1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
   
— Можно я у вас спрошу? — обратилась клоунеса. Она не начала сразу с вопроса, который хотела задать, а как бы деликатно постучалась в Инну.
   
Инна подняла глаза.
   
— Мне сегодня снилось, будто меня кусала кошка.
   
— Больно? — спросила Инна.
   
— Ужасно. Она сцепила зубы на моей руке, и я просто не знала, что мне делать. Я боялась, что она мне выкусит кусок.
   
— Надо было зажать ей нос, — предложил завязавший алкоголик.
   
— Зачем?
   
— Ей нечем стало бы дышать, и она разжала бы зубы.
   
— Я не догадалась, — клоунеса подняла брови.
   
— Между прочим, я тоже ужасно боюсь кошек, — сказала жена алкоголика. — Вот я иду мимо них и никогда не знаю, что у них на уме.
   
Вернулся Адам. Он сел за стол и начал есть.
   
— Это очень хороший сон, — сказала Инна. Она сказала то, что клоунеса хотела от нее услышать.
   
Людям совершенно не обязательно заранее знать плохую правду. Плохая правда придет сама и о себе заявит. Людям надо подкармливать надежду.
   
Клоунеса радостно закивала, поверила, что кусающая кошка — вестник прекрасных перемен.
   
— Жена? — тихо спросила Инна.
   
Он кивнул.
   
— Ты уезжаешь?
   
Он кивнул.
   
— Навсегда?
   
— На полдня. Туда и обратно.
   
Адам поднял глаза на Инну, и она увидела в них, что цепная реакция его души уже совершилась и никакие звонки не в состоянии ее расщепить. Инна хотела улыбнуться, но сморщилась. Она устала.
   
— Жена уезжает в командировку. Некуда девать собаку. Она попросила, чтобы я ее забрал.
   
— А как ее зовут? — спросила Инна.
   
— Кого? Жену?
   
— Собаку.
   
— Радда… Она вез время радовалась. Мы ее так назвали.
   
— Глупая, что ли?
   
— Почему глупая?
   
— А почему все время радовалась?
   
— Оттого что умная. Для радости найти причины гораздо сложнее, чем для печали. Люди любят себя, поэтому им все время что-то для себя не хватает. И они страдают. А собаки любят хозяев и постоянно радуются своей любви.
   
— Я тебя провожу, — сказала Инна.
   
— Проводишь и встретишь.
   
Адам вернулся к вечеру и повел Инну в деревню Манино — ту самую, где шел суд.
   
Держать собаку в санатории категорически запретили. Адам договорился со старушкой из крайнего дома, и она за пустяковую цену сдала Радде пустую конуру. Радда без хозяина остаться не пожелала, она так взвыла, что пришлось Адаму поселиться у той же старушки. Он решил, что будет кормиться в санатории, а жить в деревне.
   
— А какой она породы? — спросила Инна.
   
— Шотландский сеттер.
   
Инна в породах не разбиралась и не представляла себе, как выглядит шотландский сеттер, однако оба этих слова ей понравились. За словом «шотландский» стояло нечто еще более иностранное, чем «английский». За этим словом брезжили молчаливые блондины в коротких клетчатых юбках.
   
Дорога шла через овраг. На дне оврага стучал по камешкам ручей. Через него лежали деревянные мостки с деревянными перилами. «Как в Шотландии», — подумала Инна, хотя овраг с ручейком и мостиком мог быть в любой части света. Кроме Африки. А может, и в Африке.
   
— А она красивая? — спросила Инна.
   
— Она очень красивая, — с убеждением сказал Адам. — Она тебе понравится. Она не может не понравиться.
   
Он открыл калитку, сбросив с нее веревочную петлю, и вошел во двор. Большая тяжелая собака, улыбаясь всей пастью и размахивая хвостом, устремилась навстречу. Она подняла к Инне морду с выражением: «Ну, что будем делать? Я согласна на все», и Инна увидела, что ее правый глаз затянут плотным сплошным бельмом и напоминает крутое яйцо. Вокруг смеющейся пасти — седая щетина, а розовый живот болтается как тряпка…
   
— Она старая? — догадалась Инна.
   
— Ага, — беспечно сказал Адам. — Ей шестнадцать лет.
   
— А сколько живут собаки?
   
— Пятнадцать.
   
— Значит, ей сто десять лет? — спросила Инна. — Она у тебя долгожитель?
   
Адам тихо, счастливо улыбался, поскольку присутствовал при встрече самых родных и необходимых ему существ.
   
Из дома вышла старуха и высыпала в траву собачий ужин: остатки каши и размолоченный хлеб. Радда обнюхала и с недоумением поглядела на хозяина.
   
— Ешь, — приказал Адам. — Ты не дома.
   
Радда стала послушно есть, и такая покорность была почему-то неприятна Инне. Она поняла, что старая собака будет жрать все, абсолютно все, без исключения, если хозяин прикажет: ешь.
   
Радда покончила с ужином и угодливо обнюхала каждую травинку, проверяя, не осталось ли чего, и посмотрела на Адама, ожидая похвалы.
   
— Пошли погуляем, — предложил Адам.
   
Вышли на дорогу. Собака побежала впереди. Инна обратила внимание, что она не останавливается для малой нужды, как все собаки, а продолжает идти на чуть согнутых и чуть раскоряченных ногах, не прерывая своего занятия. Видимо, ей было жалко тратить на это время. Собака знакомилась со всем, что встречалось ей на дороге: обрывки газет, деревенские собаки, редкие прохожие. Подбегая к людям, она прежде всего обнюхивала конец живота, отчего люди конфузились, смущенно взглядывали на Адама и Инну, и у Инны было такое чувство, будто она участвует в чем-то малопристойном.
   
— Радда! Фу! — прикрикивал Адам низковатым скрипучим голосом. В раздражении его голос как бы терял соки и становился необаятельным. И можно было себе представить, каков он в раздражении.
   
— Пойдем на речку, — попросила Инна.
   
Адам открыл дверцы машины. Радда тут же привычным движением вскочила на переднее сиденье.
   
— А ну убирайся! — приказал Адам, но Радда и ухом не повела. Ей хотелось быть как можно ближе к хозяину, и она умела не слышать то, что ей не хотелось слышать.
   
— Ее надо вымыть, — заметила Инна тускло.
   
— Разве? — удивился Адам, отмечая тусклость ее голоса и теряясь.
   
— А ты не чувствуешь?
   
Дорога к реке и река были прежними, но Инна не могла пробиться к прежней радости. Ей что-то мешало, но что именно — она не могла определить.
   
Радде не мешало ничего. Выскочив из машины на берег, она пришла в неописуемый восторг. Она разогналась и влетела в воду, поплавала там по-собачьи, приподняв нос над водой, потом выскочила на берег, сильно стряхнулась, и брызги веером полетели на Инну, и в каждой капле отражались все семь цветов светового спектра.
   
— Убери ее, — тихо и определенно попросила Инна.
   
Убрать собаку, а самому остаться возле Инны было практически невозможно. Собаку можно было убрать только вместе с собой.
   
Адам разделся, взял собаку за ошейник и пошел вместе с ней в воду. Инна сидела на берегу, насупившись, и наблюдала, как он выдавил на ладонь полтюбика шампуня и стал мыть собаку. Инна подумала, что этими же руками он обнимет ее вечером, и насупилась еще больше. Освободившись от хозяина, собака выскочила на берег, опрокинулась на спину и стала кататься по земле, как бы назло: дескать, ты меня мыл, а я сейчас запачкаюсь.
   
— Фу! — сказал Адам, выходя.
   
Инна не поняла — почему «фу», посмотрела внимательнее и увидела, что собака катается по засохшим коровьим лепешкам.
   
— Убери ее — снова потребовала Инна.
   
— Она что, тебе мешает? — заподозрил Адам.
   
Инна внимательно посмотрела на Адама и вдруг увидела, что они похожи со своей собакой: та же седая желтизна, то же выражение естественности на длинном лице. И то же упрямство. Чем бы их желания ни были продиктованы, пусть даже самыми благородными намерениями, но они всегда делали так, как хотели, — и Радда, и Адам. Эта собачья преданность была прежде всего преданностью себе.
   
— Да, — сказала Инна. — Мешает.
   
— Тогда как же мы будем жить?
   
— Где? — не поняла Инна.
   
— В Москве. У тебя. Я же не смогу ее бросить. Я должен буду взять ее с собой.
   
— Кого? — растерялась Инна.
   
— Собаку, кого же еще…
   
Это было официальное предложение. И все остальное теперь зависело только от нее. Значит, не зря она приехала в санаторий и так дорого заплатила за путевку и за подарок той тете, которая эту путевку доставала.
   
— Ты еще сам не переехал, — растерянно сказала Инна. — А уже собаку свою тащишь…
   
Решено было, что стены прихожей они обошьют деревом, а спальню обтянут ситцем, и тогда спальня будет походить на шкатулку. А гостиную они оклеят нормальными обоями, но изнаночной стороной. И гостиная будет белая. Она видела такую гостиную в доме у иностранцев. Книжных полок решили не покупать, а сделать стеллажи из настоящих кирпичей и настоящих досок. На кирпичи положить доски и укрепить, чтобы не рассыпались. Такое она видела в иностранном журнале. Было решено — никаких гарнитуров, никакого мещанства. Основной принцип — рукоделье, то есть дело рук, а значит, и творчества.
   
Еще было решено, что вить гнездо они начнут после того, как Адам разведется с женой и официально распишется с Инной. Можно было бы принять другой план: сначала съехаться и обивать спальню ситцем, а потом уже разводиться и расписываться. Но Инна боялась, что, если согласится на этот план, Адам начнет тянуть с разводом и, в конце концов, захочет сохранить обеих женщин, как это сделал тот человек, которого она любила. Потому что в каждой женщине есть то, чего нет в другой.
   
Срок пребывания в санатории подходил к концу. Они каждый день гуляли втроем: Адам, Инна и Радда, и каждый раз выбирали новые маршруты, чтобы разнообразить впечатления. Адам в угоду Инне орал на собаку, но собака не обижалась. Для нее было главное, чтобы хозяин находился рядом. Когда он уходил и оставлял собаку одну, в ней образовывалось чувство, похожее на голод, стой разницей, что голод она могла терпеть, а этот, душевный, голод — нет. Каждая секунда протягивалась в бесконечность, и в этой бесконечности сердце набухало болью и работало как бы вхолостую, без крови, и клапана перетирались друг о друга. И собаке казалось: если это состояние не кончится, она взбесится. И тогда она начинала рыдать в конуре. Выходила старуха и что-то говорила, но Радда не слышала ее сквозь отчаянье. Потом возвращался хозяин, и сердце сразу наполнялось горячей кровью и все успокаивалось внутри.
   
Адам любил свою собаку, но в присутствии Инны он стеснялся и даже боялся это обнаружить. Он испытывал к Инне то же самое, что Радда к нему. В отсутствие Инны он слышал в себе тот же самый душевный голод и так же трудно его переносил. Инна понимала это и догадывалась, что если она скажет: «Адам!» — и бросит палку в кусты, он тут же помчится со всех ног, путаясь в ногах, и принесет ей эту палку в зубах, и, приподняв лицо, будет ждать, что ему дадут кусочек сахару или погладят по щеке.
   
Инна наслаждалась своей властью и временами была почти счастлива, но все же что-то ей мешало. Если бы понять — что именно. И однажды поняла.
   
Это было в полдень.
   
Они вышли в поле, похожее на степь, покрытое шелковым ковылем. Радде что-то показалось подозрительным, и она осторожно вошла в ковыль.
   
— Мышь, — предположил Адам. — Или крот.
   
Он крикнул какой-то охотничий термин. Радда вся напряглась и забеспокоилась.
   
— Челноком идет, — сказал Адам, будто Инна что-то в этом понимала.
   
Собака красиво стелилась по полю. Отсюда было не видно ее бельмастого глаза, высокая трава скрывала дряблый живот. Была видна только узкая породистая морда, темно-коричневая спина и вдохновенный ход гончей собаки.
   
Адам с любовью и родительской гордостью смотрел на Радду и приглашал глазами Инну разделить его любовь и гордость. И сам в это время был похож на студента, и очки поблескивали на солнце.
   
— Как молодая, — сказал Адам. И в этот момент Инна отчетливо поняла, что ей мешало. КАК. Собака, шла КАК молодая, но она была старая. И то, что случилось у нее с Адамом, — КАК любовь. И даже с официальным предложением и ситцевыми стенами. Но это — не любовь. Это желание любви, выдаваемое за любовь. И тот человек, которого она любила, всплыл перед глазами так явственно, будто стоял возле крайней березы. Их отношения последнее время были похожи на боксерский матч — кто кому сильнее врежет. С той разницей, что в боксе сохраняются правила игры, а они без правил, в запрещенные места. И сейчас, уехав в санаторий и присмотрев себе Адама, врезала она. Так, чтоб не встал. Но он встал и стоял возле крайней березы, усмехаясь, вытирая кровь с зубов.
   
А собака все шла над шелковым ковылем.
   
А Адам весь светился, щурясь.
   
А Инна стояла — побежденная и глухая от навалившейся пустоты. И все это происходило средь бела дня под радостным полуденным солнцем. И где-то улепетывала от собаки несчастная мышь. Или крот.
   
Срок Инны заканчивался на неделю раньше, чем у Адама. Но Адам тоже решил прервать отпуск и вернуться в Москву. У него была тысяча дел: разводиться, расписываться, размениваться, разговаривать с начальством.
   
Предстоящий развод несколько тормозил его продвижение по престижной лестнице. Но престижная лестница в его новой системе ценностей не стоила ничего. Полторы копейки. Престиж — это то, что думают о тебе другие люди. А какая разница, что подумают, сидя у себя дома, Кравцов или Селезнев.
   
Служебные удостоверения, ордена, погоны, бриллианты, деньги — это то, что человек снимает с себя на ночь и кладет на стол или вешает на стул в том случае, если это китель. А все, что можно снять и положить отдельно от себя, не имело больше для Адама никакого значения. Имело значение только то, с чем он ложился спать: здоровье, спокойная совесть и душевное равновесие. И женщина. А точнее — Любовь. А еще точнее — это дети. Много детей: трое, четверо, пятеро — сколько бог даст. Он будет водить их в зоопарк, показывать носорога и покупать мороженое. Он построит им дом на зеленой траве, чтобы на участке стояли сосны и росла земляника. Он будет в жаркую погоду ходить босиком по душным сосновым иголкам и спокойно, счастливо стареть. Старость — это тоже большой кусок жизни, и в нем есть свои преимущества, тем более что молодость и зрелость у Адама счастливыми не были, и он все время ждал перемен. В молодости они с женой очень долго снимали углы, потом комнаты. Адам привык считать себя временным жильцом, и это ощущение временности невольно ассоциировалось со Светланой.
   
В Воркуте (Адам ездил туда в командировку) он встречал многих людей, которые приехали заполярный круг, чтобы заработать деньги на лучшую жизнь, а потом вернуться на материк и начать эту лучшую жизнь. Они жили в полярной ночи, зевали от авитаминоза, жмурились от полярных ветров и были по-своему счастливы, однако считали эту жизнь черновым вариантом. Так проходили десять, двадцать и даже тридцать лет. А потом они возвращались на материк и скоро умирали, потому что менять климат после определенного возраста уже нельзя. Организм не может адаптироваться.
   
Адам решил для себя не ждать больше ни одного дня, уехать на свой материк, обтянуть спальню ситцем и зачать детей, пока не стар. Нет и пятидесяти. Говорят, в этом возрасте создаются самые удачные дети. Еще ни одного гения не произошло от молодого отца.
   
Поднимаясь по лестнице, Адам мечтал, чтобы Светланы не оказалось дома. Он не представлял себе, как скажет ей о том, что уходит. Это все равно что подойти к родному человеку и, глядя в глаза, сунуть под ребра нож, как истопник из деревни Манино. И при этом приговаривать: «Ну вот… все… уже не больно. Видишь? А ты боялась…»
   
Светлана оказалась дома, но у нее сидела подруга Райка. А при постороннем человеке говорить было неудобно. Да и невозможно. Адам ненавидел эту вымогательницу Райку, она вымогала из Светланы все, что ей удавалось, с искусством опытной попрошайки. Адам даже усвоил ее систему: сначала Райка начинала жаловаться на свою жизнь и приводила такие убедительные доводы, что ее становилось жаль. Потом начинала извиняться за предстоящую просьбу, и извинялась так тщательно, что хотелось тут же все для нее сделать. Потом уже шла сама просьба, просьба ложилась на подготовленную почву, и эта дуреха Светлана готова была тут же стащить с себя последнюю рубаху, и если надо — вместе с кожей. Может, и кожа пригодится для пересадки.
   
— У тебя нет пятидесяти рублей? — шепотом спросила Светлана, оглядываясь на комнату.
   
— Сначала надо сказать «здравствуй», — посоветовал Адам и подумал при этом, что вот он бросит Светлану, и эта Райка растащит ее по частям, унесет руки и ноги.
   
Заставит сбрить волосы себе на парик и поселит в квартире своих родственников, а Светлану заставит жить в уборной, мыть руки в унитазе.
   
— Здравствуй, — Светлана осветилась лицом и прижала к себе морду Радды.
   
Радда постояла, заряжаясь от хозяйки теплом и любовью, а потом тихо пошла на свое место и легла на тюфяк.
   
Она устала от дороги.
   
— Пятьдесят рублей, — напомнила Светлана.
   
— Есть, — сказал Адам. — Но я не дам.
   
— Тише… — Светлана сделала испуганные глаза.
   
Адам вошел в комнату. Райка сидела среди подушек.
   
Светлана купила в универмаге штук десять подушек и пошила на них синив вельветовые чехлы. На вельвет липли собачьи волосы, которые не брал пылесос, и надо было снимать каждую волосинку отдельно. Каждый раз, когда Светлана пыталась навести уют, это оборачивалось в свою противоположность.
   
— Вадим, ты прекрасно выглядишь! — искренне восхитилась Райка, вскинув на него крупные наглые глаза.
   
— Ты тоже, — сказал Вадим, чтобы быть вежливым.
   
Райка сидела в платье с низким декольте. Она всегда носила низкие декольте, видимо, ей сказали, что у нее красивые шея и грудь. Может быть, когда-то это было действительно красиво, но сейчас Райке шел сорок девятый год, и эти сорок девять лет были заметны всем, кроме нее самой. На вопрос: «Сколько тебе лет?» — она отвечала: «Уже тридцать семь», — и при этом надевала выражение, которое она усвоила в детском саду, — выражение счастливого, незамутненного детства. И такой же голос — под девочку, едва начавшую говорить. И Вадиму всегда хотелось ее спросить: «Девочка, ты не хочешь пи-пи?»
   
— У него нет денег, — виновато сказала Светлана.
   
— Есть, — возразил Адам. — Но они мне нужны.
   
— Я сейчас у соседей попрошу, — смутилась Светлана и пошла из комнаты. Она шла, странно ступая, будто ее ноги были закованы в колодки.
   
— Что у тебя с ногами? — спросил Адам.
   
— Она мои туфли разнашивает, — ответила Райка. — Я купила, а они мне малы.
   
— Так ей они тем более малы. У нее же нога больше.
   
— Потому она и разнашивает.
   
Адам решил не продолжать разговор. Они с Райкой существовали каждый на своей колокольне и не понимали друг друга. Адам думал о Светлане, а Райка — о туфлях.
   
— Как у тебя настроение? — участливо спросила Райка.
   
Адам глянул на нее, и ему показалось, что, если он пожалуется на настроение, Райка тут же предложит его исправить. По отношению к Светлане она была не только вымогательница, но и предательница. Светлана совершенно не разбиралась в людях, вернее, изо всех людей она предпочитала тех, с кем бы можно было делиться собой и они бы в этом нуждались. Но дружба — процесс двусторонний. Светлана мирилась с односторонностью и, сталкиваясь со злом, только удивлялась и недоумевала. Как Радда. У них были одинаковые характеры.
   
— У меня все в порядке, — сказал Адам, глядя на свои руки, чтобы не смотреть на Райку. — А ты как?
   
— Я? Банкрот.
   
— То есть?
   
— Ждала у моря погоды и осталась у разбитого корыта.
   
— Почему?
   
— Потому что я всегда искала звезд. А их нет.
   
То есть «звезды» при ближайшем рассмотрении оказались обычными пьющими мужиками, но с фанабериями и дурным характером.
   
— Тебе сейчас сколько лет? — спросил Вадим.
   
— Тридцать семь уже. — Райка всхлопнула ресницами, и уголки ее губ летуче вспорхнули вверх.
   
Вошла Светлана и тут же села, не в силах стоять на ногах. Ее ступни вспухли и наплывали на туфли подушками. От всего ее облика исходило изнурение.
   
— Голодает, — сказала Райка. — Идиотка.
   
— Ты голодаешь? — спросил Адам.
   
Светлана начиталась переводной литературы о пользе голодания и время от времени приносила своему организму реальную пользу.
   
— Сегодня на соках, — ответила Светлана.
   
— Она уже четыре дня на соках, — уточнила Райка. — Потом четыре дня будет пить зеленый чай с медом. Потом четыре дня есть протертую пищу. А потом ты отвезешь ее в крематорий.
   
— Вот деньги, — Светлана протянула деньги одной бумажкой.
   
— Я через неделю отдам, — пообещала Райка.
   
— Не думай об этом. В крайнем случае я отдам, а ты мне, когда сможешь.
   
Адам поднялся и пошел на кухню. Светлана вышла следом.
   
— Сними туфли! — приказал он.
   
— Почему?
   
— Потому что тебе больно! Потому что у тебя будет гангрена!
   
— Это неудобно. Она уйдет, тогда я сниму.
   
— Я сейчас сам сниму и дам ей туфлей по морде.
   
— Но что же делать? Они ей малы…
   
— Пусть отнесет в растяжку, в обувную мастерскую.
   
— Да. Но там наливают воду, и обувь портится.
   
Светлана тоже стояла на Райкиной колокольне и думала не о своих ногах, а о ее туфлях. Адам смотрел на жену. Она исхудала, и ее глаза светились одухотворенным фанатическим блеском. Лицо она намазала кремом, смешанным с облепиховым маслом, от этого оно было желтым, как у больной.
   
Адам сел перед ней на корточки и с трудом стащил туфли, они были малы размера на три.
   
— Прекрати голодать, — попросил Адам.
   
— Жаль прерывать. Столько мучилась. Только четыре дня осталось.
   
«Через четыре дня и скажу, — подумал Адам. — А то она просто не выдержит». Решив это, он успокоился, и даже Райка перестала казаться такой зловещей фигурой. Просто несчастная баба со своими приспособлениями.
   
Адам вернулся в комнату и сказал Райке:
   
— В каждом проигрыше есть доля выигрыша. И наоборот.
   
— Ты о чем? — не поняла Райка.
   
— О разбитом корыте. Может быть, оно было гнилое, это корыто. Тридцать семь лет — еще не вечер.
   
Райка усмехнулась.
   
Адам сел на диван в вельветовые подушки. Райка и Светлана стали чирикать какие-то светские сплетни, хотя им правильнее было бы чирикать о внуках. Сплетни Адама не интересовали. Он прикрыл глаза и, как в воду, ухнул в воспоминания.
   
…Они вернулись после суда. Инна сказала: не уходи… и стала его целовать, целовать, целовать будто сошла сума, — каждый палец, каждый ноготь, каждый сустав, и он не мог ее остановить, и ему казалось, что он попал под бешеную летнюю грозу, когда земля смешивается с небом…
   
Адам сидел, прикрыв глаза. Сердце его сильно стучало, а под ребрами, как брошенная собака, выла тоска.
   
— Я пойду погуляю с Раддой.
   
Он взял собаку и пошел звонить в телефон-автомат.
   
Радда неуклюже полезла в телефонную будку, но Адам ее не пустил, отпихнул ногой и плотно прикрыл дверь. Он хотел быть наедине с Инной.
   
Заныли гудки. Потом он услышал ее голос.
   
— Это я, — сказал Адам, волнуясь. — Ну, как ты?
   
— Противно в городе, — сказала Инна.
   
— В городе очень противно. Я к тебе сейчас приеду. Но я не один.
   
— А с кем? — удивилась Инна.
   
— С собакой.
   
— Не надо.
   
— Почему?
   
— Она линяет.
   
Подошел человек и сильно постучал монетой по стеклу.
   
— Я тебе перезвоню, — пообещал Адам. Он не мог говорить с Инной, когда ему мешали. Не мог раздваиваться, должен был принадлежать только ей.
   
Адам вышел из телефонной будки… Радды не было. «Придет, — подумал он, — куда денется…» Он стоял и ждал, пока поговорит тот, с монетой. Потом подошла женщина. Он переждал и ее, невольно прислушиваясь к разговору. Женщина кричала, что ее муж совершенно не выходит на улицу, гуляет на балконе пятнадцать минут в день. А если выходит из дома — только за водкой, а прогулка сама по себе для него невыносима и вообще невыносимо состояние здоровья. Здоровье он воспринимает как болезнь.
   
Радда не появлялась. Адам забеспокоился и пошел домой. Дома ее тоже не было. Он снова спустился вниз и пошел к автомату, надеясь, что Радда стоит там и ждет.
   
Но возле автомата ее не было.
   
Адам пошел дворами, приглядываясь к собакам-одиночкам и собачьим компаниям. Вышел на площадь. Их дом стоял неподалеку от вокзала. Адам подумал вдруг, что ее могли украсть приезжие и увезти на поезде. С тем, чтобы охотиться. Шотландские сеттеры — это лучшие охотничьи собаки и на птичьем рынке стоят сто рублей. Он пересек площадь и пошел к пригородным электричкам. Ходил вдоль поездов, толкаясь в толпе, и громко звал: «Радда!
   
Радда!» — и все на него оборачивались.
   
Потом он снова пересек площадь, вернулся к автомату и стоял на меньше двух часов. Несколько раз он порывался уйти и уже уходил, но снова возвращался и стоял, как столб. Часы на вокзале показывали уже одиннадцать вечера.
   
Адам вошел в будку, набрал номер Инны и сказал:
   
— У меня пропала собака.
   
— Тогда приезжай, — сказала Инна.
   
— Не могу.
   
— Почему?
   
— У меня пропала собака.
   
Они замолчали, и это молчание было исполнено взаимного непонимания. Адам подумал вдруг, что его колокольня, наверное, самая неудобная и прошита сквозняками, потому что никто не хочет лезть на нее вместе с ним.
   
Вадим проснулся среди ночи, будто кто-то тронул его за плечо. Он выбыл из сна и явственно понял: собаку украли. Кто-то поманил ее, она пошла, потому что еще ни разу за все свои шестнадцать лет не встречалась со злом и даже не представляла, что оно есть на свете. Вадим купил ее недельным щенком, они со Светланой любили ее как дочку. Радда питалась их добротой, любовью и не представляла, что есть другая пища. Они никогда не бросали Радду, никому не доверяли, и если кто-то один уезжал в отпуск или в командировку, то другой оставался с собакой. А сейчас она на несколько минут осталась на улице одна, и ее украли. Ее позвали, она пошла. Вадим представил себе, что будет, когда вор увидит, что она старая и почти слепая. Что он сделает с ней? Выгонит? Или убьет? Хорошо, если убьет. А если выгонит? Вадим представил себе свою собаку — слепую и больную, с хроническим заболеванием почек. Он делал ей уколы антибиотиков, и она сама подходила к нему и подставляла ногу под иглу. Вадим представил себе растерянность и недоумение Радды, если ее будут бить. Именно недоумение, потому что она не знала, что это такое.
   
Вадим резко сел на постели. Он увидел, что Светлана тоже сидит.
   
— Как это могло случиться? — Она протянула к нему руки, плача, будто желая получить ответ прямо в ладошки.
   
— Как?
   
«Я вас предал — вот как, — подумал Вадим. — И ее. И тебя».
   
— Может быть, завтра вернется, — сказал он. — Просто заблудилась.
   
Ребенок орал, надрывался, а семнадцатилетняя Пескарева преспокойно отправилась в туалет.
   
— О! Мамаша называется, — осудила Инна. — Ребенок орет, а ей хоть бы что…
   
— Не привыкла еще, — сказала Ираида. — Сама еще ребенок. Ей в куклы играть.
   
На посту зазвонил телефон. Ираида сняла трубку, послушала и сказала:
   
— Тебя.
   
Инна взяла трубку и побледнела. Кровь отлила от головы, сердце забарахталось, не справляясь. Это был тот человек, которого она любила.
   
— Когда и где? — спросила Инна. Все остальные вопросы были лишними, тем более что ее ждали грудные дети, которые имели право не ждать.
   
— Семь, — сказал он. — Телевизионная башня.
   
«Почему телевизионная башня?» — подумала Инна, отходя к орущему ребенку. А потом вспомнила, что он живет возле ВДНХа, и значит, до телевизионной башни ему удобно добираться. А то что ей пилить через всю Москву, так это ни при чем. К тому же он передвигается на собственной машине, а она на общественном транспорте.
   
Инна взяла ребенка на руки. Он был запеленат под грудку, а ручки свободны, и он поджал их, как зайчик. У него была послеродовая желтушка и черные волосики, и он походил на япончика. Подошла семнадцатилетняя Пескарева, взяла своего япончика, достала полудетскую грудь. Ребенок забеспокоился, дернул личиком вправо — промахнулся мимо соска, потом влево опять промахнулся, и в третий раз попал точно, вцепился. Инна подумала: недолет, перелет, цель. Так же обстреливают с воздуха, и этот военный маневр называется «вилка».
   
Япончик мощно тянул материнское молоко, постанывая от жадности. Инне вдруг стало пронзительно жаль этого ребеночка и его маленькую маму. Стало жаль всех на свете, и себя среди всех. Она поняла, что из встречи ничего путного не получится. Нечего и ходить.
   
— Ну, — спросил он с насмешкой. — Отдохнула?
   
— Отдохнула, — осторожно ответила Инна, пытаясь определить дальнейший ход беседы.
   
Пока она ехала к нему на трех видах транспорта, все думала, что он ей скажет, и проговаривала про себя варианты. Первый: он скажет: «Я так устал бороться с собой и с тобой. Вся душа испеклась и скукожилась, как обгорелая спичка. Давай больше не будем расставаться ни на секунду. Положим души в любовь. Пусть отмокнут».
   
Второе: «Привык я к тебе, как собака к палке. Давай поженимся, черт с тобой». Она спросит: «А твои причины?» Он скажет: «Нет причины главнее, чем любовь».
   
Третий, самый неблагополучный вариант: он скажет:
   
«Инна, подожди еще четыре месяца». Тогда она с достоинством подожмет губы и ответит: «Но не больше ни на минуту». И они отсчитают ровно четыре месяца от сегодняшнего дня, назначат день, час и место. Назначат, когда и где им предстоит встретиться, чтобы больше не расставаться.
   
— Ну и что? — спросил он. — Нашла себе?
   
Инна внимательно смотрела в его лицо, пытаясь разгадать по его глазам хотя бы один из вариантов, но беседа шла по какому-то иному логическому ходу. Ни одного из вариантов не предусматривалось. Видимо, его причины были все-таки главнее, чем любовь. И это по-прежнему были его причины, а не ее. Инне захотелось сказать: «Нашла». Тогда он бы спросил: «А зачем же ты пришла?»
   
Она: «А зачем ты звал?»
   
Он: «Посмотреть».
   
Она: «Посмотрел?»
   
Он: «Посмотрел».
   
Она: «Ну, пока».
   
Он: «Пока».
   
И она уйдет. И чужие старые собаки, размахивая пузом, будут скакать вокруг ее жизни.
   
— А я и не искала, — ответила Инна.
   
— А почему так долго думала? — не поверил он.
   
— Вспоминала.
   
— Врешь?
   
— А зачем мне искать? Ты есть у меня.
   
Дальше он должен был сказать: «Я так устал от разлуки» и т. д. Но он самодовольно сморгнул, как человек, который боялся, что его обворовали, но вот он зажег свет и убедился, что все на месте. Он успокоился, самодовольно сморгнул и предложил:
   
— Давай посмотрим «Пустыню».
   
Фильм только что вышел и там были заняты замечательные артисты. Он включил зажигание и, глядя через плечо, попятил машину. Инна поняла: программа была прежней. Сейчас они пойдут в кино, потом поедут к ней, а потом он пойдет домой. Все, как раньше. С той разницей, что раньше она ждала, а сейчас вопрос ожидания был снят с повестки. Новая схема была такая: устраивает — пожалуйста, не устраивает — пожалуйста. Можно было не предполагать и не догадываться, а просто спросить об этом. Но тогда на прямой вопрос она получит прямой ответ, и после этого оставаться в машине будет невозможно. Надо будет уйти. А она так давно его не видела.
   
Подъехали к кинотеатру.
   
— Поди посмотри, что там, — велел он.
   
Инна вышла из машины и стала подниматься по широкой лестнице к кассами. Захотелось вернуться и спросить: а почему я? Кто из нас двоих мужчина? Вспомнила, как они с Адамом выходили из магазина. Он открыл перед ней дверь. За дверью стоял нетрезвый плюгавый мужичонка, и Адам чуть не снес этого мужичонку с поверхности земли.
   
— Осторожно… — сказала Инна.
   
— Пусть он сам «осторожно», — возразил Адам. — Идет королева.
   
А тут королева пилит через всю Москву на трех видах транспорта, теперь бежит к кассам, потом повезет его к себе домой, будет утешать, шептать на ухо, сколько он достоинств в себе совмещает. И это вместо того, чтобы держать возле груди своего собственного япончика…
   
Сеанс был неподходящий, и фильм шел плохой, хоть и итальянский.
   
— Вы не скажете, где идет «Пустыня»? — спросила Инна у кассирши.
   
— Позвоните ноль пять, — предложила кассирша.
   
Инна нарыла в кармане монету, подошла к автомату и набрала 05. Разумный женский голос тут же отозвался:
   
— Тринадцатый слушает.
   
— Скажите, пожалуйста, где идет фильм «Пустыня»? — спросила Инна, дивясь, что женщина под номером «тринадцать» спрашивает и слушает так внимательно и индивидуально, будто находится не на работе, а дома.
   
— Позвоните, пожалуйста, через десять минут, — интеллигентно попросила женщина, будто действительно была не на работе, а дома, и варила кофе, и боялась, что он убежит.
   
— Я не могу через десять минут! — крикнула Инна.
   
Но трубку уже положили.
   
Инна снова вернулась к кассирше.
   
— Скажите, пожалуйста, а у вас есть… — она зашевелила пальцами, ну как это… киношное меню?
   
— Что? — не поняла кассирша.
   
— Ну… такой листок, где написано, где что идет.
   
— Обойдите кинотеатр с другой стороны. Там должно быть.
   
Инна вышла и стала спускаться по лестнице, чтобы обойти кинотеатр. Следом за ней шли два здоровенных парня, или молодых мужика.
   
— Я за три дня побывал в Ереване, Тбилиси и Баку, — сказал один другому.
   
— Значит, ты не был нигде, — ответил другой. — Ни в Ереване, ни в Тбилиси, ни в Баку. Правда, девушка?
   
— Он был в самолете, — сказала Инна и оглянулась на машину. Ей хотелось, чтобы Он увидел ее, и увидел, что она нравится и годится на большее, чем на то, чтобы ею забивали недостающие участки в жизни. Как чучело паклей. Но Он не увидел. Он смотрел перед собой. Его лицо было мрачным и сосредоточенным, и Он походил на собственную жертву.
   
Инна обошла кинотеатр, но меню не увидела. Она решила, что была невнимательна, и пошла во второй раз, ощупывая глазами стены. И вдруг она поймала себя на том, что кружит, как лошадь в шахте. Мать рассказывала, что в прежние времена в шахтах работали лошади и двигались по кругу десять и двадцать лет. Потом они слепли, но не знали об этом, потому что в шахте все равно темно. А потом их поднимали на землю, но они уже не могли видеть ни неба, ни травы. И, очутившись на земле, начинали ходить по кругу, хотя это было уже не надо. Но иначе они не умели.
   
Инна сошла с круга, пересекла дорогу и направилась к автобусной остановке. Подошел автобус. Она вошла в него и села на сиденье, которое было выше остальных. Автобус тронулся. Инну стало сильно трясти, и она догадалась, что сиденье располагается на колесе. Она пересела поближе к водителю, но тогда по ногам пахнуло жаром, видимо, в этом месте была отопительная система.
   
Инна встала и поехала стоя в полупустом автобусе, держась за ручку. Думала о том человеке, которого она любила. Он, наверное, решит, что Инна стоит в длинной очереди за билетом. Потом ему надоест ждать, он выйдет из машины и поднимется по лестнице к кассам. Там он спросит у кассирши: «Вы здесь не видели… такую высокую блондинку?» Потом он обойдет вокруг кинотеатра, вернется в машину, подождет еще немного и поедет домой. А во втором случае, то есть в том случае, если бы Инна не ушла, они вдвоем бы пошли в кино, потом он проторчал бы у Инны, а потом поехал домой. Во всех случаях он возвращался домой, как самолет на аэродром. Полетает и приземлится. Но у самолета — расписание и график, а у этого свободный полет. У него никто не спрашивает отчета. Он пользуется полной свободой внутри жестоких обязательств. Как орел в зоопарке. Инна вспомнила его мрачное лицо, подумала, что никакой он не орел и не самолет. Несчастный человек. И его причины — действительно очень уважительные причины, и он горит с четырех сторон, как подожженная газета. И он любит ее, Инну, как сейчас говорят: по-своему. Наверное, ту лошадь в шахте тоже любили по-своему, и по-своему сочувствовали, и давали ей с ладони сахар и пряники.
   
Инна доехала до станции метро, сошла с автобуса и разыскала телефонную будку. Набрала номер Адама. Номер состоял только из четных чисел, легко запоминался, был прост и ясен, как Адам. Запели гудки. У Инны было сейчас состояние, как тогда, в лесу, после суда. Хотелось сказать: «Мне страшно. Спрячь меня. Спаси. Черт с ней, с твоей собакой. Не вечная же она, в конце концов…»
   
В этот день с утра Вадим Панкратов отправился на работу в патентное бюро, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он полулежал на стуле в своем кабинете, вытянув ноги, и думал о том, что «депрессия» происходит от слова «пресс». Тяжелый пресс давит на нервы, и они отказываются реагировать на любые раздражители: приятные — вроде встречи с сотрудниками. И неприятные — вроде голода. Вадим не мог ни есть, ни радоваться.
   
— Что с вами? — заметил Нисневич.
   
Нисневич — начальник и порядочный человек. Он был разным — таким и другим, но всегда порядочным.
   
— У вас такой вид, будто случилось несчастье.
   
— Вы угадали, — сказал Вадим. — У меня несчастье. Пропала собака.
   
— А… Это я понимаю, — серьезно посочувствовал Нисневич. — У меня у самого в прошлом году кот с балкона упал. Так верите, стыдно сказать, я смерть тещи меньше переживал. Правда, мы жили в разных городах… — как бы извинился Нисневич.
   
Вадим посидел на работе еще час и отправился домой и, пока шел, вдруг уверовал, что в его отсутствие Радда вернулась домой. Нюх у нее, конечно, ослаб с годами, но все же это — собачий нюх, и Радда уже дома, и Светлана уже вымыла его в ванной и накормила супом с пельменями и кусочками докторской колбасы. Он придет домой, и они обе его встретят. Вадим представил себе их глаза, когда они его встретят: серые Светланы и рыжие Радды. И ускорил шаги.
   
Возле своей двери он стоял какое-то время — очень сильно стучало сердце. Потом решился и позвонил. Дверь отворилась, и в ту же секунду, будто Светлана стояла за дверью. Взметнулись и замерли ее глаза. Вадим увидел в них, что Светлана ждала их вдвоем: его и Радду. Она почти уверовала, что Вадим разыщет собаку и они вернутся вместе. Но Вадим стоял один. И Светлана — одна. Взметнулись и замерли ее глаза. Это взметнулась и замерла надежда. Надежда повисела в воздухе какое-то мгновение, как всякий подброшенный предмет, и рухнула.
   
Светлана ничего не сказала, повернулась и пошла на кухню.
   
Вадим тоже ничего не сказал, прошел в комнату и лег на диван лицом к стене. Депрессия диктовала организму именно эту позу. Он закрыл глаза, чтобы проникало как можно меньше раздражителей, и тут уже увидел взгляд Светланы и понял, что такими одинаковыми взглядами он мог обменяться только со своей женой, и больше ни с одним человеком на всем свете. Они существовали с ней на одной колокольне, и как бы там ни бывало скучно, а иногда и безнадежно, все-таки это была одна колокольня. Вадим подумал, что если бы он ушел от Светланы, то, наверное, через какое-то время вернулся обратно, потому что нельзя надолго уйти от совести. Светлана была не только его человек, она еще сама по себе была порядочным человеком. Бывают, конечно, моменты, когда порядочность не имеет никакого значения. Но это моменты. А в конечном счете — в черные дни, да и в серые, и даже в розовые порядочность — это единственное, что имеет значение. Потому что порядочность — это совесть. А совесть — это бог. А Вадим — человек верующий.
   
Вошла Светлана, и в ту же секунду зазвонил телефон. Звонок был частый, требовательный, похожий на междугородный. Вадим почувствовал, что это Инна.
   
— Скажи, что меня нет дома, — попросил Вадим.
   
Светлана сняла трубку и обернулась к Вадиму.
   
— Тебя…
   
— Я же просил.
   
— Ну, я не могу…
   
Светлана не умела врать физически. Для нее соврать — все равно что произнести фразу на каком-нибудь полинезийском языке, которого она не только не знала, но никогда не слышала.
   
Вадим встал и взял трубку.
   
— Адам… — позвала Инна.
   
Он молчал. Не из-за Светланы. Из-за Радды. Инна не любила собаку, и она устранилась. Развязала ему руки. И сейчас общаться с Инной как ни в чем не бывало — значит предать не только Радду, но и память о ней.
   
— Адам…
   
— Здесь таких нет. Вы не туда попали.
   
Он положил трубку.
   
— Какого-то Адама…
   
Вадим снова лег на диван и закрыл глаза. И увидел: бежали, бежали, бежали низкие облака. Вдоль дороги лежал печальный звероящер и корень-рука подпирала корень-щеку.
   
Инна вышла из телефонной будки и направилась через дорогу. На середине дороги зажегся зеленый свет, и машины двинулись сплошной лавиной.
   
Инна стояла среди прочих пешеходов и пережидала движение. Вдруг увидела того человека, которого она любила. Его машина шла в среднем ряду. Инна подумала: он ждал меньше часа. Однако минут сорок все же ждал. Она увидела, что он ее тоже увидел. Улыбнулась доброжелательно и равнодушно, как хорошему знакомому, и мелко встряхнула головой, дескать: вижу, вижу… очень приятно. Он все понял. Он был умница — за это она и любила его так долго. Он понял, и тоже улыбнулся и поехал дальше. И его машина затерялась среди остальных машин.
   
Инна вдруг почувствовала замечательное спокойствие. Она поняла, что Адам и тот человек, которого она любила, были каким-то странным образом связаны между собой, как сообщающиеся сосуды. И присутствие в ее жизни одного требовало присутствия другого. Когда один ее унижал, то другой возвышал. Когда один ее уничтожал, то другой спасал. А сейчас, когда один проехал мимо ее жизни, исчезла необходимость спасаться и самоутверждаться. Значит, исчезла необходимость и в Адаме. Адам мог сочетаться только в паре, а самостоятельного значения он не имел. Не потому, что был плох. Он безусловно представлял какую-то человеческую Ценность. Просто они с Инной — из разных стай, как, например, птица и ящерица. Неважно — кто птица, а кто — ящерица. Важно, что одна летает, а другая ползает. Одной интересно в небе, а другой — поближе к камням.
   
Зажегся красный свет, и пешеходы двинулись через дорогу. Навстречу Инне шли люди разных возрастов и обличий, и среди всех бросалась в глаза яркая загорелая блондинка, похожая на финику с этикетки плавленого сыра «Виола». Инна невольно обратила на нее внимание, потому что «Виола» бросалась в глаза и очень сильно напоминала кого-то очень знакомого. «На кого она похожа? — подумала Инна. — На меня». «Виола» шла прямо на Инну, не сводя с нее глаз до тех пор, пока Инна не сообразила, что это она сама отражается в зеркальной витрине магазина. Она шла себе навстречу и смотрела на себя как бы со стороны: вот идет женщина неполных тридцати двух лет. Выглядит на свое. Не моложе. Но и не старше ни на минуту. Это не много — тридцать два года. И не мало. С какой стороны смотреть: на пенсию — рано. Вступать в комсомол — поздно. А жить и надеяться — в самый раз. И до тех пор, пока катится твой поезд, будет мелькать последний вагон надежды.
  
  
   
    
НЕРОМАНТИЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
   
   
Говорят, что молодость — самое счастливое время в жизни. Это говорят те, кто давно был молод и забыл, что это такое.
   
Молодость — полутрагическое состояние, когда понимаешь, что зачем-то явился на белый свет. А вот зачем?
   
В молодости не ценишь то, что у тебя есть, и все время хочется чего-то другого. А где это другое? Какое у него лицо?
   
Танька Канарейкина училась на крепкое три, по поведению четыре. После десятилетки устроилась работать почтальоном, развозила почту. На велосипеде.
   
Люди любят получать письма. Телеграмм боятся, а письма любят. И Таньку любили, по двум причинам: за письма и за песни.
   
Едет на велосипеде и поет. Танька маленькая, а песня звонкая — до самого неба. И кажется, что сама песня колесит по земле, по Калининской области, средней полосе.
   
Известно, что растительный мир имеет свое растительное сознание и понимает музыку. Поэтому в колхозе «Краснополец», откуда происходила Танька, был самый высокий надой молока и пшеница поспевала три раза за лето.
   
Председатель колхоза Мещеряков четвертый год завоевывал переходящее красное знамя и сам держался скромно. Он уже мог себе позволить быть простым и скромным. Как все великие.
   
Таньке Канарейкиной шел семнадцатый год. Первые пятнадцать проскочили в незатейливом счастье, каким и бывает настоящее счастье. А в последние два года Танька заметила, что жизнь ее остановилась с туповатым выражением, как козел Онисим перед забором после сна. Каждый следующий день повторял предыдущий с теми же поворотами, как дорога от Бересневки до Глуховки: сначала Сукино болото, в болоте плюшевые камыши. Потом въезжаешь в лес и знаешь: за елью муравейник величиной с избу. И точно: вот ель. Вот муравейник. А в муравейнике — те же самые муравьи, что вчера, позавчера и в прошлом году. А даже если и другие, их все равно не отличишь от прежних. Муравьи и муравьи. За лесом — деревня. Возле крайней избы — бабка Маланья в галошах и в черном ватнике, а возле нее собака Сигнал, лает и челюстями клацает, как будто произносит: «Габ»… Не «гав», как все, а именно «габ». Бабка Маланья говорит Сигналу безразлично: «Чу, бес», — а сама смотрит в сторону Таньки, вроде письма ждет. А чего ждать, когда вся ее родня и знакомые живут через дорогу. А вот стоит, и смотрит, и ждет. Сигнал говорит: «Габ». Маланья говорит: «Чу, бес» — и смотрит с надеждой из-под платка, опущенного на самые брови. И так каждый день и всю дальнейшую жизнь.
   
Когда Танька думала об этом, становилось тоскливо, и она пела очень громко: «Три месяца лето, три месяца осень, три месяца зима, и вечная весна…»
   
Песня совершенно не подходила по смыслу к Танькиному настроению, но была красива сама по себе, и Танька заливалась на всю округу. Птицы переставали петь на ветках, говорили друг другу: «Танька поет». И слушали в одинаковых позах.
   
Маленькая гадина змея-медянка думала про себя:
   
«Танька поет». Влезала на горячий камень и поднимала голову.
   
В поле косили бабы. Заслышав песню, отвлекались от травы и от жары. Стояли и слушали. И лица у всех становились похожими.
   
Этот день начался как нормальный день, ничем не выдающийся. Танька привезла письмо Логиновым. Письмо было из армии: треугольник без марки. Логиновская собака, маленькая, похожая на лисицу, металась на цепи, захлебываясь лаем. И вдруг сорвалась и бросилась к Таньке.
   
Танька оглушительно взвизгнула. Собака шарахнулась от крика и обернула к Таньке удивленную морду: дескать, чего это ты?
   
Старик Логинов пошел к собаке, громко бранясь. Собака прижалась боком к забору и сама была не рада, что все так вышло.
   
— Не бейте ее, — великодушно попросила Танька.
   
— Еще чего… — пробурчал Логинов. — Чего это я ее буду бить?
   
И получалось так, что Логинов не собирался обижать собаку из-за какой-то прохожей, проезжей Таньки. Таньке стало обидно, она закинула ногу на велосипед и поехала в соседнюю деревню.
   
Дорога шла лесом. Недавний испуг требовал разрядки слезами. Танька таращила глаза, чтобы не заплакать.
   
И вдруг… В сказках обязательно присутствует «вдруг».
   
И вдруг Танька услышала музыку.
   
Мелодия текла откуда-то с неба. Она была не старинная и не современная, а такая, что во все времена. В ней и жалость, и нежность, и то, как все же прекрасно жить на этом свете. Несмотря ни на что.
   
Танька слезла с велосипеда, прислонила его к дереву и пошла, не глядя под ноги. Шла через канаву, через крапиву, через какие-то цапучие кусты. Вдруг, а может, и не вдруг кусты раздвинулись, и Танька увидела поляну, круглую, как тарелка. Посреди поляны, скрестив ноги, как пастушок, сидел летчик и играл на трубе. Рядом стоял вертолет и, похоже, слушал. Вид у вертолета был задумчивый.
   
Позже Танька узнала, что эта круглая поляна называется в местной авиации «квадрат сорок пять». Летчик зовется Валерием. Музыка — «Мелодия» композитора Глюка из оперы «Орфей и Эвридика». Глюк жил давно, и давно существовала эта мелодия, но Таньке казалось, что она возникла только что и звучит на земле первый и последний раз.
   
Летчик забрался куда-то на самые высокие ноты и пошел тосковать. Танька прислонилась щекой к березе и слушала. В какую-то минуту глазам стало горячо, и все предметы сделались расплывчатыми. Летчик доиграл до конца и поднялся.
   
Вечерело, солнце закатывалось за горизонт, и, когда летчик выпрямился во весь рост, шар его головы оказался на одном уровне с шаром солнца, заслонив его. Подсвеченная сзади, голова летчика была черная, от макушки и из-за ушей, как нимб, дрожали багряные лучи.
   
Летчик постоял, потом залез в вертолет и улетел в бесовском грохоте. Грохот рассеялся. Стало тихо. Если бы не номерной знак «МК 44–92», можно было бы подумать, что вертолета и не было.
   
А Танька все стояла, оглушенная мелодией. Потом грохотом. Потом тишиной.
   
— О бой, о бой, о литл бой! — вопил Козлов из девятого «Б», солист вокально-инструментального ансамбля «Романтики». Пел он, возможно, и хуже западных певцов, но трясся сильнее. Козлов не умел вибрировать только голосом, как профессионалы, поэтому сотрясал все тело, и вместе с телом вибрировал голос.
   
— О бой, о бой, о литл бой… — вторил солисту ансамбль «Романтики».
   
Ансамбль состоял из трех человек: гитара, баян и ударные. На гитаре сидел женатый комбайнер Федосеев. А на баяне и ударных — близнецы-хулиганы Сорокины. В детстве Сорокины были беспризорниками и на всю жизнь сохранили влияние улицы. Они всегда были хулиганы, только вначале маленькие хулиганы, потом юные, а теперь старые. Сорокиным было по шестьдесят четыре года.
   
В колхозном клубе шли танцы. По стенам расположились старики и дети. Зрители. Молодежь с безразличными лицами топталась друг перед другом. Это был шейк.
   
Танька с Мишкой тоже плясали друг перед другом: Танька — бросив руки вдоль тела, а Мишка — развесив локти. Старался. Танька смотрела на Мишку, будто видела в первый раз. Он был такой обычный, как лопух при дороге. И ничего не было в нем особенного.
   
— Пойдем отсюда, — рассердилась вдруг Танька. — Воют, как баптисты…
   
Они неслись на мотоцикле. Мишка сидел впереди, а Танька сзади, обхватив Мишку поперек живота.
   
— Стой! — крикнула Танька.
   
Мишка остановился.
   
— Дай я поучусь, — попросила Танька.
   
Поменялись местами. Танька села за руль.
   
— Вот здесь газ, — объяснил Мишка. — А это тормоз. Так быстрее, так медленнее. Давай!
   
Танька поехала, выписывая колесами кренделя.
   
— Руль держи! — орал Мишка.
   
Впереди показалась машина. Танька свернула на поле. Мотоцикл заскакал на кочках и колдобинах. Мишку трясло так, будто он сидел на бешеном мустанге.
   
— Ты куда? — заорал он.
   
— Чтоб не наскочила! — заорала Танька и в ту же секунду ощутила, что летит куда-то сначала резко вперед, потом резко вниз.
   
Мишка и Танька разлетелись в разные стороны и шлепнулись в свежевспаханную землю.
   
Танька не ушиблась, но осталась лежать и, приоткрыв один глаз, наблюдала за Мишкой. Ей хотелось, чтобы он испугался за ее жизнь. Но Мишка первым делом подбежал не к Таньке, а к своему мотоциклу и начал исследовать машину.
   
— Все крыло помяла, — искренне огорчился он.
   
Лежать было бессмысленно. Танька поднялась.
   
— Из-за своей поганой мотоциклетки готов человека насмерть убить.
   
Земля зависла в небе, тихо плывет в галактике, покачиваясь. И вместе с ней плывут, покачиваясь, Танька и Мишка, привалившись друг к другу спинами, чтобы удобнее было сидеть.
   
Пролетели дикие утки, сильно прорезая воздух крыльями.
   
— Мишка! — позвала Танька и замолчала надолго, как забыла.
   
— Чего? — отозвался Мишка.
   
— Ты как собираешься жить?
   
Мишка никогда не думал об этом прежде и честно сосредоточился.
   
— Вернусь из армии, гитару куплю электрическую. Марки «Эврика».
   
— А потом?
   
— Потом женюсь на тебе.
   
— Интересно… А ты у меня спросил?
   
— Чего зря трепаться? Я ж в армию иду. Отслужу — женюсь.
   
— А если я за тебя не пойду?
   
— Тогда на Вале женюсь. На Малашкиной.
   
— А потом?
   
— Потом «Ниву» куплю.
   
Танька представила себе, как Валя с Мишкой едут на «Ниве» по улице Коккинаки и из-под колес в панике выскакивают куры и бегут прочь, сильно вытянув шеи.
   
— Я не про это, — с неудовольствием сказала Танька. — Я про смысл жизни.
   
— Какое еще смысл? — Мишка чуть обернул голову и почувствовал щекой Танькины волосы.
   
— Каждый человек должен искать смысл жизни. Знать, для чего живет, разъяснила Танька.
   
— Это пусть надстройка ищет, для чего живет. А мы базис. Мы людей хлебом кормим.
   
— Неромантичный ты человек…
   
Мишка не обиделся.
   
— Ну, а ты б чего хотела? — спросил он.
   
Танька долго молчала, потом сказала:
   
— Сесть на облако и поплыть.
   
— Глупости это, — с пренебрежением отозвался Мишка.
   
— Почему?
   
— Так облако — это ж пар. Аш два О. Весь зад намочишь.
   
— Неромантичный ты человек, — вздохнула Танька.
   
В реке плеснулась большая рыба. Танька вздрогнула и обернулась на всплеск.
   
Плакучая ива тянула ветки к самой воде. В лунном свете был различим каждый листочек.
   
— Красиво… — заметил вдруг Мишка.
   
— Ничего особенного, — отозвалась Танька.
   
Эта луна, река и плакучая ива были всегда в Танькиной жизни, и никогда не было так, чтобы их не было.
   
«О бой, о бой, о литл бой!» — вопил Козлов из девятого «Б». «О бой, о бой, о литл бой…» — вторил ансамбль солисту.
   
И вдруг все замолчали, будто подавились. Молодежь перестала танцевать. И старухи бросили сплетничать. Все обернулись и смотрели в одну сторону.
   
В клуб вошла Танька об руку с летчиком.
   
— Кто это? — громким шепотом спросила Малашкина Валя.
   
— Танька с летчиком, — отозвались в толпе.
   
Танька поднесла к губам микрофон и запела. Летчик заиграл на трубе. Мишка послушал, что они исполняют, и стал аккомпанировать на гитаре точно и тактично. Мишка тоже был очень музыкальный.
   
Получалось потрясающе. Все так и обмерли и слушали, разинув рты. Это тебе не вокально-инструментальный ансамбль «Романтики».
   
Так представляла себе Танька, глядя в потолок.
   
Стояла ночь. Муравьи спали в своем муравейнике. Дед Егор посапывал на печи. Отец в соседней комнате готовился к экзаменам в заочном техникуме.
   
Танька поднялась, босиком прошла к столу. Достала тетрадь в линеечку, выдрала чистый листок.
   
Взяла ручку, задумалась. Потом вздохнула и вывела на листке: «Уважаемый летчик МК 44–92. Приходите на танцы в клуб колхоза „Краснополец“. В среду». Подумала и подписалась: «Татьяна Канарейкина».
   
Над Татьяниным ухом шумно засопело. Танька обернулась. За ее спиной стояла сестра Вероника. Вероника была младше Таньки на шесть лет. Она унаследовала от родителей их самые некрасивые черты лица, однако получилась очень обаятельная.
   
— Наивная ты, Танька… — скептически заметила Вероника. — Так он и пришел на наши танцы. Прямо разбежался… У них в городе знаешь какие танцы? Там к ним студентки из стройотряда ходят.
   
— Да при чем здесь студентки? Я хочу вовлечь его в коллектив… Как культмассовый сектор.
   
— А ты ему спой. Он в тебя влюбится, а потом куда захочешь, туда и вовлечется. Я вон на елке спела, так в меня и Прохоров влюбился, и даже Козлов из девятого «Б».
   
— Где это я ему спою? На аэродроме?
   
— Зачем на аэродроме? Мы его сюда вызовем.
   
— Он не придет… — усомнилась Танька.
   
— А мы ему повестку из милиции пришлем. Там написано, что если сам не придет, то под конвоем приведут. Я видела.
   
— Где это ты видела?
   
— А у Вадима. Его папаше четыре раза присылали.
   
Начальник аэропорта Громов сидел у себя в кабинете в майке и в форменной фуражке. Объявлял по рации:
   
— Коменданта аэропорта прошу зайти к начальнику аэропорта.
   
«Бу-бу-бу, та-та-та, ва-ва-ва…» — разносилось над летным полем.
   
Динамик над зданием аэропорта был испорчен, и все приказания Громова доносились в такой вот невнятной интерпретации.
   
Маленький аэродром жил своей привычной жизнью. Три самолетика отдыхали, присев на хвосты, как стрекозы. Цвели крупные ромашки.
   
На краю летного поля стояла изба. Комендант аэропорта, толстая Фрося, баюкала в коляске ребенка.
   
— Фрося! — Громов высунулся в окно. — Оглохла, что ли?
   
— Чего?
   
— Где у нас скрепки лежат?
   
— На шкафу погляди! — крикнула Фрося.
   
В небе заурчало. Над лесом летел вертолет «МК 44–92». Он шел так низко, что, казалось, цеплял колесами верхушки деревьев.
   
— Опять лихачит! — крикнула Фрося мужу-начальнику. — Грохнется когда-нибудь, а тебя под суд.
   
Громов надел китель, фуражку, посмотрел в зеркало и нахмурился. Проверил в зеркале свой грозный вид и вышел из диспетчерской на поле, стараясь в дороге не растерять найденное выражение.
   
К Фросе подъехала на велосипеде почтальонша Зинаида.
   
— Фрось, кто у вас на «МК 44–92» летает? — спросила Зинаида.
   
— А вон… этот, новенький.
   
Летчик тем временем посадил вертолет и шел по полю.
   
— Журавлев! — строго окликнул его Громов.
   
Летчик подошел. Вытянулся перед начальством.
   
— Вы почему опять летаете на критической высоте?
   
— Я больше не буду, — сразу же сдался летчик.
   
— Буду, не буду… Вот что, Журавлев! Здесь у нас не детский сад. В следующий раз лишитесь первого талона. Ясно?
   
— Ясно. Разрешите идти?
   
— Идите.
   
Летчик четко, по-военному зашагал по полю.
   
— Постойте… — остановил Громов.
   
Летчик повернулся на сто восемьдесят градусов и четко, по-военному зашагал в обратном направлении, к Громову.
   
— Все хочу спросить, да забываю. Что это на вас столько железа навешано?
   
— Где железо? — не понял летчик.
   
— Вот это, например, для чего? — Громов указал на цепочку, ведущую в карман.
   
— Компас. — Он достал компас.
   
— Так в самолете же есть.
   
— На всякий случай, — неопределенно объяснил Журавлев.
   
— А на шее чего? Пропеллер?
   
— Камешек. Куриный бог.
   
Летчик достал и показал камешек. Камешек был маленький и с дыркой.
   
— А камень для чего?
   
— Это… — Летчик покраснел. — Это талисман… На счастье…
   
Не таких орлов хотел бы иметь Громов у себя на службе. Но служба — не жена. Выбирать не приходится. Кого пришлют, тем и командуешь.
   
— Ладно, идите, — разрешил Громов.
   
Летчик зашагал по полю.
   
— Молодой человек! — позвала почтальонша Зинаида.
   
Летчик не обернулся.
   
— Мужчина! — поправила себя Зинаида.
   
— Вы мне?
   
— Вам, а кому же еще… — сказала Фрося. — Тебе тут письмо заказное пришло. Распишись…
   
На городской площади летчик сел в рейсовый автобус.
   
— Простите, — спросил он у кондукторши. — До Бересневки далеко?
   
— Да не… До Лещевки — сто… А там пешком километров семь…
   
Летчик достал из кармана повестку из милиции и стал ее изучать. Повестка была странноватая. Рядом со словом «товарищ» была зачеркнута чья-то фамилия, а сверху написано «Летчик МК 44–92». В разделе «явиться» адрес был зачеркнут, а сверху написано: «Деревня Бересневка, Сукино болото».
   
Летчик пожал плечами, спрятал повестку и достал из планшетки карту.
   
В мире творились самые невероятные события: дефицит торгового баланса Мексики в первом полугодии 1978 года составил 693 миллиона долларов; израильские агрессоры угнали и уничтожили японский пассажирский самолет «Боинг-707»; Министерство связи СССР выпустило в обращение почтовый блок, посвященный 500-летию со дня рождения выдающегося итальянского художника Джорджоне. А Танька Канарейкина собиралась на свидание.
   
Она вышла из дому в галошах на босу ногу, в байковом халате и в платке, повязанном по самые брови, как у бабки Маланьи. Позади шла Вероника и несла узелок.
   
Прошли по деревне, как две странницы.
   
Вышли к оврагу, и тут случился легкий маскарад: Танька сбросила халат, галоши, платок и оказалась в полном боевом снаряжении: юбка-миди и кофточка-лапша. Развязала узелок, достала босоножки-платформы. Переобулась. Вероника сложила и связала в узелок все ненужные одежки.
   
— Значит, так: ты ему «здрасте», он тебе «здрасте», — напомнила Вероника. — Ты говоришь: «Хотите, я вам спою?» Он говорит: «Хочу». Ты споешь, он влюбится…
   
— А вдруг не влюбится?
   
— Обязательно влюбится. Вон я на елке спела, так в меня сразу трое влюбились. Ты споешь, он скажет: «Давайте с вами дружить».
   
— Знаешь что, — попросила Танька сестру. — Ты в кустах спрячься. А если он полезет целоваться, выйди и скажи: «Таня, тебя папа зовет».
   
— Ага… а мне посмотреть интересно.
   
— Идет… — ахнула Танька. — Прячься.
   
Вероника ринулась в кусты, а Танька села на сваленное дерево и застыла.
   
По полю с компасом в одной руке и с картой в другой шел летчик.
   
Приблизился к Таньке. Спросил:
   
— Девочка, это Сукино болото?
   
— Да… — пролепетала Танька.
   
Болото выглядело как романтический заросший пруд, и было непонятно, почему оно называется болотом. И вообще ничего не понятно.
   
Летчик пожал плечами. Потом сунул компас в карман и стал прохаживаться перед Танькой, не обращая на нее ни малейшего внимания.
   
Танька была так смущена и перепугана, что даже не могла понять: нравится ей летчик или нет. Джинсы в обтяжку, а выражение такое, будто он получил из дома плохое письмо. Стоит тут, возле Таньки, а думает о чем-то другом.
   
От деревни по дороге на велосипеде ехал Вадим. К багажнику была привязана пластмассовая канистра. Стало быть, его послали за керосином.
   
Вероника вылезла из кустов и стала так, чтобы Вадим ее заметил. Когда Вероника чего-нибудь очень хотела, она обязательно добивалась. Так вышло и на этот раз: Вадим ее заметил.
   
— Пришел? — спросил Вадим, притормаживая около Вероники. Он был в курсе событий, поскольку через него доставали повестку из милиции.
   
— Пришел. Вон они.
   
Вадим слез с велосипеда и примкнул к наблюдательному пункту.
   
— Ничего, — определил Вадим. — Фирма.
   
— Он на трубе играет, — похвастала Вероника.
   
— Пойдем в клуб, — позвал Вадим. — На семь часов. Там кино привезли. Индийское.
   
— Не могу, — отказалась Вероника. — Я тут должна сидеть.
   
— Зачем?
   
— Когда летчик полезет целоваться, надо выйти и сказать: «Таня, тебя папа зовет».
   
— Он еще не скоро полезет, — убежденно сказал Вадим. — Можно посмотреть и вернуться.
   
Бабка Маланья несла ведра на коромысле, когда ее догнали на велосипеде Вадим и Вероника.
   
Вадим выжимал педали, а Вероника сидела на раме.
   
— Баба Маланья, будь другом, а? — обратился Вадим.
   
— Посиди в кустах у Сукина болота.
   
— Чего? — удивилась Маланья.
   
— Там Танька с летчиком. Гуляют, — объяснила Вероника. — Как летчик к ней полезет целоваться, ты выходишь и говоришь: «Таня, иди домой, тебя папа зовет».
   
— А что за летчик? — поинтересовалась Маланья.
   
— Из Верхних Ямок.
   
— Не пойду, — отказалась Маланья. — Вдруг он мне в лоб закатает…
   
— Не закатает, — сказал Вадим. — Он культурный.
   
— Музыкант, — добавила Вероника.
   
— Ну и что? Федька Федосеев тоже музыкант. На гармошке играет. А как надерется, пять человек не свяжут.
   
Маланья поправила на плечах коромысло и пошла своей дорогой. Вадим посмотрел ей вслед.
   
— Да черт с ними, — сказал он, имея в виду Таньку с летчиком. — Не убьет же он ее, в конце концов. Ну, подумаешь, поцелует один раз. Что с ней сделается…
   
— Нет, — не согласилась Вероника. — Это безответственно.
   
Вадим покрутил головой и вдруг увидел по другую сторону пруда Мишку Синицына. Мишка мыл свой мотоцикл, загнав его в пруд.
   
— Миш! Будь другом, а? — громко, напрягая горло, крикнул Вадим.
   
— А чего надо? — громко крикнул Мишка.
   
— Посиди в кустах у Сукина болота.
   
— А зачем? — Мишка выпрямился и перестал мыть свою машину.