1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Поздно  вечером, когда дневной шум утих, бедная помешанная мисс Флайт пришла ко мне вся  в слезах и сказала, что выпустила на волю своих птичек.    

 Глава LXVI    

В Линкольншире    

     

Тихо  стало в Чесни-Уолде с тех пор, как жизнь там течет по-новому, с тех пор, как  смолкли сплетни об одной главе из истории рода Дедлоков. Ходит слух, будто сэр  Лестер деньгами замкнул уста тем, что могли бы говорить; но это слух  недостоверный, он передается шепотом, ползет еле-еле, а если и вспыхивает в нем  искра жизни, то она скоро угасает. Известно, что красавица леди Дедлок покоится  теперь в родовом мавзолее под темной сенью деревьев, в парке, где по ночам  гулко кричат совы; но откуда ее привезли домой, чтобы положить в этом  уединенном месте, и отчего она умерла — все это тайна. Некоторые ее прежние  приятельницы, главным образом из числа прелестниц с персиковыми шечками и  костлявыми шейками, обмолвились как-то раз, зловеще играя огромными веерами —  подобно прелестницам, вынужденным флиртовать с неумолимой смертью после того, как  растеряли всех прочих своих вздыхателей, — обмолвились как-то раз, когда  весь «большой свет» был в сборе, что они удивляются, почему останки Дедлоков,  погребенных в мавзолее, не возмущены ее кощунственным присутствием. Но покойные  Дедлоки относятся к нему совершенно невозмутимо и никогда не протестуют.    

Время от  времени в этом глухом углу слышен топот копыт, который доносится из лощины,  заросшей папоротником, и с тропинки, вьющейся между деревьями, и вскоре верхом  на коне появляется сэр Лестер, одряхлевший, сгорбленный, почти слепой, но все  еще представительный, и с ним другой всадник, рослый крепкий мужчина, готовый в  любую минуту подхватить поводья, если их уронит его хозяин. Как только они  подъезжают к мавзолею, конь сэра Лестера привычно останавливается перед входом,  а сэр Лестер снимает шляпу, и, молча постояв тут, всадники удаляются.    

Война с  дерзким Бойторном все еще свирепствует, хотя вспыхивает она лишь изредка, то  разгораясь, то угасая, как пламя, трепещущее на ветру. А все потому, как  слышно, что, когда сэр Лестер навсегда переехал в Линкольншир, мистер Бойторн  недвусмысленно выразил желание отказаться от своего права на спорную тропинку и  выполнить все требования сэра Лестера; но сэр Лестер, поняв это как  снисхождение к его немощам или несчастью, так вознегодовал и так величественно  оскорбился, что мистер Бойторн оказался вынужденным снова нарушить мир и среди  бела дня вторгнуться во владения соседа, чтобы вернуть ему спокойствие духа.  Итак, мистер Бойторн по-прежнему воздвигает на спорной тропинке деревянные щиты  с грозными предупреждениями и (с птичкой на голове) держит громовые речи против  сэра Лестера в святилище собственного дома, а в церковке ведет себя по-прежнему  вызывающе, делая вид, будто совершенно не замечает присутствия баронета. Однако  ходит слух, что чем более яростно гневается мистер Бойторн на своего давнего  врага, тем больше он в глубине души печется о его благе; но сэр Лестер в своей  гордой непреклонности и не догадывается, как его ублажают. Нимало не  подозревает он и о том, как близко подошел его путь к пути противника, когда  оба они сплели свои судьбы с судьбами двух сестер, и оба от этого пострадали; а  противник его, который теперь об этом узнал, уж, конечно, ничего ему не скажет.  Таким образом, распря продолжается, к величайшему удовлетворению обеих сторон.    

В одной  из сторожек, разбросанных по парку, — той, которая видна из дома (в дни,  когда Линкольншир был залит водой, миледи часто видела близ нее ребенка  сторожа), — теперь живет рослый мужчина, отставной кавалерист. Несколько реликвий,  оставшихся от его прежней службы, развешаны здесь по стенам, и нет более  приятного развлечения для хромого коротыша, который работает на конном дворе,  как натирать их до блеска. Коротыш никогда не сидит сложа руки: примостившись у  входа в шорную, он полирует стремена, удила, мундштучные цепочки, бляхи на  сбруе, вообще весь конюшенный инвентарь, какой только можно полировать, и,  таким образом, ведет жизнь, целиком заполненную полировкой. Потрепанный,  маленький, искалеченный человек, он не лишен сходства со старым псом смешанной  породы, который вынес немало колотушек. Его зовут Фил.    

Приятно  смотреть на величавую старуху домоправительницу (еще более туговатую на ухо,  чем раньше), когда она идет в церковь под руку с сыном, и наблюдать — что  удается немногим, ибо теперь в доме почти не бывает гостей, — как  обходятся они с сэром Лестером и как он обходится с ними. В разгаре лета к ним  приезжают друзья, и тогда серая накидка и зонт, которых в другое время в  Чесни-Уолде не видно, мелькают сквозь зеленую листву; тогда в заброшенных  пильных ямах и других глухих уголках парка резвятся две девочки, а у входа в  сторожку, где живет кавалерист, дымок из двух трубок вьется в душистом вечернем  воздухе. Тогда в сторожке заливается флейта, играющая вдохновенную мелодию «Британских  гренадеров», а под вечер двое мужчин прохаживаются взад и вперед и слышно, как  кто-то произносит грубоватым твердым голосом: «Но при старухе я этого не  говорю. Надо соблюдать дисциплину».    

Большая  часть дома заперта, и посетителям его уже не показывают; но сэр Лестер, как и  встарь, поддерживая свое одряхлевшее достоинство, возлежит на прежнем месте,  перед портретом миледи. По вечерам свечи в гостиной горят только в этом углу,  огороженном широкими экранами, но кажется, будто круг света мало-помалу  сужается и тускнеет, и недалеко то время, когда и здесь воцарится тьма. Сказать  правду, еще немного, и для сэра Лестера свет угаснет совсем, а сырая дверь  мавзолея, которая закрывается так плотно и открывается с таким трудом,  распахнется, чтобы его впустить.    

Длинными  вечерами Волюмния, чье лицо с течением времени все больше багровеет там, где  ему надлежит быть румяным, и все больше желтеет там, где оно должно быть белым,  читает вслух сэру Лестеру и, вынужденная прибегать к различным уловкам, чтобы  подавить зевоту, находит, что лучше всего это удается, когда берешь в рот  жемчужное ожерелье и придерживаешь его розовыми губками. Читает она все больше  многословные трактаты, в которых обсуждается вопрос о Баффи и Будле и  доказывается, как непорочен Баффи и как мерзок Будл, или что страна погибает,  ибо привержена к Будлу, а не к Баффи, или что она спасена, ибо предалась Баффи,  а не Будлу (обязательно — тому или другому, а третьего быть не может). Сэру  Лестеру все равно что слушать, и слушает он не очень внимательно, хотя всякий  раз, как Волюмния отваживается умолкнуть, он немедленно просыпается и, повторив  звучным голосом последнее произнесенное ею слово, с легким неудовольствием  осведомляется, не утомилась ли она? Впрочем, Волюмния, по-птичьи порхая и  поклевывая разные бумаги, узрела как-то раз документ, относящийся к ней и  составленный в предвидении того самого, что когда-нибудь «случится» с ее  родичем, а документ этот должен так щедро вознаградить ее в будущем за  нескончаемое чтение вслух, что уже теперь удерживает на почтительном расстоянии  даже дракона Скуку.    

Родственники  перестали гостить в унылом Чесни-Уолде и съезжаются ненадолго лишь во время  охотничьего сезона, когда в зарослях гремят выстрелы и несколько егерей и  загонщиков, разбросанных по лесу, поджидают на прежних местах, не появится ли  пара или тройка невеселых родственников. Изнемогающий кузен, которого здешняя  скука доводит до полного изнеможения, впадает в ужасающе удрученное состояние  духа и когда не охотится, стонет под гнетущим грузом диванных подушек, уверяя,  что в этой чегтовой стагой тюгме пгямо взбеситься можно…    

Единственные  праздники для Волюмнии в этом столь изменившемся линкольнширском поместье — это  те немногие и очень редкие дни, когда она считает своим долгом послужить  графству Линкольншир или всему отечеству вообще, украсив своим присутствием  благотворительный бал. И тогда эта чопорная сильфида[193] преображается в юную  фею и под конвоем кузенов, ликуя, трясется четырнадцать миль по скверной  дороге, направляясь в убогий, запущенный бальный зал, который в течение трехсот  шестидесяти четырех суток каждого невисокосного года напоминает дровяной склад  у антиподов, — так набит он ветхими столами и стульями, опрокинутыми  ножками кверху. Тогда она и впрямь покоряет все сердца своей снисходительностью,  девической живостью и способностью порхать не хуже, чем в те дни, когда у  безобразного старого генерала со ртом, набитым зубами, еще не прорезалось ни  одного зуба ценою по две гинеи за штуку. Тогда эта буколическая нимфа знатного  рода кружится и вертится, выполняя сложные фигуры танца. Тогда к ней подлетают  поклонники с чаем, лимонадом, сандвичами и комплиментами. Тогда она бывает  ласковой и жестокой, величавой и скромной, переменчивой и пленительно  капризной. Тогда напрашивается забавная параллель между нею и украшающими этот  бальный зал маленькими хрустальными канделябрами прошлого века с тощими  ножками, скудными подвесками, нелепыми шишечками без подвесок, голыми  веточками, разронявшими и подвески и шишечки, и чудится, будто все эти  канделябры с их слабым радужным мерцанием — двойники Волюмнии.    

Все  остальное время жизнь Волюмнии в Линкольншире — это не жизнь, а длительное  пустое прозябание в пережившем себя доме, взирающем на деревья, которые  вздыхают, заламывают руки, склоняют головы и, предавшись беспросветному унынию,  роняют слезы на оконные стекла. Величественный лабиринт, он теперь не столько  обитель древнего рода живых людей и их неживых подобий, сколько обиталище  древнего рода отзвуков и отголосков, что вылетают из бесчисленных своих могил  после каждого звука и отдаются по всему зданию. Дом — пустыня, с коридорами и  лестницами, по которым не ходят люди; дом, где стоит ночью уронить гребень на  пол спальни, как послышатся чьи-то крадущиеся шаги, которые пойдут блуждать по  всем комнатам. Дом, по которому редко кто отваживается бродить в одиночку; где  служанка взвизгивает, если из камина выпадает уголек, ни с того ни с сего  принимается плакать, становится жертвой душевной тоски, предупреждает о своем  намерении уволиться и уезжает.    

Вот  каков ныне Чесни-Уолд. Такой в нем теперь мрак и запустение; так мало он  меняется, все равно, освещен ли он летним солнцем, или погружен в зимний  сумрак; такой он всегда хмурый и безлюдный — днем над ним уже не развевается  флаг, ночью не сияют огнями его окна; нет в нем больше хозяев, которые то  приезжают, то уезжают, нет гостей, чтобы вдохнуть душу в темные холодные клетки  комнат; не шевелится в нем жизнь, и даже чужому глазу видно, что страсть и  гордость умерли в линкольнширском поместье и обрекли его на тупое спокойствие.    

 Глава LXVII    

Конец повести Эстер    

     

Вот уже  целых семь счастливых лет, как я — хозяйка Холодного дома. К тому, что я  написала, осталось добавить всего лишь несколько слов; вскоре они будут  написаны, и тогда я навеки прощусь с неведомым другом, для которого я все это  пишу; я сохраню немало дорогих мне воспоминаний, надеюсь, кое-что останется в  памяти и у него или у нее.    

Милую  мою девочку отдали на мое попечение, и я не расставалась с ней много недель.  Ребенок, на которого возлагали столько надежд, родился раньше, чем могилу его  отца обложили дерном. Это был мальчик, и мы с мужем и опекуном назвали его  Ричардом в честь отца.    

Помощь,  на которую так надеялась моя дорогая подруга, пришла; но провидение прислало ее  с иной целью. Младенец родился, чтобы вернуть жизнь и счастье матери, а не  отцу, и он выполнил свое назначение. Когда я узнала, какие силы таятся в этой  слабой ручонке, как исцеляет она своим прикосновением сердце моей любимой,  вселяя в него надежду, я увидела новый смысл в господней благости и милосердии.    

И вот  мать и дитя постепенно окрепли — я увидела, как моя дорогая девочка стала  иногда выходить в мой деревенский сад и гулять с ребенком на руках. В то время  я уже была замужем. Я была счастливейшей из счастливых.    

Как раз  в это время у нас гостил опекун, и однажды он спросил Аду, когда же она  вернется домой?    

— Оба  дома родные для вас, дорогая моя, — сказал он, — но старший Холодный  дом претендует на первенство. Когда вы окрепнете, и вы и мой мальчик,  переезжайте в свой родной дом.    

Ада  называла его «милым кузеном Джоном». Но он сказал, что теперь она должна  называть его опекуном. Ведь отныне он будет опекуном и ей и мальчику; к тому же  он давно привык, чтобы его так называли. Тогда она назвала его «опекуном» и с  тех пор всегда называет его так. Дети даже не знают, что у него есть  какое-нибудь другое имя.    

Я  сказала — «дети», потому что у меня родились две дочки.    

С трудом  верится, что Чарли (а у нее все такие же круглые глаза, и она по-прежнему не в  ладах с грамматикой) теперь замужем за нашим соседом-мельником. Но верится или  не верится, а это правда, и сейчас, ранним летним утром, когда я, оторвав глаза  от стола, за которым пишу, бросаю взгляд в окно, я вижу, что колеса их мельницы  начинают вертеться. Надеюсь, мельник не избалует Чарли; но что поделаешь — он в  ней души не чает, а Чарли очень гордится своим браком, потому что муж у нее  человек зажиточный и считался завидным женихом. Теперь у меня новая маленькая  горничная, и, глядя на нее, мне кажется, будто время остановилось — семь лет  стоит так же неподвижно, как стояли мельничные колеса полчаса назад, — а  все потому, что крошка Эмма, сестра Чарли, теперь точь-в-точь такая, какою  Чарли сама была когда-то. Что касается Тома, брата Чарли, не знаю, право,  сколько он успел пройти по арифметике, пока учился в школе, но думаю, что до  десятичных дробей все-таки дошел. Как бы то ни было, он работает у мельника, и  он такой хороший, застенчивый парень — всегда в кого-нибудь влюблен и всегда  этого стыдится.    

Кедди  Джеллиби провела у нас свои последние каникулы и была еще милее прежнего —  только и делала, что до упаду танцевала с детьми и дома и в саду, словно уроки  танцев ей ничуть не надоели. Теперь Кедди уже не нанимает кареты, но держит  свою собственную, да и живет она в целых двух милях к западу от Ньюмен-стрит[194].  Работает она очень много, потому что ее муж (очень любящий муж) стал  прихрамывать и почти не может ей помогать. Тем не менее она ничуть не жалуется  на судьбу и с величайшей охотой делает все, что ей приходится делать. Мистер  Джеллиби все свои вечера просиживает у нее, прислонившись головой к стене в ее  новой квартире, как сидел в старой. Я слышала, будто миссис Джеллиби была  жестоко уязвлена унизительным для нее Замужеством и ремеслом дочери; но эта  язва, кажется, уже зажила. В колонии Бориобула-Гха она разочаровалась — затея  потерпела неудачу, потому что бориобульский царек вдруг решил обменять на ром  всех колонистов, вернее — тех, кому удалось выжить в тамошнем климате, —  но теперь миссис Джеллиби принялась добиваться того, чтобы женщины получили  право заседать в парламенте, и Кедди говорила мне, что эта новая миссия требует  еще более обширной корреспонденции, чем старая. Я чуть было не забыла о бедной  дочурке Кедди. Теперь она уже не такая жалкая крошка, какой была, но она  глухонемая. Пожалуй, нет на свете лучшей матери, чем Кедди, — ведь как ни  мало у нее свободного времени, она ухитряется изучать разные способы обучения  глухонемых, чтобы облегчить жизнь своему ребенку.    

Я,  кажется, никогда не кончу рассказывать о Кедди, — вот и сейчас вспомнила  про Пищика и мистера Тарвидропа-старшего. Пищик теперь служит в таможне, и  весьма успешно. Мистер Тарвидроп-старший так растолстел, что кажется, будто его  вот-вот удар хватит, но он по-прежнему рисуется своим «хорошим тоном» в  общественных местах, по-прежнему наслаждается жизнью на свой лад и по-прежнему  пользуется тем, что в него слепо верят. Он все так же покровительствует Пищику  и, кажется, даже завещал юноше свои любимые французские часы, которые висят на  стене в его будуаре… но принадлежат не ему.    

Первые  же деньги, которые нам удалось скопить, мы употребили на расширение своего  уютного домика — пристроили к нему специально для опекуна маленькую Брюзжальню  и самым торжественным образом открыли ее, когда он приехал к нам погостить. Я  стараюсь писать все это в легком тоне, потому что приближаюсь к концу своей  повести и чувствую, как переполнено мое сердце, а когда пишу об опекуне, то и  вовсе не могу удержаться от слез.    

Глядя на  него, я всегда вспоминаю о том, как наш бедный дорогой Ричард назвал его добрым  человеком. Аде и ее прелестному мальчику он стал горячо любящим отцом; а со  мной он все тот же, каким был всегда; так как же мне назвать его? Он лучший и  самый близкий друг моего мужа, он любимец наших детей. Мы любим его глубочайшей  благоговейной любовью. Но хотя он всегда представляется мне каким-то высшим  существом, я чувствую себя с ним так просто, так легко, что сама себе  удивляюсь. Я не утратила ни одного из своих прежних ласкательных имен и  прозвищ, не утратил и он своего, и когда он гостит у нас, я всегда сижу рядом с  ним в своем старом кресле. «Старушка», «Хлопотунья», «Хозяюшка» — так зовет он  меня по-прежнему, а я по-прежнему отвечаю: «Да, дорогой опекун!»    

С тех  пор как он подвел меня к крыльцу нашего дома, чтобы я прочла его название, я ни  разу не замечала, чтобы ветер дул с востока. Однажды я сказала опекуну, что  теперь как будто никогда не бывает восточного ветра, а он сказал: что правда,  то правда, в самом деле не бывает; в один памятный день ветер навсегда перестал  дуть с востока.    

Мне  кажется, что моя дорогая подруга стала еще красивее прежнего. Скорбь,  омрачившая Аду и теперь исчезнувшая, как бы омыла ее невинное личико, и оно  стало каким-то возвышенно непорочным. По временам, когда я поднимаю глаза и  вижу, как она в черном траурном платье, которого еще не снимает, дает урок  моему Ричарду, я чувствую, — трудно это выразить! — как приятно мне  было бы знать, что она поминает в своих молитвах свою милую Эстер.    

Я  назвала мальчика «мой Ричард»! Но ведь он говорит, что у него две мамы, и я  одна из них.    

Сбережений  у нас немного, но мы живем в достатке и ни в чем не нуждаемся. Всякий раз, как  я выхожу из своего дома с мужем, я со всех сторон слышу, как благословляют его  люди. Всякий раз, как я вхожу в чужой дом, чей бы он ни был, я слышу хвалы  моему мужу или читаю их в благодарных глазах. Всякий раз, как я вечером ложусь  спать, я засыпаю с уверенностью, что сегодня он облегчил чьи-то страдания и  утешил человека в беде. Я знаю, что многие, очень многие неизлечимые больные в  последний свой час благодарили его за терпеливый уход. Разве это не богатство?    

Люди  хвалят даже меня, как жену своего доктора. Людям приятно встречаться даже со  мной, и они ставят меня так высоко, что это меня очень смущает. Всем этим я  обязана ему, моему возлюбленному, моей гордости! Это ради него меня любят, так  же как я делаю все, что делаю в жизни, ради него.    

Дня два  назад, нахлопотавшись к вечеру, — надо было приготовиться к приезду моей  дорогой подруги, опекуна и маленького Ричарда, которые прибудут завтра, —  я пошла немного посидеть на крыльце, милом, памятном крыльце, и вдруг Аллен  вернулся домой. Он спросил:    

— Что  ты здесь делаешь, бесценная моя хозяюшка? А я ответила:    

— Луна  светит так ярко, Аллен, а ночь так прекрасна, что мне захотелось тут посидеть и  подумать.    

— О  чем же ты думала, моя милая? — спросил Аллен.    

— Какой  ты любопытный! — отозвалась я. — Мне почти стыдно говорить об этом,  но все-таки скажу. Я думала о своем прежнем лице… о том, каким оно было  когда-то.    

— И  что же ты думала о нем , моя прилежная пчелка? — спросил Аллен.    

— Я  думала, что ты все равно не мог  бы любить меня больше, чем теперь, даже  останься оно таким, каким было.    

— Каким  было когда-то? — со смехом проговорил Аллен.    

— Ну  да, разумеется, — каким было когда-то.    

— Милая  моя Хлопотунья, — сказал Аллен и взял меня под руку, — ты  когда-нибудь смотришься в зеркало?    

— Ты  же знаешь, что смотрюсь; сам видел.    

— И  ты не видишь, что никогда еще ты не была такой красивой, как теперь?    

Этого я  не видела; да, пожалуй, не вижу и сейчас. Но я вижу, что дочурки у меня очень  хорошенькие, что моя любимая подруга очень красива, что мой муж очень хорош  собой, а у моего опекуна самое светлое, самое доброе лицо на свете, так что им  совсем не нужна моя красота… даже если допустить…