1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
– Мне не нужно спрашивать, – сказал Сергей  Иванович, – мы видели и видим сотни и сотни людей, которые бросают все,  чтобы послужить правому делу, приходят со всех сторон России и прямо и ясно  выражают свою мысль и цель. Они приносят свои гроши или сами идут и прямо  говорят зачем. Что же это значит?    

– Значит, по-моему, – сказал начинавший горячиться  Левин, – что в восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как  теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных  людей, которые всегда готовы – в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию…    

– Я тебе говорю, что не сотни и не люди бесшабашные, а  лучшие представители народа! – сказал Сергей Иваныч с таким раздражением,  как будто он защищал последнее свое достояние. – А пожертвования? Тут уж  прямо весь народ выражает свою волю.    

– Это слово «народ» так неопределенно, – сказал  Левин. – Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может  быть, знают, о чем идет дело. Остальные же восемьдесят миллионов, как Михайлыч,  не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им  надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля  народа?    

 XVI    

     

Опытный в диалектике Сергей Иванович, не возражая, тотчас же  перенес разговор в другую область.    

– Да, если ты хочешь арифметическим путем узнать дух  народа, то, разумеется, достигнуть этого очень трудно. И подача голосов не  введена у нас и не может быть введена, потому что не выражает воли народа; но  для этого есть другие пути. Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем.  Не говорю уже о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем море народа  и которые ясны для всякого непредубежденного человека; взгляни на общество в  тесном смысле. Все разнообразнейшие партии мира интеллигенции, столь враждебные  прежде, все слились в одно. Всякая рознь кончилась, все общественные органы  говорят одно и одно, все почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет в  одном направлении.    

– Да это газеты все одно говорят, – сказал  князь. – Это правда. Да уж так-то всё одно, что точно лягушки перед  грозой. Из-за них и не слыхать ничего.    

– Лягушки ли, не лягушки, – я газет не издаю и  защищать их не хочу; но я говорю о единомыслии в мире интеллигенции, –  сказал Сергей Иванович, обращаясь к брату.    

Левин хотел отвечать, но старый князь перебил его.    

– Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, –  сказал князь. – Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он  теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню.  Только делать там нечего – что ж, Долли, это не секрет! – а восемь тысяч  жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, – он вам  докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в  пользу восьми тысяч.    

– Да, он просил передать о получении места Дарье  Александровне, – недовольно сказал Сергей Иванович, полагая, что князь  говорит некстати.    

– Так-то и единомыслие газет. Мне это растолковали: как  только война, то им вдвое дохода. Как же им не считать, что судьбы народа и  славян… и все это?    

– Я не люблю газет многих, но это несправедливо, –  сказал Сергей Иванович.    

– Я только бы одно условие поставил, – продолжал  князь. – Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией[293]. «Вы считаете, что война  необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну – в особый, передовой легион и на  штурм, в атаку, впереди всех!»    

– Хороши будут редакторы, – громко засмеявшись,  сказал Катавасов, представив себе знакомых ему редакторов в этом избранном  легионе.    

– Да что ж, они убегут, – сказала Долли, –  только помешают.    

– А коли побегут, так сзади картечью или казаков с  плетьми поставить, – сказал князь.    

– Да это шутка, и нехорошая шутка, извините меня,  князь, – сказал Сергей Иванович.    

– Я не вижу, чтобы это была шутка, это… – начал  было Левин, но Сергей Иванович перебил его.    

– Каждый член общества призван делать свойственное ему  дело, – сказал он. – И люди мысли исполняют свое дело, выражая  общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть  заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы  молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один  человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это великий шаг и  задаток силы.    

– Но ведь не жертвовать только, а убивать турок, –  робко сказал Левин. – Народ жертвует и готов жертвовать для своей души, а  не для убийства, – прибавил он, невольно связывая разговор с теми мыслями,  которые так его занимали.    

– Как для души? Это, понимаете, для естественника  затруднительное выражение. Что же это такое душа? – улыбаясь, сказал  Катавасов.    

– Ах, вы знаете!    

– Вот, ей-Богу, ни малейшего понятия не имею! – с  громким смехом сказал Катавасов.    

– «Я не мир, а меч принес», говорит Христос, – с  своей стороны возразил Сергей Иваныч, просто, как будто самую понятную вещь,  приводя то самое место из Евангелия, которое всегда более всего смущало Левина.    

– Это так точно, – опять повторил старик, стоявший  около них, отвечая на случайно брошенный на него взгляд.    

– Нет, батюшка, разбиты, разбиты, совсем  разбиты! – весело прокричал Катавасов.    

Левин покраснел от досады, не на то, что он был разбит, а на  то, что он не удержался и стал спорить.    

«Нет, мне нельзя спорить с ними, – подумал он, –  на них непроницаемая броня, а я голый».    

Он видел, что брата и Катавасова убедить нельзя, и еще менее  видел возможности самому согласиться с ними. То, что они проповедывали, была та  самая гордость ума, которая чуть не погубила его. Он не мог согласиться с тем,  что десятки людей, в числе которых и брат его, имели право, на основании того,  что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев, говорить,  что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая  выражается в мщении и убийстве. Он не мог согласиться с этим, потому что и не  видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил  этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей,  составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал,  не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение  этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра,  который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать  для каких бы то ни было общих целей. Он говорил вместе с Михайлычем и народом,  выразившим свою мысль в предании о призвании варягов: «Княжите и владейте нами.  Мы радостно обещаем полную покорность. Весь труд, все унижения, все жертвы мы  берем на себя; но не мы судим и решаем». А теперь народ, по словам Сергей  Иванычей, отрекался от этого, купленного такой дорогой ценой, права.    

Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть  непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и  движение в пользу славян? Но все это были мысли, которые ничего не могли  решить. Одно несомненно можно было видеть – это то, что в настоящую минуту спор  раздражал Сергея Ивановича, и потому спорить было дурно; и Левин замолчал  и обратил внимание гостей на то, что тучки собрались и что от дождя лучше идти  домой.    

 XVII    

     

Князь и Сергей Иваныч сели в тележку и поехали; остальное  общество, ускорив шаг, пешком пошло домой.    

Но туча, то белея, то чернея, так быстро надвигалась, что  надо было еще прибавить шага, чтобы до дождя поспеть домой. Передовые ее,  низкие и черные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по  небу. До дома еще было шагов двести, а уже поднялся ветер, и всякую секунду  можно было ждать ливня.    

Дети с испуганным и радостным визгом бежали впереди. Дарья  Александровна, с трудом борясь с своими облепившими ее ноги юбками, уже не шла,  а бежала, не спуская с глаз детей. Мужчины, придерживая шляпы, шли большими  шагами. Они были уже у самого крыльца, как большая капля ударилась и разбилась  о край железного желоба. Дети и за ними большие с веселым говором вбежали под  защиту крыши.    

– Катерина Александровна? – спросил Левин у  встретившей их в передней Агафьи Михайловны с платками и пледами.    

– Мы думали, с вами, – сказала она.    

– А Митя?    

– В Колке, должно, и няня с ними.    

Левин схватил пледы и побежал в Колок.    

В этот короткий промежуток времени туча уже настолько  надвинулась своей серединой на солнце, что стало темно, как в затмение. Ветер  упорно, как бы настаивая на своем, останавливал Левина и, обрывая листья и цвет  с лип и безобразно и странно оголяя белые сучья берез, нагибал все в одну  сторону: акации, цветы, лопухи, траву и макушки дерев. Работавшие в саду девки  с визгом пробежали под крышу людской. Белый занавес проливного дождя уже  захватывал весь дальний лес и половину ближнего поля и быстро подвигался к  Колку. Сырость дождя, разбивавшегося на мелкие капли, слышалась в воздухе.    

Нагибая вперед голову и борясь с ветром, который вырывал у  него платки, Левин уже подбегал к Колку и уже видел что-то белеющееся за дубом,  как вдруг все вспыхнуло, загорелась вся земля и как будто над головой треснул  свод небес. Открыв ослепленные глаза, Левин сквозь густую завесу дождя,  отделявшую его теперь от Колка, с ужасом увидал прежде всего странно изменившую  свое положение зеленую макушу знакомого дуба в середине леса. «Неужели  разбило?» – едва успел подумать Левин, как, все убыстряя и убыстряя движение,  макушка дуба скрылась за другими деревьями, и он услыхал треск упавшего на  другие деревья большого дерева.    

Свет молнии, звук грома и ощущение мгновенно обданного  холодом тела слились для Левина в одно впечатление ужаса.    

– Боже мой! Боже мой, чтоб не на них! – проговорил  он.    

И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его  просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он  повторил ее, зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может  сделать.    

Добежав до того места, где они бывали обыкновенно, он не  нашел их.    

Они были на другом конце леса, под старою липой, и звали  его. Две фигуры в темных платьях (они прежде были в светлых), нагнувшись,  стояли над чем-то. Это были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало  светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья был сух, но на Кити  платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже не было, они все еще  стояли в том же положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе  стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.    

– Живы? Целы? Слава Богу! – проговорил он, шлепая  по неубравшейся воде сбивавшеюся, полною воды ботинкой и подбегая к ним.    

Румяное и мокрое лицо Кити было обращено к нему и робко  улыбалось из-под изменившей форму шляпы.    

– Ну, как тебе не совестно! Я не понимаю, как можно  быть такой неосторожной! – с досадой напал он на жену.    

– Я, ей-Богу, не виновата. Только что хотели уйти, тут  он развозился. Надо было его переменить. Мы только что… – стала извиняться  Кити.    

Митя был цел, сух и не переставая спал.    

– Ну, слава Богу! Я не знаю, что говорю!    

Собрали мокрые пеленки; няня вынула ребенка и понесла его.  Левин шел подле жены, виновато за свою досаду, потихоньку от няни, пожимая ее  руку.    

 XVIII    

     

В продолжение всего дня за самыми разнообразными разговорами,  в которых он как бы только одной внешней стороной своего ума принимал участие,  Левин, несмотря на разочарование в перемене, долженствовавшей произойти в нем,  не переставал радостно слышать полноту своего сердца.    

После дождя было слишком мокро, чтобы идти гулять; притом же  и грозовые тучи не сходили с горизонта и то там, то здесь проходили, гремя и  чернея, по краям неба. Все общество провело остаток дня дома.    

Споров более не затевалось, а, напротив, после обеда все  были в самом хорошем расположении духа.    

Катавасов сначала смешил дам своими оригинальными шутками,  которые всегда так нравились при первом знакомстве с ним, но потом, вызванный  Сергеем Ивановичем, рассказал очень интересные свои наблюдения о различии  характеров и даже физиономий самок и самцов комнатных мух и об их жизни. Сергей  Иванович тоже был весел и за чаем, вызванный братом, изложил свой взгляд на  будущность восточного вопроса, и так просто и хорошо, что все заслушались его.    

Только одна Кити не могла дослушать его, – ее позвали  мыть Митю.    

Через несколько минут после ухода Кити и Левина вызвали к  ней в детскую.    

Оставив свой чай и тоже сожалея о перерыве интересного  разговора и вместе с тем беспокоясь о том, зачем его звали, так как это  случалось только при важных случаях, Левин пошел в детскую.    

Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о  том, как освобожденный сорокамиллионный мир славян должен вместе с Россией  начать новую эпоху в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно  новое для него, несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем  его звали, тревожили его, – как только он остался один, выйдя из гостиной,  он тотчас же вспомнил свои утренние мысли. И все эти соображения о значении  славянского элемента во всемирной истории показались ему так ничтожны в  сравнении с тем, что делалось в его душе, что он мгновенно забыл все это и  перенесся в то самое настроение, в котором был нынче утром.    

Он не вспоминал теперь, как бывало прежде, всего хода мысли  (этого не нужно было ему). Он сразу перенесся в то чувство, которое руководило  им, которое было связано с этими мыслями, и нашел в душе своей это чувство еще  более сильным и определенным, чем прежде. Теперь с ним не было того, что бывало  при прежних придумываемых успокоениях, когда надо было восстановить весь ход  мысли для того, чтобы найти чувство. Теперь, напротив, чувство радости и  успокоения было живее, чем прежде, а мысль не поспевала за чувством.    

Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на  потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя на небо, я думал о том, что  свод, который я вижу, не есть неправда, и при этом что-то я недодумал, что-то я  скрыл от себя, – подумал он. – Но что бы там ни было, возражения не  может быть. Стоит подумать – и все разъяснится!»    

Уже входя в детскую, он вспомнил, что такое было то, что он  скрыл от себя. Это было то, что если главное доказательство божества есть его  откровение о том, что есть добро, то почему это откровение ограничивается одною  христианскою церковью? Какое отношение к этому откровению имеют верования  буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро?    

Ему казалось, что у него есть ответ на этот вопрос; но он не  успел еще сам себе выразить его, как уже вошел в детскую.    

Кити стояла с засученными рукавами у ванны над полоскавшимся  в ней ребенком и, заслышав шаги мужа, повернув к нему лицо, улыбкой звала его к  себе. Одною рукою она поддерживала под голову плавающего на спине и корячившего  ножонки пухлого ребенка, другою она, равномерно напрягая мускул, выжимала на  него губку.    

– Ну вот, посмотри, посмотри! – сказала она, когда  муж подошел к ней. – Агафья Михайловна права. Узнает.    

Дело шло о том, что Митя с нынешнего дня, очевидно,  несомненно уже узнавал всех своих.    

Как только Левин подошел к ванне, ему тотчас же был  представлен опыт, и опыт вполне удался. Кухарка, нарочно для этого призванная,  заменила Кити и нагнулась к ребенку. Он нахмурился и отрицательно замотал  головой. Кити нагнулась к нему, – он просиял улыбкой, уперся ручками в  губку и запрукал губами, производя такой довольный и странный звук, что не  только Кити и няня, но и Левин пришел в неожиданное восхищение.    

Ребенка вынули на одной руке из ванны, окатили водой,  окутали простыней, вытерли и после пронзительного крика подали матери.    

– Ну, я рада, что ты начинаешь любить его, –  сказала Кити мужу, после того как она с ребенком у груди спокойно уселась на  привычном месте. – Я очень рада. А то это меня уже начинало огорчать. Ты  говорил, что ничего к нему не чувствуешь.    

– Нет, разве я говорил, что я не чувствую? Я только  говорил, что я разочаровался.    

– Как, в нем разочаровался?    

– Не то что разочаровался в нем, а в своем чувстве;  я ждал больше. Я ждал, что, как сюрприз, распустится во мне новое приятное  чувство. И вдруг вместо этого – гадливость, жалость…    

Она внимательно слушала его через ребенка, надевая на тонкие  пальцы кольца, которые она снимала, чтобы мыть Митю.    

– И главное, что гораздо больше страха и жалости, чем  удовольствия. Нынче после этого страха во время грозы я понял, как я люблю его.    

Кити просияла улыбкой.    

– А ты очень испугался? – сказала она. – И я  тоже, но мне теперь больше страшно, как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб. А  как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем  Иванычем так хорош, когда ты захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны здесь  всегда жарко и пар…    

 XIX    

     

Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять  вспомнил ту мысль, в которой было что-то неясное.    

Вместо того чтобы идти в гостиную, из которой слышны были  голоса, он остановился на террасе и, облокотившись на перила, стал смотреть на  небо.    

Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел, не было туч.  Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния и слышался дальний  гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел  на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с  его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие  звезды исчезали, но, как только потухала молния, как будто брошенные какой-то  меткой рукой, опять появлялись на тех же местах.    

«Ну, что же смущает меня?» – сказал себе Левин, вперед  чувствуя, что разрешение его сомнений, хотя он не знает еще его, уже готово в  его душе.    

«Да, одно очевидное, несомненное проявление божества – это  законы добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в  признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими  людьми в одно общество верующих, которое называют церковью. Ну, а евреи,  магометане, конфуцианцы, буддисты – что же они такое? – задал он себе тот  самый вопрос, который и казался ему опасным.    

– Неужели эти сотни миллионов людей лишены того лучшего  блага, без которого жизнь не имеет смысла? – Он задумался, но тотчас же  поправил себя. – Но о чем же я спрашиваю? – сказал он себе. – Я  спрашиваю об отношении к божеству всех разнообразных верований всего  человечества. Я спрашиваю об общем проявлении Бога для всего мира со всеми  этими туманными пятнами. Что же я делаю? Мне лично, моему сердцу открыто  несомненно знание, непостижимое разумом, а я упорно хочу разумом и словами  выразить это знание.    

Разве я не знаю, что звезды не ходят? – спросил он  себя, глядя на изменившую уже свое положение к высшей ветке березы яркую  планету. – Но я, глядя на движение звезд, не могу представить себе  вращения земли, и я прав, говоря, что звезды ходят.    

И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь,  если бы они принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все  удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях  небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной  земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким  для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и  всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы  заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению  к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои  заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было  и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей  может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их отношениях к божеству  я не имею права и возможности решить».    

– А, ты не ушел? – сказал вдруг голос Кити, шедшей  тем же путем в гостиную. – Что, ты ничем не расстроен? – сказала она,  внимательно вглядываясь при свете звезд в его лицо.    

Но она все-таки не рассмотрела бы его лица, если б опять  молния, скрывшая звезды, не осветила его. При свете молнии она рассмотрела все  его лицо и, увидав, что он спокоен и радостен, улыбнулась ему.    

«Она понимает, – думал он, – она знает, о чем я  думаю. Сказать ей или нет? Да, я скажу ей». Но в ту минуту, как он хотел начать  говорить, она заговорила тоже.    

– Вот что, Костя! Сделай одолжение, – сказала она, –  поди в угловую и посмотри, как Сергею Ивановичу все устроили. Мне неловко.  Поставили ли новый умывальник?    

– Хорошо, я пойду непременно, – сказал Левин,  вставая и целуя ее.    

«Нет, не надо говорить, – подумал он, когда она прошла  вперед его. – Это тайна, для меня одного нужная, важная и невыразимая  словами.    

Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не  просветило вдруг, как я мечтал, – так же как и чувство к сыну. Никакого  сюрприза тоже не было. А вера – не вера – я не знаю, что это такое, – но чувство  это так же незаметно вошло страданиями и твердо засело в душе.    

Так же буду сердиться на Ивана-кучера, так же буду спорить,  буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых  моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и  раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду  молиться, – но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что  может случиться со мной, каждая минута ее – не только не бессмысленна, как была  прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»    

     

     Конец     

     

     

 О романе    

     

Современность романа Л. Толстого «Анна Каренина» заключается  не только в актуальности проблематики, но и в живых подробностях эпохи 70-х  годов, нашедшей в нем отражение. В «Анне Карениной» есть датированные эпизоды –  проводы добровольцев (VIII часть) – лето 1876 года. Если идти от этой даты  к началу романа, то весь хронологический порядок событий проясняется с полной  отчетливостью. Анна Каренина приехала в Москву в конце зимы 1873 года  (I ч.). Трагедия на станции Обираловка произошла весной 1876 года  (VII ч.). Летом того же года Вронский уехал в Сербию (VIII ч.).  Хронология романа строилась не только на календарной последовательности  событий, но и на определенном выборе подробностей из современной жизни. Так  появляются в романе упоминания о Самарском голоде и Хивинском походе (1873), о  всеобщей воинской повинности и воскресных школах (1874), о проекте памятника  Пушкину и университетском вопросе (1875), о Ми́лане Обреновиче и русских  добровольцах (1876). Именно в эти годы Толстой написал и почти полностью  опубликовал свой роман. Не случайно одна из заметок Достоевского об «Анне  Карениной» называется «Злоба дня». Действие в романе Толстого было синхронным  по отношению к текущей жизни.    

В годы работы над «Анной Карениной» Толстой не вел  дневников. «Я все написал в „Анне Карениной“, – говорил он, – и  ничего не осталось» (62, 240).[294] В  письмах к друзьям он ссылался на свой роман, как на дневник. «Я многое, что я  думал, старался выразить в последней главе апрельской книжки „Русского  вестника“, – пишет он в письме к Фету (62, 272). В этой главе  рассказывается о смерти Николая Левина. Толстой вносил в роман многое из того,  что было им самим испытано и пережито. Покровское напоминает Ясную Поляну.  Занятия философией, хозяйственные заботы и то, как Левин ходил вместе с  мужиками косить Калинов луг, – все это было для Толстого автобиографично,  словно дневник. Левин писал мелом на ломберном столике начальные буквы тех слов,  которые он хотел сказать Кити, а она угадывала их значение. Примерно так же  произошло объяснение Толстого с С.А. Берс. „Я следила за его большой, красной  рукой и чувствовала, что все мои душевные силы и способности, все мое внимание  были энергично сосредоточены на этом мелке, на руке, державшей его“,[295] – вспоминает С.А.  Толстая. Правда, в письме к Софье Андреевне от 9 сентября 1862 года Лев  Николаевич принужден был изъяснить свою ломберную криптограмму обыкновенными  словами, а в дневнике того же года отметил: «писал напрасно буквами Соне» (48,  41).    

Самая фамилия Левина образована из имени: Лев Николаевич –  Лёва – Лёв Николаевич (как его называли в домашнем кругу). Фамилия Левина  воспринималась именно в этой транскрипции (ср. упоминание о «Лёвине и Кити» в  письме И. Аксакова к Ю. Самарину).[296] Однако  ни Толстой, ни его близкие никогда не настаивали на таком именно прочтении.  Сходство Левина и Толстого несомненно, но так же несомненно и их различие. Об  этом очень удачно сказал Фет: «Левин – это Лев Николаевич (не поэт)».[297] Фамилия эта в литературе  тех лет не так уж уникальна: герой известной в то время повести А.В. Станкевича  «Идеалист» тоже Левин. Повесть эта была связана с воспоминаниями о Н.В.  Станкевиче, которого Толстой «любил, как брата», и с наследием 40-х годов.  Следует заметить, что и Левин в «Анне Карениной» был нарисован как тип  «русского идеалиста», во многом противостоящего «новейшим веяниям времени».    

Реальные факты действительности входили в роман в  преобразованной форме, подчиняясь творческой концепции Толстого. Поэтому  невозможно отождествление героев «Анны Карениной» с их реальными прототипами. И  хотя Толстой в черновиках иногда называл романических героев именами близко  знакомых ему людей, чтобы яснее видеть их перед собой во время работы, он  далеко уходил от того, что принято называть прототипом. Анна Каренина, по  утверждению Т.А. Кузминской, напоминает Марию Александровну Гартунг  (1832–1919), дочь Пушкина, но «не характером, не жизнью, а наружностью».  Толстой встретил М.А. Гартунг в гостях у генерала Тулубьева в Туле. «Ее легкая  походка легко несла ее довольно плотную, но прямую и изящную фигуру. Меня  познакомили с ней, – рассказывает Т.А. Кузминская. – Лев Николаевич  еще сидел за столом. Я видела, как он пристально разглядывал ее. – Кто  это? – спросил он, подходя ко мне. – М-м Гартунг, дочь поэта  Пушкина. – Да-а… – протянул он, – теперь я понимаю… Ты посмотри,  какие у нее арабские завитки на затылке. Удивительно породистые».[298] В дневнике С.А. Толстой  сохранилась заметка: «Почему Каренина Анна и что навело на мысль о подобном  самоубийстве?» С.А. Толстая рассказывает о трагической судьбе Анны Степановны  Пироговой, которую несчастная любовь привела к гибели. Она уехала из дома «с  узелком в руке», «вернулась на ближайшую станцию Ясенки, там бросилась на рельсы  под товарный поезд». Все это произошло вблизи Ясной Поляны в 1872 году. Толстой  ездил в железнодорожные казармы, чтобы увидеть несчастную. «Впечатление было  ужасное»,[299] – пишет С.А. Толстая. Но  в романе были изменены и мотивировка поступков, и самый характер событий.    

По свидетельству современников, прототипом Каренина был  «рассудительный» Михаил Сергеевич Сухотин, камергер, советник московской  дворцовой конторы. В 1868 году его жена, Мария Алексеевна Сухотина, добилась  развода и вышла замуж за С.А. Ладыженского. Толстой был дружен с братом Марии  Алексеевны – Д.А. Дьяковым и знал об этой семейной истории, которая отчасти  могла послужить материалом для описания драмы Каренина. Фамилия Каренин имеет  литературный источник. «Откуда фамилия Каренин? – пишет С.Л. Толстой. –  Лев Николаевич начал с декабря 1870 года учиться греческому языку и скоро  настолько освоился с ним, что мог восхищаться Гомером в подлиннике… Однажды он  сказал мне: „Каренон – у Гомера – голова. Из этого слова у меня вышла фамилия  Каренин“. Не потому ли он дал такую фамилию мужу Анны, что Каренин – головной  человек, что в нем рассудок преобладает над сердцем, над чувством».[300] Не следует при этом  забывать, что и Каренин во многих случаях высказывает собственные Льва  Николаевича мысли о жизни, о семье и браке.    

Прототипом Облонского обычно называют (в числе других лиц)  Василия Степановича Перфильева, уездного предводителя дворянства, а затем – в  1878–1887 годах – московского губернатора. В.С. Перфильев был женат на П.Ф.  Толстой, троюродной сестре Льва Николаевича. К слухам о том, что Облонский  напоминает его своим характером, Перфильев, по утверждению Т.А. Кузминской,  отнесся добродушно. Лев Николаевич не опровергал этого слуха. Прочитав сцену  завтрака Облонского, Перфильев однажды сказал Толстому: «Ну, Левочка, цельного  калача с маслом за кофеем я никогда не съедал. Это ты на меня уж наклепал!» Эти  слова насмешили Льва Николаевича»,[301] –  пишет Т.А. Кузминская. По свидетельству других современников, Перфильев был  недоволен тем, что Толстой «вывел» его в образе Облонского, и отнесся к слухам  о сходстве очень болезненно.    

С.Л. Толстой полагал, что в фамилии Вронского отозвалась  известная фамилия Воронцовых. Эта фамилия мелькнула в заметке Пушкина «На углу  маленькой площади» («…женат, кажется, на Вронской»). В последнее время большое  распространение получила версия о том, что прототипом Вронского был Н.Н.  Раевский, полковник, доброволец, сражавшийся в Сербии и погибший возле города  Алексинац.[302] Однако эта версия не  находит подтверждения: ни в черновиках романа, ни в дневниках, ни в письмах  Толстого имя Н.Н. Раевского не упоминается. Скорее всего, это одна из  литературных легенд, возникшая в среде русских офицеров-добровольцев, что само  по себе указывает на огромную силу типического обобщения, достигнутого Толстым в  характере Вронского. Заслуживает внимания и догадка, высказанная Дмитрием  Стремоуховым в докладе на конференции в Венеции в 1960 году, посвященной  Толстому, – что прообразом Вронского был известный поэт А.К. Толстой.[303] Дело не только в сходстве  имен и званий: граф Алексей Кириллович Вронский был флигель-адъютантом, так же  как граф Алексей Константинович Толстой. В черновиках романа Толстой называл  Вронского поэтом: «Ты нынче увидишь его. Во-первых, он хорош, во-вторых, он  джентльмен в самом высоком смысле этого слова, потом он умен, поэт и славный,  славный малый» (20, 110). При этом надо иметь в виду, что Толстой относился к  стихам А.К. Толстого примерно так же, как он относился к живописи Вронского. В  1862 году А.К. Толстой женился на С.А. Миллер-Бахметьевой, которая ради него  покинула мужа и семью. История эта наделала много шума в свете. Она была хорошо  известна Льву Николаевичу, который к тому же состоял в родстве с А.К. Толстым.  Можно указать также на прямые отголоски лирики А.К. Толстого в романе «Анна  Каренина».    

В характере Николая Левина Толстой воспроизвел многие  существенные черты натуры своего родного брата – Дмитрия Николаевича Толстого.  В юности он был аскетичен и строг, и в семье его прозвали Ноем. Затем произошел  перелом в жизни Дмитрия. «Он вдруг стал пить, курить, мотать деньги и ездить к  женщинам. Как это с ним случилось, не знаю, – рассказывал Толстой, –  я не видел его в это время… И в этой жизни он был тем же серьезным, религиозным  человеком, каким он был во всем. Ту женщину, проститутку Машу, которую он  первую узнал, он выкупил и взял к себе… Думаю, что не столько дурная,  нездоровая жизнь, которую он вел несколько месяцев в Москве, сколько внутренняя  борьба укоров совести, – сгубили сразу его могучий организм».[304]    

Старый князь Щербацкий, по наблюдениям современников, был  похож на Сергея Александровича Щербатова, директора лосиной фабрики в Москве. К  одной из его дочерей, княжне Прасковье Сергеевне Щербатовой, Толстой был  неравнодушен в молодости. «В описании семьи Щербацких есть и черты семьи Берсов… –  пишет С.Л. Толстой. – Однако семья Берсов не принадлежала к московскому  высшему дворянскому обществу».[305]    

Не только Кити Щербацкая, но и ее родная сестра Долли  Облонская напоминают своим характером и погруженностью в домашние, семейные  заботы жену Толстого – Софью Андреевну. «Черты моей матери, – пишет С.Л.  Толстой, – можно найти в Кити (первое время ее замужества) и в Долли,  когда на ней лежали заботы о многочисленных ее детях».[306]    

Домашние Толстого узнавали знакомых и самих себя в его  романе. «Я знал многих лиц и многие эпизоды, там описанные, – замечает  С.Л. Толстой. – Константина Левина отец, очевидно, списал с себя, но он  взял только часть своего „я“, и далеко не лучшую часть».[307] Софья Андреевна шутя говорила: «Левочка, ты  Левин; но плюс талант. Левин – нестерпимый человек!».[308]    

Агафья Михайловна, Тит, Ермил, Фоканыч – яснополянские  жители, собеседники Толстого. «Я уверен, – писал Толстой в „Анне  Карениной“, – что и Франклин чувствовал себя так же ничтожным… И у него,  верно, была своя Агафья Михайловна, которой он поверял свои планы». Агафья  Михайловна – бывшая горничная бабушки Толстого Пелагеи Николаевны Толстой  (урожд. Горчаковой). Она была ключницей в Ясной Поляне. В 50-х годах Толстой  поручал ее заботам свое холостое хозяйство. «Агафья Михайловна имела вид  аристократки, – отмечает С.Л. Толстой, – и есть предположение, что в  ней текла кровь князей Горчаковых».[309]    

Тимофей Фоканыч – управляющий самарским имением Толстого.  «Левочка может себе позволить роскошь брать негодных управляющих, –  говорил Сергей Николаевич Толстой, – например, Тимофей Фоканыч принесет  ему убыток в 1000 рублей, а Левочка опишет его и получит за это описание 2000  рублей… Вот я не могу позволить себе такую роскошь».[310]    

У многих сцен романа есть свои «прототипы». Это относится,  например, к офицерским четырехверстным скачкам в Красном Селе. Конные  состязания офицеров в присутствии царской фамилии были крупным событием в  придворной жизни. Каренин встречает на скачках высокопоставленных лиц, с  которыми почтительно беседует, пока Анна наблюдает за Вронским. «В день  скачек, – говорится в черновиках романа, – весь двор бывал в  „Красном“ (20, 224). „Скачки в „Анне Карениной“, – отмечает С.Л.  Толстой, – описаны со слов князя Д.Д. Оболенского. С одним офицером –  князем Дмитрием Борисовичем Голицыным – в действительности случилось, что  лошадь при взятии препятствия сломала себе спину. Замечательно, что отец сам  никогда не бывал на скачках“.[311] В  черновиках романа упоминаются и Голицын, и Милютин, сын военного министра,  который выиграл скачку в Красном Селе (в романе он назван Махотиным).    

«Я бы очень сожалел, – сказал однажды Толстой, –  ежели бы сходство вымышленных имен с действительными могло бы кому-нибудь дать  мысль, что я хотел описывать то или другое действительное лицо… Нужно наблюдать  много однородных людей, чтобы создать один определенный тип».[312]    

Эпиграф взят из Библии: «У Меня отмщение и воздание, когда  поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное  для них» (Второзаконие, гл. 32, ст. 35). В «Послании к Римлянам» апостола  Павла: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо  написано: „Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь“ (гл. 12, ст. 19).    

     

Э. Бабаев