеров этого по отношению к себе и другим… Особенно   ясно Евгения Алексеевна увидела себя на улице Петербурга и в Крыму.      

На   улице, поравнявшись с девушкой, человек, внушительной и степенной осанки, остановился,   ударил ее очень сильно кулаком в грудь и спокойно прошел, даже не обернувшись.   А в Крыму, за пансионным столом, во время обеда, упитанный щеголь-коммерсант,   еще молодой человек, блистающий кольцами и алмазами, очень хорошо видя, что   слова его неприятны и возмутительны, спокойно говорил о своих кражах во время   Японской войны, обращаясь к любовнице и другу-проводнику. Изредка он обращался   и к остальным.      

– Вы   просите перестать? Ну, что вы! Вы жертвовали на раненых, а эти деньги у меня в   кармане. Сорок тысяч.      

Евгения   Алексеевна, сойдя вниз, выпила крепкого чаю. Обычный, почти беспредметный   разговор с родственниками она вела машинально.      

– Женечка, –   сказала под конец, как бы невзначай, Инна Сергеевна, – позавчера Аполлон…   мне показалось… вы не поссорились?      

– Нисколько. –   Она спокойно посмотрела на тетку и улыбнулась.      

Уже   смеркалось, когда, желая побыть одной, Евгения обогнула полный облаков пруд.   Она шла опушкой, сумеречные поля открывались слева, под утратившей блеск сонной   синевой неба птицы глухо перекликались в лесу, опущенное забрало полутьмы   скрыло его низкие дневные просветы. У изгороди дергал коростель. Евгения   остановилась, пустынная тишина окрестностей понравилась ей; она стояла и   думала.      

– Ложись   спать, – сказал позади голос, – хотя ты дятел и рабочая птица, однако   береги силы.      

Мазалевская   вздрогнула и повернулась к невидимому оратору. Его не было видно, он сидел или   лежал в темных кустах.      

Дятел,   не переставая, звонко долбил дерево.      

– Несговорчивый, –   продолжал голос, – хотя бы ты обучился моему языку. А-мм-меэм-ма-ам, а-ам,   ме-е. Хохлатик.      

Голос   смолк, а из кустов вышел человек с котомкой за плечами, в старом картузе,   лаптях и с клюкой, вроде употребляемых богомольцами; он хотел перескочить   изгородь, но, заметив Евгению, скинул картуз и протянул руку.      

– А-м-м-мее-ма-а-ам-ме-е, –   промычал он, показывая на рот.      

– Немой? –   спросила Евгения.      

Человек   кивнул, выразительно смотря на руку и кошелек барышни.      

– Хоть   ты и рабочая птица, – неожиданно для себя сказала Евгения, протягивая   мелочь, – однако береги силы.      

– Подслушали, –   вдруг произнес совершенно отчетливо мнимый немой и конфузливо усмехнулся.      

– Это   вам для чего же?      

– Есть   надобность, – уклончиво сказал человек.      

– Вы   не бойтесь меня, – подумав, сказала Евгения. Любопытство ее было сильно   задето.      

Человек   осмотрелся.      

– Так   что же, неинтересно вам ведь, – неохотно заговорил он. – Просто   беглый солдат. Невелика птица. Видите – паспортишко есть, купил кое-где, но,   извините, – брехать не умею. На ночлеге же, известное дело, или на меже   где, мужик напоит, – поболтать любят, интересуются прохожим. Ну,   понимаете, – проврешься, а особенно на ночлеге. Опасно. Я от одного железнодорожного   сторожа бегом спасался; охотиться, видите ли, за мной старик начал, а что ему в   этом? Разумеется, подумав, прикинулся я немым, так и иду. В Одессу. Там у меня   знакомые есть; устроят. За месяц, верите ли, десятка слов не сказал с людьми,   иногда разве поболтаешь сам с собой от скуки; да вот вы, вижу, вреда не   сделаете, – заговорил.      

– Не   сделаю, – рассеянно подтвердила Евгения.      

– То-то.   Спасибо за мелочишку.      

Соткин   перескочил изгородь, махнул картузом и зашагал, встряхивая котомкой, к деревне.